Онлайн чтение книги Свет праведных. Том 1. Декабристы
Часть III

1

Софи вглядывалась в даль, туда, где сливались жемчужно-серое небо и сине-зеленое море, где холодный свет убивал всякий цвет, стирал какой бы то ни было рельеф, навевая печаль. То тут то там в густом тумане возникали силуэты кораблей-призраков с перламутровыми парусами и черными снастями – рыбацкие барки. Берега Финского залива скрывались за пеленой облаков, невероятно спокойное море казалось удивительно плотным, похожим на отливающую серебром непрозрачную ткань. В этом сонном царстве неспешно и почти бесшумно скользил их корабль – трехмачтовое русское торговое судно, двенадцать дней назад, двадцать пятого октября, отбывшее из Шербура. Несмотря на размеренность этого плавания, Софи так и не смогла привыкнуть к ощущению слегка покачивающейся под ногами палубы.

Человек двадцать пассажиров собрались наверху, чтобы не пропустить мгновение, когда впереди покажется Россия. Николай все не появлялся – вместе с Антипом занимался багажом. Поднимется он наконец или нет, женщина начинала сердиться: ей хотелось, чтобы муж непременно был рядом с ней, когда корабль войдет в порт. Думая о том, что уже совсем скоро ступит на русскую землю, она и радовалась, и ужасалась, вспоминала грустные перешептывания родителей накануне ее свадьбы, напутствие католического священника, на чем настаивали мать и отец, церемонию в православной церкви в Елисейском дворце, где были лишь близкие друзья семьи, Пуатевены и несколько приятелей Озарёва, которые, сменяя друг друга, держали тяжелые короны над головами новобрачных. Хор, состоявший из солдат, исполнял нежнейшие гимны, голос бородатого священника, утопавшего в золотых одеяниях, напротив, казалось, доносился из земных глубин. Когда молодые обменялись кольцами, он поднес к их губам кубок с вином, перевязал им руки шелковым платком и трижды обвел вокруг аналоя, чтобы приучались идти в ногу. Странный этот ритуал не вызвал бы у Софи ничего, кроме улыбки, если бы не выражение лица Николая: воистину, в эти мгновения Озарёву казалось, что сам Господь спустился с Небес и благословляет их. Во время торжественного обеда, который давали Ламбрефу, молодой человек не сводил с жены тревожного, почти виноватого взгляда, будто считал себя недостойным ее, и не мог вообразить иного наслаждения, кроме как созерцать ее. Впрочем, в ту же ночь доказал обратное.

Она вспоминала и первые его ласки, и формальности, связанные с его отставкой и оформлением паспортов, их сборы, на которые ушло еще две недели. Софи неловко было жить с мужем в родительском доме: порой стыдно было за свое счастье, порой хотелось показать, что рада своему выбору, хотя ни мать, ни отец ни разу не упрекнули ее за это легкомысленное, с их точки зрения, решение. Николай своей предупредительностью покорил их, они почти не плакали, провожая молодоженов в Шербур. Так и запомнились два стоящих рука об руку старичка, чьи голоса терялись среди криков грузчиков и форейторов, грохота копыт: «Будь счастлива! Прощай! Прощай! Когда-то увидимся вновь?»

Слова эти тогда почти не тронули дочь, теперь она думала о них с грустью. И все же нисколько не сожалела, что рассталась с родными, чьи взгляды и образ жизни так отличались от ее собственных. Мать, женщина большой души, была довольно суетной и простоватой, отец, пропитанный идеями ушедшего века, – одним из самых светских, обаятельных и поверхностных парижан. Овдовев, госпожа де Шамплит немедленно дала понять им, что желает быть независимой, занялась политикой – это развлекало ее, одновременно продолжала дело мужа, бывшего для нее существом высшим. Она стала увереннее держаться, в ее повадке появилось что-то мужское. Появление Николая изменило ее до такой степени, что та, заинтересовавшаяся политикой женщина, казалась ей теперь чуждой. Влюбившись в своего будущего мужа, Софи обнаружила в себе душу юной девушки, и казалось невероятным, что когда-то она принадлежала другому мужчине. Госпожа Озарёва! Француженка кокетливо склонила головку, словно примеряя новую шляпку. Впрочем, и сомнения не покидали ее: не слишком ли она воодушевлена? что найдет в России? И в который раз успокоила себя, вспоминая рассказы мужа о его отце и сестре, с нетерпением их ожидавших, заранее испытывая привязанность к ним, будучи уверенной в теплом приеме, и даже начав учить русский, чтобы понравиться им.

Налетел ветерок, путешественница подняла воротник. Она наслаждалась пахнувшим солью и смолой воздухом. Вдалеке звонили колокола. Жизнь вокруг заметно оживилась: сквозь туман прорезались десятки мачт, показались военные корабли под белоснежными парусами, сотни лодочек покачивались на волнах. Уже виднелся берег – плоский, болотистый, чахлые, а то и засохшие березки. Казалось, местами земля лежит ниже уровня воды. Вот и каменная громада Кронштадской крепости. Пассажиры собрались по левому борту, корабль бросил якорь.

Подошел Николай, обнял жену за плечи. Она взглянула на него – супруг был чудо как хорош: гражданское платье – стального цвета редингот и шляпа – шло ему больше военного мундира. Софи сама выбирала ткань для редингота, это была первая их совместная покупка.

– Друг мой, вас не было так долго! Еще немного, и мне пришлось бы сойти на берег одной! Но почему корабль остановился?

Они все еще были на «вы», хотя давно обещали друг другу перейти на «ты».

– Наверняка, какие-то формальности, – ответил Озарёв.

И показал на суденышки, которые отошли от острова и направились к ним. Полицейские и таможенники поднялись на борт, капитан приветствовал их. Некоторое время спустя пассажирам предложили пройти в большую залу, где за длинным столом обосновался настоящий трибунал. Посыпались вопросы:

– Фамилия? Имя? Дата рождения? Рекомендации? Зачем приехали в Россию? Надолго? Не связан ли визит с выполнением тайной миссии? Нет ли чего противозаконного в ваших планах?

У отвечающих, даже самых достойных, вид был виноватый. К русским недоверия было не меньше, чем к иностранцам. Чиновники открывали паспорта и буквально через лупу рассматривали визы, другие перелистывали какие-то списки, сверяли что-то, заносили фамилии. Софи никак не могла понять, что происходит, и, поднявшись на цыпочки и вытянув шею, шепотом спросила:

– Что они ищут? У нас на борту злоумышленник?

– Да нет. Обычная процедура. Все наши перемещения – под контролем.

– Почему?

– Потому что в такой огромной, разнообразной, малообразованной стране, как Россия, только сильная власть в состоянии держать народ в руках.

Николай говорил тихо, уголком глаза наблюдая за женой. Как жаль, что они прибыли в такой серый день! Ему хотелось, чтобы сияло солнце, все вокруг сверкало чистотой, улыбками, но первое впечатление от Петербурга – бледные, подозрительные лица полицейских и таможенников. Несомненно, ее не могут не возмущать все эти обязательные для России меры предосторожности – в Европе люди перемещаются свободно. Вдруг она решит, что променяла независимость на атмосферу подозрительности и страха? Озарёв неожиданно почувствовал себя виноватым перед ней, мысль эта привела его в ужас. Со дня на день он все откладывал объяснение, Софи до сих пор не подозревала, на какой лжи покоится их счастье. Поначалу поклялся рассказать ей правду на другой день после венчания, потом решил дождаться отъезда, теперь думал заявиться в Каштановку и лишь после этого поговорить с женой – личная встреча лучше любых писем, отец, конечно, сдастся. Эта грядущая победа несколько смягчала чувство стыда, с которым молодой человек жил, ожидая решительного штурма, дни и часы до которого с замиранием сердца отсчитывал: «Если все будет хорошо, через неделю мы будем дома!»

– Проходите, прошу вас! – раздался чей-то сухой голос.

Направляясь в каюту, Озарёв мечтал, чтобы полицейские были любезны. Они оказались почтительны сверх меры: жандармский офицер с напомаженными усами взял документы, по-русски поздравил Николая с женитьбой, по-французски приветствовал его супругу. Впрочем, паспорта все равно забрали до следующего дня, когда их можно будет получить уже в Петербурге. К Антипу отнеслись с не меньшим вниманием, по счастью, его бумаги были в полном порядке. К тому же он не имел права дольше оставаться в армии, так как ушел на войну в качестве крепостного слуги.

На палубе чиновники набросились на багаж. Несколько пассажиров исчезли в каюте, где их собирались подвергнуть обыску. Вернулись они похожими на провинившихся школьников: раскрасневшиеся лица, одежда в беспорядке. Полная дама, которую обыскивали с особой тщательностью, кричала, что будет жаловаться в английское посольство. Николай негодовал при мысли, что подобную процедуру придется пережить и Софи, но ее беспокоить не стали, таможенник только перевернул вверх дном всю их поклажу.

Наконец, и пассажиры, и багаж оказались на корабле поменьше, который направился к столице. Через три часа он вошел в Петербург и причалил у гранитной набережной. Снова полицейские, таможенники, допросы, обыски, словом, окончательный контроль.

Оказавшись на твердой земле, Софи никак не могла избавиться от ощущения шаткой палубы под ногами. И хотя за двенадцать дней путешествия ей ни разу не было дурно, здесь вдруг почувствовала тошноту, все вокруг было словно в тумане. Заметив что-то неладное, муж поспешил поддержать ее. Антип занялся багажом. Пронзительно кричали чайки, горланили кучера, зазывая пассажиров. Между молочной водой и свинцовым небом зеленели крыши, над ними возвышались луковки церквей, прорезала небо золотая игла Адмиралтейства.

И вот уже подбежали мужики, длинноволосые и бородатые, в меховых армяках, с какими-то лохмотьями на ногах. Подхватили чемоданы и сундуки, потащили к повозке. Николай бросил им несколько монет, в знак благодарности те низко кланялись, видеть это раболепие было мучительно.

Воздух казался недвижим, но тем не менее заметно посвежел. Дождя не было, надвигался туман, водяная пыль пронизывала все вокруг.

Озарёв помог супруге взобраться в экипаж, запряженный исхудавшей лошадью. Кругленький, заросший волосами кучер в облезшей меховой шапке щелкнул кнутом. Тронулись. Повозка с багажом, на которой восседал Антип, плелась позади. Николай взял Софи за руку:

– Вот мы и дома! Это – твоя новая страна!

Она почти ничего не видела за пеленой разошедшегося дождя. Ехали по набережной, обрамленной дворцами, на штукатурке фасадов которых явственно проступали следы воды. Некоторые окна были уже освещены, в них виднелись хрустальные люстры, зелень растений. Вдруг перед ними возникла площадь, на которой застыл, словно возмущенный нарушенным покоем, всадник – Петр Великий работы Фальконе. Рядом возвышалось Адмиралтейство – мощные стены, башня с колоннадой, золотой шпиль, устремленный в небо. Дальше – серая громада Зимнего дворца, резиденции русских царей. Впрочем, Александр еще не вернулся в столицу: уладив дела с союзниками, он отправился в Варшаву создавать новое Королевство Польское, присоединив к нему территории, которые удалось урвать у Пруссии и Австрии. Повернули направо и выехали на прямую, широкую, торжественную улицу, где ветер и дождь развернулись во всю мощь, нападая на сгорбившихся прохожих:

– Невский проспект.

Софи успела заметить дворцы, магазины, церкви. Вывески с непривычными русскими словами. Экипажи мчались во весь опор, при встрече обдавая друг друга грязью, ржали кони, скрипела сбруя. Николай сказал жене, что неподалеку дом его отца, который теперь в запустении, и лучше им остановиться в гостинице.

Ей же хотелось одного – поскорее добраться куда-то, от влажного холода не было никакого спасения, он проникал сквозь самую теплую одежду. Наконец, экипаж остановились у подъезда, освещенного двумя фонарями. Засуетились слуги. Пропахший супом вестибюль украшали тропические растения, но на вешалке – сплошь пальто, шарфы, меховые шапки, внизу рядком – множество галош. Хозяин лично вызвался провести вновь прибывших в их номер.

Комната оказалась просторной, с высоким потолком. Две кровати, шкаф, диван с кожаными подушками. От облицованной плиткой печи шло восхитительное тепло. Между двойными рамами был насыпан песок. Через окно виднелся двор, заваленный дровами. Едва за хозяином закрылась дверь, женщина прижалась к супругу, но покой их немедленно нарушили грузчики, позади которых шел «порожняком» Антип.

Софи с удовольствием поужинала бы за общим столом, но муж предпочел, чтобы еду, пусть и холодную, подали в номер: «Нам будет лучше вдвоем!» На самом деле, он опасался встретить знакомых, ни одна живая душа в России не подозревала о его женитьбе, и, не получив отцовского благословения, ему приходилось жену скрывать. Озарёв решил на следующий день нанять более удобный экипаж и выехать в Каштановку. Дорога не близкая – пять дней. Его любимой, напротив, хотелось задержаться и лучше рассмотреть Петербург, отдохнуть. Но Николай был неумолим: «Если мы не поторопимся, дороги развезет!» Пришлось подчиниться.

