Онлайн чтение книги Табак
VII

В жаркий июльский день по извилистому пыльному шоссе, которое бежало рядом с руслом мутной глинисто-желтой ленивой реки, ползла длинная вереница тягачей и бронетранспортеров части, направлявшейся в Беломорье. Монотонно и надоедливо ревели моторы, гусеницы тягачей поднимали густые клубы белой известковой пыли, которая окутывала всю колонну, а резиновые шипы противотанковых орудий глухо хрипели под тяжестью придавившей их стали. На платформах тягачей, расположившись на снарядных ящиках и у зенитных пулеметов, сидели солдаты в побелевших от мелкой пыли касках, в шортах и летних гимнастерках. Все проклинали жару, перебрасывались непристойными казарменными прибаутками и, чтобы освежить рот, время от времени отпивали из манерок противную, теплую воду. Воинскую часть перебрасывали на побережье, чтобы усилить береговую охрану на случай возможного десанта с моря.

Во главе колонны ехали командир части – полный, еще молодой подполковник с дерзкими синими глазами и его адъютант – стройный поручик с холеными руками и черными усиками.

Командир с бранью выплюнул набившуюся в рот пыль, которая скрипела на зубах. Уже более двух часов впереди маячила какая-то дурацкая легковая машина, упрямо двигавшаяся с той же скоростью, что и колонна. Когда подполковник придерживал колонну, машина тоже сбавляла ход, когда же он пытался ее обогнать, она вырывалась вперед. Можно было подумать, что идиот, управлявший машиной, считал своей единственной целью битком набить рот, нос и легкие подполковника пылью. В конце концов подполковник потерял терпение, побагровел и разразился водопадом ругани. Этот поток приличных и неприличных слов означал приблизительно следующее:

– Что это за болваны едут впереди нас?

– Штатские! – ответил адъютант, отирая лицо платочком, смоченным лавандовым одеколоном. Потом уточнил: – В машине едет женщина!.. Весьма изысканная дама.

Но подполковник не расчувствовался, а отпустил по адресу изысканной дамы несколько увесистых, хотя и менее непристойных ругательств. Когда же он немного отвел душу и лицо его приняло свойственный ему кирпичный цвет, он спросил:

– Что это за женщина?

– Супруга генерального директора «Никотианы», – ответил поручик.

– Без мужа? – проурчал подполковник с внезапно пробудившимся интересом.

Адъютант, хорошо знавший своего начальника, подумал: «Тут у тебя найдет коса на камень!.. На такую скотину, как ты, подобная женщина и смотреть не станет!»

– Она едет с супругом, – выразительно подчеркнул поручик, давая понять начальнику, что надо держаться поделикатнее.

– Черт бы их побрал! – проворчал подполковник, – А почему они все время ползут, как вошь, перед нами?

– Потому что боятся.

– Боятся? – Как все забулдыги, которые любят кутить, ругаться и обольщать женщин, подполковник не знал, что такое страх. Он спросил с удивлением: – А чего же они боятся?

– Нападения партизан.

И адъютант рассказал начальнику, как год назад в это же время отряд прославленного Динко напал на станцию, к которой подъезжал па своей машине генеральный директор «Никотианы».

Подполковник молча выслушал поручика. Вот уже год, как ему все чаще и чаще не давало покоя смутное предчувствие, что надвигается нечто неизбежное и хаотичное.

– А что с тем письмом? – неожиданно спросил он.

– С каким письмом?

– Из штаба дивизии. В котором запрашивают имена неблагонадежных.

– Мы еще не ответили.

– Ответишь, что неблагонадежных нет! В нашей части нет неблагонадежных! Понял?

– Так точно, господин подполковник, – отчеканил адъютант.

А сам подумал: «Ну и пройдоха! Спасает свою шкуру – к коммунистам подлизывается». Впрочем, адъютант был доволен, что служит в противотанковой части, которую никогда не бросят в бой против партизан – ведь у тех танков не было.

Ирина сидела в маленьком, неудобном автомобиле. Борис предпочел его лимузину, в котором они ездили из Софии в Чамкорию, хотя путь до Каваллы был длинный и утомительный. В этом стареньком, облупленном и дребезжащем автомобиле обычно разъезжали мелкие служащие фирмы – кассиры или бухгалтеры провинциальных отделений. Но Борис выбрал именно эту машину, чтобы не привлекать внимания тех, кого он смертельно боялся. А Ирина понимала все это, понимала также, почему они дождались противотанковой колонны и потом упорно двигались впереди нее; она испытывала тайное и глубокое презрение к малодушию Бориса, но молчала и лишь в душе насмехалась над ним с терпением человека, уже неуязвимого. Она согласилась поехать с ним в Беломорье, ибо знала, что без нее ему не справиться с делом; кроме того, ей хотелось развеять скуку, одолевавшую ее в Чамкории, и забыть безобразные, обугленные софийские развалины. Но езда в скверном автомобиле но адской жаре оказалась неприятной – гораздо более неприятной, чем она могла предположить, и теперь Ирина с сожалением вспоминала о печальных соснах Чамкории и мерцающих над ними холодных звездах. Но поскольку о возвращении нечего было и думать, она попыталась представить себе остров Тасос по тем слащавым и пошлым описаниям, которые читала в газетах. Однако вскоре она перестала думать о чем бы то ни было и впала в какое-то оцепенение, сделавшись нечувствительной ко всему, что в другое время могло бы ее раздражать. Она без злобы выносила и присутствие Бориса, от которого несло коньяком, и изнурительную тряску в неудобной машине, и палящий зной. Привыкнув сдерживать злость и раздражение, она сохраняла спокойствие, и красота ее даже теперь излучала утонченную чувственность. Для защиты от пыли она обвила голову тонкой вуалью из бледно-лилового шелка, под которой ее смуглая кожа казалась еще более гладкой, а глаза – еще более темными. Она похудела – благодаря диете и ежедневной гимнастике – и теперь приобрела вид женщины, у которой нет никаких иных забот, кроме ухода за своей красотой. Но в уголках ее губ появились крошечные морщинки – признак сдерживаемой досады и неудовлетворенности, которые точили ей душу.

