Онлайн чтение книги Срединная Англия Middle England
Веселая Англия

1

Апрель 2010-го

Похороны завершились. Поминки начали выдыхаться. Бенджамин решил, что пора уходить.

– Пап? – проговорил он. – Поеду-ка я.

– Хорошо, – отозвался Колин. – Я с тобой.

Они направились к двери и ухитрились сбежать безо всяких прощаний. На деревенской улице было безлюдно, тихо на позднем солнце.

– Нельзя вот так уходить, – сказал Бенджамин, обернувшись и с сомнением глянув на паб.

– Почему? Я поговорил со всеми, с кем хотел. Давай, веди к машине.

Бенджамин позволил отцу взять себя за предплечье. Так отец крепче держался на ногах. С невыразимой медлительностью они зашаркали по улице к стоянке при пабе.

– Не хочу домой, – сказал Колин. – Не могу все это без нее. Вези меня к себе.

– Конечно, – проговорил Бенджамин, хотя сердце у него ёкнуло. Грёза, какую он себе обещал, – одиночество, созерцание, стакан холодного сидра за старым кованым столом, бормотание реки, бурлившей своим вечным путем, – исчезла, вихрем умчала в вечернее небо. Да и пусть. Сегодня у него долг перед отцом. – На ночь останешься?

– Да, останусь, – ответил Колин, но “спасибо” не сказал. Последнее время благодарил он редко.

* * *

Машин было много, и к Бенджамину домой они добирались почти полтора часа. Ехали через самую сердцевину Средней Англии, более-менее вдоль реки Северн, мимо городков Бриджнорт, Эвли, Куотт, Мач-Уэнлок и Крессидж, спокойная незапоминающаяся поездка, где знаки препинания – лишь автозаправки, пабы и садоводческие магазины, а коричневые указатели на достопримечательности манят скучающих путников к более удаленным искушениям – к заповедникам дикой природы, домам Национального треста[2]Национальный трест (осн. в 1895) – британская организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест, финансируется за счет частных пожертвований и небольших государственных ассигнований. и дендрариям. Въезд в любой населенный пункт отмечался не только табличкой с названием, но и мерцающим напоминанием скорости, с которой Бенджамин ехал, и советом ее сбавить.

– Кошмар какой-то – эти ловушки для лихачей, согласен? – сказал Колин. – Мерзавцам только дай снять с тебя денег, на каждом шагу.

– По-моему, эти штуки все же предотвращают аварии, – сказал Бенджамин.

Отец скептически хмыкнул.

Бенджамин включил приемник, настроенный, как обычно, на “Радио Три”. Повезло: медленная часть фортепианного трио Форе[3]Габриель Форе (1845–1924) – французский композитор, органист, педагог, дирижер.. Меланхолический, непритязательный силуэт мелодии не только показался уместным аккомпанементом воспоминаниям о матери, какими полнились сегодня его мысли (и, предположительно, мысли Колина), но и словно бы повторял в звуке мягкие изгибы дороги и даже приглушенную зелень пейзажа, в котором музыка вела их. То, что она была узнаваемо французской, не имело значения: ощущалась общность, единый дух. Бенджамину в такой музыке было совершенно как дома.

– Уверни этот тарарам, а? – сказал Колин. – Новости, что ли, нельзя послушать?

Бенджамин дождался, пока доиграют последние тридцать или сорок секунд той части, после чего переключился на “Радио Четыре”. Шла программа “После полудня”, и Бенджамин с отцом мгновенно погрузились в привычный мир гладиаторских боев интервьюера и политика. Через неделю всеобщие выборы. Колин будет голосовать за консерваторов, как на всех британских выборах с 1950 года, а Бенджамин, как обычно, не мог определиться – помимо того, что решил не голосовать вообще. Что бы ни услышали они по радио в ближайшие семь дней – разницы никакой. Сегодняшняя главная новость, судя по всему, сводилась к тому, что премьер-министра Гордона Брауна[4]Джеймз Гордон Браун (р. 1951) – британский политик шотландского происхождения, лейборист, 74-й премьер-министр Великобритании (2007–2010)., борющегося за переизбрание, поймали на том, что он ляпнул о какой-то потенциальной стороннице как о “скажем так, фанатичке”, и пресса выжимала из этого все возможное.

– Премьер-министр показал свой звериный оскал, – злорадно говорил парламентарий-консерватор. – Любой человек, выражающий закономерное беспокойство, – попросту фанатик, по его мнению. Вот почему у нас в этой стране не может быть серьезной дискуссии об иммиграции.

– Но разве господин Кэмерон, ваш собственный лидер, не в той же мере обеспокоен…

Не извиняясь, Бенджамин выключил радио. Некоторое время они ехали молча.

– Политиков она не выносила на дух, – проговорил Колин, выводя подземную нить неких размышлений на поверхность, и не было нужды пояснять, кто эта “она”. Говорил он негромко, в голосе лишь сожаление и подавленные чувства. – Считала, что все они одинаковая дрянь. Все на руку нечисты до единого. Мухлюют со своими расходами, не показывают барышей, прячут по полудюжине делишек на стороне…

Бенджамин кивал, а сам вспоминал, что как раз Колин, а не его покойная жена места себе не находил из-за продажности политиков. На такую тему, одну из немногих, этот обычно немногословный человек делался общительным; может, пусть бы и сейчас было так – лишь бы не расстраивался от мыслей болезненнее. Но этому Бенджамин противился. Сегодня они прощались с его матерью, и он не желал осквернять это святое таинство очередной отцовой тирадой.

– Мне всегда нравилось в маме, впрочем, – сказал Бенджамин, чтобы увести разговор в сторону, – что она никогда не говорила об этом озлобленно. В смысле, даже если что-то осуждала, она не сердилась, а, что ли… огорчалась.

– Да, нежная она была душа, – согласился Колин. – Одна из лучших. – Большего не произнес, но через несколько секунд достал из кармана брюк на вид грязный носовой платок и вытер им глаза, медленно, тщательно.

– Непривычно тебе будет, – сказал Бенджамин, – одному. Но, знаю, ты справишься. Уверен в этом.

Колин уставился в пустоту.

– Пятьдесят пять лет мы были вместе…

– Понимаю, пап. Тяжко. Но Лоис будет рядом, часто. И я тоже недалеко. Не очень далеко.

Ехали дальше.

* * *

Бенджамин жил на перестроенной мельнице у реки Северн, на задворках деревни к северо-востоку от Шрусбери. Подъехать к дому можно было по однорядной дороге, затененной деревьями, живые изгороди густо разрослись по обеим сторонам. Бенджамин перебрался в это до нелепого удаленное и уединенное место в начале года, приобретение дома удалось благодаря продаже трехкомнатной квартиры в Белсайз-Парке, остались средства и на то, чтобы поддерживать скромный образ жизни еще несколько лет. Для холостяка дом слишком велик, но когда Бенджамин его покупал, одинок он не был. В доме имелось четыре спальни, две гостиные, столовая, просторная открытая кухня, оборудованная плитой “Ага”[5]A(ktiebolaget) Ga(sackumulator) – фирменное название чугунной кухонной плиты компании “Глинуэд груп сервисез”; производилась в Швеции с 1922 г., в Британии – с 1929-го, обрела большую популярность у англичан из верхушки среднего класса., и кабинет, где обширные окна со свинцовыми переплетами смотрели на реку. Пока Бенджамин был здесь чрезвычайно счастлив и тем самым развеивал прежние подозрения друзей и родни, что это его решение – ужасная ошибка.

В доме было полно коварных углов и крутых узких лестниц. Совершенно неподходящее место для его восьмидесятидвухлетнего отца. Тем не менее Бенджамин с некоторым трудом сумел вывести его из машины, вверх по лестнице в гостиную, еще выше – пусть и короче, но с хитрым поворотом вправо – на кухню, через заднюю дверь, а затем вниз по металлической лесенке на террасу. Нашел отцу подушку, налил из банки светлого пива и уже собрался усесться и завести какую-нибудь натужную беседу у воды, как услыхал, что к парадной двери подкатил автомобиль.

– Кого черт принес?

Колин, ничего не услышав, глянул на сына растерянно.

Бенджамин вскочил и поспешил в гостиную. Открыл окно, выглянул во дворик и увидел перед дверью в дом Лоис и ее дочку Софи – того и гляди постучат.

– Вы что тут делаете? – спросил он.

– Мы тебе уже час названиваем, – сказала сестра. – Ты зачем свой чертов телефон выключил?

– Я его выключил, потому что не хотел, чтобы он зазвонил посреди похорон, – ответил Бенджамин.

– Мы все за тебя изволновались.

– Ну и зря. Я в порядке.

– Чего ты вот так сбежал?

– Захотелось уже убраться.

– Где отец?

– Здесь, со мной.

– Сказал бы нам, что ли.

– Не подумал.

– Попрощался хоть с кем-то?

– Нет.

– Даже с Дугом?

– Нет.

– Он аж из Лондона приехал.

– Напишу ему СМС.

Лоис вздохнула. Брат иногда бесил ее.

– Ну так что, ты нас впусти и чаю налей, по крайней мере.

– Ладно.

Он провел их через дом на террасу к Колину, а сам остался на кухне заварить чай и налить Софи белого вина. Вынес напитки на подносе, ступая по лестнице осторожно, и заморгал, когда вечернее солнце ударило в глаза.

– Приятно тут, Бен, – сказала Лоис.

– Небось отлично для твоего писательства, – сказала Софи. – Я бы тут часами сидела, слушала реку и работала.

– Я тебе говорил, – сказал Бенджамин, – можешь приезжать когда вздумается. Доделаешь свою диссертацию – оглянуться не успеешь.

Софи улыбнулась.

– Уже. Закончила на прошлой неделе.

– Ух ты. Поздравляю.

– Она так и не поняла, что ты в этом месте нашел, – проговорил Колин. – И я не понимаю до сих пор. Дыра.

Бенджамин впитал это замечание и не счел его достойным ответа – даже если бы ему удалось такой ответ измыслить.

– Ну что ж, – сказал он и наконец уселся с усталым тихим вздохом удовлетворения. Только собрался отхлебнуть чаю, как услышал, что к дому опять подъехала машина. – Да что ж за черт…

Он вновь глянул в окно гостиной вниз, на двор, и на сей раз увидел там машину Дуга; сам же Дуг доставал ноутбук в чехле с заднего сиденья, выставив зад в открытую дверцу. Затем выпрямился, и Бенджамин обнаружил, что из такого положения открывается вид на то, чего он прежде не замечал, – Дугову плешь. У Дуга на макушке ширилась откровенная лысина. От этого у Бенджамина случился приступ злорадного, сопернического удовлетворения. Тут Дуг увидел его и закричал:

– Почему у тебя мобильник выключен?

Не ответив, Бенджамин спустился открыть входную дверь.

– Привет, – сказал он. – Лоис и Софи только что приехали.

– Ты чего уехал, не попрощавшись?

– Как в завязке “Хоббита”. Нежданные гости[6]Название первой главы повести английского писателя Дж. Р. Р. Толкина “Хоббит, или Туда и обратно” (1937), пер. Н. Рахмановой..

Дуг легонько отпихнул его.

– Ладно, Бильбо, – сказал он. – Ты меня впустить собираешься?

Взбежал по лестнице, бросив Бенджамина изумляться, и двинулся прямиком в кухню. В этом доме Дуг был всего раз, но, казалось, запомнил, что тут где. Когда Бенджамин его нагнал, Дуг уже достал из чехла ноутбук, устроился за кухонным столом и жал на клавиши.

– Какой у тебя пароль от вай-фая? – спросил он.

– Не знаю. Надо глянуть на роутере.

– Давай тогда побыстрее, а? – Бенджамин удалился в гостиную с этой задачей, Дуг крикнул ему в спину: – Тост удался, кстати.

– Спасибо.

– Ну, не тост, а надгробная речь – или как оно там называется. Много у кого на глаза слезы навернулись, да.

– Ну, в этом и был смысл, наверное.

– Даже Пола, кажется, тронуло.

Бенджамин переписывал пароль, но при упоминании имени брата замер. Через мгновение медленно вернулся в кухню и положил клочок бумаги рядом с ноутбуком Дуга.

– Хватило же ему наглости заявиться сегодня.

– Похороны его матери, Бен. У него есть право присутствовать.

Бенджамин промолчал, взял полотенце и принялся протирать чашки.

– Ты с ним поговорил? – спросил Дуг.

– Я не разговариваю с ним уже шесть лет. С чего сейчас начинать?

– Ну, он все равно уже улетел. Обратно в Токио. Рейс из Хитроу в…

Бенджамин развернулся кругом. Лицо у него порозовело.

– Дуг, мне насрать. Не хочу о нем слышать, ладно?

– Хорошо. Как скажешь. – Пристыженный Дуг вернулся к клавиатуре.

– Кстати, спасибо, что сегодня приехал, – проговорил Бенджамин в попытке примирения. – Я ценю, правда. Отца это очень тронуло.

– Паршивый ты день для этого выбрал, – пробурчал Дуг, не отрывая взгляда от экрана. – Месяц я таскался за Гордоном и его разъездной кампанией. Что произошло в это время? Бля, да всё. Сегодня пошел черт по бочкам, а меня там даже близко нет. Застрял в крематории где-то в Реддиче… – Пальцы цокали, он, казалось, не сознавал резкости собственных слов. – А теперь подавай им тысячу слов к семи вечера, а известно мне лишь то, что я слышал в машине по радио.

Бенджамин бестолково поболтался миг-другой за плечом у Дуга, а затем сказал:

– Ладно, ты тут занимайся.

Ответа не последовало, и Бенджамин направился прочь, но не успел дойти до террасы, как Дуг сказал, не отвлекаясь от своего дела:

– Ничего, если я на ночь останусь?

Оторопев от вопроса, Бенджамин помедлил, а затем кивнул.

– Само собой.

* * *

Никто из гостей, сидевших на террасе в тот вечер, и не узнал бы, поскольку Бенджамин нипочем бы не поделился с ними правдой, но он приобрел этот дом, чтобы воплотить некую фантазию. Много лет назад, в мае 1979-го, в канун, как и сейчас, судьбоносных всеобщих выборов в Британии, Бенджамин сидел в пабе под названием “Виноградная лоза” на Пэрэдайз-плейс в Бирмингеме и грезил о будущем. Воображал, что Сисили Бойд, девушка, в которую он влюблен, останется его возлюбленной и десятилетия спустя, и когда они поженятся и подберутся к своим шестидесяти, а дети покинут отчий дом, они вдвоем поселятся на перестроенной мельнице в Шропшире, где Бенджамин будет сочинять музыку, а Сисили – писать стихи, вечерами же они станут устраивать великолепные обеды для всех друзей. Такие ужины будем закатывать, что люди их на всю жизнь запомнят , говорил он себе. Такие вечера переживут люди в нашем доме, что этими воспоминаниями станут дорожить . Конечно, все сложилось не совсем так. С того дня он не видел Сисили много лет. Но наконец они вновь нашли друг друга и вместе прожили в Лондоне несколько лет, оказавшихся… ну, несчастными, если честно, потому что Сисили очень хворала и жить с ней было мучительно, и тут, в отчаянной попытке осуществить ту грёзу, в болезненном усилии оживить прошлое воплощением былого видения будущего, Бенджамин предложил продать их квартиру, на часть вырученных денег купить этот дом, а на оставшиеся отправить Сисили на полгода в Западную Австралию, где, по слухам, жил врач, разработавший дорогое, но чудодейственное средство от рассеянного склероза. И вот через три месяца, когда дом уже был куплен и Бенджамин начал его обустраивать и ремонтировать, Сисили прислала из Австралии электронное письмо с новостями – хорошей и плохой: хорошая состояла в том, что ее состояние и впрямь улучшилось необычайно, а плохая – что она влюбилась в того врача и в Англию не вернется. Бенджамин же, к своему великому изумлению, налил себе здоровенный стакан виски, выпил, хохотал минут двадцать как псих-самоубийца, после чего продолжил красить защитную рейку вдоль стены и с тех пор о Сисили не очень-то и думал. Вот так и получилось, что он теперь жил в громадном перестроенном здании мельницы в Шропшире сам по себе, в свои пятьдесят, и сознавал, к своему молчаливому изумлению, что никогда прежде не был так счастлив.

Тому, что Лоис и Софи были в тот вечер рядом, Бенджамин порадовался, пусть сестра и бросилась искать его из злости. Он понимал, что отцовы капризы – всего лишь маска для его меланхолии, и в меланхолию отец станет погружаться с каждым часом все глубже. Бенджамин мог полагаться на Лоис и Софи в том, что благодаря им удастся держать равновесие – равновесие между горем от ухода Шейлы (всего через полтора месяца после диагностирования рака печени) и попытками повспоминать из жизни семьи что-нибудь повеселее: истории редких, но незабываемых званых обедов, в 1970-е устраивавшихся с бухты-барахты, с едой, напитками и нарядами, какие сейчас в голове не укладывались; неудачный отпуск в Северном Уэльсе – тоскливое блеяние овец в полях и дождь, барабанивший без передышки по крыше трейлера; более авантюрный отпуск в 1980-е – поездка Колина и Шейлы в Данию, в гости к старым друзьям, вместе с младенцем Софи, обожаемой единственной внучкой. Софи говорила о бабушкиной доброте, о том, как бабушка всегда помнила, что́ ты больше всего любишь из ее стряпни, всегда тобой интересовалась, помнила, как зовут твоих друзей, и задавала правильные вопросы о них, – и такой она была вплоть до самого конца, но тут у Колина опять сделался потерянный и несчастный вид, а потому Бенджамин хлопнул в ладоши и сказал:

– Так, кто хочет пасты? – И отправился в кухню варить пенне (непременно пенне , поскольку ни с чем, что нужно накручивать на вилку, отец не справлялся), подогрел самодельную аррабьяту (времени упражняться в готовке ему в те дни хватало), а когда вынес еду на террасу – вечер как раз сделался прохладнее, и солнце начало садиться, – попытался уговорить отца на приличную порцию, больше полплошки хотя бы, но выгреб чуть-чуть, поскольку Колин сказал, что ему много, однако подсыпал обратно, когда показалось, что слишком мало, а затем спросил: – Теперь годится? – И попробовал поднять настроение, добавив: – Ни  пенне больше, ни пенне меньше. – Шутку эту он счел особенно подходящей, раз один из любимых отцовых писателей – Джеффри Арчер[7]Парафраз названия романа британского писателя и политика Джеффри Арчера (р. 1940) “Ни пенсом больше, ни пенсом меньше” (1976, пер. Ю. Бондаренко)., но Колин, кажется, не уловил юмора, и тут Дуг добавил, что единственное число от  “пенне” будет как-то по-другому, а? – “пенна” или что-то в этом роде, – и все, в общем, насмарку, ужинали в итоге молча, слушали реку, как та скользит мимо, свист ветра в деревьях и причмокивание Колина, управлявшегося с пастой.

– Я его уложу, – прошептала Лоис около девяти, после того как отец принял два виски и уже клевал носом в кресле. Ей на это потребовалось полчаса, Дуг же тем временем вернулся в кухню отсмотреть, какие правки внес в статью его редактор, а Бенджамин потолковал с Софи о ее диссертации, посвященной живописному изображению европейских писателей с чернокожими предками в XIX веке, – в этой теме Бенджамин разбирался так себе.

Когда вернулась Лоис, вид у нее был мрачный.

– Он совсем расклеился, – проговорила она. – Легко с ним теперь не будет.

– А чего ты от него сегодня ожидала? – спросил Бенджамин. – Чтобы он колесом ходил?

– Да понятно все. Но они прожили вместе пятьдесят пять лет, Бен. Он сам для себя все это время ничего не делал. За полвека ни разу еду себе не приготовил.

Бенджамин понимал, что́ у нее на уме. Что он как мужчина уж наверняка найдет способ увернуться от задачи ухаживать за их отцом.

– Я буду его навещать, – с нажимом произнес он, – дважды в неделю, а то и чаще, может. Буду ему готовить. Возить его по магазинам.

– Обнадеживает. Спасибо. Я тоже постараюсь, как сумею.

– Ну вот видишь. Как-нибудь справимся. Конечно… – продолжая эту фразу, он отдавал себе отчет, что ступает по тонкому льду, – легче было б, если бы ты оставалась в Бирмингеме подольше.

Лоис промолчала.

– С мужем, – добавил он для полной ясности.

Лоис раздраженно отхлебнула холодного кофе.

– Работа у меня в Йорке, ты помнишь, да?

– Конечно. Значит, ты могла бы приезжать каждые выходные. А не… сколько там, раз в трое-четверо выходных?

– Мы с Крисом жили так много лет, и нас это очень устраивает. Правда, Соф?

Ее дочь, вместо того чтобы встать на материну сторону, произнесла лишь:

– По-моему, это странно.

– Мило. Вот спасибо. Не всем парам нравится жить друг у дружки за пазухой. Я что-то не замечала, как ты со своим нынешним парнем рвешься съехаться.

– Потому что мы расстались.

– Что? Когда?

– Три дня назад. – Софи встала. – Давай, мам, нам уже пора домой. Тебе, может, и не хочется, а я бы поболтала с папой перед сном. По дороге все тебе расскажу.

Бенджамин вышел вместе с ними во двор, поцеловал сестру и надолго обнял племянницу.

– Отличные новости про диссертацию, – сказал он. – А вот про парня не очень.

– Переживу, – отозвалась Софи с вялой улыбкой.

– Давай ключи, – сказала Лоис. – Ты три стакана вина выпила.

– Нет, не пила я, – возразила Софи, но ключи тем не менее вернула.

– Ты все равно слишком быстро водишь, – заметила Лоис. – На пути сюда это нам видеокамера скорости мигала, совершенно точно.

– Да вряд ли, мам, просто блик на чьем-то ветровом.

– Как бы то ни было. – Лоис повернулась к брату. – Думаю, мама бы нами гордилась. Прекрасная получилась речь. Красиво у тебя со словами выходит.

– Мне положено. Я их достаточно понаписал.

Она еще раз его поцеловала.

– Ну, я считаю, ты лучший непубликуемый писатель в стране. Несравненный.

Еще одно объятие, они хлопнули дверцами, и, пока автомобиль осторожно сдавал задом вдоль подъездной аллеи, Бенджамин махал свету фар.

* * *

Было все еще довольно тепло, в самый раз, чтобы окно в гостиной оставить открытым. Бенджамину очень нравилось, когда погода позволяла, сидеть в одиночестве, иногда впотьмах, слушать звуки ночи, клич ушастой совы, вой хищной лисы, а над всем этим бормотание – вневременное, неумолчное – реки Северн (тут она была еще новичком в Англии, перебравшись через границу с Уэльсом всего в нескольких милях выше по течению). Сегодня, впрочем, все было иначе: компанию Бенджамину составлял Дуг, хотя ни тот ни другой завязывать беседу не торопились. Дружили они почти сорок лет и мало чего не знали друг о друге. Бенджамину, по крайней мере, хватало просто сидеть по разные стороны от камина со стаканами “Лафройга”, и пусть бы чувства, взбаламученные днем, постепенно оседали и утихали в молчании.

И все же в конце концов именно он нарушил тишину.

– Доволен статьей? – спросил он.

Ответ Дуга оказался неожиданно небрежным.

– Да сойдет, мне кажется, – проговорил он. – Я последнее время чувствую себя жуликом, по чести сказать. – У Бенджамина сделался удивленный вид, и Дуг тогда выпрямился и взялся объяснять: – Я искренне считаю, что мы на перепутье, понимаешь? Лейбористам конец. Прям так я и думаю. Люди сейчас ужас как обозлены, и никто не понимает, что с этим делать. В последние несколько дней я это слышал в предвыборной гонке у Гордона. Люди видят этих ребят из Сити, которые практически раздавили экономику два года назад, без всяких последствий, никто из них не загремел в тюрьму, а теперь опять стригут купоны, нам же, всем остальным, полагается затягивать пояса. Зарплаты заморожены. У людей нет гарантий занятости, нет пенсионных планов, им не по карману съездить в отпуск всей семьей или автомобиль починить. Несколько лет назад они себя считали зажиточными. А теперь – бедняками.

Дуг все больше оживлялся. Бенджамин знал, до чего Дугу нравится вот так разговаривать, он даже теперь, двадцать пять лет проработав журналистом, ни от чего так не заводился, как от болтовни о британской политике. Бенджамин не понимал этого воодушевления, но знал, как ему подыграть.

