Онлайн чтение книги Сын Америки
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СУДЬБА

Теперь для него не было дней и не было ночей; время тянулось длинной сплошной полосой, длинной сплошной полосой, которая была очень короткой; а впереди был конец. Ни перед кем на свете он теперь не чувствовал страха, потому что знал, что страх напрасен, и ни к кому на свете он теперь не чувствовал ненависти, потому что знал, что ненависть не поможет.

Они таскали его из участка в участок, грозили, убеждали, кричали и запугивали, но он упорно отказывался говорить. Почти все время он сидел, опустив голову, уставясь в одну точку на полу; или лежал ничком, вытянувшись во всю длину, уткнув лицо в изгиб локтя, – так, как лежал и сейчас на узкой койке, под бледными лучами февральского солнца, косо падавшими сквозь холодную стальную решетку в камеру полицейского участка Одиннадцатой улицы.

Ему приносили еду на подносе и час спустя уносили все обратно нетронутым. Ему давали сигареты, но они валялись на полу нераспечатанными. Он не пил даже воду. Он просто лежал или сидел, не говоря ни слова, не замечая, когда кто-нибудь входил или выходил из камеры. Если нужно было, чтоб он перешел с одного места на другое, его брали за руки и вели; он шел покорно, не сопротивляясь, свесив голову и волоча ноги на ходу. Даже если его хватали за ворот, грубо встряхивая обессилевшее, безвольное тело, ни надежда, ни обида не оживляли изможденного лица, на котором, точно две чернильные лужицы, застыли неподвижные глаза. Никто не навещал его, кроме полицейских чиновников, и он никого не хотел видеть. Ни разу за все три дня, прошедшие после его поимки, не возник перед ним образ того, что он сделал. Он оставил это где-то позади, там оно и лежало, уродливое и страшное. Это был даже не столбняк, это было упорное, чисто физиологическое нежелание на что-нибудь реагировать.

Случайным убийством поставив себя в положение, открывшее ему возможный порядок и смысл в его отношениях с людьми, приняв моральную ответственность за это убийство, потому что оно позволило ему впервые в жизни почувствовать себя свободным, сделав попытку путем вымогательства получить деньги – средство к удовлетворению потребности стать своим среди людей, – совершив все это и потерпев неудачу, он отказался от борьбы. Высшим напряжением воли, идущим из глубин существа, он отстранил от себя всю свою жизнь вместе с длинной цепью гибельных последствий, к которым она привела, и теперь пытливо всматривался в темную гладь древних вод, над которыми некогда носился дух, его сотворивший, темную гладь вод, из которых он был взят и облечен в человеческий образ и наделен человеческими смутными стремлениями и нуждами; и ему захотелось вновь погрузиться в эти воды и обрести вечный покой.

И все-таки его желание сокрушить в себе всякую веру само было основано на чувстве веры. Инстинкт подсказывал вывод, что, если ему нет пути к единению с окружающими людьми, должен быть путь к единению с другими существами того мира, в котором он жил. Из жажды отречения вновь возникало в нем желание убить. Но на этот раз оно было направлено не вовне, на других, а внутрь, на самого себя. Убить, уничтожить в себе это строптивое стремление, доведшее его до такого конца! Он поднял руку и убил, и это ничего не разрешило, так почему же не повернуть оружие к себе и не убить то, что обмануло его? Это чувство возникло в нем само по себе, органически, непроизвольно, – так сгнившая шелуха семени удобряет почву, на которой оно должно взрасти.

А подо всем и поверх всего был страх смерти, перед лицом которой он стоял голый и беззащитный; он должен был идти вперед и встретить свой конец, как и все живое на земле. Но он был негр, он был не такой, как все, и все презирали его; а потому он и к смерти относился иначе. Покоряясь судьбе, он в то же время мечтал об ином пути от полюса к полюсу, который позволил бы ему снова жить, о другой жизни, которая дала бы ему изведать по-новому напряжение ненависти и любви. Подобно созвездиям в небе, должно было возникнуть над ним сложное сплетение образов и знаков, чья магическая сила подняла бы его и заставила жить полной жизнью; и в этой полноте забылась бы тягостная мысль о том, что он черный и хуже других; и даже смерть была бы не страшна, означала бы победу. Так должно было случиться, прежде чем он снова взглянет им в глаза: новая гордость и новое смирение должны были родиться в нем, смирение от незнакомого еще чувства общности с какою-то частью мира, в котором он жил, и гордость новой надежды, возвышающей достоинство человека.

Но, может быть, этого никогда не будет, может быть, это не для него, может быть, он дойдет до конца таким, каков он сейчас – загнанный, отупевший, с пустым, остановившимся взглядом. Может быть, больше уже ничего не будет. Может быть, смутные порывы, волнение, подъем, жар в крови – все это лишь блуждающие огоньки, которые не выведут его никуда. Может быть, правы те, которые говорят, что черная кожа – это плохо, это шкура обезьяноподобного зверя. А может быть, такой уж он есть, неудачник, рожденный для непристойной комедии, разыгрываемой под оглушительный вой сирены, среди кутерьмы лучей, под холодным шелковистым небом. Но сомнение овладевало им ненадолго; как только мысленно он приходил к такому выводу, тотчас же вновь утверждалась в нем уверенность, что это не так, что выход должен быть, и эта уверенность, крепкая и непоколебимая, сейчас несла в себе осуждение и сковывала его.

И вот однажды утром несколько человек вошли к нему в камеру, схватили его за руки и повели в большую комнату, полную народу. Он зажмурился от яркого света и услышал громкий возбужденный говор. Вид сомкнутого строя белых лиц и беспрестанное вспыхивание лампочек фотографов заставляли его оторопело озираться по сторонам. Равнодушие перестало служить ему защитой. Сначала он думал, что это уже начался суд, и приготовился снова погрузиться в свое сонное небытие. Но комната не была похожа на зал суда. Ей недоставало торжественности. У него вдруг явилось ощущение, похожее на то, которое он испытал, когда в котельную ворвались репортеры, в надвинутых шляпах, с сигарами во рту, и стали сыпать вопросами; только сейчас оно было гораздо острее. Молчаливое глумление чувствовалось в атмосфере, и все в нем восставало против этого. Если б еще они только ненавидели его; но тут было нечто более глубокое. Он чувствовал, что в своем отношении к нему эти люди зашли дальше простой ненависти. В звуке их голосов было терпеливое спокойствие; в их взглядах читалась невозмутимая уверенность. Он не мог бы выразить это словами, но он чувствовал, что, твердо решив предать его смерти, они хотят сделать так, чтобы эта смерть явилась не только мерой наказания; что они видят в нем сгусток того черного мира, которого они боятся и который стремятся держать в повиновении. Настроение толпы говорило ему, что его смерть постараются использовать как кровавый символ устрашения этого черного мира. И когда он это понял, все в нем возмутилось. Он дошел до последней границы, за которой кончается жизнь, но, когда он почувствовал, что в самой смерти ему грозит опасность стать жалким посмешищем для других, он встрепенулся, живой и готовый к действию.

Он попробовал шевельнуть руками и заметил, что они прикованы крепкими стальными цепочками к запястьям полисменов, сидящих справа и слева от него. Он огляделся: спереди и сзади тоже стояло по полисмену. Звякнул металл, и он почувствовал, что его руки свободны. Гул голосов прошел по комнате; он понял, что это вызвано его движением. Потом вдруг его взгляд уперся в одно белое лицо, слегка приподнятое и отклоненное вбок. Тревожное напряжение чувствовалось в каждой черте этого лица, оно было очень белое, а волосы, обрамлявшие его, казались еще белее. Это была миссис Долтон: она сидела неподвижно, сложив на коленях хрупкие, восковые руки. При виде ее Биггеру сразу вспомнилась та страшная минута, когда он стоял у изголовья кровати в голубеющей мгле и, прислушиваясь к ударам своего сердца, давил и давил на подушку, чтобы не дать Мэри заговорить.

Рядом с миссис Долтон сидел мистер Долтон, смотря прямо перед собой широко раскрытыми, немигающими глазами. Мистер Долтон медленно повернулся и посмотрел на Биггера, и Биггер опустил глаза.

Он увидел Джана: светлые волосы, голубые глаза, энергичное доброе лицо, повернутое к нему. Он вспомнил сцену в машине, и стыд залил его горячей волной; он почувствовал пожатие пальцев Джана. Потом стыд сменился горечью вины, когда он подумал о своей встрече с Джаном на тротуаре, в метель.

Он почувствовал усталость; по мере того как он приходил в себя, это чувство становилось все сильнее. Он оглядел себя: костюм на нем был мятый и сырой, рукава пиджака засучены. Рубашка была распахнута на груди, и виднелась черная кожа. Вдруг он почувствовал пульсирующую боль в пальцах правой руки. Два ногтя были сорваны. Он не мог вспомнить, как это случилось. Он хотел пошевелить языком, но язык распух и не двигался. Губы пересохли и растрескались; ему захотелось пить. У него закружилась голова. Лица и огни поплыли по кругу, как на карусели. Он стремительно падал куда-то вниз…

Когда он открыл глаза, он лежал на койке. Над ним в тумане склонилось чье-то белое лицо. Он хотел подняться, но его силой уложили опять.

– Спокойно, спокойно. На вот, выпей.

Его губ коснулся стакан. Пить или нет? А не все ли равно. Он глотнул чего-то теплого; это было молоко. Он выпил все до дна, потом откинулся на спину и уставился в белый потолок: перед ним как живая встала Бесси и бутылка молока, которое она в тот день грела для него. Потом пришло воспоминание о ее смерти, и он закрыл глаза, стараясь забыть. В животе у него урчало, он чувствовал себя лучше. Он услышал приглушенные голоса. Он уперся в края койки и сел.

– Эй, ты! Что, лучше тебе?

– А? – откликнулся он. Это был первый звук, который он издал с тех пор, как его поймали.

– Лучше тебе?

Он закрыл глаза и отвернулся к стене, помня, что они белые, а он черный, что они победители, а он их пленник.

– Очухался, кажется.

– Как будто. Это у него оттого, что столько народу увидел.

– Эй, малый! Есть хочешь?

Он не отвечал.

– Дай ему чего-нибудь. Он сам не знает, чего он хочет.

– Ты лучше ложись и полежи еще. Вечером все равно опять к коронеру[3]coroner – следователь, ведущий дела о насильственной или скоропостижной смерти (англ.)..

Он почувствовал, что его укладывают на койку. Хлопнула дверь; он оглянулся. Он был один. В камере было тихо. Он снова вернулся в мир. Он не старался; это вышло само собой. Его швыряло то туда, то сюда по воле непостижимых для него сил. Он вернулся не для того, чтобы спасти свою жизнь; ему было все равно, что бы с ним ни сделали! Пусть сажают его на электрический стул, хоть сию минуту. Он вернулся, чтобы спасти свою гордость. Он не желал ни для кого служить посмешищем. Если б они убили его в ту ночь, когда тащили по лестнице головой вниз, это было бы проявлением силы, которой у них больше, чем у него. Но сидеть и рассматривать его, использовать его в своих интересах – на это у них права нет.

Дверь отворилась, полисмен принес поднос с едой, поставил на стул возле койки и вышел. На подносе было мясо, жареный картофель и кофе. Биггер осторожно отрезал кусочек мяса и положил в рот. Оно было такое вкусное, что он проглотил его, почти не разжевав. Он сел на край койки и пододвинул стул ближе, так, чтобы можно было достать все рукой. Он ел так быстро, что у него заболели челюсти. Тогда он перестал жевать и задержал кусок во рту, чувствуя, как слюна обтекает его. Покончив с едой, он закурил сигарету, лег, вытянулся и закрыл глаза. Его сморил некрепкий, беспокойный сон.

Потом вдруг он встрепенулся и сел. Сколько времени он не видел газет? Что теперь пишут про него? Он встал, его шатнуло, и пол закачался у него под ногами. Он схватился за стену и, медленно переступая, добрался до двери. Он осторожно повернул дверную ручку. Дверь распахнулась, и он увидел перед собой лицо полисмена.

– Куда?

Он увидел револьвер, оттягивавший своей тяжестью кожаный пояс. Полисмен схватил его за руку и повел назад, к койке.

– Ну, ну. Сиди смирно.

– Мне нужна газета, – сказал он.

– Чего?

– Я хочу почитать газеты.

– Погоди минуту. Сейчас узнаю.

Полисмен вышел и вскоре вернулся с целой охапкой газет.

– На, читай. Тут только о тебе и разговор.

Он не прикоснулся к газетам, пока полисмен не вышел из камеры. Потом он развернул «Трибюн» и прочел: НЕГР-УБИЙЦА УПАЛ В ОБМОРОК ВО ВРЕМЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО РАЗБИРАТЕЛЬСТВА. Теперь он понял: это его водили на предварительное разбирательство у коронера. Он упал в обморок, и его принесли сюда. Он стал читать дальше:

«Сегодня утром, во время предварительного разбирательства по делу об изнасиловании и убийстве Мэри Долтон, наследницы известного чикагского миллионера, произошла драматическая сцена: преступник, молодой негр Биггер Томас, потрясенный видом своих обвинителей, не выдержал и упал в обморок.

Выйдя наконец из оцепенения, владевшего им с момента поимки, чернокожий убийца сидел, весь съежившись, под взглядами сотен любопытных.

Хотя убийца не слишком плотного сложения, он все же производит впечатление человека, обладающего необычайной физической силой. В нем около пяти с половиной футов, и цвет кожи у него почти черный. Нижняя челюсть сильно выдается вперед, придавая ему сходство с диким зверем.

У него очень длинные руки, достающие почти до колен. Можно легко представить себе, как этот человек, отуманенный порывом животной страсти, набросился на миниатюрную Мэри Долтон, изнасиловал ее, убил, отрубил ей голову и затем бросил ее тело в раскаленную топку, чтобы скрыть следы своего преступления.

У него широкие мускулистые плечи, всегда слегка приподнятые, как будто он готовится к прыжку. Взгляд у него угрюмый, исподлобья, исключающий всякую возможность сочувствия.

В целом он производит впечатление животного, которого совершенно не коснулось облагораживающее влияние цивилизации. В его речи и повадках нет ничего от милого добродушия ухмыляющегося черного дядюшки из Южных штатов, которого так любят все американцы.

Как только убийца появился в зале, раздались крики: „Линчевать его! Убить его!“

Но звероподобный негр проявил полное равнодушие к своей судьбе, как будто в процедурах допроса и суда и даже в вырисовывающемся уже впереди электрическом стуле для него нет ничего страшного. Его поведение заставляло вспомнить о недостающем промежуточном звене в развитии человеческой породы. В цивилизованном мире белого человека он явно казался не на месте.

Один полицейский офицер, родом ирландец, заметил: „Я уверен, что смерть – единственное лекарство для таких“.

С самого момента задержания негр отказывается принимать пищу. По мнению полиции, он либо хочет заморить себя голодом и тем избегнуть справедливой казни, либо надеется возбудить сострадание публики.

Вчера из Джексона, Миссисипи, было получено сообщение Эдварда Робертсона, редактора газеты „Джексон дейли стар“, касающееся детских лет Биггера Томаса. Робертсон пишет:

„Томас происходит из бедной негритянской семьи, весьма неустойчивых нравственных правил. Он вырос здесь и с детства был известен местным жителям как заядлый лгун и мелкий воришка. Только его несовершеннолетие помешало нам отправить его на каторжные работы.

Мы у себя, в Дикси, давно на опыте убедились, что только смертная казнь, совершаемая публично и достаточно выразительным способом, может воздействовать на извращенную психику негров этого типа. Если бы Томас совершил подобное преступление, живя в Миссисипи, никакая сила земная не могла бы спасти его от расправы со стороны негодующих граждан.

Считаю нужным сообщить вам, что, по распространенному здесь мнению, у Томаса, несмотря на черноту его кожи, имеется некоторая примесь белой крови, а результатом подобного смешения, как известно, всегда бывает преступная и неисправимая натура.

Здесь, в Дикси, мы учим негров помнить свое место, и каждый из них твердо знает, что, если он хотя бы прикоснется к белой женщине, кто бы она ни была, его дни сочтены.

Когда негры начинают роптать на воображаемые несправедливости, нет лучшего средства образумить их, чем взять на себя функции власти и на примере особенно беспокойных показать, что ждет остальных.

Число преступлений, подобных преступлению Биггера Томаса, уменьшилось бы, если б мы строго соблюдали принцип отделения негров от белых в парках, театрах, кафе, трамваях и других общественных местах. Необходимо также обособлять их местожительство. При соблюдении этих мер у них будет меньше возможности соприкасаться с белыми женщинами и посягать на них.

Мы, южане, считаем, что в Северных штатах совершают большую ошибку, поощряя негров к образованию, которое они органически неспособны воспринимать. Именно поэтому негры на Севере, как правило, гораздо менее спокойны и счастливы, чем у нас, на Юге. При системе раздельного обучения было бы легко ввести необходимые ограничения курса в негритянских школах, регулируя их бюджет через административные органы городов, округов и штатов.

Для сокращения преступности чрезвычайно полезно также развивать в неграх уважение к белому, требуя от них соблюдения известных правил поведения и разговора. Практика показала нам, что постоянно культивируемый элемент страха также немало способствует разрешению этой проблемы“.

Он опустил газету; больше он не мог читать. Да, так; они убьют его, но раньше еще позабавятся хорошенько. Он сидел очень тихо, он старался отыскать решение, не мыслью прийти к нему, но чувством. Должен ли он снова укрыться за свою стену? Удастся ли ему это теперь? Он чувствовал, что нет. Но что может дать ему любая попытка? Стоит ли пытаться, чтоб натолкнуться на еще более глухую стену ненависти. Он лежал на койке, и у него было такое же чувство, как в ту ночь, когда он цеплялся пальцами за обледенелые края водопроводного бака, под небом, исчерченным снующими лучами, лежал, зная, что внизу притаились люди с револьверами и слезоточивым газом, слушая вой сирены и крики, рвущиеся из десяти тысяч ненасытных глоток…

Он задремал, полузакрыв глаза, потом вдруг раскрыл их. Дверь тихо отворилась, и он увидел черное лицо. Кто это? Высокий, хорошо одетый негр вошел в камеру и остановился. Биггер приподнялся, опираясь на локоть. Гость вплотную подошел к койке и, протянув сероватую ладонь, дотронулся до руки Биггера.

– Бедный мой мальчик! Господь да смилуется над тобой!

Он оглядел строгий черный костюм гостя и сразу вспомнил, кто это такой: преподобный Хэммонд, священник церкви, в которую ходила его мать. И сразу же он недоверчиво насторожился. Он замкнул свое сердце и постарался приглушить все чувства. Он боялся, что проповедник заставит его почувствовать раскаяние. Он хотел сказать ему, чтоб он ушел, но так крепка была в его представлении связь этого человека с его матерью и всем тем, во что она верила, что он не решился заговорить. Чувства, которые вызывал в нем проповедник, ничем не отличались от тех, которые он испытывал при чтении газет: и любовь ближних, и ненависть чужих одинаково обостряли в нем сознание вины.

– Как ты себя чувствуешь, сын мой? – спросил проповедник. Ответа не было, и он продолжал: – Твоя мать просила меня навестить тебя. Она тоже хочет прийти.

Проповедник встал на колени на цементном полу камеры и закрыл глаза. Биггер стиснул зубы, напряг все мышцы; он знал, что сейчас будет.

– Господи Иисусе, обрати взор твой и загляни в душу этого бедного грешника! Ты учил, что милосердие твое велико, и, если мы будем искать его, преклонив колена, ты прольешь его в сердца наши и они преисполнятся благодати! И вот мы просим тебя, господи, яви нам милосердие твое! Яви его атому бедному грешнику, ибо велика его нужда в нем! Если душа его погрязла в грехе, омой ее, господи, чтобы она стала белой как снег! Прости ему, господи, дела его! Пусть светоч любви твоей укажет ему путь в эти тяжкие для него дни! И наставь тех, кто желает помочь ему, господи! Просвети сердца их и вдохни в них сострадание! Во имя сына твоего Иисуса, который умер на кресте и даровал нам благодать прощения твоего! Аминь…

Биггер смотрел не мигая в выбеленную стену, а слова проповедника отпечатывались в его сознании. Он, и не слушая, знал, что они означают: это был знакомый голос его матери, рассказывающей о страдании, о надежде, о неземной любви. И этот голос был ему противен, потому что он так же вызывал в нем чувство безнадежности и вины, как и голоса ненавидевших его.

– Сын мой…

Биггер посмотрел на проповедника и снова отвел глаза.

– Забудь все, сын мой, и помни только о душе своей. Очисти мысли свои от иных помыслов, думай лишь о вечной жизни. Забудь, о чем пишут в газетах. Забудь, что ты негр. Господь смотрит прямо в душу тебе, и цвет твоей кожи ему не помеха, сын мой. Он смотрит в ту часть тебя, которая принадлежит ему. Он зовет тебя, и он любит тебя. Предай себя в его руки, сын мой. Выслушай меня, я расскажу тебе, почему ты здесь; я расскажу тебе кое-что, отчего сердце твое возрадуется…

Биггер сидел очень тихо, слушая и не слушая. Если бы кто-нибудь попросил его потом повторить слова проповедника, он не смог бы. Но он чувствовал их смысл и значение. По мере того как проповедник говорил, перед ним возникало огромное черное пустое пространство, и образы, которые вызывал проповедник, плыли в этом пространстве, крепли и росли; знакомые образы, которые мать рисовала ему в детстве, когда он играл у ее ног; образы, в свою очередь будившие давно забытые стремления – стремления, которые он подавил и хотел уничтожить в себе навсегда. Эти образы когда-то объясняли ему мир, служили оправданием жизни. Теперь они снова проходили перед ним, вселяя в него ужас и удивление.

…бесконечная гладь рокочущих вод а над нею тьма и ни форм ни границ ни солнца ни звезд ни земли и во тьме раздался голос и воды потекли куда им было указано и из них возник огромный вертящийся шар и голос сказал да будет свет и был свет и это был настоящий дневной свет и голос сказал да будет твердь и вода отделилась от воды и на небе простерлись облака и голос далекий точно эхо сказал да явится суша и собралась под небом в свои места вода и стали видны горные вершины и долины и реки и голос назвал сушу землей а воды морями и на земле выросла трава и деревья и цветы и семя их падало на землю чтобы вновь взрасти и над землей зажглись миллионы звезд и днем стало светить солнце а ночью луна и стали дни и недели и месяцы и годы и голос опять прозвучал во мгле и из великих вод вышли живые твари киты и разные гады а на земле явился скот и дикие звери и голос сказал сотворим человека по образу и подобию нашему и из праха земного поднялся человек и солнце озарило его а за ним поднялась женщина и луна озарила ее и они стали жить как единая плоть и не было ни Боли ни Тоски ни Времени ни Смерти и Жизнь была похожа на те цветы что росли вокруг них в садах земли и голос раздался из облаков говоря не вкушайте плода от древа растущего среди сада и не касайтесь его да не умрете смертию…

Голос проповедника перестал гудеть. Биггер посмотрел на него уголком глаза. Черное лицо проповедника было серьезно и грустно, и при виде его Биггер остро почувствовал свою вину; даже после убийства Мэри он не чувствовал ее острее. Тот образ мира, который настойчиво рисовал ему проповедник, он убил в себе уже давно; это было его первое убийство. А теперь от слов проповедника этот образ снова возник перед ним, точно призрак среди ночи, и от сознания своей отверженности ему стало холодно, как будто на сердце легла большая глыба льда. Почему же все это опять пришло его мучить – ведь он уже задушил это навсегда подушкой из ненависти и страха. Для тех, кто хочет его смерти, он не человек, ему нет места в этой картине мироздания; потому-то он и постарался убить ее в себе. Чтобы жить, он создал для себя новый мир, и за это должен теперь умереть.

Опять в его сознание просочились слова проповедника:

– Знаешь ли, сын мой, что это было за древо? Это было древо познания. Человеку мало было походить на бога, он захотел знать: почему? А богхотел, чтобы он жил, как живут дети, как цветы цветут в поле. Но человек захотел знать почему, и вот он пал, и свет сменился мраком, любовь проклятием, блаженство ничтожеством. И бог прогнал их из райского сада и сказал мужчине: в поте лица будешь зарабатывать хлеб свой, и сказал женщине: в муках будешь рождать детей своих. Мир пошел против них, и, чтобы жить, им пришлось бороться с миром…

…в страхе брели мужчина и женщина среди деревьев, прикрывая руками свою наготу, а в вышине над ними парил среди туч ангел с пламенеющим мечом и гнал их из сада в глухую ночь навстречу холодному ветру, в юдоль скорби, смерти и слез, и мужчина и женщина взяли пищу свою и сожгли, чтобы дым, поднимаясь в небо, вознес их мольбу о прощении…

– Сын мой, тысячи и тысячи лет мы молили бога снять с нас это проклятие. И бог услышал наши молитвы и сказал: я покажу вам путь, который вас приведет ко мне. Сын божий Иисус сошел на землю и принял облик человеческий и жил и умер среди нас, чтобы показать нам этот путь. Он дал людям распять его, но смерть его была победой. Он показал нам, что жить в этом мире – значит быть распятым. Этот мир не есть дом наш. Жизнь здесь – распятие изо дня в день. Есть только один путь к спасению, сын мой, тот путь, который указал нам Иисус, – путь любви и прощения. Будь же подобен Иисусу. Не противься. Возблагодари господа за то, что он избрал для тебя этот путь. Его любовь спасет тебя, сын мой. Верь, что через любовь Иисусову господь дарует тебе вечную жизнь. Взгляни на меня, сын мой…

Биггер сидел, подперев ладонями черное лицо, и не шевелился.

– Пообещай мне, сын мой, что ты изгонишь ненависть из своего сердца, чтобы божья любовь могла войти в него.

Биггер молчал.

– Ты не хочешь обещать, сын мой?

Биггер закрыл глаза руками.

– Скажи хотя бы, что постараешься, сын мой.

Биггер почувствовал, что, если проповедник будет продолжать свои уговоры, он сейчас вскочит и ударит его. Как ему поверить в то, что он уже убил в себе? Он виновен и знает это. Проповедник поднялся с колен, вздохнул и вынул из кармана маленький деревянный крестик на цепочке.

– Посмотри, сын мой. Я держу в руках крест, сделанный из дерева. Дерево – это мир наш. И к этому дереву пригвожден страждущий человек. Вот что такое жизнь, сын мой. Жизнь есть страдание. Как же ты не хочешь поверить в слово божье, когда вот перед твоими глазами единственное, что дает твоей жизни смысл. Дай я надену это тебе на шею. Когда останешься один, взгляни на этот крест, сын мой, и вера осенит тебя…

Он замолчал, и Биггер молчал тоже. Деревянный крест висел теперь у него на груди, касаясь кожи. Он чувствовал все то, о чем говорил проповедник, чувствовал, что жизнь – это плоть, пригвожденная к миру, дух, томящийся в тюрьме земных дней.

Он услышал скрип дверной ручки и поднял глаза. Дверь отворилась, на пороге показался Джан и остановился, как бы не решаясь войти. Биггер вскочил на ноги, точно наэлектризованный страхом. Проповедник тоже встал, отступил на шаг, поклонился и сказал:

– Доброе утро, сэр.

Биггер подумал: что может быть нужно от него теперь Джану? Ведь он уже пойман, он ждет суда. Джан наверняка будет отомщен. Биггер замер, видя, что Джан выходит на середину камеры и останавливается прямо перед ним. Потом он вдруг подумал, что ему незачем стоять, что здесь в тюрьме Джан ничего не может сделать ему. Он сел и опустил голову; в камере было тихо, так тихо, что слышно было дыхание проповедника и Джана. Белый человек, на которого он пытался свалить свое преступление, стоял перед ним, и он покорно ждал его сердитых слов. Но почему же он молчит? Биггер поднял голову; Джан смотрел прямо на него, и он отвел глаза. Лицо Джана не казалось сердитым. Но если он не сердится, что же ему тогда нужно? Он опять взглянул и увидел, что Джан пошевелил губами, но слов не было слышно. А когда Джан наконец заговорил, его голос звучал очень тихо и между словами он делал долгие паузы; Биггеру казалось, будто он слышит, как человек говорит сам с собой.

– Биггер, мне очень трудно найти слова, чтобы сказать то, что я хочу, но я попробую… Для меня это все как разорвавшаяся бомба. Я уже целую неделю никак не могу в себя прийти. Я ведь сидел в тюрьме, и мне даже в голову не могло прийти, что тут происходит… Я… я не хочу вас мучить, Биггер. Я знаю, вам и без меня тяжело. Но понимаете, мне просто необходимо кое-что сказать вам… А вы, если не хотите со мной говорить, Биггер, не надо. Мне кажется, я немножко понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Я ведь не чурбан, Биггер; я умею понимать, хотя, пожалуй, в тот вечер я ничего не понял… – Джан остановился, проглотил слюну и закурил. – Вы встретили меня в штыки… Теперь я понимаю. Но тогда я был как слепой. Я… мне очень хотелось прийти сюда и сказать вам, что я не сержусь… Я не сержусь нисколько, и я хочу, чтоб вы позволили мне помочь вам. Это ничего, что вы хотели свалить вину на меня… Может быть, вы имели на то основания… Не знаю. Может быть, в известном смысле я и есть настоящий виновник всего… – Джан опять остановился, сделал глубокую, долгую затяжку, медленно выпустил дым и нервно прикусил губу. – Биггер, я никогда, ни разу в жизни не сделал ничего во вред вашему народу. Но я – белый, и я знаю, что глупо было бы просить вас, чтоб вы не ненавидели меня, когда все белые люди, которых вы знаете, ненавидят вас. Я… я знаю, для вас мое лицо похоже на их лица, хотя чувствую я совсем по-другому. Но только до того вечера я не знал, что пропасть между нами так велика… Я теперь понимаю, почему вы взялись за револьвер, когда я поджидал вас на улице и хотел заговорить с вами. Вы ничего другого и не могли сделать; но я тогда не знал, что мое лицо, белое лицо, заставляло вас чувствовать свою вину, несло вам осуждение… – Рот Джана остался открытым, но слова больше не выходили из него; он шарил взглядом по углам камеры.

Биггер молчал, сбитый с толку, чувствуя себя так, будто он сидит на огромном колесе, которое буйные порывы ветра вертят то в одну сторону, то в другую. Проповедник шагнул вперед:

– Вы – мистер Эрлон?

– Да, – сказал Джан, обернувшись.

– Это очень хорошо, сэр, то, что вы говорили. Этот бедный мальчик очень нуждается в помощи, очень нуждается. Я – преподобный Хэммонд, сэр.

Биггер увидел, как Джан и проповедник пожали друг другу руки.

– Все это для меня очень тяжело, но вместе с тем послужило мне на пользу, – сказал Джан, садясь и поворачиваясь лицом к Биггеру. – Я научился глубже видеть людей. Я научился видеть многое, что раньше знал, но успел позабыть. Я… я утратил кое-что, но кое-что и приобрел… – Джан подергал себя за галстук, а в камере стояла напряженная, выжидающая тишина. – Я понял, что вы, Биггер, вправе ненавидеть меня. Для меня теперь ясно, что иначе и быть не может; это все, что у вас есть. Но, Биггер, если я говорю, что вы вправе меня ненавидеть, это немного меняет дело, правда? Я не перестаю думать об этом с тех пор, как я вышел из тюрьмы, и я пришел к выводу, что по-настоящему меня должны были бы судить за убийство вместо вас. Но этого нельзя, Биггер. Я не могу взять на себя одного вину за сто миллионов человек. – Джан наклонился вперед и опустил глаза. – Я не заискиваю перед вами, Биггер. И пришел я сюда не для того, чтобы оплакивать вас. Я считаю, что всем нам, запутавшимся в сложностях этого мира, ничуть не лучше, чем вам. Я пришел потому, что я стараюсь подойти ко всей этой истории так, как мне подсказывает мое понимание. А это нелегко, Биггер. Я… я любил девушку, которую вы убили. Я… я любил… – Голос его прервался, и Биггер увидел, что у него дрожат губы. – В тюрьме, когда я узнал про Мэри, мне было очень тяжело, и вот тогда я подумал обо всех неграх, убитых белыми, обо всех, кого силой разлучали с близкими и во времена рабства, и после. И я подумал: они терпели, значит, и я должен. – Джан бросил сигарету и раздавил ее каблуком. – Сначала я решил, что это все подстроено стариком Долтоном, и хотел убить его. Потом, когда я узнал, что это сделали вы, я хотел убить вас. А потом я стал думать. И я понял, что, если я отвечу убийством на убийство, так будет и дальше и это никогда не кончится. И я сказал себе: я пойду и постараюсь помочь Биггеру, если только он захочет.

– Да благословит вас бог, сын мой, – сказал проповедник.

Джан закурил новую сигарету; он предложил и Биггеру, но Биггер сидел неподвижно, сложив руки на коленях и каменным взглядом уставясь в пол. Слова Джана казались ему странными; никогда раньше он не слыхал таких разговоров. Все то, что говорил Джан, было для него настолько ново, что он пока никак не реагировал; он просто сидел, глядя в одну точку, внутренне недоумевая и боясь даже посмотреть на Джана.

– Позвольте мне встать на вашу сторону, Биггер, – сказал Джан. – Я буду продолжать вместе с вами борьбу, которую вы начали один. Пусть все другие белые будут против вас, а я приду и встану с вами рядом. Слушайте, Биггер, у меня есть друг, адвокат. Его зовут Макс. Он хорошо разбирается в этих делах и хотел бы вам помочь. Хотите поговорить с ним?

Биггер понял, что Джан не винит его за то, что он сделал. Что это, ловушка? Он взглянул на Джана и увидел белое лицо, но это лицо было открытое и честное. Этот белый человек верил в него, но как только Биггер осознал это, так сейчас же опять почувствовал себя виновным, но на этот раз совсем по-другому. Совершенно неожиданно этот белый человек подошел к нему вплотную, откинул завесу и вошел в его внутреннюю жизнь. Джан предложил ему дружбу, и за это остальные белые возненавидят Джана: как будто небольшой кусок откололся от белой скалы ненависти и, скатившись по отвесному склону, остановился у его ног. Слово облеклось плотью. Впервые в жизни Биггера белый стал для него человеческим существом; и, как только человечность Джана открылась ему, он почувствовал укор совести: ведь он убил то, что любил этот человек, он причинил ему горе. Он смотрел на Джана так, будто ему только что удалили пленку, застилавшую глаза, или же будто с Джана сорвали уродовавшую его маску.

Биггер вздрогнул: рука проповедника легла на его плечо.

– Я не хочу вмешиваться в дела, которые меня не касаются, сэр, – сказал проповедник тоном враждебным, но в то же время почтительным. – Но не нужно припутывать сюда коммунизм, мистер. Я ваши чувства глубоко уважаю, сэр, но то, что вы хотите сделать, только еще больше разожжет вражду. Бедному мальчику не это нужно; ему нужно, чтобы его поняли…

– А это без борьбы не дается, – сказал Джан.

– Когда вы стремитесь смягчить людские сердца, я всей душой с вами, – сказал проповедник. – Но я не могу быть с вами, когда вы разжигаете вражду…

Биггер растерянно переводил глаза с одного на другого.

– Как же тут смягчать сердца, если газеты каждое утро подливают масла в огонь? – спросил Джан.

– Господь смягчит их, – горячо сказал проповедник.

Джан повернулся к Биггеру:

– Вы не хотите, чтобы мой друг помог вам, Биггер?

Биггер озирался по сторонам, как бы ища лазейки. Что он мог ответить? Ведь он был виновен.

– Оставьте вы меня, – пробормотал он.

– Не могу, – сказал Джан.

– Все равно это дело конченое, – сказал Биггер.

– Значит, вы сами в себя не верите?

– Нет, – сказал Биггер сдавленным голосом.

– Но ведь вы верили, когда шли на убийство? Вам казалось, что вы нашли решение, иначе вы бы не убили, – сказал Джан.

Биггер посмотрел на него и ничего не сказал. Неужели этот человекнастолько в него верит? – Я хочу, чтоб вы поговорили с Максом, – сказал Джан.

Джан подошел к двери. Полисмен приоткрыл ее снаружи, из коридора. Биггер сидел с открытым ртом, стараясь догадаться, куда все это может его завести. В дверь просунулась голова белого человека, он увидел серебряные волосы и незнакомое худощавое белое лицо.

– Входи, – сказал Джан.

– Спасибо.

Голос звучал спокойно, твердо, но ласково; тонкие губы были растянуты легкой усмешкой, которая, казалось, никогда их не покидала. Человек переступил порог: он был высокого роста.

– Здравствуйте, Биггер.

Биггер не ответил. У него опять явилось сомнение. А вдруг это какая-нибудь ловушка?

– Знакомься, Макс, это преподобный Хэммонд, – сказал Джан.

Макс подал проповеднику руку, потом повернулся к Биггеру.

– Я хочу поговорить с вами, – сказал Макс. – Я от Комитета защиты труда. Я хочу помочь вам.

– У меня нет денег, – сказал Биггер.

– Я знаю. Слушайте, Биггер, вы меня не бойтесь. И Джана тоже не бойтесь. Мы на вас зла не держим. Я хочу защищать вас на суде. Может быть, вы уже сговорились с другим адвокатом?

Биггер еще раз посмотрел на Джана и Макса. Казалось, им можно было верить. Но как, каким образом могут они ему помочь? Ему очень нужна была помощь, но он не смел и думать, что найдутся люди, которые захотят что-нибудь для него сделать теперь.

– Нет, сэр, – прошептал он.

– Как с вами тут обращаются? Не били вас?

– Я был болен, – сказал Биггер, чувствуя, что должен как-нибудь объяснить, почему он отказывался есть и разговаривать все эти три дня. – Я был болен и ничего не помню.

– Вы согласны поручить нам ведение вашего дела?

– У меня денег нет.

– Об этом вы не беспокойтесь. Слушайте, сегодня вечером вас опять поведут к коронеру. Но вы ни на какие вопросы не отвечайте, понимаете? Сидите и молчите, больше ничего. Я буду там, и вам нечего бояться. После предварительного разбирательства вас отвезут в окружную тюрьму, я туда к вам приеду, и мы поговорим.

– Да, сэр.

– Вот вам сигареты, берите.

– Спасибо, сэр.