Золотисто-карие глаза ее бесстрастно смотрели на красочное ущелье – беспорядочно нагроможденные острозубые разноцветные скалы, голые осыпи, испещренные темно-зелеными пятнами кустарников, и кобальтово-синее небо, на котором вырисовывались очертания горной цени Пирина с огромным конусом Эл-Тепе. Солнце палило, и воздух был сух, хотя в него уже проникали влажные струи – далекое дыхание Эгейского моря.

– Этому ущелью конца не видно, – пробормотал Борис, стирая платком пот со лба.

Ирина хладнокровно съязвила:

– Потому что мы еле движемся.

От жары он стал раздражительным и огрызнулся:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что ты стал трусом.

– А как бы ты поступила на моем месте?

– Да хотя бы попыталась это скрыть.

– Скрыть!.. – Борис подыскивал колкость. – Как и многое другое?

А Ирина ответила бесстыдно:

– Да.

Борис готов был вспылить и обругать ее, как она того заслуживала, но тут же представил себе ее ледяную бесчувственность ночью, когда его начнут одолевать кошмары и она будет ему особенно нужна. Если Ирина была не в духе, никакие мольбы не могли склонить ее остаться в одной комнате с Борисом, и тогда ночные кошмары терзали его до умопомрачения. Поэтому вместо того, чтобы рассердиться, он начал философствовать:

– Признаюсь, нервы у меня не в порядке! Но я принес их в жертву великой цели. Укажи мне какое-нибудь предприятие, которое выросло бы так, как выросла «Никотиана»… Нет такого, правда? «Никотиана» – мой триумф в жизненной борьбе. Я стал чемпионом… Неважно, что я могу умереть перед финишем, как марафонский бегун.

Встречный ветер уносил его слова, так что Ирина слышала только обрывки фраз. Борис умолк, надеясь, что выспреннее и неуместное сравнение растрогает ее и вернет им хоть часть того прошлого, которое он сам разрушил. Алкоголь и Ирина были его единственным спасением от кошмарных ночных призраков. Стоило ему увидеть, что она спит рядом с ним, и он успокаивался.

– Ты считаешь меня трусом, – продолжал он хриплым голосом. – Но это не трусость, а благоразумие! Нам надо было дождаться колонны, потому что от одного ее вида партизанские отряды разлетятся, как мухи. Верно, что этот рыдван неудобен для езды! Но зато никому и в голову не придет, что в такой машине едем мы.

На это Ирина ответила:

– Нервы у тебя разболтались вконец.

Ее презрительные слова он принял за выражение сочувствия и сжал ей руку. Ирина терпеливо перенесла это пожатие, словно к ней прикоснулось какое-то гадкое пресмыкающееся, к которому она привыкла.

– Я поправлюсь, – уверял Борис, сознавая, что ему не удалось оправдаться в трусости, но не испытывая ни малейшего стыда. – Я вылечу свои нервы… Еще немного терпения, и мы уедем в Швейцарию.

– Боюсь, что будет поздно, – сказала Ирина.

– Поздно?… – В голосе его прозвучала наигранная шутливость. – Почему поздно?

Она ответила:

– Все рушится.

– Глупости. Англичане не допустят, чтобы к нам вошли советские войска. Не исключено, что первое время будет неразбериха – смешанное правительство с участием коммунистов на месяц-другой!.. Но только и всего.

Ирина презрительно усмехнулась. От его прежней проницательности остались лишь склонность к беспочвенным догадкам и легкомысленный оптимизм. Но это мало трогало Ирину – с некоторых пор она думала только о себе.

– Все же лучше нам уехать вовремя, – сказала она.

– Милая, мы не сможем уехать, пока я не договорюсь с Кондоянисом.

– Кондоянис – мошенник! – вспыхнула Ирина. – Странно, как ты не можешь этого понять! Ты просто-напросто даром отдаешь ему свой табак, не представляя, что из этого выйдет.

Ей было совершенно безразлично, что происходит с Борисом, но она не могла столь же равнодушно отнестись к его деньгам – огромным суммам, которые он опрометчиво бросал этому подозрительному греку. Правда, то были бумажные деньги, немецкие марки, обращенные в левы, но все же деньги… И коль скоро она стала законной наследницей владельца «Никотианы», ей было о чем беспокоиться.

– Вовсе нет, милая! – возразил Борис. – Если я веду дела с Кондоянисом, то это именно потому, что он предприимчивый человек. Меня ведь тоже называют мошенником! – Он самодовольно рассмеялся. – Я оформлю сделку договором. Кроме того, Кондоянис переведет в Базель па мое имя швейцарские франки.

– Какую сумму? – спросила Ирина с интересом.

– Миллион двести тысяч.

– Неплохо, – сказала она, хладнокровно сделав в уме подсчет.

