Онлайн чтение книги Студенты
14

Новый год приближается.

На площадях Революции, Манежной и Пушкинской день и ночь стучат топоры плотников — там сооружаются веселые новогодние базары. Гигантская елка вырастает на Манежной площади и вовсе не кажется маленькой рядом с кремлевской башней. Она сплошь усыпана разноцветными фонарями, и, когда ночью рабочие пробуют освещение и зажигают все фонари, елка стоит посреди площади, как волшебная хрустальная гора из детской сказки. На улицах оживленная предпраздничная суета.

Мороза как будто нет, о нем не говорят, его не замечают. Ловкие загородные мальчишки уже вовсю торгуют елками у вокзалов, и пенится в магазинах однодневное золото елочной мишуры.

Москва пахнет хвоей и мандаринами. На всех перекрестках продаются мандарины, их очень много в этом году.

В последний момент было решено (важные решения всегда принимаются в последний момент) не делать отдельных курсовых вечеров, а устроить большой новогодний вечер для всего факультета. Этот вечер был назначен на двадцать восьмое. Афиша в вестибюле, написанная на длинном, в высоту всей стены, листе бумаги, обещала:

Накануне Лена возбужденно рассказывала в аудитории:

— Только смотрите — не опаздывайте на «капустник»! Сергей сочинил такой чудесный текст, мы просто лежим от смеха, играть невозможно! Ну — блеск! Вот увидите, как здорово!..

Она недавно включилась в репетиции «капустника» и в последние дни только и говорила о нем.

Однако Вадим опоздал: сегодня ему почему-то особенно грустно было уходить от Веры Фаддеевны. Он долго сидел возле ее кровати, читал вслух Вересаева до тех пор, пока она не отобрала у него книгу и не велела идти на вечер. «Я хочу спать», — сказала она сердито. На самом деле ей просто было жалко сына и хотелось, чтобы он отдохнул и развлекся. А Вадиму вовсе не хотелось развлекаться, он шел на вечер в смутном, неопределенном настроении, далеко не праздничном…

Уже подходя к зданию института, Вадим слышал приглушенную музыку, взрывы смеха; окна клуба ярко светились, и видны были черные спины и головы людей, сидевших на подоконниках.

В зале все места были заняты, студенты стояли тесной толпой у входа и в конце зала, за рядами стульев. Среди зрителей Вадим увидел нескольких девушек и ребят с завода — он сразу не узнал их, одетых в нарядные платья и праздничные костюмы. Андрей Сырых и Кузнецов сидели в одном из задних рядов и делали Вадиму приглашающие жесты, имевшие только символический смысл — сесть рядом с ними было негде.

Вадим пробрался в конец зала и нашел место на подоконнике. «Капустник» был в разгаре. На сцене изображался прием экзаменов профессором русской истории Станицыным. Сам Станицын, высокий седовласый старик, сидел на стуле почти возле сцены: он плохо слышал и, приставив к уху ладонь, улыбался и качал головой. В институте Станицына любили — человек он был очень знающий, авторитетный, но отличался предельным мягкосердечием и рассеянностью. На всех заседаниях ученого совета Станицыну попадало за «либерализм».

Играл Станицына сам Палавин. Он сидел за столом в долгополом старинном сюртуке, в парике из клочьев ваты и тонким жалобным голосом спрашивал:

— Так скажите, голубчик, какое море явилось театром военных действий в период Крымской баталии пятьдесят третьего — пятьдесят шестого годов? И назовите даты этой баталии.

Студент что-то отвечал, но голоса его не было слышно из-за дружного смеха зрителей. Когда стало тише, студент задумчиво переспросил:

— Какое море?

— Да. Какое же?.. Ну, ну?.. Че-о…

— Черное, профессор?

— Черное, голубчик, Черное. Совершенно верно. Ну, даты вы знаете. Так… Теперь скажите, кто такие безлошадные крестьяне?

