Онлайн чтение книги Тайна янтарной комнаты
Глава первая. КАК ЕЕ УКРАЛИ

1

Июльским вечером 1941 года в кабинете директора парков и музеев в г. Пушкине состоялось срочное совещание.

— Товарищи, — сказал представитель обкома партии. — Я думаю, не надо разъяснять, насколько серьезно положение. Могу только сообщить то, что, видимо, каждый понимает сам: Ленинграду угрожает непосредственная опасность. Областной комитет партии и облисполком обращаются к вам: надо сделать все возможное для спасения музейных ценностей! Будет трудно. Транспорт используется для военных нужд, выделим лишь ограниченное количество вагонов. Рабочих рук тоже не хватает — в первую очередь решено спасти художественные ценности Эрмитажа. Сами понимаете, насколько это важно. Туда переброшены те силы, которые можно еще использовать. Вам помогут лишь командиры и бойцы войск противовоздушной обороны города. Повторяю: надо сделать все, что в наших силах.

В Екатерининском дворце-музее начались дни, полные тревог и напряженной, непривычной работы.

Надев, как всегда, матерчатые туфли, сотрудники осторожно снимали с подставок хрупкие вазы, укладывали в ящики золото и хрусталь, накатывали на покрытые сукном деревянные валы полотна картин, отбирали образцы мебели — наиболее ценные, уникальные, чтобы, в случае беды, восстановить по ним утраченное. Упаковывались книги, ковры, детали деревянной резьбы.

А в парке бронзовый Пушкин задумчиво сидел на скамье, словно терпеливо ожидая своей участи.

Так прошло два месяца.

— Что будем делать с Пушкиным? — спросила как-то экскурсовод Анна Ланская.

— Закопаем. Вывезти все равно не удастся.

— А янтарная комната?

— Ее придется оставить. Для того чтобы демонтировать и упаковать все панно, потребуется слишком много времени. Слышите?

Раздался глухой взрыв.

— Осталось километров двадцать. Не успеем.

Вечером рыли котлованы. Солдаты снимали мраморные статуи с постаментов, опускали их в землю и забрасывали рвы, как могилы.

Потом с пьедестала подняли статую Пушкина. Каждый бросил в яму горсть сухого песку. Заработали лопаты. К полуночи тщательно замаскировали свежее пятно.

Парк шумел, роняя первые желтые листья. Наступал рассвет, а люди еще не ложились спать. Они торопливо застилали днища ящиков ватой, заворачивали в холсты фарфоровые чаши.

— Может быть, все-таки успеем спасти хотя бы главные панно янтарной комнаты? — задумчиво спросила Анна Константиновна.

Ответить ей не успели.

В дверях Картинного зала появился директор музея — пожилой, седовласый человек. Вид его был необычен. Никто не успел удивиться тому, что на директоре защитного цвета шинель с двумя ромбиками в петлицах и фуражка со звездой. Он уступил дорогу своему спутнику — тоже в командирской шинели.

Наступила тягостная тишина.

— Друзья! — тихо произнес военный. — Мы оставляем город. До свидания, родные. Ждите нас.

Он круто повернулся и пошел к выходу.

Первый луч солнца пробился сквозь поредевшие кроны деревьев, пробежал по глади пруда. Стояла тишина — настороженная, тревожная. Все, кто оставался во дворце, сидели у стен янтарной комнаты на музейных стульях, еще сохранивших таблички «Руками не трогать», и прислушивались, ожидая выстрелов. Тишина пугала сильнее, чем грохот.

И вот внизу, на парадной лестнице, послышались голоса, чужая, отрывистая речь. Топот сапог. Одинокий выстрел.

— Пришли, ироды, — прошептала старушка-смотрительница. — Какое сегодня число-то? Запомнить надо.

— Семнадцатое. Семнадцатое сентября, — тихо отозвалась Анна Константиновна.

За окнами в парке еще было тихо. Но вдруг безмолвие сразу взорвалось. Послышались пулеметные очереди, залязгали танки, завыли мины, затрещали автоматы — в город вступали фашистские войска.

Дверь в янтарную комнату с треском распахнулась. Высокий солдат в мышиного цвета мундире, с автоматом, прижатым к животу, вырос на пороге. Он вскинул ствол, приноравливаясь дать очередь, но властная рука опустилась ему на плечо.

