Онлайн чтение книги Свои-чужие Commonwealth
2

– Так ты говоришь, это ты назвал его Элби? – спросила Франни.

– Нет, не я, – ответил ее отец, пока они следом за медсестрой шли по длинному, ярко освещенному холлу. – Я бы никогда не допустил, чтобы Элби досталось такое дурацкое имя. Будь уверена – очень многие проблемы этого мальчика берут начало в его имени.

– Все же, наверно, дело не только в его имени, – сказала Франни, вспомнив все, что знала о сводном брате.

– А тебе известно, что я вытащил его однажды из изолятора для несовершеннолетних? В четырнадцать лет он попытался поджечь школу.

– Я помню, – сказала Франни.

– Мама позвонила мне и попросила помочь. – Он постучал себя по груди. – Меня попросила. И сказала, что это – ради нее… Можно подумать, мне хочется что-то делать ради нее. Если вспомнить, сколько у Берта знакомых копов в Лос-Анджелесе, поневоле удивишься, зачем я им сдался.

– Ты помог Элби. Он был тогда мальчишкой, и ты помог ему. Так что – все правильно.

– Он даже толком не знал, как устроить нормальный пожар. Я вытащил его из колонии и привез к твоему дядюшке Тому, который в ту пору перевелся в Лос-Анджелес и служил в пожарной охране. И сказал ему так: «Ты хотел спалить школу, полную детей, – ну так вот: здесь работают ребята, которые могут научить тебя, как это делается». И знаешь, что он мне ответил?

– Знаю, – вздохнула Франни, не упомянув, что, во-первых, в здании никого не было, а во-вторых, Элби справился с задачей прекрасно. Что-что, а обращаться с огнем он умел.

– Он сказал, что ему это больше не интересно. – Фикс остановился, отчего остановились сперва Франни, а потом, поджидая их, и медсестра. – Но его так теперь уже не зовут, верно ведь?

– Элби? Не знаю… Я всегда звала его так.

– Я стараюсь не слушать, – сказала Дженни. Так звали сестру. Это имя значилось на бирке, прицепленной к халату, но посетители и без того знали, что она – Дженни.

– Да слушайте себе на здоровье, – сказал Фикс. – Но мы попытаемся рассказывать что-нибудь поинтереснее.

– Как вы себя чувствуете сегодня, мистер Китинг? – спросила Дженни. Фикс приехал в Медицинский центр Калифорнийского университета на сеанс химиотерапии, так что вопрос был задан не из вежливости. Скажешь «неважно» – тебя отправят домой, и вся процедура отодвинется в неопределенное будущее.

– Блеск, – ответил он, беря под руку Франни. – Блещу, как свет на воде.

Дженни рассмеялась, и все трое оказались в просторном помещении, где сидели две женщины в чем-то вроде тюрбанов на головах и с градусниками во рту. Одна устало кивнула вошедшим, другая так и смотрела перед собой. Входили и выходили медсестры в разноцветной форме – яркие, как набор леденцов. Фикс уселся, Дженни дала ему термометр и надела на предплечье манжету тонометра. Франни заняла свободный стул рядом с отцом.

– Ну, если вернуться на минутку к истокам, неужели вы с Бертом еще до рождения ребенка обсуждали, как его назвать? – Историю про пожар и про телефонный звонок, последовавший за этим, Франни слышала сотни раз, а вот про имя почему-то никогда.

Фикс вытащил изо рта термометр:

– Ну уж не после.

– Эй-эй! – сказала Дженни, и Фикс покорно вернул термометр на прежнее место.

– Просто не верится, – покачала головой Франни.

Фикс перевел глаза на Дженни, которая как раз снимала ему манжету, и сестра пришла на помощь:

– Во что не верится?

– Да во все! Что ты с Бертом готовил коктейли, что ты с Бертом разговаривал, что ты с Бертом познакомился раньше, чем мама.

– Девяносто восемь ровно, – сказала Дженни и выбросила пластиковый чехольчик градусника в урну. Потом вытянула из кармана халата ярко-розовый жгут и стянула им руку Фиксу выше локтя.

– Ну, разумеется, я знавал Берта раньше, – сказал он, словно оскорбившись недоверием Франни. – Как бы иначе твоя мать с ним повстречалась?

– Не знаю. – Этот вопрос она никогда себе не задавала. Эпохи «до Берта» ее память не сохранила. – Ну, я думала, Уоллис их свела. Ты ведь ее просто терпеть не мог.

Дженни кончиками пальцев разминала внутреннюю поверхность руки Фикса, отыскивая пока еще пригодное для вливания место.

– Мне доводилось видеть наркоманов, которые умудрялись вмазываться между пальцев ног, – заметил он едва ли не ностальгически.

– Вот и еще одна причина не брать наркоманов в процедурные сестры. – Еще немного похлопав по истонченной пергаментной коже, Дженни улыбнулась, наконец прижав вену пальцем. – Так, нашла. Сейчас немножко уколю.

Фикс даже не вздрогнул. Дженни каким-то образом удалось попасть сразу.

– Ох, Дженни, – сказал он, глядя в пробор на ее склоненной к нему голове. – Вот если бы вы всегда меня кололи.

– А вы правда так ненавидели Уоллис? – спросила Дженни, наблюдая, как сперва один, а потом другой пузырек с притертой резиновой пробкой заполняются кровью.

– Правда.

– Бедная… – Она вытянула из вены иглу и приложила на ее место ватный шарик. – Теперь – прыг на весы, и все на этом. – Фикс встал на весы и смотрел, как Дженни ноготком гонит назад металлическую гирьку. Щелк-щелк, минус еще один фунт, и еще один, пока не уравновесилось на отметке 133. – Вы не забываете пить «буст»?