Это было не бог весть сколько, но все те лучше, чем ничего. За швейцарские франки придется заплатить примерно вдвое дороже, чем на черном рынке, но зато табак не пропадет даром. Сделка была запутанная, сложная, рискованная и свидетельствовала о поражении Бориса. И все-таки миллион двести тысяч франков – это весомый добавок к их вкладу в швейцарском банке. Выяснив этот единственный интересующий ее вопрос, Ирина снова погрузилась в состояние безразличия ко всему. Она подумала, что стала ничуть не лучше Бориса. Немного погодя она услышала, как он достал из-под сиденья бутылку с коньяком и стал пить – уже в четвертый раз с утра. Бульканье действовало ей на нервы. «Пускай пьет, – решила она, – чем больше выпьет сейчас, тем меньше будет приставать ко мне в Кавалле». И она снова стала смотреть по сторонам, невольно прислушиваясь к болтовне шофера и секретаря. Как этого требовало приличие, они говорили без умолку, с усердием, чтобы не подумали, будто они подслушивают разговор хозяев. Они не оставляли без комментариев ни одной достопримечательности, и из их слов Ирина поняла, что машина уже пересекла старую границу и спускается по Рупельскому ущелью.

Река становилась все шире, полноводней и ленивей. Ее мутные воды ползли под разрушенными или наскоро восстановленными мостами. Справа и слева мелькали палатки трудовых лагерей, полуголые загорелые мужчины работали на прокладке полотна железной дороги. Небо из лазурного превратилось в пепельно-синее. Воздух раскалился, и было трудно дышать. А над головой стояло ослепительное огненное солнце.

Ирина устала смотреть но сторонам и опустила голову, потом откинула вуаль и закурила сигарету, бесстрастно наблюдая, как Борис беспокойно озирается и оглядывается назад, опасаясь, как бы не оторваться от моторизованной колонны. Страх, болезненный страх попасть в руки партизан неотступно преследовал его. И эти проявления малодушия и упадка разума по контрасту напомнили Ирине о старшем из братьев Моревых, с которым она виделась в Чамкории после Марииных похорон. Теперь она вспоминала о нем так же равнодушно, как и обо всех прочих мужчинах, которые ей когда-то нравились и которые постепенно исчезали из ее памяти. Время и скука – моль, разъедающая любое чувство, – уничтожили воспоминание о том вечере, который так взволновал ее. Медленно выдыхая струйку дыма, которую сразу же уносил ветер, она спросила:

– Что слышно о твоем брате?

Борис обрадовался, что Ирина прервала молчание, и ответил:

– Пошаливает в лесах.

– Я его видела как-то раз, – сказала она.

– Где?

– В Чамкории… В тот день, когда ты хоронил Марию в Софии.

– Вот как! Он был любезен?

– Да… Мы говорили по-дружески.

– Значит, ты ведешь дружеские разговоры с нелегальными? – Он рассмеялся. – О чем же вы говорили?

– О разном.

Борис помолчал, потом спросил:

– Почему ты раньше мне об этом не сказала?

– Не считала нужным.

Ответ был дерзкий, но Борис не заметил этого, как перестал замечать тысячи других мелких дерзостей, па которые Ирина теперь не скупилась.

Ирина снова стала смотреть на дорогу. Ущелье расширялось. На неприступных скалах и возле самого шоссе виднелись доты – зияющие мрачные норы, зловещие гнезда смерти, притаившиеся в чащах пышной зелени. Ущелью, казалось, не будет конца. Мелькали противотанковые препятствия – железобетонные надолбы, проволочные заграждения, развороченные минами поля. Затем снова доты и немецкие могилы – скорбные деревянные кресты с нахлобученными на них касками, пустыми касками, от которых в этой чужой стране под огненным солнцем, в тишине знойного дня веяло чем-то особенным, мертвенным и страшным. Печальные безвестные могилы безвестных жертв, покоящихся в тысячах километров от своей охваченной безумием родины.

– Почему ты заговорила о Павле? – внезапно спросил Борис.

– Так просто. Вспомнила вдруг о нем.

– Если бы он не стал коммунистом, из него бы вышел человек.

– Что ты называешь «человеком»?

Борис тупо молчал, не зная, что ответить. У него уже мутилось в голове от коньяка, который он пил с самого утра.

Ирина настойчиво повторила:

– Кого же ты называешь «человеком»?

– Честных людей… патриотов.

– Вроде тебя?

– Ты смеешься надо мной? – спросил он хмуро.

– Нет, я говорю серьезно.

– Я знаю, ты считаешь меня негодяем! – вспыхнул Борис. – Но, не будь меня, ты была бы ничтожной лекаркой… выискивала бы вшей у сопляков в какой-нибудь деревенской школе.

Его опьянение перешло в стадию раздражительности, когда он, несмотря на свою трусость и угодливость, становился заносчивым. А потом он неизменно впадал в оцепенение, и тогда Ирина могла вздохнуть свободпо.

Все это она знала и потому не ответила.

– Мы с ним хорошо подпираем друг друга, – сказал Борис неожиданно примирительным топом.

– С кем?

– С Павлом.

– Вряд ли он рассчитывает на тебя, – заметила Ирина.

– Почему?

– Потому что мы со всем нашим миром идем к гибели.

– Как бы не так! – возразил Борис с оптимизмом пьяного.

Она взглянула на него и подумала: «Дурак!» Она-то знала, что Красная Армия уже вышла на Днестр. Затем спросила с любопытством:

– Как бы ты поступил с Павлом, если бы положение изменилось?

