Онлайн чтение книги Спят усталые игрушки
Глава 8

Дома опять дым коромыслом. В прихожей чьи-то пальто и куртки, из гостиной доносятся раскаты смеха. Я тихонько вошла в комнату.

– Ой, мусечка, – кинулась мне навстречу Маня, – Филя тут всем гадал, а сейчас мы совершаем обряд изгнания злых духов.

В гостиной толпилось человек десять неизвестных мне людей. У всех в руках свечи и какие-то бубенчики.

– Дашка, – крикнула Алиска, – ну наконец-то! Филя, дай ей быстренько трамболо.

– Что? – изумилась я.

– Так называется колокольчик, которым отгоняют злых духов, – пояснила раскрасневшаяся Ольга. – Мы сейчас выстроимся особым, магическим порядком и двинемся вокруг дома.

Я в ужасе поглядела на невестку.

– А где Кеша?

– Собак одевает, – ответила Зайка.

Не успела она закрыть рот, как в гостиную вошел Аркашка. От изумления я чуть не грохнулась оземь. На голове сына красовалась странная шапочка с рожками, украшенными бубенчиками, больше всего напоминающая колпак шута. У Банди и Снапа на шеях тоже колокольчики, Хучик упакован в какой-то комбинезон из серебряной ткани, а Жюли и Черри украшены перьями из хвоста вороны.

– Так, живо стройтесь! – распорядился Филя.

Присутствующие бестолково заметались. Но колдун железной рукой навел порядок.

– Первым пойдет Аркадий, хозяин дома, с ротвейлером. Следом Дарья со Снапом.

Мне дали поводок в левую руку, а в правую всунули тяжелый бронзовый бубенчик.

– Отлично, – командовал маг, – следом мужчины по старшинству с другими собаками, потом женщины. Маша в самом конце.

– Не хочу быть последней, – начала капризничать девочка.

– Не спорь, а то в жабу превращу, – пообещал Филя.

Потом он взял в руки жезл, украшенный перьями. Ирка таким сметает пыль с картин. Ледяной мартовский ветер влетел в холл. Алискин любовник поднял руки вверх и пошел во двор, громко завывая:

– О-о-о-иа-ей!..

Дошагав до двери, Филя возмущенно стукнул жезлом в пол и повернулся к нам.

– Полное безобразие, так никогда злых духов не прогнать. Петь должны все, а когда стукну палицей о землю, нужно закрыть рты и в молчании трясти бубенцами. Поняли?

– Да, – раздался многоголосый хор.

– Тогда вперед! – приказал колдун.

Он снова двинулся к выходу, размахивая идиотской метелкой.

– О-о-о, и-и…

– Ей, ей, и-и-и, – завыли домашние и гости, подтягиваясь за ним во двор.

Снап принялся лаять, а Банди моментально налил лужу. Наш храбрый питбуль при малейшем намеке на опасность моментально писается.

– А-а-а! – стонал Филя.

– У-у-у! – вторили остальные.

Возмущенная до глубины души, я тем не менее почему-то выла вместе со всеми. Процессия медленно потянулась вокруг дома. Колдун резко встал и стукнул палкой о землю. Все моментально замолкли и затрясли колокольчиками.

– О-о-о! – продолжала орать Маня.

– Нет, это просто невероятно! – вспылил шаман. – Неужели трудно запомнить: когда жезл ударяется о твердь, все закрывают рот.

– Простите, – пролепетала Маша, покрываясь пятнами, – забыла.

– Ничего, – неожиданно ласково заявил Филя, – ты, детка, не виновата. Все неудачи объясняются просто: есть среди нас человек, который не верит в изгнание духов, и он подсознательно нам мешает. Но мы объединим усилия и победим зло.

Я покраснела. Скажите, пожалуйста, какой психолог! Имени не называет, только намеки.

Следующий час провели в саду. Сначала ходили хороводом вокруг дома, потом прыгали на левой ноге, трясли головой, кланялись божеству Юмо и отгоняли злого Мумо. Наконец Филя обрызгал всех какой-то резко пахнущей голубой жидкостью и повелел:

– А теперь можно вернуться, дом очистился.

Замерзшие и проголодавшиеся, все толпой кинулись в теплую столовую, где приветливо горел камин.

На столе пускал пар чайник. Я с благодарностью покосилась на веселую Алиску. И кипяток у нас теперь всегда, и обжигающий кофе. Картошка выглядит изумительно: аккуратные, ровные клубни, посыпанные укропчиком, и мясо зажарено в духовке огромным куском.