На другой день он посоветовал ей не выходить из номера, пока сам пойдет за паспортами и займется подготовкой к отъезду. Софи отнеслась к этому с удивлением, если не с недоверием:

– Почему вы не хотите, чтобы я вас сопровождала?

– Просто… думал, вы устанете…

Вышли вместе. Низкое серое небо, многолюдные улицы. Молодой человек боялся смотреть по сторонам, не дай бог, заметишь известное по прежним временам лицо! Чем ближе к центру города, тем больше ему было не по себе. Конечно, он прожил здесь слишком недолго, чтобы завязать многочисленные связи, но достаточно какого-нибудь отправившеося на прогулку дядюшки или кузины с острым взглядом, выходящей из экипажа. Как представить им Софи? Та же, не подозревая о терзавших его муках, наслаждалась прогулкой. Она выспалась и ощущала прилив сил. С любопытством смотрела вокруг, забавлялась красочными вывесками магазинов, просила перевести.

– Гуляя по Невскому, словно перелистываешь книгу с картинками! Что это за церковь? Чей это дворец?

Он отвечал, не без стеснения. Едва заканчивал объяснять, как раздавался новый вопрос. Большинство встречных одеты были в военную форму. Мужики в тулупах соседствовали с хорошо одетыми господами и дамами, чьи туалеты не затерялись бы и в Париже. За элегантными колясками тащились крестьянские повозки с душераздирающе скрипучими колесами.

– Сколько контрастов! Одна нога – в средних веках, другая – в современности. Даже небо отлично от парижского. Мне нравится этот северный свет…

– Да, да, – бормотал Озарёв. – Скорее…

– Что-то вы мрачны, друг мой. Как будто возвращение в Россию радует вас гораздо меньше, чем меня мой приезд сюда!

Он засмеялся, потом посерьезнел – впереди показался некто, очень похожий на приятеля отца. Николай увлек жену в боковую улочку.

– Куда мы идем?

– На почтовую станцию. Здесь недалеко…

Минут через десять они оказались на берегу узкого канала.

– Но это же Венеция! – удивилась Софи.

– Я рад, что вам нравится Петербург!

2

Дождь лениво стучал по крыше коляски, кучер, в облаке пара, покачивался в такт ухабам, тулуп его ощетинился каплями воды. Время от времени он о чем-то громко беседовал с лошадьми. Прижавшись к Николаю, Софи дремала под стук копыт, скрип коляски, перезвон колокольчиков, монотонно мелькали верстовые столбы. Промозглый ветер бил в лицо, забирался под полог. Дрожа всем телом, она думала о несчастном Антипе, который путешествовал вместе с багажом сзади, между двух колес, открытый всем стихиям. Завернувшись в какую-то шкуру, он почти не отличался от окружавших его тюков. Тем не менее вовсе не жаловался, напротив, спрыгивал на каждой остановке с веселой гримасой на физиономии.

Путешествие продолжалось уже два дня, а пейзаж ничуть не изменился: перед ними расстилалась серая, усеянная лужами, равнина. При звуке колокольчиков в небо поднимались стаи ворон. Иногда на горизонте возникали несколько голых, зябких березок или темный ельник. Вдруг среди этой казавшейся безжизненной пустыни вырастала деревня – жалкие домишки теснились вокруг церкви, остолбеневшие от шума, замирали девчушки в саду, мужик на телеге, груженной дровами. И вновь бесконечное, безмолвное, бесцветное, легкое пространство, в котором терялись и взгляд, и мысль.

Каждые двадцать верст останавливались на почтовых станциях, как две капли воды похожих одна на другую. До сих пор им хватало и лошадей, и ямщиков. Озарёв рассчитывал добраться до Пскова за три дня при хороших лошадях и погоде. Но дождь усиливался, вся в колдобинах и камнях дорога на глазах превращалась в грязное месиво. Внезапно путь преградило болото, колеса увязли. Кучер возвел руки к небу, возвещая о невозможности одолеть это препятствие. Николай наклонился вперед, схватил его за шиворот и встряхнул с такой злобой, что Софи испугалась: муж никогда не позволил бы себе обойтись подобным образом со слугой-французом.

– Отпустите его. Он ничего не может сделать!

– Мог! – возразил ей супруг, продолжая колотить несчастного по спине. – Дурак, он должен был ехать через поля!

Кучер вяло протестовал, раскачиваясь на козлах, словно ванька-встанька, и приговаривая:

– Ах, барин, барин…

Это единственное, что могла понять парижанка. В конце концов мужик соскочил вниз, к нему присоединился Антип. Вдвоем, утопая в грязи, возились с упряжью, барин сверху давал советы. Оттого ли, что сильно гневался или говорил по-русски, но жена не узнавала его. Едва вернувшись в Россию, он стал похож на своих соотечественников, презирающих тех, кто стоит ниже. Да, трудно не изображать хозяина, когда вокруг столько выросших в страхе рабов! Впрочем, спуститься пришлось и ему: Антип и кучер толкали колеса, Озарёв вел лошадей. Экипаж вздрогнул, покачнулся и выкарабкался на твердую землю.

Снова тронулись. Ударами кнута по лошадям кучер возмещал нанесенные ему побои. Через десять минут сломалась ось, коляска накренилась вправо. Софи спрыгнула на землю, ноги немедленно увязли в грязной жиже. Дождь перестал, легкий ветерок взъерошивал равнину.

С помощью Антипа кучер заменил сломавшуюся ось простой деревяшкой, которая была у него в запасе: до остановки должна была продержаться!

К вечеру добрались до почтовой станции, где царило небывалое оживление: конюхи запрягали две повозки, за их работой наблюдали жандармы, один из них держал саблю наголо, словно часовой. За ним путешественница заметила человек десять мужчин, стоящих спиной к стене. Исхудавшие, бледные, измученные, с ничего не выражающим взглядом, в лохмотьях, казалось, они принадлежат какому-то иному миру. У ног их покоились большие чугунные шары, лодыжки связаны были цепями.

– Кто это? – спросила Софи.

– Приговоренные к каторжным работам, – сказал Николай. – Их перевозят по этапу в Сибирь.

– Что они сделали?

– Откуда я знаю…

– А если спросить у жандармов?

– Ничего не скажут. Скорее всего, это убийцы, воры или крепостные, восставшие против своих хозяев…

– Неужели непослушание – такое страшное преступление?

– Конечно.

Какие-то люди вышли на улицу: тепло одетые мужчины и женщины, оживленные после хорошего обеда, готовились продолжить путь. Проходя мимо заключенных, дали им милостыню: монетки опускались в скованные морозом, черные от грязи ладони. Несчастные крестились в ответ, бормотали что-то и низко кланялись.

Жандармы безразлично наблюдали за происходящим.

– Это отвратительно, – сказала Софи.

Озарёв объяснил, что нет ничего необычного в такого рода попрошайничестве:

– Каковы бы ни были их грехи, несчастные, которых ссылают на каторгу, имеют право на христианское милосердие.

Она приблизилась к заключенным и, схватив горсть мелочи, которую муж извлек из карманов, не раздумывая, высыпала все в первую протянутую к ней руку. Взглянула на заросшее, грязное лицо с вырванными ноздрями и налитыми кровью глазами. Человек смотрел на нее с собачьей покорностью. Потом повалился ей в ноги, стал целовать платье. Женщина отступила – кто он? в чем его вина? сколько лет придется провести ему в Сибири? – переполненная стыда, жалости, отвращения, смотрела на его сгорбившуюся спину, слышала сиплый голос, мямливший слова благодарности. Николай увел ее в дом, но, едва отогревшись у печи, та подошла к окну.

Каторжники садились в телеги, предназначенные для транспортировки скота на небольшие расстояния. По шестеро в каждую. Заскрипели оси, обоз тронулся в сопровождении жандармов: один впереди верхом, остальные – позади, в колясках.

Двор опустел. Софи обернулась к супругу, мрачно глядевшему на нее:

– Мне очень горько, я не хотел, чтобы вы встречались с чем-то подобным…

– Но я должна привыкать, – улыбнулась она сквозь отчаяние. – И я не хочу судить об этой стране по первому впечатлению.

– Да, вы правы. Сейчас вы смотрите на нас взглядом постороннего и судите так же. Все, что вам непривычно, вызывает раздражение и возмущение. Но когда вы поживете здесь, вглядитесь в плохое и хорошее, поймете, что жить здесь можно, и люди здесь счастливы не меньше, чем во Франции. Просто по-другому…

Коляска требовала серьезного ремонта, а потому решено было провести ночь на почтовой станции. Здесь, посреди большой комнаты, на столе непрестанно дымил самовар, у печки вытянулись на кожаных диванах двое путешественников, крупная светловолосая девушка, позевывая, возилась возле буфета с гирляндами колбас, там же стояли бочки с селедкой. Николай с презрением отверг эти гастрономические изыски и отправил Антипа за холодной курицей из их дорожных запасов. Хозяин предложил им комнату с двумя кроватями для особо важных гостей. Перед тем как лечь, молодожены внимательно обследовали матрасы, в которых, к великому удивлению, не оказалось клопов, и тут же счастливо заснули.

Только к утру страшный зуд заставил их немедленно покинуть постели. Занимался голубоватый день. Софи выглянула в окно и ахнула – все вокруг побелело от снега, который продолжал неспешно падать. Она была счастлива, словно за ночь кто-то приготовил для нее волшебный подарок. Бросилась целовать Николая, спрашивая, смогут ли они немедленно продолжить путь, несмотря на ужасную погоду. Но, оказалось, что погода ему плохой не кажется и снег в России никого не пугает.

Быстро одевшись, они позавтракали ситным хлебом с медом и чаем. Антип всю ночь провел подле багажа, но тем не менее выглядел вполне отдохнувшим. Хозяин почтовой станции был в отчаянии: на заре ему пришлось выдать сначала четверку государственных лошадей какому-то генералу, потом еще три предводителю псковского дворянства, теперь у него остались только две собственные лошади, у одной из которых повреждено колено, а перед домом расхаживал, потрясая официальным разрешением, правительственный курьер и требовал немедленно обеспечить ему тройку.

– Да, не успели мы вовремя уехать, – вздохнул Озарёв и объяснил жене, что гражданские и военные чиновники имеют право на определенное количество лошадей, в зависимости от занимаемой ими должности. Он, как поручик в отставке, имеет право лишь на самых скромных тварей и столь же незамысловатый экипаж, за тройку и карету, положенные восьмому разряду, то есть коллежскому асессору или майору, должен доплатить немалую сумму. Подобное деление людей на категории в соответствии с пользой, которую они могут принести отечеству, показалось Софи в высшей степени несерьезным, но сказать об этом мужу она не решилась, так как он, очевидно, придерживался противоположного мнения. Хотя, должно быть, титул, эполеты, официальное письмо, грозный взгляд и крик действительно обладали магической силой – через десять минут после того, как курьер выругал на чем свет стоит хозяина станции, тот, кланяясь до земли, объявил, что тройка ждет во дворе.

Когда этот важный субъект исчез под перезвон колокольчиков в снежной дали, Николай пообещал хозяину накатать жалобу на страницу в книге отзывов, если немедленно не получит свежих лошадей. Тот стал рвать на себе волосы, пробовал плакать, клялся, что сделать ничего не может, а затем послал мальчишку в деревню попробовать раздобыть лошадей.

– Что делать с Антипом? – спросила Софи. – Ведь не может он ехать снаружи в такой холод!

– Еще как может! Он хорошо закутан.

Сообразив, что говорят о нем, слуга пристально посмотрел на господ, теребя в руках шапку. Озарёв перевел ему опасения супруги. Тот улыбнулся щербатым ртом с желтыми зубами и радостно проговорил:

– Да как я могу замерзнуть, когда дом рядом!

– Ты рад вернуться? – обратился к нему молодой человек.

– Конечно, барин. Что такое Франция? Чужая сторона. Люди там и говорят, и живут по-другому. Россия – вот истинно христианская страна. И барыня, даром что француженка, а, кажется, рада тому, что видит здесь!

– Да, надеюсь, она не будет разочарована.

– Конечно. Ведь никто ей плохого не сделает. Хорошую жену вы себе выбрали, барин! Добрая, мягкая, личико светлое! А когда говорит, будто ручеек журчит! Я ни слова не понимаю, а все равно нравится, словно жажду утолил! Батюшка ваш почтенный счастлив будет ее увидеть! И сестрица тоже! Уверен, все с нетерпением ожидают вашего приезда, пироги пекут!..

Потом задумался и добавил:

– Наверное, и мне надо жениться! Вот вернусь в деревню, там девок хватает! – подмигнул Антип. – Да, так и поступлю, если ваш батюшка, Михаил Борисович, разрешат…

Эти слова заставили Николая вздрогнуть – за последние дни он не вспоминал о грозном нраве хозяина Каштановки, а час расплаты неумолимо приближался, встреча была не за горами. Озарёв, видимо, приуныл и прервал слугу:

– Хватит болтать, узнай, что там с лошадьми!