Когда было покончено с тем, что здесь называлось «предварительные процедуры», они прошли по тому же холлу мимо стойки сестринского поста, возле которого доктора читали сообщения на экранчиках своих телефонов. И оказались в большой, залитой солнцем комнате, где в креслах с откидной спинкой полулежали пациенты под капельницами. Кто-то выключил звук у всех телевизоров. Так больные были избавлены от рекламы, но вынужденно слушали нестройный писк мониторов. Дженни подвела Франни и Фикса к двум креслам в углу. Если учесть, как плотно была заполнена процедурная палата, это была настоящая удача. Сесть в угловое кресло хотели все, у кого оставались силы хоть чего-то хотеть.

– Ну, желаю вам по завершении хорошего дня, – сказала Дженни. Химиотерапией она не занималась. Ее дело было только подготовить пациента и вверить его заботам другой сестры.

Фикс поблагодарил и, подтянувшись на руках, устроился в кресле. Откинув голову на спинку и распрямив ноги, он слегка вздохнул, как полицейский, расслабляющийся после долгой смены в патруле. И закрыл глаза. Добрых пять минут он лежал так тихо, что Франни подумала – заснул еще до начала вливания. И, пожалев, что не захватила с собой журнал из приемной, стала озираться в надежде, что кто-нибудь оставил журнал здесь, в процедурной. Но в этот миг ее отец стал рассказывать дальше.

– Уоллис дурно влияла на маму, – заговорил он, не открывая глаза. – Вечно сидела у нас на кухне и молола языком, разглагольствовала насчет женского равноправия и свободной любви. Пойми – твоя мать собственных взглядов не имела. Что ей говорили, то и повторяла. Уоллис талдычит про свободную любовь – ура свободной любви!

– Это же шестидесятые, – сказала Франни, обрадовавшись, что он не спит. – Дух времени. Не надо все валить на Уоллис.

– Хочу – и валю.

Что ж, вероятно, это было не лишено смысла. Уоллис умерла десять лет назад от рака прямой кишки, а все ее бредни о равноправии и свободной любви кончились после того, как на младших курсах колледжа она вышла замуж за Ларри. На закате дней Уоллис он заботился о жене так же бережно, как и все годы брака – подмывал, отсчитывал таблетки, менял калоприемники. В Орегон они переехали, когда Ларри перестал практиковать и продал свою оптику. Выращивали чернику, уделяли непомерное внимание своим собакам, поскольку дети и внуки посещениями их не баловали. Подруги жили на противоположных концах страны с тех пор, как Беверли в двадцать девять лет вышла замуж за Берта Казинса и отправилась в Виргинию, и поддерживали самые теплые отношения, так что переезд Уоллис ничего в их дружбе не изменил. Не все ли равно для живущего в Виргинии – Лос-Анджелес или Орегон? Можно даже сказать, они еще сильнее сблизились, потому что, кроме Ларри и собак, Уоллис и поговорить было не с кем. Теперь они переписывались по электронной почте и болтали по междугородному телефону, благо это было бесплатно. Беверли и Уоллис разговаривали часами. Посылали друг другу подарки на день рождения, забавные открытки. Когда Беверли в третий раз вышла замуж – за Джека Дайна, – Уоллис прилетела из Орегона в Арлингтон, чтобы быть на свадьбе подружкой невесты, как когда-то на бракосочетании Беверли и Фикса (Беверли и Берт свадьбу сыграли в очень узком кругу, почти без гостей, в доме его родителей в предместье Шарлоттсвилла). Потом, когда Уоллис заболела, Беверли прилетала к ней, и они, полусидя в кровати, читали вслух стихи Джейн Кеньон. И разговаривали о том, что занимало обеих сильней всего, – о детях и о мужьях. Уоллис любила Фикса Китинга не больше, чем он ее, и плевать хотела, что он винит ее во всех смертных грехах. Если она выдерживала гнет его неприязни, пока была жива, то уж теперь-то ей это наверняка безразлично.

– Тебе не холодно? – спросила Франни. – Я могу принести одеяло.

Фикс покачал головой:

– Сейчас – нет. Холодно станет потом. Тогда и одеяло дадут.

Франни оглядела палату, ища глазами сестру и стараясь не пялиться ни на кого из пациентов – ни на спящую с открытым ртом женщину, лысую, как новорожденная мышь, ни на подростка, тычущего в экран своего айпада, ни на мать с девочкой лет шести, которая тихо сидела рядом и что-то раскрашивала. Как переносила Уоллис эти сеансы? Сидел ли с ней Ларри или оставлял здесь одну? Приезжали ли из Лос-Анджелеса их сыновья? Надо будет не забыть спросить об этом маму.

– Что-то долго они сегодня раскачиваются, – сказала она, хотя какая, в сущности, разница. Дома ждут суп и хлеб, которые Фикс есть не станет. И Марджори будет ждать их. Они посмотрят по телевизору викторину «Jeopardy!». Франни переночует в гостевой спальне наверху.

– Никогда не торопись травиться. Таков мой девиз. Я могу сидеть здесь хоть целый день.

– Давно ль ты стал таким терпеливым?

– Слово «пациент» по-английски и значит «терпеливый». Скажи-ка лучше – так вы с Элби общаетесь?

Франни пожала плечами:

– Он время от времени дает о себе знать. – Ей в свое время приходилось так много говорить об Элби, что теперь она как бы для равновесия старалась не говорить о нем вовсе.

– А что слышно о старине Берте? Он-то как поживает?

– Все как будто в порядке.

– Ты с ним очень часто разговариваешь? – с невинным видом спросил Фикс.

– Гораздо реже, чем с тобой.

– Ты не подумай, я не ревную.

– Я и не думаю.

– Он женат сейчас?

Франни покачала головой:

– Один.

– Но вроде бы он женился в третий раз.

– У них не сложилось.

– А разве у него потом не было невесты? После третьего брака? – Фикс прекрасно знал, что Берт развелся в третий раз, но готов был слушать про это снова и снова.