Мы в молчании поедали вкусный ужин. Я тихонько разглядывала незнакомых людей. Три не слишком красивые дамы и пять смазливеньких парнишек. Алиска всегда терпеть не могла возле себя интересных женщин и мужчин старше двадцати пяти.

– Интересуешься, – ухмыльнулась балерина, – сейчас познакомлю. Это…

Но она не успела договорить. С улицы раздался жуткий вой. От неожиданности Зайка уронила вилку, а кто-то из гостей громко ойкнул.

– Что это? – прошептала, бледнея, Маша.

– Наверное, бродячая собака в сад залезла, – отчего-то посинев, предположил Кеша.

– Не надо пугаться, – твердо сказал Филя, – просто Мумо вернулся!

– Кто? – почти в один голос вскрикнули присутствующие.

– Сейчас я его прогоню, – пообещал Филя и выключил свет.

В почти полной темноте слышалось только возбужденное сопение наших собак.

– О, Мумо! – завелся колдун, открывая окно. – Уходи в свои владения, заклинаю тебя духом Юмо и зеленой лозой священного дуба, о, Мумо!..

Но в ответ на его призывы из сада слышался все тот же утробный вой, иногда срывающийся на визг.

– Ужас, – прошептала Зайка.

– А он к нам не войдет? – опасливо спросила какая-то дама.

– Мумо, о, Мумо, – заявил Филя, потрясая чем-то, больше всего похожим на корзинку для спиц, – Мумо, уходи.

Мне надоел этот цирк, и я тихонько выскользнула из столовой, открыла входную дверь и выглянула в сад. Рядом со ступеньками, в тени большой ели сидел абсолютно несчастный мопс Хуч и издавал напугавшие всех звуки. Толстенький, симпатичный Хучик – большой любитель вкусной еды и мягких диванов. Холодную погоду он не переносит на дух и длинные, темные зимние месяцы проводит, зарывшись в груду пледов. Оживляется Хучик только при виде съестного, нюх у него невероятный, а слух, как у горной козы. Если ночью я собираюсь съесть шоколадку – грешна, люблю уничтожать сладкое в постели, – Хуч несется в мою спальню со всей скоростью, какую способны развить его маленькие кривоватые ножки. Отказать ему в угощении невозможно. Огромные карие глаза мопса глядят на вас просительно, розовый язычок подрагивает. Руки сами засовывают ему в пасть сладкие кусочки. Проглотив подачку, Хуч залезает на кровать, укладывается под одеяло и преспокойно засыпает. Гулять он не любит. Аркашка выпихивает мопса за дверь пинками, а пес сопротивляется изо всех сил, цепляясь лапами за порог. Летом, впрочем, может пройтись по саду, зимой же норовит пописать в кошачий туалет. Наши киски, гневно фыркая, пытаются выгнать оккупанта из своего сортира. Пару раз Хучу крепко досталось от Фифины и Клеопатры, но мопсик несгибаем. Если на улице дождь, снег, ветер, холод, он невозмутимо усаживается на гранулы «Пипи-кэт».

Сегодня ему фатально не повезло. Сначала выволокли и заставили нежными лапками бродить по мартовским ледяным лужам, а потом просто, в общей суматохе, забыли впустить в дом; завоешь тут от ужаса и негодования.

– Хучик, иди сюда, – позвала я собачку.

Но мопсик не двигался, продолжая громко плакать.

Пришлось прямо в уютных домашних тапочках топать к нему под елку. Так, понятно. Дурацкий серебряный комбинезон, в который зачем-то нарядили бедолагу, сполз с задних лапок, штанины запутались, и Хуч потерял способность к передвижению. Вытряхнув его из прикида, я подхватила дрожащего песика и внесла в дом. Хуч опрометью бросился в кошачий туалет. Вот ведь какой принципиальный: умру, а не стану писать в такой холод на улице.

В гостиной царило ликование.

– Где ты вечно шляешься, – накинулась на меня Алиса, очевидно, успевшая как следует налечь на коньяк, – самое интересное пропустила. Мумо ушел, взвизгнул последний раз и убежал, Филя его напугал.

Колдун устало поправил прядь волос.

– Да уж, пришлось повозиться, израсходовал почти весь энергетический потенциал. Зато теперь сюда не войдут никакие несчастья…

– Потрясающе! – прошептала одна из дам, посверкивая серьгами. – Невероятно!