– А я думал, что все ненавидят как раз тори, – прилежно проговорил он, – из-за того скандала с растратами. С требованиями ипотеки на второй дом и всяким подобным…

– Народ обе партии в этом винит. И это хуже всего. Все стали такими циниками . “Да все они хороши…” Вот потому-то оно все время было на грани – до сегодняшнего дня.

– Думаешь, что-то изменится? Просто ошибка. Застали врасплох.

– Нынче многого и не надо. Вот такое все взрывоопасное.

– Значит, самое время для таких, как ты. Столько всего, о чем можно писать.

– Да, но я… оторван от всего этого, понимаешь? От озлобленности этой, от тягот. Не  чувствую я их. Я всего лишь зритель. Сижу в этом чертовом… коконе. Живу в доме в Челси, он стоит миллионы. Семья моей жены владеет половиной ближних графств[8]Графства, прилегающие к Лондону (Мидлсекс, Эссекс, Кент, Суррей; иногда к ближним графствам относят Хартфордшир и Суссекс).. Я понятия не имею, о чем толкую. И это видно по тому, что я пишу. Еще б не видно было.

– Как у вас с Франческой дела, кстати? – спросил Бенджамин; он когда-то завидовал Дугу из-за его богатой красивой жены, а теперь уже не завидовал никому и ни в чем.

– Вообще-то довольно паршиво, – сказал Дуг, угрюмо вперяясь в пространство. – Последнее время по разным спальням. Классно, что у нас их так много.

– А что дети про это думают? Заметили?

– Что замечает Рэнулф, сказать трудно. Меня-то – уж точно нет. По уши в “Майнкрафте”, некогда с отцом поговорить. А Корри…

Бенджамин не впервые обращал внимание, что Дуг никогда не называет дочь ее полным именем – Кориандр. Дуг это имя (выбор жены) терпеть не мог даже сильнее, чем невезучая двенадцатилетняя носительница имени. И сама она никогда и ни в какую не откликалась ни на что, кроме Корри. Употребление ее полного имени обычно приводило к стеклянному взгляду и молчанию, словно обращались к какому-то незримому постороннему.

– Ну, – продолжил Дуг, – возможно, все еще есть надежда. У меня такое чувство, что она начинает ненавидеть меня, Фран и все, что мы собой олицетворяем, а это было бы прекрасно. Я изо всех сил это поддерживаю. – Подлив себе виски, он добавил: – Пару недель назад я свозил ее на старый Лонгбриджский завод. Рассказал о дедушке и о том, чем он тут занимался. Попробовал объяснить, что такое “цеховой староста”. Сурово это, доложу я тебе, – пытаться втолковать девочке из частной школы в Челси политику профсоюзов 1970-х. И боже ты мой, почти ничего от старого места не осталось.

– Знаю, – сказал Бенджамин. – Мы с отцом иногда ездим глянуть.

От мысли о том, что много лет назад их отцы были по разные стороны великого водораздела в британской промышленности, оба улыбнулись, каждый погрузился в свои воспоминания, и Дуга они привели к вопросу:

– А ты как? Выглядишь хорошо, должен сказать. Жизнь внутри картины Джона Констебла[9]Джон Констебл (1776–1837) – английский художник-романтик, особенно известен идиллическими пейзажами Саффолка, своей малой родины., очевидно, тебе на пользу.

– Ну, это мы еще поглядим. Пока рановато судить.

– Но вся эта история с Сисили… ты действительно справляешься?

– Конечно. Более чем. – Он подался вперед. – Дуг, я на тридцать с лишним лет увяз в романтической одержимости. А теперь ее больше нет. Я свободен. Можешь себе представить, до чего это хорошо?

– Разумеется, однако что ты собираешься с этой свободой делать? Не сидеть же тебе тут весь день за готовкой соуса к пасте и сочинением стихов про коров?

– Не знаю… За отцом предстоит усиленно приглядывать. Видимо, на мою долю придется немало.

– Тебе скоро наскучит кататься в Реднэл и обратно.

– Что ж… может, он сюда переберется.

– Ты бы действительно этого хотел? – спросил Дуг, а когда Бенджамин не ответил, обратил внимание, что стакан у друга вновь опустел, с трудом встал и сказал: – По-моему, пора укладываться. Завтра старт спозаранку, к девяти надо быть в Лондоне.

– Ладно, Дуг. Знаешь, куда идти, да? Думаю, я еще посижу. Пусть оно как-то… уляжется, понимаешь.

– Понимаю. Тяжко это, когда кто-то из родителей помирает. Потом даже хуже делается, чем сейчас. – Положил Бенджамину руку на плечо и прочувствованно выговорил: – Спокойной ночи, дружище. Ты сегодня был молодцом.

– Спасибо, – сказал Бенджамин. Ненадолго сжал Дугу руку, хотя добавить вот это “дружище” у него не получилось. Никогда не получалось.

Оставшись в гостиной в одиночестве, он налил себе еще выпить и перебрался на широкий деревянный подоконник в эркере. Открыл окно пошире, дал прохладному воздуху обнять себя. Колесо мельницы уже много десятилетий не работало, и река, непобеспокоенная, неукрощенная, текла мимо ровно, без бурления и суеты, в постоянной ряби благодушного настроения. Взошла луна, и Бенджамин видел, как мечутся на фоне лучистого серого неба летучие мыши. Размышления, которые он весь день пытался отогнать – о действительности материной смерти, о муках ее последних недель, – сдерживать больше не получалось.

На ум пришла музыка, и Бенджамин знал, что ее надо послушать. Песня. Он подошел к полке, где в переносную колонку был воткнут его айпод, вынул машинку и принялся перелистывать список исполнителей. Кажется, последними он слушал “Экс-ти-си”. Прокрутил Уилсона Пикетта, Вона Уильямса, “Ван-дер-Грааф Дженерейтор”, Стравинского, Стива Суоллоу, “Стили Дэн”, “Стэкридж” и “Софт Машин”[10]“XTC” (1972–2006) – британская арт-рок- и постпанк-группа. Уилсон Пикетт (1941–2006) – афроамериканский ритм-энд-блюзовый музыкант, мастер соул- и фанк-вокала 1960-х. Рейф Вон Уильямс (1872–1958) – английский композитор, автор опер, балетов, камерной музыки, светских и религиозных вокальных произведений; находился под сильным влиянием музыки эпохи Тюдоров и английского фолка, его работа обеспечила британской музыке отрыв от главенствовавшего в европейской музыке немецкого стиля XIX в. “Van der Graaf Generator” (с 1967) – британская прогрессив-рок-группа. Стив Суоллоу (р. 1940) – американский джазовый басист и композитор. “Steely Dan” (1972–1981, 1993 – н. вр.) – американская софт-, джаз-, яхт-роковая группа. “Stackridge” (1969–1976, 1999–2015) – британская фолк-, прогрессив-, психоделик-рок-группа. “Soft Machine” (с 1966) – британская джаз-, прогрессив-, психоделик-рок-группа. и наконец нашел то, что искал, – Шёрли Коллинз, фолк-певицу из Сассекса, чьи записи Бенджамин начал собирать еще в 1980-е. Ему нравилась вся ее музыка, но была одна песня, которая в последние несколько недель приобрела для него особое значение. Бенджамин выбрал ее, нажал на “плей” и, добравшись до эркера, сев и уставившись на залитую луной реку, услышал, как сильный, суровый голос Коллинз, без аккомпанемента, напитанный отзвуками, струится из колонок и наполняет комнату едва ли не самой жуткой и печальной английской народной песней из всех когда-либо сочиненных.

Бенджамин закрыл глаза и отхлебнул из стакана. Ну и денек выдался – на воспоминания, воссоединения, трудные разговоры. На похороны приехала его бывшая жена Эмили с двумя маленькими детьми и мужем Эндрю. Из Японии примчался брат Пол, с которым Бенджамин прервал дипломатические отношения – даже взглядами встретиться с ним не смог себя заставить, ни во время траурной речи, ни потом на поминках. Явились дяди и тети, забытые друзья и дальние родственники. Был и Филип Чейз, самый преданный друг по школе “Кинг-Уильямс”, – и неожиданный Дуг, и даже электронная открытка от Сисили из Австралии прилетела, а это гораздо больше того, что от нее ожидал Бенджамин. Но самое главное, приехала и стояла с ним рядом Лоис, – Лоис, чья приверженность брату была безгранична, чьи глаза тускнели от печали всякий раз, когда ей казалось, что на нее никто не смотрит, Лоис, чей двадцативосьмилетний брак оставался для Бенджамина загадкой, чей муж, опекавший ее весь день, удостаивался хорошо если случайного взгляда…

Мелодия вела Бенджамина назад, назад в последние две недели жизни его матери, когда она уже не могла говорить, когда сидела, обложенная подушками, в старой спальне, а он оставался с ней часы напролет, поначалу разговаривая, пытаясь поддержать монолог, но постепенно осознал, что эта задача ему не по силам, а потому решил собрать музыкальный плейлист и ставил его на воспроизведение в случайном порядке, и за все время, что осталось им вместе, – весь остаток ее жизни – Бенджамин разговаривал с ней лишь иногда, а в основном сидел на краю кровати, держал ее за руку, и они слушали Равеля и Вона Уильямса, Финзи[11]Джералд Рафаэл Финзи (1901–1956) – британский композитор, наиболее известен своими хоралами, но писал и оркестровую музыку. и Баха, самую успокаивающую музыку, какая только шла ему на ум, он так хотел, чтобы все завершилось для нее нотой красоты, в плейлисте было более пятисот композиций, и вот эта не всплывала долго, едва ли не до последнего дня…

Лоис с отцом тоже были в доме, но им, в отличие от него, не хватало стойкости, они вплывали и уплывали, им приходилось занимать себя внизу, заваривать чай, готовить обед, а Бенджамина праздность никогда не тяготила, ему вполне годилось просто сидеть, годилось это и матери, им обоим годилось смотреть в окно на небо, которое в тот день – он запомнил – было глубочайшего, тягчайшего серого цвета, небо снижалось, давило, может, типично для того угрюмого апреля, а может, подумалось Бенджамину, все дело в облаке вулканического пепла, что влеклось через Европу из Исландии, попало во все газетные заголовки и устроило кавардак в расписаниях полетов по всему континенту, и как раз когда он созерцал это небо, его сверхъестественную утреннюю тьму, алгоритм айпода случайно выхватил песню Шёрли Коллинз и принялся излагать эту скорбную историю древних невзгод…

Сейчас уже обращая внимание на слова, Бенджамин предположил, что песня, должно быть, века из XVIII или из начала XIX, это голос несчастного заключенного, который ждет перевода в другую тюрьму, но ассоциации, какие возникли у Бенджамина сегодня в уме, не имели ничего общего с ветхими стенами узилища или с тюфяками, где возятся крысы; он думал о том, что Дуг наговорил ему об озлобленности, с которой столкнулся в последние несколько недель, пока шла предвыборная кампания Гордона Брауна, об ощущении ползучей несправедливости, возмущения финансовыми и политическими властными кругами, что ободрали народ и вышли сухими из воды, о безмолвной ярости среднего класса, уже успевшего привыкнуть к удобствам и процветанию, а теперь все это ускользало из рук: “Несколько лет назад они себя считали зажиточными. А теперь – бедняками”…

…И все же удавалось извлечь из этих слов такое значение, подразумевать сказ об утрате – утрате привилегий, какая отзвучивала сквозь столетия, но в действительности все, что было в этой песне прекрасного, все, что проникало сейчас в Бенджамина и брало за сердце, происходило из мелодии, из порядка нот, который казался таким правдивым, царственным и, что ли… неизбежным , – мелодия того сорта, какую, стоит только ее услышать, ощущаешь, будто знал всю жизнь, и в этом, предположил он, должно быть, и состояла причина, что как раз когда песня в то утро подобралась к концу, как раз когда Шёрли Коллинз повторяла первую строфу этим своим таинственно английским голосом с богатым выговором, голосом, что пронизывал слова, как солнечный свет – воды винноцветной реки, как раз когда повторилась первая строфа, произошло нечто причудливое: мать Бенджамина издала звук, первый звук за много дней, все считали, что голосовые связки у нее отключились, но нет, она пыталась что-то сказать – во всяком случае, Бенджамину так чудилось миг-другой, – но затем он осознал, что это не слова, не речь, что голос слишком высокий, тембр слишком разный, хоть и безнадежно не попадавший в ноты записи, тем не менее мама пыталась петь , что-то в мелодии задело какое-то далекое воспоминание, вытягивало из глубин ее умирающего тела наружу – или пробовало вытянуть – некий первобытный, инстинктивный отклик, и когда финальная строфа завершилась, у Бенджамина по спине бегали мурашки – от этого другого голоса, невероятно тонкого, невероятно слабого, наверняка принадлежавшего матери (хотя он не мог вспомнить, что хоть раз слышал, как она поет, за всю их прожитую вместе жизнь), но, казалось тогда, порожденного неким бестелесным присутствием в комнате, неким ангелом или призраком, предвещавшим невещественную суть, которой его мать того и гляди станет…

* * *

Песня доиграла. На гостиную пала тишина, снаружи над рекой висела тьма.

Бенджамин плакал, поначалу беззвучно, а затем с краткими, надсадными, судорожными всхлипами, что сотрясали все его тело, от них болели ребра и в мучительных судорогах сводило нечасто применяемые мышцы мясистого живота.

Когда припадок закончился, Бенджамин, все еще сидя на подоконнике, попытался собрать волю в кулак и приготовиться ко сну.

Не следует ли заглянуть к отцу? Наверняка же виски и эмоциональная буря этого дня усыпили его хорошенько. И все-таки Бенджамин знал, что отец последнее время спит плохо – месяцы, если не годы, – и началось это задолго до болезни жены. Казалось, отец живет в постоянном подавленном гневе, который не дает ему покоя ни ночью ни днем. То, что он сказал Бенджамину о видеорегистраторах скорости – “Мерзавцам только дай снять с тебя денег, на каждом шагу”, – очень характерно. Назвать “этих мерзавцев” Колин, вероятно, не смог бы, но чуял их высокомерное присутствие, как они помыкают всеми, и остро злился. Как и говорил Дуг: “Народ ожесточается, не на шутку ожесточается”, пусть он и не в силах объяснить, за что или на кого именно.

Потянувшись закрыть окно, Бенджамин еще разок глянул на реку. Мерещится ему это или же река сегодня действительно чуть поднялась и бежит чуть быстрее? Когда он купил этот дом, многие спрашивали, учел ли он риск разлива, и Бенджамин надменно отметал такие вопросы, однако зерна сомнений они посеяли. Ему нравилось считать реку своим другом, добродушным напарником, чье поведение он понимал, в чьем обществе ему было легко. Не обманывал ли он себя? Положим, река оставит свои покойные и разумные привычки, – допустим, она тоже сделается сердитой без всяких простых или предсказуемых причин. Какие очертания примет этот гнев?

2

Октябрь 2010-го

За годы Софи претерпела множество романтических разочарований. Первые серьезные отношения – с сыном Филипа Чейза Патриком – не пережили университета. На магистерском курсе в Бристоле она познакомилась с Соаном, человеком, которого сочла родственной душой, красивым студентом со шри-ланкийскими корнями, с факультета английской литературы. Но он оказался геем. Следом возник Джейсон, который, как и она, учился в аспирантуре в Кортоулде[12]Институт искусства Кортоулда (в русскоязычных источниках Курто, осн. в 1932) – институт истории искусства в составе Лондонского университета; имеет собственную художественную галерею.. Но он ей изменял со своим научным руководителем, а его преемник, Бернард, был так поглощен собственной диссертацией по записным книжкам Сислея, что Софи по-тихому прервала отношения, а он даже не заметил. Ну их, умников этих, постановила Софи. Если соберется искать кого-то еще (никакой особой спешки не было), попробует раскинуть сети за пределами академического мира.

Тем временем ей улыбнулась удача: в конце весеннего семестра ей написала коллега из Бирмингемского университета, предложила подать заявку на двухлетнюю стажировку у них. Софи подала; стипендию получила; в августе 2010-го собрала у себя в крошечной студии в Мазуэлл-Хилл пожитки и двинулась с ними по трассе М40 обратно в город, где родилась. А поскольку ничего лучшего не подвернулось, она пока съехалась с отцом.

Кристофер Поттер жил в то время на зеленой улице в Холл-Грин, улица эта ответвлялась по диагонали от Стрэтфорд-роуд, но казалась очень удаленной от ее беспрерывных автомобильных потоков на север и юг. Дом был сдвоенным, и родители собирались жить в нем вместе, но на деле Кристофер жил в нем один. Много лет дом у семьи был в Йорке, где Лоис работала библиотекарем при университете, а Кристофер держал частную юридическую практику – специализировался на исках о личном ущербе. Весной 2008-го, пока их единственная дочь жила в Лондоне, а здоровье матери Кристофера и обоих родителей Лоис портилось, он предложил жене переехать вместе обратно в Бирмингем. Лоис согласилась – вроде бы с благодарностью. Кристофер поискал и нашел способ перевестись в контору в Средней Англии. Они продали дом и купили вот этот, новый. И тут, в последнюю минуту, Лоис сделала поразительное заявление: не хочет она уходить со своей работы, не убеждена, что ее родителям она нужна под боком, и ей невыносима сама мысль о возвращении в город, где более тридцати лет назад ее жизнь слетела с рельсов из-за личной трагедии, которая мучает ее до сих пор. Лоис останется в Йорке, и отныне они будут видеться по выходным.

Кристофер принял такое положение дел со всем доступным ему добродушием, положившись на то (а оно ни разу не проговаривалось вслух), что это временно. Но счастлив он не был, жить в одиночку ему не нравилось, и он пришел в восторг, когда Софи сообщила ему о своей новой работе и спросила, можно ли ей у него пожить.

Самой Софи возвращаться в дом к отцу показалось странным и неловким. Ей исполнилось двадцать семь, и обитание с одним из родителей в ее жизненные планы не входило. Она быстро полюбила многолюдный, несколько самодовольный космополитизм Лондона и пока сомневалась, что обретет подобное ему в Бирмингеме. Кристофер был приветлив, с ним легко получалось разговаривать, но атмосфера в доме оставалась гнетуще тихой. Софи быстро начала хвататься за любую возможность слинять, пусть даже на день-другой, а если выпадала поездка в Лондон, она радовалась вдвойне.

И вот в четверг, 21 октября, она покинула студгородок прямо в три пополудни. Настроение было хорошее: ее семинар по русским романтикам пользовался успехом. Среди студентов она уже сделалась любимицей. В студгородок она, по своему обыкновению, приехала на машине. Дед Колин, у которого зрения водить машину уже не хватало, недавно преподнес Софи подарок – свою хворую “тойоту-ярис”. (Давно миновали деньки, когда он из патриотических соображений покупал все британское.) Софи забронировала себе место на лондонский поезд ближе к вечеру и, чтобы сберечь деньги, выбрала маршрут помедленнее и подешевле, через Чилтернз, до вокзала Марилебон. Первым делом ей предстояло доехать до вокзала Солихалл и оставить там машину. Софи воображала тихое неспешное движение по автостраде – с удовольствием от езды через город, где, в отличие от столицы, ориентироваться было одинаково просто и на личном, и на общественном транспорте. Однако на пробки она не закладывалась и примерно через полчаса заволновалась, что опоздает на поезд. Взбираясь по Стритзбрук-роуд, она резко выжала газ, и машина дала тридцать семь миль в час. На этом участке пределом было тридцать, и, когда Софи проезжала мимо, ей поморгал видеорегистратор скорости.

* * *

Сходя с поезда на Марилебон, Софи поняла, что у нее до рандеву с Соаном есть время прогуляться. Она пересекла Марилебон-роуд к Глостер-плейс и побрела полупустыми переулками мимо высоких кремовых георгианских домов, пока не выбралась на Марилебон-Хай-стрит. Здесь было поживее, и Софи приходилось вилять и петлять в толпе ранневечерних пешеходов. Прислушиваясь к разнообразным языкам улицы, она вспомнила об одном случае несколько лет назад, когда и Бенджамин еще жил в Лондоне. Колин с Шейлой приехали его проведать, и Софи пошла ужинать с дядей и стариками в одно итальянское заведение на Пиккадилли. “Кажется, я ни слова по-английски не услышал, пока мы сюда шли”, – сказал Колин, и Софи осознала, что жаловался он как раз на то, что ей в этом городе больше всего нравилось. Этим вечером она уже уловила французскую, итальянскую, немецкую, польскую, бенгальскую речь и урду – и еще несколько других, которые не смогла определить. Ее не беспокоило, что она не понимает половину того, что люди произносят, – Вавилон голосов усиливал ощущение благодушной путаницы, которое ей так нравилось, и все это в единстве с общим шумом города, с калейдоскопом огней светофоров, фар, стоп-сигналов, уличных фонарей и магазинных витрин, с осознанием, что, пока люди снуют по улицам, ненадолго пересекаются миллионы их отдельных, непостижимых жизней. Софи упивалась этими размышлениями, даже ускоряя шаг, поглядывая на часы на экране телефона и понимая, что к университетскому зданию она подойдет с опозданием в пару минут.

Соан уже ждал ее за столиком в баре “Робсон Фишер”, сумрачном анклаве, куда хаживали в основном аспиранты и преподаватели. Перед Соаном стояло два бокала просекко. Он пододвинул один Софи.

– Мама родная, – произнес он. – Вид у тебя бледный и больной. Должно быть, ужасный северный климат.

– Бирмингем не на севере, – сказала она и поцеловала его в щеку.

– Пей давай все равно, – сказал он. – Сколько ты уже такого не принимала?

Софи сделала долгий глоток.

– Там, где я живу, такое дают, к твоему сведению. Завезли году в… 2006-м, кажется. Звезды уже здесь?

– Не знаю. Если и да, то в Зеленой комнате.

– А тебе к ним не надо?

– Позже. Спешить некуда.

Соан позвал Софи – для моральной поддержки в том числе – поприсутствовать на публичной дискуссии между двумя маститыми романистами, англичанином и французом, которую Соан должен был вести. Лайонел Хэмпшир, англичанин, был в некотором роде знаменитостью – по крайней мере, в литературных кругах. Двадцатью годами ранее он опубликовал роман, за который получил Букеровскую премию, и заработал себе на нем репутацию, – “Сумерки выдр”, щуплый томик, заключавший в себе в основном мемуары и отчасти вымысел и более-менее сумевший запечатлеть дух своего времени. И пусть ничто из написанного им далее не достигло такого же успеха (последнюю работу, причудливый экскурс в феминистскую научную фантастику под названием “Фаллопия”, литературная пресса недавно разнесла в пух и прах), его это, похоже, попусту не тревожило: почтения, каким был окружен давний призер, хватало, чтобы его прибыльная карьера оставалась на плаву, а сам он держался как человек, чьи лавры уверенно обеспечивали ему на чем почивать.

Писатель-француз по имени Филипп Альдебер, напротив, был величиной неизвестной.

– Кто он такой? – спросила Софи.

– Ой, не волнуйся, я начитал, – сказал Соан. – Там у себя большая звезда, судя по всему. “При-Гонкур”, “При-Фемина” . Написал двенадцать романов, однако лишь парочка издана здесь – сама знаешь этих британцев: не ценят они, когда на землю Диккенса и Шекспира заявляется Джонни Иноземец и учит их, как это делается.

– Нервничаешь как ведущий? – поинтересовалась Софи.

Событие организовывали совместно факультеты французской и английской словесности. Соан ныне был самым молодым сотрудником второго, пока простой лектор, но вообще-то, раз он уже писал для “Нью стейтсмен” и “Ти-эл-эс”[13]“The New Statesman” (с 1913) – лондонский еженедельный культурно-политический журнал. “Times Literary Supplement” (с 1902) – еженедельное лондонское литературное обозрение; первоначально было литературным приложением к газете “Таймс”, но с 1914 г. публикуется самостоятельно., его сочли подходящим для такой встречи, предназначенной и для широкой публики, и для педагогов, и для студентов.

– Немножко, – признался он и поднял бокал. – У меня это уже третий.

– Не очень понимаю название, – сказала Софи, глядя на листовку, лежавшую между ними на столе. Она гласила, что тема сегодняшней дискуссии – “Беллетризация жизни. Жизнь как беллетристика”. – Что это означает?

– А мне откуда знать? У тебя два писателя, у которых ничего общего, кроме грандиозного мнения о самих себе. Надо же было как-то это назвать. Оба пишут художественную прозу. Оба пишут о “жизни” – ну или о своей версии ее, так или иначе. Не очень понимаю, можно ли вообще промахнуться с таким вот названием.