– Конечно, я буду его беречь, – ответил Борис.

Она рассмеялась.

Наконец машина вырвалась из ущелья и въехала в какое-то селение, посреди которого виднелся огромный мост через реку. Моторизованная колонна внезапно остановилась. Борис толкнул шофера в плечо и приказал ему затормозить. Тут Ирина потеряла терпение и громко, Tai;, чтобы слышали шофер и секретарь, спросила:

– Ты все еще трусишь?

– Никто не трусит, – промямлил Борис, пытаясь скрыть свое беспокойство. – Но благоразумие требует…

– Сейчас мы выехали на равнину. Никакой опасности нет.

– Конечно, конечно!.. Мне просто захотелось предложить офицерам коньяку.

– Лучше ничего им не предлагать.

В это время подполковник вышел из машины и в сопровождении адъютанта пошел вперед по шоссе. Кители у них были белы от пыли. Подполковник собирался как следует выругать «штатских», а затем, воспользовавшись положенным по уставу двухчасовым привалом, пройтись по селению и выпить анисовки. Но когда он подошел к назойливо ехавшей впереди машине, брань замерла у него на губах.

– За родную армию! – приветствовал его Борис, протягивая нераспечатанную бутылку греческого коньяка, который стал редкостью в Беломорье.

– Хм!.. – Подполковник все еще кипятился, но старался сдерживаться. – Вы порядком напустили пыли в глаза этой родной армии… Конечно, я шучу! Эге! Настоящий «Метакса»!.. Ну что ж, от болгар подарок принять можно… Покорно благодарим.

Он знаком приказал адъютанту взять бутылку и добавил:

– Какая жара, а? Как самочувствие мадам? Не пройтись ли нам вместе до этого городишка?

– Она устала, – сказал Борис и, заглянув в окно своей машины, спросил Ирину: – Хочешь пройдемся вместе с господами офицерами, дорогая?

А Ирина, ужо не сдерживаясь, прошипела:

– Едем дальше! Ради бога, едем скорее.

Подполковник заверил путников, что на равнине расположены крупные болгарские гарнизоны, которые держат партизан на почтительном расстоянии, так что нападения опасаться нечего, и Борис согласился, что дальше они поедут одни. Во время этого разговора Ирина сгорала от стыда и унижения, не зная, куда деться от насмешливых и дерзких взглядов подполковника, который явно глумился над ее мужем. Отвечая на вопросы Бориса, подполковник не спускал с нее глаз, словно желая сказать: «Я понимаю, что ты вышла за него ради денег и у тебя, наверное, полно любовников». Наконец машина тронулась, и дерзкие глаза подполковника оставили ее в покое.

Близился полдень, и жара сделалась невыносимой. Бедасица и Пирин остались позади, и их очертания постепенно скрывались в синих далях. Горячий встречный ветер не смягчал жары, но хоть высушивал обильный пот. Теперь дорога шла по плодородной равнине, точно по сказочному саду, в котором росли гигантские подсолнечник и кукуруза, хлопок, кунжут, табак и смоковницы, сахарные дыни и великолепные персиковые и абрикосовые деревья.

Но Ирина, испытывая привычную досаду и скуку, смотрела на все это безучастно. На попытки Бориса завязать разговор она но отвечала, все еще чувствуя себя униженной после беседы с подполковником. Думала только, что ей надо выработать для себя новую линию поведения, чтобы оставаться неуязвимой и в присутствии посторонних.

– Дай мне глоток коньяку, – попросила она.

Борис подал ей бутылку, а она тщательно вытерла горлышко, чего никогда не делала раньше, так как муж теперь внушал ей почти физическое отвращение.

– У тебя в Кавалле достаточно коньяку? – спросила она.

– Целый ящик, – ответил он.

А она подумала: «Значит, я смогу одна уехать на Тасос». Мысли ее снова вернулись к этому острову. «Пробуду там неделю, – думала она, – если, конечно, это не окажется гнусным комариным гнездом». Было очень заманчиво отделаться от Бориса хотя бы на неделю. Ободренная принятым решением, Ирина снова стала смотреть по сторонам.

Равнина теперь была каменистой и бесплодной. Лишь местами встречались мокрые низины, покрытые болотной растительностью, кусты терновника, усыпанные белыми Цветами, и выгоревший на солнце тростник; затем потянулись пологие возвышенности с отвесными серо-зелеными скалами. Шоссе вошло в узкое, похожее на каньон ущелье, по дну которого текла река.

Ирина погрузилась в дремоту.

Повеяло прохладой и соленой влагой моря – они приближались к Кавалле. Шоссе извивалось по холмам, изборожденным оврагами и поросшим кустарником и редким лесом, блеклая зелень которого выделялась на фоне обрывов, красно-коричневых осыпей и пепельно-синего раскаленного неба. Наконец машина поднялась на гребень и обогнула последнюю гряду скал, закрывавшую вид на побережье.