— Хальт! — скомандовал невысокий офицер с худым лицом, обезображенным шрамом. — Хальт! Хир ист бернштайнциммер![1]Стой! Здесь янтарная комната! (н е м.)

Анна Константиновна вздрогнула, услышав, как уверенно назвал янтарную комнату немец.

«Сейчас он что-нибудь крикнет, а потом солдат полоснет очередью по янтарным панно, по бемским стеклам, по паркету…» — мелькнула мысль. О себе Ланская не подумала в эту минуту.

Но гитлеровец не кричал и не стрелял. Отстранив солдата, он осторожно шагнул к стене и, сняв перчатку, протянул руку к панели. Анна Константиновна невольно подалась вперед. Немец вежливо улыбнулся и сказал вдруг на довольно чистом русском языке:

— Простите, фрау. Я нечаянно. Я понимаю, что музейные экспонаты не полагается трогать. Уверяю вас, это понимает каждый культурный человек, особенно мы, немцы.

Сотрудники музея молчали, настороженно глядя на офицера. Казалось, он не замечал этого враждебного молчания. Мягко, даже слишком мягко ступая по паркету, обер-лейтенант вышел на середину зала.

— Я прошу вас, господа, покинуть дворец. Отныне он становится достоянием великой Германии, — торжественно провозгласил он.

Солдат за его спиной выразительно щелкнул затвором автомата.

2

Генерал-фельдмаршал Кюхлер решил отдохнуть после обеда: несколько бессонных ночей вывели его из работоспособного состояния. Плотно задернув шторы, чтобы шум кенигсбергских улиц не мешал вздремнуть, генерал прилег на диван.

— Разбудить через час. Никого не принимаю. Телефон переключить, — отрывисто бросил он дежурному по приемной.

Но поспать генералу так и не удалось. Через несколько минут дежурный виновато шепнул над самым ухом:

— Простите, господин генерал. Вас к аппарату.

— Я же приказывал — не будить! — спросонья буркнул Кюхлер.

— Но, господин генерал. Это господин гауляйтер Кох!

— Что? Кох? Почему ты сразу не сказал, дьявол тебя побери!

С любимцем фюрера шутить не приходилось — генерал это усвоил давно.

— Генерал Кюхлер? — услышал он среди легкого потрескивания мембраны.

— Да, господин гауляйтер. Я вас слушаю.

— Вот что, Кюхлер. Фюрер поручил вам ответственное и почетное дело. Вы обязаны руководить эвакуацией из пригородов Ленинграда принадлежащих отныне фатерлянду ценностей. За всеми консультациями обращаться ко мне. Надеюсь, вы понимаете, как дорого мне все, что связано с искусством? Вот так. Ждите письменных указаний.

Настроение у Кюхлера испортилось безнадежно. Генерал отлично знал, в чем заключается «любовь к искусству» Эриха Коха: гауляйтер задумал любыми средствами перещеголять Германа Геринга в сборе коллекций. «Теперь придется вертеться между Герингом и Кохом. Каждый потащит добро к себе, а я должен буду отдуваться перед ними обоими», — невесело подумал Кюхлер.

Он повернул рычажок радиоприемника. Знакомый голос Розенберга загремел на весь кабинет: Мы занимаемся сбором научного материала для изучения важнейших проблем славяноведения. Мы принимаем все меры к тому, чтобы спасти культурные ценности русского народа от варварства большевистских комиссаров…

«Выскочка! Тоже мне «культуртрегер». Наверное, и речь ему сочинил Геббельс. Чувствуется его рука. Впрочем, кто их там разберет…»

После недолгих размышлений Кюхлер приказал вызвать к себе доктора Роде.

3

Аллеи тенистого парка пересекались глубокими траншеями. Там и тут мелькали пятна порыжелого дерна — здесь недавно заложили противопехотные мины. Как исполинские пальцы, торчали стволы зенитных орудий. Оскаливались из-под брустверов станковые пулеметы. Словом — оборонительная система, знакомая и привычная. Надоело.

Вальтер фон Рихард отвернулся от окна. Ничего нового пока не увидел он в этом знаменитом Царском Селе. Городишко как городишко. Правда, говорят, дворец великолепный.

Накинув на плечи плащ, полковник вышел из лимузина. На крыльце дворца его не встретили ни часовой, ни дежурный. «Бордель», — презрительно подумал генштабист, прислушиваясь к звукам пьяной песни.

Он всегда презирал армейщину — потомок древнего рода фон Рихардов, воспитанник Лейпцигского университета, доктор искусствоведения, волею судеб надевший теперь мундир полковника.