– Восхитительно, – отозвалась Зайка.

– Здорово, – резюмировала Маня.

– Честно говоря, я струхнул маленько, – признался Кеша. – Он так выл, и сначала я подумал, что это собака, но потом стало ясно: ни одному животному не издать подобных звуков.

Я поглядела на блаженно раскинувшегося в кресле Хуча. Относительно умственных способностей Алиски и ее подруг никогда не заблуждалась – тупы, как пробки. Но кто мог подумать, что мои домашние такие же придурки!

На следующий день с утра поехала разыскивать детский дом, где воспитывалась Людмила Шабанова. Ну не может быть, чтобы там не осталось документов или людей, помнящих девочку.

Но молодая бойкая директриса тут же меня разочаровала.

– Сколько лет вашей Шабановой?

– Вокруг тридцати.

– Значит, больше десяти годков прошло после выпуска, здесь за это время семь начальников сменилось.

– Может, личное дело где лежит? – спросила я, понимая безнадежность вопроса.

Директриса наморщила хорошенький носик, по виду она казалась чуть старше Зайки, небось институт только что закончила.

– Пожар, говорят, случился в девяностом, почти все бумаги сгорели. Впрочем, я тогда здесь еще не работала.

Тут дверь кабинета приоткрылась и всунулась голова с аккуратной, старомодной укладкой.

– Разрешите?

– Очень кстати, – обрадовалась начальница, – вот, знакомьтесь, Виктория Павловна, старейший преподаватель.

– Вы Людмилу Шабанову помните? – спросила я.

Пожилая женщина села на стул и задумчиво проговорила:

– Шабанова… Шабанова… а зачем она вам?

Но у меня наготове убедительное объяснение.

– Уже объясняла директору, я представитель адвокатской конторы. У Шабановой нашлись родственники за рубежом, разыскивают девушку.

– Нет, – с сожалением вздохнула Виктория Павловна. – Разве всех упомнишь? Столько детей было… Фамилия-то вроде знакомая…

– Воспитательницу Елену Вадимовну знаете? – решила я использовать последний шанс.

– Эту выскочку? – процедила Виктория Павловна. – Как же, рядом работали. Все поучала преподавателей, как с детьми обращаться, а директор, покойный, все в рот ей глядел. Еще бы, муженек-то у зануды в Министерстве просвещения работал, отделом заведовал. Как чего надо, Елене Вадимовне в ножки кланялись, пальтишки детям купить или телевизор… А она и рада стараться, шепнет супругу, а потом нос задирает.

– Где она сейчас? – прервала я поток старых обид.

Виктория Павловна сказала недоброжелательно:

– Вот уж правильно говорят, кое-что не тонет. Тут и кризисы, всякие пертурбации, а Елена Вадимовна частный колледж открыла, директорствует, денежки рекой текут…

– Знаете адрес?

– Да за углом, – фыркнула Виктория Павловна. – Еще наглость имела на наши ворота объявление в феврале налепить – «Школа уникальных преподавательских методик Елены Старостиной объявляет прием». Сразу его, конечно, отодрали. Специально ведь повесила, чтобы знали: вот я теперь какая!

Оставив Викторию Павловну исходить злобой, я двинулась по указанному адресу. И впрямь это за углом. В глубине двора устроилось типовое двухэтажное здание детского садика. Пахло внутри вкусным обедом, свежепокрашенные стены густо увешаны картинами. «Творчество наших учеников» – гласил плакат.

– Елена Вадимовна на месте? – спросила я у здоровенного парня, тащившего огромный глобус.

То ли акселерат-десятиклассник, то ли слишком молодой преподаватель на бегу крикнул:

– Второй этаж, комната двенадцать.

Я пошла вверх по лестнице. Все стены изрисованы карикатурами, у окна – большая стенгазета и ящик с надписью: «Опусти сюда бумагу, на которой изложил проблему». На двери нужной мне комнаты табличка: «Входите смелей, вместе мы разрешим все трудности». Отличное заявление, надеюсь, ко мне оно тоже имеет отношение.

Помещение оказалось большим и светлым. Меньше всего оно напоминало кабинет директора школы, скорей это уютная гостиная: диван, два кресла, большой торшер, огромный темно-зеленый ковер, много картин, «стенка», забитая книгами и посудой. Впрочем, у окна пристроился письменный стол с компьютером, и именно там сидела светловолосая женщина.