– Недолго.

– Стало быть, и с невестой не выгорело?

Франни молча покачала головой.

– Досадно, – произнес Фикс, словно ему и впрямь было досадно, но он задавал ей все эти вопросы месяц назад и задаст еще через месяц, делая вид, что он совсем старый и больной, а потому не помнит их последний разговор. Фикс действительно был стар и болен, однако помнил все. «Опрашивай очевидцев», – сказал он ей по телефону, когда у нее – девчонки в ту пору – пропал из шкафчика именной браслет. Она позвонила ему из Виргинии в пять часов, то есть в два по калифорнийскому времени, как только включился льготный тариф на междугородные разговоры. Позвонила на работу, чего раньше никогда не делала, хоть у нее была его служебная визитка. Фикс уже стал к тому времени следователем и оставался ее отцом, и потому Франни решила, что уж кто-кто, а он должен знать, как найти браслет.

– Опрашивай очевидцев, – сказал он ей тогда. – Выясни, у кого какие были потом уроки и кто куда пошел. Шуму большого не поднимай, скандала не закатывай и не давай повода думать, будто ты кого-то обвиняешь, – но поговори с каждым, кто спускался в спортзал. А потом еще раз поговори, потому что они либо что-то от тебя скрывают, либо просто в первый раз вспомнить не смогли. Если уж решила найти пропажу, надо браться за дело всерьез.

Сегодня занималась им сестра по имени Патси, крохотная вьетнамка, утопавшая в своем лавандовом халатике размера XXS. Она помахала им с другого конца переполненной палаты, как машут на вечеринке долгожданным гостям.

– Вот и вы! – воскликнула она.

– Вот и я, – ответил Фикс.

Она подошла вплотную – заплетенные в косу черные волосы дважды обвивали голову, как канат, припасенный для ситуаций по-настоящему чрезвычайных.

– Хорошо выглядите, мистер Фикс.

– Три жизненных этапа: юность, зрелость и «Хорошо выглядите, мистер Фикс».

– Это смотря где вас увидеть. На пляже, на полотенце, в плавках – там не сказала бы, что у вас отличный вид. Другое дело здесь. – Она понизила голос и обвела взглядом палату. Потом наклонилась к нему: – Здесь вы отлично выглядите.

Фикс расстегнул верхние пуговицы рубашки и открыл грудь, предоставляя ей доступ к подключичному катетеру.

– Вы знакомы с моей дочерью Франни?

– Мы знакомы, – сказала Патси и глянула на Франни, еле заметно вскинув бровь – универсальный сигнал: «Старик все забывает». Она набрала в большой шприц физиологический раствор, чтобы промыть катетер. – Ваше полное имя?

– Фрэнсис Хавьер Китинг.

– Дата рождения?

– 20 апреля 1931 года.

– Вот выигрышный билет. – Патси достала из карманов халата три пластиковые упаковки. – Оксалиплатин, 5FU, а в этом маленьком – противорвотное.

– Отлично, – кивнул Фикс. – Втыкайте.

Погожее лос-анджелесское утро скользнуло в окно седьмого этажа и заиграло на покрытом линолеумом полу. Патси убежала к сестринской стойке записать сделанные инъекции. Фикс смотрел безмолвную рекламу на экране свисавшего с потолка телевизора: насквозь вымокшая женщина шла сквозь ливень, вокруг вспыхивали зарницы молний. Потом прекрасный незнакомец протянул ей свой зонтик, и в тот же миг дождь перестал. Улица превратилась в явленное представление какого-нибудь британского садовника о райских кущах – сплошные розы в солнечном сиянии. Волосы у женщины высохли и теперь развевались на ветру, а платье трепетало, как крылья бабочки. В верхней части экрана возникли слова «СПРОСИТЕ ВАШЕГО ДОКТОРА», словно рекламщики предвидели, что люди будут смотреть их творение без звука. Интересно, гадала Франни, это средство от депрессии, от недержания или от ломкости волос?

– Знаешь, о чем я всегда здесь думаю? – спросил Фикс.

– О Берте?

Фикс скорчил гримасу:

– Если я задал тебе вопрос о Берте и о его сыночке-пиромане, то исключительно из вежливости. Я о них и думать не думаю.

– Хорошо, папа, – сказала Франни. – А о ком ты думаешь последнее время?

– О Ломере, – ответил он. – Ты ведь не знаешь, кто это?

– Не знаю, – сказала Франни, хотя уже слышала эту историю или одну из ее версий. Мать когда-то давно рассказывала ей.

– Да, конечно, и помнить его не можешь, – покачал головой Фикс. – Хоть и сидела у него на коленях, когда он был у нас в последний раз. Он не спускал тебя с рук, даже за столом. Это было через несколько месяцев после твоих крестин. Ты была ужасно хорошенькая, Франни, просто прелесть. И все над тобой сюсюкали, отчего твоя сестричка просто бесилась. Пока ты не появилась на свет, Ломер все внимание уделял Кэролайн, а той это очень нравилось. А потом, помню, он говорит ей: «Кэролайн, и ты давай сюда, ко мне на колени, тут места хватит», а та – ни в какую. Ей невыносимо было оказаться с кем-то на равных.

– Да ладно тебе, – сказала Франни. Насколько она помнила, Кэролайн если уж хотела сидеть на коленях, то лишь у отца – даже после того, как они уехали в другой конец страны.

Фикс кивнул:

– Дети любили Ломера, все без исключения. Он их сажал к себе в машину, позволял врубать сирену, играть с наручниками. Представляешь, сейчас бы кто-нибудь пристегивал ребенка наручниками к зеркалу заднего вида? Да его бы засудили! Детям приходилось вставать на переднем сиденье, и им это ужасно нравилось. Ломер был образцовый коп. Помню, в тот день, когда он отобедал у нас и ушел, мы с твоей мамой говорили, что как, мол, жалко, что у него нет своих детей. Нам он казался стариком, а было ему в ту пору лет двадцать восемь, что ли, или двадцать девять?