– О чем вы говорили? – спросила Софи.

– Так, ничего интересного… Ему хочется скорее добраться до дома!

– И мне тоже! Ведь настоящая наша жизнь начнется только по окончании этого путешествия. Расскажите еще о вашем отце и сестре…

Он больше всего боялся таких разговоров: чем увлеченнее расспрашивала его супруга, тем сильнее были угрызения совести. Уж лучше бы была равнодушна к будущим родственникам! От затруднительного положения спас Антип:

– Лошади уже здесь, барин!

Кучером оказался мальчишка лет пятнадцати, что удивило парижанку, но муж успокоил ее, объяснив, что ребята в этом возрасте ничем не уступают взрослым мужчинам. Они и впрямь мчались во весь опор, только свежевыпавший снег сдерживал бешеное движение колес, иначе на первом же повороте коляска опрокинулась. До самого горизонта все было белым-бело, тишину нарушал лишь перезвон колокольчиков. Неторопливо падали снежинки, превращаясь в капельки воды у Софи на губах. Вдруг они стали гуще, злее, поднялся ветер, в мгновение ока замело дорогу и все исчезло в белой мгле. Женщина с испугом посмотрела на супруга, занесенного снегом, с бровями старика и щеками ребенка. Тот радостно смеялся:

– Не бойся! Это – метель!

Она вспомнила каторжных, которые ехали где-то в открытых повозках, закованные в железо. Сердце кольнула жалость, похожая на раскаяние. А Антип? Ему тоже, наверное, холодно среди багажа, позади коляски? Если вообще они не потеряли его по дороге. Мысль эта не покидала ее до следующей остановки. Но вот на краю дороги показалась почтовая станция с привычно побеленными фронтоном и колоннами. Лошади, фырча, въехали во двор. Софи не успела еще скинуть полог, который защищал ее от холода и снега, как снежный призрак устремился ей на помощь – Антип, целый и невредимый, с посиневшими щеками, ледышками на носу и неизменной шапкой в руках.

3

В Псков прибыли поздно вечером и решили по обыкновению заночевать на почтовой станции, которая оказалась большой и опрятной, здесь путешественникам досталась не только комната, но и чистое постельное белье. На другое утро Николай, смущаясь, объявил жене, что предпочитает отправиться в Каштановку один, на разведку – отец не любит неожиданных визитов, а потому лучше заранее предупредить его, чтобы подготовился к встрече с невесткой. Софи этот план вполне одобрила: ей самой надо было собраться с силами перед столь ответственным свиданием. Имение Озаревых находилось всего в пяти верстах от города, молодой человек рассчитывал к полудню вернуться. Обнимая любимую на пороге комнаты, нежно прошептал:

– До скорой встречи! Приходите в себя! Будьте красавицей!

Он смотрел на нее с обожанием и доверием, улыбался, но волновался так, будто отправлялся на дуэль с соперником, которому незнакома жалость. Мысли путались, не представляя, что скажет отцу, сын положился на волю Божью и был уверен в своей победе: Господь не допустит, чтобы с его избранницей, приехавшей сюда так издалека, обошлись несправедливо.

Стоя у окна, Софи видела, как супруг осенил себя крестом, прежде чем сесть в карету, ее в который раз позабавило, что русские во все свои дела впутывают религию. На этот раз Антип не должен был сопровождать хозяина. Низко склонившись, он стоял у ворот, пока коляска не отъехала. Потом выпрямился, поднял глаза к окну, увидел барыню и рассмеялся. Та тоже не могла сдержать смеха – успела привязаться к этому вечно паясничавшему человеку с всклокоченной шевелюрой и дубленой кожей, который одинаково хорошо переносил жару и холод, мог спать на чем угодно, есть неизвестно что, немного подворовывал, много молился, никогда не мылся и весь светился радостью жизни. «Этот человек – раб. И почему так счастлив своей судьбой? Что это? Беспечность, мудрость, лень, смирение?» Подняв руку над открытым ртом, слуга изобразил, как с упоением заглатывает селедку, ласково похлопал по животу и, смешно переваливаясь, направился к кухне.

Двор пустовал всего мгновение. Появились мужики с метлами и лопатами, принялись разбрасывать снег, и вскоре коляски, повозки, тарантасы оказались скрыты за снежной горой. Из конюшни шел пар, навоз сверкал, словно золотые слитки.

Путница долго наблюдала за происходившим во дворе. С каждым днем ее новая жизнь нравилась ей все больше. Франция казалась теперь такой крошечной и такой далекой!.. Она вышла в коридор и похлопала в ладоши. Николай приказал, чтобы его жене принесли горячую воду, как только попросит. В конце коридора появились две служанки с ведрами и деревянной лоханкой. Молодые, розовые, с платками на головах, в платьях из грубой материи на бретельках, вышитых блузках. Одна была босиком, несмотря на мороз, другая – в мужских сапогах, которые у нее на ногах собирались гармошкой. Они вылили воду в лохань и знаками спросили, не надо ли помочь. В ответ – отрицательное покачивание головой. Девушки сумели лишь насладиться запахом миндального мыла и видом прекрасного белья постоялицы, выпроводившей их за дверь, которую закрыла на засов.

Мытье заняло у Софи больше часа. Намывшись и надушившись, с наслаждением вытянулась на кровати и предалась мечтам. В углу, где висела черно-золотая икона, светилась лампадка, в печи уютно потрескивали дрова, тонкий ледяной узор украшал окна, в коридоре слышны были голоса. Несмотря на кажущуюся растерянность, женщина не боялась больше разочаровать близких Николая и самой оказаться разочарованной. Напротив, за несколько часов до встречи с ними вдруг испытала восхитительную уверенность привыкшей нравиться кокетки. На кресле разложена была тщательно подобранная одежда: бархатное золотистое, цвета пунша, платье с атласными бантами в тон, отложным воротником, пояс с пряжкой. Она наденет красивый капот с черными перьями, накидку на беличьем меху.

Ей не терпелось посмотреть, как будет выглядеть, а потому встала и стала одеваться перед висевшим над комодом зеркалом в овальной раме. Когда была готова, позвала служанок, чтобы те унесли ведра и лохань. Увидев ее, девушки сложили руки и закричали от восхищения. Барыня дала им денег и, не зная чем еще занять себя, стала воображать встречу мужа с родными.

* * *

Рано выпавший снег лежал по сторонам от дороги, превратившейся в мутный поток. Грязь летела из-под колес и из-под копыт. В конце черной еловой аллеи заметен стал просвет. Наклонившись вперед, волнуясь, ожидал Николай встречи с домом своего детства – огромным, квадратным, спокойным: розовая штукатурка, зеленая крыша, четыре колонны, поддерживающие фронтон. В окнах отражалось солнце. Перед крыльцом расплылась огромная лужа. Черный пес с отвислыми ушами набросился на коляску.

– Жучок! – закричал Озарёв.

Яростный лай немедленно сменился нежным потявкиваньем. Погруженный в воспоминания, молодой человек заметил вдруг, что исчезла со своего поста на повороте дороги старая ель, а на бане, полускрытой кустарником, новая крыша. Когда-то они с сестрой прятались в этом домишке от мсье Лезюра и нянюшки Василисы. Но сегодня он должен гнать от себя все эти милые приметы прошлого, иначе не сможет быть достаточно сильным, и перед отцом предстанет не зрелый, решительный мужчина, а боязливый подросток.

На дорогу вышли мужики с охапками хвороста. Они низко кланялись, не решаясь признать молодого барина, о приезде которого никто ничего не знал. Николай же глаз не мог оторвать от родных колонн, напряжение чувств было столь велико, что почти исчезло ощущение реальности происходящего. Озарёв спрыгнул на землю. Со всех сторон к нему бежали изумленно-радостные слуги:

– Господи! Это он! Он!

Появилась Василиса с лицом, словно составленным из четырех перезревших яблок: два – щеки, еще два – лоб и подбородок. Задыхаясь, бросилась обнимать своего воспитанника, целовала ему руки, приговаривая:

– Сокол ты мой! Вот и солнышко красное взошло! Благословенна будь, Матерь Божья, что позволила мне вновь увидеть тебя!

Слова эти не вызвали у прибывшего ничего, кроме раздражения, грубо высвободившись из объятий нянюшки, он взбежал на крыльцо, ворвался в прихожую, услышал слабый вскрик, и вот уже рядом была Мария.

– Николай, возможно ли это? Почему не предупредил нас? Боже, как я счастлива! Ты ведь не уедешь больше?

– Нет, – ответил брат, нежно ее целуя.

Сестра сделала шаг назад и с беспокойством взглянула на него:

– Но ты не в военной форме!

– Да, я вышел в отставку.

– То есть больше не служишь в армии?

– Да.

– Но это очень серьезный шаг.

– Вовсе нет.

– Почему ты решился на это?

– Позже объясню! Как отец?

Лицо Марии погрустнело, уголки губ опустились, порозовели щеки.

– Разве не знаешь? Он тяжко болел. Думали даже, что умрет…

Николай был поражен, мысли разбегались, он испытывал какой-то священный ужас. Бросив на сестру растерянный взгляд, пробормотал:

– Умрет?.. Как умрет?.. Что с ним случилось?..

– Воспаление легких. Если бы ты его видел!.. Когда случался новый приступ кашля, казалось, он отдаст Богу душу… Задыхался, бредил… Ему несколько раз делали кровопускания… Потом жар спал… Я сразу написала тебе. Должно быть, ты не получал письма…

– Нет. Но теперь, как он?

– Выздоровел, но очень слаб. Его надо оберегать. Любая усталость, любое раздражение…

– Когда он заболел?

– Полтора месяца назад.

Озарёв вздрогнул, пораженный совпадением: болезнь отца совпала с его сыновним неповиновением. Вот оно, наказание. И не смел больше взглянуть в глаза сестре, уверенный в том, что несет ответственность за произошедшее, пусть даже это не поддается никаким разумным объяснениям.

– Он вспоминает, говорит обо мне?

– Конечно! Вчера утром волновался, что от тебя долго нет вестей, хотел даже писать князю Волконскому!

– Надеюсь, не сделал этого?

– Нет! Я отговорила! Сказала, что ты не подаешь признаков жизни, потому что скоро появишься… Правда, у меня дар предвидения?

Она засмеялась. Ее свежее лицо с голубыми глазами и сочными губами в обрамлении золотых кудрей показалось ему не лицом шестнадцатилетней девушки, но взрослой женщины. «Как изменилась за эти несколько месяцев! Совсем другая фигура, черты прояснились, движения стали грациознее…»

– Впрочем, так ты мне нравишься даже больше, чем в военной форме! Все окрестные барышни придут в волнение!

Брат пожал плечами.

– Да, да. Знаю по меньшей мере двух, у которых забьется сердечко. Хочешь, скажу?

– Нет, прошу тебя.

Николай страдал от этого милого поддразнивания молодого человека, которым он больше не был и в само существование которого верил уже с трудом.

– Ты прав! Они не слишком хороши для тебя! Идем скорее! Отец у себя в кабинете. Как будет рад видеть тебя!

Мария взяла брата за руку, но тот не торопился, разглядывая висевшую над дверью голову волка с приоткрытой пастью, обнажавшей острые клыки, по обе стороны от нее – ружья, кинжалы. Все тот же запах зимнего дома: горящих поленьев, воска, солений. Воля его рассыпалась в прах.

– Я вернулся не один.

– С другом? – В голосе ее звучало любопытство.

– Нет, с женщиной. С женой. Я женился во Франции.

Открыв рот и крепко ухватившись за спинку кресла, она во все глаза смотрела на Николая. Лицо ее вновь погрустнело, подбородок дрожал.

– Отец знает?

– Нет. Я писал ему, просил, чтобы благословил этот брак. Он отказался. Я женился против его воли…

Сестра сжала пальцами виски, глаза ее наполнились слезами.

– О, как ты мог? – простонала она. – Как ты мог ослушаться отца?

– У меня не было выбора. Я был влюблен. Он не хотел этого понять. Уверен, он ничего тебе не рассказывал!

– Нет… Для него я все еще ребенок… Он ничего мне не рассказывает… А твоя жена, не та ли это прекрасная благородная француженка, о которой ты мне рассказывал, когда приезжал в отпуск?

– Да. Когда ты увидишь ее, не сможешь не полюбить.

Мария вытерла глаза ладонью.

– Это не имеет значения! Ты не должен был поступать так! Не имел права! Бог все видит, пусть он будет тебе судьей! Что ты собираешься делать?

– Сказать правду отцу.

– Ты сошел с ума! Он слаб еще, не полностью поправился, это убьет его!

Озарёв в замешательстве опустил голову: Мари права, болезнь все осложнила.

– Я пропал, – прошептал он. – Я не могу вернуться, не повидавшись с отцом. А если увижусь, разве смогу скрыть то, что у меня на сердце? Если же уеду, не повидав отца, что скажу Софи, как объясню, что не должен больше появляться в Каштановке?