– Видимо, нет…

– Слушай, к девяти все закончится, и я на девять тридцать забронировал столик. Строго на нас двоих.

– Тебе разве не полагается ужинать со всеми остальными?

– Придумаю отговорку. Я с тобой хочу побыть. Сто лет не виделись. И ты такая бледная!

* * *

Лекционный зал набился почти под завязку: публики набралось под двести человек. Судя по всему, несколько студентов все же явились, но терпеливые, предвкушающие лица вокруг Софи были в основном пятидесятилетние или старше. Со своего места в верхних рядах она глядела на сцену поверх моря седых шевелюр и лысин.

На сцене расположились четверо выступающих – Соан, двое знаменитых писателей и лектор с французского факультета, приглашенный, чтобы переводить ответы мсье Альдебера на английский для собравшихся и нашептывать ему перевод на французский вопросов, задаваемых Соаном. Ведущий и переводчик казались встревоженными, писатели же выжидательно улыбались публике. После нескончаемых вступительных слов ректора поединок начался.

То ли из-за отрывочности, обусловленной участием переводчика, то ли из-за очевидного нервного напряжения у Соана дискуссия началась не гладко. Вопросы, адресованные писателям, были длинными и путаными, а ответы получались в виде речей, а не задушевного и свободного разговора, на какой рассчитывал Соан. Примерно через пятнадцать минут, во время последнего монолога Лайонела Хэмпшира, в котором он уверенно обобщал различия в отношениях к литературе у французов и британцев, Соан укрылся за своими заметками и, судя по всему, ожесточенно их просматривал. Через несколько секунд Софи почувствовала, что у нее завибрировал телефон, и осознала, что Соан на самом деле набирал ей СМС.

Помоги у меня кончились вопросы что дальше?

Она глянула влево и вправо, но люди на соседних сиденьях, кажется, не заметили, от кого пришло сообщение, – да и вообще что оно пришло. Подумав, она отправила ответ:

Спроси ФА согласен ли он что французы относятся к книгам серьезнее .

Отклик Соана – эмотикон с поднятым большим пальцем – прилетел очень быстро, а через несколько секунд, когда выступление Лайонела Хэмпшира наконец замедлилось и утихло, все услышали, как Соан обращается к месье Альдеберу:

– Интересно, как бы вы ответили на это? Не очередной ли это типично британский стереотип о французах – что, с нашей точки зрения, у вас больше уважения к писателям, чем у нас?

После того как перевод нашептали ему на ухо, мсье Альдебер помолчал, сжал губы и, казалось, глубоко задумался.

–  Les stéréotypes peuvent nous apprendre beaucoup de choses , – ответил он наконец.

– Стереотипы бывают очень осмысленными, – перевел переводчик.

–  Qu’est-ce qu’un stéréotype, après tout, si ce n’est une rem àarque profonde dont la vérité essentielle s’est émoussée à force de reépétition?

– Что такое стереотип, в конце концов, если не глубинное наблюдение, сущностная истина которого потускнела от повторений?

–  Si les Français vénèrent la littérature davantage que les Britanniques, c’est peut-être seulement le reflet de leur snobisme viscéral qui place l’art élitiste au-dessus de formes plus populaires .

– Если французы чтят литературу больше британцев, возможно, это лишь отражение их сущностного снобизма, который ставит элитистское искусство над жанрами более популярными.

–  Les Français sont des gens intolérants, toujours prêts à critiquer les autres. Contrairement aux Britanniques, me semble-t-il .

– Французы – народ нетерпимый, судящий. В отличие от британцев, как мне кажется.

– Почему вы так считаете? – спросил Соан.

–  Qu’est-ce qui vous fait dire ça?  – прошептал переводчик.

–  Eh bien, observons le monde politique. Chez nous, le Front National est soutenu par environ 25 pour cent des Français .

– Ну, взглянем на мир политики. Наш Национальный фронт располагает поддержкой двадцати пяти процентов французов.

–  En France, quand on regarde les Britanniques, on est frappé de constater que contrairement à d’autres pays européens, vous êtes épargnés par ce phénomène, le phénomène du parti populaire d’extrême droite .

– Мы во Франции смотрим на британцев, и нас впечатляет, что, в отличие от большинства других европейских стран, у вас нет этого явления – широко популярной партии крайних правых.

–  Vous avez le UKIP, bien sûr, mais d’après ce que je comprends, c’est un parti qui cible un seul problème et qui n’est pas pris au sérieux en tant que force politique.

– У вас есть ПНСК[14]Партия независимости Соединенного Королевства., разумеется, но, насколько я понимаю, это партия одной задачи и ее как политическую силу не воспринимают всерьез.

Соан ожидал, что Альдебер разовьет мысль и дальше, а когда этого не случилось, обратился к Лайонелу Хэмпширу и в некотором отчаянии спросил его:

– Не желаете ли прокомментировать?

– Ну, – произнес маститый писатель, – как правило, я воздерживаюсь от подобных широких обобщений о национальных чертах. Но, думаю, Филипп, возможно, тут не очень-то промахнулся. Я не безрассудный патриот. Отнюдь. Но есть что-то в английском характере, что меня восхищает, и Филипп в этом прав – в смысле нашей любви к умеренности. Нашей неумеренной любви к умеренности, если угодно. (Эта изысканная фраза плюхнулась в почтительную тишину зала и запустила зыбь смеха.) Мы – нация политически прагматичная. Крайности слева и справа нам не нравятся. И к тому же мы по сути своей терпимы. Поэтому мультикультурный эксперимент в Британии в общем и целом складывается удачно – с одним-двумя мелкими огрехами. Я бы в этом смысле не взял на себя смелость сравнивать нас с Францией, конечно, однако, несомненно, если рассуждать с личных позиций, вот чем я восхищаюсь в британцах больше всего: нашей умеренностью и нашей терпимостью.

– Сплошная самодовольная херня, – проговорил Соан. Но, к сожалению, не со сцены.

* * *

– Ты так считаешь? – спросила Софи.

Они сидели в ресторане “Гилберт Скотт” на вокзале Сент-Панкрас и проводили посмертное вскрытие дискуссии. Ресторан они выбрали дорогой, однако решили, что, раз уж встречаться теперь будут редко, каждая такая встреча пусть будет особой. Софи заказала ризотто с зеленым горошком, а Соан решил поэкспериментировать с пирогом с креветками и кроликом, который оказался вкуснейшим.

– Эти люди не знают, о чем говорят, – продолжил он. – Эта так называемая терпимость… Каждый день сталкиваешься с людьми, которые нисколько не терпимы, будь то сотрудники магазинов или обычные прохожие на улице. Может, ничего агрессивного они и не говорят, но видно по их глазам и вообще по тому, как они себя ведут с тобой. И им хочется что-нибудь сказать. О да, им хочется применить к тебе какое-нибудь запретное слово или же просто сказать тебе, чтоб съебывал обратно в свою страну – где бы она, по их разумению, ни была, – но им нельзя. Они знают, что это непозволительно. А потому ненавидят не только тебя, они ненавидят еще и  их  – кем бы те ни были, – этих безликих людей, что сидят где-то над ними и осуждают их, предписывают, что можно, а что нельзя произносить вслух.

Софи не знала, что тут сказать. Ни разу прежде не слышала она, чтобы Соан рассуждал на эту тему так откровенно и так ожесточенно.

– В Бирмингеме, – неуверенно начала она, – люди вроде бы ладят… Не знаю, много народу из разных стран, и…

– Тебе это так и будет казаться, – проговорил Соан. Но этого ужина он ждал и хотел, чтобы настроение оставалось приятным, а потому сменил тему – достал свой айфон, нашел в фейсбуке какой-то фотоснимок и протянул телефон ей. – Кстати – что скажешь?

Софи уставилась на лицо молодого человека восковой бледности, каменно глазевшего в объектив из-за неопрятного рабочего стола.

– Кто это?

– Один мой аспирант.

– И что?

– Одинокий.

Софи ошарашенно вперилась в Соана.

– Ну ты же ищешь себе кого-нибудь?

– Да не очень, – сказала она. – Да и вообще, тут и говорить не о чем. У него вид, как у анорексичного Гарри Поттера.

– Чарующе, – отозвался Соан и вытащил из гугл-картинок другое фото. – Ну хорошо, а вот этот?

Софи вновь посмотрела на экран телефона и прищурилась: разочарованное лицо среднего возраста.

– Кто это?

– Из моих коллег.

Она пригляделась.

– Потасканный чуток, не?

– Я не знаю, сколько ему. Знаю, что уже девятнадцать лет пишет диссертацию и все никак не закончит.

Софи присмотрелась еще пристальнее.

– Это перхоть?

– Возможно, просто пыль на экране. Ну слушай, я с этим парнем в одном кабинете сидел весь прошлый год. Он хороший. Да, есть некоторые… трудности с личной гигиеной, но…

Софи вернула телефон.

– Спасибо, не надо. Никаких больше академиков. Хватит с меня очков-аквариумов и сутулых плеч. Мой следующий парень будет жеребцом .

Соан недоверчиво рассмеялся.

– Жеребцом?

– Высоким смуглым красавцем. С нормальной работой.

– Ты где такого найти собираешься – там, наверху?

– “Там, наверху”? – переспросила Софи, весело сверкая глазами.

– Это же наверху, так?

– Да тебе все “наверху”. Все, что к северу от Клэпэма.

– Значит, мой взгляд на мир лондоноцентричен. Ничего не могу с этим поделать. Я тут родился, это мой город и единственное место, где я собираюсь жить. Бристоль был временным помутнением.

– Приезжай ко мне в гости в Бирмингем. Это разует тебе глаза.

– Хорошо, приеду. Но ты мне скажи, какие там мужчины.

– Такие же, как везде, конечно.

– Правда? Я думал, мужчины в Средней Англии помельче.

– Помельче? С чего ты это взял?

– Думал, так Толкин выдумал хоббитов. – Софи разразилась добродушным, но насмешливым хохотом, и Соан загнал себя в угол еще глубже: – Нет, ну серьезно: разве большинство в наше время не считает, что “Властелин колец” – это на самом деле про Бирмингем?

– Связь, очевидно, просматривается. В том месте, которое вроде как вдохновило Толкина, есть музей, на той же улице, где я живу.

– Мельница Сюр-Лох, – невозмутимо произнес Соан.

– Сэрхол, – поправила Софи. – Слушай, приезжай да сам глянь. Это милый город, вот правда.

– Конечно, милый. Земля беспредельной романтики и половых возможностей. В следующий раз приедешь сюда, я вас обоих приглашу на ужин. И тебя, и твоего парня-хоббита.

С этими словами он налил им по последнему бокалу вина, и они провозгласили тост: за Средиземье, за Срединную Англию.

3

Дуг получил электронное письмо из пресс-службы на Даунинг-стрит, в котором оглашалась прорва новых назначений, и взялся гуглить. Взгляд задержался на фамилии заместителя помощника начальника отдела связей с общественностью нового коалиционного правительства: Найджел Айвз. Был у них в школе мальчик по фамилии Айвз. Тимоти Айвз. И пусть фамилия не редкая, далекие воспоминания она пробудила. Бенджамин как-то раз сказал ему в минуту слабости, несколько лет назад, что принял от Тимоти Айвза запрос на дружбу в фейсбуке и обнаружил, что у Тимоти, среди прочего, есть сын… Не Найджел ли? И это тоже могло оказаться совпадением. Но в любом случае Дуг написал Найджелу, и Найджел ему ответил, и когда они встретились поболтать – не под запись – в кафе рядом со станцией “Темпл”, Найджел первым делом сказал:

– Кажется, вы учились в школе с моим отцом.

– С Тимоти? В “Кинг-Уильямс” в Бирмингеме, в семидесятые?

– Точно. Он вас боялся до ужаса.

– Правда? – проговорил Дуг.

– Был уверен, что вы его презираете.

– Правда? – повторил Дуг и вспомнил, что так оно в самом деле и выходило. Тимоти Айвз был мелким недоростком, и старшие мальчишки в школе – особенно Хардинг – безжалостно его травили, постоянно отправляя на посылки и вымогая разные услуги. – Как он поживает? Чем занимается?

– Стал довольно успешным проктологом.

– Да что вы говорите.

– Уверен, что вы геморроем не страдаете, Дуглас, но если вдруг так, отец мог бы облегчить вам муки.

– Я несомненно буду иметь это в виду.

– Но, осмелюсь предположить, вы пришли поговорить не о своем геморрое.

– У меня его нет, и я о нем не говорил.

– Действительно.

– Нет, я пришел, потому что хотел обсудить возможность наших с вами… задушевных и взаимовыгодных отношений. Если тори и либерал-демократы способны сформировать коалицию – и найти способы работать вместе, то… кто знает? Может, сумеем и мы.

– Разумеется. Вы говорите о духе эпохи, Дуг. Полный отрыв от старой двухпартийной системы. Никаких больше мелочных противостояний. Исключительно общий язык и сотрудничество. Очень вдохновляющее время для начала политической жизни.

Дуг оглядел Найджела и задумался, сколько тому может быть лет. По виду – только что из университета. Щеки бледно-розовые, и, казалось, брить их отродясь не надо было. Темные костюм и галстук с иголочки, но непримечательные, как и расчесанные на косой пробор волосы. Выражение лица пресное, голос постоянно воодушевленный, но при этом непроницаемый. Начало третьего десятка, никак не больше.

– Так все же как там на самом деле все складывается сейчас – в Доме десять? – спросил Дуг. – У вас там две очень разные партии, с очень разными программами. Вряд ли это надолго, верно?

Найджел улыбнулся.

– Дэйв, Ник[15]Речь о Дэвиде Уильяме Доналде Кэмероне (р. 1966), лидере Консервативной партии (2005–2016), 75-м премьер-министре Соединенного Королевства (2010–2016), и сэре Николасе Уильямсе Питере Клегге (р. 1967), лидере либеральных демократов (с 2007), кандидате от партии на должность премьер-министра на парламентских выборах 2010 г. и команда уважают вас как комментатора, Дуглас, но мы знаем, что ваша задача – искать узкие места. Здесь вы их не найдете. У Дэйва и Ника, естественно, имеются разногласия. Но в конечном счете они же обычные ребята, которым хочется делать дело.

– Обычные ребята?

– Именно.

– Обычные ребята, которые по чистой случайности посещали невероятно дорогие частные школы, прежде чем вскарабкаться по намасленному шесту политики.

–  Именно . Видите, сколько у них общего? Не великолепно ли было наблюдать за ними в тот первый их совместный день в Саду роз?[16]При резиденции премьер-министра Великобритании (Даунинг-стрит, 10) в 1736 г. обустроили розарий; в нем состоялась первая пресс-конференция коалиционного правительства Кэмерона и Клегга. Как они резвились на камеры, смеялись…

– То есть никакого идеологического разделения нет?

Найджел чуть нахмурился.

– Ну, Дэйв учился в Итоне, а Ник – в Вестминстере. Это довольно серьезное различие, я отдаю себе в этом отчет. – Впрочем, лицо у него быстро посветлело. – Но вот честно, Дуглас… можно мне теперь называть вас Дугом?

– Конечно, отчего же нет?

– Вот честно, Дуг, слыхали бы вы, какой у них был отжиг за министерским столом.

– Слыхал бы я… что, простите?

– Как они отжигали. Отжиг.

– Отжигали?

– Шутили, смеялись, подкалывали. Поверьте, я слышал много такого, особенно в универе, и тут отжиг прям топовый.

– Давайте-ка проясним: вы говорите о… дискуссиях кабинета министров?

– Абсолютно так.

– То есть несколько дней назад тысячи молодых людей вышли на улицы Лондона в знак протеста против колоссального повышения стоимости учебы, которое Ник Клегг обещал не поддерживать, а теперь поддерживает, а тем временем новый министр финансов объявляет о повальных сокращениях расходов на общественные нужды, и вы мне говорите, что за всем этим… отжиг?

Найджел замялся. Кажется, забеспокоился, как будет воспринята его следующая реплика.

– Дуг, не поймите неправильно, однако это поколенческое. Речь о разрыве между поколениями. Вы, ваши друзья, мой отец воспитаны определенным образом. Вы привыкли к антагонистической разновидности партийной политики. Но Британия ушла вперед. Старая система рухнула. Шестое мая нам это доказало[17]6 мая 2010 года состоялись очередные парламентские выборы в Великобритании, в результате которых впервые после Второй мировой войны и правительства Черчилля сформировалось коалиционное правительство.. Шестого мая Британии предложили выбрать новое направление, и люди сказали громко, единодушно, решительно – и сказали яснее некуда. Они сказали: “Мы не знаем”. – В ответ на растерянное молчание Дуга Найджел приятно улыбнулся. – “Мы не знаем”, – повторил он, пожимая плечами и разводя руки. – Два года назад мир пережил чудовищный финансовый кризис, и никто не понимает, как с ним разбираться. Никто не знает, куда дальше. Я называю это радикальной нерешительностью, этот новый дух нашего времени. И Ник с Дэйвом идеально его воплощают.

Дуг в ответ механически кивал, но сам не мог решить, шутит Найджел или нет. Это ощущение в ближайшие несколько лет сделается все привычнее.

4

Декабрь 2010-го

Письмо из полиции Уэст-Мёрсии плюхнулось на коврик у двери Софи утром в конце октября. Видеокамеры засекли ее автомобиль на Стритзбрук-роуд, когда она ехала тридцать семь миль в час при тридцатимильном ограничении скорости. Ей предлагалось на выбор либо получить себе три штрафных балла, либо заплатить сто фунтов за курсы сознательного отношения к скорости. Софи, естественно, выбрала второе.

Ей назначили на два часа дня в безликом конторском квартале на Колмор-роу в начале декабря. Она приехала, ее проводили в приемную на девятом этаже, оснащенную двумя торговыми автоматами с газировкой и шоколадными батончиками, и где вдоль стен квадратом стояло два десятка стульев. Когда Софи явилась, почти все стулья уже были заняты. Занимали их мужчины и женщины всех возрастов, всех оттенков кожи. Велись ехидные приглушенные разговоры полушутя. По духу это место напомнило Софи школу: мальчики и девочки, которых поймали на мелком хулиганстве, ждут своей кары перед кабинетом директора. Софи решила не присаживаться, а подобраться к прокопченному окну и поглядеть на город, на торговые центры и небоскребы, на старые ряды террасных домов вдали и, еще дальше, на бетонную путаницу многоуровневой развязки – все сплошь серое и размазанное в чахлом послеполуденном свете.

– Так, внимание всем, – прозвучал у нее за спиной молодой энергичный мужской голос. – Будьте любезны, идите за мной, пожалуйста, займем свои места и начнем.

Говорившего Софи не увидела. Двинулась за вереницей людей, побредшей в соседнюю комнату; там все было обустроено как в школьном классе – парты, скамейки за ними, экран для презентаций в “ПауэрПойнте”. Дневное освещение под потолком свирепо и безрадостно. Перед партами спиной к вошедшим стоял высокий, хорошо сложенный мужчина и перекладывал на столе какие-то бумажки. Обернулся.

– Добрый день всем, – сказал он. – Меня зовут Иэн, я ваш методист на сегодняшнем занятии. А это моя коллега Нахид.

Дверь в дальнем углу открылась, вошла очень яркая женщина – едва ли не такая же высокая, как Иэн, вероятно, за тридцатник, но кучерявые волосы до плеч уже тронуты сединой – и двинулась между рядами парт. На ходу она чуть клонилась назад, несла себя с уверенностью и раздавала улыбки-приветы сидевшим по обе стороны от нее. Улыбки эти были вызывающими и дерзкими. Софи она сразу понравилась, подумалось, что кишка у женщины должна быть ой не тонка: стоять вот так в классе, набитом почти одними мужиками – в основном белыми мужиками, – и отчитывать их за водительские ошибки.

На деле с ее ожиданиями не совпал ни тот ни другой инструктор. Иэну, вовсе не пожилому педагогу, потрясающему перстом – как раз такого педагога Софи без особой нежности воображала себе, – было тридцать с чем-то или под сорок, сложен он был как регбист, лицо радушное, открытое, с тонкими чертами и маняще длинные ресницы. Вот это особенно притягивало внимание Софи, хотя ей вновь удалось сосредоточиться, когда он начал опрашивать всех в классе об их прегрешениях по скорости и предлагать по очереди сказать что-нибудь в свою защиту, если получится. Он выслушивал каждый ответ с полной серьезностью и вниманием, а вот у Нахид улыбка с уст не сходила почти совсем, а из взгляда почти не исчезало веселье.

Ответы сами по себе получались интересные. Софи слушала говоривших, таких разных по возрасту, общественному классу, полу и национальности, у всех такие разные рассказы, но осознавала, что все они объединены общей чертой: глубинным и всепроникающим ощущением несправедливости. Превышали ли эти люди скорость, чтобы успеть на важную встречу, или (в одном случае) чтобы довезти хворого родственника до больницы, или (в другом) потому что купили китайской еды на вынос и хотели добраться домой прежде, чем она остынет, или, может, просто пришли к личному выводу, что ограничение скорости в этом месте неразумно, и решили им пренебречь, – все они бурлили праведным негодованием, чувствовали, что их выделили среди всех, выбрали злые незримые силы – силы, упивающиеся собственной властью и неотвратимо желающие укреплять ее, усложняя жизнь простым гражданам, которых поймали за безобидными занятиями их повседневной жизни. В классе от этого чувства было душно. Люди считали себя жертвами.

Софи категорически не хотела иметь к этому никакого отношения. Вышло так, что до ее рассказа очередь дошла последней, и Софи решила, как бы ни сложилось, говорить поперек общего хора.

Через несколько секунд Иэн обратил на нее внимание – Нахид, стоявшая впереди, лукавым, проницательным взглядом тоже предложила Софи поделиться своей историей с инструкторами и собратьями-негодниками.

– Да, в общем, рассказывать нечего, – произнесла она. – Ехала в зоне ограничения до тридцати миль в час. Согласно уведомлению, которое мне прислали, я делала тридцать семь миль в час. Вот и все.

– И почему же вы превышали скорость, как думаете? – спросил Иэн. – Есть ли какая-то конкретная причина?

Софи чуть замялась. Так легко было бы выкрутиться простым объяснением: думала, что может опоздать на поезд. До чего же скучно, а? Не готова она была строить из себя невинную. И, кроме того, ей хотелось как-то произвести впечатление на Иэна.

– Думаю, Хаксли выразил это лучше всех, – сказала она, собравшись с духом.

Иэн растерялся.

– Кто?..

– Олдос Хаксли, – пояснила Софи. – Романист и философ. Он написал “О дивный новый мир”[18]Пер. названия О. Сороки..

Иэн по-прежнему не выказывал признаков узнавания этого имени.

– Хорошо. И как же он выразился?

– Он выразился так: ближе всего к новому наркотику – наркотик скорости. “Скорость, как я понимаю, обеспечивает по-настоящему современное удовольствие”.

Нахид и Иэн, которые до сего момента производили впечатление людей, слыхавших, надо думать, что угодно, пока ведут эти курсы, коротко переглянулись. В их взгляде был вопрос: кто из них двоих будет разбираться с этим неожиданным выступлением? Софи поразилась быстроте взаимопонимания между Иэном и Нахид, бессловесной легкости, с какой соглашение было достигнуто.

Иэн подошел поближе и присел на край ее парты.

– То есть скорость для вас – как наркотик, да? – спросил он, улыбаясь. Она кивнула и улыбнулась в ответ. Казалось, они оба понимают, что она говорит не всерьез. – И вы ехали тридцать семь миль в час? – Она вновь кивнула. Улыбка у Иэна была совершенно обезоруживающей. – Ну, не то чтоб вы героином закинулись, верно? Это было б все равно что ехать… восемьдесят, так? – Она не ответила, он продолжил: – Тридцать-то семь при ограничении в тридцать? В наркоманских понятиях это вроде как… уф, не знаю, две ложки кофе на чашку вместо одной.

Класс хором разразился смешками.

– Думаю, мой коллега пытается сказать, – вступила Нахид, – что цитата милая, но вы, вероятно, просто пытаетесь пустить нам пыль в глаза. Скорее всего, вы просто немножко торопились – успеть на поезд или что-нибудь в этом роде.