– Он был не женат?

– У него и девушки-то не было – по крайней мере, в последний год жизни. Ему сломали нос на службе во флоте, просто в лепешку расплющили, но он все равно был видный парень. Все говорили, что он – вылитый Стив Маккуин, хотя, конечно, преувеличивали, какой Маккуин с таким носом. Мама одно время мечтала свести его с Бонни, но я возражал, потому что Бонни, по моему мнению, была набитая дура. И, как оказалось, зря я тогда гнул свою линию. Мог бы спасти для мира священника.

– Может, он был гей? – предположила Франни. Фикс глянул на нее с таким удивлением, что сразу стало ясно – не понял.

– Джо Майк не был гей.

– Я про Ломера.

После этих слов Фикс закрыл глаза и довольно долго не открывал.

– Я вот в толк не возьму, что за мысли лезут тебе в голову.

– Но в этом же нет ничего страшного, – сказала Франни и тотчас пожалела о сказанном. Ну, жил да был когда-то в городе Лос-Анджелесе симпатичный коп традиционной ориентации, который и выглядел как Стив Маккуин, и детей любил, но так подружкой и не обзавелся, – какая разница, верит Франни в такое или не верит? Гей он был или не гей – Ломер уже почти пятьдесят лет как в могиле. Пакет с лекарством только что подвесили, так что им предстояло еще полтора часа сидеть здесь и разговаривать. Или молчать.

– Ну, извини, – сказала она и, не услышав ответа, тронула Фикса за руку. – Извини, говорю. Расскажи еще про Ломера.

Фикс выждал минуту, решая, то ли полелеять немного обиду, то ли махнуть рукой. По правде говоря, Франни его раздражала – вылитая Беверли, а ухаживать за собой совсем не умеет. Конский хвост на голове, штаны на завязочках, и не мажется ничем, кроме гигиенической помады. Фикса в клинике знали – иногда во время вливания приходил его лечащий врач. Так что дочь могла бы и прихорошиться малость.

А про Ломера она не понимает самого главного. Никогда больше с тех пор, как годовалой девчонкой Франни сидела у него на коленях, в ее жизни не случалось достойного мужчины. Взять хоть того старого хрена, по которому она с ума сходила, когда была молоденькая, и который ободрал ее как липку, хоть даже ее мужа – человек он, может, и милый, но очевидно же, что женился на ней потому лишь, что его детям требовалась нянька… Ну, словом, Франни не разбиралась в мужчинах. Фикс надеялся, что его дочери встретят такого, как Ломер, но тщетно. Он ясно видел сейчас эту картину: его напарник сидит за столом с Франни на коленях, а на кухне хлопочет Беверли, такая нарядная, будто не готовит обед, а готовится на обед пойти, – и этого хватило, чтобы не открывать глаза, пока не прошел по пищеводу электрический разряд, словно волна текущей по его телу отравы внезапно ударилась о край опухоли. И тогда Фикс в очередной раз вспомнил то, что постоянно забывал: он скоро умрет.

– Папа? – окликнула Франни и чуть прикоснулась к его груди – как раз в этом самом месте.

Фикс потряс головой:

– Дай еще одну подушку.

И когда она принесла подушку и подоткнула ему за спину, он начал рассказ. Все-таки Франни ради него приехала сюда из Чикаго, оставила мужа и мальчиков.

– О Ломере я тебе вот что скажу: он, скотина такая, был весельчак каких мало. Настоящее счастье было попасть с ним на наружное наблюдение. – Собственный голос показался Фиксу тихим и слабым, и он откашлялся, прежде чем продолжить: – Я специально вызывался сидеть в какой-нибудь драной колымаге до четырех утра, потому что знал – Ломер начнет свои побасенки. Я ржал так, что мне дурно делалось, и даже, бывало, просил его: завязывай, пока мы все дежурство не запороли.

Отец Франни стал маленьким и хрупким. Рак уже добрался до его печени.

Вот что-то такое, наверное, выдал бы Ломер на эту тему.

– Ну, перескажи мне какую-нибудь его шуточку, – попросила Франни.

Фикс улыбнулся потолку и Ломеру, сидящему рядом в машине. Так прошло несколько минут – серебристые капли медленно скатывались по пластиковым трубкам к катетеру у него в груди. Фикс покачал головой:

– Я их все уже забыл.

Но тут он немного покривил душой. Одну все-таки вспомнил.

– Ну, в общем, сидит дамочка одна дома, а тут коп стучит в дверь, – начал Ломер. В первую минуту Фикс даже не понял, что напарник рассказывает очередной анекдот. С Ломером всегда так: не знаешь, он шутит или говорит серьезно. – И у копа на поводке собака, ну, вроде бигля, или малость покрупнее, и вид у собаки страшно виноватый. Она и хочет на женщину взглянуть, и не смеет, ну и пялится в землю, словно четвертак обронила.

Да, похоже, это анекдот. Фикс вел машину. Окна были открыты. Покрякивала рация, выбрасывая закодированные инструкции, и он подкрутил ее так, что слова стали не громче потрескивания статических разрядов. У Ломера и Фикса определенного маршрута не было. Они просто патрулировали улицы. Следили за обстановкой.