И тогда внезапно возникло море – огромный, покойный и синий простор, бездна вод и небес, сливающихся где-то за высоким силуэтом Тасоса, тоже окутанного прозрачной синевой. Справа виднелись смутные очертания Афона, а слева – болотистая равнина Сарышабана, подернутая маревом пойма Месты и темные пятна лесов Керамоти. Впереди, у подножия холма, раскинулась Кавалла – исполинский амфитеатр из белоснежных, жмущихся друг к другу домиков, ослепительно сверкающих на фоне чернильно-синей морской глади; Кавалла – со своим прямым волноломом, древнеримским акведуком, зубчатыми стенами старой венецианской крепости; Кавалла – город огромных табачных складов, круто сбегающих к морю улиц, пляжей, пристаней и парусных лодок; Кавалла – город богатства и нищеты, в котором табак превращается в золото, а труд рабочих – в каторгу, город без зелени, город из белого камня под огненно-синим небом.

Даже уставшая от постоянного раздражения Ирина почувствовала некоторое волнение.

Борис поднес к ее глазам бинокль.

– Большой склад рядом с пристанью – мой, а другие два вправо от него я хочу купить у Кондояниса через подставных лиц.

Она грубо оттолкнула его руку и сказала:

– Я хочу посмотреть так.

Начался длинный спуск. Назад уплывали флотские казармы, многочисленные морские штабы, немецкие комендатуры, виллы, гостиницы. Асфальтированное шоссе перешло в улицу, мощенную гранитной брусчаткой. Пахнуло запахом табака, рыбы, фруктов и гниющих отбросов. От раскаленных стен огромных зданий веяло застойным жаром и духотой. По улицам двигались толпы людей: патрули в шортах, касках и при полной выкладке, с гранатами у пояса и с примкнутыми штыками шли занимать свои посты; матросы с шоколадно-коричневыми лицами, флотские офицеры в ослепительно-белой форме, портовые чиновники с обветренными лицами, в пробковых шлемах и с неизбежными кобурами на поясе, – толпы вооруженных колонизаторов, которые одним глазом следили за греками, а другим с опаской косились на север.

Девочка с восковым личиком и покрасневшими глазами вскарабкалась на переднее крыло машины и, протянув ручонку, тихо пролепетала:

– Псоми!..[54]Хлеба!.. (новогреч.)

Под вечер, приняв ванну и отдохнув, Ирина сидела на веранде особняка, который Костов нанял год назад, хитроумными маневрами выжив из пего какое-то военное учреждение, в свою очередь занявшее этот дом по праву завоевателя. Главный эксперт «Никотианы», как истый табачный аристократ, сумел хорошо устроить свою жизнь и в Кавалле. Виктор Ефимович служил ему здесь с таким же усердием, как и в большой, на целый этаж квартире по бульвару Царя Освободителя в Софии. Особняк стоял на набережной, просторный двор был засажен олеандрами и кипарисами, под которыми находился круглый бассейн с фонтаном и золотыми рыбками. В наспех построенном гараже стоял темно-синий американский автомобиль Костова, которому дивился весь город. Главный эксперт «Никотианы» получал в Беломорье двойной оклад и, как никогда, блистал здесь элегантностью и великодушной щедростью, за что пользовался почетом среди греков, гораздо большим, чем любой представитель власти, разъезжающий на казенной машине с вооруженной до зубов охраной.

С веранды было видно зарево заката и медно-красное море, которое постепенно бледнело, и водная гладь приобрела блеск серебряной плиты; а за Афоном и складами Каламицы оранжевое небо уже темнело. Ирина в светлом платье из ткани с набивным узором полулежала в шезлонге и любовалась силуэтом Тасоса, проступавшим сквозь прозрачную сиреневую дымку. Костов налил себе вторую рюмку коньяка и залпом выпил. Он был все такой же – высокий, сухощавый, с серебристо-белой копной волос, ослепительно элегантный в свежеотутюженном чесучовом костюме.

– А вы, должно быть, скоро уподобитесь своему шефу, – заметила Ирина, недовольная его пристрастием к коньяку.

– Времени не хватит, – возразил Костов.

Он пододвинул себе плетеный тростниковый стул и сел рядом с Ириной, тоже лицом к острову.

– Долго ли превратиться в пьяную свинью?

– До этого я не дойду. На это ушел бы год, не меньше, а все кончится, может быть, через месяц.

– Неужели положение настолько плохо?

– Оно почти безнадежно, если судить по спешке, с какой Германский папиросный концерн отправляет переработанный табак в Германию… Даже фон Гайер нервничает, а Прайбиш и Лихтенфельд стали просто невыносимы.

– Разве они здесь? – равнодушно спросила Ирина.

– Да!.. Я пригласил их прийти после ужина. Но будут они в скверном настроении.

– Почему?

– Потому что близятся «сумерки богов»… Сегодня утром началась десантная операция на западе. Вообще новости все более приятные. На прошлой неделе одно наше пехотное отделение было целиком вырезано белыми андартами[55]Имеются в виду националистические банды, под видом борьбы с оккупантами сотрудничавшие с гитлеровцами и наносившие предательские удары отрядам греческих партизан (красных андартов).… Говорят, раненым сначала выкололи глаза, а потом прикончили их.

– Ужасно! – с дрожью в голосе произнесла Ирина.

– Это только нам так кажется… Они действуют но примеру императора Василия, прозванного Болгаробойцей.[56]Василий II (976 – 1025) – византийский император, приказавший ослепить 15 тысяч болгар, взятых в плен. За свою жестокость был прозван Болгаробойцей.

– Какая гнусность! Где они напали на наших?

– Возле Аргирокастро, родины Аристотеля.

– Бедный мудрец!

– Выпьем за него. Хотите коньяку?

– Да, налейте, пожалуйста.

Ирина выпила рюмку и почувствовала, что покрывается испариной. От моря веяло горячей влажной духотой, как от кипящего котла.