Рихард медленно прошел по вестибюлю и поднялся на второй этаж.

Первая же дверь на пути оказалась закрытой. Рихард толкнул ее и остановился на пороге.

Сизый дым выстрелов застилал помещение. Прищурив глаза, полковник рассмотрел несколько фигур. Клубы поднимались вверх, становилось светлее с каждой секундой. Теперь генштабист видел все. На него пока никто не обращал внимания. Каждый занимался своим делом.

На сверкающей атласной обивке дивана лежал офицер в грязных сапогах и сплевывал на пол, стараясь попасть в серединку круга на паркете. Другой, усердно сопя, пририсовывал усы к тонкому лицу красавицы на старинном портрете. Третий медленно водил пистолетом по стенам, выбирая новую мишень. Обломки золоченой инкрустаций уже валялись на затоптанном паркете. Четвертый нехотя, как бы между делом, отламывал ножки от стула красного дерева и совал их в пылающий камин.

Рихард помедлил секунду. Потом щелкнул каблуками:

— Хайль Гитлер!

Первым вскочил тот, кто лежал на диване. Вслед за ним вытянулись и остальные. Они проревели хрипло и недружно:

— Хайль!

— Кто вы такой? — спросил один из офицеров.

— Я полковник генерального штаба фон Рихард. С особым поручением генерала-фельдмаршала Кюхлера, — медленно процедил полковник. — Вы пойдете со мной, капитан. Укажите мне кабинет командира дивизии.

4

С того дня ограбление дворца и парка было поставлено на «научную основу». Началось систематическое «изъятие» отделки парадных покоев дворца. Грабители — теперь уже с прославленной немецкой аккуратностью, о которой вспомнили после приказа начальства, — тщательно снимали картины, плашка за плашкой разобрали пол Лионской гостин ной — уникальный паркет, украшенный пластинками перламутра. Из дворцовой церкви похитили работы живописца Шебуева, стащили с пьедесталов и вывезли величественные бронзовые фигуры Геркулеса и Флоры, красовавшиеся у Камероновой галереи. Летом 1942 года пришла очередь янтарной комнаты.

Кое-кто из бывших сотрудников музея, оставленных при нем в качестве дворников и уборщиц, видел это страшное зрелище своими глазами.

Гитлеровцы не таились: они чувствовали себя полновластными хозяевами на оккупированной земле. Тугое кольцо блокады стискивало город Ленина, с педантичной точностью в одно и то же время ежедневно велись' обстрелы северной столицы, а здесь, в нескольких десятках километров от непокоренного города, захватчики делали свое черное дело.

Однажды в начале июля у подъезда дворца остановились грузовики, на которых громоздились ящики и кипы ваты. Вскоре прошел слух: немцы собираются вывозить янтарную комнату.

Близко ко дворцу никого не подпускали, автоматчики мерно шагали по дворцу. В здании циркумференции[2]Одноэтажное полукруглое здание, ограждающее двор Екатерининского дворца. В нем находились подсобные и хозяйственные помещения., часть которого занимали бывшие работники музея, было приказано плотно закрыть окна.

Там, в душных комнатах, осторожно поглядывая во двор через запыленные стекла, люди переговаривались между собой. Молодые строили фантастические планы спасения янтарных панно. Другие, постарше и потрезвее, понимали: предотвратить преступление они не в силах. Оставалось стиснуть зубы и молчать.

Так миновал полдень, потом наступила обеденная пора. Солдаты весело зашагали в столовую, перебрасываясь шутками с часовыми. А сидевшие в циркумференции забыли о еде. Они с трепетом ждали: что будет дальше? Немцы давно перенесли ящики во дворец и пока не вытаскивали их обратно.

Наконец обед кончился. Щеголеватый офицер построил солдат неподалеку от центрального входа, что-то коротко разъяснил, потом послышалась отрывистая команда, и солдаты скрылись во дворце. Прошло еще несколько томительных минут.

Анна Константиновна прильнула к окну.

На широком крыльце показалась первая пара. Солдаты бережно несли продолговатый ящик. Они ступали осторожно, еле передвигая ноги, почти не отрывая подошвы сапог от ступеней, и все-таки офицер прикрикнул на них:

— Форзихт! Дас ист бернштайнциммер![3]Осторожно! Это янтарная комната! (н е м.)

Теперь сомнений не оставалось.

