Онлайн чтение книги Тайная лавка ядов The Lost Apothecary
3. Нелла. 4 февраля 1791 года

Когда в третьем доме по Малому переулку помещалась почтенная аптека для женщин, принадлежавшая моей матери, там была всего одна комната. Лавка, озаренная пламенем бесчисленных свечей, частенько забитая посетительницами с детьми, давала ощущение тепла и безопасности. В те дни, казалось, все в Лондоне знали о лавке снадобий для женщин, и тяжелая дубовая входная дверь редко бывала закрытой подолгу.

Но много лет назад – после смерти матери, после предательства Фредерика и после того, как я начала отпускать лондонским женщинам яды – стало необходимо разбить помещение на две отдельные, разграниченные части. Это было нетрудно, достаточно оказалось выстроить стену из полок, разделившую комнату пополам.

В первую, переднюю, комнату по-прежнему можно было попасть прямо с Малого переулка. Кто угодно мог открыть входную дверь – она почти всегда была не заперта, – но большинству показалось бы, что они не туда попали. Теперь я ничего не держала в той комнате, кроме старой бочки с зерном, а кому интересен бочонок полусгнившей перловки? Иногда, когда мне везло, в углу шебуршилось крысиное гнездо, отчего впечатление заброшенности и запустения только усиливалось. Эта комната была моим первым прикрытием.

Многие покупатели и в самом деле перестали приходить. Они слышали о смерти моей матери, а увидев пустую комнату, решали, что лавка просто закрылась навсегда. Более любопытных и ушлых – вроде мальчишек, ищущих, что плохо лежит – пустота не отпугивала. В поисках добычи они углублялись в комнату, высматривая на полках товары или книги. Но отыскать им ничего не удавалось, потому что я ничего не оставила ворам, вообще ничего стоящего внимания. И они шли прочь. Они всегда шли прочь.

Какими же глупцами они были – все, кроме женщин, которым подруги, сестры или матери указывали, где искать. Только они знали, что бочонок с перловкой играл очень важную роль: он был средством связи, тайником для писем, содержание которых не смели произнести вслух. Только они знали, что в стене из полок спрятана незримая дверь, ведшая в мою лавку снадобий для женщин. Только они знали, что я безмолвно жду за стеной и пальцы мои запятнаны осевшим на них ядом.

Там-то я теперь и ждала женщину, которая должна была прийти на рассвете, мою новую заказчицу.

Услышав, как медленно заскрипели дверные петли в кладовке, я поняла, что она пришла. Я выглянула сквозь едва заметную щель между рядами полок, намереваясь украдкой бросить на нее первый взгляд.

И, отшатнувшись, прикрыла рот дрожащими пальцами. Что это, какая-то ошибка? То была не женщина; то была совсем девочка, не старше двенадцати-тринадцати лет, одетая в серое шерстяное платье и укрывшая плечи темно-синим вытертым плащом. Она не туда зашла? Возможно, она была одной из юных воришек, которых не обманывала моя хитрость, и искала, что бы украсть. Если так, лучше бы ей было зайти в пекарню, утащить пару булочек с вишней, чтобы хоть немного поправиться.

Но девочка, несмотря на свою молодость, пришла точно с рассветом. Она спокойно, уверенно стояла в кладовке, глядя прямо на фальшивую стену из полок, за которой пряталась я.

Нет, она не была случайной посетительницей.

Сперва я приготовилась отослать ее прочь из-за возраста, но одернула себя. В письме она написала, что ей нужно что-нибудь для мужа ее госпожи. Что станется с моим делом, если эту госпожу знают в городе и пойдет слух, что я отослала девочку прочь? К тому же, продолжая подглядывать за девочкой сквозь щелку, я увидела, как высоко она держит свою черноволосую голову. Глаза у нее были круглые и ясные, но она не смотрела себе под ноги и не оглядывалась на входную дверь. Она слегка дрожала, но я была уверена, что от холода, а не от волнения. Девочка стояла слишком прямо и гордо, чтобы счесть, что она боится.

Что внушало ей эту смелость? Строгий приказ госпожи или что-то более зловещее?

Я откинула щеколду, отвела створку с полками внутрь и поманила девочку внутрь. Ее глаза тут же привыкли к крошечному помещению, ей даже не пришлось моргать; комнатка была настолько маленькой, что если бы мы с девочкой встали рядом и раскинули руки в стороны, то могли бы коснуться противоположных стен.

Я проследила за взглядом, которым она обвела полки вдоль задней стены, заставленные стеклянными флаконами, жестяными воронками, аптечными банками и ступками. У второй стены, подальше от огня, стоял дубовый шкаф моей матери с набором фарфоровых и глиняных сосудов, предназначенных для настоек и трав, которые рассыпались и портились от малейшего света. Вдоль ближайшей к двери стены шла на высоте девочкиных плеч длинная узкая стойка; на ней помещались несколько металлических весов, стеклянные и каменные гирьки и несколько переплетенных справочников по женским болезням. А если бы девочка заглянула в шкафы за стойкой, то увидела бы ложки, пробки, подсвечники, оловянные тарелки и десятки листов пергамента, многие из которых покрывали сделанные наскоро заметки и расчеты.