– Здешний климат действительно невыносим, – сказала она.

– Вы еще не испытали всей его прелести при полном штиле.

– А вы принимаете атебрин?

– Нет! Я заменяю его коньяком! Атебрин окрашивает кожу и белки глаз в неприятный желтый цвет.

– Как боли в сердце и левой руке?

– Я не позволяю им превращать меня в отшельника.

– Так я и думала. Но что вы скажете о здешнем обществе? Встречаются здесь обворожительные гречанки?

– Обворожительные вовремя бежали в Афины! Остались только простые голодающие женщины, куда как похорошевшие от туберкулеза и малярии. Наш друг Лихтенфельд полностью сохраняет свое жалованье. За кусок хлеба и несколько таблеток хинина он регулярно испытывает блаженство любви.

– Вы сегодня несносны.

– Из-за любезностей вашего супруга… Хотите еще коньяку?

– Нет.

– Тогда разрешите выпить мне. Это настоящий «Метакса», из старого критского вина. Ваш супруг запасся яа целый год.

– Вы завидуете?

– Да, но не тому, что у него хороший коньяк.

Ирина рассмеялась.

– Тогда давайте выпьем за зависть!

Они выпили еще по рюмке, глядя друг другу в глаза, и им стало неловко. Он почувствовал, что Ирина предложила выпить из великодушия, чтобы доставить ему удовольствие, а она – что Костов лишь из галантности размахивает перед нею обрывками своего давнего увядшего чувства. И в то же время они оба поняли, что по-прежнему необходимы друг другу, так как их одинаково тяготит Борис. На веранде появился Виктор Ефимович. Он надел что-то вроде белого смокинга, который удачно перешил из старого чесучового пиджака своего хозяина, и, как обычно, был багрово-красен и умеренно пьян.

– Солнце зашло, – сообщил он с таинственным видом.

– Ну и что? – спросила Ирина.

– Надо вставить сетки в окна. Еще чуть – и налетят комары.

– Не огорчайте гостью с первого же вечера, – сказал Костов.

Ирина предложила перебраться в столовую. С веранды в столовую вела двустворчатая застекленная дверь. Виктор Ефимович вставил в ее проем рамку с частой сеткой, через которую не могла проникнуть мошкара. В столовой, старомодной, но изящной, мебель была из красного дерева темного оттенка, обильно украшенная резьбой; у стены стоял зеркальный буфет. Люстра венецианского стекла бездействовала, рядом с ней на грубом крюке, вбитом в лепной потолок, висела керосиновая лампа, вокруг которой уже толклись комары. Ирина тревожно посмотрела на них, потом пошла в свою комнату и вернулась с хинином в руках. Костов посмеивался, наблюдая, с каким озабоченным видом она проглотила две таблетки. В голове у него промелькнула циничная мысль: «Она хочет в добром здравии воспользоваться заграничными вкладами своего супруга». Потом он равнодушно подумал, что у него-то нет сбережений в заграничных банках, потому что он с давних нор привык устраивать банкеты, держать роскошный автомобиль и блистать элегантностью, так что, когда наступит хаос и «Никотиана» прекратит свое существование, он останется без гроша. А Ирина, словно угадав его мысли, проговорила виноватым тоном:

– Не люблю болеть.

– Когда вы уезжаете в Швейцарию? – спросил Костов.

– Через месяц, если удастся.

– Непременно постарайтесь уехать, – сказал он.

– А вы что собираетесь делать?

– Я останусь здесь.

– Здесь?… – Ирина удивленно посмотрела па него.

– Или в Софии. Тогда для меня всюду будет одинаково.

Его голос необычно дрогнул. Немного погодя Ирина спросила:

– Почему бы и вам не уехать?

– У меня нет денег за границей.

– Потребуйте у него. Он должен дать вам.

– Вряд ли даст. Особенно теперь.

– Пригрозите, что уйдете из фирмы.

– Это бесполезно! Я уже не необходим, потому что тогда «Никотиане» вообще не нужны будут служащие.

Их голоса становились глуше и мрачнее, и наконец наступило молчание. От накалившихся за день стен исходила теплая и влажная духота. На дворе совсем стемнело, и за проволочной сеткой начиналась комариная оргия – сводящий с ума писк множества тончайших, натянутых до предела струн.

– Это ужасно! – пробормотала Ирина.

– Ничуть! – Костов щелкнул зажигалкой и поднес ее к сигарете. – Просто неизбежно.

Он посмотрел на Ирину со спокойной улыбкой эпикурейца, который испил до дна чашу жизни и уже ничего больше не ждет от нее. Потом бросил взгляд на часы, подсел к приемнику и настроил его на английскую станцию, которую слушал каждый вечер. Диктор говорил о десанте в Нормандии, описывал воздушные бои и бомбардировки. Костов хмуро послушал его и переключил приемник на другую волну. Зазвучал баритон советского диктора, который сообщал о предмостном укреплении на Днестре. Но Костов не смог дослушать и это.

– Ничего особенного, – промолвил он, рассеянно выключая приемник.

– Как «ничего особенного»?…

Ирина взглянула на него, раздраженная его легкомыслием.

– Наступают очень медленно, – сказал Костов.

Ирине показалось, что он прикидывает в уме, сколько времени осталось до тех дней, когда случится нечто такое, что он представляет себе ясно и что вовсе не походит на тот хаос, который смутно рисует ее воображение. Впрочем, ей до этого не было дела. Сейчас она думала только о себе. Зачем им сидеть у Эгейского моря и терять драгоценное время? Ради какой-то последней спекуляции! Словно без нее нельзя обойтись. Она спросила напряженным голосом:

– Что за человек этот Кондоянис?