Услышав скрип двери, Елена Вадимовна отложила линейку и приветливо спросила:

– Могу помочь?

Я посмотрела в ее открытое, доброе лицо. Еще довольно молода, пятидесяти, наверно, нет, но первые морщины уже лучиками побежали от карих глаз к вискам. Однако «гусиные лапки» не портили директрису, наоборот, придавали лицу мягкое выражение. Сразу видно, она редко гневается и много смеется. В юности слыла, конечно, красавицей, да и сейчас еще хороша. Кожа светлая, слегка курносый нос и губы Брижит Бардо. Скорее всего знает о сходстве с секс-символом Франции, потому что волосы красит в светло-русый цвет. Впрочем, похоже, что и фигура еще сохранилась, если судить по той ее части, что виднелась над столом.

Я села и принялась беззастенчиво врать про зарубежных родственников Шабановой.

Елена Вадимовна слушала, не прерывая, и, только когда моя фантазия иссякла, спокойно произнесла:

– Отлично помню Милу, принимала самое активное участие в ее судьбе, только скажите, ее разыскивают со стороны отца или матери?

– Отца, – недолго думая, выпалила я.

Елена Вадимовна посуровела.

– У вас, естественно, имеется документ, подтверждающий вашу личность?

Я сунула ей под нос французский паспорт. При виде его россияне, как правило, становятся крайне любезны, но Елена Вадимовна оказалась исключением. Брови директрисы грозно поползли к переносице, рот, потеряв всякое сходство с губами Брижит, сжался в ниточку.

– Значит, иностранка. Боюсь, ничем помочь не смогу.

– Неужели не хотите, чтобы Людмила получила наследство, оставленное прадедом?

– Вы не та, за кого себя выдаете.

Я растерялась и глупо спросила:

– Почему?

– Потому что дед Милы никогда бы не оставил ей ни копейки, ведь мать Людмилы убила своего мужа, его сына. Поэтому-то девочка и оказалась в детском доме.

Я разинула рот. Ну и новость! Елена Вадимовна молча закурила. Тогда я вынула другой, российский паспорт и рассказала директрисе всю правду.

– Ужасно, – пробормотала та, когда я закончила, – впрочем, у нее всегда замечались странности, сказывалось, видно, тяжелое детство.

– Вы не знаете, где ее дочь?

Директриса покачала головой.

– Последний раз встречались, когда она получала диплом, это ведь я ее в институт пристроила, пожалела. Впрочем, если располагаете временем, могу рассказать, что знаю, по порядку.

Я заверила Елену Вадимовну, что абсолютно свободна, и принялась внимательно слушать.

Милочке было семь лет, когда ее привезли в детский дом, но она не умела ни читать, ни писать, впрочем, разговаривала тоже с трудом. Елена Вадимовна вначале удивилась. Красивая, абсолютно нормальная с виду девочка оказалась почти дебилкой. Школьница по возрасту, она остановилась в развитии на уровне двух-трех лет. Ела только ложкой, при этом сосиски, курица и отварные яйца вызывали у новенькой удивление.

– Что это? – спросила она, ткнув пальцем в ноздреватый омлет.

В детском доме хорошо готовили, и Елена Вадимовна даже растерялась вначале.

– Ешь, Милочка, тебе понравится.

Воспитанница сунула ложку в рот и принялась медленно жевать.

– Что же ты дома кушала? – поинтересовалась педагог.

– Благословенную пищу, – ответила девочка и спросила: – А это желтое – божеское или бесовское?

Елена Вадимовна не нашлась, что ответить. С одеждой тоже возникли трудности. Милочку привезли в январе, и сначала женщине показалось, что на девочке ночная сорочка. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, это нечто вроде хитона из грубой, неотбеленной, явно домотканой холстины. На ногах носки и калоши.

Первый год Мила ходила по детскому дому босиком, оставляя везде домашние тапочки.

Ни о Золушке, ни о Красной Шапочке, ни о Коте в сапогах девочка не слышала, телевизора боялась до ужаса, от телефона шарахалась, а когда воспитанников повели в театр, упала в зрительном зале на колени и закричала:

– Уйди, сатана!

Но Елену Вадимовну такое поведение уже перестало удивлять. Она внимательно изучила прежнюю жизнь необычной воспитанницы и знала, в чем дело.