Осторожно обойдя свою новую заказчицу и заперев дверь, я задумалась о том, как обеспечить девочке ощущение безопасности и уединения. Но страхи мои были необоснованны, потому что она плюхнулась на один из двух моих стульев, словно бывала у меня в лавке сотню раз. Теперь, когда она сидела на свету, я смогла рассмотреть ее получше. Сложения она была хрупкого, у нее были ясные ореховые глаза, едва ли не слишком большие для овального личика. Она переплела пальцы, положила руки на стол, посмотрела на меня и улыбнулась.

– Добрый день.

– Здравствуй, – ответила я, удивившись ее тону.

В одно мгновение я почувствовала себя глупо из-за того, что увидела нечто угрожающее в розоватом письме, написанном этим ребенком. Еще я удивилась ее прекрасному почерку, в таком-то юном возрасте. Волнение мое таяло, и его сменяло спокойное любопытство; мне хотелось побольше узнать об этой девочке.

Я повернулась к очагу, занимавшему один из углов комнаты. Чайник, который я недавно подвесила над огнем, испускал струйки пара.

– Я заварила травы, – сказала я девочке.

Налила отвар в две кружки и поставила одну перед ней.

Она поблагодарила меня и потянула кружку к себе. Ее взгляд остановился на столе, где помещались наши кружки, единственная зажженная свеча, мой журнал и письмо, которое она оставила в бочонке перловки: «Для мужа моей госпожи, с завтраком. На рассвете 4 февраля». Щеки девочки, на которых, когда она вошла, играл румянец, по-прежнему были румяными от юности и полноты жизни.

– Какие травы?

– Валерьяну, – ответила я. – С коричной палочкой. Несколько глотков согреют тело, еще пара прояснит и успокоит мысли.

С минуту мы помолчали, но в этом не было неловкости, как бывает между взрослыми. Я подумала, что девочка мне, скорее всего, благодарна за то, что ушла с холода. Я дала ей пару минут, чтобы согреться, а сама отошла к стойке и занялась мелкими черными камешками. Их нужно было отшлифовать на точильном камне, после чего из них выйдут отличные пробки для флаконов. Зная, что девочка за мной наблюдает, я взяла первый камешек, прижала его ладонью, прокатала, потом развернула и снова прокатала. Продержаться я смогла секунд десять-пятнадцать, потом мне пришлось остановиться и отдышаться.

Год назад я была сильнее, сил у меня было столько, что я могла бы прокатать и отшлифовать эти камешки за несколько минут, даже не откидывая волосы с лица. Но сегодня, когда на меня смотрело это дитя, я не могла продолжать – так у меня болело плечо. О, я не могла понять, что это за хворь; месяцы назад она зародилась в моем локте, потом переместилась в запястье, и только недавно жар начал проникать в суставы пальцев.

Девочка сидела тихо, плотно обхватив кружку.

– А что это, такое густое, в миске над огнем?

Я оторвалась от камешков и посмотрела в сторону очага.

– Мазь, – сказала я, – из свиного жира и пурпурной наперстянки.

– Значит, вы ее греете, потому что она слишком затвердела?

– Да, так и есть.

– А для чего она?

У меня загорелись щеки. Я не могла сказать ей, что листья пурпурной наперстянки, если высушить их и истолочь, высасывают жар и кровь из кожи и потому очень помогают в первые дни после того, как женщина родила ребенка, – этот опыт девочке такого возраста был незнаком.

– От разрывов кожи, – ответила я, садясь на стул.

– Ядовитая мазь от разрывов кожи?

Я покачала головой:

– В этой мази яда нет, дитя.

Ее плечики напряглись.

– Но миссис Эмвелл, моя хозяйка, сказала, что вы торгуете ядами.

– Да, но я торгую не только ядами. – Женщины, приходившие сюда за моими смертельными снадобьями, видели, сколько всего у меня на полках, и некоторые шепотом рассказывали об этом своим самым близким подругам. Я продаю все виды масел, настоек и вытяжек – все, что можно найти в лавке уважаемого аптекаря.

В самом деле, когда много лет назад стала отпускать яды, не могла же я убрать с полок все, кроме мышьяка и опия. Я продолжала держать составляющие для лекарств от большинства болезней, такие безобидные вещи, как мускатный шалфей или тамариск. Пусть женщина избавится от одного недуга – к примеру, от вероломного мужа, – это не значит, что она неуязвима для прочих болезней. Мой журнал был лучшим тому доказательством; среди смертельных средств попадалось и много исцеляющих.