— Безлошадные? Это, наверно… которые, это…

— Ну, ну? Которые что? Которые не имели чего?.. Ло-о…

— Лошади! — вдруг догадывался студент.

— Лошади, ну конечно! — восклицал профессор, растроганно улыбаясь. — Совершенно верно. Вот и прекрасно. Так давайте же вашу — что? За…

— Зачетку?

— Нет, молодой человек, — строго говорил профессор. — Не зачетку, а зачетную книжку. Научитесь говорить по-русски, голубчик.

При общем смехе Станицын шутливо грозил кулаком артистам: «Вот я вам теперь покажу!» Следующие эпизоды «капустника» изображали работу редколлегии, совещание клубного совета, распределение путевок и другие сюжеты из жизни института и общежития. «Капустник» имел успех. Вадим видел, как смеялись преподаватели в первых рядах, улыбались Мирон Михайлович Сизов и сидевший рядом с ним директор института Ростовцев. А заместитель директора по хозяйственной части, маленький, полный, сверкающий лысиной Бирюков, хохотал тонко и заразительно, обмахиваясь носовым платком.

Последний номер относился к длительной тяжбе института с треском «Химснаб», занимавшим часть нижнего этажа здания. Институт законно добивался выселения «Химснаба», который занял нижний этаж временно, в период войны. На всех собраниях Бирюков заявлял, что «вопрос на днях решится, наша берет», однако дело тянулось уже третий год, а «Химснаб» все не выезжал.

Между полотнищами занавеса появился большой картонный рупор, и Лесик заговорил в него голосом и с интонациями Синявского:

— Итак, мы начинаем репортаж о футбольном матче между командами «Наша берет» — Москва и «Наша не отдает» — тоже Москва. Матч начался каких-нибудь два-три года назад, но счета по-прежнему нет. Атакует команда «Наша берет»… Вот возглавляющий пятерку нападения Ростовцев дает точный пас Бирюкову, тот сразу дальше, в Моссовет… Вот он получает прекрасный пас из Моссовета — на выход! Ну… Надо же бить! Бить! Э, он что-то танцует вокруг мяча… танцует… Наконец — удар!!! Ну что-о это! Из такого положения, и так промазать…

В этом духе репортаж продолжался довольно долго, и с каждым словом Лесика восторженное одобрение слушателей все возрастало.

Последние слова его трудно было расслышать в общем хохоте. Когда рупор исчез и раздались аплодисменты, из-за занавеса вышли улыбающиеся Лесик и Палавин и, раскланиваясь, указывали друг на друга. Палавин был в новом светло-сером костюме, по-модному широком и длиннополом, который делал его необычайно солидным. Он был похож на какого-то известного артиста.

«Капустник» окончился. В перерыве Вадим вышел в коридор и нашел Андрея и Кузнецова. Рядом с ними стояла какая-то светловолосая, очень молоденькая девушка в синем платьице.

— Познакомься, Вадим, это моя сестра, — сказал Андрей, — Елочка.

— Не Елочка, а Ольга, — сказала девушка, строго посмотрев на брата.

У нее были внимательные, большие глаза, такие же синие, как у Андрея. На вид ей было не больше семнадцати.

— Вам понравился «капустник»? — спросил Вадим.

— «Капустник» — да. Мне понравился. Только одно не очень понравилось…

— Что же?

— То, как себя держит автор. Как его, Андрей?

— Палавин, Сережка. Но ты его совсем не знаешь! У тебя, Елка, привычка обо всем судить очень безапелляционно.

— Почему безапелляционно? Я наблюдала за ним еще до вечера, в коридоре. Он мне не понравился, вот и все.

— Прекрасный аргумент! — сказал Андрей, рассмеявшись. — Не понравился, и все! И баста! Вот так она всегда…

— Да, я так всегда. Я считаю, что первое впечатление самое верное, — сказала Оля, упрямо тряхнув головой.