Дверь распахнулась, и в камеру торопливым шагом вошел высокий мужчина с крупным лицом и серыми глазами. Макс, Джан и проповедник отступили в сторону. Биггер вгляделся в лицо нового гостя; оно показалось ему знакомым. Потом он вдруг вспомнил: это был Бэкли; его лицо он видел на плакате, который несколько дней тому назад наклеивали на рекламный щит против его дома. Биггер слушал завязавшийся разговор, улавливая в голосах собеседников глубокую враждебность друг к другу.

– Вы уже тут мутите воду, Макс?

– Этот мальчик – мой клиент, и никаких признаний он подписывать не будет, – сказал Макс.

– А на кой черт мне его признания? – спросил Бэкли. – У нас улик против него достаточно, чтобы его посадить на целую дюжину электрических стульев.

– Я беру на себя защиту его интересов, – сказал Макс.

– Бросьте! Вы сами знаете, что от этого никакого толку не будет.

Макс обернулся к Биггеру:

– Они вас запугивают, Биггер. А вы не бойтесь.

Биггер слышал, но ничего не сказал.

– И что только за охота вам, красным, нянчиться с такой черной образиной, один бог знает, – сказал Бэкли и потер себе глаз.

– Вы боитесь, что, если мы поведем дело, вам не удастся убить этого мальчика до апрельских выборов? – спросил Джан.

Бэкли круто повернулся:

– Вы бы когда-нибудь взяли под защиту порядочного человека! Такого, чтобы хоть сумел оценить это! А то возитесь со всякой падалью!

– Это вы своей тактикой заставляете нас вступиться за этого мальчика, – сказал Макс.

– То есть как? – спросил Бэкли.

– Если б вы не припутали к этому убийству коммунистическую партию, меня бы здесь не было, – сказал Макс.

– Так ведь он же сам подписал именем коммунистической партии свое вымогательское письмо…

– Знаю, – сказал Макс. – Начитался газет, вот ему и пришло это в голову. Я буду защищать этого мальчика потому, что я считаю, что это вы и вам подобные сделали его тем, что он есть. Немудрено, что он попытался свалить свое преступление на коммунистов. Он столько слышал небылиц о коммунистах от таких, как вы, что в конце концов поверил в них. Если мне удастся объяснить гражданам нашей страны, почему этот мальчик сделал то, что он сделал, я буду считать, что выполнил свою задачу с превышением.

Бэкли засмеялся, откусил кончик новой сигары, закурил и выпустил струйку дыма. Потом он шагнул вперед, вынул сигару изо рта и подмигнул Биггеру.

– Что, парень, тебе, верно, и не снилось никогда, что ты вдруг станешь такой важной птицей?

Биггер уже готов был принять дружбу, которую ему предлагали Джан и Макс, но тут вдруг очутился перед ним этот человек. Чего стоила ничтожная дружба Джана и Макса против миллиона таких, как Бэкли?

– Я генеральный прокурор штата, – заговорил Бэкли, шагая из угла в угол. Его шляпа была сдвинута на затылок. Белый шелковый платок выглядывал из бокового кармана черного пальто. Он постоял немного у койки, точно башня, возвышаясь над Биггером. Биггер сидел молча и думал о том, скоро ли его казнят. Теплое дыхание надежды, которым пахнуло на него от ласковых слов Джана и Макса, обледенело под холодным взглядом Бэкли. – Я хочу дать тебе хороший совет, Биггер. Я тебя обманывать не собираюсь; говорю тебе прямо, если ты не хочешь мне отвечать, никто тебя не заставит, а все, что ты скажешь, на суде может быть обращено против тебя, понял? Но не забывай, что ты пойман! Это ты должен иметь в виду в первую очередь. Мы знаем все, что ты сделал. У нас есть доказательства. Поэтому тебе же лучше, если будешь говорить все начистоту.

– Это мы с ним обсудим вдвоем, – сказал Макс.

Бэкли и Макс смерили друг друга взглядом.

– Слушайте, Макс. Вы зря теряете время. Можете стараться хоть до скончания века, этого парня вы не вытянете. Нельзя совершить преступление в доме таких людей, как Долтоны, и выйти сухим из воды. Несчастные родители будут присутствовать в зале суда, и мальчишке жарко придется, будьте покойны. Ведь он убил самое дорогое, что у них было. Если не хотите позориться, берите своего приятеля и уезжайте отсюда, я вам обещаю, что газеты не будут знать о том, что вы здесь были.

– Позвольте уж мне самому решить, стоит мне его защищать или нет, – сказал Макс.

– Слушайте, Макс. Вы, верно, думаете, что я вас хочу взять на пушку, – сказал Бэкли и повернулся к двери. – Так я вам сейчас кое-что покажу.

В дверях показался полисмен, и Бэкли сказал:

– Приведите их сюда.

– Сейчас.

В камере стало тихо. Биггер сидел на койке и смотрел в пол. Все это ему не нравилось; если можно было сделать что-нибудь для его спасения, он хотел, чтобы это было сделано его руками, а не чужими. Чем больше он видел, как для него стараются люди, тем опустошеннее он чувствовал себя. Он увидел, как полисмен широко распахнул дверь. Мистер и миссис Долтон медленно вошли в камеру и остановились; мистер Долтон, очень бледный, смотрел прямо на Биггера. Биггер испуганно приподнялся, потом снова сел, глядя перед собой широко раскрытыми, но невидящими глазами.

Бэкли поспешил им навстречу, пожал мистеру Долтону руку и, повернувшись к миссис Долтон, сказал:

– Я бесконечно сожалею, сударыня…

Мистер Долтон еще раз посмотрел на Биггера, потом перевел глаза на Бэкли:

– Он вам сказал, кто был его сообщником? – спросил мистер Долтон.

– Он только что в себя пришел, – сказал Бэкли. – Кроме того, у него теперь есть адвокат.

– Да, я буду защищать его, – сказал Макс.

Биггер увидел, что мистер Долтон бросил быстрый взгляд на Джана.

– Это очень неразумно, что вы не хотите назвать своих сообщников, Биггер, – сказал мистер Долтон.

Биггер внутренне весь подобрался и не отвечал. Макс подошел к нему и положил руку на плечо.

– Я сам поговорю с ним, мистер Долтон, – сказал Макс.

– Я совсем не хочу его мучить, – сказал мистер Долтон. – Для него же будет лучше, если он расскажет все, что знает.

Наступило молчание. Проповедник, держа шляпу в руке, медленно вышел вперед и остановился перед мистером Долтоном.

– Я… я проповедник слова божия, сэр, – сказал он. – И я глубоко скорблю о том, что случилось с вашей дочерью. Мне известны ваши добрые дела, сэр. Вы не заслужили такого горя.

Мистер Долтон вздохнул и сказал устало:

– Благодарю вас.

– Самое лучшее, что вы можете сделать, – это помочь нам, – сказал Бэкли, обращаясь к Максу. – Большое зло причинено двум людям, которые всегда пеклись о неграх больше, чем кто бы то ни было.

– Я от души сочувствую вашему горю, мистер Долтон, – сказал Макс. – Но смерть этого мальчика не поможет ни вам и никому из нас.

– Я хотел помочь ему, – сказал мистер Долтон.

– Мы думали послать его учиться, – слабым голосом отозвалась миссис Долтон.

– Знаю, – сказал Макс. – Но все это никак не разрешает основной проблемы, которая тут затронута. Этот мальчик принадлежит к угнетенному народу. Об этом нельзя забывать, даже если он совершил преступление.

– Имейте в виду, что я ни к кому не питаю злобы, – сказал мистер Долтон. – То, что сделал этот юноша, не должно отразиться на моем отношении к негритянскому народу. Только сегодня я отправил партию столов для пинг-понга в дар Клубу молодежи Южной стороны.

– Мистер Долтон! – вскричал Макс, стремительно подаваясь вперед. – Подумайте только, что вы говорите! Неужели, по-вашему, пинг-понгом можно удержать человека от преступления? Значит, вы все еще не понимаете. Даже гибель дочери ничему вас не научила. Почему вы не допускаете, что у других людей могут быть такие же чувства, как у вас? Разве вам пинг-понг мог бы помешать нажить состояние? Поймите, этому мальчику и миллионам таких, как он, нужна цель в жизни, а не пинг-понг…

– Чего же вы от меня хотите? – холодно спросил мистер Долтон. – Может быть, я должен умереть и своей смертью искупить страдания, в которых не я повинен? Я не несу ответственности за несовершенство мира! Все, что может сделать один человек, я делаю. Может быть, вы хотите, чтобы я роздал все свои деньги миллионам неимущих?

– Нет, нет, нет… Это ни к чему, – сказал Макс. – Если б вы поняли, что эти миллионы чувствуют жизнь так же глубоко, как и вы, хотя и по-иному, вам бы самому стало ясно, что все ваши благие начинания ничего не стоят. Тут нужно коренное…

– Коммунистические бредни, – перебил Бэкли, опустив углы губ. – Джентльмены, не будем ребячиться! Этот парень совершил преступление, и его ждет суд. Мой долг – блюсти законы штата.

Бэкли прервал свою речь, видя, что дверь открылась и в камеру заглянул полисмен.

– Что там еще? – спросил Бэкли.

– Пришли родные негра. Биггер содрогнулся. Только не это! Не здесь, не сейчас! Он не хотел, чтобы его мать входила в камеру сейчас, при всех этих людях. Он посмотрел вокруг себя растерянным, умоляющим взглядом. Бэкли следил за ним, потом обернулся к полисмену.

– Мы не имеем права отказать им, – сказал Бэкли. – Пусть войдут.

Даже сидя, Биггер чувствовал, как у него дрожат ноги. Все в нем было так напряжено, и мышцы, и мысли, что, когда дверь отворилась, он дернулся и вскочил на ноги. Он увидел лицо матери; ему захотелось броситься к ней и вытолкнуть ее назад, за дверь. Она остановилась, не выпуская ручку двери; другой рукой она сжимала ветхий кошелек, который тут же выронила, и бросилась к Биггеру, обнимая его и плача.

– Сыночек мой…

Биггер стоял неподвижно, скованный страхом и нерешительностью. Он чувствовал руки матери, крепко обхватившие его, а заглянув через ее плечо, он увидел Веру и Бэдди, которые медленно переступили порог и остановились, робко озираясь по сторонам. У Веры дрожали губы, а у Бэдди были сжаты кулаки. Бэкли, проповедник, Джан, Макс, мистер и миссис Долтон стояли у стены, позади Биггера, и молча смотрели на всю эту сцену. Биггера томило желание обернуться и как-нибудь прогнать их отсюда. Ласковые слова Джана и Макса были забыты. Он чувствовал, что все белые люди, находящиеся в комнате, с меркой в руках ловят каждую йоту его слабости. Он был теперь заодно со своими и мучительно переживал их неприкрытый позор на глазах у белых людей. Глядя на брата и сестру, чувствуя руки матери, охватившие его шею, зная, что Джек и Джо и Гэс стоят на пороге и смотрят на него с недоверчивым любопытством, – помня и сознавая все это, Биггер чувствовал в то же время, как нарастает в нем нелепая и безумная уверенность: они должны бы радоваться. Это было странное, но сильное чувство, возникшее из самых глубин его существа. Разве не взял он на себя всю тяжесть преступления – быть черным? Разве он не сделал того, что всем им казалось самым страшным? Не жалеть его, не плакать над ним они должны, а взглянуть на него и уйти домой, радуясь, чувствуя, что их позор смыт навсегда.

– Биггер, сыночек! – простонала мать. – Если б ты знал, как мы измучились… Ни одной ночи не спали! Полиция от нас не отходит. Днем и ночью стоят под дверьми… Шагу не дают ступить без надзора! Ох, сыночек, сыночек…

Биггер слушал, как она плачет; но что он мог сделать? Не надо было ей приходить сюда. Бэдди подошел поближе, теребя в руках кепку.

– Слушай, Биггер, если ты не виноват, ты только скажи мне, а я уж с ними разделаюсь! Достану револьвер и перестреляю их всех…

Сзади ахнули. Биггер быстро повернул голову и увидел испуг и негодование на белых лицах у стены.

– Замолчи сейчас же, Бэдди, – вскрикнула мать. – Хочешь, чтоб я умерла тут на месте? Не могу я больше. Сейчас же замолчи… С нас и без того довольно…

– Пусть только попробуют плохо с тобой обращаться, – упрямо сказал Бэдди.

Биггер хотел их утешить, но не знал, как это сделать на глазах у белых людей. Он напряженно искал, что бы сказать. Стыд и ненависть к людям, стоявшим позади, кипели в нем; ему хотелось придумать такие слова, в которых прозвучал бы вызов им, которые дали бы им понять, что вопреки их усилиям у него есть свой мир и своя жизнь. Но этими же словами он хотел остановить слезы матери и сестры, умерить и остудить гнев брата, он хотел этого потому, что знал, что и слезы и этот гнев напрасны: все равно участь его и его семьи в руках этих людей, выстроившихся у стены позади него.

– Нечего вам всем огорчаться, мать, – сказал он, сам удивляясь своим словам; странная, повелительная нервная сила овладела им. – Я выпутаюсь из этого, и очень скоро.

Мать недоверчиво посмотрела на него. Биггер опять повернул голову и лихорадочным, вызывающим взглядом обвел белые лица у стены. Все глядели на него с недоумением. У Бэкли губы растянулись в сдержанной усмешке. Джан и Макс нахмурились. Миссис Долтон, белая, как стена, у которой она стояла, вслушивалась, полуоткрыв рот. Проповедник и мистер Долтон сокрушенно качали головой. Биггер знал, что никто в комнате, кроме Бэдди, не поверил ему. Мать плакала, отвернув лицо. Вера опустилась на колени и закрыла глаза руками.

– Биггер… – Голос матери был совсем слабый и тихий; она выпрямилась и взяла его лицо в свои дрожащие ладони. – Биггер, – повторила она, – скажи мне… Может, мы хоть чем-нибудь можем тебе помочь.

Он понимал: его слова о том, что он выпутается, вызвали этот вопрос. Он знал, что у них нет ничего; они так бедны, что только общественная благотворительность дает им возможность существовать. Ему стало стыдно того, что он только что сделал; с ними надо было говорить по-честному. Выставлять себя перед ними невинным и полным сил было бессмысленно и дико. Может быть, потом, когда его уже убьют, они будут вспоминать его именно по этим словам. Мать смотрела грустно и недоверчиво, но вместе с тем ласково и терпеливо, ожидая его ответа. Да, нужно как-нибудь загладить эту ложь: и не только так, чтобы дать им понять истину, но и так, чтобы оправдать сказанное в глазах тех, чьи лица белеют сзади у стены. Он погиб, но он не будет подлаживаться, не будет лгать, по крайней мере пока сзади высится эта белая глыба.

– Нет, мать, ничего мне не нужно. Но ты не беспокойся за меня, – пробормотал он.

Наступила тишина. Бэдди опустил глаза. Вера заплакала громче. Она казалась такой маленькой и беспомощной. Не надо было ей приходить сюда. Ее горе усугубляло его вину. Если б можно было заставить ее уйти. Ведь только для того, чтобы не чувствовать этой ненависти, стыда и отчаяния, он всегда был так груб и холоден с ними; а теперь ему некуда спастись. Блуждая взглядом по комнате, он увидел Гэса, Джо и Джека. Они заметили, что он смотрит на них, и подошли ближе.

– Вот ведь дело какое, – сказал Джек, глядя в пол.

– Знаешь, Биггер, нас тоже взяли, – стал рассказывать Джо, словно желая подбодрить Биггера этим обстоятельством. – Но мистер Эрлон и мистер Макс добились, чтобы нас отпустили. Там к нам все приставали, чтоб мы сознались в таких делах, которых вовсе не было, но только мы не поддались.

– Мы тебе ничем не можем помочь, Биггер? – спросил Гэс.

– Мне ничего не нужно, – сказал Биггер. – Вот только что: проводите мать домой, когда пойдете, ладно?

– Проводим, проводим, будь спокоен, – сказали они.

Опять наступила тишина, и натянутые нервы Биггера требовали чем-то заполнить ее.

– Ну как т-твои курсы кройки и шитья, Вера? – спросил он.

Вера крепче прижала ладони к лицу.

– Биггер, – всхлипнула мать, с трудом выговаривая слова сквозь слезы, – Биггер, голубчик, она больше не ходит на курсы. Она говорит, другие девочки косятся на нее, и ей стыдно…

Он жил и действовал всегда, считая, что он один, и вот теперь оказывается, что это не так. Из-за того, что сделал он, страдают другие. Они не могут забыть его, как бы ему ни хотелось. Его семья – часть его самого, не только по крови, но и по духу. Он сел на койку, и мать опустилась на колени у его ног. Ее лицо было обращено к нему, пустота была в ее глазах, устремившихся ввысь сейчас, когда рушилась последняя земная надежда.

– Я молюсь за тебя, сынок. Больше я теперь ничего не могу сделать, – сказала она. – Видит бог, я делала все, что могла, для тебя и для твоего брата и сестры. Скребла, гладила, стирала с утра до ночи, пока меня носили мои старые ноги. Все делала, как умела, сынок, и если вышло плохо, так это потому, что я не умела лучше. Просто потому, сынок, что твоя бедная старая мать не все понимала, что надо. Когда я услышала про то, что случилось, я встала на колени и обратилась к господу и спросила его – может быть, я плохо воспитала тебя? И я просила его, пусть он даст мне понести твое бремя, если это я виновата. Голубчик, твоя бедная старая мать никуда уж больше не годится. Стара я стала, сил не хватает. Видно, скоро мне конец придет. Послушай меня, сыпок, обещай ты мне одно: твоя старая бедная мать просит… Когда все уйдут и ты останешься один, встань на колени, голубчик мой, и расскажи правду богу. Попроси у него совета. Это все, что тебе теперь осталось. Пообещай мне, сыночек, пообещай, что ты обратишься к господу…

– Аминь! – горячо возгласил проповедник.

– Забудь меня, мать, – сказал Биггер.

– Сынок, как же я могу забыть тебя? Ты ведь мое дитя. Я родила тебя на свет.

– Забудь меня, мать, – повторил Биггер.

– Сынок, я вся изболелась за тебя. Не могу иначе. Подумай о своей душе. Мне покоя не будет на земле, если я буду знать, что ты ушел от нас, не обратив свое сердце к богу. Нелегка была паша жизнь, но все-таки мы всегда все были вместе, правда ведь, Биггер?

– Да, ма, – пробормотал он.

– И есть такое место, сынок, где мы опять, может быть, будем вместе во веки веков. Господь так устроил, сынок. Он создал место, где все мы встретимся опять и где нам можно жить, не зная страха. Что бы с нами ни стряслось здесь на земле, в царстве божьем мы опять будем вместе. Биггер, твоя старая мать просит тебя, обещай мне, что будешь молиться.

– Это добрый совет, сын мой, – сказал проповедник.

– Забудь меня, мать, – сказал Биггер.

– Разве ты не хочешь опять свидеться со своей старой матерью, сынок?

Он медленно встал и протянул руки, чтобы коснуться лица матери и сказать ей „да“; и в эту самую минуту что-то глубоко внутри его закричало, что это ложь, что никогда им не свидеться после того, как его убьют. Но мать верила, это была ее последняя опора; это было то, что долгие годы давало ей силу жить. А сейчас, в своем горе, в горе, которое он ей причинил, она верила особенно страстно. Его руки наконец нашли ее лицо, и он сказал со вздохом (зная, что никогда этому не бывать, зная, что в его душе нет веры, зная, что, когда он умрет, все будет кончено навсегда):

– Я помолюсь, мать.

– Иди сюда, Вера, – позвала она дрожащим от слез голосом.

Вера подошла.

– Иди сюда, Бэдди.

Бэдди подошел.

– Обнимите вашего брата, – сказала она.

Они стояли все трое посреди комнаты, обняв Биггера, и плакали. Биггер стоял с каменным лицом, ненавидя их и себя, чувствуя на себе внимательные взгляды белых людей у стены. Мать забормотала молитву, а проповедник вторил ей.

– Господи, вот мы здесь перед тобою вместе, может быть, в последний раз. Ты дал мне этих детей, господи, и велел растить их. Может быть, я не все сумела, господи, но я старалась, как могла. Аминь! Эти бедные дети всегда были при мне, господи, и, кроме них, у меня ничего нет на свете. Дай же мне, господи, опять свидеться с ними, когда я избавлюсь от муки и горестей этого мира! Услышь ее, господи! Дай мне свидеться с ними там, где ничто не помешает мне любить их. Дай мне свидеться с ними после смерти! Смилуйся, господи! Именем сына твоего прошу тебя, господи, ведь ты обещал внять молитвам нашим.

– Аминь, и да благословит вас бог, сестра Томас, – сказал проповедник.

Они отпустили Биггера, медленно, безмолвно разомкнув руки, потом отвернулись, словно устыдясь своей слабости перед лицом тех, кто был сильнее их.

– Ну, оставайся с богом, Биггер, – сказала мать. – Смотри же, помолись, сынок.

Они поцеловали его.

Бэкли вышел вперед.

– Вам пора идти, миссис Томас, – сказал он. Потом он обернулся к мистеру и миссис Долтон. – Простите, миссис Долтон. Я не рассчитывал вас так долго продержать здесь. По вы сами видите, как это все получилось…

Биггер вдруг увидел, что его мать выпрямилась и пристально смотрит на слепую.

– Вы миссис Долтон? – спросила она.

Миссис Долтон нервно задвигалась на месте, протянула вперед тонкие белые руки, приподняла лицо и слегка отклонила его вбок. Губы ее раскрылись; мистер Долтон обнял ее одной рукой.

– Да, – шепнула она.

– Миссис Долтон, прошу вас, пройдите сюда, – поспешно вмешался Бэкли.

– Нет, зачем? – сказала миссис Долтон. – Вам что-нибудь нужно, миссис Томас?

Мать Биггера бросилась к ней и упала на колени.

– Ради господа бога, мэм, – заплакала она. – Ради господа бога не позволяйте им убивать моего мальчика! Ведь вы сами мать… Пожалейте, мэм… Мы живем в вашем доме… Нам велели освободить квартиру… У нас ничего нет…

Биггер окаменел от стыда: его словно по лицу ударили.

– Мать! – закричал он, больше пристыженный, чем возмущенный.

Макс и Джан подбежали к старой негритянке и хотели поднять ее.

– Успокойтесь, миссис Томас, – сказал Макс. – Идемте с нами.

– Подождите, – сказала миссис Долтон.

– Ради бога, мэм! Не позволяйте им убивать моего мальчика! У него никогда не было случая выйти на дорогу в жизни! Он просто бедный, несчастный мальчик! Не позволяйте им убивать его! Я буду на вас работать до конца дней моих! Я все сделаю, что вы только скажете, мэм! – рыдала мать.

Миссис Долтон слегка наклонилась, шевеля в воздухе дрожащими руками. Она прикоснулась к голове матери.

– Я теперь ничего не могу поделать, – сказала миссис Долтон твердым голосом. – Это не в моей власти. Я сделала все, что могла, дала вашему сыну случай выйти на дорогу. Но вашей вины тут нет. Мужайтесь, миссис Томас. Может быть, это к лучшему…

– Если вы скажете, мэм, они вас послушают, – рыдала мать. – Скажите им, пусть пожалеют моего мальчика…

– Поздно, миссис Томас, теперь уже я не могу ничего сделать, – сказала миссис Долтон. – Но вы не должны так убиваться. У вас ведь есть еще дети…

– Я знаю, мэм, вы нас всех ненавидите. Вы потеряли дочку…

– Нет, нет… я не ненавижу вас, – сказала миссис Долтон.

Мать отползла от миссис Долтон к мистеру Долтону.

– Вы такой богатый, вы все можете, – рыдала она. – Не отнимайте у меня сына…

Максу наконец удалось силой заставить ее встать. Стыд Биггера перешел почти в ненависть к матери. Он сжал кулаки, глаза его горели. Он чувствовал, что еще минута, и он на нее бросится.

– Успокойтесь, миссис Томас, – сказал Макс.

Мистер Долтон выступил вперед.

– Миссис Томас, мы тут ничего не можем поделать, – сказал он. – Это уже не в нашей власти. Известную помощь мы вам можем оказать, но больше… Охрана общественной безопасности превыше всего. А квартиру вам освобождать не нужно. Я скажу, чтобы вас не трогали.

Старая негритянка зарыдала еще сильнее. Наконец она немного успокоилась и сказала:

– Спасибо, сэр. Благослови вас бог за вашу доброту…

Она снова было повернулась к Биггеру, но Макс повел ее из камеры. Джан взял под руку Веру и пошел за ними, на пороге он остановился и посмотрел на Джека, Джо и Гэса:

– Вы куда, ребята, на Южную сторону?

– Да, сэр, – ответили они.

– Идемте. У меня машина, я вас подвезу.

– Да, сэр.

Бэдди медлил, нерешительно поглядывая на Биггера.

– До свидания, Биггер, – сказал он.

– До свидания, Бэдди, – пробормотал Биггер.

Проповедник, проходя мимо Биггера, положил ему руку на плечо:

– Благослови тебя господь, сын мой.

Все, кроме Бэкли, вышли из камеры. Биггер снова сел на койку, усталый и обессиленный. Бэкли подошел и встал рядом.

– Вот видишь, Биггер, сколько ты бед натворил. Имен в виду, я хочу как можно скорей покончить с этим делом. Чем дольше ты будешь сидеть в тюрьме, том больше будет разводиться агитации и за тебя и против. А это тебе не поможет, что бы тут ни говорилось. Ты теперь можешь сделать только одно: чистосердечно во всем сознаться. Я знаю, эти красные, Макс и Эрлон, наобещали тебе целые горы. Не верь ты им. Они только за рекламой гонятся, понятно? Хотят на тебе заработать популярность. Помочь тебе они ничем не могут. Ты теперь имеешь дело с законом! А если ты будешь слушать весь вздор, которым красные забивают тебе голову, помни – ты играешь с жизнью!

Бэкли сделал паузу, чтобы разжечь погасшую сигару. Вдруг он наклонил голову набок, прислушиваясь.

– Слышишь? – спросил он негромко.

Биггер в недоумении посмотрел на него. Потом он тоже прислушался и услышал отдаленный гул.

– Иди-ка. Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он и ухватил Биггера за локоть.

Биггер не двигался, ему не хотелось идти за Бэкли.

– Идем. Никто тебя не тронет.

Биггер следом за ним вышел из камеры; в коридоре дежурило несколько полисменов. Бэкли подвел Биггера к окну, и он выглянул и увидел, что улица во всех направлениях забита народом.

– Видишь? Эти люди хотят тебя линчевать. Вот почему я и говорю: доверься мне и расскажи всю правду. Чем скорей мы с этим делом покончим, тем лучше для тебя. Мы не дадим им тебя мучить. Но ведь ты сам должен понять: чем дольше они будут торчать здесь под окнами, тем труднее нам будет справиться с ними.

Бэкли выпустил локоть Биггера и распахнул окно; холодный ветер ворвался, и Биггер услышал многоголосый рев. Он невольно попятился. Вдруг они вломятся в тюрьму? Бэкли закрыл окно и повел его в камеру. Биггер сел на койку, и Бэкли тоже сел, напротив него.

– Ты как будто парень неглупый. Видишь, что делается. Расскажи мне все по порядку. Не слушай этих красных, которые подговаривают тебя запираться. Я с тобой говорю открыто, как говорил бы с родным сыном. Подпиши признание, и все будет кончено.

Биггер ничего не ответил; он сидел и смотрел в пол.

– Джан причастен к этому делу?

Биггер слышал невнятный грозный гул голосов, доносившийся сквозь бетонные стены здания.

– Он доказал свое алиби, он на свободе. Скажи правду. Он смылся и оставил тебя расплачиваться за обоих?

Биггер слышал где-то вдалеке дребезжанье трамвая.

– Если это так, подай заявление на него.

Биггер видел глянцевитые носки его черных ботинок, острую складку полосатых брюк, ледяное поблескивание очков на длинном прямом носу.

– Биггер! – сказал Бэкли так громко, что Биггер вздрогнул. – Где Бесси?

Биггер широко раскрыл глаза. Он почти не вспоминал о Бесси с тех пор, как его схватили. Ее смерть ничего не значила в сравнении со смертью Мэри; он знал, что, когда его убьют, это будет за Мэри, а не за Бесси.

– Мы ее нашли, Биггер. Ты ударил ее кирпичом, но она не умерла. Биггера сорвало с места. Бесси жива! Но голос Бэкли гудел дальше, ион снова сел.

– Она пыталась выбраться из пролета, но не смогла. Она замерзла насмерть. Мы нашли кирпич, которым ты ее ударил. Мы нашли одеяла и подушки, которые ты взял из ее комнаты. Мы нашли у нее в сумочке письмо, которое она тебе написала и не отправила, письмо, где говорится, что она не хочет помогать тебе получить выкуп. Как видишь, Биггер, ты в наших руках. Так что можешь смело рассказать мне все.

Биггер не отвечал. Он закрыл лицо руками.

– Ты ее изнасиловал, правда? Ну ладно, не хочешь рассказывать про Бесси, расскажи про ту женщину на Юниверсити-авеню, которую ты изнасиловал и задушил прошлой осенью.

Что это он, старается запугать его или в самом деле думает, что он совершил еще какие-то убийства?

– Зря упрямишься, Биггер. Все равно нам все твои дела известны. Помнишь ту девушку, на которую ты напал летом в Джексон-парке? Имей в виду, что, когда ты спал, мы приводили сюда в камеру нескольких женщин. Две из них под присягой опознали тебя. Одна – сестра женщины, которую ты убил осенью, миссис Клинтон. Другая – мисс Эштон – заявила, что прошлым летом ты влез к ней в спальню через окно и напал на нее.

– Ни осенью, ни летом я никаких женщин не трогал, – сказал Биггер.

– Мисс Эштон опознала тебя. Она присягнула, что это был ты.

– Неправда это.

– Как же неправда, когда миссис Клинтон, сестра той женщины, которую ты убил осенью, была здесь в камере и опознала тебя! Кто тебе поверит? За два дня ты изнасиловал и убил двух женщин; кто поверит, если ты скажешь, что не насиловал и не убивал других? Брось, Биггер. Все равно тебе не отвертеться.

– Никаких других женщин я не знаю, – упрямо повторил Биггер.

Биггер старался угадать, что на самом деле известно Бэкли. Придумал он это про других женщин, чтобы выпытать у него правду насчет Мэри и Бесси? Или они в самом деле будут теперь пришивать ему разные чужие преступления?

– Помни, Биггер, когда газеты дорвутся до того, что мы о тебе знаем, твоя песенка спета. Я здесь ни при чем. Департамент полиции раскапывает все это и преподносит мне. Почему ты не говоришь? Это ты убил тех двух женщин? Или кто-нибудь заставил тебя это сделать? Джан замешан и тут? Красные тебе помогали? Если Джан замешан, а ты об этом молчишь, ты просто дурак.

Биггер поджал под себя ноги и прислушался: где-то вдалеке опять продребезжал трамвай. Бэкли наклонился вперед, схватил его за плечо и, встряхнув, заговорил угрожающе:

– Ты только себе вредишь своим упрямством, больше никому! Говори сейчас же: кроме Мэри, Бесси, мисс Эштон и сестры миссис Клинтон, были еще женщины, которых ты изнасиловал и убил?

У Биггера вырвалось:

– Не знаю я никакой мисс Эштон и миссис Клинтон!

– Не ты летом напал на девушку в Джексон-парке?

– Нет!

– Не ты осенью изнасиловал и задушил женщину на Юниверсити-авеню?

– Нет!

– Не ты в Инглвуде влез в окно и изнасиловал женщину?

– Нет, нет! Не я!

– Ты говоришь неправду, Биггер! Так у нас с тобой ничего не выйдет. – Я говорю правду! – Кто придумал написать письмо с требованием выкупа? Джан?

– Джан совсем тут ни при чем, – сказал Биггер, чувствуя, что Бэкли непременно хочется, чтобы он запутал в это дело Джана.

– Какой смысл упрямиться, Биггер? Тебе же хуже.

Может быть, рассказать и покончить со всем этим? Они знают, что он виноват. Они могут доказать это. Если он будет молчать, они обвинят его во всех преступлениях, какие только смогут придумать.

– А скажи мне, почему это ты и твои приятели отказались от своего плана ограбить лавку Блюма в прошлую субботу?

Биггер изумленно посмотрел на него. Они и это узнали!

– Ты не думал, что я это знаю? Я знаю гораздо больше, милый мой. Я знаю, чего можно ждать от таких молодчиков, как ты, Биггер. Ну говори. Значит, письмо о выкупе ты написал?

– Да, – вздохнул Биггер. – Я написал.

– А кто помогал тебе?

– Никто.

– Кто должен был помочь тебе получить деньги?

– Бесси.

– Правду говори. Джан?

– Нет.

– Бесси?

– Да.

– Так зачем же ты ее убил?

Пальцы Биггера судорожно стиснули пачку и вытащили из нее сигарету. Бэкли поднес ему огня, но он оставил эту услугу без внимания и сам зажег себе спичку.

– Когда я увидел, что не получу денег, я убил ее, чтобы она не болтала, – сказал он.

– И Мэри ты тоже убил?

– Я не хотел ее убивать, но это теперь все равно, – сказал он.

– Ты ее изнасиловал?

– Нет.

– Ты изнасиловал Бесси перед тем, как убить. Так сказали врачи. Что ж ты думаешь, я тебе поверю, что ты не тронул Мэри?

– Я ее не трогал.

– А Джан?

– Тоже нет.

– А может быть, Джан первый изнасиловал ее, а потом уже ты?

– Нет, нет…

– Но письмо-то Джан написал, правда?

– Нет, я вам сказал, что нет. – Ты сам написал? – Да.

– Джан велел тебе его написать?

– Нет.

– Почему ты убил Мэри?

Он не отвечал.

– Слушай, Биггер. То, что ты говоришь, не имеет никакого смысла. Ты первый раз попал к Долтонам в дом в субботу вечером. И вдруг за одну ночь в этом доме изнасиловали, убили, сожгли девушку, а назавтра родители получают письмо с требованием выкупа. Оставь свои увертки. Расскажи все, как было, и назови тех, кто тебе помогал.

– Никто мне не помогал. Делайте со мной что хотите, но на других вы меня не заставите наговаривать.

– Но ты же сам сказал мистеру Долтону, что Джан участвовал в этом.

– Я тогда думал все свалить на него.

– Ну ладно. Говори все по порядку, как было.

Биггер встал и подошел к окну. Руки его впились в холодные стальные прутья. Он стоял и думал о том, что никогда не сумеет рассказать, почему он убил. Не оттого даже, что ему этого не хочется, а оттого, что тогда понадобилось бы рассказать всю свою жизнь. Самый факт убийства Мэри и Бесси сейчас занимал его меньше, главным было другое: он знал и чувствовал, что никогда никому не сумеет объяснить, как он дошел до этого убийства. О его преступлениях знают все, по никто никогда не узнает, что он испытал перед тем, как совершить эти преступления. Он охотно признал бы свою вину, если бы надеялся, что при этом сумеет дать понять глубокую, удушающую ненависть, которой он жил, ненависть, которую он хотел бы не чувствовать, но не мог. Но как это сделать? В эту минуту желание рассказать было в нем почти так же велико, как раньше – потребность убить.

Он почувствовал прикосновение к своему плечу, он не обернулся, только опустил глаза и увидел блестящие черные ботинки.

– Я тебя отлично понимаю, Биггер. Ты негр, и у тебя такое чувство, что с тобой поступают не по справедливости. Верно? – голос Бэкли звучал тихо и вкрадчиво, и Биггер слушал его с ненавистью, потому что он говорил правду. Он прислонился усталой головой к стальным прутьям и с удивлением думал, как может этот человек, зная о нем так много, желать ему зла. – Ты, может быть, давно уже задумывался над негритянским вопросом, а, Биггер? – продолжал Бэкли все так же вкрадчиво и тихо. – Ты, может быть, думаешь, мне это непонятно? Ошибаешься. Я отлично знаю, каково это ходить по улицам, среди других люден, быть одетым так же, как они, говорить на том же языке и не чувствовать себя равным им по той единственной причине, что у тебя другого цвета кожа. Я знаю негров. Как же, Южная сторона всегда отдает мне свои голоса на выборах. Я как-то беседовал с одним негритянским парнем, который изнасиловал и убил белую женщину, вот так, как ты изнасиловал и убил сестру миссис Клинтон…

– Не было этого! – вскричал Биггер.

– Брось упрямиться! Если ты расскажешь все, может быть, судья отнесется к тебе снисходительно. Сознайся чистосердечно, и покончим с этим делом. Тебе сразу станет легче. Знаешь что? Если ты мне сейчас все расскажешь, я устрою так, чтобы тебя взяли в больницу на освидетельствование. Может быть, тебя признают невменяемым, тогда тебе не придется умирать…

Биггер рассердился. Он не полоумный и не желает, чтобы его считали полоумным.

– Не надо мне никакой больницы.

– Это для тебя единственный выход.

– Не надо мне выхода.

– Вот что, начнем с самого начала. Кто была первая женщина, которую ты убил?

Он молчал. Он хотел было заговорить, но ему не понравилась нотка нетерпения в голосе Бэкли. Он услышал, как позади скрипнула дверь: он оглянулся и увидел незнакомое белое лицо, вопросительно смотревшее на Бэкли.

– Я вам не нужен?

– Да, да, входите, – сказал Бэкли.

Вошел белый человек, сел и положил на колени блокнот и карандаш.

– Ну, Биггер, – сказал Бэкли, взяв Биггера за плечо. – Садись и рассказывай по порядку. Покончим с этим делом.

Биггер хотел рассказать о том, что он чувствовал, когда Джан держал его руку; что он испытал, когда Мэри стала расспрашивать его о том, как живут негры; какое лихорадочное возбуждение владело им эти сутки, проведенные в доме Долтонов, но у него не нашлось слов.

– Значит, ты явился к мистеру Долтону в субботу, в половине шестого, так?

– Да, сэр, – пробормотал он.