Софи все еще упивалась последними мгновениями веселого, одобрительного взгляда Иэна и по-настоящему расслышала лишь конец этого замечания. Впрочем, она успела уловить в голосе Нахид тихую властность – как и во всем, что Нахид говорила, пока шло занятие. Ее знания и навыки вызывали уважение, хотя некоторые мужчины в классе злились, что их на заданную тему поучает женщина – женщина-азиатка, – и злость эта была осязаемой. Рядом с Софи сидел багроволицый мужчина средних лет в деловом костюме, со взъерошенными седыми волосами и видом неизбывного, едва скрываемого презрения. Звали его Дереком, поймали его на езде пятьдесят три мили в час на участке с сорокамильным ограничением, потому что “я тот участок дороги знаю как свои пять пальцев”, и враждебность к Нахид уже, кажется, распространилась и на Софи – за то, что она отвергла его неуклюжие попытки заговорщицкого юмора.

Посреди занятия, уже ближе к вечеру, объявили перерыв – освежиться, Иэн и Нахид компанию им не составили, ушли куда-то к себе, после чего собравшихся разделили на две группы для просмотра видеозаписей множества различных сценариев автовождения, чтобы разобраться, в чем их опасность. Софи и Дерек оказались в одной группе, руководила ею Нахид.

– Так, хорошенько вглядитесь в этот участок пригородной улицы, – сказала она, ставя запись на паузу и указкой обращая внимание зрителей на отдельные детали. – Посмотрите на эти знаки, посмотрите на возможные помехи и опасности. Скажите, какое тут ограничение скорости и с какой скоростью, по-вашему, тут безопасно ехать в заданных условиях.

Посовещавшись, группа Софи правильно определила ограничение скорости – тридцать миль в час (хотя многие высказывали дикие – и ошибочные – предположения), но когда Софи заметила, что разумно было бы вести машину на двадцати милях в час, Дерек оказался непреклонен: тридцать миль в час – совершенно приемлемо.

– Нет, я так не считаю, – отозвалась Нахид. – Ваша соседка права в данном случае.

– Это ваше мнение, – сказал Дерек.

– Да, мое, и все имеют право на свое мнение, хотя это не означает, что все мнения одинаково ценны. Чем вы, напомните, занимаетесь по работе, сэр?

– Менеджер розничных продаж. В основном спортивный инвентарь.

– Хорошо. Значит, в том, что касается спортинвентаря, ваше мнение ценнее моего. Но вероятно, если речь о безопасности на дороге…

– Я вожу машину сорок лет, – перебил он, – и ни разу не попал в аварию. С чего мне выслушивать поучения такой, как вы?

Краткая пауза, оторопь – Нахид осознала удар, нанесенный этими тремя словами, но так стремительно, что едва заметишь, и ответила совершенно уравновешенно:

– Видите вот этот знак? Разумеется, видите – и знаете, что он означает: где-то на этой улице школа. Вход в школу видите? Нет, потому что вот этот фургон, оставленный на правой стороне, будет заслонять вам вид, пока вы с ним не поравняетесь. Немала вероятность, что из-за фургона, не замечая вас, выбежит маленькая девочка. От вашей скорости в двадцать миль в час она сильно пострадает. Тридцать миль в час, возможно, убьют ее. Но если проедете по этому отрезку улицы на скорости в тридцать миль в час, вы, наверное, и впрямь укоротите себе время в пути секунд на пять. Вот вам и уравнение. Эти две вещи нужно взвесить относительно друг дружки. Пять секунд вашей жизни – и вся чья-то еще жизнь. Пять секунд – целая жизнь. – Она примолкла, глаза все еще блестели, намек на улыбку по-прежнему виднелся в уголках рта. – Трудное ли это решение? По-моему, нет. А по-вашему, пожалуй, да.

Улыбка у нее теперь сделалась вызовом, оружием, направленным прямиком на Дерека. Он уставился на Нахид, но ничего не сказал.

Когда занятия завершились, Софи оказалась с ним в одном лифте. Он сухо кивнул ей, затем отвел взгляд, и мгновение ей думалось, что они доедут молча до самого первого этажа. Но Дерек сказал:

– Ну что, четыре часа моей чертовой жизни я уже никогда не верну.

Софи тщательно взвесила свой ответ:

– Все же лучше, чем получить штрафные на права, согласны?

– Не знаю, – отозвался Дерек. – Думаю, лучше так в следующий раз – вместо того чтобы выслушивать нотации этой самодовольной с…

Софи поначалу не ответила. Просто полегчало от того, что он умолк, не договорив того слова. И лишь когда они вышла на студеный воздух Колмор-роу, где стайки конторских служащих пробирались к станциям и автобусным остановкам, к беспрестанным приливам и отливам дорожного движения, к вечернему небу, черному, как в полночь, она сказала:

– Уверена, что парень сказал бы в точности то же самое. – И добавила имя – Иэн, непонятно зачем. Действительно излишне.

Путь домой для Дерека, где бы этот дом ни находился, был в противоположную от Софи сторону. Но прощальный выстрел он для нее приберег.

– Знаете, что это было? – произнес он. – То, что мы наблюдали сегодня вечером? – И не успела она заговорить, как он ответил на свой вопрос сам: – Новый фашизм. – Вскинул руку в прощальном жесте и добавил: – Добро пожаловать в Британию-2010. Пока!

– Безопасной дороги, – ответила Софи, и они отвернулись друг от друга, двинулись каждый своим путем.

* * *

Софи прошла всего несколько ярдов и сразу нырнула в ближайший “Старбакс”, решив, что ведро кофе с обилием молока – в точности то, что ей необходимо, прежде чем принять мытарства очередного вечера в обществе отца.

С мокко в руке она поискала себе место и увидела за столиком у окна одинокую Нахид. Софи потянулась было к ней, но затем, не желая навязываться, выбрала свободный столик рядом. Однако Нахид ее заметила, махнула рукой и кивнула, и все это Софи решила истолковать как приглашение.

– Привет, – произнесла Нахид, пока Софи устраивалась напротив. – Думала, вы уже на трассе, жмете девяносто пять миль в час по внешней полосе, для кайфа.

Софи рассмеялась и сказала:

– А я думала, вам нужно что-нибудь покрепче кофе после такого-то вечера.

– Вряд ли, – сказала Нахид. – Я за рулем, домой ехать, а нам полагается быть прозрачными как стеклышко.

– Само собой, – отозвалась Софи, чувствуя, что ляпнула глупость.

– Кроме того, занятие прошло неплохо, совсем неплохо. Вы, ребята, вели себя вежливо и прилично, в общем и целом.

– Я вся сплошное восхищение, – сказала Софи. – В смысле, я и сама немного преподаю, но тут другое дело… Мои студенты по доброй воле на занятия ходят, им хочется учиться – большинству из них.

– Мне моя работа нравится, – сказала Нахид. – Она стоит усилий, и у меня последнее время получается, пусть даже я сама это говорю.

– Точно, – согласилась Софи. – Я сегодня многое узнала, хотя и не то, на что рассчитывала. Почему-то думала, что вы все из полиции.

Нахид улыбнулась.

– Нет. Эти курсы ведет не полиция. Мы все в основном были инструкторами по вождению. А вы, – обратилась она к Софи, – вы где преподаете?

– В университете. Историю искусств. Не настолько стоящее усилий, наверное. По крайней мере, то, чему я учу, спасает не многие жизни.

– Незачем извиняться за то, чем занимаетесь, – сказала Нахид.

На столе зажужжал ее телефон, Нахид глянула на экран, раздумывая, принять ли сообщение. Великая дилемма современного светского этикета.

– Давайте-давайте, – сказала Софи. – Мы все так делаем.

Нахид всмотрелась в телефон.

– Ну, это просто Иэн. – Прочитала сообщение. – Говорит, я сегодня молодцом.

– Как мило с его стороны.

– Он приятный парень. – Повинуясь порыву, взяла телефон и набрала ответ, затем глянула на Софи – с привычным уже теперь блеском в глазах. – Хотите, скажу, что я написала?

– Если это не личное.

– Сказала, что пью кофе с наркушей на спидах.

Софи рассмеялась:

– У меня уже такая кличка?

– Когда перерыв на чай, мы всегда выдумываем всем вам прозвища. Полагается продумывать вторую часть занятия, но… в общем, у нас это все уже от зубов отскакивает – более-менее.

– Скажите другие клички, – попросила Софи.

– По-моему, не стоит.

– Вот Дерек. Который по спортинвентарю.

– Мистер Злюка. Не очень оригинально, я понимаю, но ему к лицу. У нас таких один-двое всегда находятся, кстати. Одно понимаешь в этой работе точно: ох и много у людей гнева.

– Вы смелая – так подставляться под обстрел.

– Да не то чтобы. И вопрос тут не всегда расовый. Людям нравится злиться на что угодно. Очень часто они просто ищут повод. Мне их жалко. Думаю, у многих… мало что происходит в жизни. Эмоционально. То есть, может, у них брак усох или все, что они делают, стало некоей привычкой, не знаю. Но они мало что чувствуют . Никаких эмоциональных стимулов. Нам всем необходимо чувствовать, верно? Когда из-за чего-то сердишься, хоть что-то чувствуешь. Получаешь свой эмоциональный кайф.

Софи кивнула. Во всем этом был отчетливый смысл.

– А вы? Вам не надо сердиться, чтобы чувствовать себя живой?

– Мне повезло, – сказала Нахид. – У меня хороший муж и двое прелестных детишек. Они задачу выполняют. А у вас?

– О, я сейчас в некотором смысле… между отношениями. – Софи помедлила, но пока она это произносила, у Нахид вновь зажужжал телефон.

Она покосилась на экран и невозмутимо произнесла:

– Ну что ж, очень своевременное сообщение. – Она глянула на Софи. – Это опять Иэн. Он просит меня взять у вас номер телефона.

За всю свою жизнь Софи никогда не встречала никого с таким же пронзительным взглядом – или с такой же красноречивой, застающей врасплох улыбкой. Софи показалось, что она под этим взглядом сейчас увянет.

– Стоит дать?

5

Бенджамин вновь ехал из Шрусбери в Реднэл, вдоль реки Северн, через городки Крессидж, Мач-Уэнлок, Бриджнорт, Энвилл, Стаурбридж и Хэгли. Этим путем он катался туда-сюда по крайней мере дважды в неделю весь последний год. Двести поездок или даже больше. Немудрено, что ему теперь казалось, будто он знает каждый изгиб трассы, каждую черту пейзажа, каждый объезд, каждый паб, каждую автозаправку, каждый “Теско Экспресс”, каждый садоводческий магазин, каждую старую церковь, ныне обустроенную под жилье. Он знал, где пробки будут паршивее всего, а где есть лазейки, чтобы обогнуть особенно неудобную череду светофоров. Сегодня-то это все не требовалось. Дороги пустовали. Резкий холод, притащивший за собой в эти края снег в начале месяца, уступил облачным небесам и температурам помягче; тусклая, невыразительная погода, то, что надо, и для этой поездки, и для ее повода. Субботнее утро, как любое другое такое же. Рождество – день, который Бенджамин пылко возненавидел.

К дому отца он подкатил в одиннадцать с небольшим утра. К дому, где вырос. К дому, который его родители купили в 1955 году. Краснокирпичный отдельный дом с пристройкой над гаражом, добавленной в начале 1970-х. Бенджамин знал этот дом так хорошо, что уже не видел его, уже не замечал как таковой и уже, возможно, затруднился бы описать его постороннему человеку сколько-нибудь в подробностях. Сегодня же утром он заметил одно: растения в ящике на подоконнике снаружи гостиной все перемерли – и, если судить по их виду, не один месяц тому назад.

Внутри все было вроде довольно чисто и опрятно, как обычно. Бенджамин платил уборщице, чтобы приходила раз в неделю по четвергам, поскольку не верил, что отец станет следить за домом. На сушке в кухне одна тарелка, один нож, одна вилка, пивной стакан и сковородка. Со смерти жены Колин не брался ни за какие блюда сложнее тех, что готовятся на сковороде. Жарил помидоры и ел с тостом и яичницей; ну, может, еще грибы, если был в ударе. Разнообразие в питании отца возникало, когда готовил Бенджамин – или когда он вывозил Колина куда-нибудь поужинать. Сегодня отец во всяком случае хорошенько поест печеного на обед.

На Колине был свитер с узорами, какие нравились знаменитым гольфистам и дневным телеведущим в 1980-е. Когда, в очередной раз посетив уборную, он спустился на первый этаж, при нем был пластиковый пакет с несколькими неловко завернутыми подарками – единственная во всем доме уступка Рождеству, какую Бенджамин заметил.

– Я думал, ты собирался купить елку, – сказал он.

– Я и купил. Она во дворе.

Бенджамин выглянул в кухонное окно и увидел елку, прислоненную к стене садового сарая, все еще запеленатую в пластиковую сетку.

– Выброшенные деньги, а?

– Завтра поставлю.

– Завтра поздно. А игрушки? Мама всегда что-то на елку вешала.

– Ой, неохота мне было доставать их с чердака. Может, на следующий год, когда буду пободрее. Собираешься и дальше меня критиковать или мы все же поедем?

Бенджамин глянул на часы. Всего десять минут двенадцатого. Чтобы добраться до Лоис, у них бездна времени.

– Где твоя ночевочная сумка?

– Я передумал. Можешь привезти меня после ужина обратно. Не хочу оставаться у твоей сестры, слишком хлопотно это, как ни кинь.

Бенджамин вздохнул. Перемены планов раздражали его – по эгоистическим причинам.

– Тогда мне придется с тобой тут остаться.

– Зачем?

– Нельзя же тебе быть одному в рождественскую ночь.

– Почему это? В любую другую ночь я же один. Занимайся своими делами, за меня не волнуйся. Обузой я точно быть не хочу.

Унимать неоднократно выраженный отцом страх, что он станет “обузой”, оказалось одной из немногих настоящих обуз общения с ним. Но Бенджамин уже успел понять, что спорами ничего не добьешься. Взял пакет с подарками и повел Колина к машине.

* * *

Лоис с Кристофером, Софи, Бенджамин и Колин сидели в бумажных коронах за обеденным столом, перед ними на тарелках башнями высились индейка и овощи. Настроение граничило с похоронным.

– Мы это ради папы, – с нажимом говорила Лоис брату в кухне.

– Ему не надо. Вся эта затея – пустая трата времени.

– Вот спасибо-то. Очень по делу. Лучше б я тогда дома осталась.

– А это не твой дом разве? Последнее время мало кому это понятно.

Ели почти в полном молчании. Бенджамин пытался прочитать вслух шутки, написанные на хлопушках, но они показались затасканными, не искрометнее случайных цитат из какого-нибудь угрюмого фильма Ингмара Бергмана. Улыбалась одна Софи, но, как выяснилось, не шуткам, а полученному текстовому сообщению.

– От кого это? – спросила Лоис, как способна спросить лишь мать.

– От Иэна, – ответила Софи. – Просто желает мне счастливого Рождества.

– И где же он сам его проводит?

– С матерью.

– Новый парень, – пояснил Кристофер своему тестю, произнеся эти слова громко и медленно, ошибочно полагая, что Колин глохнет.

– Здо́рово, – произнес Колин. – Пора бы уже. Вам обоим не помешали бы внуки.

Софи отхлебнула вина и сказала:

– Бежишь впереди паровоза, а, дед? Он пока даже не мой парень. Всего два свидания было.

– Ну кому-то же надо продолжать род, – напирал Колин. – Остальные не очень-то преуспели в этом деле.

– Уймись, пап… – встрял Бенджамин.

– Нас за столом пятеро. И это всё? На большее вы, ребятки, не способны? Мы с вашей матерью родили троих. Я думал, к этому времени в мире будет чуть побольше Тракаллеев.

Молчание, последовавшее за этим выплеском, оказалось самым неловким и глубоким, чем все предыдущие. Семья за столом знала то, чего не ведал Колин, – у Бенджамина уже была дочь, жившая в Калифорнии, но он с ней не общался.

– Уверена, Пол скоро найдет себе кого-нибудь в Токио, – сказала Лоис. – Наверное, приедет тебя навестить через несколько лет с целой армией миленьких детишек, наполовину японцев.

Колин скривился и накинулся на брюссельскую капусту.

После обеда пошли прогуляться – все, кроме Колина. Он рухнул на диван с “Радио таймс” и заныл, что нечего смотреть по телевизору.

– А я тебе вот это зачем купил, как ты думаешь? – спросил Бенджамин, помахивая подарком отцу. Это был диск с рождественскими выпусками Моркама и Уайза[19]Эрик Моркам (Джон Эрик Бартоломью, 1926–1984) и Эрни Уайз (Эрнест Уайзмен, 1925–1999) – английский комический дуэт (1941–1984), работавший в оперетте, на радио, в кино и на телевидении, стал знаменательной частью британской поп-культуры..

– Не хочу я смотреть старье.

– Ага, ты и новье не любишь. – Бенджамин присел перед телевизором и воткнул диск. Пока возился, его посетило яркое воспоминание: Рождество 1977 года, тридцать три года назад, когда они всей семьей сели смотреть последнее представление этого комического дуэта на Би-би-си. Деды тоже присутствовали, и Бенджамин, смеясь вместе со всеми, запомнил это невероятное ощущение единства, ощущение, что целый народ оказался ненадолго, мимолетно объединен божественным действом смеха. – Двадцать семь миллионов человек это смотрели, между прочим, – напомнил он отцу.

– Потому что у нас было всего три канала. – Лоис вошла в комнату и встала у Бенджамина за спиной. – И ничем больше не займешься. Ты готов? Эдак мы выйдем, когда уже стемнеет.

Выбрались вчетвером, двинулись спокойными задворками, которые сегодня казались чуть менее обыденными благодаря рождественским украшениям там и сям да огонькам. Вскоре Бенджамин уже отстал, привычно погрузившись в свои мысли. Софи заметила это и помедлила, чтобы он смог их догнать.

– Все в порядке? – спросила она.

– Да, все хорошо. – Он улыбнулся и коротко приобнял ее, неуклюже потрепал по спине. – Спасибо за подарок, кстати. Очень трогательно.

– Он тебе не нравится, правда же?

Софи подарила Бенджамину экземпляр “Фаллопии”, купленный на встрече Соана с двумя именитыми писателями. Экземпляр был с автографом: “Бенджамину – всего наилучшего, Лайонел Хэмпшир”.

– Ну, рецензии на эту книгу были несколько… неоднозначные, – сказал Бенджамин. – Но прочитать мне хочется. Он сам каков, лично?

– Как раз таков, каким его себе представляешь.

– Ох, батюшки.

Пришли к музею Толкина, за ним – маленький участок травянистой пустоши, который недавно обозначили как “Зону отдыха “Шир”“, и тот и другой запустили у Софи в голове цепочку размышлений.

– В тот вечер, – сказала она, – Соан подсказал, что “Сэрхол” – это практически анаграмма “сюр, лох”. Что ж мы этого не замечали так долго?

Бенджамин не ответил. Смотрел вперед, на Лоис и Кристофера: они шли рука об руку, что почти придавало им вид счастливой супружеской четы. Лоис раздосадовала брата своим саркастическим замечанием о скудости телеканалов в 1970-е – это замечание подпортило (нечаянно, скорее всего) одно из самых дорогих Бенджамину воспоминаний. Краеугольным камнем его системы верований по-прежнему оставалось то, что Британия времен его детства была более цельным, сплоченным и единодушным местом (все начало разваливаться по итогам выборов в 1979-м), и смутное тепло, какое Бенджамин все еще ощущал, когда смотрел комедийные программы 1970-х, было тому неким доказательством. Но, разумеется, ждать, что Лоис воспринимает это так же, не приходилось: для нее то десятилетие было эпохой трагической, ужасной. Бенджамин наказал себе никогда об этом не забывать – и всегда делать на это поправку.

Впрочем, Бенджамина дома ждало резкое напоминание, когда они вернулись. Колин бросил смотреть Моркама с Уайзом и переключился на новости Би-би-си. Вид у отца был потрясенный. Лоис села рядом, а Бенджамин ушел на кухню ставить чайник.

– Все хорошо, пап? – спросила она.

– Та женщина, – произнес он без выражения, не сводя взгляда с экрана. – Девушка в Бристоле. Которая пропала на прошлой неделе. Нашли тело. Пока не сказали, что это она… Ну а кто ж еще?

Лоис промолчала, но напряглась всем телом. Кристофер присел на подлокотник дивана и положил руку на ее судорожно поджатое плечо. Эту картину Бенджамин застал, возвратившись в комнату: замершая сестра, мужчины по обе стороны от нее.

– Что сейчас, должно быть, переживают ее родители, – проговорил Колин, глядя теперь на Кристофера, и глаза у него посветлели и повлажнели. – Я точно знаю, каково им. – Сжал дочери руку быстро, с яростной страстью. – Годы прошли, как мы ее чуть не потеряли, ну.

Бенджамин поглядел, помедлил, осознал, что для него тут роли не предусмотрено, и удалился. Тихонько идя в кухню, услышал, как отец повторяет:

– Чуть не потеряли ее.

6

Январь 2011-го

После секса Софи погрузилась в глубокий сон, а просыпалась потом очень медленно, поздним утром, сперва осознав серый свет, сочившийся сквозь занавески, затем приятную боль в усталых членах, а следом грубоватое, на ощупь похожее на наждак лицо Иэна – он потерся о ее щеку и поцеловал Софи.

– Доброе утро, сладкая, – сказал он. – Я отскочу на минутку за всякой фигней.

– Угу.

– Спала хорошо?

– Очень хорошо.

– Собрался купить бекона, яиц…

– Красота какая.

– …грибов, помидоров, свежего апельсинового сока…

– Ты всех своих девушек так балуешь?

– Хочешь воскресную газету?

– Можно.

– “Санди таймс” годится?

– Предпочитаю “Обзервер”[20]“The Sunday Times” – самая крупнотиражная британская общенациональная воскресная газета в категории “качественной прессы”, издается с 1821 г., выражает умеренно консервативные взгляды. “The Observer” – старейшая воскресная газета в мире (издается с 1791), британский общенациональный еженедельник с умеренно либеральной позицией, обычно выражает социал-демократические взгляды..

– Возьму обе.

Он отстранился, она сонно потянулась к нему, обняла за шею и привлекла к себе – еще раз поцеловаться. Одеяло сползло и напомнило Софи, что она голая, а Иэн полностью одет. Это разгорячило их обоих. В результате в экспедицию за провиантом Иэн отправился на двадцать минут позже.

Когда он ушел, Софи еще несколько минут повалялась в счастливом послесоитии, а затем выбралась из постели. Приметила белый банный халат, висевший на двери в ванной, влезла в него и раздернула шторы. Накануне вечером – точнее, сегодня рано утром – она пришла с Иэном к нему домой, но поскольку была в изрядном подпитии и трепетала в предвкушении, решив, что наконец переспит с Иэном, не обратила внимания, где он живет. Сегодняшний утренний вид из окна был непривычным, и она несколько мгновений пыталась сориентироваться. Похоже, Софи оказалась в одном из сравнительно новых спальных кварталов позади Сентенэри-сквер. Виднелись зады Баскервил-хауса и громадная стройка, где постепенно обретала очертания Бирмингемская библиотека. (Шум со стройки в рабочие дни наверняка оглушительный, подумала она.) Этим утром признаков жизни в округе отмечалось немного, если не считать мужчину, выгуливавшего пса на травянистом пятачке, да двух подростков, со скучающим видом сидевших на качелях посреди детской площадки. Где-то на небольшом отдалении беспрестанно гудел автомобильный поток. Вроде бы типичное бирмингемское воскресенье – для всех, кроме нее.

За жизнь она переспала с немногими мужчинами; для Софи секс – это и тяготение, и приключение. Эта ночь и сегодняшнее утро ощущались как восхитительная прогулка на цыпочках в неведомое. На несколько минут остаться одной у Иэна в пустой квартире – неожиданный дополнительный подарок. Пока что в их трех довольно долгих, но несколько скособоченных беседах он сумел почти никак себя не выдать. И вот, быть может, выпала возможность узнать его получше.

Первый порыв, оказавшись в гостях, – посмотреть на книги. Академический рефлекс, глубоко вшитый и совершенно неукротимый. Впрочем, сегодня он Софи не очень помог. Она уже понимала, что Иэн, по его собственному признанию, “невеликий читатель”. Понимала она и то, что, вероятно, прочла больше здоровой для себя нормы, что придает чтению слишком большую важность, что в некотором смысле невротически одержима литературой и ее предположительной нравственной пользой. Но все равно обнаруженное на полках разочаровало Софи. Несколько спортивных автобиографий, кое-какие справочники (также в основном касающиеся спорта), романы-бестселлеры недавних лет, два-три руководства по безопасному автовождению. Софи посчитала книги: итого четырнадцать штук. Примерно столько же дисков с кино, в основном Джеймс Бонд и Джейсон Борн. Видеопроигрыватель стоял на полу рядом с широким телеэкраном и странно выглядевшим электронным прибором, снабженным ручками, который был либо причудливой эротической игрушкой, либо (скорее всего, осознала Софи с облегчением) игровой приставкой. Софи подняла ее, покрутила в руках, ненадолго заинтересовавшись странным предметом, назначение которого показалось ей таким таинственным. Никто из ее прежних молодых людей ничем подобным не владел.