– Где сейчас твоя жена?

– На почтовой станции в Пскове. Ждет меня. Готовится. Уверена, что приеду за ней и мы отправимся сюда вместе…

– Как все это ужасно! Я всем сердцем жалею ее. Но тем хуже…

Глаза ее грозно блеснули, голос стал хриплым:

– Тем хуже для нее! Тем хуже для вас обоих! Ты не должен ничего говорить отцу! Он стар, болен! А вы молоды! Полны сил! Устроитесь где-нибудь! Придумай что угодно, но только пощади его! Умоляю! Пусть останется в неведении!

– Опять ложь!

– Эту, по крайней мере, Бог тебе простит! Быть может, простит за нее и другие!..

Раздались шаги. Мари судорожно схватила брата за руку:

– Это он! Обещай, обещай мне, Николай!

Медленно отворилась дверь, и на пороге возник Михаил Борисович Озарёв в просторном халате, подпоясанном шнуром. Немного сгорбился, побледнел, постарел, но глаза все такие же живые. Молча ждал, пока сын покорно приблизится к нему. Тот почтительно поцеловал ему руку.

– Я знал, что ты появишься сегодня утром, – произнес отец.

Молодой человек был до такой степени поражен этими словами, что испугался, не лишился ли его батюшка рассудка. Они с сестрой жалобно переглянулись. Мари с натужным оживлением сиделки произнесла:

– Вы прозорливее меня! Признаюсь, только что, увидев Николая, подумала, что с неба свалился! Не правда ли, прекрасно выглядит?

– Да уж получше, чем я, – сказал Михаил Борисович. – Ты уже все знаешь?

– Да, Мари рассказала. Но теперь вы здоровы! Прочь все страхи!

Озарёв-старший расправил свои широченные плечи:

– Я не боялся! Столь многие ждут меня, что порой хочется присоединиться к ним! С другой стороны, так нехороши дела земные, так нехороши! Пойдем, поговорим по-мужски.

Николай последовал за отцом в его кабинет, где царил все тот же беспорядок, витал запах трубки, те же голубоватые блики лежали на черных кожаных креслах. Тяжелые зеленые шторы обрамляли окна, повсюду расставлены были малахитовые безделушки, пресс-папье и канделябры тоже были из малахита. Михаил Борисович открыл малахитовую коробочку, взял кусочек лакрицы, сунул в рот, уселся в кресло, указал на стул сыну. Молчание затягивалось. Хозяин Каштановки отдышался, пристально взглянул на него и неожиданно спросил:

– Кто эта женщина, с которой ты остановился на почтовой станции?

Сердце Озарёва-младшего бешено забилось.

– Да, – продолжал отец. – Я не просто так сказал, что ждал тебя сегодня утром, еще с вечера меня известили о твоем приезде в Псков. Тебя это удивляет? Ты должен был бы знать, что в деревне все становится известно быстро. Кто-то видел тебя на станции! В гражданском платье! Вышел в отставку по личным обстоятельствам!

Оглушенный, Николай подумал, что сцена эта выходит за рамки всего, что он мог предвидеть, ощущение собственного бессилия сковало его. Потом осознал, что не надо больше притворяться, и с облегчением вздохнул. Кто-то другой сообщил новость отцу, Мари не сможет упрекнуть его, что не пощадил батюшку.

– Говорят, она француженка, – не повышая голоса, сказал Михаил Борисович. – Думаю, это та женщина, о которой ты писал мне.

– Да, отец.

– Как согласилась она отправиться с тобой сюда?

– Потому что она – моя жена, – выдохнул сын.

Он напрягся, ожидая ответного удара, но гром не грянул, только Озарёв-старший будто вздрогнул. Глаза его блуждали, потом остановились на нем. Родитель плотно сжал губы, поднялся, сделал несколько шагов. Озарёв-младший сидел, не осмеливаясь нарушить молчание из боязни усложнить положение. Через несколько мгновений отец сел, сложив руки на коленях, во взгляде его была печаль, взглянул на сына и глухо произнес:

– Итак, ты женился без моего благословения.

– Простите, отец, но впервые нельзя было вам подчиниться!

– Нельзя? – подняв брови, спросил Михаил Борисович. – Почему, скажи, пожалуйста!

– Если бы я подчинился вашей воле, отказался бы от любви к женщине, которая заслуживает только восхищения!

– Да, конечно, – рассмеялся отец. – Любовь! Я забыл о любви! Что ж! Только о ней и надо думать в твои годы!

Улыбка странно смотрелась на его утомленном, мрачном лице. Неужели не сердится? И готов признать свое поражение? Эта утешительная перспектива укрепила Николая в мысли, что болезнь не прошла для отца бесследно.

– Да, – продолжал тот. – Война сделала тебя мужчиной. Ты получил право убивать, завоевал право жениться по своему усмотрению. Что воля отца против катастрофы, которая перевернула мир! Я больше ничего не значу для тебя!

– Нет, батюшка…

– Ладно, прочь любезности, теперь решаю не я, ты. Я должен привыкать к этому. В мой дом вваливаются, будто в трактир! Я последний обо всем узнаю!..

Он подавил гнев, успокоился, взгляд его смягчился.

– Моя жена достойна вашей любви и привязанности…

– Конечно! Конечно! Я верю тебе! Но, должно быть, она изнывает от ожидания в Пскове. Почему она не приехала с тобой?

– Я хотел прежде поговорить с вами, выразить вам свое почтение…

– Почтение? – отозвалось насмешливое эхо.

Возвышаясь над сыном, Михаил Борисович покачивал головой и бурчал:

– Почтение? Да? Тронут. Но это все лишние церемонии. В конце концов, раз эта женщина твоя жена, мы должны смириться с тем, что ее место в этом доме…

Николай ушам своим не верил, все препоны рассыпались сами собой, он шел на врага и обрел союзника. Да, тон, которым говорит отец, странен, но нельзя требовать от него слишком многого, его честолюбие задето, а ирония дает ему определенное утешение.

– Вы действительно хотите этого, батюшка? – поднимаясь, спросил Озарёв-младший.

Озарёв-старший развел руками:

– Твое счастье прежде всего, дитя мое!.. Старики на то и существуют, чтобы быть разгромленными!.. Шучу, шучу!.. Ты вовсе не сокрушил меня, просто отодвинул в сторону, вот и все!.. Как зовут мою невестку?

– Софи, отец, я писал вам.

– Прости, успел забыть! Софи! Софи! Софи Озарёва! Почему бы и нет? Конечно, она не знает ни слова по-русски!.. Но это не имеет значения, мы все говорим по-французски… Мне не терпится познакомиться с моей невесткой-парижанкой…

– Возможно ли это, отец?

– Конечно! Что в этом удивительного? Сегодня я немного устал… Но завтра… Приезжай завтра с ней… На обед… И на всю жизнь…

Сын потерял голову от радости, никогда, даже в самых безумных мечтах, не рассчитывал он на столь счастливый исход.

– Как мне благодарить вас? Вы – лучший из людей! Если бы вы знали, как я сожалею, что мучаю вас тогда, когда вы больше всего нуждаетесь в заботе и утешении!..

Михаил Борисович выпрямился, лицо его порозовело:

– Ошибаешься, Николай, никогда я не чувствовал себя лучше. До завтра. – Движением подбородка указал ему на дверь.

* * *

Каждый раз, заслышав шум экипажа, Софи с бьющимся сердцем бежала к окну. Все напрасно. Время шло, она нервничала, ощущая одновременно непонятное ликование. Наконец, во двор въехала коляска Николая. Пока муж шел к дому, супруга еще раз поправила прическу, разгладила манжеты и, светясь счастьем, распахнула дверь.

Ей так хотелось увидеть Озарёва веселым, но лицо его оказалось задумчиво. Не сказав ни слова, он бросил шляпу на сундук и обнял жену. Неужели даже не заметил нового платья? Щеки у него были холодные, поцелуй – снежным. Софи отстранилась, пристальнее взглянула на него и испуганно спросила:

– Как вы нашли отца?

– Не слишком хорош.

– Болен?

– Болел. И серьезно! Воспаление легких.

– Это ужасно. Немедленно едем к нему!

– Нет, он нуждается в отдыхе. Хочет видеть нас завтра.

Опасаясь, что слишком горько разочаровал ее, о чем свидетельствовали погрустневшие глаза, Николай продолжал с улыбкой:

– Как бы то ни было, он рад будет познакомиться с вами. Просил передать вам тысячу любезностей…

Ему было трудно говорить. Поздравив себя с победой, теперь был скорее обескуражен легкостью, с которой она досталась, испытывая угрызения совести при мысли, что успехом этим обязан отцовской усталости. Уж лучше бы тот метал громы и молнии и только потом уступил доводам рассудка.

– Итак, мы отправимся к нему завтра, – произнесла Софи. – Для меня это будет великий день.

Муж отошел на пару шагов, восхищенно оглядел ее с ног до головы и прошептал:

– Вы ведь наденете это платье? Оно так идет вам!

4

Сидя между Николаем и Мари в большой гостиной дома в Каштановке, Софи оживленно рассказывала о Париже, о путешествии, первых своих впечатлениях о России, но оживление это скрывало смущение, которое не покидало ее с первых мгновений их приезда сюда. Тесть не вышел им навстречу. Она объясняла это его болезнью, но огорчение не становилось от этого меньше. Появится ли к обеду, как уверяет Мари? Девушка показала молодоженам их комнату на втором этаже. Сестру мужа невестка нашла очень красивой, но чересчур застенчивой, дикаркой, с грустной враждебностью во взгляде. Мсье Лезюр, напротив, лебезил перед гостьей, пытаясь продемонстрировать жалкое легкомыслие. Он, например, собрал все французские книги, которые обнаружил в Каштановке, чтобы отнести их «в гнездышко молодой пары», и теперь ходил туда-сюда по коридору, клацая башмаками. Раздался грохот – на пол посыпались книги, Мари нервно рассмеялась.

– Господин Лезюр зря это затеял, – сказала Софи. – Я вовсе не спешу погрузиться в чтение!

– Пусть делает! – возразила девушка. – Ему так хочется вам понравиться! И не только ему! Все мы надеемся, что Каштановка придется вам по душе!..

В ее словах чувствовалась некоторая неестественность, гостья испытывала все большую неловкость. Растерянно взглянула на мужа, тот был сам не свой – скованный, настороженный.

– Может быть, ты сходишь к отцу, узнаешь, как он, – обратился Озарёв к сестре.

– Ему известно, что обед через полчаса, я не стану беспокоить его, когда он готовится к выходу.

Софи обернулась и увидела за окном двух крестьянок, прилипших носами к стеклу – они пробрались вдоль стены, чтобы полюбоваться женой молодого барина, которую тот привез из Франции. Обнаружив, что их заметили, девушки исчезли в мгновение ока в ужасе от собственной смелости. На смену им пришел рыжий мальчуган, которому, должно быть, пришлось встать на что-то, иначе не дотянулся бы до окна. Незнакомка улыбнулась ему, малыш испугался и немедленно испарился. Раздался звук оплеухи.

Сколько слуг в Каштановке? Двадцать? Тридцать? Сорок?.. – думала она, вспоминая, что уже видела няню Василису, ливрейного лакея с выбритым черепом, кучера в длинном голубом одеянии с малиновым поясом, пухленьких горничных с косами, в которые вплетены красные ленты, мальчишку в ситцевой рубахе, в обязанности которого входило бегать по коридорам и службам, передавая приказания, прачек, прислугу, повара-татарина, истопника с черными руками и опаленными ресницами, экономку с огромной связкой ключей на животе… И это только малая часть! К тому же Николай объяснил, что все это крепостные, занимающиеся работой по дому, но есть еще те, кто живет в деревнях и занимается землей.

– Извините, – прервала молчание Мари, – пойду взгляну, не надо ли помочь отцу.

И вышла, неловко ступая. Платье ее давно вышло из моды, как и все эти ленточки на корсаже и рукавах. Светлые волосы, заплетенные в косы и подобранные кверху, казались слишком тяжелыми для ее тонкой шейки. Руки опущены вниз, словно у пансионерки на прогулке.

– Ваша сестра очаровательна, – сказала Софи.

– Правда?

– Конечно! Сейчас для нее наступил переходный период, но через несколько лет вы увидите…

– Я рад, что она вам нравится! Вы ведь не знаете, что произвели на нее чрезвычайно сильное впечатление? Вы кажетесь ей восхитительной, изящной, загадочной…

– Как мило, что вы сказали мне об этом, – тихо ответила жена.

Озарёв взял ее руку и поднес к губам:

– Софи! Я так взволнован тем, что вижу вас в этом доме, где я родился, вырос…

Поверить в это было трудно – он не сводил с двери испуганного взгляда.

– Почему вы не надели вчерашнее платье? – вопрос прозвучал неожиданно.

– Мне показалось, что это будет лучше, – уклончиво ответила она.

На самом деле, сочла, что лучше одеться поскромнее, поскольку тесть едва выздоровел и еще очень слаб.