Он стал рассказывать безучастным, усталым тоном. Факт за фактом он излагал всю историю. Бэкли задавал вопросы, и каждый раз он медлил отвечать, думая о том, как ему связать голые факты со всем тем, что он перечувствовал и передумал, но слова выходили плоские и тусклые. Белые люди смотрели на него, ожидая его слов, и все чувства в нем замерли, как тогда, когда он сидел в машине между Джаном и Мэри. Когда он кончил, он почувствовал себя более измученным и разбитым, чем после поимки. Бэкли встал; другой белый человек тоже поднялся и протянул ему бумаги, чтобы он подписал. Он взял перо в руки. Почему не подписать? Он виновен. Он погиб. Его убьют. Никто ему не поможет. Вот они стоят над ним, наклонились, заглядывают ему в глаза, ждут. Его рука задрожала. Он подписал.

Бэкли неторопливо сложил бумаги и спрятал их в карман. Биггер беспомощно, растерянно глядел на обоих белых людей. Бэкли посмотрел на человека с блокнотом и усмехнулся.

– Я думал, будет труднее, – сказал Бэкли.

– Он все выложил как по писаному, – сказал человек с блокнотом.

Бэкли посмотрел на Биггера и сказал:

– Просто запуганный негритенок с Миссисипи.

Последовала короткая пауза. Биггер чувствовал, что они уже забыли о нем. Потом он услышал:

– Это все, шеф?

– Пока все. Я буду в своем клубе. Дайте мне знать о результатах допроса.

– Слушаю, шеф.

– Пока.

– До свидания, шеф.

Биггер, уничтоженный и опустошенный, соскользнул с койки на пол. Он услышал удаляющиеся шаги. Дверь отворилась и захлопнулась снова. Он был один, безнадежно, непоправимо один. Он повалился ничком и заплакал, недоумевая, какая сила распоряжается им, почему он здесь.

Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он твердо стоял на ногах и держал в руках всю свою жизнь, взирая на нее недоуменно и тревожно. Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он пробивался вперед, всеми своими крохотными силенками напирая на мир, слишком большой и слишком неприступный для него. Он лежал на холодном полу и плакал; но на самом деле он со страстным упорством нащупывал среди хаоса явлений путь туда, где он предчувствовал источник благодатной влаги, способной утолить жажду его сердца и разума.

Он плакал оттого, что снова доверился своим чувствам, и снова они обманули его. Откуда явилась у него эта потребность объяснить, открыть свои чувства? Почему он не прислушался к тем откликам, которые эти чувства рождали в чужих сердцах? Было время, когда он слышал отклики, по всегда они звучали так, чти он, негр, не мог ни понять их, ни принять, не унизив себя перед лицом того мира, в котором он впервые себя обрел. Он боялся и ненавидел проповедника, потому что проповедник советовал ему склониться и просить о милосердии, но, как бы ни нуждался он в милосердии, гордость никогда не допустит его до этого, никогда, покуда он жив, покуда светит солнце. А Джан? А Макс? Они советовали ему верить в самого себя. Однажды он уже попробовал последовать безоговорочно тому, что подсказывала ему его жизнь, не останавливаясь даже перед убийством. Он опорожнил сосуд, наполненный для него жизнью, и не встретил смысла, которого искал. Сейчас сосуд снова полон, и снова нужно его опорожнить. Но только не слепо на этот раз! Он чувствовал, что не может теперь сделать ни одного движения, повинуясь только внутреннему велению своих чувств; чувствовал, что теперь, для того чтобы действовать, ему нужен свет.

Постепенно его рыдания стихли – не потому, что он успокоился, но потому, что у него иссякли силы, – и он перевернулся на спину и стал смотреть в потолок. Он сознался, и теперь смерть вплотную придвинулась к нему. Как же ему встретить эту смерть на глазах у толпы белых, жаждущих смертью расквитаться с ним за то, что он бросил им в лицо всю обиду человека, у которого черпая кожа? Как может теперь он в смерти победить?

Он вздохнул, поднялся с пола, лег на койку и долго лежал так, не то бодрствуя, не то дремля. Потом дверь отворилась, четыре полисмена вошли и окружили койку, один тронул его за плечо.

– Вставай, малый.

Он сел и обвел их вопрошающим взглядом.

– Пойдешь опять к коронеру.

Они защелкнули наручники на его запястьях и повели его через коридор к дожидающемуся лифту. Дверцы захлопнулись, и он провалился вниз, в пространство, стоя между четырьмя рослыми молчаливыми людьми в синих мундирах. Лифт остановился, дверцы распахнулись, он увидел бушующую толпу и услышал шум голосов. Его повели по узкому проходу в толпе.

– А, сволочь!

– Смотри, какой черный!

– Убить его!

Сильный удар в висок сбил его с ног. Лица и голоса исчезли. В голове застучала боль, правая половина лица онемела. Он поднял локоть, заслоняясь, но его рывком заставили встать и идти дальше. Когда в глазах у него прояснилось, он увидел, что полисмены оттесняют от него худощавого белого мужчину. Крики слились в оглушительный рев. Впереди какой-то белый человек стучал по столу куском дерева, похожим на молоток.

– Тише! Или я всех, кроме свидетелей, удалю из зала!

Шум утих. Полисмен подтолкнул Биггера к деревянному креслу. От стены до стены простиралась сплошная масса белых лиц. Кругом с дубинками в руках стояли полисмены, краснолицые и суровые, расправив квадратные плечи, поблескивая серебряными бляхами на груди, зорко глядя по сторонам голубыми и серыми глазами. Справа от человека за столом, по трое в ряд, сидели в креслах шесть человек, держа на коленях пальто и шляпы. Биггер огляделся и увидел еще столик, на котором были сложены кучкой белые кости; рядом лежало его письмо, придавленное склянкой с чернилами. Посреди стола лежало еще несколько листов бумаги, скрепленных металлической скрепкой; это было его подписанное признание. Мистер Долтон, бледный, седой, тоже был здесь; а рядом с ним сидела миссис Долтон, прямая и неподвижная, с лицом, как всегда доверчиво приподнятым кверху и отклоненным вбок. Потом он увидел сундук, в который он с таким трудом втиснул тело Мэри, сундук, который он тащил по лестнице вниз и потом возил на вокзал. А еще, да, еще там было почерневшее лезвие топора и маленький круглый кусочек металла. Биггер почувствовал чью-то руку на своем плече и оглянулся; Макс улыбался ему:

– Ничего, Биггер, ничего. Говорить вам здесь не придется. И это все будет недолго.

Человек за столом опять постучал:

– Есть ли здесь кто-либо из родственников покойной, кто мог бы дать нам сведения о ее семье?

По залу прошел ропот. Какая-то женщина торопливо встала со своего места, подошла к миссис Долтон, взяла ее под руку, вывела вперед и усадила в кресло справа от человека за столом, лицом к тем шестерым. Это, верно, миссис Паттерсон, подумал Биггер, вспомнив компаньонку миссис Долтон, о которой говорила Пегги.

– Прошу вас поднять правую руку.

Хрупкая, восковая рука миссис Долтон нерешительно потянулась вверх. Человек за столом спросил миссис Долтон, обещает ли она в своих показаниях говорить правду, всю правду и одну только правду во имя господа бога, и миссис Долтон отвечала:

– Да, сэр, обещаю.

Биггер старался казаться равнодушным, чтобы публика не могла заметить в нем ни тени страха. Нервы у него были натянуты до предела; он внимательно вслушивался в слова слепой. Отвечая на вопросы, миссис Долтон рассказала, что ей пятьдесят три года, что она живет на бульваре Дрексель, 4605, что она бывшая школьная учительница и что она жена Генри Долтона и мать Мэри Долтон. Когда перешли к вопросам, непосредственно касавшимся Мэри, все в зале, не вставая с мест, подались вперед. Миссис Долтон сказала, что Мэри было двадцать три года, что она была не замужем; что ее жизнь застрахована на тридцать тысяч долларов, что она обладала недвижимым имуществом, оцениваемым примерно в четверть миллиона, и до дня своей смерти сохраняла полную платежеспособность. Голос миссис Долтон звучал слабо и напряженно, и, слушая ее, Биггер думал о том, насколько у него хватит сил. Лучше бы он тогда встал во весь свой рост под блуждающими лезвиями света и его изрешетили бы пулями. По крайней мере он отнял бы у них это развлечение, эту потеху, эту охотничью забаву.

– Миссис Долтон, – сказал человек за столом, – мне чрезвычайно неприятно беспокоить вас всеми этими вопросами. Но я – коронер и должен получить все необходимые сведения для того, чтобы установить личность убитой…

– Я вас слушаю, сэр, – прошептала миссис Долтон.

Осторожными движениями коронер взял с соседнего столика кусочек почерневшего металла; потом он повернулся лицом к миссис Долтон, шагнул к ее креслу и остановился. В зале было так тихо, что Биггер слышал скрип половиц под ногами коронера.

Подойдя к миссис Долтон вплотную, он бережно взял ее руку и сказал ей:

– Я кладу вам в руку металлический предмет, извлеченный полицией из кучи золы в котельной вашего дома. Миссис Долтон, прошу вас самым тщательным образом ощупать этот предмет и сказать мне, держали ли вы его уже когда-нибудь в руках.

Биггер хотел отвести глаза, по по мог. Он следил за выражением лица миссис Долтон; он видел, как задрожала рука, державшая почернелый кусочек металла. Он резко повернул голову. Какая-то женщина громко заплакала. В зале поднялся гул. Коронер поспешно отступил назад и застучал по столу костяшками пальцев. Тотчас же водворилась тишина, только женщина все еще всхлипывала. Биггер снова перевел глаза на миссис Долтон. Она теперь обеими руками нервно теребила кусочек металла; вдруг у нее затряслись плечи – она плакала.

– Вы узнаете этот предмет?

– Да-да-а…

– Что это такое?

– Это… это серьга…

– Когда вы первый раз держали ее в руках?

Миссис Долтон овладела собой, слезы застыли у нее на щеках. Она отвечала:

– Это было очень давно, когда я еще была молодой девушкой…

– Вы не можете точно припомнить когда?

– Тридцать пять лет тому назад.

– Она принадлежала вам?

– Да, их было две.

– Так, миссис Долтон. Вероятно, вторая серьга расплавилась в огне. Эта проскочила между прутьями решетки и осталась лежать в золе. Теперь скажите, пожалуйста, миссис Долтон, долго вы носили эти серьги?

– Около тридцати лет.

– Как вы их приобрели?

– Мне их подарила моя мать, когда я стала взрослой. Она их получила в свое время от моей бабушки, а когда моя дочь стала взрослой, я в свою очередь подарила ей.

– Что вы называете „взрослой“?

– Когда ей исполнилось восемнадцать лет.

– Итак, значит, когда вы подарили эти серьги вашей дочери?

– Пять лет тому назад.

– И она всегда носила их?

– Да.

– Вы вполне уверены, что эта серьга из той пары?

– Да. Тут не может быть ошибки. Это фамильная драгоценность. Других таких не существует. Моя бабушка заказывала их по специальному рисунку.

– Миссис Долтон, когда вы последний раз находились в обществе покойной?

– В субботу ночью, точнее сказать, в воскресенье утром.

– В котором часу это было?

– Мне кажется, около двух.

– Где Она была в это время?

– У себя в комнате, на кровати.

– Скажите, вам часто приходилось видеть – то есть, я хотел сказать, навещать вашу дочь в такой час?

– Нет. Я знала, что она утром собирается уехать в Детройт. Когда я услышала, что она вернулась, я хотела узнать, где она была так поздно…

– Вы с ней говорили?

– Нет. Я окликнула ее несколько раз, но она не отвечала.

– Вы прикасались к ней?

– Да, тронула рукой.

– Но она ничего вам не ответила?

– Я слышала какое-то невнятное бормотанье…

– Вы знаете, кто бормотал?

– Нет.

– Миссис Долтон, вы допускаете, что ваша дочь в это время уже была мертва и вы этого не заметили и не почувствовали?

– Не знаю.

– Вы думаете, что ваша дочь была жива, когда вы обращались к ней?

– Не знаю. Мне кажется, что она была жива.

– Был в комнате еще кто-нибудь в это время?

– Не знаю. Но мне было там как-то не по себе.

– Не по себе? Что вы хотите этим сказать?

– Я… я не знаю. Почему-то я была недовольна собой. У меня было такое чувство, будто что-то такое я должна была сделать или сказать – и не сделала. Но я себя уговаривала, что она просто спит.

– Если у вас было такое чувство, почему же вы не попытались разбудить ее?

Миссис Долтон ответила не сразу; ее тонкие губы были раскрыты, и лицо сильно отклонено вбок.

– Я почувствовала в комнате запах алкоголя, – прошептала она.

– И что же?

– Я подумала, что Мэри пьяна.

– Вам когда-нибудь раньше случалось видеть вашу дочь пьяной?

– Да, потому я и решила, что она пьяна. Я узнала запах.

– Миссис Долтон, если бы вашей дочерью обладал мужчина в то время, как она лежала на своей кровати, могли бы вы это как-нибудь заметить?

Зал загудел. Коронер постучал, призывая к порядку.

– Я не знаю, – прошептала она.

– Прошу меня извинить, миссис Долтон, еще несколько вопросов. Что навело вас на мысль о том, что с вашей дочерью что-то случилось?

– Когда я наутро вошла к ней в комнату, я ощупала ее постель и заметила, что даже покрывало не снято. Потом я пошарила в гардеробе, и меня удивило, что она оставила дома все новые платья.

– Миссис Долтон, если я не ошибаюсь, вы и ваш муж жертвовали крупные суммы негритянским просветительным организациям?

– Да.

– Вы не можете приблизительно сказать, сколько именно?

– Свыше пяти миллионов долларов.

– Вы не питаете антипатии к неграм вообще?

– Нет, ни малейшей.

– Миссис Долтон, скажите нам, что вы еще сделали перед тем, как уйти из комнаты дочери?

– Я… я… – Она запнулась, наклонила голову и прижала платок к глазам. – Я опустилась у изголовья на колени и помолилась… – сказала она, и вместе с этими словами у нее вырвался вздох отчаяния.

– Благодарю вас, миссис Долтон. Это все.

Зал перевел дух. Биггер увидел, как миссис Паттерсон повела миссис Долтон к ее месту. Теперь много глаз было обращено на Биггера, много холодных серых и голубых глаз, полных сосредоточенной ненависти, которая была хуже криков и проклятий. Чтобы уйти от их пристального взгляда, он перестал смотреть, хотя глаза его остались открытыми.

Коронер повернулся к тем шестерым, что сидели справа от него, и сказал:

– Господа присяжные, есть ли среди вас знакомые покойной или ее родственники?

Один из шестерых поднялся и сказал:

– Нет, сэр.

– Есть ли обстоятельства, которые могут помешать вам вынести справедливое и нелицеприятное решение по данному делу?

– Нет, сэр.

– Нет ли отводов против кого-либо из этих джентльменов? – спросил коронер у публики.

Ответа не было.

– Прошу присяжных пройти к этому столу и освидетельствовать останки покойной, девицы Мэри Долтон.

В полной тишине все шестеро встали и гуськом обошли вокруг стола, рассматривая кучу белых костей. Когда они снова уселись на свои места, коронер объявил:

– Теперь мы выслушаем мистера Джана Эрлона.

Джан поднялся, быстрым шагом подошел к столу и подтвердил свое согласие говорить правду, всю правду и только правду во имя господа бога. Биггер подумал, может ли быть, чтобы Джан вдруг перекинулся на сторону его врагов? Можно ли до конца положиться на белого человека, даже если этот белый человек сам пришел и предложил ему свою дружбу! Он наклонился вперед и стал слушать. Джана несколько раз спросили, не иностранец ли он, и Джан отвечал, что нет. Коронер подошел вплотную к креслу Джана, изогнул верхнюю часть корпуса и спросил громким голосом:

– Являетесь ли вы сторонником гражданского равноправия негров?

Зал оживился.

– Я считаю, что все расы равны… – начал Джан. – Мистер Эрлон, отвечайте да илинет! Вы не на уличном митинге. Являетесь ли вы сторонником гражданского равноправия негров?

– Да.

– Вы член коммунистической партии?

– Да.

– В каком состоянии была мисс Долтон, когда вы с ней расстались в воскресенье утром?

– Что вы хотите сказать?

– Она была пьяна?

– Пьяна – это сильно сказано. Но она выпила немного.

– В котором часу вы с ней расстались?

– Около половины второго.

– Она сидела в машине рядом с шофером?

– Да, на переднем сиденье.

– Она все время там сидела?

– Нет.

– Когда вы отъехали от кафе, она там сидела?

– Нет.

– Вы усадили ее туда, когда вышли из машины?

– Нет, она сама сказала, что хочет сесть с шофером. – А не вы ей это предложили? – Нет.

– Когда вы с ней расстались, она была в состоянии сама выйти из машины?

– По-моему, да.

– Когда вы сидели с ней в машине, были с вашей стороны какие-нибудь действия, после которых она могла бы себя чувствовать, скажем, утомленной, расслабленной, так чтобы ей трудно было самой выйти из машины?

– Нет!

– Может быть, мисс Долтон была не в силах сопротивляться и вы взяли ее на руки и усадили рядом с шофером?

– Нет! Я не брал ее на руки и никуда не усаживал!

Голос Джана прогремел на весь зал. В рядах зашептались.

– Как же вы оставили беззащитную белую девушку одну в машине с пьяным негром?

– Я не заметил, чтобы Биггер был пьян, и Мэри не казалась мне беззащитной.

– До этого вам случалось оставлять мисс Долтон одну в обществе негров?

– Нет.

– Вы никогда не пользовались мисс Долтон в качестве приманки, мистер Эрлон?

Биггер услышал сзади какой-то шум. Он оглянулся; Макс поднялся с места.

– Я понимаю, что мы не на суде. Но задаваемые вами вопросы не имеют никакого отношения к выяснению причин и обстоятельств смерти покойной.

– Мистер Макс, мы допускаем здесь полную свободу опроса. Имеет это отношение или не имеет, решит обвинительная камера.

– Но подобные вопросы разжигают страсти…

– Многоуважаемый мистер Макс. Нет такого вопроса, который разжег бы страсти больше, чем самый факт смерти Мэри Долтон, и вы это знаете. Ваше право – допросить любого из свидетелей, но никакой демагогии со стороны ваших единомышленников я не допущу.

– Но мистер Эрлон здесь не в качестве обвиняемого, уважаемый коронер!

– Он подозревается в соучастии! А мы ищем истинного виновника смерти этой несчастной девушки и стараемся установить мотивы преступления. Если вы не согласны с моим ведением допроса, можете допросить свидетеля по-своему после того, как я кончу. Но делать мне указания вы не вправе.

Макс сел. Зал снова затих. Коронер несколько минут шагал взад и вперед, прежде чем заговорить снова; лицо его было красно, и губы плотно сжаты.

– Мистер Эрлон, вы передали этому негру какую-нибудь коммунистическую литературу?

– Да.

– Что это была за литература?

– Я дал ему несколько брошюрок по негритянскому вопросу.

– Содержащих пропаганду равенства негров и белых?

– В этих брошюрках разъясняется…

– В этих брошюрках встречается лозунг „единения белых и черных“?

– Да, конечно.

– Скажите, агитируя этого пьяного негра, вы говорили ему, что для него вполне допустимо вступать в половые сношения с белыми женщинами?

– Нет!

– Вы советовали мисс Долтон вступить с ним в половое сношение?

– Нет! – Вы пожимали руку этому негру? – Да.

– Вы сами первый подали ему руку?

– Да. Я считал, что каждый порядочный человек…

– Потрудитесь точно отвечать на вопросы, мистер Эрлон. В вашихкоммунистических разъяснениях мы здесь не нуждаемся. Скажите, вы ужиналивместе с этим негром?

– Да, конечно. – Вы пригласили его за свой стол? – Да.

– Мисс Долтон сидела за этим столом, когда вы его пригласили?

– Да.

– Сколько раз вам до того приходилось есть за одним столом с неграми?

– Но помню. Много раз. – Вы любите негров? – Я не делаю различия…

– Мистер Эрлон, вы любите негров?

– Я протестую! – вскричал Макс. – Это не имеет касательства к делу.

– Прошу вас не указывать мне! – вскричал коронер. – Я вам уже это раз сказал! Речь идет о зверском убийстве белой женщины. Этот свидетель ввел покойную в соприкосновение с человеком, который последним видел ее в живых. Мы имеем полное право определить отношение свидетеля к этой женщине и к этому негру! – Коронер снова повернулся к Джану: – Скажите, мистер Эрлон, вы предлагали этому негру сесть между вами и мисс Долтон на переднем сиденье машины?

– Нет, он с самого начала там сидел. – Но вы не предложили ему перейти на заднее сиденье? – Нет.

– Почему?

– Боже мой! Он такой же человек, как и все! Почему вы не спрашиваете…

– Я спрашиваю то, что мне нужно, а вы отвечайте на мои вопросы. Потрудитесь сказать, мистер Эрлон, вы легли бы в постель с этим негром?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

– Однако вы не отказались признать право этого негра лечь в постель с белой девушкой, не так ли?

– У нас не было никаких разговоров о его праве общаться с ней или с кем бы то ни было…

– Вы делали попытки оградить мисс Долтон от этого негра?

– Яне…

– Отвечайте, да или нет?

– Нет!

– У вас есть сестры?

– Есть одна сестра.

– Где она живет?

– В Нью-Йорке.

– Она замужем?

– Нет.

– Вы позволили бы ей выйти замуж за негра?

– Меня не касается, за кого она выйдет замуж.

– Вы отрицаете, что просили этого пьяного негра называть вас не „мистер Эрлон“, а „Джан“?

– Не отрицаю, но…

– Потрудитесь отвечать на вопросы!

– Но, мистер коронер, вы…

– Я стараюсь установить повод к убийству ни в чем не повинной девушки!

– Неправда! Вы стараетесь опорочить целую расу и, кроме того, политическую партию!

– Ваши заявления излишни. Скажите, мисс Долтон была в состоянии проститься с вами, когда вы уходили, оставляя ее одну в машине с этим пьяным негром?

– Да. Она со мной попрощалась.

– Сколько вы дали мисс Долтон выпить за эту ночь?

– Не знаю.

– Что именно она пила?

– Ром.

– Почему вы выбрали ром?

– Нипочему. Просто я купил бутылку рома.

– Может быть, для того, чтобы вызвать особо сильное физическое возбуждение?

– Нет.

– Каких размеров была бутылка?

– Пятая часть галлона[4]галлон – 3,78 л..

– Кто платил за нее?

– Я платил.

– Из фондов коммунистической партии?

– Нет!

– Разве вам не предоставляется известная сумма на вербовочные расходы?

– Нет!

– Сколько было выпито до того, как вы купили эту бутылку рома?

– Мы пили пиво.

– Сколько?

– Не помню.

– Вы что-то многого не помните из того, что произошло этой ночью.

– Все, что я помню, я говорю. – Все? – Все.

– Но может быть, вы не все помните?

– Все, что я помню, я говорю.

– Может быть, вы были настолько пьяны, что забыли многое?

– Нет.

– Вы отдавали себе отчет в своих поступках?

– Да.

– Значит, вы сознательно оставили девушку одну в таком состоянии? – Ни в каком таком состоянии она не была. – Насколько, по-вашему, она была пьяна после всего этого пива и рома?

– Она, по-видимому, сознавала все, что делает.

– А вы не задумались над тем, способна ли она защищать себя?

– Нет.

– Вам было все равно?

– Конечно, нет.

– Но вы считали, что, если даже что-нибудь случится, это неважно?

– Я не думал, что может случиться что-нибудь дурное.

– Все-таки скажите мне, мистер Эрлон, насколько была пьяна мисс Долтон?

– Ну, она была немножко, как говорится, в приподнятом настроении.

– Весела?

– Да, пожалуй.

– Сговорчива?

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Вы остались довольны прогулкой?

– Что вы хотите сказать?

– Вы приятно провели время?

– Да, конечно.

– Обычно, когда приятно проведешь время с женщиной, потом наступает некоторое утомление, не правда ли?

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Было уже довольно поздно, мистер Эрлон. Вам захотелось домой?

– Да.

– Вам больше не хотелось оставаться в обществе мисс Долтон?

– Нет, я очень устал.

– И потому вы ее оставили негру?

– Я ее никому не оставлял. Я оставил ее в машине.

– Но в этой машине был негр?

– Да.

– И она села впереди, с ним рядом?

– Да.

– И вы не пытались помешать ей?

– Нет.

– А до того вы все трое пили ром?

– Да.

– И вы без опасений оставили ее вдвоем с пьяным негром?

– Что вы хотите сказать?

– Вы не беспокоились за нее?

– Конечно, нет.

– Вы думали, что она настолько пьяна, что любой мужчина устроит ее так же, как вы?

– Нет, нет… Не в этом смысле. Вы превратно…

– Отвечайте на вопросы. По вашим сведениям, имела мисс Долтон когда-либо прежде половые сношения с негром?

– Нет.

– Значит, вы решили, что это для нее удобный случай начать?

– Нет, нет…

– Вы обещали негру в ближайшие дни встретиться с ним снова, чтобы узнать, готов ли он вступить в коммунистическую партию?

– Я этого не говорил.

– Вы не говорили, что увидитесь с ним опять через два-три дня?

– Нет.

– Вы в этом уверены, мистер Эрлон?

– То есть я говорил, что увижусь с ним, но совсем не в том смысле, который вы пытаетесь этому придать…

– Мистер Эрлон, вы были удивлены, когда услышали о смерти мисс Долтон?

– Да. В первую минуту я был настолько ошеломлен, что не поверил. Я решил, что это, вероятно, какое-нибудь недоразумение.

– Вы не ожидали, что этот пьяный негр так далеко зайдет, не так ли?

– Я ничего вообще не ожидал.

– Но ведь вы велели негру прочесть коммунистические брошюры?

– Я ему их дал. – Вы велели прочесть их? – Да.

– Но вы не ожидали, что он зайдет так далеко, что изнасилует и убьет белую девушку?

– Я об этом вообще не думал.

– Вы свободны, мистер Эрлон.

Биггер смотрел, как Джан шел к своему месту. Он понимал, что чувствовал Джан. Он понимал, куда клонит коронер, задавая все эти вопросы. Не он один был здесь предметом ненависти. Что же такого сделали эти красные, что коронер так ненавидит Джана?

– Теперь я попрошу сюда мистера Генри Долтона, – сказал коронер.

Биггер выслушал сообщение мистера Долтона о том, что в доме у Долтонов принято было брать в шоферы молодых негров, предпочтительно таких, которым бедность, отсутствие образования, какое-либо несчастье или физический недостаток мешали пробиться. Мистер Долтон объяснил, что цель его была – дать этим юношам возможность помогать семье и чему-нибудь учиться. Он рассказал, как Биггер пришел к ним в дом, каким он казался робким и замкнутым и с каким сочувствием и участием отнеслась к нему вся семья. Он рассказал, как он не допускал и мысли, что Биггер имеет касательство к исчезновению Мэри, и как он даже не дал Бриттену допросить его. Затем он рассказал о полученном письме и о том, как он был потрясен, когда узнал, что Биггер бежал из его дома, тем самым выдав свою вину.

Когда коронер исчерпал свои вопросы, Биггер услышал голос Макса:

– Можно мне задать несколько вопросов свидетелю?

– Пожалуйста. Спрашивайте, – сказал коронер.

Макс вышел вперед и остановился прямо перед мистером Долтоном.

– Вы – председатель известной вам жилищной компании?

– Да.

– Дом, в котором последние три года жили Томасы, принадлежит вашей компании?

– Не совсем. Моя компания является основным акционером другой компании, которой принадлежит этот дом.

– Понимаю. А как называется эта компания?

– Жилищная компания Южной стороны.

– Если я не ошибаюсь, Томасы платили вам…

– Не мне! Они вносили квартальную плату Жилищной компании Южной стороны.

– Контрольный пакет акции Долтоновской жилищной компании принадлежит вам, верно?

– Да.

– А этой компании в свою очередь принадлежит контрольный пакет акций Жилищной компании Южной стороны, верно?

– Да. – Следовательно, я могу сказать, что Томасы платят вам? – В конце концов, если хотите, да.

– Кто определяет политику этих двух компаний?

– Я.

– Чем объяснить, что с Томасов и других негров вы берете более высокую плату, чем с белых жильцов?

– Ставки квартирной платы устанавливал не я, – сказал мистер Долтон.

– А кто?

– Стоимость квартир регулируется законом спроса и предложения.

– Мистер Долтон, здесь говорилось о том, что вы жертвуете миллионы долларов на образование негров. Почему же вы взимаете с семьи Томасов непомерную цену – восемь долларов в неделю за одну дурно вентилируемую, кишащую крысами комнату, в которой спят и едят четыре человека?

Коронер вскочил на ноги.

– Я не позволю вам так дерзко разговаривать с этим свидетелем! У вас нет чувства такта! Мистер Долтон – один из самых уважаемых граждан Чикаго! И ваши вопросы не имеют отношения к делу…

– Они имеют прямое отношение! – выкрикнул Макс. – Вы сами сказали, что здесь допускается свобода опроса! Я тоже хочу найти настоящего виновника! Джан Эрлон не единственный человек, оказавший влияние на Биггера Томаса! Были и другие! Я имею такое же право выяснить зависимость его поступков от их влияния, как вы – определять степень влияния Джана Эрлона!

– Я охотно отвечу на все ваши вопросы, если это может помочь делу, – мягко сказал мистер Долтон.

– Благодарю вас, мистер Долтон. Итак, скажите, пожалуйста, почему вы брали с семьи Томасов восемь долларов в неделю за одну скверную комнату в многоквартирном доме?

– Видите ли, сейчас ощущается известный квартирный кризис…

– Во всем Чикаго?

– Нет. Здесь, на Южной стороне.

– У вас и в других районах есть дома?

– Да.

– Почему же вы не сдаете там квартиры неграм?

– Видите ли… э-э… я… я полагаю, что негры не согласились бы селиться в других районах.

– Кто это вам сказал?

– Никто.

– Вы сами пришли к этому заключению?

– Да. – А может быть, это вы не соглашаетесь сдавать неграм квартиры вдругих районах?

– Пожалуй, вы правы.

– А почему?

– Такой установился обычай.

– Вы считаете этот обычай правильным?

– Не я его устанавливал, – сказал мистер Долтон.

– Вы считаете этот обычай правильным? – повторил Макс.

– Мне казалось, что неграм приятнее жить всем в одном месте. – Кто это вам сказал? – Никто не говорил.

– Может быть, это выгоднее, когда они живут все в одном месте?

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Мистер Долтон, не кажется ли вам, что, ведя такую политику, ваша компания принуждает негров селиться в одном районе, на Южной стороне?

– В конечном счете так выходит. Но инициатива не принадлежит…

– Мистер Долтон, вы тратите миллионы на помощь неграм. Почему бы вам не снизить им плату за их собачьи конуры, списав разницу со счета вашего благотворительного фонда?

– Видите ли, если б я снизил плату, это было бы неэтично. – Неэтично? – Да, конечно. Этим я поставил бы в затруднительное положение моих конкурентов.

– Разве между белыми владельцами существует особое соглашение относительно ставок квартирной платы для негров?

– Нет. Но в деловом мире существует свой кодекс чести.

– Итак, то, что вы зарабатываете на семействе Томасов в виде квартирной платы, вы отдаете им обратно, чтобы облегчить их тяжелую жизнь и заодно успокоить свою совесть?

– Вы искажаете факты, сэр!

– Мистер Долтон, зачем вы даете деньги на образование негров?

– Я хочу дать им возможность выйти в люди.

– Вы приняли к себе на службу хоть одного из тех негров, которым вы помогли получить образование?

– Нет.

– Мистер Долтон, не думаете ли вы, что ужасающие условия, в которых семья Томасов жила в одном из ваших домов, имеют некоторую связь со смертью вашей дочери?

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– У меня больше вопросов нет, – сказал Макс.

После мистера Долтона к столу коронера подошла Пегги, затем Бриттен, затем подряд» несколько врачей, репортеров и полисменов.

– Теперь мы выслушаем Биггера Томаса, – объявил коронер.

Волна возбужденного шепота прошла по залу. Пальцы Биггера вцепились в ручки кресла, в котором он сидел. Макс тронул его за плечо. Биггер оглянулся, и Макс шепнул ему:

– Сидите на месте.

Макс встал:

– В качестве защитника Биггера Томаса я хочу заявить, что мой клиент отказывается от дачи показаний.

– Его показания необходимы, чтобы помочь нам установить истинную причину смерти покойной, – сказал коронер.

– Мой клиент уже подвергнут тюремному заключению и потому вправе отказаться от публичного допроса…

– Как угодно. Как угодно, – сказал коронер.

Макс сел.

– Сидите спокойно. Все в порядке, – шепнул Макс Биггеру.

Биггер откинулся на спинку кресла, чувствуя, как стучит у него сердце. Ему томительно хотелось, чтобы произошло вдруг что-нибудь такое, что помешало бы этим белым людям глазеть на него. Наконец белые лица отвернулись. Коронер подошел к столу и медленным, закругленным, рассчитанным движением взял со стола письмо о выкупе.

– Джентльмены, – сказал он, обращаясь к шестерым, сидевшим в креслах. – Вы слышали показания свидетелей. Тем не менее желательно, чтобы вы ознакомились с вещественными уликами, собранными департаментом полиции.

Коронер вручил письмо одному из присяжных; тот прочел его и передал другому. Все присяжные по очереди рассмотрели сумочку, нож со следами крови, почерневшее лезвие топора, коммунистические брошюры, бутылку из-под рома, сундук и подписанное Биггером признание.

– Ввиду своеобразной природы этого преступления и ввиду того, что тело убитой почти полностью уничтожено огнем, я считаю необходимым предъявить вам для ознакомления еще одно вещественное доказательство. Это поможет пролить свет на истинные обстоятельства смерти мисс Долтон, – сказал коронер.

Он повернулся и кивнул двум служителям в белых халатах, ожидавшим у двери в глубине. В зале стояла тишина. Биггер думал о том, долго ли еще это будет тянуться; он чувствовал, что его силы скоро иссякнут. Время от времени туман застилал ему глаза и голова начинала кружиться; но он напрягал все мускулы своего тела, и напряжение разгоняло одурь. Вдруг поднялся гул голосов, и коронер постучал, призывая к порядку. Потом у дверей возникла какая-то суматоха. Биггер услышал незнакомый голос, повторявший:

– Посторонитесь, пожалуйста!

Он оглянулся и увидел, что служители в белых халатах идут по проходу, подталкивая перед собой какой-то длинный, покрытый простыней стол. Что это такое? Биггер недоумевал. Рука Макса легла ему на плечо.

– Ничего, Биггер, ничего. Сейчас все кончится.

– Что это они делают? – спросил Биггер хриплым шепотом.

Макс долго не отвечал. Потом од сказал нерешительно:

– Я не знаю.

Длинный стол вывезли на середину комнаты. Коронер заговорил низким размеренным голосом:

– В качестве официально действующего коронера я принял решение в интересах правосудия предъявить как вещественную улику подвергшееся насилию и увечью тело девицы Бесси Мирс, а также заключение полицейских чинов и медицинской экспертизы по вопросу о причинах и обстоятельствах ее смерти…

Голос коронера потонул в шуме. Зал ревел. Полисменам целые две минуты пришлось колотить дубинками в стену, восстанавливая тишину. Биггер окаменел на месте. Макс сорвался со стула, бросился вперед и остановился в двух шагах от длинного стола.

– Этому нет названия! – выкрикнул Макс. – Непристойным демонстрированием трупа вы сознательно подстрекаете толпу к стихийной расправе…

– Нет, я помогаю присяжным установить обстоятельства смерти Мэри Долтон, которая погибла от руки убийцы Бесси Мирс! – почти выкрикнул коронер, задыхаясь от бешенства и злобы.

– Признание Биггера Томаса исключает необходимость дополнительных улик! – сказал Макс. – Вы преступным образом играете на инстинктах толпы…

– Это определит обвинительная камера! – сказал коронер. – И потрудитесь не вмешиваться в мои действия! Если это будет продолжаться, я удалю вас из зала! Право решать, какие улики необходимы, принадлежит мне…

Макс повернулся и медленно пошел на место, бледный, опустив голову, сжав губы в узкую черту.

Биггер сидел беспомощный, подавленный. Рот у него был широко раскрыт. Холод сковал его. Он совершенно забыл о Бесси, пока шел допрос. Замысел коронера был ему понятен. Увидя мертвое тело Бесси, предъявленное в качестве доказательства, что он убил Мэри, толпа сочтет его чудовищем, общая ненависть к нему возрастет. За все время допроса имя Бесси не упоминалось ни разу, и теперь на всех белых лицах читалось изумление. Он забыл Бесси не потому, что вообще мало о ней думал, но потому, что смерть Мэри вызвала в нем гораздо больший страх: не сама смерть, но то, что она несла ему как негру. Они притащили сюда труп Бесси для того, чтобы все белые в зале поняли, что, только немедленно покончив с ним, они избавят город от опасности. Они хотят использовать убийство Бесси, чтобы убить его за убийство Мэри, они хотят выставить его в таком свете, что всякое действие, направленное к его уничтожению, будет оправданно. Он убил двух девушек, черную и белую, но он знал, что понесет кару только за убийство белой. Черная лишь служила «уликой». И, помимо всего, он знал, что, в сущности, белых очень мало трогает смерть Бесси. Белые никогда не преследуют негра, который убил другого негра. Он слыхал даже, будто белые радуются, если это бывает: одним негром меньше на свете. Негр становится преступником только тогда, когда он нанесет ущерб белому, отнимет у белого собственность или жизнь. Ему все труднее становилось не видеть и не слышать, что происходит в зале. Его глаза были прикованы к неподвижному длинному предмету, укрытому белой простыней, и в эту минуту Бесси была ему ближе, чем когда-либо при жизни. Он чувствовал, что хоть она и умерла, хоть он и убил ее, но она бы тоже не захотела, чтоб ее мертвое тело заставили служить такой цели. В нем нарастало гневное чувство; то самое, которое столько раз описывала ему Бесси, вернувшись домой после целого дня утомительной возни в чужой кухне, чувство, что тобой так часто и много помыкают другие, что ты уже не можешь ни думать, ни чувствовать самостоятельно. Мало того, что он жил там, где ему приказывали жить, делал то, что ему приказывали делать, мало того, что он поступал так до тех пор, пока не убил, чтобы обрести свободу; даже теперь, после убийства, они по-прежнему распоряжались им. Он им принадлежал с головы до ног, душой и телом; они предъявляли права на каждую частицу его существа, будь то во сне или наяву; они регулировали его жизнь и диктовали условия смерти.