— Чем же наш автор так вам не угодил? — спросил Вадим.

— Вы знаете, он какой-то очень… кричащий.

— Может быть, крикливый?

— Нет, кричащий. Я даже не знаю, как объяснить…

— Вот, вот! — расхохотался Андрей. — Дельфийский оракул изрек, а вы догадывайтесь как хотите.

Оля, далее не взглянув на Андрея, продолжала:

— Хотя, вероятно, он пользуется большим успехом. У девушек, да? Я спрашиваю у вас, потому что мой брат никогда не замечает таких деталей. Он ведь выше этого.

— Кажется, да, — сказал Вадим улыбаясь. Ему нравилось, как она разговаривает с братом, и вообще нравилась ее речь, юношески серьезная и оттого чуть-чуть наивная.

— Мы с Сергеем все собираемся приехать в гости к Андрею. Если мы когда-нибудь соберемся и вы узнаете Сергея ближе, я думаю, вы измените свое мнение.

— Возможно. Ведь он талантливый человек?

— Да, он очень способный.

— Парень с головой, — подтвердил Кузнецов, серьезно кивнув. — Мы когда в парткоме совещались, он больше всех ваших говорил, и так по-деловому, знаете, принципиально. Вы, Ольга, напрасно его так обижаете… — Он вдруг улыбнулся и с нескрываемым восхищением потряс рукой. — А эта постановка! Ну, я давно так не хохотал. И здорово же!..

— Не знаю. Может быть, — быстро сказала Оля. — Я тоже, конечно, смеялась. У нас на вечерах никогда не бывает так весело.

— А вы где учитесь? — спросил Вадим.

— В техникуме. А этот ваш Леша исключительно хорошо Синявскому подражает!

В коридоре становилось все теснее. Большая толпа студентов и гостей стояла возле стенной газеты, рассматривая новогодние шаржи.

— Где тут, где тут меня прохватили? — улыбаясь в рыжую бороду, говорил Иван Антонович, пробираясь к газете. — Ну-ка?

— Вот вы, Иван Антонович! Видите? — радостно сообщал кто-то. — А вот Козельский.

— Батюшки, страсть-то какая! Что это вы Бориса Матвеевича в таком затрапезном виде изобразили?

— А это одеяние средневекового схоласта, Иван Антонович. Из хрестоматии по западной литературе срисовали.

— Вот те на! Обиделся?

— Да нет, посмеялся только. Это же дружеский шарж!

— Дружеский, оно конечно… Удружили, говорите? — И Кречетов вдруг громко и заразительно расхохотался.

Подошел Спартак в новом черном костюме и ярком галстуке, торжественно ведя под руку Шуру. Увидев Кузнецова, он моментально забыл о жене и, ухватив Кузнецова за локоть, потащил его куда-то в сторону. Через минуту оттуда донесся его разгоряченный голос:

— Нет, Павел! Нет, нет… Ты послушай! Вы можете прекрасно обратиться в лекционное бюро, не в этом же дело! Я думаю о другом…

Продолжая разговаривать с Олей, Вадим вдруг увидел Лену. Она поднималась снизу, очевидно из буфета, вместе с Маком и что-то быстро говорила ему. Мак угощал Лену конфетами из бумажного кулечка, который он двумя руками держал перед собой. Он был в своем вечном лыжном костюме, но с галстуком, не сводил с Лены глаз, счастливо улыбался, поддакивал, и лицо его, покрасневшее, даже немного потное от волнения, показалось Вадиму неуместно восторженным и глупым. Лена не заметила Вадима; потом она скрылась в толпе. Теперь только Вадим сообразил, что Лены-то он не видел. Очевидно, она играла в первых номерах, на которые он опоздал.

Вскоре зазвенел звонок, возвестивший начало концерта самодеятельности. Вадим сел рядом с Андреем. В зале было жарко, несмотря на открытые фрамуги больших окон. Стало еще шумней, еще тесней, многие уже побывали в буфете и теперь бестолково блуждали по залу, громогласно острили и смеялись.