– Вы огорчены?

– Нет! Это тоже прекрасно! Прекрасно!..

Николай смотрел на нее и думал, что то, вчерашнее, золотистое, нравится ему больше этого, очень простого, бежевого с коричневыми полосками, годного, с его точки зрения, скорее для верховой езды. Но сказать об этом не решался, считая себя абсолютным профаном по части женской элегантности, а у Софи, как у всякой парижанки, врожденное чувство прекрасного. Вспоминая восхитительную мебель, украшавшую особняк Ламбрефу, он опасался, что крепкий, надежный, но лишенный какого бы то ни было стиля дом в Каштановке и его обстановка не оправдают ее надежд: массивные темные кресла, похожие на сундуки комоды, прочные столы. Над клавесином висел портрет одного из предков рода, генерала с орлиным взором, в орденах, служившего при Екатерине. Ему эта картина казалось смешной, но жена заметила:

– Я не обратила внимания на нее, а она очень хороша.

Генерал немедленно вошел в милость. Как хотелось новобрачному, чтобы все в этом доме – и вещи, и люди – восхитило Софи и все оказалось восхищенным ею! Но мечты мечтами, а капризный нрав хозяина Каштановки известен всем! Что означают его последние маневры? Скрипнула дверь, молодой барин вздрогнул, но это оказался всего лишь мсье Лезюр, маленький, лысый, розовый человечек. Он потирал ручки, чтобы стряхнуть с них пыль:

– Уф! Приготовил вам уголок для чтения! Увы, новинок почти нет, французские книги проникают сюда не так быстро!.. Но есть Вольтер, Руссо, Дидро, Даламбер… Мне всегда кажется странным читать наших энциклопедистов в этой заброшенной, дикой, укрытой снегами деревне…

Последние слова замерли у него на губах, он обернулся к дверям и замер. Застыл и Николай. Несомненно, оба расслышали звук, почувствовали присутствие, различить которые она пока не умела. Немного погодя в коридоре скрипнула половица.

Вошедший затем в гостиную мужчина лет пятидесяти пяти поразил Софи высоким ростом, массивной, корявой фигурой. Черный сюртук в плечах был узок ему, бледное лицо сливалось с кружевным жабо, глаза полузакрыты, пушистые бакенбарды. Одной рукой он опирался на руку дочери, другой – на мебель, которая попадалась на пути.

– Отец, позвольте представить вам мою жену.

Михаил Борисович продолжал идти навстречу Софи, будто не слышал этих слов. Невестка поднялась ему навстречу. Приблизившись, он бросил на нее пронзительный взгляд, растянул губы в подобии улыбки и проговорил по-французски:

– Очарован! Очарован!

Французское «r» рокотало, словно гром. Николай, ожидавший более сердечного приема, утешал себя тем, что родитель поначалу всегда не слишком любезен.

– Итак, мсье Лезюр, – продолжил хозяин, – вы должны быть довольны! Чего ради ехать во Францию, если Франция сама приехала к нам! И в таком грациозном обличье! Благодарите за это моего сына!

– Полагаю, ему ни к чему мои благодарности, он должен быть счастлив своим выбором! – с поклоном ответил мсье Лезюр.

– Вот и заработала машина комплиментов! – не унимался Озарёв-старший. – Мне нравится в мсье Лезюре, что в ответ на пару все равно каких слов он умеет сплести целый букет и порадовать дам! Галантность – истинно французское искусство, как, впрочем, и война!

– Русские тоже доказали, что они – славные солдаты! – воскликнул француз.

– Да, потому что враг пришел на их землю. В иных случаях они проявляют благоразумие. Настоящие агнцы! Взгляните на моего отпрыска: едва подписан мир, и он уже расстался с мундиром!

Николай вспыхнул:

– Вы прекрасно знаете, почему я вышел в отставку!

– Увидев твою жену, я еще лучше понял это. Нельзя служить двум отечествам одновременно!

– Что вы хотите сказать? – дрожащим голосом спросил Озарёв-младший.

– Что, женившись на столь обворожительном создании, ты должен посвящать ему все свое время, – расплылся в широкой улыбке Михаил Борисович.

Сын облегченно вздохнул. Гроза, кажется, миновала. Уголком глаза взглянул на Софи. Та молчала, твердо глядя на тестя.

Дворецкий открыл двери, пригласил к столу. Озарёв-старший церемонно предложил руку невестке. За ними последовали Николай и Мари. Мсье Лезюр замыкал шествие.

Столовая была темной, холодной. За креслом Михаила Борисовича возвышался лакей, остальные домочадцы имели право только на стулья. Когда все расселись, хозяин перекрестился, тихо произнес несколько слов по-русски, заправил за воротник салфетку. Софи с изумлением взирала на стол, чего там только не было: соленья, маринады, мясо, рыба, грибы, огурчики, фаршированные яйца, паштеты из дичи… Все выглядело очень соблазнительно, но есть не хотелось. Познакомившись с тестем, она не переставала чувствовать себя в этом доме самозванкой, незваной гостьей. За трапезой глава семьи продолжил выпады против мсье Лезюра:

– Наш дорогой господин Лезюр прожил в России пятнадцать лет, но так и не привык к нашей кухне, уверяя, что у него слишком тонкий вкус!

– Никогда я этого не говорил! – простонал тот, с наслаждением подцепив вилкой клок квашеной капусты.

– Говорили, говорили! Я даже думал, не нанять ли мне повара-француза. Потом решил, в доме будет слишком много французов! Не то чтобы я имел что-то против ваших соотечественников, мсье Лезюр. Они прекрасные люди, до тех пор, пока какой-нибудь Наполеон не вскружит им головы. Но что бы я ни думал, признаю, если дать им право делать то, что они хотят, кончится тем, что они станут распоряжаться у вас дома!

– Право, господин Озарёв, если чем мы и рапоряжаемся, так это вашими детьми, – робко возразил собеседник. – И, полагаю, у вас не должно быть претензий к образованию, которое мы им даем!

– Конечно, нет! Быть может, Николай взял в жены француженку именно потому, что у него был воспитатель-француз. Не будь вас, он даже не смог бы заговорить с ней. Что ж, мы все благодарны вам, мсье Лезюр, и я, и моя невестка, и мой сын! Выпьем за ваше здоровье!

Он поднял бокал и выпил до дна. Никто не последовал его примеру. Софи едва сдерживалась, чтобы не выразить вслух свое негодование. Николай растерянно посмотрел на нее, потом на отца. В глазах Михаила Борисовича светилась злая радость, казалось, он ведет игру, доставляющую ему огромное наслаждение. Необходимость принять невестку вынудила его ко мщению на свой лад. «Как мог я быть до такой степени наивным, поверить, что он согласится с моей женитьбой! – укорял себя Озарёв-младший. – Он ласково принял меня вчера лишь для того, чтобы сильнее унизить сегодня. Но я виноват перед ним, и все мои возражения обратятся против меня же! Боже, сделай что-нибудь, пусть он замолчит, пусть все это немедленно закончится!»

Напряжение нарастало, в воздухе носились молнии. Щеки мьсе Лезюра пылали, Мари побледнела. На смену закускам прибыли молочный поросенок с хреном, гусиное заливное и жаркое. Хозяин не отказывал себе в еде, первым наполняя свою тарелку. Впрочем, ел он один. Дети, Софи, воспитатель, лишившиеся всякого аппетита, сосредоточенно взирали на его пиршество.

– Отец, – обратилась с нему Мари. – Вы должны быть благоразумнее. Доктор рекомендовал вам диету.

– Но могу я сделать исключение в тот день, когда принимаю свою невестку. Я так давно ожидал этой встречи!

Он покосился на Николая, который опустил голову, сжимая пальцами край стола.

– Моя невестка! Моя прекрасная невестка! Знаешь, сын, она именно такая, какой ты описывал мне ее! Цветок Франции! Как вам этот комплимент, мсье Лезюр? Вы ведь знаете в них толк!

– Прекрасно, одобряю, – пробормотал воспитатель.

– А выглядите, будто на похоронах! Странные вы, французы! У нас все просто, у каждого все на лице написано! У вас надо сорвать с десяток масок, прежде чем доберешься до истинного!..

Он замолчал на мгновение, чтобы завладеть десертом, который проглотил в два счета, затем возобновил свою речь:

– Все то же в политике! Взгляните на Россию: у нас обожаемый всеми царь, христианская вера, которой мы руководствуемся каждое мгновение своей жизни, любовь к родине, которая поднимает народ на борьбу с захватчиком… Во Франции, чтобы прослыть умным, надо говорить противное тому, что говорит сосед, и, по возможности, принять его точку зрения, едва он согласится с вашей. Сначала все горой за Наполеона, потом – за Людовика, снова за Наполеона, надеясь втайне на возвращение Людовика, и, наконец, опять за Людовика, оплакивая ссылку Наполеона на Святую Елену! Генералы спешат предать, министры вертятся, будто флюгеры. При таком положении дел есть ли хоть один француз, который действительно знает, чего хочет?!

– Будьте уверены, есть, – сухо ответила Софи.

Николай вздрогнул: надменное выражение ее лица не оставляло сомнений в твердой ее убежденности. Цветок мака гордо поднял головку.

– Боже, я слышу голос моей невестки! – воскликнул Озарёв-старший. – Так что же насчет французов, которые знают, чего хотят?

– Все очень просто. Мы хотим избавиться от издержек абсолютной власти, несправедливости, дать одинаковое право на счастье каждому…

– И ваш король согласен одобрить эту программу?

– Согласен был бы, если бы у него было другое окружение. Как и ваш царь…

– Вы не можете сравнивать! Россия не нуждается в реформах!

– Вы уверены? Военная победа, которую одержал над Наполеоном император Александр, ни в коей мере не доказывает, что надо все порицать в нашей стране и восхвалять – в вашей!

– Вы всего неделю в России и уже составили себе мнение о наших достоинствах и недостатках? Что ж, браво!

– Не судите ли вы о достоинствах и недостатках французов, не будучи никогда во Франции?

– Вы забываете, что у меня перед глазами есть объект изучения – мсье Лезюр! – ухмыльнулся хозяин.

Француз уткнулся носом в тарелку, на глазах его заблестели слезы. Софи нервно сжала салфетку, бросила ее на стол.

– Отец, прошу вас, – вмешался Николай.

– Замолчи! – оборвал его Михаил Борисович. – Я говорю не с тобой, а с твоей женой! Вдруг она ответит мне, что и у нее был экземпляр для изучения России – мой сын!

Он поднялся и, тяжело ступая, направился к двери. Софи обвела глазами присутствующих – в голове у нее шумело, она задыхалась. Неужели это не сон и они – Николай, Мари, мсье Лезюр – тоже слышали все это? Но эти трое сидели чуть живы, не проронив ни звука. Словно дом поразила молния. Почему они боятся этого деревенского тирана? Она бросилась в гостиную вслед за хозяином, заслышав ее шаги, тот обернулся. Морщинистое лицо, пронзительные серые глаза.

– Я волновалась за ваше здоровье, – проговорила запыхавшаяся Софи. – Но вы, должно быть, прекрасно себя чувствуете, раз находите столько удовольствия мучить своих близких! Вас возмущает Франция или я?

Михаил Борисович не отвечал. Прибежали Николай и Мари, замерли на пороге из боязни ускорить развязку.

– Теперь вы молчите, и это лучшее, что можете сделать! Ваше поведение недостойно человека, у которого есть сердце! Мне остается надеяться, что это не в обычае у всех русских! Прощайте!

В бешенстве она вышла из гостиной. Муж бросился за ней, догнал у лестницы, схватил за руку:

– Софи! Это ужасно!..

Она открыла дверь, полагая, ту, что ведет в их комнату, но, оказалось, ошиблась, вздохнула. Решительно, даже вещи враждебны к ней в этом доме!

– Где наша комната?

– Немного дальше!

Толкнула следующую дверь и вошла в комнату, где еще не разобрали вещи. Полуоткрытые чемоданы, платья, пальто, белье на стульях и постели. При виде этого беспорядка ее охватила безысходность. Прижавшись к мужу, Софи прошептала:

– Простите меня, друг мой, но я не могла ответить иначе. Этот обед был для меня страшным испытанием! С какой радостью ожидала я встречи с вашей семьей!.. Но никто никогда не оскорбил меня так, как ваш отец!.. Что за отвратительный, полный ненависти, высокомерный человек!.. Отчего он так меня ненавидит?

– Клянусь, он вовсе не ненавидит вас, – сказал Николай, целуя жену.

– Нет, ненавидит! Вас ослепляет сыновняя любовь! Он ненавидит меня, я знаю, я чувствую это! И не вижу этому объяснения. Как мог он столь дурно встретить меня после всего того, что написал вам?

– Не будем говорить об этом, Софи.

– Если ему так не нравилось, что вы женитесь на француженке, он не имел права давать вам свое благословение!

– Конечно, – пробормотал супруг.