Коронер постучал, призывая к порядку, потом встал, подошел к столу и одним движением откинул простыню с тела Бесси. При виде того черного и окровавленного, что открылось взгляду, Биггер невольно содрогнулся и поднял руки к глазам, и в ту же секунду его ослепило сверкание дюжины серебряных лампочек. С мучительным усилием Биггер отвел глаза в сторону, чувствуя, что, если он взглянет на Бесси еще раз, он вскочит с кресла и замахнется в пространство в слепом стремлении уничтожить и этот зал, и всех людей в нем. До предела напрягая каждый нерв, он старался смотреть, не видя, и сидеть среди всего этого шума, не слыша.

У него вдруг заболела голова, над самыми глазами. Потом его прошиб холодный пот. Кровь стучала в висках; губы пересохли и растрескались; он хотел облизнуть их, но не мог. Все в нем было напряжено для того, чтобы не допускать в сознание страшного образа Бесси и гула голосов, и он не мог шевельнуть ни одним мускулом. Он сидел неподвижно, окруженный невидимой бетонной стеной. Потом он не выдержал. Он наклонился вперед и спрятал лицо в ладони. Он услышал далекий голос, шедший откуда-то с высоты…

– Присяжные удаляются на совещание.

Биггер поднял голову и увидел, как те шестеро встали и один за другим вышли в боковую дверь. Тело Бесси уже накрыли простыней, и ничего не было видно. В зале опять зашумели, и коронер постучал по столу. Потом дверь отворилась, и все шестеро медленно прошли на свои места. Один из них передал коронеру листок бумаги. Коронер встал, поднял руку, требуя тишины, и стал читать длинный ряд слов, которых Биггер не мог понять. Но отдельные фразы дошли до него.

– …смерть названной Мэри Долтон последовала в доме ее родителей, расположенном на бульваре Дрексель, 4605, от сжатия кровеносных сосудов в результате удушения, каковое удушение было учинено негром Биггером Томасом во время насильственного полового акта…

…мы, присяжные, считаем, что указанное действие является предумышленным убийством, и рекомендуем дело названного Биггера Томаса передать в обвинительную камеру с предварительным содержанием обвиняемого под стражей согласно существующим законам.

Голос гудел дальше, но Биггер не слушал. Это означало, что его вернут в тюрьму и будут держать там до самого суда и казни. Наконец голос коронера умолк. В зале зашумели, задвигали стульями. Биггер слышал шаги людей, проходивших мимо самого его кресла. Он озирался с видом человека, очнувшегося от глубокого сна. Макс взял его за локоть.

– Биггер!

Он слегка повернул голову.

– Вечером мы увидимся. Вас сейчас отвезут в окружную тюрьму. Вечером я приду туда, и мы обо всем переговорим. Посмотрим, что можно сделать. А вы пока не волнуйтесь. Как только можно будет, ложитесь и постарайтесь уснуть. Хорошо?

Макс отошел от него. Он увидел, как два полисмена повезли к дверям стол с телом Бесси. Другие два полисмена, сидевшие рядом с ним, взяли его руки и приковали к своим. Впереди и сзади его стояли еще по два полисмена.

– Ну, марш.

Два полисмена пошли вперед, прокладывая путь в густой толпе. Белые мужчины и женщины молчали, когда он шел мимо, но стоило ему пройти, как позади поднимался крик. Через центральную дверь они вошли в коридор. Он думал, что его поведут обратно наверх, и сделал было шаг по направлению к лифту, но его грубо рванули в сторону.

– Сюда!

Его вывели парадным ходом на улицу. Желтое солнце заливало тротуары и дома. Вся мостовая была забита народом. Дул резкий ветер. Среди общего крика и воя он улавливал отдельные выкрики:

– …пустите его…

– …сделайте с ним то, что он с девушкой сделал.

– …отдайте его нам…

– …живьем сжечь эту черную обезьяну…

Для него расчистили узкий проход и повели его к автомашине, ожидавшей посреди мостовой. Куда он ни смотрел, везде стояли белые люди в синих мундирах, с отливающими серебром бляхами на груди. Его втиснули на заднее сиденье, вместе с двумя полисменами, к которым он был прикован за руки. Запыхтел мотор. Он увидел впереди другую машину, которая круто взяла с места и понеслась по солнечной улице, давая резкие гудки. За ней тронулась другая. Потом еще четыре. Наконец дошла очередь и до той, в которой он сидел. Позади он тоже слышал пыхтенье моторов и вой сирен. Он смотрел в окно, но не узнавал домов, мимо которых они ехали. По обеим сторонам мелькали белые лица с разинутыми ртами. Понемногу он начал ориентироваться. Сирены выли так пронзительно, что его как будто несло вперед волной звуков. Машина свернула на Стэйт-стрит. На Тридцать пятой улице все кругом стало знакомым. На Тридцать седьмой он вспомнил, что в двух кварталах отсюда находится его дом. Что делают сейчас его мать, и брат, и сестра? Где Джек, и Джо, и Гэс? Шины свистели на гладком асфальте. На каждом углу стоял полисмен, пропускавший машины без задержки. Куда его везут? Может быть, он будет сидеть в тюрьме на Южной стороне? Может быть, его везут в полицейский участок Гайд-парка? Они доехали до Сорок седьмой улицы и свернули на восток, к Коттедж Гроув-авеню. На углу бульвара Дрексель они снова свернули на север. Он наклонился вперед и замер. На этой улице жил мистер Долтон. Что они хотят делать? Машины замедлили ход и остановились у ворот знакомого особняка. Зачем его сюда привезли? Он взглянул на лица полисменов, сидевших с ним рядом; они молча смотрели прямо перед собой. Вдоль тротуаров, впереди и сзади, цепью стояли полисмены с револьверами наготове. Все окна соседних домов были полны белых лиц. Из ворот и подвалов выбегали люди и спешили к особняку. Полисмен с золотой бляхой на груди подошел к машине, распахнул дверцу, мельком глянул на Биггера и повернулся к шоферу:

– Давайте, ребята, вытаскивайте его.

Его вывели на тротуар. Густая плотная толпа уже стояла на тротуарах, в подворотнях, в палисадниках, за спинами полисменов. Он услышал, как один белый мальчик крикнул:

– Этот черномазый убил мисс Мэри!

Его повели во двор, заставили подняться по ступеням крыльца; с минуту он стоял перед парадной дверью дома Долтонов, той самой дверью, у которой он так смиренно ожидал с кепкой в руке почти неделю тому назад. Дверь отворилась, его повели по коридору вглубь и потом на второй этаж, к комнате Мэри. Ему вдруг не хватило воздуху. Зачем они привели его сюда? Снова пот прошиб его с головы до ног. Надолго ли хватит у него сил, не упадет ли он опять в обморок? Его втолкнули в комнату. Она была полна вооруженных полисменов и репортеров с аппаратами наготове. Он огляделся; комната была такая же, как в ту ночь. Вот кровать, на которой он задушил Мэри. Часы со светящимся циферблатом на туалетном столике. Те же занавеси на окнах, и шторы подняты до самого верха, как было тогда, когда он стоял в двух шагах от окна и смотрел, как миссис Долтон в белой развевающейся одежде, протянув руки, ощупью продвигается вперед в синеватом полумраке комнаты. Он чувствовал на себе взгляды всех, и тело его цепенело, наливаясь злобой и стыдом. Человек с золотой бляхой на груди, подошел к нему и заговорил, негромко и мягко:

– Ну, Биггер, будь умницей. Возьми себя в руки и не артачься. Мы хотим, чтобы ты нам показал все, как было в ту ночь, потихонечку, не торопясь, понимаешь? И пусть тебя не смущает, что эти джентльмены будут снимать. Повторяй все движения, которые ты тогда делал…

Биггер вспыхнул; все его тело напряженно вытянулось, и ему показалось, что он вырос на целый фут.

– Ты не бойся, – сказал человек со звездой. – Никто тебе ничего не сделает. Начинай.

Оскорбление жгло Биггера.

– Не бойся. Покажи все, что ты делал.

Он не шевелился. Человек со звездой взял его за руку и потянул к кровати. Он с силой рванулся назад. Раскаленное кольцо сдавило ему горло. Зубы были стиснуты так крепко, что заговорить он не мог бы, даже если б хотел. Он прижался спиной к стене и опустил глаза, горевшие злобой.

– В чем дело, что с тобой?

Губы Биггера раздвинулись, обнажив белые зубы. И сейчас же он зажмурил глаза; лампочки сверкнули, и он понял, что его сняли так, жмущегося к стене, с оскаленными зубами.

– А, боишься! А тогда ты не боялся, когда был здесь ночью один с девушкой?

Биггеру захотелось набрать побольше воздуху в легкие и крикнуть изо всех сил: «Нет, боялся! Боялся!» Но кто ему поверит? Так он и пойдет на смерть, даже не попытавшись объяснить этим людям все, что он чувствовал в ту ночь. Человек со звездой заговорил опять, но уже совсем другим тоном:

– Слушай, парень. Мы с тобой разговариваем по-хорошему, но можем и иначе поговорить, понял! Учти это. Ну, живо, марш к кровати и показывай, как ты изнасиловал и убил девушку!

– Я ее не насиловал, – сказал Биггер, с трудом шевеля непослушными губами.

– Ну, ну, ладно. Тебе уж теперь нечего терять. Показывай, и все тут.

– Я не хочу. – Ты должен! – Я не должен.

– Ну так мы тебя заставим!

– Вы меня можете заставить только умереть, больше ничего!

И в ту минуту, когда он это произнес, ему захотелось, чтоб они застрелили его, чтоб он мог освободиться от них навсегда. Подошел еще один человек с золотой бляхой на груди.

– Брось ты его. У нас есть все, что нам нужно.

– Думаешь, не стоит?

– Ну конечно. На кой черт тебе это?

– Ладно. Ребята, ведите его обратно в машину.

Ему опять защелкнули наручники на запястьях и повели его вниз. Еще до того, как парадная дверь растворилась, он услышал приглушенный гул голосов. Сквозь дверное стекло видно было, что во всю ширину улицы толпятся белые, под солнцем, на холодном ветру. Его вывели на крыльцо, и гул усилился; когда толпа увидела его, гул перешел в оглушительный рев и продолжал нарастать с каждой минутой. Полисмены окружили его со всех сторон и поволокли на мостовую, к машине.

– Черная обезьяна!

– Пристрелить эту сволочь!

Горячий плевок шлепнулся ему в лицо. Кто-то хотел на него броситься, но полисмены оттащили. Вдруг что-то блеснуло перед ним в высоте; он поднял голову. На крыше дома напротив пылал деревянный крест. Он сразу понял, что это как-то связано с ним. Но зачем они жгут крест? Он смотрел, и ему вспомнилось потное лицо черного проповедника, приходившего к нему утром в камеру, и его торжественные и проникновенные слова об Иисусе, о кресте, который есть у каждого из нас, и о том, как Иисус нес свой крест, прокладывая путь, показывая пример смерти, любви и вечной жизни. Но такой вот горящий крест на крыше он видел в первый раз. Может быть, белые люди тоже хотят, чтоб он возлюбил Иисуса? Ветер раздувал пламя, и слышно было, как оно гудит. Нет! Это нехорошо; нельзя жечь крест. Он стоял у машины, ожидая, когда его втолкнут туда, и, не двигаясь, удивленно расширив глаза, силился что-то вспомнить.

– А, увидел!

– Смотрит, смотрит!

Лица и глаза вокруг него были совсем не такие, как у черного проповедника, когда тот говорил об Иисусе и любви его, о его смерти на кресте. Крест, о котором рассказывал проповедник, был кровавый, а не огненный; утешительный, а не грозный. Он внушал благоговение, изумление, а не ужас. Думая о нем, хотелось встать на колени и плакать, а этот крест вызывал желание клясть и убивать. Биггер вспомнил о крестике, который проповедник надел ему на шею; он почувствовал его на груди, маленький образ того же креста, который горел на крыше, и ледяной ветер с яростным, свистом разметывал язычки огня по холодному синему небу.

– Сжечь его!

– Убить его!

Он вдруг понял: то был не крест Иисуса, то был крест ку-клукс-клана. Крест, висевший у него на шее, говорил о спасении, а они жгли на крыше другой, чтобы он узнал, как они ненавидят его.

Нет! Он не хочет! Значит, проповедник обманул его. Он почувствовал, что предан. Ему захотелось сорвать с шеи крест и бросить. Его втащили в машину, и он сел между двумя полисменами, по-прежнему глядя с испугом на горящий крест. Завыли сирены, и машины плавно понеслись по запруженным народом улицам; крест на груди причинял Биггеру боль, точно нож, направленный в сердце. У него сводило пальцы от желания сбросить его; ему казалось, что это дурной, колдовской талисман, который теперь наверняка накличет на него смерть. Машины, все так же одна за другой, проехали по Стэйт-стрит, потом повернули к западу, на Двадцать шестую. Прохожие на тротуарах останавливались и смотрели им вслед. Минут через десять шофер затормозил у высокого белого здания; Биггера повели по лестницам, по длинным коридорам и наконец втолкнули в камеру. С него сняли наручники, дверь захлопнулась со звоном. Полисмены не уходили и с любопытством разглядывали его.

Задыхаясь, не помня себя, он рванул рубашку на груди. Он схватился за крест и сдернул его с шеи. Он швырнул его в угол, выкрикнув вдогонку проклятие, похожее на стон:

– Не надо мне!

Полисмены ахнули и недоуменно уставились на него: – Ты что делаешь, разве можно? Это же твой крест! – Я и без креста могу умереть!

– Тебе теперь, кроме бога, надеяться не на кого. Подумай о своей душе!

– Нет у меня души!

Один из полисменов подобрал крест с пола и протянул ему: – Возьми надень. Это ведь крест божий! – Не надо мне его!

– Брось, не уговаривай! – сказал другой полисмен. Они бросили крест на пороге и ушли. Он поднял его и снова отшвырнул. Он устало прислонился к решетке, обессиленный. Чего они хотят от него? Он услышал шаги и поднял голову. По коридору шел белый человек, а за ним негр. Он выпрямился и замер. Это был старик проповедник, тот самый, что приходил к нему утром. Белый человек стал возиться с замком, отпирая камеру.

– Уходите! – закричал Биггер.

– Сын мой, – попробовал увещевать его проповедник.

– Уходите!

– Что с тобой, сын мой?

– Забирайте своего Иисуса и проваливайте!

– Опомнись, сын мой. Ты сам не знаешь, что говоришь. Дай мне помолиться за тебя!

– За себя молитесь!

Белый сторож схватил проповедника за рукав и сказал, указывая на крест на полу:

– Смотрите, преподобный, он бросил свой крест.

Проповедник посмотрел и сказал:

– Не плюй в лицо господу, сын мой!

– Я сейчас вам плюну в лицо, если вы не отстанете, – сказал Биггер.

– Его красные накрутили, – сказал сторож и благочестиво притронулся пальцами ко лбу, груди, правому плечу, а потом левому: он осенял себя крестным знамением.

– Враки! – закричал Биггер. Слова, кипя, выплескивались из него, и он сам был похож на пылающий крест. – Я вам говорю, уходите! Если вы сюда войдете, я вас убью! Оставьте меня в покое!

Старый негр спокойно нагнулся и, просунув руку сквозь решетку, достал крест. Сторож повернул ключ в замке, и дверь распахнулась. В ту же минуту Биггер подскочил, вцепился в стальные прутья двери и яростно толкнул ее назад. Дверь захлопнулась с такой силой, что сбила проповедника с ног. Отголоски удара стали о сталь разнеслись, перекатываясь, по коридору и замерли где-то далеко.

– Уж лучше вы его не трогайте, – сказал сторож. – Видите, совсем взбесился.

Проповедник медленно поднялся и подобрал с вола свою шляпу, Библию и крест. Он постоял с минуту, потирая ладонью ушибленное лицо.

– Будь по-твоему, сын мой. Оставляю тебя наедине с господом, – вздохнул он и бросил крест обратно в камеру.

Проповедник зашагал по коридору. Сторож пошел за ним следом. Биггер остался один. Его волнение было так велико, что он ничего не видел и не слышал. Постепенно напряжение ослабло. Он увидел крест, схватил его и долго держал, крепко сжимая в пальцах. Потом он размахнулся и швырнул его сквозь решетку. Крест негромко стукнул о стену коридора и упал на цементный пол.

Нет, не нужно ему больше ни малейшего проблеска надежды. Это было хуже всего; он поддался на уговоры проповедника, и где-то в глубине у него шевельнулось чувство, будто что-то еще может случиться. Что ж, вот и случилось: крест, который проповедник надел ему на шею, сожгли у него на глазах.

Когда приступ отчаяния прошел, он поднялся с пола. Сквозь туман, который еще стоял перед глазами, он увидел людей, разглядывавших его из-за решеток других камер. Он услышал негромкий гул голосов, и в ту же минуту его сознание отметило: даже здесь, в окружной тюрьме, негры содержатся отдельно от белых. Он лежал на койке с закрытыми глазами, и от темноты ему было немного легче. Временами по телу пробегала судорога, отголосок бушевавшей в нем бури. В каком-то маленьком, уголке сердца созревала суровая решимость не верить больше никому и ничему. Даже Джану. Даже Максу. Может быть, они и хорошие люди, но начиная с этого часа все, что бы он ни делал и ни думал, должно исходить от него, и только от него самого. Хватит с него крестов на груди, внезапно охваченных пламенем.

Его волнение постепенно улеглось. Он открыл глаза. Он услышал легкий стук в стену. Потом звучный шепот:

– Эй ты, новичок!

Он сел на койке, недоумевая, что им от него нужно.

– Это тебя, что ли, поймали по долтоновскому делу?

У него сжались кулаки. Он снова лег. Он не хотел разговаривать с ними. Они были не его породы. Он чувствовал, что преступления, которые привели их сюда, ничего общего не имеют с тем, что он сделал. Он не хотел разговаривать с белыми, потому что они – белые, но он не хотел разговаривать и с неграми, потому что ему было стыдно. У них, у своих, он вызвал бы слишком большое любопытство. Он долго лежал так, ни о чем не думая, потом вдруг услышал, что стальная дверь камеры отворяется. Он взглянул и увидел белого человека, в руках у которого был поднос с едой. Он сел, спустил ноги, и человек поставил поднос на койку рядом с ним.

– Это тебе твой адвокат прислал, приятель. Хороший у тебя адвокат, – сказал он.

– Послушайте, нельзя ли мне газету? – спросил Биггер.

– Газету? – повторил тот, почесывая затылок. – Ага, газету… Да нет, что ж, можно. На вот тебе мою. Я уже прочел. Да, еще твой адвокат велел сказать, что пришлет тебе костюм.

Биггер уже не слушал; не обращая внимания на еду, он развернул газету. Он ждал только, когда захлопнется дверь камеры. Когда лязгнул замок, он наклонился вперед и приготовился читать, но вдруг задумался о человеке, который только что вышел из камеры, о его непривычно дружелюбном обращении. В те несколько минут, что этот человек провел здесь, он не испытывал ни страха, ни беспомощности загнанного зверя. Человек держал себя просто, деловито. Биггер не мог понять, в чем тут дело. Он приблизил газету к глазам, и стал читать. ПРЕСТУПНИК-НЕГР СОЗНАЛСЯ В ДВОЙНОМ УБИЙСТВЕ. ПОТРЯСЕНИЕ УБИЙЦЫ ПРИ ВИДЕ ТЕЛА ЖЕРТВЫ. ЗАСЕДАНИЕ ОБВИНИТЕЛЬНОЙ КАМЕРЫ НАЗНАЧЕНО НА ЗАВТРА. КРАСНЫЕ ВЗЯЛИ НА СЕБЯ ЗАЩИТУ ПРЕСТУПНИКА. Он пробегал строчки глазами в поисках какого-нибудь намека на ожидающую его судьбу.

«…убийца, несомненно, понесет высшую кару за свои преступления… виновность можно считать установленной… остается установить, сколько еще аналогичных преступлений он успел совершить… попытка напасть на убийцу во время предварительного разбирательства…»

И дальше:

«В беседе по поводу выступления коммунистов в защиту чернокожего насильника и убийцы мистер Дэвид А.Бэкли, прокурор штата, заявил нам следующее: „Чего еще ждать от таких людей? Я считаю, что эту заразу надо вырвать с корнем. Мое глубокое убеждение, что, досконально изучив деятельность красных в нашей стране, можно найти ключ ко многим нерасследованным преступлениям“.

Будучи спрошен о том, какое влияние может оказать процесс Томаса на апрельские выборы, на которых мистер Бэкли выступает в качестве кандидата в преемники самому себе, он вынул красную гвоздику из петлицы своей визитки и со смехом отмахнулся ею от репортеров».

Вдруг раздался протяжный вопль; Биггер уронил газету, вскочил на ноги и бросился к решетке посмотреть, что случилось. В коридоре шесть белых людей боролись с каким-то негром. Они тащили его за ноги и остановились прямо против камеры Биггера. Дверь камеры распахнулась, и Биггер попятился к койке, раскрыв рот от удивления. Негр извивался и корчился в руках у белых, безуспешно пытаясь высвободиться.

– Пустите меня! Пустите! – кричал он.

Они приподняли его и бросили в камеру, потом заперли дверь и ушли. С минуту негр лежал неподвижно на цементном полу, потом, вскочил и бросился к двери.

– Отдайте мои бумаги! – закричал он.

Биггер увидел его лицо; глаза у него были налиты кровью, в углах губ белела пена. Пот блестел на коричневой коже. Он сжимал прутья решетки с такой исступленной силой, что при крике все его тело сотрясалось. Видя его отчаяние, Биггер удивился, почему ему не отдают то, что у него ваяли.

– Вам это так не пройдет! – ревел негр.

Биггер подошел к нему и положил ему руку на плечо.

– Что такое они у тебя забрали? – спросил он.

Но тот продолжал кричать, не обращая на него внимания.

– Я буду жаловаться на вас президенту, слышите! Отдайте мне мои бумаги или выпустите меня сейчас же отсюда, белая сволочь! Вы хотите уничтожить все мои доказательства! Хотите замазать свои преступления! Не удастся! Я расскажу о них всему миру! Я знаю, зачем вы меня посадили за решетку! Это все профессор! Но ему это так не пройдет…

Биггер смотрел на него со страхом в невольным интересом. В возбуждении этого человека по поводу его пропажи, в чем бы она ни заключалась, было что-то неестественное. И все же его отчаяние казалось искренним; оно действовало на Биггера, властно требуя сочувствия.

– Идите сюда! – кричал негр. – Отдайте мне мои бумаги, а не то я пожалуюсь президенту, и вы будете отстранены от должности…

Что за бумаги они у него отняли? Биггер ничего не понимал. О каком это президенте он все твердит? И кто такой профессор? Среди криков негра Биггер услышал чей-то голос, звавший его.

– Эй ты, новичок!

Биггер, осторожно обойдя яростно бившегося негра, подошел к двери.

– Он не в себе! – сказал ему белый человек, сидевший в одной из камер напротив. – Скажи им, чтобы его от тебя убрали. Он тебя придушит. Он слишком много сидел над книгами в университете, вот и заучился. Он писал книгу про то, как живут негры, и теперь уверяет, что у него украли все его записки. Он говорит, что доискался до причины, почему белые обижают негров, и теперь он все объяснит президенту, и президент сделает так, что больше этого не будет. Совсем свихнулся, понимаешь? Он говорит, это университетский профессор велел его посадить в тюрьму. Его зацапали сегодня утром в вестибюле почтамта: он пришел туда в одном нижнем белье, с президентом собрался беседовать…

Биггер отпрянул назад, к койке. Весь его страх смерти, вся ненависть и стыд стушевались перед одной пугающей мыслью: что, если этот несчастный кинется на него? Негр все еще тряс решетку, продолжая кричать. Он был такого же роста, как Биггер. У Биггера возникло странное ощущение, что все его чувства обрели временное равновесие на волоске, которым была его усталость, и что неистовство этого человека вновь втянет его в кипящий водоворот. Он лежал на койке, обхватив голову руками, мучимый безотчетной тревогой, лежал и слушал вопли негра, хотя самое лучшее для него было бы их не слышать.

– Вы боитесь меня! – кричал негр. – Потому-то вы меня сюда и упрятали! Но я все расскажу президенту! Я скажу ему, что вы сослали нас всех на Южную сторону и заставляете жить в таких условиях, что каждый десятый из нас неминуемо сходит с ума! Я скажу ему, что вы сбываете в Черном поясе все испорченные продукты, и притом за двойную цену! Я скажу, что вы берете с нас налоги, а больниц для нас не строите! Я скажу, что наши школы так переполнены, что в них процветают все пороки! Я скажу, что вы нанимаете нас на работу в последнюю очередь, а увольняете в первую! Я все скажу президенту, и Лиге наций тоже…

Арестанты в других камерах зашумели.

– Заткнись ты, псих!

– Уберите его отсюда!

– Выбросьте его вон!

– Ну тебя к черту!

– Не запугаете! – заревел негр. – Я вас знаю. Они подсадили вас сюда, чтобы вы подглядывали за мной!

Поднялся невообразимый гомон. Но по коридору уже бежали несколько человек в белых халатах, с носилками. Они отперли камеру, схватили кричащего негра, надели на него смирительную рубашку, уложили на носилки и унесли. Биггер сел на койку и уставился в пространство тупым, безнадежным взглядом. Он слышал, как арестанты переговариваются из камеры в камеру.

– Что это у него-украли?

– Да ничего! Он просто полоумный!

Наконец все успокоились. В первый раз с тех пор, как его поймали, Биггеру захотелось, чтобы возле него кто-то был, чтобы ему было за что физически уцепиться. Он обрадовался, когда лязгнул ключ в замке. Он сел, над ним стоял сторож.

– Выходи, парень. Адвокат пришел.

Ему надели наручники и повели его по коридору в маленькую комнатку, посреди которой стоял Макс. Стальные кольца у него на руках разомкнули и втолкнули его в комнату, он услышал, как за ним захлопнулась дверь.

– Садитесь, Биггер. Ну как вы?

Биггер присел на кончике стула и ничего не отвечал. Комната была очень маленькая. С потолка спускалась одна лампочка под желтым шаровидным колпаком. Единственное окно было забрано решеткой. Кругом стояла тишина. Макс сел напротив Биггера, глаза Биггера встретились с его глазами и сейчас же опустились. Биггеру казалось, что вот он сидит и держит в руках всю свою жизнь и растерянно ожидает, чтобы Макс сказал ему, что с ней делать; и от этого он чувствовал ненависть к самому себе. Его вдруг охватило желание исчезнуть, перестать существовать. Он был слишком слаб, или мир был слишком силен; он сам не знал, что вернее. Много раз он пытался создать свой собственный мир, в котором можно было бы жить, и всякий раз он терпел неудачу. И вот опять он ждет, чтобы кто-то ему что-то сказал; опять он застыл на грани между самостоятельным действием и свершением чужой воли. Что же, ему все еще мало ненависти и страха? Чем теперь может помочь ему Макс? Даже если Макс честно приложит все старания, тысячи белых рук протянутся, чтобы помешать ему. Пусть лучше идет домой. У него зашевелились губы, чтобы заговорить, чтобы попросить Макса уйти; но слова не вышли. Он понял, что даже в этих словах обнаружит крушение последней надежды и тем предаст свою душу на еще больший позор.

– Я для вас купил костюм, – сказал Макс. – Завтра утром вам его передадут, и вы его сейчас же наденьте. Нужно, чтобы вы явились в обвинительную камеру в приличном виде.

Биггер ничего не говорил, он только глянул на Макса и снова отвел глаза.

– О чем вы задумались, Биггер?

– Ни о чем, – пробормотал он.

– Ну вот что, Биггер. Я хочу, чтобы вы мне рассказали о себе…

– Не стоит вам, стараться, мистер Макс! – вдруг выпалил Биггер.

Макс пристально посмотрел на него:

– Вы в самом деле так думаете, Биггер?

– А как же еще тут можно думать?

– Биггер, я буду с вами откровенен. Я вижу только один выход: признание вины. Можно просить о помиловании, о пожизненном заключении…

– Лучше умереть!

– Глупости. Вы должны жить.

– Для чего?

– Разве у вас нет желания бороться?

– Что я могу? Я уже попался. – Так умереть вы не должны, Биггер. – Мне все равно, как умереть, – сказал он; но голос у него сорвался.

– Слушайте, Биггер, то море ненависти, которое вы увидели теперь, всущности, окружало вас всю жизнь. И именно поэтому вы должны бороться. Если им удастся сломить вас, значит, им и других ничего не стоит сломить.

– Пусть так, – тихо сказал Биггер, сложив руки на коленях и глядя в черный пол. – Но я ведь не могу победить.

– Прежде всего, Биггер, скажите: вы мне доверяете?

Биггер рассердился.

– Вы ничем не можете помочь, мистер Макс, – сказал он, взглянув прямо в глаза Максу.

– Но вы мне доверяете, Биггер? – повторил Макс свой вопрос.

Биггер отвел глаза. Он чувствовал, что чем дальше, тем труднее ему будет сказать Максу, чтобы он ушел.

– Не знаю, мистер Макс.

– Биггер, у меня лицо белое, – сказал Макс. – И я знаю, что почти все белые лица, которые вам приходилось встречать, отпугивали вас, хотя, может быть, и помимо собственной воли. Каждый белый человек считает своим долгом удерживать негра на приличном расстоянии. Часто он сам даже не знает, зачем он это делает, а все-таки делает. Вот так обстоит дело, Биггер. Но тем не менее я хочу убедить вас, что мне вы можете доверять.

– Не стоит, мистер Макс.

– Вы не хотите, чтобы я вел ваше дело?

– Вы мне ничем не поможете. Я попался.

Биггер понимал: Макс старается внушить ему, что он, Макс, принимает его точку зрения на вещи; и от этого ему было так же не по себе, как тогда в машине, когда Джан пожал ему руку. От этого в нем снова остро и мучительно оживала мысль о том, что он – черный, и страх и стыд, неразрывные с этой мыслью; и за все это он начинал ненавидеть самого себя. Он верил Максу. Ведь Макс хочет его защищать, хотя и знает, что навлечет на себя недовольство всех остальных белых. Но едва ли Макс сумеет убедить его в чем-либо таком, что позволит ему спокойно пойти на смерть. Едва ли сам господь бог это сумел бы. Судя по тому, что он чувствует сейчас, им придется тащить его к стулу силой – так, как они тащили его вниз по лестнице, когда поймали. И он не хотел, чтобы играли на его чувствах; он опасался новой ловушки. Если он признает, что верит Максу, и будет поступать, как подскажет ему эта вера, не кончится ли это тем же, чем и всякое проявление веры? Ему хотелось верить; но он боялся. Он чувствовал, что должен был бы пойти Максу навстречу; но как и всегда, когда с ним заговаривали белые, у него являлось такое ощущение, будто он пойман на Ничьей Земле. Он сидел на стуле сгорбившись, понурив голову и смотрел на Макса только тогда, когда Макс не смотрел на него.

– Сигарету, Биггер? – Макс поднес ему огня, потом закурил сам; несколько минут они курили молча. – Биггер, я ваш адвокат. Я хочу, чтобы мы с вами говорили откровенно. Я обещаю вам сохранить все в строжайшей тайне…

Биггер пристально посмотрел на Макса. Ему стало жаль этого белого. Он видел, что Макс боится, как бы он совсем не отказался говорить. А обидеть Макса ему не хотелось. Он решительно наклонился вперед. Что ж, говорить так говорить. Рассказать ему все. Покончить с этим, и чтобы Макс ушел.

– А мне все равно, что я сейчас говорю или делаю…

– Совсем не все равно, – живо перебил его Макс.

На какую-то долю секунды Биггеру вдруг захотелось смеяться, потом это прошло. Макс от души стремился помочь ему, а он должен был умереть.

– Может быть, и не все равно… – протянул Биггер.

– Если вам все равно, что вы говорите и делаете, почему же вы сегодня отказались воспроизвести сцену убийства в доме Долтонов?

– Для них я ничего не хочу делать.

– Почему?

– Они ненавидят негров, – сказал он. – Но почему, Биггер? – Я не знаю, мистер Макс.

– Биггер, вы разве не знаете, что они не только негров ненавидят?

– Кого же еще?

– Они ненавидят профсоюзы. Они ненавидят всех, кто старается сплотить людей. Они ненавидят Джана.

– Но негров они ненавидят больше, – сказал Биггер. – С профсоюзными организаторами они никогда не сделают того, что со мной.

– Делают и хуже. Вам так кажется, потому что цвет вашей кожи помогает им выделять вас, обособлять, эксплуатировать. Но точно так же они поступают и с другими. Они ненавидят меня, потому что я стараюсь помочь вам. Они пишут мне письма, в которых называют меня «поганым жидом».

– Они меня ненавидят; больше я ничего не знаю, – угрюмо сказал Биггер.

– Биггер, прокурор штата дал мне экземпляр признания, которое вы подписали. Скажите, вы ему говорили правду?

– Да. Что мне еще было делать?

– Теперь, Биггер, скажите мне вот что. Зачем вы все это сделали?

Биггер вздохнул, пожал плечами и сделал глубокую затяжку.

– Не знаю, – сказал он. Дым, клубясь, выходил из его ноздрей.

– Это было обдумано заранее?

– Нет.

– Вам кто-нибудь помогал?

– Нет.

– Были у вас раньше когда-нибудь подобные мысли?

– Нет.

– Как же это вышло?

– Так вот вышло, мистер Макс.

– Вы жалеете об этом?

– Чего жалеть? От этого мне легче не будет.

– И вы совсем не можете объяснить, почему вы это сделали?

Биггер смотрел прямо перед собой расширенными, блестящими глазами. Разговор с Максом вновь пробудил в нем настоятельную потребность заговорить, рассказать, попытаться объяснить свои чувства. Волна возбуждения захлестнула его. Вот протянуть бы руки и высечь из пустого пространства конкретные, осязаемые причины, заставившие его совершить убийство. Так ясно он ощутил их. Если б ему удалось это сделать, сковывавшее его напряжение разрядилось бы навсегда; он мог бы сидеть и ждать, пока ему не скажут идти к стулу; а когда скажут – спокойно пойти.

– Мистер Макс, я не знаю. У меня тогда все смешалось. Я столько чувствовал, и все разное.

– Вы ее изнасиловали, Биггер?

– Нет, мистер Макс. Не трогал ее. Но кто мне поверит?

– Но вы думали об этом до того, как миссис Долтон вошла в комнату?

Биггер покачал головой и судорожно стал тереть руками глаза. Он почти забыл о присутствии Макса. Он старался нащупать ткань своих ощущений, старался ухватить их смысл.

– Не знаю, не знаю. Немножко было это со мной. Да, пожалуй, что так. Я был пьяный, и она была пьяная, вот откуда оно и взялось.

– Но вы изнасиловали ее или нет?

– Нет. Но все скажут, что да. Какая разница? Я негр. Оли говорят, что все негры так делают. Так не все ли равно, было это или нет?

– Вы с пей давно были знакомы?

– Несколько часов.

– Она вам нравилась? – Нравилась? Это вырвалось у него таким надсадным криком, что Макс вздрогнул. Биггер вскочил на ноги. Зрачки его расширились, руки поднялись и, дрожа, повисли в воздухе.

– Ну, ну, Биггер! Биггер… – сказал Макс.

– Нравилась? Да я ненавидел ее! Один бог знает, как я ее ненавидел! – закричал он.

– Сядьте, Биггер!

– Я и теперь ее ненавижу, вот хоть она и умерла, а, видит бог, ненавижу…

Макс схватил его за плечи и заставил сесть.

– Перестаньте волноваться, Биггер, слышите? Успокойтесь!

Биггер затих, только глаза его беспокойно блуждали по сторонам. Наконец он опустил голову и переплел пальцы. Нижняя губа слегка отвисла.

– Значит, вы ее ненавидели?

– Да. И ничуть мне не жалко, что она умерла.

– Но что же она вам сделала? Вы сами сказали, что только что познакомились с ней.

– Не знаю. Ничего такого она мне не сделала. – Он помолчал и нервно провел рукою по лбу. – Она… Это… Черт, нет, я не знаю. Она меня все расспрашивала. Она как-то так все говорила и делала, что я сразу возненавидел ее. Она все во мне перевернула. Я чуть не плакал от злости… – Он оборвал на высокой, жалобной ноте. Он облизнул губы. Мысль его запуталась в сетке смутных побочных ассоциаций: он представил себе свою сестренку Веру, как она сидит на краешке стула и плачет оттого, что он «подсматривал» и ей стыдно; он представил, как она вскакивает и бросает в него туфлю. Он растерянно покачал головой. – Она все приставала ко мне, мистер Макс, расскажи ей, как живут негры. Она села рядом со мной впереди…

– Но, Биггер, за это ведь нельзя возненавидеть человека. Она вам желала добра…

– Добра? Нет, черта с два, никакого она мне добра не желала!

– Как это – нет! Она держала себя с вами как человек с человеком.

– Мистер Макс, у нас все по-разному. Что вам кажется добром, то на самом деле совсем не добро. Я ведь про нее ничего не знал. Я только знал, что из-за таких, как она, белые убивают негров. И живем мы совсем в разных местах. А тут она вдруг со мной так.

– Вы должны были понять, Биггер. Она себя держала с вами так, как умела.

Биггер озирался по сторонам, не зная, что ответить. Он понимал, что его поступки кажутся непоследовательными, и он уже отказался от мысли дать им последовательное объяснение. Руководствуясь только инстинктивным чувством, он отвечал Максу.

– Ну и я себя с ней держал так, как умел. Она богатая. Такие, как она, всему хозяева на земле. Такие, как она, говорят, что негры все равно что собаки. Они нас заставляют делать только то, что они хотят…

– Но, Биггер, ведь эта девушка хотела помочь вам!

– Мне этого не было видно.

– А что же она должна была делать, чтоб это было видно?

– Не знаю, мистер Макс. Белые и негры – чужие друг другу. Мы не знаем, что у них на уме, они не знают, что у нас на уме. Может, она и хотела мне добра; только этого не было видно. По-моему, она все делала и говорила так же, как и все белые люди…

– За это ее нельзя винить, Биггер.

– У нее кожа такая же белая, как и у всех у них, – сказал Биггер, как бы защищаясь.