Посередине гостиной располагался квадратный журнальный столик, изрядно заляпанный водяными разводами и пятнами от кофе, на полочке внизу – одинокий журнал под названием “Стафф”[21]“Stuff” (с 1999) – британский журнал, освещающий новости мира потребительской электроники и технологий будущего, адресован в первую очередь мужской аудитории.. Диван и стулья, возможно, из “Икеи” – они, во всяком случае, отчетливо походили на диван и стулья в каждой квартире, которую она когда-либо снимала сама, и все эти диваны и стулья были из “Икеи”. Растений на глаза не попадалось, но зато на стене висела в раме большая репродукция ван-гоговских “Подсолнухов”.

В дальнем углу гостиной – неотгороженная кухня. В холодильнике почти ничего не нашлось – кроме пива, масла, сыра, молока и пачки сосисок, просроченных на восемь дней, судя по дате на упаковке. Морозильник пустовал, если не считать ледяных кубиков и коробки “Магнумов”, в которой осталось всего две штуки.

Какая досада: о мужчине, которого Софи сейчас выбирала себе в новые партнеры, она почти ничего не узнала. После того как быстрый набег в ванную дал еще меньше сведений, она махнула рукой и решила вскипятить воду для кофе. Ожидая, пока вода закипит, Софи достала тот самый “Стафф” и уселась за журнальный столик почитать.

На обложке красовалась молодая привлекательная брюнетка – прижимала к бедру айпэд, пучила губки и вперялась вдаль. Пусть и с планшетом в руке, ночь она, похоже, собиралась провести по клубам, а не за работой, поскольку облачена была в едва прикрывавшее пах белое мини-платье с прозрачными вставками, в них виднелись обширные участки ее бюста и грудной клетки. Листая журнал, Софи заметила, что это сквозная тема иллюстраций – странная параллельная вселенная, где передовую технику применяют исключительно красивые молодые женщины, желавшие работать, фотографировать или играть в одном белье или купальнике. Обложка обещала рецензию на пятый айфон (“Как “Эппл” переизобретет колесо – смартфон… заново”), обзор “убойной техники, которая преобразит будущее”, ностальгический каталог “39 гаджетов, изменивших мир, – “Скай++”, “Вии” и 10 лет айпода”, а также статью “Как устроить себе ШПЛ”. Незачем и говорить, что Софи понятия не имела, что такое ШПЛ и зачем кому бы то ни было его устраивать, – шезлонг полосатый летний? Шалаш из палок и листьев? Добравшись до соответствующей статьи, Софи обнаружила, что это сокращение от “шутера от первого лица”, такая разновидность компьютерных игр, где кто-то палит из оружия (очевидно) и как раз с его точки обзора все вокруг и показывают. Тут она вновь ощутила легкий грешный трепет выхода за собственные границы комфорта и продолжила читать со всевозрастающей зачарованностью, спотыкаясь о понятия, с какими раньше никогда не сталкивалась, – мегатекстуры, игровой движок, излучательность, запаздывание, – и так погрузилась в статью, что, когда открылась входная дверь, Софи это, пусть всего на миг, раздражило. Но Иэну обрадовалась, особенно когда, не успев остановить на ней взгляд, он замер, груженный магазинными пакетами, и сказал:

– Ух ты.

– Ух ты?

– В голове не умещается, что это ты. В голове не умещается, что это ты – здесь, у меня в квартире. Выглядишь… невероятно.

Не праздный он ей комплимент отвешивал. Волосы растрепаны, тело все еще светится от их последнего соития, белый банный халат так ей свободен, что едва не спадает, – Софи смотрелась как воплощенная мастурбационная фантазия любого читателя “Стаффа”. Еще бы ей тискать “Олимпус ПЕН ЭП-3” (“гладкий металлический кожух и, судя по всему, самый быстрый в мире автофокус”) или пускать слюни на “Блэкберри Болд 9900” (“снабжен тач-скрином и клавиатурой “КВЕРТИ”, работает на шустрой новой “Блэкберри 7 ОС”“) – и полная картинка получилась бы. Неудивительно, что вид у Иэна был счастливый. Он еще раз ее поцеловал – долгий нежный поцелуй в губы, ответила Софи пылко, неспешно, затем Иэн нехотя отстранился и сказал голосом мужчины, которому не очень верится, что действительность вдруг повернулась таким вот боком, – мужчины, потерявшегося во сне наяву:

– Ну ладно. Нам надо поесть.

За завтраком Софи покаялась, что, пытаясь разгадать тайны этой квартиры, пережила разочарование.

– В смысле, тебе бы вряд ли удалось сделать ее более безликой, даже если бы ты служил агентом правительства и пытался сохранить тайну личности. Тебе разве не хочется это как-то персонализировать? Пару горшков с растениями, какие-нибудь цветовые пятна, побольше картинок на стенах?

– Я знаю, какую картинку хочу повесить на стене в спальне, – сказал Иэн. Сложил пальцы прямоугольником и прищурился сквозь них, словно выбирая кадр. – Фотографию тебя, в таком вот виде. Но тогда я по утрам вставать с кровати перестану.

Софи улыбнулась, чуть отодвигаясь и запахивая халат потуже.

Позже, после того как вернулись в постель и еще позанимались любовью, а потом долго отдыхали в объятиях друг дружки, они взялись читать газеты, а их взаимная нагота сделалась скорее уютной, чем эротичной. Сидели рядышком, и Софи наслаждалась, ощущая точки, в которых они с Иэном свободно соприкасались: прижимались плечами, мягкий изгиб ее бедра – вдоль мускулистого и более прямолинейного Иэнова, сплетались ступнями, и Иэн нежно водил пальцем ноги вдоль ее щиколотки. Все это ощущалось как возвышенно правильное и неизбежное, и легкость, с какой их тела подходили друг другу, отражалась и в расслабленной игривости их беседы. Первое воскресенье года, серьезных новостей в газетах немного. Громадная городская лиса поймана и убита в Мэйдстоуне, фотоснимок семилетнего мальчика, держащего зверя на весу, – ну или пытающегося, поскольку размеры у обоих примерно одинаковые. Исследование, проведенное в Нидерландах, показало, что женщины, у которых в диете много фруктов и овощей, с большей вероятностью зачинают девочек. В Саутгемптоне, судя по всему, сбежали три свиньи, полиция, что загадочно, связывает их побег с местной фермы с “разрывом в отношениях” у пары, которая свиней содержала. Будь Софи одна, она бы не удосужилась дочитать большинство этих историй, но делиться ими с Иэном было весело – смеяться над странностью и глупостью мира, узнавать, как у Иэна устроено чувство юмора. Настроение у них поменялось (но и тогда перемена эта была мимолетной), когда он добрался до материала о Джоанне Йейтс, молодой женщине из Бристоля, тело которой нашли на Рождество.

– Я смотрю, того парня выпустили, – сказал он, пробегая взглядом первые пару абзацев. – Хозяина ее квартиры. Которого на допрос вызывали.

– Хорошо, – сказала Софи.

– Хорошо? Почему это хорошо?

– Потому что у них не было оснований даже задерживать его.

– Ага… да ты глянь на него.

Он показал ей фотографию Кристофера Джеффриза, шестидесятипятилетнего подозреваемого, которого полиция Бристоля забрала на три дня допросов и выпустила без обвинений. Необычный внешне, даже “чудаковатый” учитель английского с особой тягой к романтической поэзии, известный тем, что иногда подкрашивает волосы в голубоватый оттенок, – идеальный корм для английских газет, убежденных в его виновности с первого же мига, не успели они глаз на него положить, о чем и талдычили все последние дни, оставаясь, впрочем, в рамках закона.

– “Глянь на него”? – переспросила Софи, склоняясь над газетой. – А что в нем такого?

– Ну в смысле, вот же чудик!

Софи опешила.

– Так, для начала, – сказала она, – не вижу в нем по этой фотографии ничего чудно́го. И, кроме того, между “чудиком” и убийцей довольно большой зазор, не?

Иэн глянул на нее и заметил, что щеки у Софи вспыхнули, а кожа у основания шеи потемнела до красноты. Без всяких дальнейших комментариев он быстро перескочил на другую статью на той же полосе.

– Смотри: “Одежный магазин в Лиссабоне пообещал бесплатную одежду первой сотне людей, которые придут в первый день распродажи, облаченные в одно лишь белье”.

Софи расслабилась и улыбнулась. На этот раз она забрала у него газету и рассмотрела снимок продрогших покупателей, столпившихся у входа в магазин перед его открытием.

– Классный зад, – сказала она, показывая на одного мужчину. – Хотя и не как у тебя.

Тут она отложила газету, и они занялись другими делами.

7

Февраль 2011-го

На полпути между Шрусбери и Бирмингемом, недалеко от трассы М54, имеется неизменная примета местной географии, удостоенная даже своего официального указателя, одна из главных достопримечательностей округа и, конечно, выдающийся повод для гордости. Садоводческий центр “Вудлендз”. Жизнь его началась в 1973-м, тогда он был всего лишь торговой лавкой – небольшим, скромным заведением, продававшим растения, глиняные горшки и мешки с компостом. Ныне, почти сорок лет спустя, он расцвел и расширился до целого королевства, могучей империи, чьи подданные могли бродить часами – да целый день, было бы желание – среди всевозможных угодий и провинций, где явлены были все стороны человеческой жизни, ни одна не обойдена вниманием, для каждой свой товар. Снаружи действительно простирались пейзажи, богатые на травы, кусты, мхи, цветы, лианы, кактусы и прочую разнообразную растительную жизнь, которая, пусть и потрясала масштабами и пестротой, была в точности тем, что ожидаешь увидеть в подобном заведении. И лишь когда покупатели входили в крытую часть “Вудлендз”, истинный масштаб и всеохватность этого места делались очевидными. Первым делом перед вами оказывались акры – бескрайние пастбища – садовой мебели, простиравшиеся докуда хватало взгляда. Не просто стулья и столы, а целые комплекты по четыре предмета, какие не испортили бы собой гостиную деревенского имения, не говоря уже о скамейках, тахтах, креслах-качалках, двухместных диванчиках, оттоманках, “честерфилдах”, обеденных столах, столиках для напитков, журнальных столиках, случайных столиках и всем прочем, что могло бы по некоему разумению превратить садик на заднем дворе в жилое пространство на свежем воздухе. Но, даже приняв во внимание десятки громадных барбекю, куда более затейливых и вычурных, чем что угодно из кухонного инвентаря в домах у большинства людей, и поражающий воображение набор садового освещения – прожекторов, фонарей, гирлянд, подсветки на солнечных батареях, проблесковых огней, сияющих, мерцающих, – даже тогда нельзя считать, что вы хотя бы с поверхности постигли возможности “Вудлендз”. Там имелся отдел кухонной мебели; зоомагазин, продававший все – от золотых рыбок до кроликов; магазин одежды, где царили “Барбур”, сапоги “Веллингтон” и вешалки с рубашками и штанами из полиэфирных тканей; громадный отдел, посвященный ремеслам и увлечениям – рисованию, вышивке, шитью, кружеву, миниатюрным железным дорогам, авиамоделям, чему угодно, что ум человеческий в силах помыслить, лишь бы заполнить часы безделья в детстве или на пенсии; обширная продуктовая лавка, торгующая всем – от чеддера до английского вина; раздел с аудиодисками (с упором на Фрэнка Синатру, Веру Линн, Джонни Кэша и других стародавних звезд) и видеодисками (с упором на британские военные фильмы, илинговские комедии[22]Студии в Илинге – старейшая непрерывно работающая киностудия в мире; немое кино в Илинге снимали с 1902 г., звуковое – с 1931-го. С 1955-го по 1995-й студией владела Би-би-си., кино с Джоном Уэйном и прочее ностальгическое); магазин игрушек, а в нем – нешуточный набор пазлов с фермерскими пейзажами доиндустриальной эпохи, “спитфайрами” и “харрикейнами” в полете, сценами из традиционной английской сельской жизни, винтажными автомобилями и всяким подобным; даже книжная лавка, опять-таки с уклоном в прошлое, где помимо обязательных тысяч наименований книг, посвященных садоводству, предлагались еще и без счету книги по местной истории. Многие представляли собой подборки старых черно-белых фотографий или оттененных сепией почтовых открыток и гордо носили названия “Образы былого Дадли”, “Чэддсли-Корбетт в фотографиях” или “Бриджнорт, каким он был когда-то”. Немалая часть этих книг, если приглядеться к корешкам, печаталась под маркой “Чейз Хисторикл”.

Основатель, директор, редактор, координатор маркетинга, менеджер по связям с общественностью и арт-директор “Чейз Хисторикл” в лице самого Филипа Чейза попивал капучино в трепетном сердце (или же, скажем, плотно набитом желудке) “Вудлендз” – в его ресторане. Здесь, где мясной пирог с элем и пропитанная пивом рыба с картошкой оставались самыми популярными пунктами в меню вопреки неоднократным попыткам шефа придать списку блюд международный оттенок, очереди из бело- и сребровласых посетителей стояли день-деньской; посетители держались за свои деревянные подносы и предвкушали пир, вперяя взгляды в пирог под лимонной глазурью, булочки с вареньем, чайники наваристого бурого йоркширского чая. В это буднее утро – первый день весеннего семестра – дела у ресторана шли бойко, и Филип радовался, поскольку эти люди были и его клиентами, и скоро многие из них придут покопаться на полках в книжном магазине; сегодняшние продажи окажутся крепкими. Он продолжил попивать капучино и поглядывать на часы на экране телефона. Филип договорился о встрече с двумя людьми здесь, в ресторане, и первый уже опаздывал.

Этим первым человеком, так уж получилось, был Бенджамин, неверно запомнивший время встречи, – сейчас он считал, что приехал сильно заранее, и коротал время у входа в детский театр “Вудлендз”. Да, эта Занаду среди садоводческих центров располагала даже собственным театром – пространством для зрелищ, во всяком случае, – который оказывался очень к месту именно в это время, когда шли школьные каникулы и родители готовы были на что угодно, лишь бы избавиться от ответственности за развлечение отпрысков хотя бы на полчасика. Благодаря этому нескольким местным увеселителям детей доставалась хлебная работа, но чаще им приходилось довольствоваться праздниками в честь дней рождения по выходным. В это утро с одиннадцати до одиннадцати тридцати небольшую, но воодушевленную толпу зрителей развлекал ужимками Барон Умник, дородная фигура, облаченная в джентльменский твид 1930-х, с золотыми карманными часами, красным пинг-понговым шариком на носу и в пошловатой разноцветной академической шапочке, шатко нацепленной на макушку. Бенджамин наблюдал за этим выступлением уже минут десять и вынужден был признать, что ему оно очень нравится. Детям, по сути, давали урок математики, сдобренный несуразными шутками, фокусами и физической комедией, – и все это подавалось в основном с энтузиазмом, а не с математической точностью. Действо было довольно сумбурным, но сам Барон, казалось, получает удовольствие – если судить по его постоянным выходам из роли, и это удовольствие передавалось зрителям. Таким он казался милым и увлекательным персонажем на самом деле, что Бенджамину и в голову не приходило, как кто-то мог бы этим человеком не проникнуться, а потому он изумился, услышав, как голос рядом с ним в дверях пробурчал:

– Терпеть не могу этого мудака.

Бенджамин обернулся. На человеке с наклеенными усами был белый медицинский халат, резиновые сапоги и кожаный шлем авиатора Второй мировой войны.

– Вечно он затягивает. Вечно выбивается из графика. Нарочно залезает на мое время, подонок мерзкий.

На грифельной доске возле двери мелом был написан распорядок сегодняшних развлечений. Следующее представление, которое начиналось в одиннадцать тридцать, называлось “Доктор Сорвиголова”. Сейчас было одиннадцать тридцать три.

– Дайте-ка угадаю. – Бенджамин показал на имя на доске. – Не вы ли это?

– Еще как, блин, – сказал Доктор. – А этому гаденышу уже пять минут как пора вон со сцены.

Услыхав их голоса, Барон Умник обернулся, приметил своего соперника, и лицо у него потемнело до гримасы. Бенджамин учуял, что положение может стать неприятным, и решил, что участвовать в этом не хочет. Уже собравшись уходить, глянул напоследок на харизматичного потешника и зачарованный круг ребятишек, и тут случилось нечто странное. На этот раз, когда Барон перехватил взгляд Бенджамина, на лице у клоуна что-то проявилось – что-то подобное узнаванию. Он едва не сделал шаг вперед, прочь из круга, прочь из роли, и не поприветствовал Бенджамина как старого друга. Но, прежде чем что-нибудь подобное смогло случиться, вмешался Доктор – ринулся к сцене, попутно костеря своего соперника во всю глотку за то, что тот не завершил представление в согласованное время. Между клоунами разразилась злая ссора – дети наблюдали за ней со смесью веселья и оторопи, и никто не понимал, это все еще спектакль или уже нет. Бенджамин решил, что ему совершенно точно пора убраться, и, не задумываясь более ни на миг о странной перемене в лице Барона, зашагал к ресторану.

– Где ты был? – спросил Филип.

– Я же не опоздал, верно?

– Мы договорились в одиннадцать.

– Правда?

Они встречались здесь ежемесячно уже год или около того – с тех пор как Бенджамин перебрался на мельницу. Это место они выбрали просто потому, что оно располагалось на полпути между их домами, но было в этом и приятное совпадение (которое заметил Филип): “Вудлендз” исполнилось почти точно столько лет, сколько их с Бенджамином дружбе. Они познакомились в школе “Кинг-Уильямс”, элитном учебном заведении, располагавшемся почти в центре Бирмингема; у школы имелась традиция взращивать в своих стенах выпускников, которые, по словам школьного гимна, “славят ее на весь белый свет”. Ни Бенджамин, ни Филип, следует отметить, пока этот наказ не выполнили. Тогда как некоторые их современники сделались промышленными магнатами (в том числе ненавистный спортивный чемпион Роналд Калпеппер, ныне, судя по всему, владелец алмазных копей в Южной Африке, по слухам, стоящий более ста миллионов фунтов) или – в случае Дуга – выдающимися лидерами лондонского общественного мнения, Бенджамин с Филипом, похоже, довольствовались тихими радостями недотеп. Когда в середине нулевых зарубили давнишнюю газетную колонку Филипа под названием “По городу с Филипом Чейзом”, он расстроился, но не удивился; уже приметив нишу на рынке – книги по местной истории качеством выше среднего, – он взялся обустраивать свою издательскую марку, первые три книги написал сам, а теперь, через пять лет, уже неплохо кормился с этого дела. После того как первый брак завершился дружелюбным разводом, Филип уютно обжился со своей второй женой Кэрол. Бенджамина же, удачно перекрутившегося на лондонском рынке недвижимости, в его пятьдесят точнее всего было бы считать удалившимся на покой. Если и имелись у него планы на будущее, он их держал при себе, и ничто не возмущало покоя его ума – даже знание, что он высадил тридцать лет своей жизни на бестолковую романтическую одержимость или вложил несколько десятков тысяч часов в работу над исполинским литературным и музыкальным проектом столь непомерным, несуразным и непродуманным, что даже сам осознавал: этому проекту никогда не достичь завершенности, не говоря уже о публике. Бремя всего этого профуканного эмоционального вложения и интеллектуальной энергии кого-то, может, и раздавило бы, но не Бенджамина. Он пробрался по туннелю травмы и вылез, помаргивая, на добродушные равнины невозмутимости, по которым теперь, довольный, брел без всякой отчетливой цели на уме – ни дать ни взять типичный посетитель “Вудлендз”, у которого есть лишние два-три часа, чтобы потратить их в отделе садовой мебели, не имея намерения что-либо купить.

– Короче, у нас всего несколько минут, – сказал Филип, еще раз глянув на телефон. – Без четверти у меня встреча с потенциальным автором.

– Кто-то интересный?

Перед Филипом на столе лежало письмо. Он развернул его и подал Бенджамину.

– Открытки старого Дройтуича и Фекенэма, судя по всему. “Непревзойденная коллекция”, говорит.

– Такому едва ли откажешь. – Бенджамин просмотрел содержимое письма и резко вдохнул на одной-двух фразах. – Ой-й, вроде немножко чокнутый.

– Они все немножко чокнутые. Чокнутые – это ничего. В меру, как в чем угодно другом. Некоторые сказали бы, что мы – целый народ безобидных чокнутых.

– Ну наверное, – произнес Бенджамин и задумался над сценой в детском театре, которой только что стал свидетелем. Что подвигало кого-то наряжаться Бароном Умником и зарабатывать на жизнь, валяя дурака перед толпой детворы? Не жили бы они в стране скучнее этой, кабы не такие вот люди?

Так или иначе, в потенциальном авторе Филипа, когда через несколько минут он явился и представился, ничего особенно чудаческого не отмечалось. Худшее, что о нем можно было бы сказать, – он, казалось, довольно рассеян и ему неловко. Потрепанный субъект с нечесаными седыми волосами, в зимнем анораке с подкладкой, покрытом пятнами, с водянистыми глазами, глядевшими сквозь крупные старомодные очки в проволочной оправе. Он потряс Филипу руку, представился Питером Стоупсом и вопросительно глянул на Бенджамина.

– Это мой друг Бенджамин Тракаллей, – пояснил Филип. – Все, что вы скажете при мне, можно сказать и при нем. – Он осознал, что похож на Шерлока Холмса, представляющего доктора Ватсона новому клиенту в гостиной дома 221В.

– Я самую малость удивился, когда вы предложили встретиться здесь, – промолвил Питер, усаживаясь напротив Филипа. – Считал, что подобные беседы обычно происходят в стенах вашего кабинета.

Кабинет Филипа размещался в спальне у него дома на Кингз-Хит, но признаваться в этом он не собирался.

– Итак, Питер, – сказал он, – давайте посмотрим, что вы для меня припасли. Открытки старого Дройтуича, верно? Принесли что-то с собой?

– Открытки, да, – и  сопроводительный текст, – произнес Питер с немалым нажимом. – И да, они у меня с собой, где-то…

Он принялся рыться в карманах анорака, коих оказалось поразительно много. Наконец, с третьей или четвертой попытки, он обнаружил искомое и вытащил потрепанный манильский конверт, сложенный пополам, из которого извлек с полдюжины древних, мятых открыток в заломах. Бережно выложил их на стол перед Филипом, в два ряда по три штуки.

– Ах да, “Лидо” в Дройтуиче, – проговорил Филип, беря в руки первую. – Очень мило. На глаз – сороковые, я бы сказал.

– 1947-й, да, – подтвердил Питер.

– А вот эта хорошая, “Шато Имни”. Странное здание для этой части света. Выстроил Джон Корбетт, промышленник, для своей жены в 1870-х. Она была наполовину француженкой.

– Верно.

– Что ж, эти очень хороши, должен признать, Питер. Сколько у вас их еще?

– Еще? Нет, это все. Все, что есть.

Филип потрясенно умолк.

– Но… для такой книги нам обычно нужна по крайней мере сотня.

– Обычно – да. Но эта будет не обычная книга. Текст, Филип. В данном случае текст – это все.

Филип неохотно произнес:

– Тогда, наверное, рассказали бы вы об этом побольше.

Петер нервно глянул влево и вправо.

– Думаю, нам стоит уйти куда-нибудь, где менее людно.

– Это непросто, – заявил Филип, – в садоводческом-то центре.

– Необходимость – мать изобретательности, – возразил Питер. – Думаю, решение есть. Идемте.

Он встал и направился прочь из ресторана, продираясь сквозь удлинявшиеся очереди обеденных посетителей. (Казалось, для сосиски с пюре или для “обеда пахаря” час никогда не бывал слишком ранним.) Филип двинулся за Питером, растерянно глянув на Бенджамина и проговорив:

– Тебе с нами необязательно.

– Да я такое ни за что не пропущу, – отозвался Бенджамин. – Это даже лучше, чем детский театр.