Наконец все уселись, и девушка с первого курса, конферансье, объявила о начале концерта. Первыми выступали гости — молодые болгары, студенты Московской консерватории. Они были одеты в яркие национальные костюмы: девушки в длинных цветистых юбках, парни в шароварах и высоких шапках. В зале зазвучали протяжные болгарские песни, потом веселые русские, закружились в стремительном пестром переплясе танцоры. Аплодировали гостям бурно и все время вызывали на «бис». Особенно понравились Вадиму ребята — рослые, белозубые, с загорелыми приветливыми лицами. Потом девушки-болгарки сбежали со сцены в зал и начали кропить всех розовой казанлыкской водой. Студенты, сидевшие сзади, конечно, повскакали с мест, и получился веселый переполох. Всем хотелось быть обрызганными духами. В зале запахло розой, и этот запах вместе с запахом хвои, которой были убраны стены, создал нежную смесь, напоминавшую запахи весенних полей.

— Еще! Еще! — весело кричали студенты, главным образом девушки.

Смуглые, улыбающиеся болгарки показывали пустые флаконы, держа их горлышками вниз…

После этого было еще много разных выступлений — драмкружковцев, танцоров, декламаторов. И вдруг вышла Лена.

Она была в длинном шелковом платье темно-вишневого цвета, с какими-то блестящими украшениями на воротнике, с голыми до плеч руками. Пела она романсы Глинки и Чайковского. У нее был несильный, но мягкий, приятный голос (она называла его, кажется, «лирическим сопрано»), и пела она… да, пела она хорошо.

Вадим видел ее ярко освещенное розовое лицо с необычной высокой прической, ее нежные губы, чуть дрожащие при пении, и широко раскрытые, затуманенные глаза и удивлялся тому, что он смотрит на нее так спокойно, словно видя эту девушку впервые.

— Какая интересная! — сказала Оля тихо. — Кто это?

— Это из нашей группы, Леночка Медовская, — ответил Андрей. — Слава богу, хоть кто-то понравился!

Вадим почувствовал, как после слов Оли у него защемило сердце. Глаза его вдруг затуманились, и он уже не видел лица Лены, оно таяло, расплывалось, превращалось в ярко-лучистое пятно.

Грустно звенел незнакомый молодой голос и говорил о чем-то бесконечно понятном, простом — о том, как между небом и землей песня раздается, и о том, как кто-то услышит ее, вспомнит кого-то, вздохнет… И, безотчетно подчиняясь этой звенящей власти, Вадим чувствовал, как становится ему тепло и странно, — словно уже не был он в зале, затерянный среди множества людей, а шел куда-то один, босой, по безоблачной и горячей дороге. А невидимый голос лился над ним в вышине, между землей и небом, и звал за собой, и звал…

Лицо Лены прояснилось вдруг до такой слепящей яркости, что стало больно глазам. Она опустила голову. Взорвались аплодисменты, обрушив на Вадима белый, выкрашенный клеевой краской потолок с двумя горящими люстрами. Он не кричал вместе со всеми «бис». Ему внезапно захотелось, чтобы вечер скорее кончился и можно было бы увидеть ее близко, рядом, сказать что-то доброе, ласковое. Ведь он даже не поздоровался с ней сегодня…

И вот концерт закончился. Сейчас же принялись сдвигать стулья к стенам, чтобы очистить зал для танцев. Появился Лесик с аккордеоном, кто-то сел за рояль, и танцы начались. Оля пошла танцевать с Кузнецовым. Рядом с ним она выглядела совсем маленькой, хрупкой девочкой, но двигалась так легко и уверенно, что, казалось, танцует она одна, а он — высокий, тяжеловесный — зачем-то неуклюже топчется рядом с ней. Глядя на ее порозовевшие щеки и сияющие глаза, Вадим подумал, что она, должно быть, самая юная и самая счастливая сейчас в этом зале.