– Коп явно не в своей тарелке, – продолжал Ломер. – Дело попалось щекотливое. «Мэм, – говорит он, – это ваша собака?» Дама отвечает: «Моя». – «Я должен с прискорбием сообщить вам, что произошел несчастный случай – автокатастрофа. Ваш муж погиб». Ну, сам понимаешь, она горем убитая, плачет-заливается, все такое… А собака все глаза отводит. «Но, мэм, это еще не все, – выдавливает из себя коп. – Мне надо еще кое-что сказать вам». И уж чтобы ее не томить: «Ваш муж, когда мы обнаружили его тело, был э-э… совершенно голый». – «Что? Голый?» – вскрикивает дамочка. Коп кивает, прокашливается: «Тут вот еще какое дело, мэм… В машине с ним была женщина, и тоже… э-э… без одежды». Жена этак ртом делает – не то «ох!» говорит, не то просто воздух ловит. И коп доканчивает – деваться-то ему некуда: «В машине, мэм, была и ваша собака. Создается такое впечатление, что выжить удалось ей одной». А собака смотрит на свои передние лапы, будто думает: «Да лучше бы я с ними убилась!»

Фикс свернул на Альварадо. Было 2 августа 1964 года, и, хотя время шло к девяти, еще не совсем стемнело. Лос-Анджелес пах лимоном, асфальтом и растворенными в воздухе выхлопами миллиона машин. На тротуарах возились и носились мальчишки, казалось, что все они, сколько ни есть, вовлечены в какую-то одну игру, но уже выползали на улицу и ночные твари – мелкие бандиты, проститутки, наркоманы, терзаемые своей неутолимой нуждой, участники единого рынка. Каждому здесь было что купить, или продать, или спереть. Ночь была еще очень юна, но, мало-помалу разогреваясь, вступала в свои права.

– А скажи-ка ты мне вот что, – проговорил Фикс. – Ты придумывал эту байку последние три часа, пока мы колесили по улицам, или вычитал ее в юмористическом журнальчике и приберегал для подходящего случая?

– Это не байка, – ответил Ломер, снимая солнечные очки, потому что солнца как такового больше не наблюдалось. – Все ровно так и было.

– Ага, и ты был тот самый коп.

– Нет, не я. Двоюродный брат одного знакомого.

– Ну твою же мать…

– А ты бы лучше заткнулся и дослушал до конца. Ну, стало быть, коп приносит свои соболезнования, передает даме поводок и делает ноги. Собачка волей-неволей должна войти в дом. И она все смотрит через плечо вслед копу, который уже забирается в машину. Тут хозяйка закрывает дверь и берется за собачку всерьез: «Он в самом деле был голый? Он сидел в машине голым?» – Ломер изображал не убитую горем вдову, а разъяренную супругу. – А собачка все поглядывает на дверь и явно мечтает провалиться сквозь землю. – Ломер на секунду высунулся из окна машины, всматриваясь в мальчика с баскетбольным мячом под мышкой (наверное, идет домой с площадки) и в парня, не то пьяного, не то обкуренного, что торчал на углу, запрокинув голову и разинув рот в ожидании дождя.

А когда снова повернулся к Фиксу, это был уже не он, а бигль – и этот удрученный донельзя, просто убитый раскаяньем бигль кивнул в ответ.

– А женщина? – взвился голос Ломера, снова превратившегося в даму. – Она тоже была голая?

И, опять став биглем, он, не смея поднять глаза на Фикса, кивнул.

– Ну и чем же они занимались?

Вопрос почти добил Ломера-бигля – столь мучительны были воспоминания, – но он из последних сил двумя пальцами левой руки сделал колечко и сунул в него указательный палец правой. Фикс щелкнул рычажком поворотника и приткнул патрульный автомобиль к тротуару. Он больше не мог смотреть на дорогу.

– Сексом???

Ломер скорбно кивнул.

– В машине?

Пес полузакрыл глаза и очень медленно наклонил голову.

– Где именно?

Ломер чуть приподнял подбородок, показывая на заднее сиденье. Свет не видывал бигля печальней.

– А ты что делал в это время?

Фикс захохотал, не дожидаясь развязки, а Ломерпес положил руки на воображаемый руль и стал беспокойно – беспокойно, но с неподдельным интересом – поглядывать в зеркало, стараясь увидеть, как на заднем сиденье его хозяин дрючит постороннюю женщину.

– Откуда ты все это берешь? – спросил Фикс, уже во второй раз чуть не ударившись лбом о руль. Ответа он так и не дождался, но до сих пор помнил, как буквально задыхался тогда от смеха. И то, как постепенно из хохота, из рокота пролетавших мимо автомобилей, из грохота латиноамериканской музыки, доносившейся непонятно откуда, возникла цепочка цифр, выделилась из плотного потока прочих, выплюнутых радио, – их с Ломером позывные. Оба расслышали их даже по заглушенной рации, и обрадовались, хоть признаваться в этом вслух и не стали. Слишком уж тихим выдался этот вечер – подозрительно тихим. Плохо верилось, что в Лос-Анджелесе ничего не происходит, – происходит наверняка, просто они пока не в курсе. Вспыхнула «люстра», монотонно завыла сирена. Ломер давал указания, Фикс гнал машину посередине внезапно опустевшей широкой улицы. Пешеходы застывали на тротуарах, провожая глазами черно-белый автомобиль. У обоих патрульных сердце забилось быстрее – как всегда в такие минуты. Их вызвали по поводу «нарушения общественного порядка», и это могло значить все что угодно – кому-то надоело слушать, как орут друг на друга соседи, или муж решил отстегать жену ремнем, или мальчишки забрались на крышу и стреляют по крысам, что живут на пальмах, из пневматического ружья. Это не вооруженный грабеж, не убийство, чаще всего – какая-нибудь ерунда, и все шишки валятся на того, кто вызвал полицию. Чаще всего – но не всегда.

Они промчались по Альварадо к бульвару Олимпик и скользнули в лабиринт боковых улочек. Здесь царила настоящая ночь, так что Фикс выключил сирену, хотя и оставил «люстру», и в мелькавших мимо окнах стали на дюйм-другой раздергиваться шторы – жильцы недоумевали, что стряслось и кто это сдуру вызвал копов в их тихий квартал, где у каждого найдется свой скелет в шкафу, а то и парочка. В окнах дома, куда они направлялись, свет не горел. Когда граждане понимают, что к их дому направляется полиция, граждане обычно дают себе труд подняться и повернуть выключатель. Это, в конце концов, элементарные правила приличия.