– Я одного не понимаю, Биггер. Вы говорите, что ненавидели ее, и вместе с тем сами сказали, что она вызывала у вас желание, когда вы были с ней вдвоем в комнате, оба пьяные…

– Да, – сказал Биггер, кивнув головой и рукой вытирая губы. – Да. Чудно, верно? – Он затянулся дымом. – Да, наверно, так получилось потому, что я знал, что этого нельзя. Наверно, потому, что белые говорят, будто мы все это делаем. Мистер Макс, вы знаете, что они про нас еще говорят? Они говорят, что если у негра триппер, так он старается изнасиловать белую женщину, потому что негры верят, будто от этого триппер проходит. Вот они что говорят. И они верят этому. Господи, мистер Макс, да если про тебя говорят такое, так лучше тебе и не родиться. Что толку? Ну было это со мной, когда я ее принес наверх, в ее комнату. Все равно ведь они про нас так говорят; для того и говорят, чтобы убивать нас. Они проводят черту и говорят: вот твоя сторона, и тут ты сиди. А что там нет хлеба, на этой стороне, это им все равно. Можешь умереть, им все равно. А потом еще про тебя говорят такие вещи, и стоит тебе перейти черту, как тебя убивают. Тогда уж сам бог велел тебя убить. Всякий рад тебя убить тогда. Да, было это со мной, может, потому и было, что так говорят. Может, потому именно и было.

– Вы хотите сказать, что вам хотелось бросить им вызов? Хотелось показать, что вы смеете, что вам все равно?

– Не знаю, мистер Макс. Но что мне было терять? Все равно рано или поздно я бы им попался. Я негр. Хоть бы я и не сделал ничего, все равно я бы попался. Стоит только кому-нибудь указать на меня белым пальцем, и мне конец. Разве не так?

– Но почему, когда миссис Долтон вошла в комнату, вы не рассказали ей, в чем дело? И ничего бы тогда не случилось…

– Господи, мистер Макс, когда я повернулся и увидел, что старуха идет к кровати, я уже ничего не мог. Я просто себя не помнил…

– То есть как? Вы потеряли сознание?

– Нет, нет… Я все понимал, что делаю. Но я не мог не делать. Понимаете? Ну вот как будто кто-то другой влез в мою шкуру и стал делать все за меня…

– Биггер, скажите, вы чувствовали к Мэри более сильное влечение, чем к женщинам вашей расы?

– Нет. Они так говорят. Но только это неправда. Я ее и тогда ненавидел, и теперь ненавижу.

– Хорошо, а Бесси почему вы убили?

– Чтобы она не разболтала. Мистер Макс, после того как я убил белую женщину, уже не трудно было еще кого-нибудь убить. Я тут не раздумывал много. Я знал, что нужно убить Бесси, и я ее убил. Я хотел убежать из Чикаго…

– Вы ненавидели Бесси?

– Нет.

– Любили ее?

– Нет. Просто я боялся. Я в Бесси не был влюблен. Она была моя девушка, и больше ничего. Я вообще никогда не был влюблен. Я убил Бесси, чтоб спастись. Должна же у парня быть девушка, ну вот, у меня была Бесси. И я убил ее.

– Скажите мне, Биггер, когда вы почувствовали ненависть к Мэри?

– Сразу, как только я ее увидел, как только она со мной заговорила. Кажется, я ее ненавидел, даже когда не знал еще…

– Но почему?

– Я ведь вам сказал. Такие, как она, нам ничего делать не дают.

– А что бы вы хотели делать, Биггер?

Биггер вздохнул и опять глубоко затянулся.

– Да ничего такого определенного. Но только я хотел, чтоб можно было делать то, что делают другие.

– И оттого, что этого нельзя было, вы возненавидели эту девушку?

Опять Биггер почувствовал, что в его поступках нет последовательности, и опять он обратился к своим чувствам за правильным ответом для Макса.

– Мистер Макс, когда человеку постоянно говорят, что можно и чего нельзя, надоедает в конце концов. Ведь как живешь – пробавляешься мелочами. То ботинки чистишь, то улицы подметаешь – что придется… Заработки такие, что не прокормишься. Каждый день ждешь, вот-вот уволят. В конце концов выматываешься до того, что уж и не ждешь ничего хорошего. Только мечешься с утра до ночи по чужой указке. Даже человеком себя больше не чувствуешь. Так только, со дня на день перебиваешься, работаешь, чтобы все шло, как идет, чтоб другие жить могли. Знаете, мистер Макс, я вот часто думаю о белых…

Он замолчал. Макс наклонился вперед и дотронулся до его колена.

– Продолжайте, Биггер.

– Ну вот, у них ведь все есть. Они тебе места не оставляют на земле. Они как бог… – Он проглотил слюну, закрыл глаза и вздохнул. – Даже думать они тебе не дают о том, о чем хочется. Так тебя гонят и теснят, что только об этом и можешь думать, больше ни о чем. Они убивают тебя раньше, чем твоя смерть придет.

– Но, Биггер, значит, что-то вам все-таки сильно хотелось делать, раз вы их так возненавидели за то, что они помешали вам?

– Нет… Ничего мне не хотелось.

– Но ведь вы сами сказали: Мэри и такие, как она, не дают вам ничего делать.

– А что я могу хотеть? Я ничего не знаю. У меня никогда не было случая стать чем-нибудь. Я простой негр, а законы пишут белые.

– Но кем бы вам хотелось стать?

Биггер долго молчал. Потом он засмеялся, без звука, без движения губ, просто его легкие три раза коротко и энергично вытолкнули через ноздри воздух.

– Одно время мне хотелось стать летчиком. Но они не дали бы мне поступить в школу, где этому учат. Они выстроили большую школу, а потом обвели ее чертой и сказали, что только те, кто живет внутри черты, могут в ней учиться. А раз так, значит, неграм туда дороги нет.

– А еще что?

– Ну, одно время в армию думал пойти.

– Почему же не пошли?

– К черту, там все то же самое. Что может там делать негр – только рыть окопы. А во флоте – мыть посуду и скрести полы.

– И больше вам никогда ничего не хотелось?

– Не помню. Не все ли равно теперь? Моя песенка спета… Я попался – и умру.

– Расскажите мне, о чем вы еще думали, что вам нравилось?

– Иметь свой бизнес тоже хорошо. Но откуда негру стать дельцом? У нас нет денег. У нас нет ни шахт, ни железных дорог – ничего. Они не хотят, чтобы у нас что-нибудь было. Они хотят, чтобы мы сидели в своем закутке…

– А вы не хотели сидеть?

Биггер глянул на него, сжав губы. Лихорадочная гордость блеснула в его налитых кровью глазах.

– Не хотел, – сказал он.

Макс посмотрел на него и вздохнул.

– Слушайте, Биггер. Вы мне рассказывали о том, чего не могли делать. Но кое-что вы сделали. Вы совершили два преступления. Чего вы ждали от них?

Биггер встал и засунул руки в карманы. Потом он прислонился к стене и рассеянно уставился в пространство. Снова он позабыл о присутствии Макса.

– Не знаю. Может, вам покажется, что я полоумный. Может, меня посадят на электрический стул за такие мысли. Но только я не жалею, что убил. Хоть ненадолго, хоть на минуту я чувствовал себя свободным. Я что-то делал. Это скверно, я знаю, но мне было хорошо. Может, бог меня за это накажет. Пусть накажет. Но я не жалею. Я убил потому, что я боялся и зол был. Но я всю жизнь боялся и был зол, а после того как я убил ту белую девушку, я хоть ненадолго перестал бояться.

– Чего же вы боялись?

– Всего, – выдохнул он и закрыл лицо руками.

– Вы никогда в жизни не надеялись, Биггер?

– На что? Чего мне было ждать хорошего? Я ведь черный, – пробормотал он.

– У вас не было своей мечты о счастье?

– Почему? Была, – сказал он выпрямляясь.

– О каком же счастье вы мечтали?

– Не знаю. Мне много чего хотелось. Но только ничего этого нельзя было. Мне хотелось делать то, что делали белые мальчики после школы. Одни поступали в колледж. Другие шли в армию. А я не мог.

– Но вам хотелось быть счастливым?

– Понятно. Кому же не хочется?

– Но вы не верили, что это когда-нибудь будет?

– Не знаю. Я просто жил изо дня в день. Вечером ложился спать, утром вставал. Нет, иногда мне казалось, что это будет.

– Как?

– Не знаю, – ответил он голосом, который прозвучал как стон.

– Как же вы себе представляли счастье?

– Не знаю. Только совсем не похоже на то, что было.

– Разве вы не отдавали себе отчета в своих желаниях, Биггер?

– Ну, мне казалось, если я буду счастлив, я перестану всегда хотеть того, чего нельзя.

– А почему вы хотели того, чего нельзя?

– Не знаю. По-моему, это у всех так бывает. Вот и у меня было. Может, если б я мог заняться таким делом, как мне хотелось, все было бы хорошо. Я бы тогда не боялся. И не злился тоже. Не было бы ненависти к людям; и, может, мне тогда легче жилось бы на свете.

– Биггер, вы бывали в Клубе молодежи Южной стороны, в том, которому мистер Долтон подарил столы для пинг-понга?

– Бывал, да только на кой черт пинг-понг взрослому парню?

– Как вам кажется, этот клуб отвлекал вас от озорства?

Биггер откинул голову набок.

– Отвлекал от озорства? – повторил он слова Макса. – Да мы все свои дела там всегда и обдумывали.

– Вы когда-нибудь ходили в церковь, Биггер?

– Да, только очень давно. Когда я был маленький.

– Ваши родные – набожные люди?

– Да, мать чуть не каждый день в церковь ходит.

– А вы почему перестали ходить?

– Надоело. Пустое это все. Поют, кричат, молятся без конца. Да только не помогает. Все негры любят ходить в церковь, и никому это не помогает. Все равно у белых есть все, а у негров ничего.

– И вы не замечали, что, когда вы бываете в церкви, у вас становится легче на душе?

– Нет. Мне этого и не нужно было. Это только у бедных в церкви становится легче на душе.

– Но ведь и вы бедны, Биггер.

Снова глаза Биггера загорелись лихорадочным гордым блеском. – Я не такой бедный, – сказал он. – Но ведь вы сами говорите, Биггер, если б вы попали в такое место, где вы не чувствовали бы ненависти к себе и не ненавидели бы других, вы бы могли быть счастливы. В церкви вас никто не ненавидел. Почему же вы не находили там облегчения?

– Я хотел быть счастливым здесь, на земле, а не в другом месте. Такого счастья мне не надо. Белым людям на руку, если негры набожны: они тогда могут делать с нами, что хотят.

– Несколько минут назад вы сказали, что за убийство вас бог накажет. Значит ли это, что вы верите в бога?

– Не знаю.

– Вас не страшит, что будет с вами после смерти?

– Нет. Но мне не хочется умирать.

– Разве вы не знали, что убийство белой женщины карается смертью?

– Знал. Но она меня так измучила, что мне было все равно.

– Вы искали бы утешения в религии, если бы знали, что она может вам его дать?

– Нет. Я и так скоро умру. И если б я был набожный, я бы уже умер.

– Но ведь церковь обещает вечную жизнь?

– Это для тех, кого много били.

– У вас есть такое чувство, что вы могли что-то сделать в жизни, но только у вас не было случая?

– Может, и есть; только я не прошу, чтоб меня жалели. Никого не прошу. Я негр. У негров случая не бывает. Я вот думал, что мне выпал случай, рискнул и проиграл. Но теперь уже мне все равно. Я попался, значит, делу конец.

– Но вам не кажется, Биггер, что где-то, как-то, когда-то вам удастся вознаградить себя за все то, чего вы были лишены здесь, на земле?

– Нет! Чушь все это! Я знаю, когда меня прикрутят ремнями к стулу и пустят ток – мне крышка, и навсегда.

– Биггер, я хочу знать, как вы относитесь к людям своей расы. Вы любите их?

– Не знаю, мистер Макс, Все мы черные, все мы одинаково терпим от белых.

– Но ведь вы знаете, Биггер, есть негры, которые заботятся о благе своего народа. Есть негры – общественные деятели, передовые люди.

– Да, знаю. Слыхал про них. Что ж, верно, они хорошие люди.

– Вы не знакомы ни с кем из них?

– Нет.

– Биггер, среди молодых негров много таких, как вы?

– Наверно, много. Кого я знаю, тем всем нечего делать и некуда податься.

– Почему же вы ни разу не попробовали пойти к кому-нибудь из общественных деятелей – негров и рассказать про свои настроения?

– Да ну, мистер Макс. Они не стали бы меня слушать. Хоть белые обращаются с ними не лучше, чем со мной, а все-таки они – богатые. Они говорят, что такие, как я, мешают им ладить с белыми.

– Вам когда-нибудь приходилось слышать их выступления?

– Еще бы. Во время выборов, не раз.

– Ну и как они вам понравились?

– Да не знаю. Все они одно и то же говорят. Все они хотят, чтоб их выбрали на должность. Все они хотят получить денег побольше. Это ведь все равно что игра, мистер Макс, вот они и играют по всем правилам.

– А почему вы не пытались играть?

– Что вы, мистер Макс! Я ничего не знаю. У меня ничего нет. Кто на меня смотреть будет? Я – нищий негр, вот и все. Я дальше начальной школы не пошел. А чтобы политикой заниматься, надо быть важной птицей, надо окончить колледж.

– Но вы чувствовали к ним доверие?

– А на черта оно им нужно, доверие. Им нужно, чтоб их выбрали на должность. Вот они и покупают голоса.

– А вы голосовали когда-нибудь?

– Да, два раза. У меня тогда еще года не вышли, но я сказал больше, чтобы можно было голосовать и получить пять долларов!

– И вы легко согласились продать свой голос?

– Ну да. Что ж тут такого?

– Вы не думали, что от политики можно получить пользу?

– Я и получил – пять долларов в день выборов.

– Скажите мне, Биггер, кто-нибудь из белых говорил с вами когда-нибудь о профессиональных союзах?

– Нет, вот только Джан и Мэри. Ей бы не надо говорить… Хотя все равно, что сделано, то сделано. Да, насчет Джана. Я его здорово подвел тем, что подписал письмо «Красный».

– Теперь вы верите, что он вам друг?

– Что ж, он мне ничего худого не сделал. Сегодня, когда допрашивали, он не пошел против меня. Пожалуй, он не ненавидит меня, как все остальные. Только, должно быть, он про мисс Долтон забыть не может.

– Биггер, вы когда-нибудь думали, что дойдете до этого?

– По правде сказать, мистер Макс, оно как будто так и должно быть – вот что я очутился перед электрическим стулом. Теперь, когда я раздумываю над этим, мне кажется, что все к тому и шло.

Они молчали. Макс поднялся и глубоко вздохнул. Биггер следил за ним, старался угадать его мысли, но лицо Макса было бледно и не выражало ничего.

– Так вот, Биггер, – сказал Макс. – Завтра в обвинительной камере мы будем отрицать виновность. Но на суде мы ее признаем и будем просить о снисхождении. Они очень торопятся с судом. Возможно, он состоится через два-три дня. Я постараюсь как можно лучше обрисовать перед судьей ваше душевное состояние и причины, которыми оно было обусловлено. Буду добиваться пожизненного заключения. Другого выхода при данных условиях я не вижу. Мне незачем говорить вам, Биггер, о том, как настроена публика. Вы негр, вы знаете все сами. Не надейтесь на многое. Там клокочет целое море ненависти; я приложу все силы, чтобы не дать ему поглотить вас. Они хотят вашей смерти, они хотят отомстить. Им казалось, они поставили перед вами достаточно прочную преграду, чтоб вы не могли сделать то, что вы сделали. И теперь они беснуются, потому что в глубине души чувствуют, что сами толкнули вас на это. Когда люди в таком состоянии, трудно доказать им что-нибудь. Многое еще зависит от того, какой будет судья. На присяжных нам нечего рассчитывать: любые двенадцать белых граждан штата давно бы уже вынесли вам смертный приговор. Что ж, будем делать все, что возможно.

Они помолчали. Макс дал Биггеру сигарету и закурил сам. Биггер разглядывал Макса, его седую голову, длинное лицо, темно-серые ласковые печальные глаза. Он чувствовал, что Макс добр, и ему было жаль его.

– Мистер Макс, на вашем месте я бы не стал так огорчаться. Если бы все люди были такие, как вы, я, может, не попал бы сюда. Но только теперь уже ничего не изменишь. А за то, что вы хотите помочь мне, вас тоже возненавидят. Я все равно пропал. Мое дело конченое.

– Это верно, что они возненавидят меня, – сказал Макс. – Но мне это не страшно. Вот в чем разница между нами. Я еврей, они и так ненавидят меня, но я знаю почему, и я могу бороться. Но бывает, что как ни борись, а выиграть нельзя, то есть можно, но для этого требуется время. А нас слишком торопят. Насчет того, что меня возненавидят из-за вас, вы не беспокойтесь. Есть много белых, которых страх перед этой ненавистью удерживает от помощи вам и вам подобным. И прежде чем дать бой за вас, я должен выдержать бой с ними. – Макс попыхтел сигаретой. – Пожалуй, мне пора, – сказал Макс. Он повернулся и посмотрел Биггеру в лицо. – Ну как вы сейчас, Биггер?

– Не знаю. Вот сижу и жду, когда придут и скажут мне идти на стул. Только не знаю, хватит у меня сил пойти или нет.

Макс повернулся и открыл дверь. Вошел сторож и схватил Биггера за руку.

– Я приду завтра утром, Биггер, – крикнул Макс.

Вернувшись в камеру, Биггер остановился посредине и стоял не двигаясь. Сейчас он не сутулился, в теле не было напряжения. Он мерно дышал, удивляясь, откуда взялось отрадное чувство покоя, разлившееся по всему его телу. Казалось, он прислушивался к биению своего сердца. Вокруг была темнота и не слышалось никаких звуков. Давно уже он не испытывал такого ощущения легкости и свободы. Он не замечал и не чувствовал этого, пока сидел там с Максом; только когда Макс ушел, он вдруг обнаружил, что говорил с Максом так, как ни с кем еще не говорил в жизни, даже с самим собой. И от этого разговора тяжелое бремя свалилось у него с плеч. Потом вдруг он почувствовал приступ гнева, неожиданный и сильный. Макс взял его хитростью? Нет. Макс не заставлял его говорить, он говорил по своей охоте, побуждаемый внутренним волнением, интересом к собственным чувствам. Макс только сидел и слушал, только задавал вопросы. Гневная вспышка улеглась, на смену ей пришел страх. Если эта растерянность не пройдет до того, как наступит его час, им и в самом деле придется волоком тащить его к стулу. Нужно было принять решение; чтобы обрести в себе силы пойти самому, нужно было спаять все свои чувства в твердую броню надежды или ненависти. Середины быть не могло; держаться середины – значило жить и умереть в тумане страха.

Он висел в пространстве, точно остановившийся маятник, и некому было толкнуть его вперед или назад, некому было заставить его почувствовать, что в нем есть что-то ценное или достойное, – некому, кроме него самого. Он провел рукой по глазам в надежде распутать клубок ощущений, трепетавших в его теле. Он жил в мире истонченных, обострившихся восприятий; он чувствовал, как движется время: темнота вокруг дышала, жила. А он оставался посреди этой темноты, и тело его жаждало вновь насладиться ощущением передышки, испытанным после разговора с Максом. Он сел на койку, нужно было как-то ухватить суть.

Зачем Макс расспрашивал его обо всем этом? Он знал, что Максу нужно было собрать побольше фактов для речи на суде, но в то же время в расспросах Макса он почувствовал такой интерес к его жизни, к его чувствам, к нему самому, какого до сих пор не встречал нигде. Что же это значило? Может быть, он допустил ошибку? Может быть, он еще раз попался на удочку? На мгновение ему показалось, будто его захватили врасплох. Но откуда явилась в нем эта уверенность? Он не имел права гордиться, а между тем он говорил с Максом как человек, у которого что-то есть за душой. Он сказал Максу, что ему не нужна религия, что он не хотел оставаться там, где он был. Он не имел права на такие мысли, не имел права забывать о том, что он скоро должен умереть, что он негр, убийца; не имел права забывать об этом ни на секунду. А он забыл.

Его вдруг смутила мысль: может ли быть, что, в конце концов, у всех людей на свете чувства схожи? Может ли быть, что в каждом из тех, что ненавидят его, есть то же самое, что Макс разглядел в нем; то, что побудило Макса задавать ему все эти вопросы? А какие у Макса причины помогать ему? Зачем Максу подставлять себя под напор всей этой белой ненависти ради него? Впервые в жизни он почувствовал себя на каком-то высоком островке чувств, с которого можно было смотреть вдаль и угадывать контур неведомых ему человеческих отношений. Что, если эта огромная белая глыба ненависти и не глыба вовсе, а живые люди: люди такие же, как он сам, как Джан, тогда, значит, перед ним открываются вершины надежды, о которых он не мог и мечтать, и бездна отчаяния, которой он не в силах измерить. И уже нарастал в нем голос сомнения, предостерегавший его, убеждавший не обольщаться этим новым, неизведанным чувством, потому что оно только приведет его в новый тупик, к еще большей ненависти и позору.

И все-таки он видел и ощущал одну только жизнь, и он знал, что эта жизнь не сон и не мечта, что в жизни ничего, кроме жизни, нет. Он знал, что не проснется после смерти, чтобы повздыхать над тем, как пуста и ничтожна была его мечта. Жизнь, которую он видел перед собой, была коротка, и это сознание мучило его. Им вдруг овладело нервное нетерпение. Он вскочил и, стоя посреди камеры, попытался со стороны увидеть себя в своем отношении к другим людям, на что он никогда не отважился бы раньше, потому что слишком страшна была неотвязчивая мысль о ненависти людей. Окрыленный тем новым чувством собственного достоинства, еще смутным и зыбким, которое он обрел в разговоре с Максом, он думал о том, что если вся дикость и жестокость его поступков, этот страх, и ненависть, и убийство, и бегство, и отчаяние не помешали Максу разглядеть в нем человека, значит, он и на их месте ненавидел бы так же, как сейчас он ненавидит их, а они ненавидят его. В первый раз в жизни он почувствовал почву под ногами, и ему не хотелось ее потерять.

Он устал, его лихорадило и клонило ко сну, но буря, бушевавшая в нем, не позволяла ему прилечь. Слепые порывы бродили в нем, и разум пытался осмыслить их в наглядных внешних образах. Зачем вся эта ненависть и страх? Он стоял посреди камеры, весь дрожа, и вот из темноты возникло перед ним неясное, расплывчатое видение: во все стороны тянулась черная глухая тюрьма, разделенная на бесчисленное множество крохотных черных клеток, в которых копошились люди; в каждой клетке был свой кувшин с водой и своя корка хлеба, и из клетки в клетку нельзя было переходить, и отовсюду неслись крики, и проклятия, и жалобные стоны, и никто не слышал их, потому что стены тюрьмы были толсты и вокруг царил мрак. Зачем же так много клеток в мире? И правда ли это? Ему хотелось верить, но он боялся. Не много ли он берет на себя? Не разразит ли его гром тут же, на месте, если хотя бы в мечтах он сочтет себя равным с другими?

Он с трудом держался на ногах. Он снова присел на край койки. Как ему узнать, верно ли то, что он сейчас почувствовал, чувствуют ли другие то же? Как узнать правду жизни, когда вот-вот он должен умереть? В темноте он медленно протянул вперед руки со слегка растопыренными пальцами. Если б он протянул руки еще дальше и если б его руки были электрическими проводами, а сердце – батареей, посылающей в них жизнь и тепло, и если б он протянул их сквозь эти каменные стены и коснулся ими других людей и нащупал другие руки, соединенные с другими сердцами, – если б он сделал это, почувствовал ли бы он отклик, толчок? Не то, чтобы он надеялся согреться теплом этих сердец, так далеко его желания не шли. Но только бы знать, что они здесь и что есть в них это тепло! Только это, больше ничего; и довольно, больше чем довольно. В этом соприкосновении, в этом ответном сигнале были бы общность, единение; в нем был бы тот живительный контакт, то чувство близости с людьми, которого ему не хватало всю жизнь.

Возник в нем еще один порыв, рожденный мучительной жаждой души, и разум воплотил его в образе ослепительно яркого солнца, льющего теплые лучи на землю; а на земле стоит он сам в большой толпе людей, белых и черных, и всяких людей, и под лучами солнца тают все различия в цвете кожи и в одежде, а что есть лучшего и общего у всех, тянется вверх, к солнцу…

Он вытянулся во весь рост на койке и застонал. Может быть, глупо думать обо всем этом? Может быть, только страх и слабость породили в нем эти желания теперь, накануне смерти? Неужели то, что проникло так глубоко, так захватило его всего, вдруг окажется ложным? Можно ли довериться голому, инстинктивному чувству? Но он должен довериться ему: ведь мог же он всю свою жизнь инстинктивно ненавидеть? Почему же ему не принять это? Что ж, он убил Мэри и Бесси, принес горе матери, брату, сестре, навлек на себя страшную тень электрического стула, только чтобы узнать это? Значит, все время он был слеп? Но теперь уже нельзя было ответить на этот вопрос. Было слишком поздно…

Смерть не страшила бы его, если б можно было прежде узнать, что все это значит, что такое он сам среди других людей и что такое земля, на которой он живет. Может быть, здесь идет какая-то борьба, в которой принимают участие все, и только он проглядел ее? А если он ее проглядел, не белые ли виноваты в том? Но тогда, значит, все равно они заслуживают ненависти. Может быть. Но он теперь не думал о ненависти к белым. Он скоро должен был умереть. Важнее было узнать, что означает это новое волнение, новая радость, новый жар в крови.

Он вдруг почувствовал, что хочет жить, – не кары за свое преступление избежать, но жить для того, чтобы узнать, чтобы проверить, чтобы глубоко почувствовать это все; и уж если умереть, то умереть с этим чувством. Он понимал, что все пропало, если он не успеет почувствовать это всем своим существом, узнать наверняка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Слишком поздно…

Он поднес руки к лицу, дотронулся до дрожащих губ. Нет… Нет… Он бросился к двери, горячими руками ухватил холодные стальные прутья, сжал их крепко, изо всех сил. Его лицо приникло к решетке, и он почувствовал, что по щекам текут слезы. На мокрых губах ощущался соленый вкус. Он упал на колени и зарыдал: «Я не хочу умирать… Я не хочу умирать…»

Заседание обвинительной камеры и подтверждение вердикта присяжных, разбор заявления о невиновности в предумышленном убийстве и решение о передаче дела в суд – все это заняло меньше недели, и в конце этой недели, хмурым, бессолнечным утром Биггер лежал на своей койке и безучастно смотрел на черные стальные прутья тюремной решетки.

Через час его поведут в судебный зал, и там он услышит, жить ему или умереть, и если умереть, то когда. Но даже сейчас, на пороге суда, смутное желание овладеть истиной, которую приоткрыл ему Макс, не ослабевало в нем. Он чувствовал, что должен ею овладеть… Как ему предстать перед судом белых людей, не имея ничего, что поддержало бы его? С того вечера, когда он один стоял здесь, посреди камеры, весь во власти магической силы, которую разговор с Максом пробудил в нем, он стал еще более уязвимым для обжигающего дыхания ненависти.

Были минуты, когда он с горечью думал о том, что лучше бы ему не видеть этих новых горизонтов, лучше бы он мог снова спрятаться за свою завесу. Но это теперь было невозможно. Его выманили на открытое пространство и одолели, одолели вдвойне: во-первых, посадили в тюрьму как убийцу, во-вторых, лишили внутренней опоры, необходимой, чтобы твердо пойти на смерть.

Стремясь вернуть себе эту минуту душевного подъема, он пытался возобновить разговор с Максом, но Максу было некогда, он готовился к своей защитительной речи, чтобы спасти его, Биггера, жизнь. А Биггеру хотелось самому спасти свою жизнь. Но он знал, что при первой попытке выразить свои чувства в словах язык перестанет повиноваться ему. Много раз, оставшись один после ухода Макса, он возвращался к мучительной мысли о том, что должны же быть где-то слова, одинаково понятные и ему и другим, слова, которые заронили бы в других искру бушевавшего в нем огня…

Он теперь смотрел на мир и на окружавших людей двойным взглядом: видел смерть, образ электрического стула, на котором он сидит, прикрученный ремнями, и ждет, когда проникнет в его тело смертельный ток; и в то же время, прозревая жизнь, видел себя затерявшимся в несметной людской толпе, растворившимся в потоке чужих жизней, чтобы возродиться обновленным, забывшим страх. Но покуда только картина смерти была реальной; только неослабная ненависть ясно читалась на белых лицах; только мрак тюремной камеры, долгие часы одиночества, холодные стальные прутья оставались и не исчезали.

Неужели в своем стремлении поверить в новый образ мира он свалял дурака и безрассудно нагромоздил ужас на ужас? Разве старое чувство ненависти не защищало его лучше, чем эта мучительная неуверенность? Может быть, призрачная надежда обманула его? На скольких же фронтах может одновременно биться человек? Может ли он вести борьбу не только вне, но и внутри себя? Он чувствовал, что нельзя бороться за свою жизнь, не победив прежде в другой, внутренней борьбе.

Приходили к нему мать, Вера и Бэдди, и он опять лгал им, говорил, что молился, что примирился с миром и с людьми. Но эта ложь только усилила в нем стыд за себя и ненависть к ним, ему было больно, потому что он и в самом деле жаждал той уверенности, которой проникнуты были речи и молитвы матери, но не мог обрести ее на условиях, казавшихся ему единственными и непременными. После их ухода он просил Макса больше не допускать их к нему.

За несколько минут до начала суда в его камеру вошел сторож и дал ему газету.

– Твой адвокат прислал, – сказал сторож выходя.

Он развернул «Трибюн», и сразу ему в глаза бросился заголовок: ПРОЦЕСС НЕГРА-УБИЙЦЫ ПОД ОХРАНОЙ ВОЙСК. Войск? Он наклонился вперед и прочитал: НАСИЛЬНИКА ЗАЩИЩАЮТ ОТ СТИХИЙНОЙ РАСПРАВЫ. Он пробежал весь столбец:

«Как передавали сегодня утром из Спрингфилда, столицы штата, губернатор Х.М.О'Дорси, опасаясь стихийных проявлений чувств толпы, распорядился вызвать два полка Национальной гвардии Иллинойса для поддержания общественного порядка во время процесса негра Биггера Томаса, насильника и убийцы».

Перед его глазами мелькали фразы: «всеобщее негодование растет», «общественное мнение требует смертной казни», «опасаются беспорядков в негритянских кварталах», «напряженная атмосфера в городе».

Биггер вздохнул и устремил глаза в пространство. Гот его слегка открылся, и он медленно покачал головой. Как глупо было прислушиваться к словам Макса о спасении его жизни! Обманчивая надежда только усугубила весь ужас близкого конца. Разве он не знал, что голос ненависти звучал еще задолго до того, как он родился, и будет звучать, когда он давно уже будет мертв?

Он снова стал читать, выхватывая отдельные фразы: «чернокожий убийца отлично понимает, что ему грозит электрический стул», «большую часть времени проводит за чтением газетных отчетов о своем преступлении и за роскошными трапезами, которые обеспечивает ему щедрость его коммунистических друзей», «убийца замкнут и неразговорчив», «мэр превозносит отвагу полицейских», «против убийцы собрано огромное количество неопровержимых улик».

Дальше говорилось:

«По поводу умственных способностей негра д-р Кальвин Г.Робинсон, штатный эксперт-психиатр департамента полиции, заявил следующее: „Томас, несомненно, гораздо более хитер и сообразителен, чем кажется. Его попытка переложить ответственность за убийство и шантажное письмо на коммунистов, а также упорство, с которым он отрицает факт изнасилования белой девушки, заставляют предполагать другие, еще не раскрытые преступления“.

Университетские авторитеты по вопросам психологии указывают, что мужчинам-неграм свойственно повышенное половое влечение к женщинам с белой кожей. „Для них, – сказал нам сегодня один профессор, не пожелавший, чтобы его имя упоминалось в связи с процессом, – белые женщины привлекательнее, чем женщины их расы. Зачастую они просто не в силах совладать с собой“.

Говорят, что Борис А.Макс, коммунист-адвокат, защищающий негра, будет отрицать виновность своего клиента и настаивать на длительном процессе с участием присяжных, надеясь таким путем легче добиться смягчения приговора».

Биггер бросил газету, вытянулся на койке и закрыл глаза. Все то же, опять все то же. Не стоит и читать.

– Биггер!

У решетки стоял Макс. Сторож отомкнул дверь, и Макс вошел.

– Ну, Биггер, как вы себя чувствуете?

– Да ничего, мистер Макс, – пробормотал он.

– Суд сейчас начинается.

Биггер встал и безучастно огляделся по сторонам.

– Вы готовы?

– Да, – Биггер вздохнул. – Да, я готов.

– Биггер, голубчик. Не надо нервничать. Возьмите себя в руки.

– Я буду сидеть близко от вас?

– Ну конечно. За одним столом. Я буду там все время, с начала до конца. Вам нечего бояться.

Сторож вывел его из камеры. По всей длине коридора шпалерами выстроились полисмены. Было тихо. Его поставили между двумя полисменами и приковали его руки к их рукам. Из-за стальных решеток смотрели на него белые и черные лица. Почти не сгибая колен, он зашагал между двумя полисменами; шесть полисменов шли впереди, а сзади слышен был топот еще многих ног. Они вошли в лифт, который спустил их в подвальный этаж. Потом они долго шли длинным и узким подземным туннелем, их шаги гулко отдавались в тишине. Они вошли в другой лифт, поднялись наверх и вступили в широкий коридор, битком набитый полицией и возбужденными зрителями. Они прошли мимо окна, и перед Биггером мелькнуло море голов, черневшее за сомкнутыми рядами одетых в хаки солдат. Вот они, войска и толпа, о которых говорилось в газете.

Его привели в небольшую комнату. Макс стоял у стола. Наручники сняли, и Биггер опустился на стул; по бокам встали полисмены. Макс ласково положил правую руку на колено Биггеру.

– Осталось несколько минут, – сказал Макс.

– Да, – сказал Биггер. Его глаза были полузакрыты, голова слегка наклонена набок, и взгляд устремлен в какую-то точку позади Макса.

– Ну так, – сказал Макс. – Поправьте галстук, Биггер.

Биггер рассеянно подтянул узел галстука.

– Вот что, вам, может быть, придется сказать два-три слова…

– Там? На суде?

– Да, но я…

Глаза Биггера стали круглыми от страха.

– Нет!

– Голубчик мой, так надо…

– Не буду ничего говорить!

– Я хочу спасти вам жизнь, Биггер…

Нервы Биггера сдали, он заговорил прерывающимся, почти истерическим голосом:

– Меня убьют! Вы сами знаете, все равно меня убьют… – Биггер, вы должны будете сказать. Погодите, выслушайте меня… – А нельзя так устроить, чтоб мне не надо было говорить?

– Всего два слова. Когда судья спросит вас, признаете ли вы себя виновным, вы скажете: да, признаю.

– Мне придется встать?

– Да.

– Я не хочу!

– Неужели вы не понимаете, что я стараюсь спасти вам жизнь? Помогите же мне хоть немножко…

– Мне все равно. И вы ничего не спасете.

– Вы не должны так думать…

– А я не могу иначе.

– Еще одно. Зал будет полон публики. Идите прямо на свое место и садитесь. Я буду рядом. И пусть судья видит, что вы отдаете себе отчет во всем, что происходит.

– Только бы мать не пришла.

– Я просил ее прийти. Я хочу, чтобы судья видел ее, – сказал Макс.

– Тяжело ей будет.

– Это все делается ради вас, Биггер.

– Да, только я, верно, не стою этого.

– Тут дело уже не только в вас самих, Биггер. Все негры Америки в известном смысле стоят сегодня перед судом.

– И все равно меня убьют.

– Не убьют, если мы будем бороться. Если я расскажу им про вашу жизнь.

К Максу подошел полисмен, легонько тронул его за плечо и сказал:

– Судья ждет.

– Сейчас, – сказал Макс. – Вставайте, Биггер. Идем. И выше голову.

Они встали, и полисмены окружили их. Шагая рядом с Максом, Биггер миновал коридор и вошел в открытую дверь. Он увидел огромную комнату, полную народа. Потом он увидел, небольшую кучку черных лиц в углу, за перегородкой. Гул голосов наполнил его уши. Двое полисменов расталкивали толпу, освобождая проход для Макса и Биггера. Биггер подвигался вперед медленно, чувствуя руку Макса, придерживающего его за рукав. Они прошли в глубину.

– Садитесь, – шепнул Макс.

Биггер сел, и тотчас же вспыхнули слепящим светом серебряные лампочки, его опять снимали. Напряжение в его душе и теле было так велико, что у него дрожали губы. Он не знал, куда девать руки; он хотел засунуть их в карманы пиджака, но это требовало усилий и привлекло бы к нему внимание. Он положил руки на колени, ладонями вверх. Началось долгое, томительное ожидание. Гул голосов не умолкал. Желтоватые солнечные лучи падали сквозь высокие окна, прорезая воздух.

Он осторожно огляделся. Да, вон там его мать, и сестра, и брат; они смотрят прямо на него. Многие из его старых товарищей тоже тут. И учительница из школы, где он учился, даже две учительницы. А вот Джо, и Джек, и Гэс, и Док. Биггер опустил глаза. Все это люди, которых он когда-то дразнил, задирал, которым он бросал вызов. А теперь вот он сидит тут перед ними, и они разглядывают его. Они чувствуют, что они были правы, а он не прав. Знакомое чувство горячего удушья возникло в груди, подступило к горлу. Пристрелили бы они его сразу, и делу конец. Все равно ведь убьют, зачем же еще заставлять терпеть все это. Тут он вздрогнул, услышав стук по деревянному столу и зычный бас:

– Суд идет, прошу встать…

Все встали. Биггер почувствовал прикосновение руки Макса и тоже встал с ним рядом. Высокий мертвенно-бледный человек в длинной черной мантии вошел в боковую дверь и сел на возвышении, похожем на кафедру или трибуну. Это судья, подумал Биггер, опускаясь на свое место.

– Слушайте, слушайте… – снова раздался зычный голос. Биггер улавливал обрывки фраз: – …Уголовный суд округа Кук… приступая к заседанию… после перерыва… под председательством достопочтенного верховного судьи Алвина С.Хэнли…

Биггер увидел, как судья взглянул сначала на Бэкли, потом на него и на Макса. Бэкли встал и подошел к возвышению, на котором стояло кресло судьи. Макс тоже встал и вышел вперед. С минуту они тихо говорили о чем-то с судьей, потом оба вернулись на свои места. Человек, сидевший у самого возвышения, встал, держа перед собой длинный лист бумаги, и начал читать, но так гнусаво и невнятно, что Биггер разбирал только отдельные слова.