– Сюда приходят только девушки, – сказала девочка.

– Это тебе тоже сказала твоя госпожа?

– Да, мэм.

– Что ж, в этом она не ошиблась. Сюда приходят только девушки.

За единственным исключением, много лет назад, в мою лавку с ядами не ступала нога мужчины. Я помогала только женщинам.

Моя мать придерживалась этого принципа, с юных лет взращивая во мне осознание того, как важно предоставить женщинам безопасную гавань, место исцеления. Лондон мало что может предложить женщинам, нуждающимся в бережной заботе; вместо этого он кишит врачами-джентльменами, и каждый так же бесчестен и развращен, как прочие. Моя мать посвятила себя тому, чтобы дать женщинам убежище, место, где они могли бы и открыто говорить о своих недугах, не возбуждая мужской похоти.

С положениями медицины джентльменов моя мать также не была согласна. Она полагалась на проверенные средства прекрасной плодородной земли, а не на схемы, расписанные в книгах, которые изучают джентльмены в очках и со вкусом бренди на языке.

Девочка осмотрела мою лавку, в ее глазах отразилось пламя.

– Как умно. Мне здесь нравится, хотя и темновато. Откуда вы знаете, что уже утро? Окон-то нет.

Я указала на часы на стене.

– Время можно определить разными способами, – сказала я. – А окно мне совсем ни к чему.

– Наверное, вы устаете от темноты.

Бывали дни, когда я не отличала день от ночи, потому что уже давно утратила природное ощущение бодрости. Мое тело, казалось, вечно пребывало в усталости.

– Я привыкла, – сказала я.

Так странно было сидеть напротив этого ребенка. Последним ребенком в этой комнате была я, десятилетия тому назад, наблюдала за работой матери. Но я не была этой девочке матерью, и ее присутствие начинало меня тревожить. Ее наивность была так мила, и все же она еще совсем ребенок. Что бы она ни думала о моей лавке, ей еще не могло быть нужно ничего из того, чем я торговала, – средства от бесплодия, кора от колик. Она пришла только ради яда, так что я решила вернуться к тому, что было под рукой.

– Ты не притронулась к отвару.

Она посмотрела на него с сомнением.

– Я не хочу показаться невежливой, но миссис Эмвелл велела мне быть очень осторожной…

Я остановила ее, подняв руку. Она была умной девочкой. Я взяла ее кружку в руки, сделала большой глоток и снова поставила перед ней на стол.

Она тут же схватила кружку и, поднеся ее к губам, выпила все до дна.

– Я умирала от жажды, – сказала она. – Спасибо, это так вкусно! Можно мне еще?

Я поднялась со стула, сделала два шажка к очагу. Постаралась не поморщиться, поднимая тяжелый чайник, чтобы вновь наполнить ее чашку.

– Что у вас с рукой? – спросила она у меня из-за спины.

– О чем ты?

– Вы ее странно держите все время, как будто вам больно. Вы ее повредили?

– Нет, – ответила я. – И подсматривать некрасиво.

Но я тут же пожалела, что заговорила с ней таким тоном. Она просто была любознательной, как я когда-то.

– Сколько тебе лет? – спросила я, смягчив голос.

– Двенадцать.

Я кивнула, чего-то в этом роде я и ожидала.

– Совсем юная.

Она замешкалась, и по мерному покачиванию ее подола я поняла, что она постукивает по полу ногой.

– Я никогда… – Она замялась. – Никогда никого не убивала.

Я чуть не рассмеялась:

– Ты еще ребенок. Я и не ждала, что ты за свою недолгую жизнь поубивала множество людей.

Мой взгляд упал на полку за ее спиной, на которой стояло фарфоровое блюдце цвета молока. На блюдце лежало коричневое куриное яйцо, скрывавшее в себе яд.

– Как тебя зовут?

– Элайза. Элайза Фэннинг.

– Элайза Фэннинг, – повторила я. – Двенадцати лет от роду.

– Да, мисс.

– И тебя сюда прислала твоя госпожа, так?

По этой договоренности я поняла, что хозяйка должна очень доверять Элайзе.

Но девочка помолчала, нахмурившись, и то, что она сказала следом, удивило меня.

– Изначально да, это была ее задумка, но это я предложила сделать все за завтраком. Мой хозяин предпочитает ужинать в закусочных, иногда его не бывает по две ночи кряду. Я подумала, что завтрак – самое удобное.

Я взглянула на письмо Элайзы, лежавшее на столе, и провела большим пальцем по его краю.

– Ты понимаешь, что это не просто ему навредит? Он от этого не просто заболеет, но… – Я произнесла это медленнее. – Это убьет его, как убило бы животное? На это рассчитывает твоя госпожа?

Элайза подняла на меня глаза, пристально посмотрела. Сложила перед собой руки.

– Да, мисс.

При этих словах у нее даже не дрогнуло лицо.