Танцевать ему не хотелось. Он невольно искал среди танцующих Лену, но ее нигде не было. Начались сольные выступления на приз: парень с первого курса, грузин, плясал наурскую лезгинку, Лагоденко «оторвал» матросскую чечетку, но приз получили Иван Антонович и Ольга Марковна, по всем правилам бального искусства протанцевавшие мазурку.

В зале появился Палавин — он быстро шел между танцующими, ища кого-то глазами. «Сейчас подойдет ко мне и скажет: что же ты, Ленский, не танцуешь?» — подумал Вадим.

Палавин действительно заметил его и стремительно подошел.

— А, Вадик! — сказал он радостно. — Как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный… Что стоишь?

— Нравится, и стою.

— Танцевать надо! Ты посмотри, — он сделал широкий жест, — какое вокруг тебя непосредственное веселье! Займись вон хоть той девочкой, с которой Кузнецов танцевал, — видишь? Юная, свежая, глазки блестят… наверно, какая-нибудь многостаночница, дает двести процентов, — он подмигнул Вадиму. — Займись, серьезно!

— Я сам знаю, что мне делать, — сказал Вадим и, взяв Палавина за плечи, повернул его к себе спиной.

— Тюлень ты, тюлень! Левчука не видел?

— Где-то здесь был.

— Его срочно Сизов ищет. Я сейчас… — И он так же стремительно, как и появился, исчез в толпе.

Вадим увидел вдруг Мусю — диспетчера цеха 12. Она подошла к нему, осматривая его с ног до головы, и, поздоровавшись, спросила удивленно:

— А вы… вас тоже пригласили?

— Да, конечно, — сказал Вадим, улыбнувшись. — Ну, как поживает товарищ Ференчук?

— Ой, вы не знаете, как на него подействовало! Прокладку прямо ночью привезли, в половине двенадцатого. И он прилетел. «Только, говорит, не думайте, что я из-за этой дурацкой „молнии“ старался. Как штамп наладили, так и даем». А сам к Гуськову побежал: «Давайте снимайте! Повисела — и хватит!»

— И сняли?

— Сняли, конечно. Он вообще-то дядька хороший, только очень упрямый. Скажите, а почему я вас на собраниях никогда не видела? Вы разве не в нашей организации?

— Нет, Муся, я студент. Идемте танцевать, и я вам все объясню…

Глубоко за полночь в уже наполовину опустевшем зале появился заспанный швейцар Липатыч и объявил, что пора гасить свет. Вадим так и не увидел Лену. Марина сказала ему, что кто-то заметил, как Лена сразу после концерта оделась и вышла на улицу. И тогда Вадим понял, что в глубине души у него были на этот вечер какие-то особенные, тайные надежды, которые он сам скрывал от себя. И только теперь, когда уже гасятся лампы и выстраивается шумная очередь в раздевалке, они исчезают — так же, как появились, — скрытно, угрюмо, точно стыдясь чего-то.

Вадим ночевал в эту ночь у Сергея. В квартире все давно спали, Сергей открыл дверь своим ключом. Потом вышла на шум Ирина Викторовна в халате и, шепотом поздоровавшись с Вадимом, спросила:

— Весело было? Как твой «капустник», Сережа, имел успех?

— Имел, мать, имел! Полный аншлаг! — сказал Сергей, громко зевая. — Устрой-ка нам поскорее ночлег. Вадиму идти далеко, он у нас ночует. Постели ему у меня на диване.

Сергей был навеселе, и спать ему, видимо, не хотелось. Он долго ходил босиком по комнате и, покуривая трубку, разговаривал с Вадимом. А Вадим испытывал то состояние расслабленности и глубокого утомления, когда спать не хочется, потому что время прошло и уже скоро рассвет, а чего хочется — неизвестно. Во всяком случае, не спорить с Сергеем.