– …слушается дело номер 666–983… граждане штата Иллинойс против Биггера Томаса… Члены обвинительной камеры округа Кук, намеченные, избранные и приведенные к присяге должным образом, установили, что названный Биггер Томас учинил насилие и членовредительство… удушение приложением рук… тело уничтожил, предав таковое огню в топке парового отопления… с помощью ножа, а также топора голову отделил от туловища… описанное учинено над девицей Мэри Долтон и, согласно смыслу существующих законных установлений, является преступлением против достоинства и неприкосновенности граждан штата Иллинойс.

Имя Биггера произносилось снова и снова, и ему казалось, что его затянуло в большую и сложную машину, растирающую в порошок все, что попадает между ее валами. Снова и снова читали о том, что он убил Мэри и Бесси; что он отрубил Мэри голову; что он размозжил Бесси череп кирпичом; что он изнасиловал Бесси и Мэри; что он сжег тело Мэри в топке котла; что он сбросил Бесси с третьего этажа и дал ей замерзнуть насмерть; что он находился в доме Долтонов все время, пока тело Мэри горело в топке, и прислал ее родителям письмо с требованием денег. Когда чтение было окончено, удивленный вздох пронесся по залу суда, и Биггер увидел, как все лица повернулись к нему. Судья постучал, призывая к порядку, и спросил:

– Имеет ли подсудимый что-либо заявить по настоящему обвинительному заключению?

Макс поднялся:

– Да, ваша честь. Подсудимый Биггер Томас признает себя виновным.

Тотчас же в зале поднялась суматоха. Биггер повернул голову и увидел, что несколько человек поспешно проталкиваются к выходу. Он понял, что это репортеры. Судья снова постучал по столу. Макс хотел продолжать, но судья остановил его:

– Одну минуту, мистер Макс. Прошу присутствующих соблюдать тишину.

Зал затих.

– Ваша честь, – сказал Макс, – после длительного и всестороннего размышления я решил просить суд считать недействительным наше прежнее заявление и от лица моего клиента заявить о полном признании вины. Законы нашего штата допускают приведение со стороны защиты смягчающих обстоятельств, и поэтому я прошу суд разрешить мне, когда это будет сочтено уместным, охарактеризовать умственное и душевное состояние мальчика, показать степень его ответственности за совершенные преступления. Я желаю также обратить внимание суда на молодость моего клиента. Наконец, я буду просить суд рассматривать чистосердечное признание моим клиентом его вины как смягчающее обстоятельство при определении приговора…

– Ваша честь! – вскричал Бэкли.

– Разрешите мне кончить, – сказал Макс.

Бэкли, весь красный, вышел вперед.

– Вы не имеете права, признав виновность, потом ставить вопрос о вменяемости! – сказал Бэкли. – Если вы заявляете, что Биггер Томас невменяем, обвинение будет требовать передачи дела на рассмотрение присяжных…

– Ваша честь, – сказал Макс. – Я не говорил о юридической невменяемости. Но я постараюсь показать на основании имеющихся данных умственное и душевное состояние этого мальчика и степень его ответственности за совершенные преступления.

– Это и называется ссылаться на невменяемость! – вскричал Бэкли.

– Я на это не ссылаюсь, – сказал Макс.

– Человек или вменяем, или невменяем, – сказал Бэкли.

– Есть разные степени вменяемости, – сказал Макс. – Законы этого штата допускают приведение данных для установления степени ответственности. И приведение смягчающих обстоятельств законы также допускают.

– Обвинение представит свидетелей и фактические доказательства, устанавливающие юридическую вменяемость обвиняемого, – сказал Бэкли.

Завязался длинный спор, в котором Биггер ничего не понял. Судья подозвал обоих юристов к трибуне, и они разговаривали почти целый час. Наконец они разошлись по своим местам, а судья повернулся к Биггеру и сказал:

– Биггер Томас, прошу вас встать.

Его обдало жаром. Так было, когда он стоял над кроватью Мэри и белое пятно плыло к нему из темноты; так было, когда он сидел в машине между Мэри и Джаном; так было, когда он увидел Гэса на пороге биллиардной Дока, – так было и сейчас: все тело его напряглось, застыло, объятое могучим, непреодолимым чувством страха. В эту минуту ему казалось, что любое мыслимое действие было бы для него легче, чем встать со стула. У него явилось желание вскочить и швырнуть каким-нибудь тяжелым предметом и кончить эту неравную борьбу. Макс схватил его за локоть:

– Надо встать, Биггер.

Он поднялся, держась за край стола; колени у него дрожали так, что казалось, они вот-вот подогнутся. Судья долго смотрел на него, прежде чем заговорить. По залу опять пошел гул. Судья постучал, призывая к порядку.

– Сколько классов вы кончили? – спросил судья.

– Четыре, – прошептал Биггер, удивленный этим вопросом.

– Если вы признаете себя виновным и если ваше заявление будет принято судом, – сказал судья и помедлил, – суд может приговорить вас к смертной казни, – сказал судья и опять помедлил, – или к пожизненному заключению, – сказал судья и еще помедлил, – или к тюремному заключению сроком не менее четырнадцати лет. Вы поняли, что я вам сказал?

Биггер посмотрел на Макса. Макс кивнул ему.

– Говорите, – сказал судья. – Если вы не поняли того, что я сказал, скажите об этом.

– Д-д-да, сэр, я понял, – прошептал он.

– Значит, вы отдаете себе отчет в последствиях, которые влечет за собой ваше признание, и все же признаете себя виновным?

– Д-д-да, сэр, – повторил он с таким чувством, что все это дурной и нелепый сон, который скоро должен кончиться.

– Это все. Можете сесть, – сказал судья.

Он сел.

– Обвинение готово представить своих свидетелей и доказательства? – спросил судья.

– Да, ваша честь, мы готовы, – сказал Бэкли, встав и повернувшись вполоборота к судье и к публике.

– Ваша честь, я буду краток. Мне нет необходимости рисовать перед судом отвратительные подробности этих чудовищных преступлений. Допрос свидетелей, выставленных обвинением; признание, собственноручно подписанное обвиняемым, и, наконец, имеющиеся в наличии вещественные доказательства изобразят неслыханное оскорбление, нанесенное богу и людям, гораздо красноречивее меня. И я благодарен судьбе, что дело обстоит именно так, ибо многие обстоятельства этого зверского преступления кажутся настолько невероятными и фантастическими, настолько гнусны и чужды нашему представлению о человечности, что я не нашел бы в себе силы говорить о них перед судом.

Никогда еще за все мое долголетнее служение народу в качестве его избранника не было случая, где мне так непререкаемо ясно было бы, в чем состоит мои долг. Здесь не остается места для каких-либо уклончивых, казуистических или произвольных толкований закона. – Бэкли сделал паузу, обвел глазами зал, потом шагнул к столу и взял оттуда нож, которым Биггер пилил шею Мэри. – Ваша честь, это преступление такое же грязное, как нож убийцы, которым он обезглавил невинную девушку! – вскричал Бэкли. Он снова сделал паузу и взял со стола кирпич, которым Биггер проломил Бесси череп в заброшенном доме. – Оно такое же тяжелое, как кирпич, которым он размозжил голову другой несчастной девушке! – Бэкли снова повернулся лицом к публике, переполнявшей зал. – Не часто бывает, – продолжал он, – что народные массы в полном смысле слова стоят за спиной своего избранника, побуждая его настаивать на соблюдении закона… – В зале было тихо как в могиле. Бэкли подскочил к окну и одним движением распахнул его. Ворвался приглушенный ропот толпы. В зале заволновались.

– Убить собаку!

– Линчевать его!

Судья застучал по столу.

– Если это не прекратится, я велю очистить зал! – сказал судья.

Макс вскочил на ноги.

– Я протестую! – вскричал Макс. – Это противозаконно! Это попытка запугать суд.

– Поддерживаю протест, – сказал судья. – Прошу прокурора штата действовать более сообразно его положению и достоинству суда.

– Прошу извинить меня, ваша честь, – оказал Бэкли, подходя к трибуне и вытирая платком лицо. – Я чрезмерно поддался волнению. Я хотел указать суду на исключительность обстоятельств…

– Суд ожидает продолжения вашей речи, – сказал судья.

– Да, ваша честь, сейчас, – сказал Бэкли. – Итак, о каком исходе здесь можно говорить? В обвинительном заключении подробно изложено преступление, в котором подсудимый признал себя виновным. Представитель защиты полагает и пытается убедить в этом суд, что самый факт признания подсудимым своей виновности должен рассматриваться как смягчающее обстоятельство.

От лица убитых горем родителей Мэри Долтон и Бесси Мирс, от лица всех граждан штата Иллинойс, тысячи которых стоят сейчас под этим окном и ждут, чтобы преступник понес законную кару, я выражаю надежду, что подобными трюками и уловками не удастся деморализовать суд и обмануть закон!

Человек совершил два гнусных преступления, которым нет равных во всей истории американской цивилизации. Сам подсудимый не отрицает их. А его защитник хочет уверить нас в том, что так как он признает себя виновным после попытки обмануть суд, после покушения на жизнь блюстителей закона, то его признание должно учитываться судом как обстоятельство, смягчающее вину.

Ваша честь, я заявляю, что это есть оскорбление суда и всех мыслящих граждан штата! Если после подобных преступлений допускается подобная защита, если на основании этой защиты убийце сохранена будет жизнь, я сложу свои полномочия, выйду на улицу и скажу людям, которые там собрались, что я не могу больше оберегать их жизнь и собственность! Я скажу им, что наш суд, зараженный дешевой чувствительностью, больше не может служить органом поддержания общественного порядка! Я скажу им, что мы отказались от борьбы за цивилизацию!

После сделанного заявления представитель защиты предупредил нас о своем намерении предложить суду версию о том, что умственное и душевное состояние подсудимого не позволяет ему нести полную ответственность за совершенные им подлые акты насилия и убийства. Представитель защиты требует, чтобы суд вообразил себе некую легендарную изолированную область человеческих мыслей и чувств. Он заявляет нам, что человек может быть достаточно вменяем, чтобы совершить преступление, но недостаточно вменяем, чтобы отвечать за него! Мне впервые в жизни приходится встречать подобный неприкрытый цинизм, подобное хладнокровие и обдуманное стремление исказить

и обойти закон! И я заявляю, что этому не бывать!

Если защита будет настаивать на невменяемости подсудимого, обвинение войдет с ходатайством о передаче дела в суд присяжных. Если же защита ограничится признанием виновности, обвинение потребует смертной казни для виновника столь тяжких преступлений.

В любое время по желанию суда я могу представить свидетелей и вещественные доказательства, подтверждающие, что подсудимый вполне вменяем и должен нести ответственность за свои кровавые дела…

– Ваша честь! – крикнул Макс.

– Придет время, будете защищать своего клиента! – огрызнулся Бэкли. – А сейчас дайте мне договорить!

– У вас имеются какие-либо возражения? – спросил судья, повернувшись к Максу.

– Да, имеются! – сказал Макс. – Мне не хотелось перебивать прокурора штата, но он в своей речи пытается создать впечатление, будто я настаиваю на невменяемости этого мальчика. Это совершенно неверно. Разрешите мне повторить, ваша честь, что этот несчастный мальчик, Биггер, признает свою виновность…

– Я протестую! – вскричал Бэкли. – Я требую, чтобы представитель защиты, выступая перед судом, называл подсудимого тем именем, которое записано в обвинительном заключении. Все эти «Биггеры» и «несчастные мальчики» рассчитаны на то, чтобы возбудить сочувствие публики.

– Поддерживаю, – сказал судья. – Прошу стороны в дальнейшем употреблять только то имя подсудимого, под которым он упоминается в обвинительном заключении. Мистер Макс, надеюсь, что вы разрешите прокурору штата продолжать?

– Мне больше нечего сказать, ваша честь, – сказал Бэкли. – Если суду угодно, я готов представить своих свидетелей.

– Сколько у вас свидетелей? – спросил Макс.

– Шестьдесят, – сказал Бэкли.

– Ваша честь, – сказал Макс. – Биггер Томас признал свою виновность. Мне кажется, что в шестидесяти свидетелях нет необходимости.

– Я желаю доказать, что этот подсудимый является вполне вменяемым и должен нести полную ответственность за свои чудовищные преступления, – сказал Бэкли.

– Суд выслушает свидетелей обвинения, – сказал судья.

– Ваша честь, – сказал Макс. – Разрешите мне внести ясность в это дело. Как вам известно, срок, предоставленный мне для подготовки к защите Биггера Томаса, был чрезвычайно коротким, неслыханно коротким. Следствие по делу велось ускоренным темпом для того, чтобы можно было поставить этого мальчика перед судом, пока еще не остыли страсти толпы.

Перенос разбора дела в другой судебный округ теперь ничего не дал бы. Весь штат охвачен тем же истерическим возбуждением. В силу этих обстоятельств я вынужден делать не то, что нахожу разумным, а то, что представляется необходимым. Если бы обвиняемый не был негром, прокурор штата не торопился бы передавать дело в суд и требовать смертного приговора.

Представитель обвинения пытался здесь представить дело так, будто я намерен объявить этого мальчика невменяемым. Это не соответствует истине. Я не собираюсь выставлять свидетелей. Я сам буду свидетелем защиты. Я постараюсь убедить суд в том, что крайняя молодость Биггера Томаса, его умственная и душевная жизнь, наконец, причины, побудившие его признать себя виновным, могут и должны послужить смягчающими обстоятельствами при определении приговора.

Прокурор штата пытался создать впечатление, будто, заявив суду о том, что мой клиент признает себя виновным, я рассчитывал произвести определенный эффект; он пытался внушить всем присутствующим мысль о том, что в моем предложении рассмотреть обстоятельства, смягчающие вину этого мальчика, кроется некий юридический трюк. Между тем в судебной практике штата Иллинойс можно встретить целый ряд аналогичных случаев. Возьмем хотя бы дело Леба и Леопольда. Это процедура, предусмотренная просвещенными и прогрессивными законами нашего штата. Неужели же только потому, что этот мальчик – негр и что он беден, мы откажем ему в той защите, в той возможности быть услышанным и понятым, которую мы так охотно предоставляем другим?

Ваша честь, я не трус, но я не стал бы просить вас об освобождении этого мальчика, когда там под окнами воет разъяренная толпа. Я прошу о том, о чем я должен просить. Я прошу, стараясь перекричать дикое улюлюканье улицы, прошу сохранить ему жизнь!

Закон штата Иллинойс, применительно к случаю признания убийцей перед судом своей виновности, гласит следующее: суд может приговорить преступника к смертной казни, к пожизненному тюремному заключению или же к тюремному заключению на срок не менее четырнадцати лет. По этому же закону суд вправе принять во внимание обстоятельства, усугубляющие или смягчающие вину. Смысл этого закона в том, что суд должен установить причину, руководившую убийцей, и из этой причины следует исходить при определении меры наказания.

Прокурор штата обошел молчанием причину, побудившую Биггера Томаса совершить двойное убийство. Там, под окнами, говорит он, ждет толпа, которая требует казни Биггера Томаса. Его единственный довод заключается в том, что, если мы его не казним, казнит сама толпа.

Он не говорил о мотивах преступления Биггера Томаса, потому что не хотел. В его интересах было действовать быстро, прежде чем люди успеют опомниться, прежде чем станут известны все факты. Потому что он знал, что, если бы факты стали известны, если бы у людей было время подумать, он не стоял бы сейчас здесь и не требовал смертной казни!

Какие же мотивы руководили Биггером Томасом? Мотивов в том смысле, как их понимает современное законодательство, у него не было вовсе, ваша честь. Я скажу об этом более подробно в своей защитительной речи. Именно потому, что преступления были совершены почти инстинктивно, я настаиваю на том, что при вынесении приговора чрезвычайно важно учесть умственное и душевное состояние этого мальчика. Но так как представителю обвинения угодно раздувать ярость толпы ненужным парадом бесчисленных свидетелей, так как представитель обвинения сознательно подливает масло в огонь нагромождением кошмарных подробностей преступления, я послушаю, что скажет суду представитель обвинения о том, почему Биггер Томас совершил убийство.

Биггер Томас еще совсем мальчик, не только по годам, но и по своему разумению жизни. Он еще не пользуется избирательным правом. В сущности, он даже моложе своего возраста, потому что, живя постоянно в Черном поясе, он еще не сталкивался с жизнью во всем ее разнообразии и глубине. Для всех его чувств и желаний до сих пор находилось только два выхода: работа и половая жизнь, причем и то и другое в самых примитивных и унизительных формах.

Я намерен просить суд о сохранении этому мальчику жизни, и я твердо верю, что суд удовлетворит мою просьбу.

Макс сел на место. В зале зашептались.

– Объявляется перерыв на один час. Судебное заседание возобновится с двух часов пополудни, – сказал судья.

Полисмены окружили Биггера и повели обратно по переполненному людьми коридору. Снова он прошел мимо окна и увидел беснующуюся толпу, которую сдерживала цепь солдат. Его привели в комнату, где на столе стоял поднос с едой. Макс уже ожидал его там.

– Идите сюда, Биггер, садитесь. Съешьте что-нибудь.

– Я ничего не хочу.

– Ну, ну, садитесь. Вам нужно подкрепить свои силы.

– Я не голоден.

– Вот сигареты, курите.

– Не хочу.

– Может быть, стакан воды?

– Нет.

Биггер сел, наклонился вперед, положил руки на стол и уронил голову на руки. Он устал. Теперь только, выйдя из зала суда, он почувствовал то страшное напряжение, которое владело им все время, пока эти люди спорили о его жизни. Все смутные мысли, все тревоги о том, как лучше жить и умереть, отодвинулись далеко. Там, в зале суда, ему было доступно только одно чувство: страх. Когда час истек, его снова повели в зал. Он встал вместе со всеми при входе судьи, потом сел опять.

– Сейчас мы выслушаем свидетелей обвинения, – сказал судья.

– Да, ваша честь, мы готовы, – ответил Бэкли.

Первой свидетельницей была какая-то старуха, которую Биггер видел в первый раз. Он слышал, как Бэкли, обращаясь к ней, называл ее миссис Ролсон. Старуха сказала, что она – мать миссис Долтон. Бэкли показал ей серьгу, которую Биггер видел на столе у Коронера, и старуха подтвердила, что это одна из пары серег, которые в их семье передавались от матери к дочери. Когда миссис Ролсон кончила свой рассказ, Макс сказал ей, что он к ней вопросов не имеет и вообще отказывается допрашивать свидетелей обвинения. Потом к трибуне подошла миссис Долтон и повторила все то, что она говорила на предварительном разбирательстве. Мистер Долтон тоже повторил опять, что Биггер – «тот самый негр, который поступил ко мне шофером». Пегги тоже подтвердила, что это он, и, всхлипывая, прибавила: «Да, да, тот самый». И все они сказали, что он вел себя очень смирно и казался вполне нормальным.

Бриттен рассказал, как он заподозрил, что Биггеру кое-что известно об исчезновении Мэри, и сказал, что «этот черномазый не более ненормален, чем я». Газетный репортер рассказал, как благодаря тому, что задымила топка, удалось обнаружить кости Мэри. Когда репортер кончил, Биггер увидел, что Макс встает.

– Ваша честь, – сказал Макс. – Я бы хотел узнать, сколько еще репортеров должны давать показания.

– Еще четырнадцать, – сказал Бэкли.

– Ваша честь, – сказал Макс. – Это совершенно ни к чему. Подсудимый признал себя виновным…

– Я желаю доказать, что убийца вполне вменяем! – закричал Бэкли.

– Суд выслушает всех свидетелей, – сказал судья. – Продолжайте, мистер Бэкли.

Еще четырнадцать репортеров рассказали про дым и про кости и отметили, что Биггер вел себя во всем «как самый обыкновенный негр». В пять часов был объявлен перерыв, и Биггера под конвоем пяти полисменов отвели в маленькую комнату, где была приготовлена для него еда. От волнения у него так свело желудок, что, кроме чашки кофе, он ничего не мог проглотить. В шесть часов он уже снова был в зале суда. Стало темно, и в зале зажгли электричество. Бесконечный парад свидетелей утратил для Биггера всякую реальность. Один за другим подошли к трибуне пятеро белых людей и сказали, что письмо с требованием денег написано рукой Биггера: почерк тот же, что и в его школьных тетрадях, взятых для сличения в школе, где он учился. Другой белый сказал, что на дверях спальни мисс Долтон обнаружены отпечатки пальцев Биггера Томаса. Потом шесть врачей сказали, что Бесси была изнасилована. Четыре чернокожие официантки из «Хижины» Эрни подтвердили, что он «тот самый парень, который ужинал там в субботу с белым мужчиной и белой девушкой». Они сказали еще, что он вел себя «тихо и разумно». Потом вышли две белые женщины, школьные учительницы, которые сказали, что Биггер был «довольно тупым, но вполне нормальным учеником». Одни свидетели сливались с другими. Биггер перестал слушать. Он равнодушно смотрел перед собой. Временами до него доносился приглушенный вой зимнего ветра за окном. Он так устал, что даже не обрадовался, когда заседание окончилось. Когда его уводили обратно в камеру, он спросил Макса:

– Долго еще это будет?

– Не знаю, Биггер. Соберитесь с духом и будьте молодцом.

– Скорей бы уж кончилось.

– Тут вопрос вашей жизни, Биггер. Надо бороться.

– Мне все равно, пусть делают со мной, что хотят. Только скорей бы уж кончилось.

На следующее утро его разбудили, накормили и снова повели в суд. Первым давал показания Джан; он вышел и повторил все то, что говорил на предварительном разбирательство. Бэкли не пытался припутать Джана к убийству Мэри. Джо, Гэс и Джек рассказали про то, как они устраивали налеты на ларьки и газетные киоски, про драку в тот день, когда они собрались ограбить лавку Блюма. Док рассказал, как Биггер изрезал сукно на биллиарде, и сказал, что Биггер «хулиганистый малый, но голова у него в порядке». Шестнадцать полисменов опознали в нем «того самого, которого взяли на крыше, Биггера Томаса». Они сказали, что, если человек так ловко сумел обойти закон, как Биггер, значит, он «в своем уме и должен отвечать за то, что сделал». Кто-то из камеры по делам несовершеннолетних рассказал, что Биггер отбывал три месяца исправительной школы за кражу автомобильных покрышек.

Потом был перерыв, а когда заседание возобновилось, пятеро врачей заявили, что они признают Биггера «вменяемым, но замкнутым и раздражительным». Бэкли предъявил суду нож и сумочку, которые Биггер бросил в мусорный ящик, и сообщил, что для того, чтобы их найти, пришлось четыре дня раскапывать городскую свалку. За ножом и сумочкой последовал кирпич, которым он убил Бесси; потом его карманный фонарь, потом револьвер, коммунистические брошюры, почерневшая серьга, лезвие топора, подписанный Биггером текст признания, письмо с требованием выкупа, окровавленное платье Бесси, одеяла и подушки с пятнами крови, сундук и пустая бутылка из-под рома, которую нашли на тротуаре в снегу. Принесли кости Мэри, и женщины в зале начали всхлипывать. Потом двенадцать рабочих внесли разобранный на части котел из подвала долтоновского особняка и собрали его на громадном дощатом помосте. Зрители в зале повставали с мест, чтоб лучше видеть, и судья приказал им сесть. Бэкли вызвал белую девушку, роста и сложения Мэри, и заставил ее влезть в топку котла, чтобы рассеять всякое сомнение в том, что там могло уместиться, и действительно уместилось, и было уничтожено огнем поруганное тело безвинно погибшей Мэри Долтон; и что голова несчастной девушки не входила в топку, почему убийца-садист и отрубил ее. С помощью железной лопаты из котельной Долтонов Бэкли показал, как были выгребены осколки кости, и объяснил, как Биггер, «ловко воспользовавшись общим замешательством, выбрался из котельной и бежал». Вытирая пот со лба, Бэкли сказал:

– Обвинение больше ничего не имеет сказать, ваша честь.

– Мистер Макс, – сказал судья. – Можете приступить к допросу ваших свидетелей.

– Защита не оспаривает показании, которые здесь давались, – сказал Макс. – Поэтому я отказываюсь от права вызова свидетелей. Как я уже заявил, в положенное время я выступлю с речью, в которой изложу все свои доводы в пользу Биггера Томаса.

Судья предоставил слово Бэкли. В течение часа Бэкли пространно комментировал свидетельские показания, разбирая улики, и наконец заключил словами:

– Если представленные обвинением улики и доказательства покажутся суду недостаточным основанием для смертного приговора Биггеру Томасу, значит, человеческий разум и нравственное чувство бессильны!

– Мистер Макс, можете ли вы к завтрашнему дню подготовить свое выступление? – спросил судья.

– Да, ваша честь, могу.

Вернувшись в камеру, Биггер как неживой повалился на койку. Теперь скоро все будет кончено, думал он. Может быть, завтра последний день: хорошо бы так. Он утратил ощущение времени; день и ночь теперь сливались.

На следующее утро, когда Макс вошел в камеру, он уже не спал. По дороге в зал суда он думал о том, что будет говорить о нем Макс. Может ли Макс в самом деле спасти ему жизнь? Еще не додумав эту мысль до конца, он ее отбросил. Не надо давать места надежде, тогда все, что случится, покажется естественным. Проходя по коридору мимо окна, он увидел, что толпа и солдаты по-прежнему окружают судебное здание. Внутри тоже все площадки и коридоры были забиты людьми. Полисменам приходилось расталкивать публику, чтобы освободить для него проход.

Страх пронизал его всего, когда он увидел, что очутился у стола один. Макс отстал, затерявшись где-то в толпе. В эту минуту он особенно глубоко почувствовал, чем стал для него Макс. Теперь он был беззащитен. Раз Макса нет, кто и что помешает этим людям опрокинуть барьер, схватить его и вытащить на улицу? Он сидел, не смея оглянуться, чувствуя, что все глаза устремлены на него. Когда Макс сидел рядом, у него было такое чувство, что где-то в этой самой толпе, разглядывавшей его так недружелюбно и упорно, есть нечто, за что можно ухватиться, если только суметь найти это. В нем все еще тлела надежда, которую внушил ему Макс в их первый долгий разговор. Но он боялся дать ей разгореться ярким пламенем сейчас, во время суда, после полной ненависти речи Бэкли. А все-таки он не гасил ее совсем; он берег ее, лелеял как последнее свое прибежище.

Когда подошел Макс, Биггер увидел, что его лицо побледнело и осунулось. Под глазами были темные круги. Макс положил руку Биггеру на колени и сказал:

– Я сделаю все, что смогу, голубчик.

Заседание открылось, и судья сказал:

– Вы готовы, мистер Макс?

– Да, ваша честь.

Макс встал, провел рукой по седым, волосам и вышел на середину зала. Он стал вполоборота к судье и Бэкли и через голову Биггера посмотрел на публику. Он прочистил горло.

– Ваша честь, никогда еще мне не приходилось выступать на суде с таким глубоким и полным сознанием своей правоты. Я знаю, что то, что мне предстоит сказать здесь сегодня, касается судьбы целой нации. Это речь в защиту не только одного человека или одного народа. Быть может, в каком-то смысле можно даже считать удачей, что мой подзащитный обвиняется в таком тяжком, вопиющем преступлении, ибо, если нам удастся мысленно охватить всю жизнь этого человека и разобраться в том, что с ним произошло, если нам удастся понять, какими сложными и вместе с тем крепкими узами его жизнь и судьба связаны с нашими, – если нам удастся все это, быть может, мы получим ключ к своему будущему, найдем такой идеальный наблюдательный пункт, с которого любой американец и любая американка увидят, как наши сегодняшние надежды и опасения влекут за собой завтрашние радости и катастрофы.

Ваша честь, я не хотел бы выказать неуважение к этому суду, но я должен быть честным. На карту поставлена жизнь человека. Человек этот не только преступник, он, кроме того, и негр. А потому он находится здесь в особо невыгодном положении, сколько бы мы ни утверждали, что все американские граждане равны перед законом.

Этот человек не такой, как другие, хотя его преступление отличается от всех аналогичных преступлений лишь количественно. Сложные силы, действующие в обществе, выкристаллизовали здесь перед нами некий символ, опытный экземпляр. Людские предрассудки окрасили этот символ, как окрашивают бактерию для наблюдения под микроскопом. Ненасытная людская ненависть создала психологическую перспективу, которая позволит нам рассмотреть этот крохотный социальный символ в его отношении ко всему нашему больному социальному организму.

Я хочу сказать, ваша честь, что попытаться понять Биггера Томаса – это значит растопить оболочку льда, сковывающую живые человеческие стремления, озарить светом разума зыбкие призраки, порожденные страхом, отдернуть завесу, за которой идет кровавая игра, и мы, точно лунатики, бессознательно принимаем в ней участие.

Но я не беру на себя невыполнимых задач, ваша честь. Я не занимаюсь магией. Я не утверждаю, что, уяснив себе жизнь этого человека, мы сразу разрешим все волнующие нас проблемы или что, собрав все необходимые факты, мы автоматически получим указание, как действовать. Жизнь не настолько проста. Но я говорю, что если и после моей речи вы сочтете нужным вынести смертный приговор, то по крайней мере это будет результатом свободного выбора. Я ставлю себе только одну задачу, ваша честь: путем анализа данных довести до сознания суда два возможных для нас решения вопроса и неизбежные последствия каждого из них.

И тогда, если мы скажем «смерть», мы будем знать, что это значит – смерть; и, если мы скажем «жизнь», мы будем знать, что это значит – жизнь; но и в том и в другом случае постараемся отдать себе отчет: на какую почву мы вступаем, каковы будут последствия для нас и для тех, кого мы здесь судим.

Ваша честь, прошу вас не сомневаться, что мне достаточно ясно, какое тяжкое бремя ответственности я возлагаю на ваши плечи, избрав подобный способ ведения защиты и решив раскрыть перед вами истинный смысл и глубину совершенного преступления. Но что еще я мог сделать при данных обстоятельствах? Я немало ночей провел без сна, размышляя над тем, как мне объяснить вам и всему миру те причины и побуждения, которые привели этого мальчика-негра на скамью подсудимых в качестве признавшего свою виновность убийцы. Я спрашивал себя, как, какими средствами нарисовать вам яркую и правдивую картину того, что с ним произошло, когда в вашем мозгу уже отпечаталось грубое изображение, сошедшее с миллионов газетных страниц. Мог ли я, помня о цвете кожи Биггера Томаса и социальных условиях, в которых он живет, доверить его судьбу присяжным, к тому же принадлежащим к чуждой и враждебной расе; присяжным, чье сознание уже обработано прессой страны, заранее решившей вопрос о его виновности и в бесчисленных передовицах предрекающей меру наказания.

Нет! Этого я не мог! И потому я отказался от суда присяжных, настоял на добровольном признании виновности и сегодня стою здесь, перед вами, и, основываясь на законах штата, прошу сохранить этому мальчику жизнь, потому что на то есть причины, связанные с самими устоями нашей цивилизации.

Самый простой, привычный выход для настоящего суда – пойти по линии наименьшего сопротивления и согласиться с прокурором штата, сказавшим «Смерть!». На этом закончился бы процесс. Но на этом не закончилось бы преступление! И потому суд должен поступить по-иному.

Бывают случаи, ваша честь, когда действительность является нам в таком нравственном аспекте, что идти по проторенной тропе оказывается невозможным. Бывают случаи, когда в жизни до того запутываются все концы, что и сердце и разум велят нам остановиться и распутать их, прежде чем двинуться дальше.

В какой атмосфере протекает этот процесс? Можно ли сказать, что граждане штата беспристрастно заботятся о том, чтобы был соблюден закон? Чтобы избранная кара строго соответствовала совершенному преступлению? Чтобы виновный, и один только виновный, понес наказание?

Нет! Все мыслимые предрассудки были использованы при ведении этого дела. Городские и окружные власти сознательно довели возбуждение масс до такой степени, что для поддержания порядка пришлось прибегнуть к военной силе. Не чувствуя ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме собственной продажной совести, газетчики и следственные власти выдвинули нелепую версию о причастности коммунистической партии к этим двум убийствам. Прокурор штата только здесь, на суде, перестал приписывать Биггеру Томасу другие преступления, которых нельзя было доказать.

Розыски Биггера Томаса послужили удобным предлогом для того, чтобы терроризировать все негритянское население, арестовать сотни коммунистов, совершить налеты на помещения профсоюзов и рабочих организаций. Той прессы, молчание церкви, поведение следственных властей, явно подогретое возмущение масс – все это говорит о том, что здесь речь идет не только о возмездии человеку, совершившему определенное преступление.

В чем же истинная причина всего этого шума и волнения? Преступление Биггера Томаса? Но разве вчера негров все любили и возненавидели их только сегодня, после того что сделал Биггер Томас? Разве рабочие собрания и профсоюзные комитеты подвергаются налетам, только когда негр совершает преступление? Разве только эти белые кости, лежащие здесь, на этом столе, вызвали тот крик ужаса, который пронесся по всей Америке?

Ваша честь, вы знаете, что это не так! Все элементы этого массового исступления существовали еще тогда, когда никто не слыхал имени Биггера Томаса. Негры, рабочие и профессиональные союзы вчера были предметом ненависти так же, как и сегодня.

В этом городе творились преступления, еще более отвратительные и зверские. Гангстеры убивали безнаказанно и шли совершать новые убийства. И никогда это не вызывало такой бури.

Ваша честь, эта толпа не по своей воле собралась здесь под окнами. Ееподстрекали к этому! Всего неделю назад все эти люди жили тихо и мирно. Кто же разжег эту скрытую ненависть? Чьим интересам служит эта неразумная и слепая толпа?

Об этом знает прокурор штата, потому что он заверил чикагских банкиров, что, если он будет переизбран, прекратятся демонстрации безработных, требующих пособий! Об этом знает губернатор штата, потому что он пообещал Ассоциации промышленников, что пошлет войска на расправу с бастующими рабочими! Об этом знает мэр города, потому что он заявил представителям коммерческих кругов, что бюджет подвергнется сокращению и никакие новые налоги не будут введены ради удовлетворения нужд городской бедноты!

Есть чувство вины в той ярости, с которой здесь требуют, чтобы этого человека поскорее лишили жизни! Есть чувство страха в той злобе и нетерпении, которое сказывается в поведении толпы, осаждающей здание суда. Все они: и толпа и ее хозяева; и марионетки и те, кто дергает за ниточки; и вожаки и их клевреты, – все они знают и понимают, что их существование зиждется на историческом преступлении против множества людей, – людей, чьей кровью куплены их удобства и их досуг! Они так же сознают свою вину, как этот мальчик, который сегодня сидит на скамье подсудимых. Страх, ненависть и чувство вины – вот три лейтмотива разыгравшейся драмы!

Ваша честь, и ради моего клиента, и ради себя самого я желал бы иметь возможность аргументировать доводами более достойными. Я желал бы говорить о любви, честолюбии, ревности, жажде необычайного или какой-нибудь еще более романтической подкладке этого двойного убийства. Если бы я мог не кривя душой наделить главное действующее лицо этой драмы благородными и возвышенными мотивами, моя задача была бы гораздо легче, и я не сомневался бы в успехе. Преимущество было бы на моей стороне, потому что я обращался бы к людям, объединенным общими идеалами, с призывом отнестись чутко и участливо к одному из своих собратьев, который заблуждался и потерпел поражение. Но у меня нет выбора. Жизнь скроила это по такому образцу, не я.

Мы должны говорить здесь о жизни в ее сыром, первобытном виде, о чувствах, стремлениях и взглядах, которые еще не испытали влияния науки и цивилизации. Мы должны говорить здесь о первоначальном зле, которое было понятным и неизбежным тогда, когда мы его совершили; но мы должны говорить также и о смутном, но упорном чувстве вины, идущем от этого зла, вины, которую из страха и себялюбия мы не решаемся искупить. И мы должны говорить о жгучих порывах ненависти, рожденной этим первоначальным злом в других, и о жестоких, чудовищных преступлениях, вызванных этой ненавистью, – ненавистью, которая залегла глубоко в сердцах и окрасила самые сокровенные человеческие чувства.

Мы должны говорить здесь об уродстве, исковеркавшем жизнь миллионов людей, таком грандиозном, что перед ним отступает воображение; таком зловещем, что мы избегаем смотреть на него или думать о нем; таком древнем, что мы склонны видеть в нем явление природы и с нечистой совестью и лживым пылом отстаивать его правомерность.

Мы должны говорить здесь – имея в виду обе стороны: белых и черных, рабочих и предпринимателей – о людях, у которых представление о добре и зле настолько гипертрофировано, что искажаются все нормальные пропорции и размеры. Когда это происходит, человеку начинает казаться, что перед ним не такие же люди, как он сам, но горы, реки, моря: силы природы, перед величием которых мысли и чувства достигают предельного напряжения. В буднях городской жизни для такого напряжения нет оснований – оно существует, вплетаясь в эту жизнь и в то же время мешая ей.

Позвольте мне, ваша честь, прежде чем я перейду к изложению обстоятельств, позволяющих мне рассчитывать на ваше милосердие, самым решительным образом подчеркнуть, что я не считаю этого мальчика жертвой несправедливости и не прошу суд отнестись к нему с сочувствием. Не в этом моя цель. Я стою здесь сегодня не для того, чтобы рассказывать вам только о страданиях, хотя случаи линчевания и избиения негров до сих пор нередки в нашей стране. Если мои слова дошли до вас только в этом смысле, значит, вы так же, как и он, увязли в трясине слепых ощущении и жестокая игра потянется дальше, точно кровавая река, текущая в кровавое море. Итак, условимся раз навсегда: никакой несчастной жертвы несправедливости здесь нет. Само понятие несправедливости предполагает равенство прав, и этот мальчик не просит вас о восстановлении справедливости. Если же вы думаете иначе, значит, вы сами ослеплены чувством, таким же пагубным, как то, которое вы осуждаете в нем, с той разницей, что в вас оно менее оправданно. Чувство вины, которое вызвало здесь весь этот взрыв стихийного страха и стихийного озлобления, есть оборотная сторона его ненависти.