– Кажется, мы с тобой припозднились, – сказал Ломер. – Люди спать легли.

– Значит, придется разбудить.

А было ли им страшно? Позже Фикс часто спрашивал себя об этом. В последующие годы он узнал о страхе все, что только можно о нем узнать, хоть по нему было и незаметно – научился прятать чувства. Но пока Фикс работал в паре с Ломером, был уверен: в любую дверь он как войдет, так и выйдет – на своих ногах.

Тот дом был невелик и с маленьким прямоугольным двориком. И был бы неотличим от других домов на этой улице, если бы не живая изгородь из бугенвиллей, сплошь усыпанная пронзительно-розовыми, как антигистаминные таблетки, цветами.

– Откуда здесь взялось такое? – удивился Ломер, проведя рукой по листьям.

Фикс постучал в дверь – сперва костяшками пальцев, потом – фонариком. И в пульсирующем свете синей мигалки заметил, что на деревянной обшивке остаются маленькие вмятины.

– Откройте, полиция! – крикнул он, хотя это наверняка было уже известно тем, кто сидел внутри.

– Проверю, что там сзади, – сказал Ломер и, посвистывая, пошел вокруг дома, светя в окна. Фикс остался ждать. В небе над Лос-Анджелесом не было звезд, а если и были, то оставались невидимы – слишком яркое сияние испускал город. Фикс засмотрелся на тонкий молодой месяц и вдруг краем глаза заметил, что в доме загорелся свет. Это Ломер включил фонарь на крыльце и открыл дверь.

– Задняя была нараспашку, – сказал он.

– Задняя была нараспашку, – повторил Фикс.

– Что ты говоришь? – переспросила Франни. Отложив журнал, она укрыла Фикса получше. Как он и обещал, Патси принесла одеяло.

– Я заснул.

– Это от бенадрила. Зато потом зуда не будет.

Он пытался сложить воедино все – эту комнату, этот день, свою дочь, Лос-Анджелес и дом неподалеку от бульвара Олимпик.

– Задняя дверь была открыта, а парадный вход – заперт. Кто бы тут не призадумался?

– Папа, о чем ты? Какой дом? Твой – в Санта-Монике?

Фикс покачал головой:

– Дом, куда мы приехали в тот вечер, когда застрелили Ломера.

– А я думала, его застрелили на заправке, – сказала Франни. Так рассказала мать, и даже сорок лет спустя Франни отлично помнила эту историю. Мать вечно воевала с Кэролайн. Возвратившись позже «комендантского часа», или нахамив Берту, или до крови разбив Франни нос, Кэролайн неизменно заявляла, что ничего бы этого не случилось, сохрани Беверли супружескую верность. Останься Беверли с Фиксом, она, Кэролайн, была бы просто образцовым членом общества. Но раз Беверли не пожелала сделать ради воспитания дочери сущей малости, раз сама все испортила, сбежав с Бертом Казинсом, то и нечего обвинять Кэролайн, что она выросла вот такой. Старая песня. Когда разгорелся именно этот скандал, они прожили в Виргинии уже дольше, чем обе девочки – в Лос-Анджелесе, однако «если бы да кабы» уже стало главным козырем Кэролайн, и она крыла им при всяком удобном случае. Франни помнила, как они с сестрой сидели в машине, в форменных клетчатых юбочках и немнущихся белых блузках, какие полагалось носить в школе Святого Сердца Иисусова, возвращаясь с уроков. А вот какая именно выходка Кэролайн повлекла за собой ссору и почему именно та ссора получилась такой яростной, – нет. Но все же прозвучали какие-то слова, заставившие Беверли рассказать им про Ломера.

– Все верно, – сказал отец. – Его убили на заправочной станции на Олимпике.

Франни, перегнувшись со своего стула, положила ладонь отцу на лоб. Волосы у него всегда, сколько она себя помнила, были цвета перца с солью, а после очередного курса химиотерапии выросла, всем на удивление, ослепительно-белая щетинка. Франни пригладила ее и сказала:

– Пожалуйста, расскажи про это, – и голос ее звучал еле слышно, хотя подслушивать было некому. Никому в этой комнате не было до них дела.

И Фиксу, никогда не любившему откровенничать, вдруг захотелось все объяснить ей. Так, чтобы Франни поняла.