Он понял, что не может продолжать лгать, выстроенное на лжи здание трещало по всем швам, земля уплывала у него из-под ног, и, словно бросаясь в бездну, тихо сказал:

– Я хочу признаться вам, Софи. Все это из-за меня. Мой отец не давал согласия…

– Не давал согласия? На что?

– На наш брак.

Она отошла.

– Не понимаю. Вы хотите сказать…

– Да, дорогая!

– А письмо! Письмо, которое вы переводили?..

– Это было письмо с отказом.

Софи замерла, все вокруг померкло, словно нашла черная туча. В голове было пусто, она утратила способность мыслить. И тут ею овладела ярость, от которой тело ее задрожало.

– Когда ваш отец узнал о вашей женитьбе?

– Вчера утром. Он рассердился. Потом согласился со мной и обещал, что примет вас, будто ничего не произошло!

– Вы слишком многого от него требовали! Теперь меня не удивляет ни его грубость, ни его насмешки. Боже, но что за роль играли вы! Лжец, низкий лжец!

– У меня не было выбора, вы поставили условия, я должен был во что бы то ни стало выиграть время!

– И все это время вы знали, какой стыд ожидает меня здесь, и это не мешало вам видеть меня счастливой, гордой, полагаться на мою доверчивость! Не знаю, чем больше восхищаться: вашим умением ломать комедию или моей доверчивостью!

Она задыхалась. В зеркале заметила отражение бежевого платья в коричневую полоску. Вид женщины, разумно подобравшей наряд для первой встречи с тестем, окончательно вывел ее из себя. Как могла она позволить одурачить себя, как с закрытыми глазами отправилась на край света с почти незнакомым мужчиной? За тысячи лье от Франции! И вот теперь, преданная им, униженная, может только ненавидеть его. Прекрасное лицо Николая внушало ей ужас.

– Вы чудовище! Никогда ни один француз не поступил бы подобным образом!

Он побледнел от нанесенного оскорбления:

– Софи, я виноват перед вами, но прошу вас, выслушайте меня! Я лгал вам, чтобы спасти нашу любовь, я вел себя как игрок, глупый игрок, потерявший первую ставку, но решивший рискнуть, чтобы все вернуть. Я повез вас сюда, потому что был уверен, отец отреагирует по-человечески! Не понимаю, что на него нашло!..

– Полагаю, он не привык скрывать свои чувства!

Супруг хотел взять ее руку, она с отвращением отдернула ее:

– Не смейте прикасаться ко мне! Приближаться!

Он понурил голову:

– Софи! Это невозможно! Что с нами будет?

– Вовремя вы задумались об этом, мсье!

Это «мсье» ударило его, словно хлыстом. Он сел на постель между шляпой и голубым бархатным платьем, обхватил руками голову. Возлюбленная стояла перед ним, пытаясь подобрать слова достаточно сильные, чтобы месть оказалась полнее, и не находила. «Унизить его, разорвать на части, заклеймить каленым железом!» – говорила она про себя, но видела, что муж по-настоящему несчастлив. Поступил как безответственный мальчишка, легкость, с которой он все проделал, свидетельствовала лишь о полном незнании жизни и людей. «Я вышла замуж за ребенка!» – после этого вывода ярость сменилась материнским снисхождением. Николай поднял голову, взгляд его глубоко тронул Софи. Как он хорош! И при этом самый виноватый из мужчин!

– Мы не можем оставаться в этом доме! – Ее голос был полон решимости.

– Вы правы! Едем!

Она едва слышала его, полная сладкой благодарности, никак не связанной с его словами. И все же нашла силы произнести:

– Я еду одна!

– Одна? Но, Софи, подумайте, вы – моя жена, я люблю вас.

– Замолчите. Что бы вы ни сказали, я больше никогда не поверю вам. Наши дороги разошлись.

Да, она перегибала палку, но иначе не устоять против соблазна простить, и тогда станет одной из этих жен, которыми вечно помыкают мужья, которые всегда с ними согласны, любят их, несмотря ни на что, покорно сносят бесчестье. Николай вновь попытался подойти к ней и снова был пригвожден к месту грозным взглядом:

– Нет, если вы сохранили хотя бы каплю уважения ко мне, умоляю, уйдите. Я не хочу видеть вас.

– Но, Софи…

– Мне надо остаться одной. Можете вы это понять?

– Да, Софи.

Он не осмелился спросить, когда ему позволено будет вернуться, чем супруга намерена заняться. Тихо прикрыл за собой дверь и спустился вниз, где его подстерегала сестра.

– Что? – Шепот был еле слышен.

– Все пропало, Мари.

– Расскажи! Что говорила?

– Мы почти не говорили. Она больше не желает знать меня.

– Как же так? Ведь вы – муж и жена.

– Где отец?

– В своей комнате. Отдыхает.

– Отдыхает! – вскричал Николай. – Да как он может отдыхать после того, что произошло?! Пойду и выскажу ему все, что о нем думаю!..

– Нет! – простонала Мари, вставая у него на пути. – Дай ему поспать! Это ему необходимо! Ты и так проявил к нему немало неуважения!

Брат задумался на мгновение, ударил ладонью по стене:

– Что ж! Увижусь с ним позже! Он, должно быть, горд собой!

И вышел в прихожую, взял пальто, набросил на плечи.

– Куда ты?

– Подышать.

Холодный ветер ударил ему в лицо, хлопья снега падали на лишенную красок землю. Озарёв отошел от дома и взглянул на окно их с Софи комнаты. Чего бы он ни отдал, лишь бы там появилась его жена и сделала знак, что можно вернуться! Но, хорошо зная ее, трудно рассчитывать на милость. Любимая никогда не простит его! Чем все закончится? Как можно будет ему смириться с этим горем, с ее презрением? Заживо погребен под руинами своей любви. Николай ненавидел себя, жалел Софи и не ждал спасения.

Приблизившись к конюшне, расслышал голос Антипа, который что-то рассказывал слугам, – по возращении в Каштановку его слуга стал настоящим героем, который сражался с Наполеоном, побывал во Франции, в Париже вел жизнь, полную наслаждений и, возможно, распутную.

– Париж! Каждый день там – праздник! – говорил он. – В любое время на столе шампанское и жареная курица. А что вы хотите? Мы же – победители! Стоило одному из наших господ пальцем пошевелить – столица трепетала! Даже нам, ординарцам, отдавали честь французские солдаты! Заскучаешь, сделаешь знак рукой, скажешь: «Мадемуазель!..» – и вот уже у тебя в объятиях хорошенькая барышня!..

– А как молодой барин познакомился со своей? – спросил конюх.

Озарёв боялся услышать ответ – а потому покашлял, извещая о своем появлении. Беседа немедленно прервалась. «Я не могу упрекнуть Антипа во лжи, когда лгал гораздо больше, да и причина несравнимо серьезнее! Любой теперь заслуживает большего уважения, чем я! Перед Богом грехи последнего из мужиков ничто в сравнении с моими!»

Он вошел. Слуги низко склонились перед ним, ему стало стыдно. Их было четверо: каретник, конюх, кучер и Антип. Конюх немедленно стал с остервенением ковырять вилами сено в кормушках. Лошади на привязи оглянулись на нового человека. Тот приказал оседлать ему Водяного – красивого коня рыжей масти с тонкой шеей, но широким крупом.

– У вас что, нет лошади получше для барина? – проворчал Антип. – В Париже он садился только на чистокровных английских скакунов!

Его фанфаронство раздражало Николая, ему захотелось дать по шее, чтобы замолчал, но, вспомнив Софи и обращение французов со слугами, сдержал себя.

Водяного оседлали, вывели на улицу. Всадник вскочил в седло и с наслаждением ощутил под собой крепкое, горячее животное, послушное его воле. Копыта увязали в коричневатой жиже, смеси грязи и тающего снега. Но вокруг все было белым-бело. Глядя перед собой, Озарёв почти незаметными постороннему взгляду движениями направлял лошадь. Свежий воздух отрезвил его, одиночество успокоило. «Мы не можем оставаться в этом доме!» – сказала Софи. У него это не вызывало возражений. Но изъявит ли она готовность жить с ним в Санкт-Петербурге? Он найдет себе место в министерстве. Или снова поступит на службу в армию…

Лошадь пошла рысью. Теперь мозг его работал в ритме ее бега. Водяной отряхивался, отфыркивался от снега. Вдалеке показалась деревня. Сколько раз в детстве ездил туда брат с сестрой и мсье Лезюром посмотреть на умельцев, которые делают деревянные ложки или плетут лапти! Как он был счастлив тогда! Как верил в свое будущее! Стремясь забыть, что все потеряно, Николай пустил лошадь галопом.

* * *

Софи услышала стук в дверь и приготовилась защищаться. Это не мог быть муж, она видела, как тот уехал верхом минут десять назад.

– Кто там?

– Я не помешаю вам? – прозвучал робкий голосок.

Сама себе удивляясь, Софи тихо сказала:

– Входите, Мари.

Девушка проскользнула в комнату и прислонилась к стене, грустная, глаза полны слез. Помолчав немного, спросила:

– Не нужно ли вам чего?

Простой вопрос странно контрастировал с настойчивостью, с которой был произнесен.

– Нет, спасибо, – улыбнулась невестка.

Словно разочарованная ее ответом, Мари помешкала мгновение, потом, по-мальчишески передернув плечами, предложила:

– Не хотите пройтись со мной? Вокруг дома? Там красиво.

– Я устала.

– Недолго! – В глазах нежданной гости была мольба. – Там действительно очень красиво! Я не могу вынести, что вы сидите одна в комнате.

Софи смутилась. Неужели она до такой степени нуждается в симпатии, раз ее трогает это простое приглашение?

– Я не хочу никого видеть! – сказала она.

– Знаю! Знаю! – воскликнула Мари. – Николай сказал, что вы поссорились. Уверена, во всем виноват мой брат. Но не сомневайтесь, он не злой, напротив, добрый, очень добрый… И отец тоже очень добрый… Но… любит насмешничать… И выводит из себя бедного мсье Лезюра… И с вами повел себя неловко!.. Как мне было мучительно!.. Болезнь испортила ему характер… Иногда на него находит, словно припадок… А на другой день добр и радушен… Ни облачка… В доме все смеются… Вы поладите с ним, полюбите его!..

Софи не отвечала.

– Вы сомневаетесь? – вздохнула Мари. – Но это необходимо. Вы – его невестка. Он имеет право говорить все, что думает, даже если это вам не нравится.

И, заговорщицки взглянув, добавила:

– Таков удел всех жен!

Подобная покорность позабавила француженку, которая спрашивала себя, свойственно ли это всем русским женщинам или есть среди них независимые умы.

– Вы живете здесь круглый год? – обратилась она к девушке.

– Да, и вы увидите, вовсе не скучаем. Каждое время года приносит свои радости…

– У меня не будет возможности узнать это.

– Почему? Вы не хотите остаться с нами?

Кончиками пальцев Софи взяла Мари за подбородок и произнесла тоном взрослого, пытающего уклониться от ответа на вопрос ребенка:

– Я хотела бы увидеть вашу комнату.

– Правда? – Лицо ее засветилось радостью. – Но в ней нет ничего особенного! Вы будете разочарованы!

Расположенная в конце коридора комната и впрямь поражала простотой. Софи выразила восхищение шторами, тканью в желтые и розовые цветочки на стенах, но нашла, что секретер красного дерева стоит не на месте. Вдвоем передвинули его к окну. Комната чудесно преобразилась.

– Вы – волшебница! – воскликнула Мари.

Потом показала ей миниатюру на слоновой кости – молодая женщина с печальными глазами.

– Это моя мать. Мне было девять, когда она умерла. Правда, Николай похож на нее?

– Да. – Почувствовав вдруг щемящую нежность, чтобы скрыть смущение, сказала: – Теперь пойдемте гулять.

Они надели валенки, закутались и вышли на белый, чистый воздух, который плясал вокруг, покалывая щеки. Мари взяла родственницу под руку, пошли вокруг дома. Софи вглядывалась в даль, пытаясь высмотреть за хлопьями снега силуэт всадника. Но повсюду был только снег. В какую сторону поехал муж? Какое ей дело! И все же продолжала с нетерпением ждать его появления. Скоро приблизились к берегу узкой речки.

– Летом мы здесь ловим рыбу, купаемся… Приезжают в гости соседи… Устраиваем пикники, играем, веселимся… – говорила Мари, словно рассчитывая перечнем этих нехитрых забав удержать жену брата. Та оставалась безучастна. – Вижу, мои истории наскучили вам. Но хочу, чтобы вы знали одно: когда вы уедете, мне будет очень тоскливо!

– Идем! Хватит!

– Очень горестно, – повторяла девушка. Она была похожа на зверька – хрупкого, потерянного, робкого, мечтающего о хозяине, который будет любить его и которого он полюбит. – Но никто об этом не узнает.

Мари взяла в руку горсть снега:

– Пахнет смертью.

Глаза ее наполнились слезами. Вода шумно неслась меж узких берегов.

– В Париже бывает снег?

– Да. Но не так много и не такой чистый.