Разговор начался с пустяков — с репортажа о «Химснабе», с футбольных болельщиков и с того, кто как болеет. Сергей заявлял, что болельщики в большинстве случаев люди азартные и никчемные, даже вредные для общества. Подумать только, сколько душевной и физической энергии они отдают. Куда? Буквально на ветер!

— Кстати, наш Спартак ведь тоже болельщик, — сказал Сергей; — Я с ним познакомился знаешь где? На стадионе. Он протянул мне руку и говорит: «Спартак», а я ему: «Динамо». Ух, он обиделся на меня, ха-ха-ха!.. А я думал, что он спартаковский болельщик. Да… Теперь вот он заводом заболел. Он-то заболел, а температура у нас.

— По-моему, мы заболели так же, как он, — сказал Вадим.

— Ну да! К тебе подходил сегодня? Нет? А ко мне раз пять. Чтобы я, видишь, организовал на заводе лекцию: «Облик советского молодого человека». Я это там брякнул сглупу, когда на заводе у парторга совещались, — дескать, можно такую лекцию провести, а Кузнецов сейчас же на ус намотал. Конечно, предложение разумное; так надо сказать спасибо за предложение, верно? А не взваливать все на одного. Вместо благодарности — вот тебе еще нагрузка, тяни-потягивай…

— Сергей, ты же сам говорил, что тебе необходимо бывать на заводе.

— Хватит, побывал. Ну еще раза два схожу. Я посмотрел людей…

— За один день?

— Мне достаточно. Мне надо было посмотреть на завод спустя три года после войны. А так как завод я знаю, то все изменения, которые произошли за это время, сразу бросаются мне в глаза. Ты понимаешь? Не забудь, что по своей работе мне приходилось бывать на различных заводах, сталкиваться с людьми, вникать в производство. Ведь ответственному исполнителю приходится все время разъезжать…

— Разве ты был исполнителем? А не техником?

— Ну, техником, исполнителем — это одно и то же. Вернее, я был ответисполнителем, но оформлен как техник. По отделу кадров. Не в этом дело… Вот я решил написать повесть.

— А труд рабочих ты знаешь? Ты сам-то работал?

— Я знаю, — Сергей сел на кровать. — Но еще важнее знать, как писать о рабочих. Это главное. Как писать? Это самое важное, а остальное… Остальное уже не суть. — Он засунул в рот палец и, оттопырив щеку, выдернул его — раздался громкий стреляющий звук, похожий на звук вылетевшей пробки. — Ты понял?

Он тихо рассмеялся, откинувшись к стене и шлепая по полу босыми ступнями. Вадим не видел в темноте выражения его лица, но чувствовал, что Сергей смотрит на него в упор.

— А для чего ты пишешь повесть? — спросил Вадим.

— Для чего? — Помолчав мгновение, Сергей негромко сказал: — Для себя.

«Он пьян», — решил Вадим. Несколько секунд длилась пауза, потом Вадим спросил:

— Ты пьян?

— Я? Нисколько! — Сергей расхохотался. — Я свеж и крепок, как майский бутон. Будь ты девушкой… — Он снова расхохотался и зашлепал ногами.

— Ложись-ка ты спать, — сказал Вадим.

— Не хочу. Я говорю пошлости? Может быть. Но ведь ты не девушка, как я уже с грустью отметил… Да… Ты, Вадим, плохо знаешь людей. Это твоя беда.

Он зевнул и поднялся, чтобы набить трубку. Да, он был пьян, и Вадим подумал, что продолжать этот разговор дальше не имеет смысла. Все же он сказал:

— Почему ты решил, что я плохо знаю людей? Может быть, потому, что я плохо знаю тебя?

— Нет, братец, не то… Говорят, для того чтобы знать женщин, достаточно узнать одну женщину — свою жену. Но для того чтобы знать людей, понимать их, надо обладать способностью перевоплощения. И кроме того, самостоятельно мыслить.