– Домик был такой маленький, что мы сразу поняли – искать будем недолго, сразу найдем. В холле было три двери – в спальни и в ванную. Типовая планировка. Обнаружили их в первой же спальне. Отец, мать, четверо детей. Все сидели на кровати, в темноте. Когда мы зажгли верхний свет, увидели – да, они все сидят, все – даже самый маленький. Отца сильно избили. Такое увидишь нечасто. Обычно достается женщинам, но этот малый выглядел, словно его долго волочили по скоростному шоссе – рот разорван так, что зубы видно, вместо глаза – кровоподтек, нос размазан по всему лицу. Я и сейчас вижу его так же ясно, как тебя. С ума сойти, как много я запомнил про этот дом и про тех, кто в нем находился, – все они были босые и сидели с ногами на кровати. Мы начали их опрашивать – молчат. Отец смотрел на меня одним глазом, и, помню, я все удивлялся, как он держится. Вся шея была в крови, натекшей из ушей. Можно было бы подумать, что у него от побоев лопнули барабанные перепонки, но остальные тоже нас как будто не слышали. Ломер по рации вызвал скорую помощь и запросил подкрепление. Я все пытался их растормошить, и тут наконец старшая девочка, лет десяти на вид, сказала, что они не понимают по-английски. То есть мать и отец не понимают, а дети понимают. Три девочки и мальчик. Мальчику лет семь-восемь. Я спросил: «Где тот, кто это сделал?» Тут они все опять словно онемели, старшая уставилась прямо перед собой, точно как ее родители, но тут младшая – я думаю, ей было столько же, сколько Кэролайн в ту пору, ну, то есть лет пять – взглянула на стенной шкаф. Даже головы не повернула, но ясно дала понять: там кто-то прячется. Старшая схватила ее за руку, стиснула со всей силы, но мы с Ломером обернулись, и Ломер открыл дверцу – и этот гад оказался там, притулился среди барахла. Шкаф был небольшой, старенький, и нашлось там все, что у этих людей имелось, включая и того гада. Он смекнул, конечно, что к чему. Понял, что не отопрется: у него была кровь на рубашке и кулаки ссажены оттого, что измолотил бедолагу. По-английски он вряд ли говорил лучше, чем люди, которых избил. Револьвер свой сунул в карман какой-то одежонки в шкафу. Может быть, решил, что так не найдут, а он потом вернется и заберет. Тут как раз подъехали и скорая, и наряд. В те времена прав задержанным не зачитывали и переводчиков с испанского не вызывали. Семейство на кровати затряслось, а дети заплакали – вроде как покуда в шкафу его не было видно, все было нормально, а теперь он опять перед ними нарисовался, и они по новой завелись. Звали его Меркадо. Это мы уже после выяснили. Оказалось, такая у него была работа – выколачивать из мексиканцев долги: люди брали взаймы, чтобы заплатить тем, кто их нелегально переправлял к нам, а отдавать было нечем: еще не заработали. Ну вот их и лупили на глазах у детей и соседей. Сначала было как бы предупреждение, а если через неделю или две денег не отдавали, эти парни приходили снова и стреляли в голову. И все это знали.

– О, вы проснулись! – сказала Патси, и Франни от неожиданности вздрогнула. Вьетнамка сняла опустевший пластиковый контейнер – самый маленький, с противорвотным. Два другие ожидали своей очереди. – Отдохнули немножко?

– Отдохнул, – ответил Фикс, хотя явно был измучен процедурой. А может быть, своим повествованием. Или тем и другим вместе. Франни удивилась, как Патси этого не заметила – но здесь, в общем-то, все пациенты так выглядели.

Патси зевнула, прикрыв рот маленькой ручкой, затянутой в перчатку:

– Вот как-нибудь улягусь здесь, укроюсь с головой и засну. Больные часто так делают, чтобы свет глаза не резал. Никто и не догадается, что под одеялом – я.

– Я никому не скажу, – пообещал Фикс и закрыл глаза.

– Жажда не мучит? – Патси похлопала его по колену под одеялом. – Могу воды принести. Или газировки. Хотите кока-колы?

Франни только собиралась сказать, что все в порядке, как Фикс кивнул:

– Воды. Вода была бы кстати.

Патси перевела взгляд на Франни:

– А вам?

Та молча покачала головой.

Патси отправилась за водой, а Фикс открыл глаза и стал смотреть ей вслед.

– Так что же там случилось? – спросила Франни. Вот ради этого она и возила отца на химиотерапию, хотя о выздоровлении и речи быть не могло – ради драгоценных минут вместе, ради историй. Ради этого они с Кэролайн, чередуясь, летали в Лос-Анджелес – раньше они никогда не бывали с отцом подолгу. Конечно, надо было дать Марджори передышку, потому что на ее плечи легла основная тяжесть. Но главное все же было успеть услышать истории, которые Фикс иначе унесет с собой в могилу. Вечером, когда он уснет, она позвонит Кэролайн и расскажет ей о Ломере.

– Дом заполнился людьми – полиция приехала, медики. Ломер отыскал в мусоре конверт и нарисовал на обратной стороне для самой маленькой девочки какую-то зверюшку, вроде мышки. Малышка вместе с родителями угодила в нешуточную передрягу, и Ломеру было ее жалко. Отца увезли в больницу в карете скорой помощи, а мать с детьми… господи ты боже мой, мы ведь их, кажется, просто оставили в доме, где их мог спокойно прикончить другой отморозок. Я года два потом не вспоминал о них. Этого самого Меркадо мы свезли в участок и оформили задержание. Когда закончили с ним, был уже первый час ночи и нам дико хотелось кофе. А тот, что имелся в участке, был для употребления внутрь непригоден. Это Ломер так о нем всегда говорил – «для употребления внутрь непригоден». Я потом часто думал, что, если бы в участке потрудились поставить нормальную кофеварку, Ломер выпил бы чашку там… но от таких мыслей поневоле с ума сойдешь. И мы отправились на заправку на Олимпик. Довольно близко, хотя и не то чтобы рукой подать. Тамошний хозяин на хорошие зерна денег не жалел и подручным своим наказывал чистить кофеварку как можно чаще. И водители не считали за труд проехать несколько лишних кварталов, чтобы заправиться у того малого, который варит вкусный кофе. В те времена было не так, как сейчас, когда бак залить некому, но зато поднесут чашку капучино, чтоб его. А тогда кофемашина на заправке была просто чудом техники, особенно если кофе был хороший. Ну, значит, на его кофе съезжались патрульные со всей округи, парковались и пили, а от этого еще больше водителей стало подкатывать, потому как по соседству с копами вечером оно все же безопасней. Получилась такая маленькая кофейная экосистема. На эту заправку мы и отправились. Я был за рулем. У нас было так – кто сел за руль, тот и ведет все дежурство, а кто не ведет – приносит кофе, вот Ломер и вылез. Я думаю, он не заметил, что там делалось. Он был футах в восьми или десяти от двери, когда его застрелили. А я не заметил, что там делалось, потому что делал запись в журнале. Только услышал выстрел, поднял голову – а Ломера нет. Зато парнишка за кассой стоит с поднятыми руками. А потом Меркадо обернулся и выстрелил в него тоже.