Костов усмехнулся, поняв, что она тоже прикидывает в уме, сколько осталось времени, и думает только о собственной шкуре. И он ответил равнодушным тоном:

– Богатый грек.

– Мошенник, надо полагать?

– Не больше, чем другие. Просто умный и предприимчивый малый.

– Не могу понять, что за сделку они затеяли!

Костов начал было что-то объяснять, но в коридоре послышались шаги. В комнату вошел Борис.

Четырнадцать лет напряженной жизни, постоянное недосыпание и тысячи рюмок спиртного превратили стройного когда-то юношу в преждевременно состарившегося мужчину, отвыкшего от здорового образа жизни. Борис слегка сгорбился, будто под тяжестью миллионов килограммов закупленного и проданного им табака, и ходил волоча ноги, и его болезненное, бледное, одутловатое лицо говорило о начавшейся тяжелой болезни печени. Вообще он казался развалиной, которая вот-вот рухнет. Дряблые щеки его отвисли, под глазами были мешки, и от этого глубоко сидящие глаза казались совсем запавшими. Мутные, налитые кровью, нерешительные, эти глаза смотрели на все со страхом, словно перед ними неотступно стояли видения ночных кошмаров – обманутая и сошедшая в могилу жена, замученный брат, убитые камнями полицейские, изувеченные стачечники, застреленные саботажники, безмолвные служащие, тысячи и тысячи пожелтевших от никотина и туберкулеза лиц, тысячи и тысячи рабочих – болгар, греков, турок, армян, – которые обрабатывали его табак здесь, в Беломорье, чтобы он мог осуществить свою последнюю спекуляцию – обмануть государство и сбыть этот табак Кондоянису…

Он был в расстегнутой шелковой рубашке и светлых брюках-гольф – тех самых, в которых ехал в машине. Даже не нашел нужным переодеться. Теперь тяжелый сон его немного отрезвил, и он наконец собрался принять ванну, но сначала решил выпить рюмку коньяка. Он поздоровался рассеянно, небрежно, потом рыгнул и, наливая себе коньяк, спросил хриплым голосом:

– Что намечено на сегодняшний вечер?

– Я пригласил на ужин Кондояниса, – ответил эксперт.

– А других?

– Они придут после.

«Другими» были фон Гайер, Прайбиш и Лихтенфельд. один генерал запаса, который скупал мелкие партии табака и перепродавал их с небольшим, по верным барышом Германскому папиросному концерну, мэр города, начальник местной полиции и несколько немецких и болгарских офицеров, которые могли посоветовать, как безопасней проехать в Салоники.

– На ужин я пригласил только Кондояниса – так нам удастся переговорить спокойно, – объяснил Костов.

– Пока можно обойтись и без других, – пробормотал Борис.

Он допил коньяк и спросил;

– Инженер здесь?

– Он уже три дня ждет вас.

– Понимает он что-нибудь в папиросных машинах?

– Пятнадцать лет работает в этой области.

Борис задумался о папиросной фабрике в Салониках, которую Кондоянис передавал ему вместе со швейцарскими франками, за что должен был получить огромное количество табака, остававшегося в Беломорье. Кондоянис обещал переписать фабрику на имя одного итальянца, швейцарского подданного, которому Борис не особенно доверял. Но это была единственная возможность получить за табак хоть что-нибудь. Он налил себе еще рюмку коньяка, боязливо покосившись на Ирину и ожидая обычных упреков. Но она только посмотрела на него холодно и равнодушно. И сейчас это равнодушное отношение к разрушительному пороку, с которым сам Борис был бессилен бороться, вызвало у него вспышку раздражения. Однако Ирина была далека и недоступна – он ничем не мог ее уязвить.

– Сколько просит инженер? – ворчливо спросил он.

– Двадцать тысяч, не считая оплаты дорожных расходов и номера в гостинице, – ответил Костов.

– Много! – Борис недовольно поморщился и медленно поплелся в ванную.

Кондоянис оказался высоким, полным сорокалетним мужчиной с очень смуглым лицом и черными прямыми волосами. Одет он был в белый шелковый пиджак и черные брюки, ногти па руках у него были покрыты лаком. И все же он не мог соперничать с безукоризненной элегантностью Костова. От теплой сырости пиджак его потерял форму, а галстук он выбрал не слишком удачный. Отметив все это с некоторым удовлетворением, главный эксперт «Никотианы» нашел в костюме грека и другой крупный недостаток – складка на его брюках смялась отчасти от влажности, а главным образом потому, что у брюк, очевидно, не было шелковой подкладки на коленях. Во всем «стальном Кондоянис не представлял для Костова никакого интереса.

Грек низко поклонился и поцеловал руку Ирине, пристально глядя ей в глаза. Он явно был поражен ее красотой. В темных неподвижных глазах левантинца она увидела целую гамму чувств – от готовности относиться к ней вежливо и почтительно, с легким оттенком флирта, до откровенного желания оказаться с ней в постели. Ирина сразу почувствовала к нему антипатию: ее раздражала не сама эта гамма, а приторная слащавость ее тонов. Воображение этого человека ограничивалось областью коммерческих операций. Перед своим приходом он прислал с визитной карточкой жалкий и смешной букет из единственного в городе цветочного магазина. И Костов и фон Гайер в подобном случае предпочли бы не посылать ничего. Она удивилась, когда он стал говорить, хоть и правильно, по-болгарски – язык он знал с детских лет, проведенных в Болгарии.