— Ты, конечно…

— Я — да. Я перевоплощаюсь. И от меня… — он подошел к Вадиму и потряс перед его лицом растопыренной ладонью, похожей на темный веер, — не скроется ни-че-го!

Вадим вдруг засмеялся.

— Нет, ты определенно пьян! Или ты очень удачно перевоплотился в пьяного.

— Это не важно. А ты не знаешь людей! — повторил Сергей, повысив голос. — Скажи, для кого нужна вся эта кутерьма с заводом?

— Как для кого? Для нас, для них.

— Чушь! Для одного только Галустянчика, чтобы его похлопали по плечу в райкоме и, может быть, пропечатали в «Комсомольской правде». Он хитер. У него спина няньки, но он хитер, как бес, — уу!

— Врешь ты! Спартак искренний, честный парень…

— У него спина хитрой няньки, — с упрямством повторил Сергей. — Узкая, круглая… Это точно, у него такая спина.

Вадим поднялся и, взяв Сергея за плечи, толкнул его на кровать.

— Ложись и спи! Мне надоел этот бред — слышишь?

Сергей не ответил. Некоторое время он неподвижно сидел на кровати, потом медленно поднялся и почему-то на цыпочках подошел к дивану. Сев на край, он осторожно положил ладонь на одеяло Вадима и спросил шепотом:

— Скажи честно… любишь Лену?

— Что вдруг? — пробормотал Вадим, вздрогнув от неожиданности.

— А-а, значит, любишь! — Сергей шепотом рассмеялся. — А если любишь, значит, веришь. Она тебе кажется, как говорили в старину, идеалом, а?

— Мне это не кажется, кстати. Глупости мелешь.

— А ты знаешь, кто ее увел сегодня с вечера? Нет? Этот парень из театрального училища. Кудлатый такой, с косыми висками. Пошли на вечер к ним в училище. Ну, что?

— Что? — глухо переспросил Вадим.

Ему стало жарко и показалось на мгновение, что этот странный разговор, шепот Палавина и его бледное, неразличимое в темноте лицо, не лицо, а маска, — все это тягостный, удручающий сон, который надо стряхнуть.

— Вот твое знание людей! — торжествующе шептал Сергей. — Она такая же, как другие. Может быть, даже хуже других. Бедра — да, а в остальном такая же, как все. А бедра ведь только для пляжа.

— Во-первых, ты не знаешь ее, — сказал Вадим. — Ты циник, Сережка…

— Я циник? А ты карась-идеалист! Хочешь, я завоюю ее в три недели? Нет, в две недели? Ну, на спор?

Вадим молчал.

— Я докажу тебе, что она такая же, как все, хотя ее папа ездит в «Победе». Ну?.. Идет?

Вадим молчал.

Сергей усмехнулся и встал с дивана.

— Циник… — пробормотал он, качая головой. — Я, может быть, чище тебя в сто раз! Я говорю только к тому, чтобы показать тебе, как плохо ты разбираешься в людях. И точно так же ты не знаешь ни Спартака, ни Андрея, ни этого дурака Лагоденко, фаршированного морскими словечками…

— Молчи! Или… — сказал Вадим таким голосом, что Палавин вдруг замолчал.

Пройдя к постели, он лег под одеяло и накрылся с головой. Стало тихо до утра.

Проснувшись утром, Палавин увидел, что диван пуст и одеяло с подушкой аккуратно сложены на краю. Ирина Викторовна сказала, что Вадим встал очень рано, просил не будить Сергея и ушел.

— Даже чашку кофе не выпил, — жаловалась она. — Куда-то спешил. Разве у вас сегодня занятия?

— Это в их группе, — пробурчал Палавин, поворачиваясь на другой бок.

Его томила головная боль, начиналась изжога. В институт он решил не идти.