Я вас прошу о другом. Я хочу, чтобы вы увидели жизнь, которой живет кто-то в нашей среде, жизнь, искалеченную и жалкую, но имеющую свои законы и притязания, жизнь, которую ведут люди, выросшие на почве, подготовленной единою, но слепою волей стомиллионной нации. Я прошу вас присмотреться к этой жизни, потому что она хоть и проявляется в формах, отличных от наших, но взошла на земле, которую мы сами возделали и обработали. Я прошу вас присмотреться к ее законам и условиям, понять их, попытаться их изменить. Если мы не пожелаем этого сделать, по нужно ужасаться или недоумевать, когда такая придушенная жизнь находит себе выход в страхе, ненависти и преступлении.

Это жизнь для нас новая и чуждая: чуждая потому, что мы боимся ее; новая потому, что мы отворачиваемся от нее. Это жизнь, зажатая в тесные рамки и равняющаяся не по нашим представлениям о добре и зле, а по собственной потребности самоутверждения. Человек есть человек, и жизнь есть жизнь, и мы должны брать их такими, как они есть; если же мы хотим изменить их, мы должны идти от тех форм, в которых они существуют.

Ваша честь, мне приходится говорить общими понятиями, потому что я должен показать всю совокупность социальных условий, в которых сформировался этот мальчик, условий, которые оказали могучее, решающее влияние на его судьбу. Наши предки высадились на этих берегах и встретили дикий, суровый край. Из страны, где их личность была угнетена – точно так же, как теперь личность этого мальчика угнетена нами, – они принесли с собой затаенную мечту. Они прибыли из городов старого мира, где трудно было добывать и сохранять средства к существованию. Они были колонистами, и им представился нелегкий выбор: или покорить эту дикую страну, или быть покоренными ею. Достаточно взглянуть на наши улицы, фабрики, дома, чтобы измерить всю полноту одержанной ими победы. Но для того, чтобы победить, они использовали других людей, использовали их жизнь. Как шахтер, действующий киркой, или плотник, действующий рубанком, они подчинили чужую волю своей. Чужая жизнь послужила для них орудием в борьбе с враждебным климатом и почвой.

Я говорю это не в смысле морального осуждения. Я говорю это не для того, чтобы возбудить в вас жалость к черным людям, которые два с половиной столетия были рабами. Глупо было бы теперь задним числом выказывать возмущение по этому поводу. Не будем наивны; люди делают то, что они должны делать, даже если им кажется, что ими руководит бог, даже если им кажется, что они творят божью волю. Наши предки боролись за свою жизнь, и выбор средств у них был невелик. Мечта феодального века о мировом могуществе – вот что заставило людей порабощать других. Опьяненные волей к власти, они никогда не создали бы великих держав, если бы не сумели забыть о том, что эти другие – тоже человеческие существа. Но с появлением и распространением машин рабство в его прямой форме утратило свой экономический смысл, и потому оно перестало существовать.

Позвольте мне, ваша честь, коснуться еще одной причины, по которой нам не следует смотреть на этого мальчика как на жертву несправедливости. Если я назову его так, значит, я хочу возбудить к нему сочувствие; а всякого, кто попытается отнестись с сочувствием к Биггеру Томасу, тотчас же захлестнет чувство вины, такое сильное, что его не отличить от ненависти.

Больше всего на свете люди боятся чувства вины; и, если внушить им это чувство, они делают отчаянные усилия, чтобы найти своим поступкам оправдание; если же это не удается, если нельзя без особого ущерба для жизни и собственности успокоить свою совесть, они попросту физически уничтожают то, что вызвало в них тягостное чувство вины. Это одинаково верно для всех людей, независимо от цвета их кожи; такова загадочная и властная потребность, присущая человеку.

Этот страх вины звучит в словах представителя обвинения и всех, кто выступает по данному делу. В глубине души люди помнят о содеянном зле, и каждый раз, когда негр совершает преступление против них, память об этом зле встает перед ними пугающей уликой. И вот те, против кого эти преступления направлены, богачи и собственники, стремящиеся сохранить свои прибыли, говорят своим наемникам, одержимым тем же чувством вины: «Уберите этот призрак с дороги!» Или же, как мистер Долтон, решают: «Сделаем что-нибудь для этого человека, чтобы он забыл свою обиду». Но, увы, уже поздно.

Если бы в рабство были обращены только десять или двадцать негров, можно было бы назвать это несправедливостью, но рабов в Америке были сотни тысяч. Если бы такое положение длилось год или два, вы могли бы сказать, что это несправедливо. Но оно длилось более двухсот лет. Несправедливость по отношению к миллионам людей, которая длится почти три столетия на территории в несколько тысяч квадратных миль, уже не несправедливость, это совершившийся факт. Люди приспособляются к земле, на которой живут; создают свои нормы поведения, свои понятия о добре и зле. Одинаковый способ добывания средств к жизни вырабатывает у них одинаковое отношение к жизни. Даже речь их приобретает отпечаток тех условий, в которых они живут. Ваша честь, несправедливость уничтожает одну форму жизни, но вместо нее созревает другая, со своими правами, нуждами и стремлениями. То, что происходит сегодня в Америке, – это не несправедливость, а угнетение, попытка задушить, затоптать новую форму жизни. Именно эта новая форма жизни, вызревая здесь среди нас, точно плевелы, пробивающиеся из-под камня, находит себе выход в том, что, по-нашему, является преступлением. Если мы не будем помнить об этом, подходя к решению стоящей перед нами проблемы, нам останется только утолять свою ярость и чувство вины новыми убийствами каждый раз, когда человек, живущий в подобных условиях, совершит действие, которое мы называем преступным.

Этот мальчик лишь отражение в миниатюре той проблемы, которая реально затрагивает одну треть всего населения Америки. Казните его! Отнимите у него жизнь! И все-таки при первом перебое в работе сложного механизма расовых взаимоотношений совершится новое убийство. Если закон насилует миллионы человеческих жизней, как можно рассчитывать, что он будет действенным? Разве мы верим в волшебство? Разве вы серьезно воображаете, что, поджигая деревянный крест, вы можете запугать миллионы людей, парализовать их волю и стремления? Или вы думаете, что белые дочери Америки будут в безопасности, если вы казните этого мальчика? Нет! Говорю вам со всей ответственностью: нет! Казнь его послужит залогом новых и новых убийств. Ослепленные яростью и чувством вины, вы дадите тысячам черных людей почувствовать, что стены их тюрьмы стали еще выше и прочнее. Казните его – и подбавьте кипящей лавы в тот сдавленный подземный поток, который в один прекрасный день найдет себе выход, и не в единичном, случайном, бессмысленном преступлении, а в неистовом взрыве страстей, который ничем нельзя будет остановить. Решая судьбу этого мальчика, суд должен помнить главное: что хотя преступление совершилось случайно, страсти, которые в нем обрели выход, уже были налицо; суд должен помнить, что вся жизнь этого мальчика была отмечена печатью вины; что его преступление существовало задолго до гибели Мэри Долтон; и что случайное убийство как бы разорвало завесу, за которой он жил, и помогло его чувству отверженности и обиды вырваться наружу и воплотиться в конкретных внешних формах.

Одержимые чувством вины, мы старались убрать с глаз мертвое тело. Мы выбрали маленький участок земли и похоронили его. В непроглядном мраке ночи мы шепчем своей душе: мертвые не возвращаются, и нам тревожиться нечего.

Но мертвый возвращается и вторгается в наш дом! Мы находим своих дочерей убитыми и сожженными, и мы говорим: «Казнить! Казнить!»

А я говорю, ваша честь: «Стойте! Посмотрите, что вы собираетесь делать!» Ибо мертвый не умер! Он жив! Он нашел себе пристанище в джунглях наших больших городов, в смрадном болоте трущоб! Он позабыл наш язык! Чтобы жить, он отточил свои когти! Он стал беспощадным и свирепым! Он научился ненависти и злобе, которых нам не понять! Его поступков нельзя предвидеть! По ночам он выползает из своего логовища и крадется к твердыням цивилизации! И при виде ласкового лица он не ложится на спину, задрав лапы, чтобы с ним поиграли. Нет! Он набрасывается и убивает!

Да, Мэри Долтон, добрая, отзывчивая белая девушка, с улыбкой подошла к Биггеру Томасу, желая помочь ему. Мистер Долтон, тревожимый смутной мыслью о совершенном зле, хотел дать мальчику заработок, чтобы он мог прокормить семью и послать брата и сестру в школу. Миссис Долтон, ощупью отыскивая путь к успокоению своей совести, хотела убедить его поступить на курсы и обучиться ремеслу. Но когда они с самыми лучшими намерениями протянули к нему руки, грянула смерть! И вот, облаченные в траур, они ждут отмщения. Кровавое колесо продолжает вертеться.

Я всей душой сочувствую горю этих убеленных сединами родителей. Но мистеру Долтону-домовладельцу я могу сказать только одно: «Вы сдавали неграм квартиры в Черном поясе и отказывались пускать их в другое место. Вы загнали Биггера Томаса в дремучий лес. Вы сделали так, что человек, убивший вашу дочь, всегда был для вас чужим, а она была чужой для него».

Семьи Томасов и Долтонов были связаны отношениями жильцов и хозяев, покупателей и продавцов, рабочих и работодателей. Семья Томасов была бедной, а семья Долтонов – богатой. И мистер Долтон, человек порядочный, старался успокоить свою совесть, щедро раздавая деньги. Увы, мой друг, золото не всесильно! Мертвеца нельзя подкупить! Скажите себе, мистер Долтон: «Я принес в жертву свою дочь, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы загнать обратно в могилу преследующий меня призрак».

А миссис Долтон я скажу: «Ваша благотворительность была так же трагически слепа, как ваши больные глаза!»

А Мэри Долтон, если только она меня слышит, я скажу: «Я стою здесьсегодня для того, чтобы ваша смерть не прошла даром!» Разрешите мне, ваша честь, продолжить свой рассказ о жизни Биггера Томаса. Он и все подобные ему во многом напоминают наших предков, сотни лет назад высадившихся на этих берегах. Но нам повезло. А им – нет. Мы нашли здесь землю, которая нуждалась в приложении всех наших способностей и сил; и мы построили на ней могущественную и грозную страну. Мы всю свою душу отдали этому и продолжаем отдавать. Но им мы сказали: «Это страна белого человека!» И вот теперь они тоже ищут землю, которая нуждается в приложении их способностей и сил.

Ваша честь, задумайтесь над чисто внешним обликом нашей цивилизации. Сколько в нем ослепительного и заманчивого! Как он возбуждает желания! Как он дразнит мнимой доступностью счастья! Как оглушает нас непрерывной шумихой рекламы, газет, радио и кино! Но не забывайте, что для многих все это – злая насмешка. Яркие краски, которые радуют наш глаз, многим причиняют боль. Представьте себе человека, который неотделимой частицей бродит среди всего этого великолепия и в то же время знает, что оно не для него!

Мы сами подготовили убийство Мэри Долтон, а теперь мы являемся в суд и восклицаем: «Мы здесь ни при чем!» Но ведь любой школьный учитель знает, что это не так, потому что любому школьному учителю известно, как урезаны программы негритянских школ. И власти знают, что это не так, потому что во всех их мероприятиях видна твердая решимость не дать Биггеру Томасу и ему подобным перешагнуть установленные границы. И домовладельцы знают, что это не так, потому что они сговорились между собой загнать всех негров в тесные кварталы городских гетто. Ваша честь, все мы, присутствующие в зале, можем выступать здесь в качестве свидетелей. Нам знакомы все обстоятельства дела, потому что мы сами создавали их.

Но тут может встать вопрос: если Биггер Томас чувствовал, что с ним поступают несправедливо, почему он не обратился с жалобой в суд? Почему предпочел восстановить справедливость своей властью? Ваша честь, ни до совершения убийства, ни после у этого мальчика не являлось мысли, что в нанесенной ему обиде повинно одно какое-нибудь лицо. А кроме того, сказать по правде, жизнь, которую он вел, выработала в нем такое отношение к миру, что едва ли он мог возлагать какие-либо надежды на этот суд.

Преступление Биггера Томаса не было актом мести обидчику со стороны обиженного. Будь это так, все дело было бы очень просто для нас. Но здесь человек ошибочно понял роль целой расы в естественной системе мироздания и поступил соответственно своей ошибке. Он убил Мэри Долтон случайно, без мысли, без расчета, без осознанного повода. Но, убив, он принял это преступление. И вот в этом и заключается самое главное. Это был первый полноценный акт в его жизни; это было самое сильное, волнующее и острое из всего, что ему до сих пор приходилось переживать. И он принял его полностью, потому что оно дало ему ощущение свободы, возможность выбора, решения, повод действовать и знать, что его действия имеют смысл и цель.

Мы должны говорить здесь о побуждениях, идущих из самых глубин человеческого существа. Мы должны говорить здесь не о том, как человек поступает с человеком, но о том, как человек поступает, когда он чувствует, что должен защищаться против мира, в котором живет, – либо защищаться, либо приспособиться к нему. Основное, что здесь надо понять, – это не кто обидел этого мальчика, но как он видел мир и откуда возникло у него это видение мира, заставившее его без размышлений уничтожить чужую жизнь и сделать это так стремительно и инстинктивно, что элемент случайности, сыгравший здесь роль, не помешал ему заявить потом: «Да, я сделал это, я должен был это сделать».

В наше время обвиняемые часто прибегают к отговорке: «Я был как в тумане». Но этот мальчик не прибегает к ней. Напротив. Он говорит: «Я знал, что делаю, но не мог не сделать». И он говорит, что не жалеет о том, что сделал.

Разве на войне испытывают сожаление, убив? Разве в рукопашной схватке думаешь о личности солдата, первым бросившегося на тебя?

Нет! Там убиваешь, чтобы самому не быть убитым! И, закончив войну с победой, возвращаешься в свободную страну, точно так как этот мальчик, обагрив свои руки кровью Мэри Долтон, почувствовал себя свободным первый раз в жизни.

Помножьте Биггера Томаса на двенадцать миллионов, сделайте поправку на разницу темпераментов и условий быта, вычтите тех негров, которые находятся целиком под влиянием церкви, и вы получите психологию негритянского народа. Но как только вы взглянете на этот народ как на единое целое, как только отвлечетесь от единиц и увидите массу, тотчас же явится перед вами новое качество. Американские негры не просто двенадцать миллионов человек; это, в сущности, особая нация внутри нашей нации – угнетенная, обездоленная и закованная в цепи, лишенная всех политических, гражданских, экономических и имущественных прав.

Так неужели вы думаете, что, убив одного негра – даже если убивать поодному каждый день! – можно внушить остальным страх, который помешает имсовершать убийства? Нет! Этот глупый расчет никогда не оправдывался и не оправдается. Чем больше вы будете убивать, чем больше станете притеснять и изолировать, тем сильней будет расти стремление к новым формам жизни, пусть пока слепо и бессознательно. Но ведь они живут рядом с памп, в тех же городах, округах, селениях, – так где же им искать образец для этой новой жизни, что может послужить материалом для иных форм существования?

На это может быть только один ответ: мы сами и то, что относится к нам.

Ваша честь, в Америке сейчас живет вчетверо больше негров, чем было колонистов в Тринадцати штатах, когда они выступили в поход за свою свободу. Эти двенадцать миллионов негров, связанные с нашими традициями так же тесно, как мы в свое время были связаны с европейскими, ведут на узком пространстве борьбу за право чувствовать себя дома – ту самую борьбу, которую так страстно вели когда-то и мы. И по сравнению с нами им приходится бороться в гораздо более тяжелых условиях. Нам, лучше чем кому бы то ни было, следовало бы понимать чувства и желания этих людей. Этот поток жизни, сдавленный и замутненный, стремится к той самой цели, которую все мы так любовно ищем и так затрудняемся выразить в словах. Когда мы сказали, что «человеку присущи некоторые неотчуждаемые права, как-то: право на жизнь, на свободу и счастье», мы не дали определения, что мы понимаем под «счастьем». Должно быть, этого нельзя выразить словами, и мы не делали напрасных попыток. Вот почему мы говорим: «Пусть каждый служит богу по-своему».

Но некоторые общие черты того счастья, которого добивается каждый из нас, все же известны. Мы знаем, что человек бывает счастлив тогда, когда он поглощен служением высокому долгу или цели, такому долгу или цели, которые оправдывают и освящают скромный человеческий труд. Мы знаем, что формы здесь могут быть разные. Религия рассказывает нам о сотворении человека, его падении и искуплении и побуждает нас строить свою жизнь по образцам, данным в космических символах, пред величием и полнотой которых смиряется душа. В искусстве, науке, политике, общественной деятельности это принимает другие формы. Но двенадцать миллионов негров лишены доступа к таким утонченным видам духовной жизни, кроме разве религии. И даже религия большинству из них доступна лишь в самой примитивной форме. Напряженная жизнь современного города притупила потребность искать в религии выход – как у них, так и у нас.

Они чувствуют в себе силу жить, действовать, творить со всем пылом, свойственным их расе, облекать в конкретные внешние формы энергию своего духа – и вынуждены скользить по сложным извилинам нашей цивилизации, точно бледные, стонущие тени; они блуждают, словно планеты, сбившиеся со своего пути; они вянут и хиреют, как деревья, оторванные от родной почвы.

Ваша честь, не забывайте, что духовный голод, невозможность найти выражение своему «я» может причинить не меньше страдания, чем голод телесный. И даже толкнуть на убийство! Разве нам не случалось сражаться и побеждать во имя желания воплотить свою личность и оградить эту воплощенную личность от посягательств врага?

Но можно ли сказать, что Биггер Томас совершил убийство? Рискуя оскорбить ваши чувства, я буду рассматривать этот вопрос в свете идеалов, которыми мы живем! Да, если взглянуть на дело извне, это действительнобыло убийство. Но для него это не было убийство. Если это было убийство, каковы его мотивы? Прокурор штата кричал, бушевал и грозил, но не сказал, почему убил Биггер Томас! Он не сказал этого потому, что он этого не знает. Дело все в том, ваша честь, что мотивов, в том смысле, как их понимает современный закон, не было. Дело в том, что Биггер Томас не убивал! Да, конечно, Мэри Долтон умерла. Биггер Томас задушил ее насмерть. Бесси Мирс умерла. Биггер Томас проломил ей голову кирпичом. Но было ли это убийством? Значит ли это, что он убил? Я скажу вам так: то, что Биггер Томас сделал в субботу ночью в долтоновском особняке, и то, что он сделал в воскресенье вечером в старом, заброшенном доме, лишь отражение в миниатюре того, что он делал всю свою жизнь: он жил так, как умел, как мы сами заставили его жить. Действия, которые привели к смерти этих двух девушек, были так же инстинктивны и непроизвольны, как дыхание или взмах ресниц. Для него это был творческий акт.

Больше того. До начала суда газеты и следственные власти утверждали, что этот мальчик совершил и другие преступления. Что ж, это верно. Он повинен во многих преступлениях. Но ищите до скончания веков, и вы не найдете ни единой улики. Он убивал бессчетное число раз, но трупов не осталось. Я сейчас поясню свою мысль. Все отношение этого мальчика-негра к жизни есть преступление! Страх и ненависть, которые мы внушили ему, которые наша цивилизация вплела в самую ткань его сознания, ввела в его плоть и кровь, во все отправления его личности, – этот страх и ненависть стали подлинным смыслом его существования.

Каждый раз, как он соприкасается с кем-либо из нас, он убивает! Это физиологическая и психологическая реакция, ставшая для него естественной. Каждая его мысль – несовершившееся убийство. Отщепенец и пария в нашем обществе, он не может удовлетворить своих стремлений – родственных нашим стремлениям! – так как ему закрыт доступ к выработанным в веках целям и способам их социального выражения, вот почему он встает и ложится, полный разрушительных побуждений. В каждом его движении – неосознанный протест. В каждом желании, каждой мечте, пусть самой интимной и личной, таится злой умысел. В каждой надежде – план возмущения. В каждом взгляде – угроза.

Само его существование есть преступление против государства.

Случилось так, что однажды ночью на кровати лежала белая девушка, а над ней стоял юноша-негр, весь дрожа от страха и ненависти; в это время в комнату вошла слепая, и негр убил девушку, чтобы слепая не обнаружила его присутствия, потому что он знал, что негра, застигнутого у постели белой

девушки, ждет у нас смертная казнь. Но это только одна сторона дела:

его толкнули на убийство не только страх, но и жажда сильного, большого, настоящего волнения! В этом для него была жизнь! Ваша честь, мы сами в своей слепоте поставили этих людей в такие условия, что их души, точно мотыльки, летят на обманчивый и зловещий

огонь.

Я ничего не говорил об отношениях Биггера Томаса с Бесси Мирс. Это не значит, что я о ней забыл. Я не упоминал о ней, потому что в сознании самого Биггера Томаса она все это время занимала очень немного места. Его отношение к этой несчастной черной девушке тоже достаточно показательно для его отношения к миру. Но Биггер Томас попал на скамью подсудимых не за то, что он убил Бесси Мирс. И он это знает. Однако почему же это так? Разве с точки зрения закона жизнь негритянки не значит столько же, сколько жизнь белой девушки? В теории, быть может, да. Но в сумятице страха и бегства Биггер Томас не думал о Бесси. Он не мог о ней думать. Отношение Америки к этому мальчику наложило отпечаток даже на чувства, связывавшие его с людьми своего народа. После убийства Мэри Долтон он убил и Бесси Мирс, чтобы заставить ее молчать, чтобы спасти себя. После убийства Мэри Долтон ужас, что он убил белую женщину, вытеснил из его сознания решительно все. Он никак не реагировал на смерть Бесси; он был слишком полон угрозой, нависшей над ним.

Но мне могут задать вопрос: разве он не любил Бесси? Ведь это была его девушка. Да, это была его девушка. Должна же у парня быть девушка, ну вот, у него была Бесси. Но он ее не любил. Возможна ли вообще любовь в жизни человека, которого я описал суду? Давайте разберемся. Любовь – это не только половая близость, а его с Бесси больше ничего не связывало. Он, может быть, и хотел бы большего, но условия его и ее жизни не позволяли. Да и по всему складу ни он, ни она не были способны на это. Любовь предполагает близость, общность интересов, преданность, постоянство, доверие. Ни Биггер, ни Бесси ничего подобного не знали. На что они могли надеяться? Не было таких общих целей, которые создавали бы между ними прочную связь; не было общих надежд, которые заставляли бы их идти нога в ногу по общему пути. При самой интимной близости каждый из них был потрясающе одинок. Физически они зависели друг от друга и ненавидели эту зависимость. В короткие моменты близости у них был один стимул – секс. Они столько же любили друг друга, сколько ненавидели; может быть, даже больше ненавидели, чем любили. Секс согревает истоки жизни; он – та почва, на которой вырастает дерево любви. Но это были деревья, лишенные корней, деревья, которые питались лишь солнечным светом и каплями дождя, случайно увлажнявшими каменистый грунт. Разве могут любить бестелесные призраки? Короткая радость объятий – вот все, что было между ними.

Что же, ваша честь, один только Биггер Томас чувствует себя обделенным и отверженным? Что он, исключение? Или таких, как он, много? Их много, ваша честь, их миллионы, не только негров, но и белых, и вот почему, когда мы смотрим в будущее, мы видим грозный образ насилия. Чувство обиды, неудовлетворенная потребность проявить свое «я» – более или менее настойчивая и более или менее сознательная – накапливаются в Америке с каждым днем. Сознание Биггера Томаса и миллионов других, негров и белых, более или менее угнетенных и потому более или менее похожих на него, образует тот слой зыбучих песков, на котором покоятся основы нашей цивилизации. Один толчок – и нарушится непрочное равновесие между существующим социальным строем и силой неутоленных стремлений и взлетят на воздух небоскребы и города. Это кажется фантастическим? Не более, уверяю вас, чем эти цепи солдат и эта стерегущая толпа под окнами, чья виноватая злоба предвещает события, о которых мы даже и подумать не смеем!

Ваша честь, Биггер Томас готов был пойти за каждым, кто обещал бы вывести его из болота страха, ненависти и боли. Если эта толпа на улице боится одного человека, что же будет с ней, когда выступят миллионы? Рано или поздно придет тот, кто бросит лозунг, понятный угнетенным миллионам: лозунг действия, борьбы, жизни. Что же вы думаете, они отступят перед риском, меньшим даже, чем тот, перед которым не отступил Биггер Томас? Не будем останавливаться на той части признания Биггера Томаса, где он говорит, что убил случайно, что не насиловал Мэри Долтон. Это, в конце концов, неважно. Важно то, что он был виновен раньше, чем убил! Вот почему, когда эта случайность произошла, вся жизнь его так легко и естественно изменилась, сконцентрировалась, получила новый смысл. И кто знает, когда произойдет другая такая «случайность», которая затронет миллионы человеческих жизней и обернется для нас днем Страшного суда?

Сейчас в нашей власти решить вопрос, который в будущем может оказаться неразрешимым!

Ваша честь, у нас была уже одна Гражданская война; и, если богачи и собственники разбираются в психологии угнетаемых масс не лучше, чем в душевном мире этого мальчика, может вспыхнуть и вторая.

Я не предлагаю вам разрешить все эти проблемы, не покидая зала суда. Это выходит за пределы наших обязанностей, да и наших возможностей тоже. Но вопрос о том, будет этот черный мальчик жить или умрет, мы должны решить, помня о реальном положении вещей. Тогда по крайней мере ясно будет, что мы видим изнаем! А видеть и знать – это значит понимать, что недалек день, когда эта единственная жизнь встанет перед нами, повторенная тысячу раз!

Ваша честь, я прошу сохранить этому мальчику жизнь, приговорив его к пожизненному заключению. Чем для Биггера Томаса будет тюрьма? Он получит там блага, которых никогда не имел, живя на свободе. Такой приговор будет больше чем простым актом милосердия по отношению к нему. В первый раз он

почувствует, что живет. В первый раз попадет в орбиту нашей цивилизации.

Он станет единицей, хотя бы и под номером вместо имени. В первый раз у

него установятся определенные взаимоотношения с миром. Даже помещение, в

котором он проведет всю свою жизнь, будет гораздо лучше тех, к которым он

привык. Такой приговор явится первым признанием его как личности. Длинный

ряд пустых лет впереди даст его чувствам и разуму прочный и надежный

стержень, который поможет ему обрести в своей жизни смысл. Другие

арестанты будут первыми людьми, с которыми он сможет общаться как равный с

равными. Стальная решетка между ним и обществом, законы которого он

преступил, будет надежной защитой от ненависти и страха.

Я повторяю, ваша честь, даруйте Биггеру Томасу жизнь. И вы укрепите два основных принципа нашей цивилизации, два краеугольных камня, на которых мы построили могущественнейшее государство в мире: свободу и уверенность в завтрашнем дне, сознание, что личность неприкосновенна и что ее права не могут быть нарушены.

Не будем забывать, что весь грандиозный размах нашей современной жизни, наши электростанции, железные дороги, лайнеры, самолеты и шахты – все это основано на этих двух принципах, возникло из нашей мечты о создании нерушимого оплота, который оградит человека и его совесть от насилия.

Ваша честь, общественный порядок поддерживается не судом и не военной силой. Само присутствие войск здесь служит доказательством, что этот порядок уплывает у нас между пальцами. Общественный порядок зиждется на общественном доверии; на уверенности в том, что всем нам ничто не грозит и ничто не будет грозить.

Когда богатые настаивают на проявлении и применении силы, на быстром мщении, на беспощадной казни, это значит, что они хотят защитить маленький уголок своего личного благополучия от миллионов, у которых они его вырвали, – угнетенных миллионов, в чьих сердцах жива еще мечта о собственном благополучии и счастье.

Ваша честь, во имя всего, что для нас дорого и свято, я прошу вас сохранить этому мальчику жизнь! Всеми силами своего существа я прошу вас об этом не только ради него, но и ради нас самих.

Биггер слышал, как в тишине зала прозвучали последние слова Макса. Когда Макс сел на свое место, Биггер увидел в его глазах усталость. Слышно было, как он тяжело дышит. Биггер не понял речи Макса, но по его интонации уловил смысл отдельных мест. Вдруг ему пришло в голову, что его жизнь не стоит тех усилий, которые Макс затратил, чтобы спасти ее. Судья постучал по столу молотком, возвещая перерыв. В зале стоял громкий шум, когда Биггер поднялся с места. Полисмены отвели его в ту же маленькую комнату и встали у дверей. Вошел Макс и сел рядом с ним, молча, опустив голову. Один полисмен принес поднос с едой и поставил его на стол.

– Ешьте, Биггер, – сказал Макс.

– Я не голоден.

– Я сделал все, что мог, – сказал Макс.

– Мне хорошо, – ответил Биггер.

В эту минуту Биггер не думал о том, удалось Максу спасти его жизнь или нет. Он был переполнен горделивым сознанием, что Макс произнес свою речь только ради него, ради того, чтобы спасти его жизнь. Он гордился не смыслом этой речи, но самим фактом. Для него это уже было много. Еда на подносе остывала. Сквозь приоткрытое окно доносился глухой рев толпы. Скоро нужно будет вернуться в зал и слушать Бэкли. На этом все кончится, останется только слово судьи. А когда судья скажет свое слово, он узнает, жить ему или умереть. Он опустил голову на руки и закрыл глаза. Он услышал, как Макс встал, чиркнул спичкой и закурил.

– Биггер! Возьмите выкурите сигарету.

Он взял сигарету, Макс поднес ему спичку; он глубоко втянул в себя дым и сразу почувствовал, что ему не хочется курить. Он вынул сигарету изо рта и смотрел, как вьется дым перед его воспаленными глазами. Вдруг он вздрогнул: в дверь заглянул полисмен.

– Через две минуты начинается заседание!

– Мы идем, – сказал Макс.

Под охраной полисменов, как и прежде, Биггер вернулся в зал. Он встал при входе судьи и снова сел.

– Слово имеет представитель обвинения, – сказал судья.

Биггер повернул голову и увидел, что Бэкли поднялся со своего места. Он был одет в черное, и в петлице у него торчал маленький розовый цветок. Весь его вид, вся повадка настолько были проникнуты зловещей уверенностью, что Биггер сразу почувствовал: он погиб. Что он может против такого человека? Бэкли облизнул губы и обвел взглядом публику; потом повернулся к судье.

– Ваша честь, мы живем в стране, где действует закон. В законе воплощена воля народа. Я нахожусь здесь как блюститель и слуга закона, представитель организованной воли народа, и мой долг – следить за тем, чтобы воля народа исполнялась неукоснительно и точно. Если же она будет нарушена, то лишь вопреки моим самым решительным и категорическим настояниям.

В качестве прокурора штата Иллинойс я требую от нашего высокочтимого суда, чтобы ввиду исключительного значения данного дела к подсудимому была применена высшая мера наказания, предусмотренная законом, единственная мера, способная устрашить убийцу, – смертная казнь!

Я требую этого во имя защиты нашего общества, наших близких, нашего семейного очага. Я требую этого во исполнение принятого мной под присягой обязательства в меру моих сил способствовать соблюдению закона, охране священной человеческой жизни, поддержанию существующего строя, предупреждению преступлений и строгому наказанию преступников. Никакими другими соображениями или мотивами я не руководствуюсь.

Я говорю от лица семьи Долтонов и семьи Мирсов, от лица ста миллионов честных и трудолюбивых американских граждан, привыкших свято чтить закон. Я представляю здесь те силы, которые обеспечивают мирный и свободный расцвет искусства и науки, тем украшая и обогащая нашу жизнь.

Я не стану принижать достоинство суда и справедливость требований народа, пытаясь опровергнуть нелепые, опасные и чуждые нам коммунистические идеи, выдвинутые защитой. Я полагаю, что лучшим отпором им послужит смертный приговор этому выродку человечества, Биггеру Томасу!

Может быть, мои слова звучат сурово, когда я, говорю: Приговорите его к смертной казни и приведите приговор в исполнение, невзирая ни на какиемольбы о сострадании. Но мною движет истинное сострадание и милосердие, ибо применение закона во всей его строгости позволит миллионам честных граждан спокойно заснуть сегодня, зная, что завтра на их дом и жизнь не ляжет черная тень смерти.

Может быть, мои слова звучат жестоко, когда я говорю: Пусть подсудимыйзаплатит жизнью за свое злодеяние! Но на самом деле это означает лишь, что закон благодетелен, выступая на защиту миллионов достойных жизней, ограждая детей, стариков, немощных, слепых и слабых от тех, кто не уважает закон, глух к голосу разума и не знает удержу в своих гнусных поступках.

Может быть, мои слова звучат беспощадно, когда я говорю: Подсудимыйпризнал свою вину и заслуживает высшей меры наказания! Но на самом делеэто означает лишь, что закон милостив и всесилен, ибо ему мы обязаны тем, что сидим сегодня здесь, в этом зале, творя беспристрастный и правый суд, и не дрожим от страха, что, может быть, в эту самую минуту какая-нибудь человекоподобная черная обезьяна влезает в окно нашего дома, чтобы насиловать, убивать и сжигать наших дочерей!

Ваша честь, я утверждаю, что закон священен; он – основа всех наших заветнейших ценностей. Он позволяет нам не заботиться о нашей физической безопасности и обращает нашу энергию на более высокие и благородные цели.

Когда человек впервые почувствовал, что может спокойно предаваться своим мыслям и чувствам, ибо священный закон заступил место ножа и ружья, он шагнул из звериного царства в человеческое.

Я утверждаю, что закон священен, ибо он сделал нас тем, что мы есть! И горе тем людям – и той цивилизации! – которые из страха или ложного сострадания расшатывают прочное здание закона, обеспечивающего нам гармоническое существование на этой земле.

Ваша честь, я глубоко сожалею, что представитель защиты поднял здесь, на суде, каверзные вопросы расовой и классовой вражды. Я сочувствую тем, чье сердце дрогнуло, как и мое, когда мистер Макс столь цинично попирал священнейшие наши традиции. Порочный и противоестественный образ мыслей этого человека вызывает во мне чувство жалости. Печально для американской цивилизации, когда белый человек пытается отвести десницу правосудия от чудовища, растоптавшего один из самых нежных и прекрасных цветков Америки.

Каждый честный американец должен ликовать, готовясь раздавить каблуком курчавую голову этой черной гадины, чтобы она не могла больше ползать по земле, изрыгая смертоносный яд!

Ваша честь, одна необходимость рассказать об этом гнусном преступлении заставляет меня содрогаться. Мне кажется, что, даже передавая его на словах, уже как-то оскверняешься. Такова сила подобных преступлений! От них так и веет смрадной заразой!

Богатый великодушный белый человек, более сорока лет проживший в Чикаго, обращается в Бюро помощи безработным и предлагает взять к себе на службу в качестве шофера молодого безработного негра. При этом он подчеркивает, что желал бы предоставить работу такому юноше, который в силу своей расовой принадлежности, бедности или наличия большой семьи поставлен в особо тяжелые условия. Работники Бюро просматривают свои списки, и выбор их падает на одну негритянскую семью, достойную, по их мнению, такой помощи, – это семья Томасов, проживавшая тогда, как и теперь, на Индиана-авеню, 3721. Представитель Бюро является туда и сообщает матери, что ее старшему сыну будет предоставлена работа у частного нанимателя и семья снимается о пособия. Мать, честная и трудолюбивая христианка, соглашается. В положенный срок Бюро посылает Биггеру Томасу, тому самому бешеному псу, что сидит здесь сейчас перед вами, повестку с предложением явиться на работу.

Как же реагировал этот черный бандит на известие о том, что ему предоставляется возможность прокормить себя, мать, младших братишку и сестренку? Обрадовался? Оценил предложение, за которое десять миллионов людей в Америке на коленях благодарили бы бога?

Ничуть! Он осыпал свою мать ругательствами! Он кричал, что не желает работать! Ему гораздо больше нравилось слоняться по улицам, грабить лавки, обворовывать газетные киоски, приставать к женщинам, шататься по пивным и второразрядным кинематографам и обхаживать проституток. Вот как реагировал этот бесчеловечный убийца на истинно христианский поступок человека, которого он даже и не видел никогда!

Мать настаивала, уговаривала, умоляла; но мольбы матери, состарившейся прежде времени от тяжелой трудовой жизни, не трогали это черствое сердце. Будущность девочки-сестры нимало не заботила его. Мысль о том, что, поступив на работу, он даст брату возможность продолжать учение, не казалась заманчивой Биггеру Томасу.

Но после трех дней уговоров он вдруг согласился. Что же, в нем наконец заговорила совесть? Он почувствовал свой долг по отношению к семье? Ничуть не бывало! Совсем иное соображение выгнало это хищное животное из его логовища! Он согласился, когда мать сказала ему, что, если он не пойдет, Бюро прекратит выдачу им пособия. Он согласился, но запретил матери даже заговаривать с ним – так он был возмущен, что должен в поте лица зарабатывать хлеб свой. Голод выгнал его из дому, и он пошел нехотя, со злобой, досадуя, что нужно расстаться с улицей, с привольной жизнью хулигана и вора, которая, кстати сказать, однажды уже привела его в исправительное заведение.

В субботу днем, побывав сначала в кино, он явился в дом Долтонов. Его встретили там с беспредельным радушием. Ему отвели комнату; ему сообщили, что, кроме жалованья, он будет получать еще некоторую сумму на личные расходы; его накормили. Его спросили, не хочет ли он в свободное время посещать какие-нибудь курсы и научиться ремеслу. Но он отказался. Его сердцу и уму – если у зверя могут быть сердце и ум! – были чужды подобные цели.

Не пробыв еще и часу в доме, он встретился с Мэри Долтон, и она предложила ему вступить в профессиональный союз. Мистер Макс, который так болеет душой за рабочее движение, не сообщил нам, почему его клиент отказался от этой чести.

Какие черные мысли зашевелились в коварном мозгу этого негра, когда эта белая девушка так доверчиво подошла к нему? Нам этого не дано знать, и, может быть, этот выродок человечества, умоляющий нас сейчас о милосердии, хорошо делает, что не говорит нам. Но мы можем призвать на помощь силу воображения; мы можем судить по тому, что случилось потом.

Два часа спустя он сидел за рулем машины и вез мисс Долтон в сторону Петли. Здесь возникает первое недоразумение, относящееся к данному делу. Считается, что мисс Долтон, приказав негру ехать не к университету, а на Петлю, совершила акт непослушания родительской воле. Но не нам судить об этом. За это Мэри Долтон будет отвечать перед богом. Родители знали, что она нередко поступает вопреки их желаниям; но Мэри Долтон уже достигла совершеннолетия и делала, что хотела.