– Как мне хотелось бы побывать в Париже!

– Однажды вы побываете там…

– О нет! Вряд ли!

– Почему? В ваши годы я ничуть не сомневалась, что окажусь в России. И вы…

– Нет, вы – другое дело! Вы – красивая, свободная! И были такой всегда, это видно! Как живут в Париже? Что носят женщины?

– Почти то же, что и в России.

– Уверена, что нет! Если бы я набралась смелости, я попросила бы вас показать мне свои платья!

Софи засмеялась и пожала Мари руку:

– Вы действительно хотите?

– Все! Прошу вас! – закивала головой девушка.

* * *

Близился вечер, Николай решил повернуть к дому. Дорога терялась во мраке, лишь вдалеке слабые пятна света говорили, что впереди дом, гостиная, кабинет отца, комната Софи, напоминали о разыгравшейся там драме. Пока он скакал через поля, другие продолжали страдать, отчаиваться, сердиться. Появился конюх с фонарем в руке:

– Ох, барин, мы уж думали, вы заблудились!

Озарёв спрыгнул, потрепал по шее усталого коня, от которого шел пар, передал конюху поводья. Сам он тоже устал, руки-ноги окоченели, лицо горело от мороза. Но духом несколько воспрял. Физическая сила, которую ощущал, давала основания верить и в силу собственного характера: не может отчаяние длиться долго, когда так играет кровь. В доме царило молчание – ни шороха, ни звука. Молодой человек решительно направился к отцовскому кабинету.

Михаил Борисович в халате сидел перед письменным столом, масляная лампа едва освещала комнату невеселым светом, в полумраке выделялся малахит и золотые корешки старинных книг на полках. Остановив на сыне взгляд, лишенный всякого выражения, хозяин спросил:

– Откуда ты?

– Проехался верхом, – ответил Николай, словно ребенок, сбитый с толку этим вопросом.

– А твоя жена чем занималась все это время?

– Я оставил ее одну.

– Почему?

Озарёв-младший чувствовал, что становится фигурой обвинения, тогда как пришел сюда с намерением самому произнести обвинительную речь. Ярость взвилась в нем, словно пламя, и заставила кричать:

– Вы спрашиваете почему? После вашего с ней обращения она больше не желает выносить мое присутствие!

– Что за странная идея? В отношении меня я еще могу ее понять! Но при чем здесь ты! К тому же я ничего не сказал плохого о ней самой!

– Вы оскорбляли Францию в ее присутствии! Поверьте, это очень серьезно! Ах, батюшка, вы не причинили бы мне такой обиды, если бы просто отказались принять мою жену! Вы же заставили меня выслушать…

Озарёв-старший прервал его движением руки, прищурился, лицо его выражало теперь какую-то животную хитрость. Он задумчиво почесал бакенбарды кончиками пальцев:

– Да, я хотел бы быть любезным, любезным по отношению к вам обоим, но это сильнее меня – когда я вижу француза или француженку, во мне закипает желчь, я нервничаю, мне хочется уколоть, ударить… Эти люди принесли на нашу землю огонь и кровь!

– Война закончилась, отец, – сурово произнес Николай.

Тот глубоко вздохнул:

– Для тебя, быть может, раз ты увлекся француженкой. Но не для миллионов истинных русских, которых заботят беды родной страны. Посмотри вокруг, на наших соседей: у Брюсовых единственный сын погиб под Смоленском, двое сыновей Татариновых – на Бородинском поле, сын Сухиных умер от ран два месяца назад в госпитале в Нанси… Нет, нет и нет, мы не наказали французов по заслугам! Даже побежденные, они уже подняли головы!

– Вы совсем не знаете их, отец! Отсюда они видятся вам заносчивыми, жестокими, но если вы узнаете их ближе, вынуждены будете признать, что у них есть здравый смысл, благородство, умение мыслить, интерес к мировым проблемам…

Говоря об этой идеальной Франции, он вспоминал Пуатевенов, Вавассера, их сподвижников, мечтающих о счастье на земле.

– Не надо восхвалять эту знаменитую цивилизацию! Философы воспитывают палачей. Вольтер и Робеспьер могут пожать друг другу руки. Сначала мудрствуют, потом рубят головы. Я человек порядка. И не проси меня любить этих людишек!

– Вы могли бы сделать исключение для своей невестки!

Хозяин Каштановки склонил голову набок, словно услышал сладкую музыку.

– Моя невестка, – произнес он с улыбкой. – Да, мне хочется верить, что она из благородной семьи, как ты меня уверял…

Надежда коснулась Николая, почти незаметная, словно рябь на воде.

– Я наблюдал за ней за столом, – продолжал отец. – В ней есть благородство. И когда она рассердилась, я с удовольствием слушал ее – у нее чудесный голос.

– Софи – необыкновенная, единственная! Но если она вам понравилась, почему вы не сказали ей ни одного любезного слова?

Озарёв-старший нахмурился, лицо его вдруг стало жестким, каким-то отяжелевшим.

– Хочешь знать? – прорычал он. – Глупец несчастный! Да, она умна, твоя Софи! И за это мне не нравится…

– Не понимаю?

– Она слишком умна для тебя! Она тебя окрутила! Коварная, как все француженки, она сумела убедить тебя, что можно обойтись без моего благословения!

Хозяин встал во весь рост и, обогнув стол, наступал на сына.

– Отец, уверяю вас…

– Замолчи, дурак! – Глава семейства покрылся красными пятнами. – Я знаю, что говорю!

Сквозь маску добряка проявилось его истинное лицо, искаженное злобой:

– Эта дрянь ловко обтяпала свои делишки! Вышла за тебя и потащилась за тобой в Россию, чтобы вслед за сыном облапошить и отца! Но я не так прост! Она узнает, что значит пойти против моей воли! Пока жив, я буду здесь хозяином, а с ней буду обращаться, как с прислугой! Она не дороже мне, чем мсье Лезюр! Французы! Грязные французишки!..

Приступ кашля прервал его речь. На висках вздулись вены. Он откашлялся в платок и с ненавистью взглянул на сына:

– Тебя это удивляет? Ты, наверное, думал, что от болезни у меня размягчился мозг, что я стал ягненком, согласным на заклание!.. Так ведь?.. А ягненок-то рассердился! И показал зубы! И еще укусит тебя! Признай, что вы заслужили этот урок, и она, и ты! Признай, клятвопреступник, антихрист!..

Он поднял руку, чтобы ударить сына, но рука замерла в воздухе. Глаза налились кровью, лицо исказила гримаса безумного исступления. Николай не шелохнулся, был спокоен и очень несчастен.

– Отец, если кто и заслуживает урока, то это я, а не моя жена. Чтобы она согласилась выйти за меня, я уверил ее, что вы в письме благословили нас.

Родитель опустил руку, черты его лица смягчились:

– Что?.. Что ты сказал?..

– Поймите меня, отец…

Повисло молчание. Затем Озарёв-старший медленно сказал:

– Итак, ты солгал жене, как солгал мне?

– Так надо было, иначе она не поехала бы со мной…

– И она все еще думает?..

– Теперь уже нет!

– Когда ты сказал ей правду?

– Когда мы вышли из-за стола.

– А до тех пор…

– До тех пор она была уверена, что вы одобрите наш союз!

Отец опустил голову, видно было, отказывается поверить в это признание, столь ранящее его самолюбие.

– Ты опять лжешь! – процедил он сквозь зубы.

– Нет, отец.

– Клянись!

– Если вам угодно.

Николай подошел к молельне, устроенной в углу комнаты, встал на колени. Множество икон окружало прекрасную копию иконы Казанской Божьей Матери, что спасла Россию от нашествия французов.

– Клянусь, – прошептал он, – клянусь, все, рассказанное мною отцу, истина.

Потом перекрестился, встал, поцеловал икону и повернулся к Озарёву-старшему, который пристально смотрел на него.

– Теперь вы верите мне?

Старик тяжело опустился в кресло. Он был подавлен и растерян, не отрывал глаз от капелек масла, одна за одной падавших в стеклянный колпачок лампы.

– Итак, ты все придумал один и явился ко мне с этим подарком! Мой сын! Которым я так хотел гордиться!

Николай молчал. Слова отца выводили его из себя, но противоречить не смел. Тот вдруг снова покраснел и выкрикнул:

– Несчастный!

В наступившем молчании слышны были шаги слуги, в соседней комнате с грохотом закрывались ставни, запирались задвижки. Ночной сторож прогремел своей колотушкой.

– Что думает теперь обо мне эта женщина? – проговорил он, словно спрашивая самого себя. – Все испорчено.

Вновь молчание. Мрак и снег окружали дом. Вдалеке залаяла собака. Сквозь дверь просочился запах капусты – на ужин готовили борщ. Нахлынули воспоминания детства. Но сын был непреклонен и твердо произнес:

– Я принял важное решение. Мы с Софи не останемся в Каштановке.

Отец взглянул на него – такого удара он не ожидал. Подумал и спросил:

– Ты хочешь уехать или она?

– Это не имеет значения.

– Отвечай: ты решил уехать отсюда?

– Софи не может жить под одной крышей с тобой…

– Так! Решение исходит от твоей жены. В конце концов, и для нее, и для меня этот отъезд – лучшее решение…

Он положил руки на стол и потирал их, пытаясь унять гнев, тяжело дышал, закашлялся.

– Куда вы поедете? – спросил наконец.

– Пока не знаю. Думаю, в Петербург.

– Да? – Глаза его удовлетворенно блеснули, что не ускользнуло от Николая. Несомненно, он опасался, что молодые уедут во Францию. – Петербург – это хорошо. Я дам тебе рекомендательные письма к моим друзьям. Они найдут тебе место при каком-нибудь начальстве.

– Я не могу принять этого, – гордо заявил Озарёв-младший.

Старший стукнул кулаками по столу: подпрыгнули безделушки, упало гусиное перо.

– Ты сделаешь все, что я скажу! Как смеешь ты спорить! Ты повел себя со своей женой как последний мошенник, ничтожество! И хочешь вовлечь ее в дальнейшие авантюры?!

Успокоился немного, справился с дыханием и глухо произнес:

– На какие средства вы собираетесь жить в Петербурге, если я не помогу вам? Эта женщина носит твою фамилию, мою фамилию. Она имеет право на достойное существование. Вы будете жить в нашем доме. Конечно, теперь он мало пригоден для того, чтобы в нем поселиться, но, полагаю, его не трудно привести в порядок. Для начала вам хватит шести слуг. Возьмешь их здесь. Гришку – поваром, Савелия – кучером. Они опрятны и не пьют. Возьмешь лошадей. Хватит тебе четырех.

Посмотрел на сына, требуя одобрения, но увидел неподвижное лицо и прокричал:

– Четыре! Ты слышал!

– Да, отец.

– Они обойдутся в сорок-пятьдесят рублей в месяц за овес и сено! Да, не забыть посуду, белье, зимние запасы…

Михаил Борисович взял перо, обмакнул его в чернильницу и начал выводить что-то на бумаге. Забота не слишком смягчила Николая, самолюбие его был задето: пришел сюда заявить о своей независимости, оказался обязанным отцу. Боже, когда же он начнет жить самостоятельно!

– Думаю, тебе понадобится несколько дней на сборы…

Сын покачал головой и, глядя ему в глаза, с жестокой уверенностью медленно произнес:

– Нет. Не понадобится. Мы уедем как можно скорее. Завтра, самое позднее послезавтра.

* * *

Николай вышел от отца успокоенный лишь наполовину – его ожидало еще более суровое испытание. Захочет ли Софи хотя бы выслушать его? От неопределенности у него холодело внутри. Он решительно поднялся на второй этаж, постучал и, получив разрешение войти, замер на пороге, лишился дара речи. Посреди комнаты, глядя в зеркало, стояла Мари, обеими руками прижимая к себе то самое золотистое платье его жены, Софи же протягивала ей черный бархатный капор. Лицо сестры сияло счастьем:

– Взгляни, Николя, правда, я совсем парижанка!

Не в силах вымолвить ни слова, он лишь согласно закивал. Неужели Мари в его отсутствие сумела все уладить?

– Ты прелестна, – проговорил наконец. – Но я хотел бы, чтобы ты нас оставила.

– Хорошо. Но поторопитесь. Через полчаса мы садимся за стол…

Она бросила на невестку восхищенный взгляд и спросила:

– Вы спуститесь к ужину, да?

– Я просил тебя оставить нас! – вмешался брат, забирая у нее из рук платье, чудесно преобразившее бледные щеки сестры, которая не сводила с него умоляющих глаз.

– Нет, Мари, это невозможно! – раздался мягкий голос Софи.

– Но почему? Я поговорю с отцом! Он все поймет! Вы увидите, он будет любезен с вами!..

Николай испугался, что своей настойчивостью она выведет из терпения его супругу – одно неверное слово, и все пропало.

– Перестань, пожалуйста!

Мари опустила голову:

– Без вас двоих будет так грустно!

– Николай будет ужинать с вами! – возразила Софи.