Посреди скучных разговоров о жаре и комарах сели ужинать. Ели судака под майонезом, вкусный пшеничный хлеб, жареную индейку, торт на чистом сливочном масле, все это обильно запивая итальянскими винами. Костов. начисто позабыв о греческих детях, которые рылись в помойках, выискивая арбузные корки, дважды просил извинения за скромный ужин. Господин Кондоянис тоже забыл, что из-за подвигов белых андартов его соотечественникам вот уже пять дней не выдают их жалкого пайка кукурузного хлеба. Антагонизм национальностей кипел только в низших слоях общества, а табачных магнатов торговые интересы превращали в сердечных друзей. Борис и Кондоянис осыпали друг друга любезностями. Поговорив о тяжелых продовольственных затруднениях, от которых явно страдали и миллионеры, господин генеральный директор «Никотианы» предложил господину Кондоянису муки и сахару из своих софийских запасов, а господин Кондоянис не остался в долгу и обещал щедро отдарить господина генерального директора португальскими сардинами и коньяком «Метакса». Ни тому ни другому и в голову не пришло, что обещания эти даются в городе, где семьи безработных греков умирают от голода.

Когда подали кофе и фрукты, разговор принял более деловой оборот.

– Если ход событий ускорится, вам не удастся закончить обработку табака. – сказал грек.

– Ну так что же? – Бориса бросило в нот от этого замечания. – Я могу передать вам право собственности и па необработанный табак.

– Но точное его количество не будет известно.

– Подсчитаем приблизительно и округлим в вашу пользу.

– Сделать такой подсчет по всем сортам технически невозможно. Кроме того, у правительства могут возникнуть подозрения, и сделку признают фиктивной. Б таком случае табак будет конфискован.

– Неужели вы заранее не приняли мер?

Борис бросил на грека презрительный взгляд, словно желая сказать: «Неужели надо тебя учить, как это делается?»

– Очень трудно! – Грек глубокомысленно помолчал и выпустил дым сигареты. – Никто не знает, какие лица войдут в наше правительство после перемирия.

– В таком случае вы могли бы. как французский подданный, получить гарантии дипломатическим путем.

– Во Франции такое же положение. Всюду существует опасность, что к власти придут левые правительства.

– Тогда… в чем дело? – нервно спросил Борис – Вы отказываетесь от сделки?

– Пока нет! – Лицо у Кондояниса стало совершенно бесстрастным. – Мне просто хотелось напомнить, что я рискую. Я попросил бы вас еще немного уступить.

Борис посмотрел на него усталыми, мутными глазами. Он уже был почти готов пойти на уступки, но Ирина, чуть заметно покачав головой, посоветовала ему держаться твердо. И тогда Борис ощутил необычный прилив энергии, Как в те дни, когда он с легкостью давил своих противников, а «Никотиана» процветала.

– Я не могу уступить пи гроша, – сухо заявил он.

– Это, право же, достойно сожаления.

В слащавом теноре грека звучало такое разочарованно, как будто сделка и впрямь расстраивалась.

– Вы отказываетесь? – снова спросил Борис. Теперь Кондоянису стало жарко.

– Я должен еще подумать. – сказал он.

– Тогда будьте любезны сообщить мне свое решение не позже завтрашнего вечера.

– Так скоро?

– У меня только два выхода: закончить сделку с вами или же перевезти табак в Болгарию. События не ждут.

– А куда вы денете свой табак в Болгарии? – с вежливой иронией спросил грек.

– Это уж мое дело.

Голос Бориса звучал решительно и твердо, и Кондоянису стало но по себе.

– Но русские ужо на Днестре!

– От их прихода и вам придется несладко.

– Завтра вечером я сообщу вам свое решение.

Кондоянис ушел вскоре после прихода фон Гайера, который взглянул па него недовольно и подозрительно. Грек понял, что шантажом ему ничего не добиться. Дряхлеющий тигр, у которого он собирался вырвать добычу почти за бесценок, неожиданно оскалил зубы. Возвращаясь домой в автомобиле, грек мысленно составлял проекты договоров и па подлинную, и на фиктивную сделку, радостно предвкушая барыши. Сейчас он выбрасывал миллион двести тысяч швейцарских франков и папиросную фабрику в Салониках, но надеялся получить за это в пять, а то и в десять раз больше в долларах, гульденах и шведских кронах… Лишь бы задержалось продвижение союзников в Нормандии всего лишь настолько, чтобы «Никотиана» успела обработать и передать ему готовый для экспорта табак! И хотя господин Кондоянис слыл греческим патриотом и хорошо знал, что его соотечественники умирают с голоду, но, упоенный радужными надеждами, он всей душой желал, чтобы десанту в Нормандии пришлось туго и за ним не последовал десант в Греции. А в это время изрядно захмелевший от коньяка господин генеральный директор «Никотианы», который слыл не менее видным болгарским патриотом, от всего сердца желал обратного, а именно – чтобы десант в Нормандии развивался успешно и чтобы за ним тотчас последовал десант в Беломорье, хотя и знал, что это будет стоить жизни десяткам тысяч болгарских солдат. Правительство гарантировало ему стоимость табака, закупленного в Южной Фракии, а вторжение англичан предотвратило бы образование нового, левого правительства.