Итак, негр привез мисс Долтон на Петлю, и там она встретилась с неким молодым человеком, белым, своим хорошим знакомым. Они вместе отправились на Южную сторону в кафе, ужинали там и пили спиртное. Приняв во внимание, что они находятся в негритянском квартале, они пригласили этого негра к своему столу. В разговоре они обращались и к нему. Спиртное они заказывали и на его долю.

После этого негр два с лишним часа катал их по Вашингтон-парку. Около двух часов ночи знакомый мисс Долтон распрощался, сел в трамвай и уехал в гости к друзьям. Мэри Долтон осталась наедине с этим негром, которому она выказала столько великодушия и доброты. Начиная с этой минуты мы уже можем только догадываться о том, что произошло, так как не имеем других данных, кроме показаний этого черного негодяя, а я уверен, что он сказал не все.

Нам не известен точно час, когда Мэри Долтон была убита. Но мы знаем твердо, что ее голова была полностью отделена от туловища! Мы знаем твердо: и голова, и туловище были брошены в топку парового отопления и сожжены!

Можно представить себе, какие душераздирающие сцены разыгрались перед этим! Как быстро и внезапно напало распаленное похотью чудовище! Как билось это бедное дитя в лапах взбесившегося павиана! Как она на коленях, со слезами молила пощадить ее, не осквернять смрадным прикосновением! Ваша честь, не думаете ли вы, что это исчадие ада вынуждено было сжечь тело жертвы, чтоб скрыть следы преступлений, еще худших, чем насилие? Подлый зверь знал, что, если бы хоть одна душа увидела отпечаток его зубов на белой коже девственных грудей, ему не досталась бы высокая честь сидеть здесь, в зале законного суда! О, страстотерпец Иисус! Нет слов, чтобы рассказать об этом гнусном злодеянии!

А защита хочет уверить нас, что то был творческий акт! Чудо, что господь бог громовым раскатом не заглушил эти лживые речи! Кровь стынет в жилах, когда слышишь, как пытаются оправдать это гнусное и зверское преступление, доказывая, что оно было совершено «инстинктивно»!

На следующее утро Биггер Томас взял сундук мисс Долтон, который она не успела уложить, отвез его на вокзал и сдал, как будто ничего не случилось, как будто мисс Долтон жива и здорова. Но в тот же вечер кости несчастной девушки были обнаружены в топке котла.

И факт сожжения тела, и вся история с сундуком говорят об одном, вашачесть. Они говорят о том, что преступление было обдумано заранее, чтоубийца сознательно старался уничтожить улики и беспрепятственно получить денежный выкуп. Если мисс Долтон была убита случайно, как пытался нас уверить этот негр, зачем было ему сжигать ее тело? Зачем, зная, что ее нет в живых, он повез ее сундук на вокзал?

Ответ может быть только один! Изнасилование, убийство, требование выкупа – все это входило в тщательно обдуманный, чудовищный план! Он сжег тело, чтобы уничтожить следы насилия! Он повез сундук на вокзал, чтобы выиграть время и успеть сжечь тело и заготовить вымогательное письмо. Он убил Мэри Долтон потому, что он ее изнасиловал! Помните, ваша честь, главное преступление Биггера Томаса – это изнасилование! Все его действия указывают на это!

Узнав, что родители пригласили частного сыщика, негр решил навести его на ложный след. Другими словами, он ничего бы не имел против, чтобы невиновный человек был казнен за его преступление. Там, где нельзя было убивать, он шел по другому пути. Он клеветал. Он пытался свалить вину на одного из друзей мисс Долтон, рассчитывая, что политические убеждения этого друга помогут скомпрометировать его. Он бесстыдно лгал, рассказывая о том, что проводил обоих, мисс Долтон и ее друга, в спальню мисс Долтон. Он говорил, что ему велели идти домой и оставить машину в снегу, у подъезда. Чувствуя, что его хитросплетения вот-вот будут разоблачены, он поспешил с осуществлением последней части своего замысла! Он подкинул в дом письмо с требованием денег!

Скрылся он, когда поднялась тревога? Ничуть не бывало! Он совершенно спокойно оставался на своем месте, ел, пил, спал, подло злоупотребляя расположением мистера Долтона, который даже не разрешил подвергнуть его допросу, чтобы не запугать бедного мальчика!

Попробуйте запугать свернувшегося в кольцо удава!

Покуда безутешная семья повсюду ищет исчезнувшую дочь, этот вампирпишет письмо с требованием десяти тысяч долларов за благополучноевозвращение мисс Долтон! Но случай, помогший обнаружить кости в топке, не дал его гнусным расчетам осуществиться!

А защита хочет убедить нас, что этот человек был движим только страхом! Кто знает хоть один пример в истории, когда страх диктовал бы такие сложные и хитроумные планы?

Дальше нам снова приходится полагаться на показания этой гнусной обезьяны. Он убежал из дома Долтонов и отправился к девушке-негритянке, Бесси Мирс, с которой долгое время находился в близких отношениях. Дальше произошло то, на что мог быть способен только очень злой и хитрый зверь. Угрозами и запугиванием он еще раньше вынудил у девушки согласие помочь ему в получении выкупа, и ей же передал на сохранение те деньги, которые он украл у мертвой Мэри Долтон. Но когда он увидел, что все провалилось, он убил и ее. Мой разум до сих пор отказывается верить, что подобный замысел мог сложиться в человеческом мозгу. Он уговорил бедную девушку, горячо любившую его – что бы ни доказывал этот безбожный коммунист, мистер Макс, – он уговорил ее бежать вместе с ним. Они спрятались в пустом, заброшенном доме. И там, в холоде и мраке, под завывание снежной бури он снова совершил изнасилование и убийство, вторично за двадцать четыре часа!

Повторяю, ваша честь, мой разум отказывается воспринимать это! За мою долголетнюю службу государству я видел немало преступников и убийц, но подобного мне не приходилось встречать. Обезумев от жажды насилия и убийства, этот изверг позабыл о своем единственном спасении, о том, что помогло бы ему скрыться, – о деньгах, украденных у Мэри Долтон после ее смерти и лежавших в кармане платья Бесси Мирс. Он взял истерзанное тело бедной труженицы – деньги, повторяю, были при ней – и сбросил его с третьего этажа вниз. Медицинская экспертиза установила, что девушка еще жила, когда упала на землю. Она умерла потом, замерзла насмерть, пытаясь выбраться из узкого пролета между домами!

Ваша честь, щадя ваши чувства, я не хочу останавливаться на кошмарных подробностях этих двух убийств! Свидетели уже рассказали все.

Но именем граждан этого штата я требую, чтобы за свои преступления этот человек был предан смертной казни!

Я этого требую для того, чтобы другие не осмелились следовать его примеру, чтобы мирные и трудолюбивые граждане могли спать спокойно. Ваша честь, миллионы людей ждут вашего слова! Они хотят услышать от вас, что этот город живет не по закону джунглей! Они хотят услышать от вас, что им нет надобности точить нож и заряжать ружье, готовясь защищать свою жизнь. Они ждут под этими окнами, ваша честь! Скажите им то слово, которое позволит им со спокойной душой строить планы на будущее! Поразите дракона сомнения, заставившего сегодня дрогнуть миллионы сердец, заставившего миллионы рук трястись, запирая двери родного жилища!

Злодеяние, столь гнусное и кровавое, нарушает ход жизни, совершающей свой обыденный круг. Чем страшнее преступление, тем большей смутой, тревогой, ужасом объят мирный город, где оно случилось; тем беспомощнее перед ним честные граждане.

Верните же душевное равновесие тем из нас, кто еще уцелел, чтобы мы могли спокойно трудиться и пожинать обильную жатву жизни. Ваша честь, во имя Бога Всевышнего я требую: будьте милосердны к нам!

Голос Бэкли все еще гудел у Биггера в ушах, но суматоха, поднявшаяся в зале, дала ему понять, что речь окончена. Несколько газетных репортеров продирались сквозь толпу, спеша к выходу. Бэкли вытер свое красное лицо и сел. Судья постучал, призывая к порядку, и сказал:

– Суд удаляется на один час.

Макс вскочил на ноги.

– Ваша честь, это невозможно… Как же так?.. Это слишком короткий срок… Вы, значит…

– Через час суд объявит свое решение, – сказал судья.

Со всех сторон кричали. Биггер видел, что у Макса шевелятся губы, но не мог разобрать слов. Потом мало-помалу толпа утихла. Биггер видел, как изменилось выражение на всех лицах. Он понял, что вопрос уже решен. Он понял, что должен умереть.

– Ваша честь, – сказал Макс прерывающимся от волнения голосом. – Мне кажется, для того чтобы внимательно разобраться в материале свидетельских показаний и прений сторон, нужно больше…

– Суд оставляет за собой право самому решать, сколько ему нужно времени, мистер Макс, – сказал судья.

Биггер знал: он погиб. Остальное было только формальностью, оттяжкой времени.

Он не помнил, каким образом очутился снова в маленькой комнате; но, когда он вошел туда, поднос с едой все еще стоял на столе нетронутый. Он сел и посмотрел на шестерку полисменов, молча окруживших его. На поясах у них висели револьверы. Выхватить один и застрелить себя? Но у него не хватило силы обдумать эту внезапно мелькнувшую мысль. Страх парализовал его.

Макс вошел, сел и закурил сигарету.

– Ну вот, голубчик мой. Придется подождать. У нас час времени.

В дверь постучали.

– Пожалуйста, репортеров не допускайте, – сказал Макс полисмену.

– Хорошо.

Минуты шли. От томительного ожидания у Биггера заболела голова. Он знал, что Максу нечего сказать ему, и ему нечего было сказать Максу. Надо было ждать, и все; ждать чего-то, что он уже знал. Ему сдавило горло. Он вдруг почувствовал себя обманутым. Зачем вообще нужен был суд, если все равно кончилось этим?

– Что ж, видно, кончено дело, – вздохнул Биггер, обращаясь больше к себе, чем к Максу.

– Не знаю, – сказал Макс.

– Я знаю, – сказал Биггер.

– Увидим.

– Очень уж скоро он взялся все решить. Я умру, я знаю.

– Не нужно так, Биггер. Вы бы все-таки съели что-нибудь.

– Я не голоден.

– Это еще не конец. Я буду апеллировать к губернатору…

– Зря. Все равно не поможет.

– Как знать.

– Я знаю.

Макс ничего не ответил. Биггер положил голову на стол и закрыл глаза. Ему захотелось, чтобы Макс ушел. Макс сделал все, что мог. Теперь пусть идет домой и забудет про него.

Дверь отворилась.

– Через пять минут судья возвращается в зал!

Макс встал. Биггер посмотрел на его утомленное лицо.

– Пойдем, голубчик. Пора.

Макс пошел вперед; Биггер между двумя полисменами следовал за ним. Он не успел еще сесть, когда вошел судья. Он стоял, пока судья не сел, и потом устало опустился на свой стул. Макс встал и хотел заговорить, но судья жестом остановил его.

– Биггер Томас, встаньте и повернитесь лицом к суду.

В зале слышался шум, и судья постучал по столу. Биггер поднялся; ноги у него дрожали, и ему казалось, что его душит кошмар.

– Желаете ли вы о чем-либо заявить до произнесения приговора?

Он хотел открыть рот, чтобы ответить, но не смог. Да и все равно, он бы не знал, что сказать. Он покачал головой, туман застлал ему глаза. В зале теперь никто не шевелился. Судья провел языком по губам и поднял листок бумаги, который громко зашуршал в тишине.

– Ввиду имеющего место необычайного смятения умов суду вполне ясен его долг, – сказал судья и остановился.

Биггер ощупью нашел край стола и вцепился в него пальцами.

– Постановление суда по делу номер 666–983, по обвинению в убийстве: обвиняемый Биггер Томас, двадцати лет, приговаривается к смертной казни, каковой приговор должен быть приведен в исполнение в пятницу третьего марта, не позднее полуночи, способом, предусмотренным законами нашего штата. Шериф может увести обвиняемого.

Биггер понимал каждое слово; но как будто не слова, а лицо судьи было для него самым главным в эту минуту. Он стоял неподвижно; не мигая, он смотрел в бледное лицо судьи. Потом он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Макс усадил его на место. В зале стоял невообразимый шум. Судья стучал молотком. Макс, стоя, что-то говорил, но за криками Биггер не мог разобрать его слов. Ему надели наручники и повели подземным коридором обратно в камеру. Он лег на койку, и что-то очень глубоко внутри его сказало: вот и кончено… вот и кончено…

Немного спустя дверь отворилась, вошел Макс и тихо сел на койку возле него. Биггер отвернулся к стене.

– Я поеду к губернатору, Биггер. Еще не все потеряно…

– Уходите, – прошептал Биггер.

– Но вы…

– Не надо. Уходите.

Он почувствовал руку Макса на своем плече, потом руки не стала. Он услышал, как захлопнулась стальная дверь, и понял, что остался один. Он не шевелился; он лежал неподвижно, потому что ему казалось, что, если не двигаться, можно ничего не чувствовать и не думать, а это было все, чего ему сейчас хотелось. Мало-помалу напряжение отпустило его. В темноте и безмолвии камеры он перевернулся на спину и скрестил руки на груди. Его губы искривила жалобная гримаса.

Инстинкт самозащиты выключил из его сознания представление о дне и ночи, потому что, если бы он думал о том, как встает и заходит солнце, о луне, о звездах, о тучах и дожде, ему пришлось бы тысячу раз умереть до того, как его поведут на казнь. Чтобы привыкнуть к мысли о смерти, он обратил весь мир за стенами своей камеры в бесконечный серый край, где не было ни ночи, ни дня, где жили чужие люди, которых он не понимал, но ему хотелось хоть раз войти в их жизнь, прежде чем умереть.

Он теперь не ел; он просто проталкивал пищу в горло, не чувствуя ее вкуса, только чтобы не сосало под ложечкой от голода, чтобы не кружилась голова. И он не спал; просто иногда он на время закрывал глаза и потом снова открывал их, чтобы вернуться к своим думам. Ему хотелось освободиться от всего, что стояло между ним и его концом, между ним и страшным, беспощадным сознанием, что жизнь прошла и ничего не решено, не найден смысл, не связаны воедино противоречивые стремления.

Приходили к нему его мать, брат, сестра, но он просил их сидеть дома, не приходить больше, забыть его. Приходил черный проповедник, тот, который дал ему крест, но он его выгнал. Белый священник стал было его уговаривать помолиться, но он выплеснул ему в лицо чашку горячего кофе. После этого священник не раз приходил навещать других арестантов, но у его камеры больше не останавливался. Это дало Биггеру ощущение собственной значительности, почти такое же, как в вечер разговора с Максом. В том, что священник сторонился его и, может быть, задумывался над причинами, побуждавшими его отказываться от утешений религии, уже заключалось признание его личности на иных основах, чем это было обычно для священника.

Макс сказал ему, что поедет к губернатору, и больше он от него никаких известий не имел. Он не надеялся, что из этого выйдет что-нибудь; в своих мыслях и чувствах он относился к этому так, как будто оно совершалось где-то вне его жизни и не могло ни изменить ее, ни повлиять на ее исход.

Но ему хотелось увидеть Макса и еще поговорить с ним. Он думал о речи Макса на суде и с благодарностью вспоминал ее страстный, проникновенный тон. Суть речи ускользала от него. Но он верил, что Макс его понимает, и хотел перед смертью поговорить с ним еще раз, чтобы так ясно, как только можно, почувствовать смысл, заключенный в его жизни и в том, что он должен умереть. Это была единственная надежда, которую он берег. Если можно что-нибудь узнать твердо и наверняка, он должен узнать это сам.

Ему разрешалось писать три письма в неделю, но он не написал ни одного. Ему не с кем было поделиться и нечем, потому что он в жизни никому и ничему не отдавался душой, разве только убийству. Что он мог сказать своей матери, брату, сестре? Из старой шайки он дружил только с Джеком, и то никогда не был так близок с ним, как ему хотелось. А Бесси умерла; он убил ее.

Иногда, устав копаться в своих чувствах, он говорил себе, что это он неправ, он плохой. Если б он мог заставить себя в это поверить, это было бы решение. Но он не верил. Его чувства домогались ответа, которого не мог дать разум.

Он всегда острей всего жил, больше всего был самим собой, когда что-нибудь его затрагивало достаточно сильно, чтобы за это бороться; а сейчас, в этой камере, сильней, чем когда-либо, тревожила его неподатливая суть прожитой жизни. Но как прежде громоздилась перед ним белая глыба, так теперь черная стена смерти придвигалась все ближе с каждым пролетающим часом. И на этот раз уже нельзя было отбиться нанесенным вслепую ударом; смерть была противником иным и более сильным.

Он лежал на своей койке, а руки его беспокойно шарили по всему городу, стараясь в клубке человеческих жизней нащупать что-нибудь близкое к тлевшим в нем чувствам; он томился, он хотел знать. Он был одержим неистовым желанием слиться с окружающим миром, но он по-прежнему не знал как. Только его черное тело лежало на тюремной койке, покрытое потом агонии.

Если он – ничто, если это – все, почему же он не может умереть безколебаний? Кто он такой, что эта жажда знать доводит его почти доисступления? Почему в нем всегда живы непонятные стремления, если в мире нет ничего, что объяснило и удовлетворило бы их? Кем и чем определен для него этот беспокойный путь? Откуда это постоянное желание того, чего нет? Откуда эта черная пропасть между ним и миром: здесь – горячая красная кровь, там – холодное голубое небо, и нет ничего, что сочетало бы в себе все, дало бы ощущение единства, цельности, полноты?

Неужели это так? Неужели он обречен на это – чувствовать и не знать, искать и не находить? И в этом все, весь смысл, вся цель? В таких сомнениях и тревогах проходили минуты. Он похудел, глаза были налиты кровью, всей кровью тела.

Наступил канун последнего дня. Ему теперь особенно хотелось поговорить с Максом. Но что бы он ему сказал? Да, так оно получалось. Он не мог говорить об этом, потому что это не укладывалось в слова; и все-таки он жил этим все время, каждую секунду.

Назавтра, в полдень, сторож подошел к его камере и просунул между прутьями сложенную телеграмму. Он встал и распечатал ее.

МУЖАЙТЕСЬ ГУБЕРНАТОР ОТКАЗАЛ СДЕЛАНО ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ СКОРО УВИДИМСЯ МАКС.

Он смял телеграмму в комок и швырнул ее в угол. Ему осталось время до полуночи. Он слыхал, что за шесть часов до срока его переоденут, обреют и потом переведут в камеру смертников. Один из сторожей успокаивал его, что бояться нечего, потому что «как тебе наденут черный шлем с наглазниками, так через восемь секунд – крышка». Что ж, тем лучше. Он уже обдумал план: он напряжет все мышцы, закроет глаза, удержит дыхание и ни о чем не будет думать, пока они там будут приготовлять, что нужно. А потом ударит ток, и все будет кончено.

Он снова лег, вытянулся на спине и стал смотреть на маленькую ярко-желтую электрическую лампочку, свисавшую с потолка над его головой. В ней был скрыт смертельный огонь. Если бы сейчас вот обвилась вокруг него эта крошечная раскаленная спираль – если б кто-нибудь соединил провода с железным остовом его койки, когда он будет спать, если б они убили его во сне, в глубоком сне…

Он спал, беспокойно и некрепко, когда голос сторожа разбудил его.

– Томас! Твой адвокат пришел!

Он спустил ноги на пол и сел. Макс стоял у решетки. Сторож отомкнул дверь, и Макс вошел. Биггер хотел было встать, но не встал. Макс дошел до середины комнаты и остановился. С минуту они смотрели друг на друга.

– Здравствуйте, Биггер.

Биггер молча протянул ему руку. Макс стоял перед ним, седой, спокойный, реальный, живой. Его появление, казалось, развеяло все смутные мечты и надежды, которые Биггер мысленно связывал с ним. Он был рад, что Макс пришел, но он растерялся.

– Как вы себя чувствуете?

Биггер только тяжело вздохнул в ответ.

– Вы мою телеграмму получили? – спросил Макс, садясь на койку.

Биггер кивнул.

– Мне очень грустно, голубчик мой…

Наступило молчание. Макс сидел рядом с ним. Человек, который прельстил его обманчивым призраком надежды, был здесь. Так почему же он молчит? Вот случай заговорить, последний, неповторимый случай. Он робко поднял на Макса взгляд; Макс смотрел на него. Биггер отвел глаза. То, что он хотел сказать, было в нем гораздо сильнее, пока он оставался один; и, хотя он относил к Максу те чувства, в которых хотел разобраться сейчас, он не мог заговорить о них, не забыв о том, что Макс здесь. Вдруг его охватил панический страх, что он так и не сумеет заговорить. Он стал бороться с собой; он не хотел потерять эту потребность раскрыться: она была все, что у него теперь осталось. Но в следующую секунду ему уже показалось, что это глупо, ненужно, бессмысленно. Он подумал, что не стоит пытаться, и, как только он это подумал, он вдруг услышал, что говорит хриплым, прерывистым, вымученным шепотом; звук его голоса должен был лучше слов донести его сокровенную мысль!

– Это ничего, мистер Макс… Вы не виноваты, что так случилось… Я знаю, вы сделали все, что могли… – Он замолчал, чувствуя, что все это напрасно. Потом вдруг сразу выпалил: – Я знал, что так будет… – Он встал с койки, желание говорить переполняло, распирало его. Губы у него шевелились, но слова не шли.

– Я ничего не могу для вас сделать, Биггер? – тихо спросил Макс.

Биггер посмотрел в серые глаза Макса. Как ему вложить в этого человека понимание того, что ему нужно? Если б только он мог объяснить! Прежде чем он сообразил, что делает, он бросился к двери и схватил руками холодные стальные прутья.

– Я… я…

– Что, Биггер?

Биггер медленно повернулся и пошел обратно к койке. Снова он остановился перед Максом и поднял правую руку, собираясь заговорить. Но потом сел и опустил голову.

– Что с вами, Биггер? Может быть, вы что-нибудь хотите мне поручить? Что-нибудь передать близким?

– Нет, – выдохнул он.

– О чем же вы думаете?

– Не знаю.

Он не мог говорить. Макс положил ему руку на плечо, и по его прикосновению Биггер почувствовал, что Макс не понимает, не догадывается даже, что ему нужно, о чем он пытается рассказать. Макс находился на другой планете, бесконечно далеко от него. Неужели никак нельзя сокрушить эту стену между ними? Он рассеянно озирался по сторонам, стараясь припомнить, не слышал ли он от кого-нибудь таких слов, которые теперь могли бы помочь ему. Но память ничего не подсказывала. Он прожил свою жизнь в стороне от жизни других людей. Их средства общения, их привычные знаки и образы оставались недоступными ему. Но Макс внушил ему веру, что в глубине души все люди такие же, как он, чувствуют то же, что и он. Из всех людей, которых он знал, конечно, только Макс мог догадаться, что ему нужно. Так неужели Макс покинул его? Неужели Макс, зная, что он должен умереть, выбросил его из своих мыслей и чувств, заранее обрек его могиле? Неужели его уже числят среди мертвых? У него задрожали губы, глаза застлал туман. Да, Макс покинул его. Макс не друг. Злоба закипала в нем. Но он знал, что злоба не поможет.

Макс встал и подошел к маленькому окошку камеры; бледный солнечный луч упал на его седую голову. И Биггер, глядя на него, впервые за много дней увидел солнце; и, как только он его увидел, он ощутил реальность камеры, нестерпимую тесноту ее четырех стен. Он оглянулся на себя; желтый столб света упирался в его грудь, точно свинцовая палица. Судорожно ловя воздух, он весь подался вперед и закрыл глаза. Нет, это не белая глыба громоздилась перед ним; не Гэс, насвистывая песенку, шел в биллиардную Дока, чтобы вести его на грабеж; не белое пятно надвигалось на него, застывшего у кровати Мэри, – этот новый противник не сковывал его мышц; он расслаблял его, высасывал из него силы. Он собрал всю свою энергию, выпрямился и очертя голову ринулся вперед, обуянный решимостью встать из могилы, заставить Макса понять, что он – живой.

– Я рад, что успел познакомиться с вами! – сказал он громко, почти крикнул, и тут же замолчал, потому что это было совсем не то, что он хотел сказать.

Макс оглянулся и посмотрел на него; взгляд был поверхностный, в нем не было той проникновенности, которую так жадно искал Биггер.

– А я рад, что я с вами успел познакомиться, Биггер. Мне очень грустно, что приходится расставаться с вами. Но я стар уже, голубчик. Я сам скоро уйду…

– Я тут все думал про те вопросы, что вы меня спрашивали…

– Какие вопросы? – Макс подошел и опять сел на койку.

– Вот в тот вечер…

– Какой вечер, голубчик? Он даже не знает! Биггеру показалось, что ему дали пощечину. Ах, дурак он, дурак, разве можно было на такой зыбкой почве строить какие-то надежды! Но Макс должен узнать, он его заставит!

– Тот вечер, когда вы просили, чтоб я все рассказал про себя, – пробормотал он почти с отчаянием.

– А-а!

Он увидел, что Макс опустил глаза и нахмурился. Он чувствовал, что Макс озадачен.

– Вы меня спрашивали про то, про что никто никогда не спрашивал раньше. Вы знали, что я дважды убийца, а все-таки вы со мной разговаривали как с человеком…

Макс остро глянул на него и поднялся с койки. С минуту он стоял перед Биггером, и Биггер уже готов был поверить, что он знает, понял; но с первых же слов Макса стало ясно, что белый человек все еще просто старается подбодрить его перед лицом смерти.

– Вы такой же человек, как и я, Биггер, – устало сказал Макс. – Тяжело говорить об этих вещах с человеком, который должен умереть… – Макс остановился; Биггер видел, что он ищет слова утешения, а ему не надо было этого. – Биггер, – сказал Макс, – для того дела, которое делаю я, в мире нет ни белых, ни черных, ни цивилизованных, ни дикарей… Когда люди пытаются перестроить всю человеческую жизнь, эти мелочи не имеют значения. Их просто не замечаешь. О них забываешь. Их как будто нет. И я потому так говорил с вами, Биггер, что, глядя на вас, я видел, как людям хочется жить…

– А мне вот иногда кажется, что лучше бы вы меня про все это не спрашивали, – сказал Биггер тоном упрека не столько Максу, сколько самому себе.

– Почему же, Биггер?

– Я от этого начал думать, и мне стало немножко страшно…

Макс схватил Биггера за плечо и крепко сдавил; потом его пальцы разжались, и Биггер снова упал на койку; но не отводил глаз от лица Биггера. Да, теперь Макс знает. Под сенью смерти он ждал, чтобы Макс объяснил ему жизнь.

– Мистер Макс, как же это я умру? – спросил Биггер; и, выговаривая эти слова, он чувствовал, что, узнав, как жить, он узнает и как умереть.

Макс отвернулся и пробормотал:

– Человек умирает один, Биггер.

Но Биггер его не слышал. Опять на него нахлынула властная потребность заговорить, сказать; он поднял руки перед собой и когда заговорил, то попытался вложить в звук своих слов то, что сам хотел услышать, то, что было нужно ему.

– Мистер Макс, я после того вечера будто увидел самого себя. И других людей тоже увидел. – Биггер замолчал: он прислушивался к отголоску своих слов в своем сознании. Он заметил в глазах Макса удивление и ужас. Биггер понимал, что для Макса тягостен этот разговор; но не говорить он не мог. Он должен был умереть, но должен был сказать все, что хотел. – Вот как-то все чуднО, мистер Макс. Я себя не обманываю насчет того, что будет со мной. – Нервное возбуждение Биггера нарастало. – Я знаю, что будет. Я знаю, что я умру. Но это уже неважно теперь. Только я по-настоящему никогда никому не хотел зла, мистер Макс. Я правду говорю. Если я кому сделал зло, так это потому, что мне казалось, что так надо; вот и все. Они меня теснили; они мне дышать не давали. Я сколько раз старался не думать про них, но не мог. Они сами заставляли меня… – Биггер смотрел перед собой расширенными, невидящими глазами; слова его сыпались все быстрее. – Мистер Макс, я не хотел делать то, что я делал. Я хотел делать совсем другое. Но как-то у меня не выходило. Я всегда хотел чего-то, а мне не давали того, что я хотел. Вот я и дрался. Мне казалось, что со мной поступают нехорошо, вот и я поступал нехорошо. – Он помолчал, потом добавил, доверчиво и жалобно: – Только я не злой, мистер Макс. Ничего во мне злого нет… – Он встал. – Я-я не буду плакать, когда меня поведут на стул. Только внутри у меня б-будет так, как будто мне хочется плакать… Я буду д-думать про то, что вот они меня не видели и я их тоже не видел… – Он подбежал к стальной двери, схватился обеими руками за прутья решетки и стал трясти, как будто хотел вырвать их из бетонных гнезд. Макс подошел к нему и взял его сзади за плечи.

– Биггер, – сказал Макс беспомощно.

Биггер затих и устало прислонился к двери.

– Мистер Макс, я знаю, эти люди, которые послали меня сюда умирать, ненавидят меня; я это знаю. Но в-вот вы сказали, что они т-такие же, как я, что им тоже хочется чего-то, как и мне; так может быть, когда я умру, они тоже скажут, вот как я сейчас, что они никому не хотели зла… что они только добивались чего-то…

Макс не отвечал. Биггер увидел, как в глазах старика появилось нерешительное и удивленное выражение.

– Скажите мне, мистер Макс. Как вы думаете, это так и есть?

– Биггер! – умоляюще произнес Макс. – Мистер Макс, скажите мне! Макс покачал головой и пробормотал:

– Вы меня заставляете говорить то, чего мне не хочется говорить… – Но я хочу знать! – Вы сегодня умрете, Биггер…

Голос Макса замер. Биггер знал, что старик не хотел сказать ему этого; он сказал только потому, что Биггер сам заставил, принудил его. С минуту оба молчали, потом Биггер прошептал:

– Потому-то я и хочу знать… Может, если б я не должен был умереть, мне бы так не хотелось знать…

У Макса лицо было совсем пепельное. Биггер вдруг испугался, что он уйдет. Они смотрели друг на друга через пропасть молчания. Наконец Макс вздохнул.

– Идите сюда, Биггер, – сказал он.

Биггер подошел к окну и увидел вдалеке позолоченные солнцем крыши зданий Петли.

– Видите вон те дома, Биггер? – сказал Макс, обняв Биггера за плечи. Он говорил торопливо, как будто спешил отлить в форму какой-то горячий и податливый материал, который мог быстро остынуть.

– Да, вижу…

– В одном из таких домов вы жили, Биггер. Они построены из камня и стали. Но одной только сталью и камнем они не могли бы держаться. Знаете, что их держит, Биггер? Знаете, что не дает им обрушиться и развалиться?

Биггер растерянно смотрел на него.

– Человеческая вера, вот что. Если б люди поддались сомнению, перестали верить, дома рухнули бы. Люди возвели эти здания, Биггер. Такие люди, как вы. Люди жили в голоде, в нужде, а дома росли и крепли. Вы как-то сказали мне, что вам хотелось бы что-нибудь делать. Вот это желание и служит опорой каменной кладке…

– Вы не хотите… Вы говорите про то, что я вам сказал в тот вечер насчет того, что мне хотелось делать? – В голосе Биггера, звучавшем тихо, почти по-детски, была сосредоточенная пытливость.

– Да. Ваши чувства, ваши желания – вот то, что держит эти дома и не дает им упасть. Миллионы людей стремились и добивались, и здания росли и крепли. Но, Биггер, сейчас они больше не растут. Небольшая кучка захватила их в свои руки. И здания не могут расти, не могут питать мечты и надежды людей, таких людей, как вы… У тех, кто живет в них, закралось сомнение, вот так же, как и у вас. Они перестали верить. Они чувствуют, что этот мир не их мир. Они не могут найти себе покоя, так, как и вы не могли, Биггер. У них ничего нет. Им тоже не от чего расти и крепнуть. И вот тогда они выходят на улицу, стоят и смотрят на высокие стены…

– Но з-за что же им м-меня ненавидеть? – спросил Биггер.

– Люди, которые хозяйничают в этих домах, боятся. Они хотят сохранить то, что принадлежит им, даже ценой чужого горя. Для этого они толкают других людей в грязь и называют их скотами. Но такие, как вы, не хотят уступать и лезут в драку, чтобы снова войти в дом, чтобы снова жить. Биггер, вы совершили убийство. Это было нехорошо. Не это нужно было делать. Теперь вам уже поздно… уже поздно браться за дело вместе с теми, кто хочет… кто верит, что сумеет вернуть миру жизнь… Но еще не поздно понять, осознать все то, что вы чувствовали, то, что вас мучило…

Биггер смотрел в окно, в ту сторону, где золотились крыши, но он их не видел. Он старался увидеть картину, которую рисовал ему Макс, сравнить ее с той, что всю жизнь стояла перед глазами.

– Мне всегда хотелось что-нибудь делать, – пробормотал он.

Они замолчали, и Макс не продолжал, пока Биггер не оглянулся на него. Макс закрыл глаза.

– Биггер, вы сегодня умрете. Но если уж вы должны умереть, умрите свободным. Вы стараетесь обрести веру в себя. Но каждый раз, когда в жизни перед вами открывается путь, ваш разум мешает вам вступить на него. Знаете, почему это? Потому что другие сказали, что вы плохой и что все, что вы делаете, плохо. Когда человек слышит об этом со всех сторон и видит, что его жизнь действительно плохая жизнь, он начинает сомневаться сам в себе. Чувства влекут его вперед, а разум, помня, что говорят о нем другие, тащит назад. Чтобы научить людей бороться и верить, надо прежде всего внушить им веру в те чувства, которые подсказывает им жизнь, убедить их, что эти чувства ничем не хуже чувств других людей.

Биггер, те люди, которые ненавидят вас, – такие же люди, как вы, только они находятся по другую сторону ограды. Вы негр, но это только частность. Я вам уже говорил, это только помогает им выделить, обособить вас. Зачем это им? Они хотят владеть благами жизни – так же как хотите этого вы – и считают, что для этого все средства хороши. Они пользуются чужим трудом и не платят за него как должно; они берут чужое добро и на этом строят свою власть. Они правят и распоряжаются жизнью. Они заводят такой порядок, чтобы им удобно было поступать по-своему и чтобы никто не мог дать им отпор. И неграм достается от них больше всего, потому что они уверяют, будто негры – низшая, худшая порода людей. Но, Биггер, для них всякий, кто трудится, принадлежит к низшей породе. И потому богатые не хотят никаких перемен; перемены для них невыгодны. Но в глубине души, Биггер, они чувствуют все то же, что чувствуете вы, и только для того, чтобы удержаться на своем месте, они внушают самим себе, что человек, который трудится, – неполноценный человек. Но когда вы, Биггер, говорите, что вам не жаль Мэри, разве это не то же самое? И те и другие хотят жить; и те и другие борются за жизнь. Какая же сторона победит? Вероятно, та, которая сильнее чувствует жизнь, та, где больше людей и больше человечности. И потому… и потому, Биггер, вы теперь должны поверить в себя…

Макс удивленно вскинул голову, когда Биггер засмеялся:

– Да, я верю в себя… Что ж мне еще остается… Я сегодня умру…

Он шагнул к Максу. Макс стоял, прислонившись к окну.

– Мистер Макс, вы идите домой. Я теперь не боюсь… Смешно сказать, мистер Макс, но, когда я думаю про то, что вы говорили, я как будто понимаю, чего мне хотелось всегда. И мне кажется, что я был прав. – Макс открыл рот, порываясь сказать что-то, но Биггер повысил голос и заглушил его слова. – Я никого не хочу прощать, и не нужно мне, чтобы меня прощали. Плакать я не буду. Мне не дали жить, и потому я убил. Может, это и нехорошо – убивать, и я вовсе не хотел убивать. Но как я подумаю, отчего это так вышло, что я убил, я начинаю понимать, чего я хотел и как оно все есть…

Биггер увидел, что Макс, сжав губы, попятился от него. Но ему нужно было во что бы то ни стало заставить Макса понять, как он теперь видит мир.

– Я не хотел убивать! – закричал Биггер. – Но то, из-за чего я убил, – это мое! Оно сидит во мне самом, потому я и убил! Оно глубоко там сидит, иначе бы я не стал убивать…

Макс протянул руку, чтобы коснуться Биггера, но не коснулся.

– Нет, нет, Биггер… Не надо так… – умоляюще сказал Макс.

– А хорошо это, верно, вот то, из-за чего я убил! – В голосе Биггера зазвенела лихорадочная дрожь. – Ах, хорошо! Если уж человек убивает, значит, есть из-за чего… Я только тогда узнал, что живу на свете, когда так ясно почувствовал все, что за это убил… Это правда, мистер Макс. Я теперь могу сказать это потому, что я сегодня умру. Я твердо знаю то, что говорю, и знаю, что это значит. Но я теперь не боюсь. Я не боюсь, когда я об этом думаю так…

У Макса глаза были полны ужаса. Несколько раз он вздрагивал, словно порываясь подойти к Биггеру, но не двигался с места.

– Я не боюсь, мистер Макс. Идите. Матери тоже скажите, что я не боялся и чтоб она не горевала, ладно? Скажите, что я не боялся и не плакал…

У Макса в глазах стояли слезы. Он медленно протянул руку. Биггер пожал ее.

– Прощайте, Биггер, – тихо сказал Макс.

– Прощайте, мистер Макс.

Макс ощупью, точно слепой, стал искать свою шляпу; нашел ее и напялил на голову. Не оглядываясь, он пошел к двери. Он просунул руку сквозь решетку, сделал знак сторожу. Когда его выпустили, он с минуту стоял в коридоре, спиной к двери. Биггер обеими руками схватился за решетку.

– Мистер Макс…

– Да, Биггер?.. – Он по-прежнему стоял спиной.

– Я не боюсь. Правда, не боюсь.

– Прощайте, Биггер.

– Прощайте, мистер Макс.

Макс пошел по коридору.

– Мистер Макс!

Макс остановился, но не повернул головы.

– Передайте… Передайте мистеру… Передайте Джану привет…

– Хорошо, Биггер.

– Прощайте!

– Прощайте!

Он все еще не выпускал решетку из рук. Потом он улыбнулся слабой, горькой, кривой улыбкой. Он услышал лязг стали о сталь: где-то далеко захлопнулась дверь.