– Подожди, – сказала Франни. – Меркадо? Тот самый?

– Да, это то, что я увидел, – кивнул Фикс. – Заправка была обыкновенная, типа аквариума, с яркими огнями на крыше, так что видно было отлично: латинос, лет двадцати пяти, пять футов семь дюймов, синие штаны, белая рубашка, на рубашке кровь. Я на него перед тем два часа в участке пялился. И парень меня там тоже как следует рассмотрел. И теперь он увидал меня в окно. И выстрелил снова, но от волнения, наверно, промазал – даже машину не задел, только стекло заправочное выбил. Тут он выскочил из дверей и побежал вокруг здания на зады. Я услышал, как отъехала машина, но саму машину не видел. Зашел внутрь, а там на полу Ломер. – Фикс замолчал и задумался на миг. – Ну и вот.

– Что «вот»?

– Он был уже мертвый, – качнул головой Фикс.

– А парнишка на кассе?

– Его только через час доставили в больницу. Слишком долго везли. Умер на операционном столе. Студент был, подрабатывал на каникулах. Всей работы – утром заправку открыть, вечером закрыть да варить кофе.

Вернулась Патси, неся два стакана с соломинками.

– Бывает, что не хочется, пока не увидишь. Здесь такое сплошь и рядом.

Франни, поблагодарив, взяла воду. Патси оказалась права – ей захотелось пить.

– Но это же безумие какое-то, – сказала она отцу, хотя именно так и рассказывала тогда в машине мать – когда его напарник погиб, на отца нашло какое-то безумие, и он не смог опознать убийцу. – Каким образом Меркадо выбрался из участка? Как он узнал, куда вы с Ломером отправились?

– Помрачение нашло, ну, или, по крайней мере, мне так потом объясняли. Вроде бы от напряжения у меня воспоминания в голове перепутались, как слайды в проекторе, и вместо одного подозреваемого померещился другой. Но тебе скажу: я видел тогда то, что видел. Своего убитого напарника. И я не знаю, как это вышло, но убийца стоял на ярком свету футах в пятнадцати от меня. Мы смотрели друг на друга, вот как сейчас мы с тобой смотрим. Когда приехали полицейские, я описал им все досконально. Я, черт возьми, назвал его имя. Вот только Хорхе Меркадо всю ночь был в камере предварительного заключения в Рампарте.

– А тот, кто застрелил Ломера?

– А того, получается, я не видел.

– Его так и не нашли?

Фикс согнул соломинку и припал к ней губами. Пить ему было трудно из-за сужения пищевода. Воду приходилось втягивать в себя буквально по капельке.

– Нашли, – ответил он наконец. – Нашли, хоть и не сразу. Все сошлось.

– Но ведь ты опознал кого-то другого?

– В полиции, но не перед судом. Один человек видел, как у заправки кто-то гнал машину с бешеной скоростью. Отыскать водителя, а потом – ствол, который он выбросил из окна, для наших ребят было делом чести. Когда кто-то убивает кассира на заправке, полиция, конечно, сложа руки сидеть не будет. Но когда кто-то убивает на заправке копа – это, понимаешь ли, совсем другая история.

– Но ведь свидетелей не было, – сказала Франни.

– Я был свидетелем.

– Разве ты не сказал сейчас, что не знал, кто это?

– До того дня не знал. Даже когда сидел напротив него в зале суда. В голове у меня ничего не прояснилось. Психиатр сказал, что как увижу его, так и узнаю. А когда я так и не узнал, он заверил, что это может произойти со временем: в один прекрасный день я проснусь – а память вернулась. – Он пожал плечами. – Но она не вернулась.

– Так как же ты выступал свидетелем?

– Услышал, при каких обстоятельствах его задержали, и сказал: «Да, это он». – Фикс устало улыбнулся дочери. – Да ты не беспокойся. Это был тот самый малый. Надо помнить, что и он меня видел из аквариума, прежде чем попытался меня подстрелить. Он меня узнал. Понял, что я и есть коп, который смотрел, как он убивает Ломера и парнишку за кассой. – Фикс потряс головой. – Черт, не вспомню, как звали того мальчика… На похоронах узнал от его матери, что он занимался плаванием и подавал большие надежды. «Многообещающий был», по ее словам. Половину того, что было со мной в жизни, я с трудом припоминаю, а вторую половину мечтаю забыть.

После гибели Ломера Беверли, хоть и пообещала Берту, что уйдет к нему, оставалась с Фиксом еще два года. Оставалась, потому что была нужна ему. В тот день в Виргинии после грандиозного скандала на обратном пути из школы мать съехала на обочину и сказала Кэролайн и Франни, чтоб не смели думать, что она вот так просто взяла да и ушла от их отца. Она задержалась на два года.

– Каким-то образом мне удалось забыть про Ломера, – сказал Фикс. – Эта история годами сидела у меня в голове, но однажды, уж не знаю как, ушла. Я больше не видел его во сне. Перестал за ланчем представлять себе, чтó бы он заказал сейчас. Перестал, сидя в машине, смотреть на напарника и думать, почему он – не Ломер. Совестно признаваться, но я все же должен сказать – это было огромным облегчением.

– Но теперь ты опять думаешь о нем?

– Да, конечно, – ответил Фикс. – О нем и обо всем этом. – Он поднял руку к пластиковой трубке, связывавшей его с жизнью. Улыбнулся. – С ним такого никогда не будет. Он никогда не станет старым и больным. Но я уверен, он был бы совсем не против, спроси его кто-нибудь. И еще я уверен – раньше мы оба сказали бы: «Да, пожалуйста, господи, в восемьдесят пошли мне рак». Но теперь… – Фикс пожал плечами. – Теперь я чего-то засомневался на этот счет.

– Тебе больше повезло, – возразила Франни.

– Ты молодая еще, – сказал ей отец. – Поживи-ка с мое.