Вскоре они поняли, куда Питер Стоупс их ведет. Позади здания “Вудлендз”, не видимый ни с парковки, ни с основной дороги, размещался самый потайной – но для многих самый ценный – анклав. Ибо здесь стояли садовые постройки. Сперва неброские садовые сараи, как раз такие по размерам, чтобы хранить в них газонокосилку, воздуходувку и немножко инструментов, а вот далее появлялись летние домики, беседки, павильоны и замысловатые, похожие на лабиринты конструкции, объединявшие в себе все перечисленное, – конструкции, призванные обеспечить женатого англичанина тем, чего он желает, вероятно, сильнее чего бы то ни было: местом, куда можно удрать от семьи, не покидая при этом дома.

Таких построек там было двадцать пять – тридцать, из них составили своего рода деревню с улицами, переулками и объездами, пересекавшимися между зданиями. Во всей империи “Вудлендз” сюда заглядывали реже всего, и сегодня, казалось, это место было в полном распоряжении Бенджамина, Филипа и загадочного автора. Питер знал, что делает.

Оглядевшись по сторонам, чтобы удостовериться, что их не выследили, он повел их ко второму сараю. Тот сарай относился к категории построек пониже: простенький кубик с одним маленьким окном и крышей, под коньком которой было недостаточно высоко, чтобы кто-то из них троих смог выпрямиться в полный рост. Более того, все втроем разом они там едва помещались. Несколько неуютных секунд они постояли внутри, согбенные и притиснутые друг к другу, после чего Бенджамин сказал:

– По-моему, надо поискать сарай побольше.

– Верно, – отозвался Питер.

Развернуться внутри этого сарая им не удалось, но все же с некоторым трудом они смогли сдать назад и по очереди выбраться на свежий воздух. Двинулись дальше. Следующий выбранный Питером сарай оказался лишь самую малость просторнее.

– Уверен, нам удастся найти что-нибудь побольше, – сказал Филип, когда они вновь забились внутрь.

– Разумеется, – согласился Питер. – Но я вообще-то собираюсь в ближайшем будущем купить себе сарай. И этот вроде бы как раз то, что надо. Мне, видите ли, требуется место для работы над моими книгами.

Филип с Бенджамином осмотрелись, уж как сумели в тесноте, и попытались оценить, насколько сарай годится как рабочий кабинет.

– Несколько тесноват, – постановил Филип.

– У нас садик маленький.

– Думаю, стол сюда втиснуть можно, – сказал Бенджамин. – Небольшой. По-моему, получилось бы.

– Мне еще нужно место, где хранить инструменты. Жене не нравится, что они захламляют дом.

– Инструменты?

– Музыкальные инструменты. Я руковожу небольшим местным музыкальным коллективом. Мы играем традиционные английские мелодии на исконных инструментах.

– А на чем вы играете? – спросил Бенджамин, почти опасаясь услышать ответ.

– На крумгорне и сакбуте.

– Давайте поищем сарай побольше, – предложил Филип.

Наконец они выбрали самую просторную постройку. В ней было три комнаты, центральное отопление, горячая и холодная проточная вода, а также обширный стол в главной комнате, вокруг которого располагались скамейки с изящно вышитыми подушками. На них-то все трое с некоторым облегчением и уселись.

Воцарилось долгое молчание. Когда Питер наконец вроде бы собрался заговорить, остальные подались вперед, ожидая – и в этом не ошибаясь, – что говорить Питер будет вполголоса.

– Итак, Филип… Как я уже сообщил, в случае с этой книгой самое важное – текст. И слово “важное” я употребляю не попусту. Этот текст излагает историю, которую я обнаружил лично и которая, когда станет широко известна, изменит то, как люди мыслят себе одну из важнейших тем нашего времени.

Несколько мгновений он давал этому впечатляющему заявлению усвоиться, а затем вознамерился продолжить, но тут заговорил Филип:

– Ну, в таком случае почему вы хотите, чтобы я это публиковал? Я всего лишь маленький издатель.

– Верно. Однако из маленьких желудей способны вырасти дубы. И кроме того, – признался он, – надо бы покаяться, что вы не первый издатель, к которому я обратился. Мое предложение рассматривали крупнейшие лондонские учреждения. Надеюсь, вас это не обижает.

– Вовсе нет. Скольким другим издателям вы уже отправляли это?

– Семидесяти шести.

Филип осмыслил это и сказал:

– Что ж, полагаю, фотографии старого Дройтуича могут показаться некоторым слишком нишевыми…

– Даже если добавить к ним Фекенэм, – услужливо встрял Бенджамин.

– Фотографии – лишь повод, – сказал Питер. – Как я уже успел сообщить, текст – вот что важно. История. Итак, то, что я собираюсь вам изложить… – голос сделался еще тише, – обязано остаться в стенах этого сарая.

Бенджамин с Филипом торжественно кивнули.

– Как я понимаю, вы заметили, что у этих фотографий общее? У всех людей на этих снимках?

Филип внезапно догадался, к чему все это.

– Продолжайте, я всему поверю, – произнес он устало.

– Общее у них вот что: все эти люди – урожденные англичане. Так вот, название моей книги – “План Калерги”, и вступление у нее о том, что, захоти вы сделать такие снимки в наши дни…

И тут уж полоумная мешанина соображений посыпалась из Питера Стоупса без запинки. Кроме того, Филип, уже изучивший подобные верования несколькими годами ранее, был с мыслями Стоупса знаком. Белые народы Европы вроде как подвергаются постепенному геноциду. Их медленно изводят под корень, и весь этот процесс – дьявольское изобретение одного австрийского аристократа начала ХХ века по имени Рихард фон Куденхове-Калерги. “План Калерги”, как его называют некоторые, – программа создания панъевропейского государства, в котором, по словам из его книги “Praktischer Idealismus” [23]“Практический идеализм” ( нем. )., “человек далекого будущего будет смешанных кровей. Будущая евразийско-негроидная раса, внешне похожая на древнеегипетскую, заменит разнообразие народов разнообразием личностей”. И это геноцидное панъевропейское государство, конечно, уже окрепло и вершит свое злодейство – Европейский Союз, а Калерги – ни много ни мало его духовный основатель.

Через несколько минут Бенджамин с Филипом шагали к своим машинам под февральской моросью, а Питер Стоупс и его шесть старых открыток были посланы куда подальше главным редактором “Чейз Хисторикл” в очень откровенных выражениях.

– Так что же, он все это выдумал? – спросил Бенджамин.

– Ой, нет – Калерги существовал, он, возможно, и впрямь основатель Евросоюза, если хочется докопаться до истоков, – ответил Филип. – Но просто поражает, как эти люди извращают его идеи. Вероятно, мое замечание, что чокнутые безобидны, несколько наивно.

– Нет, вряд ли. – Бенджамин добрался до машины первым и завозился с ключами. – Нам сегодня просто не повезло. Таких, как он, немного.

– Надеюсь, черт бы драл. Давай где-нибудь в другом месте в следующий раз увидимся?

– Не-а, мне здесь нравится. – Бенджамин пристегнулся, захлопнул дверцу и открыл водительское окно. – Это всегда приключение. Никогда не знаешь, что обнаружишь. Иногда хорошее, иногда гадкое, чаще всего странное донельзя. Но такая вот она, Англия. Никуда от нее не денешься.

Он помахал из окна, отъезжая, Филип стоял и махал ему вслед, а затем горестно покачал головой и задумался, не слишком ли далеко зашла у Бенджамина эта его невозмутимость.

8

Апрель 2011-го

Иэн много рассказывал о своей матери. Об отце, который умер, когда Иэн был еще подростком, или о старшей сестре Люси, вышедшей замуж и переехавшей в Шотландию, – редко, и со всей остальной семьей он отношений словно бы не поддерживал, зато мать была, очевидно, важной фигурой в его жизни. Она жила одна в деревеньке где-то рядом со Стратфордом-на-Эйвоне, и каждое воскресенье Иэн ездил ее навестить. Софи (все равно склонная чрезмерно анализировать свои отношения, но особенно в данном случае, поскольку решительно постановила – решительно , – что эти не могут не сложиться) мысленно колебалась, считая близость Иэна с его матерью то трогательной, то настораживающей. Эта близость, безусловно, согласовалась с Иэновой заботливой и щедрой натурой, но в то же время здоро́во ли для тридцатисемилетнего мужчины встречаться с матерью так регулярно, так часто беседовать с ней по телефону?

Разумеется, Иэн рвался познакомить Софи с мамой как можно скорее, но Софи неделю за неделей сопротивлялась. И только после того, как они миновали многочисленные другие вехи – первый ужин с Лоис и Кристофером (с большим успехом), первый раз сказанное друг другу “Я тебя люблю” (в тихий миг одного необычайно скучного фильма, который она потащила Иэна смотреть в “Электрик”), день, когда Софи все же переехала к нему в квартиру (притащив с собой многие коробки книг, чтобы заполнить эти пустые полки), – она в конце концов уступила. И вот ярким воскресным утром в апреле они катили прочь из Бирмингема по трассе А3400 по непритязательной уорикширской сельской местности; пункт назначения – деревня Кёрнел-Магна, где Иэн родился и провел значительную часть своей жизни.

Софи радовала эта поездка – и не в последнюю очередь потому, что ей нравилась Иэнова манера вождения. Было в этом нечто сексуальное – наблюдать, как мужчина занят тем, что у него хорошо получается, за его постоянной расслабленной бдительностью, за тем, как он любезен с другими водителями, за его ощущением легкой власти над сложной, отзывчивой техникой. Отчего-то хотелось вложить ему руку между бедер и отвлечь его. Софи подразнила его так сколько-то, а когда беседа между ними начала усыхать, они взялись за словесную игру. Ее придумал Иэн: берешь последние три буквы номера ближайшей машины и придумываешь с ними фразу.

– Давай я начну, – сказал он и прочел три буквы с номера “воксолл-астра”, оказавшейся перед ними на развилке. “СКТ” – “Славный ксилофон Тони”.

Софи рассмеялась. Дурацкое это времяпрепровождение – в такие игры, как ей виделось, она бы играла со своими детьми, если они когда-нибудь появятся, – но зато она ощущала восторг, какой возникает от каникул после убийственной серьезности академического трепа (общение на факультете было настоящим испытанием). К тому же Иэновы представления о веселье, как обычно, оказались заразны.

– Ладно, – согласилась она. – “ЗЗА” – “Зоопарк заточает арфистов”.

– “ОПЛ”, – прочитал Иэн, глянув на “фольксваген-гольф”, пронесшийся мимо. – “Обсосы предпочитают лесбиянок”.

– “ВЖК” – “Великолепный желчный камень”.

Наконец они вместе засекли здоровенный черный “рейндж-ровер”, сдававший задом с подъездной аллеи.

– “ДВУ” – “Деррида вопиюще увиливает”, – произнесла Софи в тот самый миг, когда Иэн придумал:

– “Дохлый воняет удод”.

Они расхохотались, и не успела Софи осмыслить разницу между их вариантами решения, как они проехали указатель, приветствовавший их – и других осторожных водителей – в самой Кёрнел-Магне.

Деревня оказалась не совсем открыточной, какую ожидала увидеть Софи. Вероятно, Кёрнел-Магна не прошла бы конкурс как модель для пазла, у каких в магазине игрушек при садоводческом центре “Вудлендз” хорошие продажи. Начать с того, что, если подъезжать к деревне с севера, по обеим сторонам дороги высились новехонькие безликие дома, выстроенные из одинакового красного кирпича и поставленные чуточку слишком близко друг к другу. Смотрелись они довольно мило, но Софи себя в таком не представляла.

– Вон тот был мой, – сказал Иэн, показывая на какой-то дом, но Софи так и не поняла, на какой именно. – Жил здесь почти два года, – добавил он отчасти для себя.

Скоростное ограничение – тридцать миль в час, но Иэн сознательно сбросил до двадцати пяти, когда они ехали мимо универмага, индийского ресторана, риелторской конторы и парикмахерской, скученных вместе, всего в нескольких ярдах друг от друга.

– Вот и все, – сказал Иэн. – Все, что осталось теперь от деревни. Вон то… – он показал на громадное заброшенное здание слева, – было местным пабом, но потом помещение купила какая-то большая сеть, паб денег не приносил, и они его закрыли через пару лет. Жизни тут последнее время не очень много.

– Кто-то из твоих друзей еще живет здесь?

– Не-а. Все разъехались. Саймон был последним, теперь в Вулверхэмптоне.

Софи пока только пыталась запомнить имена всех Иэновых друзей.

– Саймон – это который, еще разок?

Иэн одарил ее почти – но не совсем – укоряющим взглядом.

– Мой лучший друг. Мы в начальные классы вместе ходили.

– Который в полиции служит?

– Он самый. Ладно, вот и мамин дом.

Он остановил машину на подъездной аллее перед высоким трехэтажным домом годов 1930-х постройки. Белокурая фигура уже сидела у окна в эркере парадной гостиной, ждала их. Она вскочила и вышла на крыльцо еще до того, как Иэн с Софи успели выбраться из машины. Мама оказалась рослой – пять футов и восемь-девять дюймов, как показалось Софи, – и, несмотря на возраст, статной. Она выглядела сильной и осанистой, спину держала прямо. Глаза голубые, зубы хорошо сохранились, взгляд пытливый. Софи уловила лишь намек на тремор, когда мама протянула ей руку, – единственный намек на то, что этой женщине семьдесят один. Сразу было ясно, что мать Иэна – женщина грозная.

– Хм-м, – выдохнула она, пристально разглядывая Софи с головы до пят и задержав ее руку в своих ладонях. – Даже симпатичнее, чем он мне рассказывал. Меня зовут Хелена, дорогая. Заходите же.

Она привела их в гостиную и налила по стаканчику сладкого хереса – напитка, который, как Софи осознала, она еще ни разу не пробовала.

– В самом деле, – произнесла Хелена после того, как болтовня об их поездке исчерпала себя, – мне кажется, мой сын мог бы привезти свою новую подругу раньше, чем нынче. Насколько я понимаю, вы уже переехали к нему в квартиру, дорогая, правильно? То есть эти… отношения, видимо, уже довольно развитые. По-моему, такой порядок дел – несколько с ног на голову.

– Ну… это целиком моя вина, – сказала Софи, нервно глянув на Иэна. – Он уже много раз приглашал меня поехать, но все как-то не складывалось. Воскресенья… всегда несколько занятые, – отчаянно импровизировала она.

– Вы посещаете церковь? – спросила Хелена с убийственной невинностью.

– Нет, но…

Иэн пришел на выручку.

– По-моему, это я ее запугал, мам, – слишком много о тебе рассказывал.

– Глупости какие, – произнесла Хелена, вставая. – Я и мухи не обижу. Так, пойду накрою стол к обеду.

– Я помогу, – сказал Иэн.

Оставшись в одиночестве в гостиной, Софи оглядела снимки на каминной полке и на стенах. В основном семейные фотографии: Иэн-школьник, лет тринадцати, в двойной рамке с девочкой года на три-четыре старше – явно Люси. Несколько снимков покойного мужа Хелены: одна черно-белая, на которой он облачен в армейскую форму (воинская повинность?), приятная парная фотография – она в купальнике, он в тенниске с открытым воротом и в шортах, где-то в отпуске семьей (юг Франции, может, 1960-е?), и еще одна, сделанная гораздо позже, она занимала самое видное место на полке, – супруг в костюме, на вид ему ближе к пятидесяти, незадолго до смерти, быть может. Дальше – снимок Люси-выпускницы (маленький, заткнут на полку рядом с телевизором), но рядом с ней – лишь Хелена и Иэн. Со всех фотографий пора бы стереть пыль, заметила Софи.

На обед Хелена приготовила свинину на косточке и теплый картофельный салат. Ели они не в гостиной, где, по словам Хелены, было в это время года слишком темно, а на кухне; кухня показалась Софи тоже довольно темной.

– Иэн мне рассказывал, – отважилась она заговорить во время обеда, – что вы прожили здесь больше сорока лет.

– Верно. Мы сюда переехали в тот год, когда родилась Люси. Вряд ли я стану переезжать еще раз, пусть деревня уже не та, что прежде, вовсе не та. Сын, думаю, может рассказать: тут и мясная лавка была, и антикварная, и скобяная. Все, разумеется, семейные. Совсем другое дело. Почтовое отделение закрыли лет пять назад. Вот это был удар. Теперь приходится кататься в Стратфорд, чтобы посылку отправить. И уж так там трудно парковаться. А еще был “У Томаса”!

– Что было у Томаса?

– Деревенская лавка. Настоящая деревенская лавка. Не просто едой торговала, а еще и игрушками, и канцеляркой, и книгами – всем на свете.

– То уж довольно давно, мам.

– Кое у кого долгая память.

– Ну, магазин там и сейчас есть.

– Вот это? – Хелена содрогнулась. – Совсем не то же самое. Пойдешь туда, а на разговор с человеком за кассой не рассчитываешь. Никогда ж не знаешь, даже каким языком они владеют. И кстати, я тебе рассказывала о своей новой уборщице?

Иэн покачал головой.

– Моя милая уборщица, – сказала Хелена, обращаясь к Софи, – которая ходила ко мне невесть с каких пор, наконец отправилась на покой и уехала на побережье. Кажется, в Девон. И вот агентство прислало мне эту новую девушку. Гретой зовут. Из Вильнюса. Литва, кто бы мог подумать! Представляете?

– Это не имеет значения же, ну, – проговорил Иэн, – главное, чтобы умела прибираться? Как у нее с английским?

– Великолепно, должна отметить. Хотя акцент очень сильный, и я бы совсем не возражала, если бы она говорила чуть громче.

– Может, она тебя боится. Многие боятся, между прочим.

Догадываясь, что это замечание – по крайней мере, отчасти – касается Софи, Хелена повернулась к гостье и смягчилась.

– Ну да ладно, дорогая моя, – сказала она. – Расскажите мне о вашей работе в университете. Сын говорит, что вы знаете абсолютно все, что вообще можно знать о старых картинах.

– Не совсем, – ответила Софи, внутренне содрогаясь. – Как и все ученые, я работаю в очень специализированной области. Моя диссертация касалась современных портретов черных европейских писателей девятнадцатого века.

–  Черных европейцев? Вы кого же это имеете в виду?

– Александра Пушкина, допустим, чей прадед был африканцем. Или Александра Дюма – того, который написал “Трех мушкетеров”, у него бабушка была рабыней с Гаити.

– Батюшки, я понятия не имела. Вот те на! – воскликнула Хелена, и тон ее намекал, что некоторые вещи лучше бы не знать совсем.

– Я изучала портреты этих людей, чтобы разобраться в том, как по-разному каждый художник запечатлел их чернокожее происхождение – или же не смог с этим справиться.

– Совершенно поразительно. Кто хочет пирога с ревенем?

По сути закрыв тем самым тему, Хелена захлопотала – полезла в духовку за пудингом и принялась готовить заварной крем. Далее Иэн (чьи визиты к матери почти всегда сопровождались выполнением каких-нибудь задачек по дому) ушел наверх чинить разболтавшееся сиденье на унитазе. Хелена же тем временем забрала Софи с собой во двор.

– Знаете, – сказала она, – кажется, впервые в этом году как раз потеплело так, чтобы пить чай в саду.

Они устроились на кованой скамейке, выкрашенной в белый, с видом на клумбу, которая, несомненно, через несколько месяцев станет радовать взоры богатством оттенков. Хелена взяла Софи под руку и стиснула ее пугающе непреклонно и свирепо.

– Я рада, что мой сын нашел вас, – сказала она. – Его две последние подруги совсем не годились – хотя, конечно, матери не полагается так говорить. Я бы хотела, чтобы у него была постоянная спутница – спутница жизни. Что до меня, то я очень остро чувствую нехватку такого спутника, хотя – батюшки! – уж двадцать лет прошло, как моего милого Грэма не стало.

– Должно быть, все случилось… очень внезапно, неожиданно?

– Совершенно. Инфаркт – в пятьдесят два. В полном расцвете сил. Любил свою семью, свою работу…

– Какую?

– Он служил в старых студиях “Пеббл-Милл”, в Бирмингеме. Управляющим студии. Старшим управляющим, доложу я вам. Ездить каждый день приходилось далеко, но он не жаловался. Радовался каждой минуте там. Совершенно би-би-сишный был человек, насквозь. Не знаю, что бы он в эти дни про них говорил… Люси была в университете, когда это случилось. Она отдалилась, это ее способ справляться, я уверена. И не упрекнешь. Но хуже всего пришлось нам с Иэном, здесь, в этом доме. Тогда-то, видимо, мы и сблизились…

– Вы не… Вы никого себе больше не нашли?

Хелена отстранилась и поглядела на Софи, улыбка деланого изумления на лице.

– Мне бы и в голову не пришло. Ни разу.

Они умолкли. Было очень тихо. Редкие автомобили, редкие обрывки птичьих трелей. Тихо, подумала Софи, но отчего-то неспокойно.

– Этот сад садил Грэм, – наконец продолжила Хелена. – Вот эта клумба, ближайшая к нам, – розы. Непременно приезжайте через несколько месяцев, в июле. Вот это будет красотища! У нас много сортов, но мой любимый, самый прелестный, – дамасская роза, называется “Йорк и Ланкастер”. Белая, с тончайшим намеком на розовый на некоторых лепестках. В  точности оттенок вашей кожи. – Она теперь смотрела прямо Софи в глаза, и в бестрепетном взгляде этой старухи Софи могла прочесть много разного, и среди прочего – мольбу, красноречивую, словно ее выразили в словах: пусть Софи никак не ранит ее сына; а за этой мольбой – не менее подлинная угроза: если Софи посмеет его ранить, ей не избежать последствий. Все это осталось непроговоренным. Вслух Хелена произнесла лишь: – Вот какой я вас вижу, моя дорогая. Прелестной розой. Английской розой.

И Софи, до глубины души растревоженной, оставалось лишь глядеть к себе в чашку и осторожно потягивать чай.

9

Август 2011-го

Едва такси успело привезти их к дому, как Кориандр ринулась наверх, к себе в комнату. Прямиком направилась к проигрывателю на туалетном столике, заставила себя не смотреть по сторонам, не видеть коллажи фотографий, которыми были уклеены стены, и поставила пластинку “Возврат к черному”. И лишь когда дерзкий, душераздирающий припев песни “Слезы сохнут сами”[24]“Back to Black” (2006) – второй, и последний, студийный альбом британской певицы и автора песен Эми Уайнхаус (1983–2011); “Tears Dry on Their Own” – седьмая композиция альбома. затопил комнату, Кориандр осмелилась оглядеться, посмотреть на галерею картинок, которая до того, как они уехали в отпуск, была праздником жизни, но пока семья была в отъезде, превратилась – уму непостижимо – в святилище смерти.

Фотографии во всех мыслимых позах и обстоятельствах: верхом на стиральной машине в прачечной; наигрывая на гитаре “Лес Пол”; на сцене в тугих красных шортах и черной кожаной куртке, густые черные линии подводки узнаваемо вздернуты вверх; с мужем Блейком, зачарованно смотрят друг дружке в глаза, он в шляпе-пирожке, она в клетчатом сарафане и красном лифчике; позирует – сидит в ангельских крыльях, прядь черных волос закрывает один глаз, над скучающими, надутыми губами мушка; еще одно фото на сцене – укороченная безрукавка, грудь вываливается, без всякой сексуальности, туфли-лодочки, большущие серьги-кольца, буйные волосы стянуты наверху в улей шифоновым шарфом, на нем вышито имя Блейка; ужасные фотографии ближе к концу, она истощена, в отчаянии, скулы торчат, взгляд затравленный. А еще громадный увеличенный снимок ее коллекции записей – или части ее: россыпь пластиночных обложек; альбомы Каунта Бейси и Сары Вон, Дайны Уошингтон, Ареты Фрэнклин, Дайаны Росс, Луи Армстронга, Сидни Беше, Сэмми Дейвиса-младшего. Пока альбом играл, взгляд Кориандр жадно бродил по фотоснимкам. Когда она услышала высокий надорванный голос Эми в “Одной нечестивой войне”, пришлось глотать слезы. Были в той песне слова – “я, моя честь и этот гитарный чехол”, – которые вечно брали ее за живое и выворачивали наизнанку, но сейчас, из-за понимания, что певица мертва, что песен больше не будет, не будет музыки, слушать стало почти невыносимо.

Когда музыка доиграла, Кориандр почувствовала, что ей дались первые шаги к возвращению собственного самосознания – после трех кошмарных недель взаперти на тосканской вилле с семьей. Хорошо было вернуться к себе в спальню, в свой дом. Во всем остальном она этот дом не выносила, но в своей комнате чувствовала себя уютно.