Родители Милочки оказались сектантами. И отец и мать Шабановы принадлежали к группе «Свидетели воскрешения». Верховодил в секте Милочкин дед – угрюмый бородатый мужик. Сын подчинялся ему беспрекословно, но жену привел из города. Сектанты предпочитали заключать браки в своем узком кругу, однако после того, как от кровосмесительных связей стали рождаться дети-уроды, «епископ» разрешил знакомиться на стороне. Только с одним условием – молодой муж или жена обязаны вступить в секту. Мать Людмилы, наверное, не очень хорошо понимала, куда попала.

В коммунистические времена всякие секты, группы и сборища религиозного характера запрещались на корню. Не слишком поощрялось посещение даже ортодоксальной православной церкви. Поэтому «Свидетели воскрешения» вели себя крайне аккуратно. Жили в многоквартирном доме, занимая несколько этажей; им пришлось пошевелиться, чтобы съехаться в одно место.

Личного имущества у верующих не было. Все принадлежало всем: одежда, обувь, посуда, белье… Телевизор, радио, газеты и книги находились под строжайшим запретом. Шампунь, зубную пасту, одеколон не употребляли. Чай и кофе не пили, мясо не ели, впрочем, рыбу тоже, питались «божественной пищей» – кашей, макаронами, картошкой. Почти сто пятьдесят дней в году держали суровый пост. К врачам не обращались, больных не лечили. Если заболел или умер – на то божья воля. Впрочем, покойник исчезал, минуя службу «Ритуал». Крепкие мужики отвозили его куда-то в Подмосковье и хоронили по обряду. В день похорон устраивали праздник.

Мужчины проводили день в молитвах и медитации, кое-кто работал грузчиком или носильщиком на вокзале. Умственный труд не приветствовался. Учителю, врачу или служащему, попавшему в секту, предписывалось тут же сменить место работы. Женщинам вменялось не только зарабатывать деньги, но и вести хозяйство. Закутавшись зимой и летом в черные платки, они мыли полы в учреждениях и магазинах, служили санитарками в больницах и даже подрабатывали в морге, одевая покойников.

Соседи привыкли к странным, тихим жильцам, скользившим, будто тени по двору. Но чужая жизнь – потемки, и никто в душу не лез, тем более что непонятные москвичи никому не досаждали, даже наоборот: не пили, не курили, не шумели, не ругались матом. К ним не ездили шумные компании, и их дети выходили на улицу только в самом крайнем случае, исключительно в сопровождении взрослых.

Детей в секте было немного. Жили они под строгим присмотром. Кормили их раз в день, одевали в «божью» одежду, обливали ледяной водой и заставляли молиться с утра до вечера.

Милочкина мать, Раиса, попала в секту случайно. Познакомилась в Доме культуры с приятным парнем. Тот показался ей очень положительным и, хотя работал простым грузчиком, водки и курева чурался, как чумы, разговаривал тихим голосом и очень робел. А у Раисы дома отец да брат вечно пьяные, мать в давнюю давину скончалась от побоев. Вот и побежала девушка замуж за вежливого да непьющего.

Первые месяцы в секте оказались ужасны. Молодой муж, опустив глаза вниз, ни слова не сказал, когда его родной отец потянул Раису в спальню. Бойкая девушка начала сопротивляться, но тут набежали другие члены секты. Бабы ухватили новенькую за руки и за ноги, а мужики по очереди изнасиловали «новобрачную». Потом ее бросили в комнате без еды. Дверь открывалась только для того, чтобы впустить гадко улыбающегося «епископа» с кружкой воды и плеткой.

Через неделю Раиса покорно надела черный платок. Посчитав обращение состоявшимся, сектанты выпустили ее.

Потянулись унылые дни. За годы брака Рая родила троих детей – двух девочек и мальчика.

Милочка оказалась последней. Больше женщина отчего-то не беременела. Одна из сестер по вере накляузничала «епископу», что Раиса купила в городе противозачаточные пилюли. Дед обозлился и велел обыскать ослушницу, но никаких лекарств у невестки не нашли. Тогда ябеду высекли, впрочем, Раю тоже. В секте много и часто били женщин. Вообще там все было поставлено так, чтобы окончательно сломить волю «прихожан». Долгие посты, скудная еда в скоромные дни, ранний подъем и поздний отход ко сну – все это ослабляло человека физически, делало его податливым, бесхарактерным, мягким, словно пластилин. Моления проходили почти в полной темноте, только на столе, возле которого стоял «епископ», загадочно мерцал хрустальный шарик. Очевидно, дед знал простейшие методы гипноза и вовсю применял их на практике.