Анна Константиновна повернулась к своим и шепнула:

— Товарищи, это янтарная комната! Я слышала!

К окнам бросились все. И сразу свет заслонила фигура автоматчика.

— Цурюк![4]Назад! (н е м.) — повелительно крикнул он.

Пришлось подчиниться. Все внимательно прислушивались к звукам, стараясь понять, что происходит там, во дворе.

Топали тяжелые сапоги: это немцы взбегали на крыльцо. Потом шаркали подошвы и покрикивал офицер: солдаты возвращались с грузом в руках. Наконец послышалось:

— Фертиг![5]Готово! (нем.)

— Форвертс![6]Вперед! (н е м.) — последовал приказ. И сразу же чуть сильнее заработали приглушенные до того моторы.

Слышно было, как часовой у ворот окликнул сидевших на машине и кто-то усталый, но радостный ответил ему:

— Кёнигсберг ин Пройсен!

«Кенигсберг в Восточной Пруссии», — мысленно перевела Анна Константиновна.

Вот, значит, куда отправлялась янтарная комната в свое, может быть, последнее путешествие!..

5

Невысокий пожилой мужчина, подвижный и чем-то возбужденный, торопливо нажал кнопку звонка у калитки небольшого дома на Кункельштрассе. Он спешил, но все-таки с удовольствием окинул хозяйским взглядом чисто выметенный тротуар, аккуратно подстриженные кусты за изгородью и начищенную медную табличку с готической вязью: «Доктор искусствоведения Альфред Роде, директор музея «Художественные собрания Кенигсберга».

Полная женщина в белом переднике открыла калитку.

— Что с тобой, Альфред? — удивленно спросила она. — Ты, кажется, помолодел сегодня!

— Да, Гертруда, да, дорогая моя, — ответил Роде, порывисто обнимая жену, — я пережил сегодня великую радость — в музей привезли янтарный кабинет!..

Более десяти лет работал Роде в музее Королевского замка.

Здесь были собраны сотни картин, скульптуры, вазы, гобелены, ковры и различная утварь. Все эти ценности бережно хранил, изучал, описывал и с удовольствием показывал посетителям доктор Альфред Роде.

Но не живопись и не скульптура были предметом истинной страсти ученого. Подлинную творческую радость приносил ему янтарь.

Еще со студенческой скамьи Роде изучал и коллекционировал янтарь, которому посвятил свою докторскую диссертацию. Вскоре Роде — директора художественного собрания — одновременно назначили и на вторую должность: он стал директором-хранителем янтарного музея, которым когда-то заведовал Иммануил Кант. Коллекции янтаря переместили из старого здания музея в Королевский замок, и они начали увеличиваться день ото дня.

Роде удалось собрать несколько тысяч различных янтарных изделий и кусков натурального янтаря. Среди них был уникальный, едва ли не самый крупный из всех известных, — самородок весом более шести килограммов. Особую ценность представляли куски янтаря с заключенными в них жуками, личинками, комарами. Но больше всего роде гордился экспонатом, который он по праву считал единственным в мире: в желтой толще спала вечным сном замурованная ящерица.

— Ей миллионы лет, господа, вы понимаете не менее пятидесяти миллионов лет! — с присущим ему пылом говорил доктор коллегам, почти молитвенно складывая руки, словно боясь невзначай прикоснуться к витрине с драгоценностью.

Роде чувствовал себя почти счастливым. Но только почти. Зависть не давала ученому ни минуты покоя: он никогда не забывал, что есть сокровище, которое превосходит всю кенигсбергскую коллекцию, — янтарная комната Екатерининского дворца.

И вот это сокровище в его руках! К нему в музей привезли из России знаменитый янтарный кабинет, еще так недавно украшавший Екатерининский дворец в Царском Селе!

Тогда Роде и стал, по собственному признанию, счастливейшим человеком на земле.

Казалось, он потерял рассудок. Всегда ревностный служака, доктор Роде теперь словно позабыл свои обязанности, как позабыл о семье и обо всем, что существует на свете.

— Где господин доктор? — спрашивали сотрудники музея.

— Ш-ш-ш, — отвечал инспектор музея Хенкензифкен, всюду сопровождавший Роде, вероятно не столько из уважения к нему, сколько по поручению местной организации национал-социалистской партии. — Ш-ш-ш! Доктор там! — И инспектор многозначительно указывал глазами на массивную дверь, запертую изнутри.