Кориандр было четырнадцать. Она жила в доме, который стоил, согласно текущим оценкам местного агента по недвижимости, чуть больше шести миллионов фунтов, – пятиэтажный, спрятанный в тайных глубинах между Кингз-роуд и набережной Челси. Ее отец, Дуг Андертон, был известным комментатором – с левым уклоном – в национальных СМИ. Мать, достоп. Франческа Гиффорд, – бывшая подиумная модель, вернувшаяся в лоно религии и ставшая светочем лондонских благотворительных кругов, покровительницей благотворительных аукционов, где самое дешевое место за обеденным столом стоило десять тысяч фунтов. Кориандр на дух не выносила мать и чувствовала себя отчужденной от отца. Связи с младшим братом Рэнулфом или со старшими сводными братом и сестрой, Хьюго и Сиеной, она тоже не ощущала, хотя все они были в Италии вместе. Кориандр бесило ее частное учебное заведение в Хэммерсмите – и сам факт, что она получает частное образование, ее тоже бесил. Не выносила она и Челси, не выносила Юго-Западный Лондон. Бывали времена, когда ей казалось, что любит она лишь одно – любит с яростной, разъедающей страстью. Голос Эми Уайнхаус. А теперь Эми умерла. Умерла через несколько дней после их отъезда в отпуск, и у Кориандр вплоть до этого часа не было возможности погоревать.

Что дальше? Она не хотела застревать дома, торчать тут весь остаток дня. Хотела повидаться с друзьями, выяснить, что она упустила за эти три однообразные недели под тосканским солнцем. Незачем говорить родителям, чем она занимается. Отец уже ушел к себе в кабинет и работал над материалом об общественных волнениях, а мать сидела в нижней гостиной, просматривала почту. Марисоль, их экономка-филиппинка, разбирала вещи, сортировала стирку, и никто ни на какие мониторы охранной системы не глядел. Несколько минут – и Кориандр уже была на улице, прошла через садовые ворота и двигалась по Флад-стрит к магазинам и толпам. Вынула свой “блэкберри” и, не сбавляя шага, не глядя, куда направляется, быстро набрала СМС подруге Грейс: “В “Старбаксе” в 5?” Но Грейс тут же отозвалась: “Сорь я в Турции”. Вот так новость, они с Кориандр еще вчера переписывались (впрочем, семья Грейс частенько уезжала за рубеж, повинуясь мимолетному капризу). Поэтому Кориандр пошла в кофейню одна, заказала фраппучино и присела ненадолго за столик, написать еще кое-кому из друзей. Двое оказались совсем рядом, шлялись по магазинам в “Брэнди Мелвилл”, предложили встретиться и съесть по мороженому йогурту в новом месте у Слоан-сквер, но Кориандр эта идея показалась скучной. Скучной уже какое-то время Кориандр казалась вся эта часть Лондона, вообще говоря, – как и паршивые тусовочные возможности, которые она предлагала. Иногда – не очень-то часто в эти дни, это да – отец пытался убедить ее, что ей повезло жить рядом с Кингз-роуд. Рассказывал байки о музыкальных группах, которые тут отвисали в 1960-е, о писателях, битниках и хиппи, что пили когда-то в “Челси Поттере”, о приходе панка и открытии магазина “СЕКС” Малколма Макларена и Вивиен Вествуд в доме номер 430. Кориандр слышала эти Дуговы байки сто раз и пришла к выводу, что для него самого они значили так же мало, как и для нее. Он тоже терпеть не мог Челси, злился на себя, что теперь живет тут, и повторял утешительные сказки, просто чтобы рационализировать собственные скверные решения и компромиссы. Для его дочери они никак не меняли того, что в наши дни это было убийственно некрутое место для жизни, где отвисали испорченные богатенькие девочки, а вдобавок еще и омерзительно монокультурное: сколько-то разных языков услышать можно – европейская фуфло-элита проплывала от одного дизайнерского магазинчика к другому, – но никакого настоящего многообразия, никакого богатства оттенков кожи. То ли дело Хэкни, или Излингтон, или Северный Лондон. (Именно такова одна из причин громадной любви Кориандр к Эми Уайнхаус. Она была голосом Северного Лондона. Разнузданного, пошлого, дешевого, крутого, разнокультурного Северного Лондона, где находился рынок Кэмден, студии “Эйр”, танцзал “Дингуоллз” и “Хэкни Эмпайр” – и все прочие достойные заведения, какие вообще порождал этот переоцененный, самодовольный город.)

Потягивая фраппучино, Кориандр перелистала несколько десятков предыдущих сообщений, пока не нашла то, которое прилетело вчера после обеда. Блин, лучше бы они вчера в это время были дома, а не дрыхли у бассейна, как толпа зомби. Кажется, получилось бы обалденно. Сообщение было от Эй-Джея, юного черного красавчика, с которым она познакомилась в каком-то клубе в Хэкни несколько недель назад. Сообщение, впрочем, он писал не сам. Переслал откуда-то. Вот такое[25]Это сообщение, разосланное в воскресенье 7 августа 2011 года, действительно получило вирусное распространение среди лондонских подростков.:

“Чистый террор и хаос”. Кориандр это нравилось – ой как нравилось.

* * *

Приключение на Оксфорд-Сёркус она, может, и пропустила, но не все было потеряно. “Жарко на Мэйр-стрит”, – сообщил ей Эй-Джей в “Би-би-эм”[26]“Би-би-эм” – “Блэкберри Мессенджер”.. Она прыгнула в подземку и, минут через сорок пять оказавшись в Хэкни и перехватив Эй-Джея, поняла, что́ он имел в виду. На перекрестке Мэйр-стрит и другой улицы стоял белый грузовик и перекрывал движение. Уже начала собираться толпа – в основном молодежь, и в основном молодежь черная, – но то была бесформенная неорганизованная куча народа по сравнению с полицейскими, выстроившимися в ряды напротив сборища, со щитами наготове. На краю толпы болтались прохожие и зеваки, они огибали ее по кромке, кое-кто пытался попасть в магазины или к себе домой, многие снимали назревавшее противостояние на телефоны и фотоаппараты. Пока ничего особенного не происходило, если не считать отдельных стычек между полицейскими в переднем ряду и горсткой ребят, полезших препираться с полицией, однако воздух звенел от назревавшего насилия. Кориандр все это заводило, но вместе с тем и пугало, и она держалась поближе к Эй-Джею, висла у него на руке; ее успокаивала мускулистая крепость его плеча, ощущаемая сквозь мягкую ткань толстовки с капюшоном.

Вскоре все пошло живее. Кто-то силой открыл кузов грузовика и обнаружил в нем свалку всяких деревяшек. Люди принялись хватать их – доски, ручки от метел, старые оконные рамы, всё подряд – и передавать в толпу. Кориандр тоже взяла себе деревяшку и осознала, что держит в руках самодельное оружие. Через несколько секунд она услышала звон бьющегося стекла у себя за спиной, оглянулась и увидела, что пара мужчин выбивают окна автобуса, оставленного у тротуара, когда движение на дороге замерло. От этого звука Кориандр ощутила прилив адреналина, а дальше, даже не успев подумать, тоже подбежала к автобусу и принялась лупить его своей палочкой размером с детскую клюшку для крикета. И обмерла: от ее ударов на корпусе автобуса не осталось почти никаких вмятин, она услышала, что над ней смеются.

– Ты какого хера творишь? – спросил Эй-Джей, догнав ее и схватив за руку. – Хочешь, чтобы нас арестовали, что ли? – Она не ответила, он продолжил: – Давай отойдем-ка. Если хотим поглазеть, надо найти местечко поспокойнее.

Они убрались в переулок и встали на углу главной дороги – глядели на стычки и записывали видео. Кориандр потихоньку выбросила свою палку, но заметила, как кто-то, идя мимо, привязывал к своей палке лезвие от ножа “Стенли”.

– Бля, – проговорила она, – ты глянь.

Эй-Джей сказал:

– Тут опасные попадаются.

Кориандр спросила:

– Ты его знаешь?

Эй-Джей ответил:

– Нет. Думал, кто-нибудь из моих друзей придет, но пока никого не вижу. У нас все будет хорошо. Следи за собой, главное.

Позади них, на улице, началась потасовка. Двое растаманов попытались дойти по улице к своей квартире, но полиция их не пропустила. При полицейских были цепные овчарки, и псы кидались на тех двоих. Кавардак шумов: вопли полицейских, приказывавших прохожим сдать назад, крики растаманов, громко протестовавших в ответ, беспрестанный, оглушительный лай собак, вой сирен, затихавший в отдалении, и сумбурный гвалт возни на Мэйр-стрит, где основную часть толпы теснила вниз по улице полиция. Эй-Джей и Кориандр прибились к группе людей, наблюдавших за разборками полиции и растаманов. Какой-то белый журналист снимал стычку на видеокамеру. Кто-то из тех двоих кричал, что на него натравили собаку и она его укусила, а руки он при этом поднял, второй орал на полицейского, что “мы все равны – вели мне убраться, а затем вели белому человеку убраться”. Собака тянулась к нему и рычала, а он кричал: “Ты стукнул моего друга дубинкой, чувак, ты его стукнул ебаной дубинкой”. Наконец полицейские дали им пройти, но тот, которого укусили, продолжал твердить всем, кто готов был слушать:

– Я силу не применяю, так? А они вот так тут с нами. Приходят на наши улицы и до нас доматываются. Чего они, бля, хотят? Тут у каждого второго есть своя тема с ебаной полицией…

Так все и покатилось. Они нырнули обратно на Мэйр-стрит и обнаружили, что, помимо деревяшек из грузовика, протестующие вооружились и бутылками, награбленными в местном “Теско”.

– Цепляй снаряды, бро, просто цепляй снаряды! – крикнул им кто-то.

Белый парень протолкался сквозь толпу вперед, встал перед шеренгой полиции, затем развернулся спиной, нагнулся и спустил штаны. Кориандр увидела, как выпуклость его белых ягодиц отражается в полицейском щите. Толпа засмеялась, одобрительно зашумела и зааплодировала, эта выходка словно бы придала людям мужества начать кидаться снарядами. Полиция в ответ ринулась вперед, оттесняя толпу вниз по улице. Протестующие, отступая, хватали с мостовой мусорные баки и либо швыряли их в полицию, либо поджигали. Кориандр зажали среди чужих людей, пихали и толкали, она спотыкалась, чуть не упала. Вскоре они уже оказались на другой улице, там размещался дизайнерский магазин под названием “Кархартт”, в нем бешено верещала сигнализация, люди забегали внутрь и выскакивали со всем, что успевали ухватить, – с парками “Бэттл” и лётными куртками, свитерами и бушлатами. Кориандр, подчиняясь всеобщему безумию, вбежала вместе с остальными, не задумываясь, схватила две жилетки “Ньютон” армейского зеленого цвета, но, когда выбралась обратно на улицу, Эй-Джей ждал ее и сказал просто:

– Положи на место.

И она вернулась, бросила жилетки на пол, выбежала вон, пошла за Эй-Джеем.

Они проскочили мимо подожженной “мазды эм-экс5”. В воздухе витала поразительная энергия, и то, что Кориандр ощущала гортанью, был не дым горевших автомобилей, а резкий, бодрящий вкус гнева. Бунтовщиков разозлило убийство Марка Даггэна[27]Двадцатилетний Марк Даггэн был смертельно ранен полицией в Тоттенхэме, Северный Лондон, 4 августа 2011 г. четырьмя днями раньше, их злили годы несправедливого поведения полиции, а полицию злило беззаконие этого протеста и насилие, которым полиции угрожали. Годы гнева, годы озлобленного, враждебного, насупленного сосуществования бурлили, всё готово было вскипеть. Фантастика.

– Дело тут не в протестном настрое, – объяснил потом ей Джексон, друг Эй-Джея, когда они отдыхали в Лондон-Филдз, попивая “Стронгбоу” и куря траву. – А в том, чтобы показать пяти нулям[28]Пять нулей – полицейские ( жарг .); от названия американского полицейского телесериала “Гавайи 5-0” (1968–1980)., что нечего им тут разгуливать и доматываться до молодых, чтоб оно им с рук сходило. Вот мы и собираемся раздолбать округу и показать им, что, когда в следующий раз подобную херню устроят, будет вот так. Похуй на 2012-й и на Олимпиаду. Если все к тому сводится, мы и это обосрем. Нефиг гоняться за ребятами вот так. Я иду по улице, полиция им рассказывает, как они у них наркоту нашли и всякое такое. Мы тебя обыщем. А если не обыщем, заберем тебя в участок и обыщем голышом. Они доматываются. Вот такое им устроят, значит, и я рад, что оно устраивается. Я не радуюсь, что того паренька убили. Но полиция огребет что надо, потому что они доматываются. Произвол.

* * *

Домой в тот день Кориандр вернулась после десяти. Мать уже была в постели, брат играл в какую-то игрушку на “Икс-боксе”, но Кориандр хотелось с кем-нибудь поговорить, и она пошла искать отца. Дуг сидел за столом – все еще возился со статьей.

– Эй, пап, – сказала она.

– Эгей, – отозвался он, откидываясь на крутящемся кресле, закладывая руки за голову и потягиваясь.

– О чем пишешь?

– Пытаюсь изложить соображения о беспорядках. Не очень получается.

– Почему?

– Наверное, плохо понимаю, что́ я об этом думаю.

– Можно глянуть?

– Конечно.

Он пошел заварить себе кофе, а Кориандр уселась за его стол и прокрутила страницу на экране. Дуг вернулся с кружкой в руке и спросил:

– Ну, что думаешь?

– Годится, – сказала она.

– Годится?

– Да просто… – Она бросала слова с беззаботностью, на какую способны лишь четырнадцатилетки. – Наверное, такой вот материал и ожидаешь от человека, который живет, как ты.

– В каком смысле? – с ужасом спросил он.

Кориандр уже уходила из комнаты. Помедлила на пороге ровно столько, чтобы успеть сказать:

– Почаще выходить на улицу надо.

Черт, подумал он, даже моей дочери это видно. Он постоял несколько секунд, переживая нанесенный удар, а Кориандр уже взбиралась на два этажа к себе в спальню. Дуг крикнул ей в спину:

– А ты где вообще была весь день?

Но ответа не последовало. Вскоре из колонок на пределе громкости понеслась “Одна нечестивая война”.

10

Беспорядки продолжались несколько дней и охватили другие города, в том числе Бирмингем.

В среду после обеда посыпались сообщения о массовом присутствии полицейских на улицах, о толпах мятежников в центре города и о стихийных отдельных группах мародеров, болтавшихся на окраинах, и Иэну в тот день посоветовали свернуть вечерние занятия пораньше и отпустить всех по домам.

Покидая через несколько минут здание на Колмор-роу, Иэн тут же понял, что в городе все не как обычно. Сотни молодых людей высыпали на улицы, многие – в толстовках с капюшонами, лица скрыты. Столько же, если не больше, было вокруг и полицейских в светящихся жилетах и со щитами. Несмотря на то что попадались белые протестующие и черные полицейские, противостояние казалось бесспорно расовым. Путь домой был к западу и занимал у Иэна несколько минут, но из природного любопытства он решил немного побыть в городе, побродить в толпе, дух которой сейчас, казалось, был скорее скучающим без цели, нежели накаленным.

Завершался жаркий августовский день, и, несмотря на беспорядки, многие все еще пытались пройтись по магазинам или просто добраться из одной части города в другую. Опять-таки, в основном то была молодежь, но попадались и пожилые покупатели, и дети на вечерней прогулке с родителями. Полиция орала в мегафоны на всех, чтобы расходились, расступались, чтобы ради собственной безопасности шли домой. Иэн продрался сквозь малоподвижную, путаную толпу и преодолел Черри-стрит до Корпорейшн-стрит. Задумался, нет ли где-то рядом его друга Саймона Бишопа. Они с Саймоном росли в Кёрнел-Магне вместе, Саймон теперь был полицейским второго уровня в территориальной группе поддержки полиции Уэст-Мёрсии. Работал он в Вулверхэмптоне и последнее время нес службу в основном за столом, но Иэн знал, что пару лет назад Саймон записался добровольцем на усиленную подготовку к подавлению уличных беспорядков, и в такой вот день его, скорее всего, вывели бы на улицы. Сегодня в центр Бирмингема небось стянули всех до единого полицейских запада Средней Англии – если судить по их количеству.

Иэн остановился у “Макдоналдса” и коротко переговорил с молодой женщиной, медлившей в нерешительности вместе со своей дочкой-подростком.

– Хочу добраться до станции “Нью-стрит”, – говорила она, – но к ней не подойдешь.

– Давайте, – сказал он, – перекинемся с ними парой слов. Должны пропустить.

Он направился под горку, вниз по Корпорейшн-стрит к Нью-стрит, проталкиваясь сквозь толпу и время от времени проверяя, поспевают ли за ним женщина с девочкой. Большинство людей расступалось и пропускало их, но попадались группы молодежи (прямо-таки детворы), державшейся решительно враждебно, – эти отказывались уступать или даже смыкали ряды, не давая пройти. Но самыми сомкнутыми, как выяснил Иэн, была шеренга полицейских, не пускавших на Нью-стрит.

– Извините, никто дальше не проходит, – сказал констебль, угрожающе поднимая щит, чтобы не дать им протиснуться. – К станции – только в обход. Ради вашей же безопасности.

– В смысле? – спросил Иэн. – Ничего ж не происходит.

– Скоро начнется, приятель.

– Послушайте… спасибо, – сказала женщина, беря дочь за руку и отправляясь в другую сторону, к городской ратуше, где толпа была гораздо жиже. – Попробуем вот так, думаю. Берегите себя!

– И вы! – крикнул Иэн им вслед.

Он вскинул руку в коротком прощании, и тут высокий мускулистый парень в сером худи и мешковатых штанах налетел на него, а когда Иэн протестующе выкрикнул “эй!”, парень развернулся и вроде бы собрался что-то сказать в ответ, однако, успев учесть рост и телосложение Иэна, отказался от этой мысли. Миг они оценивали друг друга, и Иэн заметил, что у парня из кармана что-то торчит. Кажется, рукоятка очень большого молотка. Парень двинулся обратно к Корпорейшн-стрит, Иэн машинально пошел следом. Держал его в поле зрения, пока они проталкивались сквозь все более беспокойные толпы. Миновав пол-улицы, парень остановился и прибился к группе своих друзей. Их было человек пять-шесть. Иэн встал ярдах в десяти от этих ребят, поглядывая на них, но стараясь наблюдать не слишком заметно. Ребята вроде бы ничего такого не замышляли, просто болтали и смеялись. С нижнего конца улицы, возле строя полицейских, начали скандировать – какие-то антиполицейские кричалки, слов не разобрать, – а дальше послышались вопли, будто началась потасовка. Иэн вытянул шею – поглядеть, что происходит. Настроение на улице явно менялось, и Иэну эта смена не понравилась. Глубинная угроза насилия поднималась к поверхности, и Иэн впервые уловил стрекот лопастей полицейского вертолета, кружившего в небе. Возможно, разумно было бы по-быстрому двигать домой. Но как раз когда Иэн задумался над этим, раздался громкий, убийственный удар и звон бьющегося стекла. Иэн развернулся на звук и увидел, что парень, за которым он шел, вытащил молоток и крушит им витрину кондитерской лавки. Остальные тоже были при молотках и здоровенных деревяшках, кроме одного – он вырвал мусорный бак из гнезда в мостовой и несколько раз саданул им в витрину. Стекло оказалось крепким, и пробить его насквозь пока не удавалось. После Иэн задумывался: “Почему кондитерская лавка? Из всех магазинов почему именно кондитерская?” – но в тот миг он не остановился поразмыслить. Что-то включилось – может, не совсем далекое от некого раздражения на этого парня; раздражения, вспыхнувшего, когда тот протолкался мимо несколько минут назад, – и Иэн пробился сквозь толпу, которая наблюдала за этим хулиганством, либо получая от него удовольствие и подбадривая участников, либо заворожившись этим зрелищем в безмолвном ужасе, схватил того парня за руку и что-то ему сказал – что-то дурацкое типа: “Ты какого черта творишь? Это ж, бля, просто кондитерская лавка”. И это последнее, что он помнил примерно два следующих дня.

* * *

В тот день, когда Иэна покалечили, Софи была в Лондоне, что-то искала в Британской библиотеке. Его забрали в Больницу королевы Елизаветы, где врачи произвели исчерпывающие анализы и удостоверились, что мозг не поврежден, однако он все еще переживал последствия сотрясения и в субботу утром по-прежнему был в больнице. Софи предложила забрать маму Иэна из Кёрнел-Магны и после обеда привезти в больницу. Она уже поговорила с Хеленой по телефону и знала, что та из-за всей этой истории очень расстроена.

В дверь к Хелене Софи постучалась около двух пополудни и удивилась, когда ей открыла молодая женщина, которую Софи не узнала. Женщина была миниатюрной, с короткими белокурыми волосами и светло-голубыми глазами.

– Софи? – спросила она.

– Да?

– Я Грета. Прибираюсь у миссис Коулмен. Заходите, она почти готова.

– Вы работаете по субботам? – спросила Софи, проходя за Гретой внутрь.

– Нет, совсем нет. Но миссис Коулмен очень огорчилась из-за того, что случилось с ее сыном. Я немного волновалась за нее и приехала проверить, все ли в порядке, и привезла съестного. Волновалась, вдруг она ничего не ест.

– Софи? – раздалось сверху. – Это вы?

Софи поспешила по лестнице и обнаружила Хелену, уже облаченную в легкое пальто. Та с рассеянным видом искала что-то у себя в спальне.

– Очки, – пояснила она. – Я их где-то тут оставила. Вы их видите?

Очки лежали на кровати, плохо различимые на темно-зеленом покрывале.

– Спасибо. Та барышня еще здесь?

– Грета? Да, она меня впустила в дом. – Софи помогла Хелене застегнуть пуговицы на пальто. – Не уверена, что вам это в машине понадобится. Сегодня довольно тепло.

– А она что здесь делает ? – спросила Хелена.

– Насколько я поняла, она просто хотела проверить, все ли с вами в порядке.

– Ну, это довольно странно, вам не кажется?

– Да нет, не очень.

– Она привезла мне суп. Грибной суп.

– Знаю. Слышу запах. Вкусный.

– В нем был сплошной чеснок или квашеная капуста – что-то в этом роде. Боюсь, не доем. Вам не кажется, что она хочет… В смысле, как вы думаете, не ждет ли она чего-нибудь в благодарность?

– Вряд ли. Идемте, вы уже готовы.

Софи взяла ее за руку и повела вниз по лестнице, поблагодарила там Грету и посмотрела, как та уезжает по центральной улице деревни. Затем принялась усаживать Хелену в машину и пристегивать ее. Софи прикинула, что поездка до больницы займет чуть меньше часа. Есть ли надежда, что им удастся поддерживать разговор все это время? Получится ли у них избегать спорных тем? Еще раз поговорив об обстоятельствах визита Греты – Хелена, похоже, восприняла его чуть ли не как дерзость, – они погрузились в молчание, которое Софи силилась прервать, болтая о погоде, о дорожном движении, планах на отпуск – о чем угодно безопасном и нейтральном. Но оказалось, что ум Хелены неотвратимо сосредоточился на образах из телевизора и газет истекшей недели и на увечьях, полученных ее сыном.

– Чем это кончится , Софи? Чем все это жуткое дело кончится?

Софи, конечно, понимала, что она имеет в виду под “жутким делом”. Но разговор происходил посреди тихого субботнего вечера в августе. Они катились по трассе А435, неподалеку от развязки Уитолл, и солнце мирно светило на крыши машин, светофоры, автозаправки, живые изгороди, пабы, садоводческие магазины, универмаги и все прочие знакомые приметы современной Англии. В тот миг отношение к миру как к жуткому месту давалось с трудом. (Или как к очень вдохновляющему, впрочем.) Софи уже собралась предложить некий расхожий ответ – “Ой, вы же понимаете, жизнь продолжается”, “Такие вещи со временем проходят”, – но тут Хелена добавила:

– Он был прав, между прочим. “Реки крови”. Ему одному хватало смелости такое сказать.