Муж удивленно посмотрел на нее, не зная, как отнестись к этому ее решению: знак благосклонности или, напротив, немилости?

– А вы? – продолжала Мари. – Вы останетесь у себя?

– Да.

– Не поев?

– Я не голодна.

– Но так нельзя! – воскликнул Озарёв. – Вы заболеете!

– Прикажу, чтобы вам принесли поднос со всякими вкусными вещами! – нашла выход Мари. – А потом мы вновь поднимемся к вам!..

Окрыленная этой мыслью, она исчезла. Николай закрыл дверь.

– Вы действительно собираетесь ужинать в одиночестве?

– Да, друг мой.

Софи повернулась к нему спиной. Голос был холодный, чужой, последние надежды растаяли без следа.

– Могу я узнать, чем вы занимались после обеда? – обратилась она к мужу.

– Подготовкой нашего отъезда в Петербург, – не без гордости отозвался он.

Жена повернулась к нему и безучастно спросила:

– Когда мы едем?

Вопрос этот показался ему добрым знаком – она согласна следовать за ним!

– Послезавтра.

– Почему так не скоро?

– Чтобы все приготовить, необходимо время, я намереваюсь взять лошадей, слуг…

Николай удивлялся собственной лжи. Но разве мог он признаться Софи, что переезд организует им его отец?

– Кого из слуг вы берете?

– Пока не знаю… Гришку, Савелия…

– А Антипа?

– Вы хотите, чтобы с нами ехал Антип? – удивленно спросил муж.

– Да, мне это кажется в порядке вещей! – возмутилась она. – Это человек искренне предан вам, последовал за вами во Францию…

– Что ж, он последует за нами и в Петербург. – Как приятно было хоть чем-то доставить жене удовольствие.

Софи видела перед глазами Антипа, думала о нем, как о преданной собаке. Быть может, это ее единственный друг в этом доме.

– Уверен, столичная жизнь понравится вам.

Николай взял ее за руку, совершенно безжизненную, поднес к губам, но она вырвала ее и, ни разу больше не взглянув на него, вернулась к своим платьям.

* * *

Ужин был мучительным – никто не говорил о Софи, но дух ее, несомненно, над столом витал. Михаил Борисович, мрачный, с осунувшимся лицом и потухшим взглядом, не в силах был даже насмехаться над мсье Лезюром, который, воспользовавшись этой передышкой, ел за четверых. Мари невесело мечтала о красивых платьях, большой дружбе и счастье, которое ей довелось бы узнать, останься их новая родственница в Каштановке. Заслышав шум над головой, Николай с беспокойством начинал разглядывать потолок: он был убежден, отныне они с Софи чужие друг другу люди, вынужденные скрывать это от окружающих видимостью счастливого брака. После десерта извинился и попросил у отца разрешения уйти. Мари хотела идти за братом, тот решительно заметил, что не нуждается в ней.

Она поцеловала его. Несчастный взбежал по лестнице, чувствуя себя подсудимым, возвращающимся в зал заседаний суда после перерыва. В коридоре споткнулся о поднос, который Софи выставила за дверь. Наклонившись, обнаружил, что жена едва прикоснулась к еде. В этом ему увиделось дурное предзнаменование.

Когда он вошел, Софи сидела перед секретером с пером в руке. Лицо ее золотилось в свете лампы. Заслышав шаги, жена не обернулась. Задумавшись, продолжала писать. «Рассказывает обо всем родителям!» – подумал молодой человек, и новая волна стыда залила его. Нет никакой надежды снова завоевать эту женщину, занятую перечислением его грехов. Он долго молчал, уверенный в окончательном своем поражении, потом прошептал:

– Софи!

– Да? – отозвалась та, не поднимая головы.

– Я пришел пожелать вам спокойной ночи…

Жена взглянула на него. Лицо ее выражало удивление, но никак не любовь. Ни одного нежного слова не сорвалось с ее губ.

– Куда вы пойдете теперь? – неожиданно спросила она.

– Не хочу мешать вам, – покраснев, сказал супруг. – Рядом есть свободная комната…

– И что же?

– Переночую там.

Его половина озадаченно посмотрела на него, затем зло произнесла:

– Вы – сумасшедший. – И добавила, не дав ему времени неверно истолковать ее замечание: – Ваш отец будет вне себя от радости, узнав, что мы разошлись по разным комнатам!

– Вы предпочитаете, чтобы я остался? – смиренно спросил он.

– Конечно, друг мой. Будьте проще, прошу вас…

Несмотря на этот призыв, ему не удавалось справиться со смущением, оно росло с осознанием того, что жена не испытывает к нему ничего, кроме отвращения. Но как тогда она станет при нем раздеваться, ляжет? Позволит ли хотя бы поцеловать перед сном? Софи была спокойна, уверена в себе, решительна, и это так не вязалось с ее хрупким, каким-то нереальным силуэтом.

– Спасибо, – ответил он.

– За что?

– Вы не поймете…

– Почему? Скажите!..

– Нет, Софи…

Оба, казалось, боялись замолчать, а потому продолжали перебрасываться ничего не значащими словами. Николай подошел к жене, взгляд его упал на письмо:

Сердце его бешено забилось от радости, он почти задыхался. Встал на колени, спрятав лицо в платье Софи, простонал:

– Боже! Неужели это правда? Вы хотя бы капельку любите меня? И мы можем все начать сначала?..

И ощутил прикосновение ее прохладной руки.

5

Озарёв, Софи и Мари вышли на крыльцо, чтобы посмотреть на приготовления к отъезду. В огромную открытую повозку загружали сундуки, тюки, мебель, кухонную утварь. Другая предназначалась для слуг, которые ехали с молодым барином в Петербург. Хозяева должны были устроиться в закрытом экипаже поменьше, который напоминал короб, установленный на коньки. Слуги – и те, что отправлялись в столицу, и те, что оставались в Каштановке, – плакали, вздыхали, крестились. Только Антип-парижанин важничал – кричал, отдавал приказания, не давал проститься. Когда багаж был окончательно уложен, пришлось все начинать сначала – забыли тридцать два горшка с вареньем, которые вынесли вдруг с кухни. А холодные куры? Где они? Кто ими занимался? Софи пыталась протестовать против такого количества съестного, но Мари уверяла, что на почтовых станциях не поешь как следует, а то и отравишься, поэтому лучше поостеречься и взять все с собой. В это время появился человек с корзиной на голове, девушка решила, что это, наконец, куры, но это были французские книги, позади мужика гордо вышагивал мсье Лезюр.

– Я подобрал для вас кое-что, – обратился он к Софи, которая едва нашла в себе силы поблагодарить его – назойливая любезность этого француза была ей неприятна. Любому своему соотечественнику, окажись он в Каштановке, она пожелала бы характер потверже. Отведя ее в сторону, мсье Лезюр прошептал:

– Как мне хочется уехать!

– Кто вам мешает сделать это? – резко спросила она.

– Не понимаете? – забеспокоился воспитатель. – С моей стороны это было бы в высшей степени неблагодарно!..

Кругленькая его физиономия сморщилась, из каждой морщинки брызнула любезность, сверху все это осеняла блестящая лысина. Ей показалось, что он упивается собственной приниженностью, благодарит судьбу за славную жизнь в этом доме.

Наконец, объявились и холодные куры. Оказывается, заботу о них взяла на себя няня Василиса. Она собственноручно уложила их в повозку, потом подошла к Николаю, щеки затряслись, зарыдала, поцеловала своего любимчика в плечо. Мари растроганно вытирала слезы.

Софи с любопытством наблюдала за всеобщей печалью и думала о том, что русским не хватает сдержанности в выражении чувств. Все у них чрезмерно! Все, молодые и старые, бедные и богатые, все ведут себя, как дети! Взять хотя бы ее мужа! Сейчас, например, он изображает начальника обоза. Отстранив плачущую, шмыгавшую носом Василису, сам пошел к повозкам и экипажу, нахмурив брови, с руками за спиной осматривает их. В широкой шубе плечи его кажутся еще шире, на голове меховая шапка-ушанка, но уши собраны на макушке, он выглядит еще более русским, чем всегда, этакий боярин, охотник на волков, ходит, разговаривает с мужиками, проверяет, хорошо ли все перевязано. Ей казалось почему-то, что это какая-то особая милость, что он есть в ее жизни. А между тем все еще не до конца ему доверяла. И после содеянного им считала его способным на все. Не предаст ли, не огорчит ли вновь в будущем? Иногда ей хотелось мучить его, но чаще она смягчалась, видя его благодарность и раскаяние, чрезмерное усердие, неизменный спутник нечистой совести. Накануне он целый день не расставался с ней, и ели они вместе в комнате, потом собрались. Ни разу не предложил ей увидеться с Озарёвым-старшим. Тот, по всей видимости, тоже считал эту встречу бессмысленной. Запершись в своем кабинете, с нетерпением ждал отъезда невестки. Она рассчитывала покинуть Каштановку, не простившись с ним.

Когда же в путь? Как медлительны эти русские крестьяне! У крыльца их становилось все больше, будто все крепостные собрались, чтобы посмотреть на отъезд. Наконец, конюхи привели лошадей. Мужики начали спорить: Антип отказывался путешествовать вместе с остальными слугами, предпочитая устроиться среди багажа, привязанного сзади к хозяйскому экипажу. Но кучер Савелий, рыжий великан, неизвестно из каких соображений, запрещал ему занять это место и угрожал кнутом. Озарёв вынужден был вмешаться, успокоить обоих, Антип добился желаемого, радостно угнездился, свернулся клубочком, завернувшись в овечью шкуру. Словом, как появился, так и уезжал! Мари сжала руку Софи и вздохнула:

– Вот и все!

С деловым видом мимо них прошел Николай, исчез в доме и скоро появился – бледный, торжественный, с шапкой в руке:

– Отец ждет нас.

– Зачем? – подозрительно воскликнула Софи. Ей везде чудились ловушки. Муж вновь стал ей врагом.

– Помолиться перед отъездом, – примирительно сказала Мари. – Таков обычай, его нельзя нарушать. Вы не можете отказать!

Она с мольбой смотрела на нее, в глазах у Николая была такая тревога, что женщина сдалась, согласилась. Но это последняя уступка, подумала про себя.

Михаил Борисович встретил их в гостиной. За ним стояли Василиса, мсье Лезюр и несколько старых слуг. Софи надеялась, что тесть поздоровается с ней, но он не удостоил ее и взгляда. На нем был парадный сюртук, но вид усталый, поникший, вокруг глаз серые круги. Жестом предложил всем сесть. Мест не хватило, мсье Лезюр принес два стула из столовой. Николай устроился рядом с Софи. Все опустили головы, молитвенно сложили руки. Ничто, кроме дыхания, не нарушало тишины.

Минуту спустя хозяин встал, за ним остальные. Поклонившись иконе в углу комнаты, Озарёв-старший подошел к сыну, поцеловал его, перекрестил и что-то сказал по-русски. Повернулся к невестке и тоже осенил ее крестом. Она хотела поцеловать его в лоб, потом передумала и твердо взглянула ему в глаза. Казалось, он борется с собой, со своей нечеловеческой гордыней, сожалеет о горьком решении:

– Желаю вам счастливой жизни в Петербурге, – произнес тихо. И, словно рассердившись на свою слабость, немедленно отошел. Продолжились объятия, поцелуи, все крестились. Мари искренне обняла Софи и прошептала:

– Каждый день буду молиться о вашем скором возвращении! Не говорите «нет»! Умоляю! Не говорите «нет»! В вас я нашла не просто друга, сестру!

Она плакала.

– Поспешим, – сказал Николай прерывающимся от волнения голосом. – Мари, позаботься об отце. Я на тебя надеюсь. Пиши чаще!..

И первым направился к двери. За ним последовали Софи, Мари, мсье Лезюр, слуги. Глава семьи остался в гостиной. На душе у него было тяжело, словно не хотел этого отъезда и ничего не подозревал о нем. «Я даже не могу попросить их остаться!» – подумал он и подошел к окну. Толпа мужиков окружила повозки, возбужденные лошади мотали головами. Позвякивали колокольчики. «Прощайте! Счастливого пути!»

Озарёв-старший почувствовал, что, если прощание еще затянется, ему не совладать с нервами. Упершись лбом в стекло, сжав руки в кулаки, он не сводил глаз с закрытой повозки, в которой сидели сын и невестка. Тронулись. Три черных пятна одно за другим скользили по снегу среди елей. Взор Михаила Борисовича затуманился, он перекрестил окно и тихо произнес:

– Да хранит вас Бог!

Колокольчики замерли вдали, исчезла из виду последняя повозка.

Ужасающая пустота окружила его. Что делают все эти люди там, во дворе? Почему он один? Хозяин отворил дверь и закричал:

– Итак, мсье Лезюр, вас не смущает, что мы так и не доиграли нашу партию в шахматы?

– Что вы, что вы! – откуда-то издали ответил ему голос.

Француз прибежал, уселся перед доской, поднял глаза на противника, покорно ожидая насмешек.