Софи застыла, услышав эти слова, и любые банальности усохли у нее на устах. Молчание, разверзшееся между нею и Хеленой, было теперь бездонным. Как ни крути, вот она. Тема, которую не надо, нельзя обсуждать. Тема, разобщающая людей сильнее любой другой, обижающая сильнее любой другой – потому что поднимать ее означает сдирать одежду и с себя, и с другого человека и вынужденно пялиться друг на друга, голых, беззащитных, и взгляд никак не отвести. Какой бы ни дала сейчас Софи ответ Хелене – любой ответ, в котором будет честная суть собственных взглядов Софи, отличных от Хелениных, – он будет означать соприкосновение с непроизносимой правдой: что Софи (и все ей подобные) и Хелена (и все ей подобные), может, и живут бок о бок в одной стране, но одновременно живут и в разных вселенных, и эти вселенные разделены стеной, беспредельно высокой и непроницаемой, стеной, выстроенной из страха, подозрительности и, вероятно, из чуточки самых английских из всех своих особенностей – стыда и смущения. Ни с чем из этого ничего не поделаешь. Единственный разумный подход – пренебрегать этой стеной (но долго ли удастся его придерживаться?) и пока что изо всех сил напирать на отчаянную, неутешительную выдумку, что все это лишь небольшая разница во мнениях, все равно что не целиком и полностью соглашаться с соседским выбором цветовой гаммы или с его увлеченностью какой-нибудь телепрограммой.

И вот поэтому они проехали молча минут десять или даже больше, пока не оказались в Кингз-Хит, и, когда ехали вдоль Хайбери-парка, Софи сказала:

– Листья желтеют уже.

И Хелена ответила:

– Знаю. Так красиво, но, кажется, с каждым годом все раньше, да?

* * *

Новая Больница королевы Елизаветы, один из главных свежих поводов для гордости в Бирмингеме, была к тому времени открыта чуть дольше года. Ее три девятиэтажные башни, сверкающе современные, сплошь белый алюминий и стекло, высились на городском горизонте, если ехать от Селли-Оука к Эджбастону. Внутри громадный атриум со стеклянным потолком создавал ощущение покоя, восторга и даже осторожного оптимизма, и поэтому в кои-то веки те, кто оказывался в больнице, не сразу же падали духом. Такое это приятное место, что Софи удалось вообразить себе, как приезжает сюда просто так, в кафе, почитать книгу или поработать. На самом деле даже в тот день несколько человек занимались, похоже, именно этим. Софи узнала одну свою коллегу с гуманитарного факультета – та была погружена в чтение томика Марины Уорнер[29]Дама Марина Сара Уорнер (р. 1946) – британская писательница, историк и мифограф, профессор Лондонского университета, член Британской академии, президент Королевского литературного общества..

Софи и Хелена поднялись на лифте в палату на четвертом этаже, где и обнаружили Иэна, он сидел в пижаме на кровати. Голова у него была по-прежнему забинтована, однако он казался вполне бодрым, пил чай и болтал со своим другом Саймоном Бишопом. Увидев их, Саймон встал и расцеловал обеих в щеки. С Софи они уже дважды встречались за ужином, и Саймон не скрывал своего мнения: Иэну досталась отменная добыча.

– Я уже собирался уходить, миссис Ка, – сказал он Хелене. – Не хочу путаться под ногами.

– Не говори глупости, Саймон. Я всегда рада тебя видеть. Вот неделька-то тебе выдалась!

– Было сурово, не поспоришь. И хуже всего то, что мы облажались.

– Облажались? Как это – облажались?

– Три смерти. Трое гражданских. Мы не смогли их защитить.

Саймон говорил о троих молодых людях – Абдуле Мусавире, Шахзаде Али и Харуне Джахане, – которых сбила машина, хозяин которой в среду вечером пытался защитить несколько магазинов вдоль Дадли-роуд в Уинсон-Грин от грабежа. То был единственный самый убийственный инцидент на всю страну за все шесть дней беспорядков.

– Очень печально, особенно для их семей, – сказала Хелена. – Но в конечном счете они сами подставились под удар…

– Не вполне, при всем моем уважении, – возразил Саймон. – Никто не ожидал такого вот нападения, с бухты-барахты. Если честно, то, что сделал ваш сын-балбес, было гораздо безрассуднее.

Иэн вяло улыбнулся. Потянулся к Софи, она крепко сжала его руку.

– Да, я собираюсь потолковать с ним об этом, – сказала Хелена, – когда ему станет получше.

Зловещее заявление – как и многие другие у нее.

Ближе к концу посещения Саймон сказал:

– Я вам вот что скажу, Хелена, давайте-ка оставим этих пташек ненадолго. Пойдемте, угощу вас чаем.

Взяв под руку, он повел ее вон из палаты, к лифтам. Прежде чем шагнуть за порог, она обернулась и послала сыну укоризненный воздушный поцелуй.

– Ну что, – сказала Софи, поворачиваясь к Иэну и ощущая мгновенное расслабление, которое всегда (как она уже заметила) охватывало ее, когда она оказывалась не рядом с Хеленой, – как на самом деле чувствует себя местный герой?

– Прекрасно, – ответил он. – А как чувствуешь себя ты ? Как поездка сюда?

– О, мы ее преодолели, – ответила Софи. – На самом деле нормально. В смысле, она принялась цитировать Инока Пауэлла[30]Джон Инок Пауэлл (1912–1998) – британский политик, филолог-классик, лингвист. Член парламента от Консервативной партии (1950–1974) и от Ольстерской юнионистской партии (1974–1987), министр здравоохранения Великобритании (1960–1963). Большую известность ему принесла произнесенная в 1968 г. в Манчестере резонансная речь о проблемах иммиграции (“Реки крови”) – из-за нее он был отставлен с поста министра обороны в теневом кабинете Эдварда Хита., но мы… проскочили. Ну что, скоро домой? Через день-другой?

– Похоже на то.

– Ты готов?

– Само собой. Они говорят просто не заниматься ничем чересчур будоражащим некоторое время – и ничем таким, что связано с физическими нагрузками.

– О, – проговорила Софи, улыбаясь и одновременно изображая огорчение. – Какая досада. Я надеялась, что мы сможем заняться чем-нибудь и будоражащим, и связанным с физическими нагрузками.

Она тайком скользнула рукой по одеялу примерно к его паху. Сжала – и ощутила ответное движение. Иэн завозился в постели в блаженном томлении.

– Ты в среду повел себя как полный обалдуй, – сказала она. – И я тебя ни разу так сильно не хотела, как с тех пор.

И правда. Она знала наверняка, что ни один из ее остальных друзей, ученых коллег или бывших парней не поступил бы в тех обстоятельствах, как Иэн. Совершенно глупый, опасный, несуразный поступок – но Софи никогда прежде так не гордилась Иэном, так не тянулась к нему.

– Слушай, когда закончишь меня мучить, – сказал он, краснея и быстро оглядывая остальных обитателей палаты, – я бы тебя попросил о паре вещей.

– Да? – спросила Софи, не убирая руку.

– Когда ты… когда ты повезешь маму обратно, как думаешь, ты сможешь вытащить ее мусорные баки? Их не вытряхнут до понедельника, но она не может проделать это самостоятельно.

– Хорошо.

– И можешь еще проверить кабели на задней панели ее телевизора? Судя по всему, что-то не так со звуком.

– Она говорила об этом, да. Конечно. Еще что-то?

– Кхм… да. – Он взял ее за руку, отвел ее от точки притяжения и пылко сжал. – Еще кое-что. – Глянул ей прямо в глаза. – Выходи за меня замуж, пожалуйста?

Казалось, все затихло. Мир будто перестал вращаться. И это наваждение – если то было оно – словно бы длилось и длилось вечно.

Наконец Софи рассмеялась и произнесла:

– Ты шутишь, да?

Тут рассмеялся и Иэн – и ответил:

– Да.

Облегчения, в общем, не наступило, но она хотя бы снова могла дышать как обычно. Вернее, могла, пока он не добавил:

– Конечно, шучу. Баки вывозят по вторникам.

Вернулось безмолвие, самое долгое и глубокое из всех. Пока он не повторил вопрос:

– Ну? Выйдешь?

Она посмотрела на него, и больше всего ее удивило, до чего легко дался ей ответ.

11

Когда Дуг встретился с Найджелом Айвзом в кафе рядом со станцией метро “Темпл” 19 августа, через неделю после беспорядков, Найджел выглядел, как обычно, жизнерадостно.

– Доброе утро, Дуглас, – поздоровался он. – Я взял на себя смелость заказать вам капучино.

– Спасибо, – сказал Дуг, размешивая добавленный сахар. – А теперь давайте сразу к делу. Что на самом деле происходит в этой стране?

Глаза у Найджела распахнулись в невинной растерянности.

– Если начистоту, Дуглас, чтобы эти разговорчики получались продуктивными, вопросы лучше бы задавать немножко отчетливее. Видите ли, ваш вопрос может действительно означать что угодно. Если речь о спаде розничных продаж в местах с естественной проходимостью – да, министр финансов признается, что это несколько обескураживает…

– Речь не о спаде розничных продаж в местах с естественной проходимостью.

– Окей, ну, если речь о скандале с незаконным прослушиванием телефонов, тогда министр внутренних дел первым признает, что выявленное к текущему моменту настораживает, а потому энергичное разбирательство…

– Речь не о скандале с незаконным прослушиванием телефонов.

Найджел пожал плечами.

– В таком случае ума не приложу, что вы имеете в виду. – Он отхлебнул кофе – пенка повисла на верхней губе – и добавил: – Если, конечно, вы не беспорядки имеете в виду.

Дуг улыбнулся:

– Вот, другое дело. Добрались наконец. Разумеется, я имею в виду беспорядки.

Найджел, похоже, растерялся.

– Хорошо, можем и об этом поговорить, если хотите, но вы же отдаете себе отчет, что они завершились больше недели назад? Я думал, вы желаете поговорить о чем-то чуть более злободневном.

– По-моему, на ближайшее будущее это важнейший сюжет, – сказал Дуг.

– Правда? – Найджела это, похоже, потрясло. – Вы действительно считаете, что это важно?

– Позвольте объяснить подробно, – сказал Дуг. – Общественные беспорядки в беспрецедентных масштабах. Не только в Лондоне, но и по всей стране – в Манчестере, Бирмингеме, Лейстере. Невероятный ущерб собственности. Ситуация, которая, казалось, совершенно выходит из-под контроля. Сотни людей ранены, уже пять смертей. Могло ли вообще сложиться хуже?

– Я понимаю, вам, медийщикам, лишь бы нарисовать мрачную картинку. Лишь бы хаять Британию.

– Да господи боже мой, даже ваш начальник решил прервать отпуск и прилететь домой, чтобы обратиться к парламенту.

Найджел сурово поджал губы. Этот последний довод оказался, похоже, самым веским.

– Ладно, Дуглас. Вы правы. Положение было довольно отчаянным. Но именно решительные действия Дэйва означают, что теперь это можно оставить позади.

– Оставить позади? То, что случилось на прошлой неделе, показало поразительный раскол во всем британском обществе. Как это можно оставить позади?

– Давайте вот с чем разберемся, Дуглас. Эти события не имеют ничего общего с политическим протестом. Это уголовщина, а не политика. Дэйв в палате общин говорил об этом недвусмысленно.

– Говорил-то он недвусмысленно, однако это не значит, что так оно и есть.

– Для вас, Дуглас, разница, может, и важна. Но вы писатель. Вы придаете словам больше ценности, чем большинство людей. Дэйв обратился к парламенту обычным простым языком, и то, что он сказал, отозвалось в сердцах людей по всей стране, из края в край. Вот что такое быть настоящим вожаком.

– То есть никаких политических уроков из этих событий коалиция извлекать не собирается?

– Конечно, собирается. На улицах нужно больше полиции.

– Не может быть, чтобы решение сводилось к этому, правда же?

– И ее нужно лучше экипировать. Шлемы, щиты…

– А как же подумать о более отдаленном будущем?

– Водометы, вероятно. Перечный газ.

– Я о более радикальном подходе.

– Слезоточивый газ, электрошокеры…

– А в корень-то чего же не глянуть и не разобраться?

– Вы намекаете, что полиции надо выдать оружие, Дуглас? Вооруженная полиция на улицах наших городов? Вы меня не на шутку удивляете. Не знал, что в вас есть столь авторитарная склонность. Но следует держать в поле зрения все варианты. Этот мы будем иметь в виду.

Дуг откинулся на стуле и задумчиво уставился на Найджела. У него был многолетний опыт общения с политиками и их представителями, но вот так ему ни с кем еще не приходилось разговаривать.

– Но, Найджел, это ж были не просто люди, случайно и спонтанно вбегавшие в магазины и воровавшие оттуда что попало. Да, такое тоже происходило, особенно ближе к концу. Но вы посмотрите, с чего все началось. Полиция застрелила черного, а затем отказалась разговаривать об этом с его семьей. У полицейского участка собралась толпа протестующих, настроение сделалось враждебным. Дело получилось расовое – и касающееся властных отношений внутри общины. Люди почувствовали себя жертвами. Почувствовали, что их не слушают.

– Это все очень здравые соображения, Дуглас. Великолепные соображения.

– Более того, в том, какие магазины люди грабили, есть закономерности. Большинство – не местные предприятия. На самом деле иногда, когда люди пытались напасть на лавки помельче, их останавливали другие протестующие. Конечно, это уголовное поведение, и никто его не оправдывает, но оно говорит нам кое-что и о нас самих как об обществе. Люди пошли против больших мощных бизнесов, сетевых магазинов, мировых торговых марок, потому что считают их частью тех же властных структур, какие держат людей в узде и подавляют их.

Найджел восторженно покачал головой.

– Глубокие мысли, Дуг. Важные мысли. Конечно, Дэйв собирается заказать обширный доклад. Думаю, вы должны помочь составить его.

– Эй, я не социолог. У меня нет никаких ответов. Я понятия не имею, где искать решение, вот правда.

– Ну, как раз поэтому вы на одной доске с Дэйвом и Ником – они тоже понятия не имеют.

Дуг улыбнулся.

– Отжиг тут не помогает, так?

–  Отжиг?  – Это слово, кажется, начисто сбило Найджела с толку. – Отжиг? Вы о чем вообще?

– Я думал, это клей, который скрепляет коалицию. То, что помогло Дэйву и Нику поладить вопреки их различиям.

Найджел заговорил, и тон у него был суровый и обвиняющий:

– Надеюсь, что не беру на себя слишком много, Дуглас, но все же, думаю, вам бы лучше посерьезнее со всем этим. Мы обсуждаем ситуацию, которая может иметь глубинное влияние и последствия. Не забывайте, что Лондону, как ни крути, в следующем году предстоит принять Олимпийские игры. Ничего подобного в 2012 году допускать нельзя. Лучшим умам страны необходимо объединить усилия и сделать все возможное, чтобы эти ужасные события никогда больше не повторились. Вряд ли тут уместны разговоры об отжиге. Честно скажу: вы меня изумили. Я думал, вы человек более серьезный.

Пристыженный Дуг допил свой кофе, и мужчины встали из-за стола. Выйдя из кафе, уже у входа в подземку они пожали друг другу руки.

– Ну спасибо вам, Найджел, – сказал Дуг. – Как всегда, это было поучительно.

– Нет проблем. Кстати, мой отец шлет вам приветы. Надеется, что ваш геморрой в прошлом. Такие вот неприятности бывают очень скверными, если как следует не лечить.

12

Апрель 2012-го

Через восемь месяцев, 7 апреля 2012 года, при приближении к Чизикскому причалу на реке Темзе пришлось приостановить гребные состязания “Оксфорд – Кембридж”: в воде перед лодками заметили плывшего человека. Позднее установили его личность: Трентон Олдфилд, австралиец, выпускник Лондонской школы экономики, – он заявил, что регате помешал в “знак протеста против неравенства в британском обществе, против урезания бюджета, сокращения гражданских свобод и культуры элитизма”. Гонки возобновили через полчаса, и команда Кембриджа выиграла на четыре корпуса с четвертью.

В тот же вечер примерно в ста милях оттуда в непримечательной сельской церкви Кёрнел-Магны состоялась незамысловатая традиционная церемония бракосочетания Софи Поттер и Иэна Коулмена.

На невесте было потрясающее платье-трапеция из белой органзы, с вырезом “королева Анна” и шлейфом “часовня”. Жених в парадном костюме смотрелся впечатляющим красавцем. Слева от прохода среди друзей и родственников невесты сидел Соан и думал лишь о том, до чего зрелищная они пара, но в то же время ему было удивительно и неспокойно. Софи всегда говорила, что ни за что не наденет на свою свадьбу белое. Более того, она всегда говорила, что не станет выходить замуж в церкви. Более того, она всегда говорила, что вообще не пойдет замуж.

Может, обо всем этом стоит спросить ее на банкете.

– Даю тебе это кольцо в знак нашего супружества, – говорил жених размеренным, уверенным тоном. – Телом своим воздаю тебе, все, что есть я, вверяю тебе.

– Все, чем владею, делюсь с тобой, – произнесла невеста торжественным трепетным голосом, – в любви Бога – Отца, Сына и Святого Духа.

Чертова ханжа ты, Поттер, подумал Соан. Ты в Бога веришь не больше, чем я.

И вот про это стоит сказать ей на банкете. Но Соан знал, что́ она ему ответит: “Ты просто ревнуешь, потому что не можешь жениться”. Что было в тот момент правдой, хотя Дэвид Кэмерон, поговаривали, собирался как-то изменить положение дел. Новый законопроект вроде. Уж кто-кто, а Соан его ой как ждал. Ему тоже хотелось иметь право быть ханжой перед носом у всей своей семьи и друзей.

* * *

После службы гости потянулись в местную загородную гостиницу в двадцати минутах езды – живописное просторное поместье, выстроенное из желтого котсуолдского камня, с садами, раскинувшимися по берегам реки Эйвон. При гостинице возвели шатер, и Соан осознал, что здесь им предстоит провести ближайшие пять-шесть часов. Его усадили за столик номер три – не за главный стол, очевидно, зато хоть не изгнали в дальние пределы. Ближайшая соседка по столику уже заняла свое место – роскошной внешности азиатка с седыми прядями в длинных черных волосах и постоянным намеком на затаенное веселье в уголках губ и в глазах.

– Здравствуйте, – сказала она, когда Соан уселся рядом. – Нахид. Подруга жениха.

– Соан, – отозвался он. – Друг невесты. – Оглядел других гостей, вплывавших в шатер. – Любезно с их стороны.

– Усадить единственных двоих смуглых вместе? – попыталась угадать она – и не ошиблась.

– Ага. Вы пьете?

– В кои-то веки да.

– Я тоже. Давайте я вам налью.

Они чокнулись и с благодарностью отхлебнули невыразительного совиньона.

– Давно Софи знаете? – спросила она.

– Лет пять. А вы Иэна?

– Примерно столько же.

– Мы познакомились в университете. В Бристоле.

– Иэн – мой коллега по работе. Но и друг тоже.

– Вроде… милый.

– Он милый, да. А с прошлого года еще милее. Она, похоже, сделала его очень счастливым.

– Считаете, они хорошая пара?

– Неплохая. А вы?

Соан отхлебнул еще раз – вроде как воздерживаясь от высказывания. Он смотрел, как в шатер входит Бенджамин, ведет под руку шаркающего Колина, оба двигаются к главному столу.

– Вы знаете, кто эти двое? – спросил он у Нахид. Она покачала головой. – Интересно, уж не дядя ли это Софи, о котором она все время говорит.

– Понятия не имею. Но пожилая дама, сидящая рядом, – миссис Коулмен, мать Иэна.

– С виду настоящая матрона.

– С этой силой нужно считаться, уж точно. А рядом с ними – свидетельница невесты. Джоанна, по-моему. Знаете ее?

– Едва-едва. Кажется, и Софи-то ее знает так себе. У нее близких подруг не очень-то много. Там вообще должен был быть я.

Нахид рассмеялась:

– Вы?

– Да, а что? Я ее лучший друг.

– Вряд ли вы могли бы быть подружкой невесты.

– Ну а как называется мужской вариант? Подружок или как там. Не понимаю я эти дурацкие традиции.

– Я тоже. Вот, выпейте еще. Что-то мне подсказывает, вечер будет долгим.

* * *

Двумя часами позже, когда еду употребили, а речи произнесли, Софи добралась поболтать. Выходя из туалета, она их заметила, подтащила стул, уселась между ними, обняла Соана и пьяненько поцеловала его в щеку.

– Привет, красавчик, – сказала она. – Тебе тут весело?

– Очень весело, спасибо, милая, – ответил он. – Еда чудесна, тосты тоже. Особенно тост свидетеля.

– Это Саймон. Старейший друг Иэна.

– Ну, мне понравилась его шутка про китайского официанта, который не умел произносить букву “р” и вместо нее говорил “л”. Мне всегда кажется, что немножко легкого расизма добавляет остроты ощущений после плотной трапезы.

– Ладно тебе… – осадила его Софи.

– Более того… – он взял Нахид за руку и сжал ее, – у меня теперь новая лучшая подруга. Я узнал все необходимое о правилах дорожного движения, что очень полезно, а она узнала все необходимое о том, как применен поток сознания в работах Дороти Ричардсон[31]Дороти Миллер Ричардсон (1873–1957) – британская писательница и журналистка из ранних модернистов, использовала поток сознания как повествовательный прием., что, вероятно, менее полезно, но зато не менее интересно.

– Привет, – сказала Софи, поворачиваясь к Нахид. Они не виделись несколько месяцев – с тех пор, как Нахид с мужем заезжала на ужин к ним домой, где-то перед Рождеством. – С ума сойти, я с тобой еще не успела поговорить. В смысле, ты здесь единственный человек, который… без которого ничего этого не произошло бы. – С грамматикой нынче вечером у нее не клеилось, осознала она, – то ли из-за выпивки, то ли от избытка чувств, то ли из-за всего вместе.

Нахид улыбнулась.

– Да ладно, не преувеличивай. Уж, во всяком случае, твои родители могли бы тут поспорить.

– Верно.

– И кроме того, думаю, Барону Умнику тут причитается кое-какое признание. – Глаза ее сверкнули весельем, и она пояснила: – Не слыхала о таком? А следовало бы, потому что он изменил ход твоей жизни. Он детский массовик-затейник – в этой части света профессия очень спрошенная, особенно на детских праздниках. Но он всегда ведет представление гораздо дольше оговоренного. И я обычно не хожу в “Старбакс” после работы, но моя дочь отправилась в тот вечер на праздник в городе, а я должна была ее забрать, но тут мне позвонила мама именинницы и сказала, что праздник все никак не закончится. Вот и понадобилось убить время. А если б не понадобилось, тогда… ну, история сложилась бы иначе. В общем – за Барона Умника.

Они с Соаном подняли бокалы и, смеясь, выпили за сказанное. Но вид у Софи был серьезнее.

– Черт. Это тревожная мысль. И можно же еще дальше пойти. А если б та камера меня не поймала по дороге к Солихаллу?

– Ах да, – сказал Соан. – “Дорога к Солихаллу”. Не самый кассовый фильм-путешествие.

– Нет, ты совершенно права, – сказала Нахид. – Или, допустим, поехала бы ты вообще другой дорогой? Понимаешь, вот что меня завораживает в автовождении. Каждые несколько минут оказываешься у очередного перекрестка, и нужно выбирать. И каждый выбор потенциально способен изменить твою жизнь. Иногда – радикально. – Посмотрев в упор на Соана, Нахид продолжила: – Я понимаю, вы, профессура, считаете, будто вам известны все тайны жизни лучше нас, всех остальных. Но если хотите постичь человеческий род во всем его разнообразии и сложности – изучите, кто как водит машину. Мы, инструкторы вождения, – настоящие знатоки человеческой натуры. Истинные философы. – Затем обратилась к Софи: – Это и к Иэну относится. Помни об этом. А теперь, если можно, я тебя поцелую. – Она подалась вперед и нежно, ощупью приложилась к щеке Софи. – Вы заслуживаете всего счастья на белом свете, оба. Надеюсь, вы его найдете.

Возвращаясь к своему столу, Софи погрузилась в раздумья об этой беседе, об этом жесте. Добравшись, она обнаружила, что ее дед и мать Иэна изрядно сблизились. Он подпаивал ее десертным вином, а она показывала ему фотографии усопшего супруга, хотя – что правда, то правда – дед, кажется, не очень-то обращал на них внимание. Хелена рассказывала Колину о двадцати пяти годах преданной службы Грэма на Би-би-си, о его почтении к корпорации и ко всему, что она собой олицетворяла.

–  Когда-то олицетворяла, следует сказать…

Не впервые, подумала Софи, она слышит, как свекровь (Иисусе Христе, вот кто она ей теперь!) так говорит о Би-би-си. Что она вообще имеет в виду?