Онлайн чтение книги Тени нашего прошлого The Guest Book
Глава седьмая

Была перемена, и коридорная суматоха вздымалась под каменные своды исторического факультета. Эви прошла по белым кафельным плиткам, отперла дубовую дверь своего кабинета, толкнула плечом, проскользнула внутрь и быстро закрыла за собой дверь. Профессора Милтон не было на месте.

Шум резко оборвался. В кабинете царил необузданный беспорядок, свойственный пытливым умам. Четыре стеллажа стонали под тяжестью книг – пестрый разноцветный узор на всю стену, от пола до потолка. Вторую стену занимал массивный письменный стол, который Эви спасла во время ремонта на юридическом факультете, расположенном по соседству. В углу помещались два удобных кресла, чтобы принимать посетителей. На низком столике между ними стояли электрический чайник и три кружки – все со сколами, все сделанные ее сыном на уроках труда. От верха оконной рамы к противоположному углу тянулась бельевая веревка. На деревянных прищепках висели клочки бумаги, мишура, несколько фотографий и кожаная перчатка, обнажая движение профессорской мысли (что не принижало, а, напротив, возвышало Эви в глазах студентов).

Она бросила ключи на стол, положила сумку, остановилась под веревкой и посмотрела на фотографию Попса и бабушки Ки, найденную в квартире матери во время разбора старых вещей.

Красивые, загорелые Китти и Огден Милтон стояли, неестественно выпрямившись и глядя прямо в объектив; это было в 1936 году, когда они наняли яхту, приплыли в Пенобскот-Бэй и купили остров Крокетт. За спиной ее деда виднелась мачта яхты; закатанные до локтей рукава его суконной рубашки открывали мускулистые предплечья и дорогие тонкие часы на запястье. Одной рукой он обнимал бабушку, у которой на плечи был накинут кардиган, застегнутый на одну пуговицу на шее. Ей был тридцать один год. Ничто их не затронуло. Эти двое и вообразить не смогли бы, что в семидесятых пряжа старого богатства и могущества порвется и распустится, думала Эви, изучая их профессиональным взглядом историка. Когда биржу реорганизовали, элитарная верхушка «Милтон Хиггинсон» – инвестиционного банка, основанного ее прапрадедом, – оказалась втянута во всеобщую заваруху и в конечном итоге продалась огромному и алчному «Меррилл Линч». Но оттуда, из тридцатых, эти двое смотрели на Эви как хозяева веселой вечеринки. Словно вся жизнь была веселой вечеринкой. До того, как старая аристократия лишилась своих денег. Когда еще принято было спрашивать: «Где вы проводите сезон?»

Фотография не имела отношения к текущей работе, но почему-то успокаивала Эви. Эти двое были такими уверенными, такими ясными, а их жизнь такой… бесспорной. Снимок напоминал ей о матери и о летних вечерах, когда она, еще ребенок, сидела на корточках на носу «Кэтрин», а стоящий у руля дедушка вез их – мать, тетку, всех кузенов – домой после вечеринки на одном из соседних островов, и огни Большого дома, отражавшиеся от спокойной воды, не обещали ничего, кроме штиля, – на всю оставшуюся жизнь. Свет, вода и попутный ветер.

Именно такие фотографии приводили в бешенство ее мужа, Пола. Вот они стоят, люди благородных кровей, уверенно и беспечно повернув лицо к ветру, твердо положив руки на румпель, аристократия у руля, – и ничего (рассуждал Пол), что это они привели нас во Вьетнам, интернировали американских граждан и отвернулись от евреев, хотя могли что-то сделать.

Все годы, что минули с того дня на фотографии, четыре поколения ее семьи садились за все тот же стол в доме на острове, чокались теми же бокалами, ложились в те же постели и каждую ночь слушали гудки береговой сирены. «Первозданная земля», как называл это место Пол, всегда проводивший границу между той жизнью и тем, как жили они, два профессора с сыном-подростком, – на окраине Манхэттена в университетской квартире.

«Разве ты не видишь, что это за место?» – множество раз спрашивал он.

«Конечно, вижу, – отвечала она. – Оно смехотворное, но в то же время прекрасное и до краев наполненное…»

«Милтонами, – сухо заканчивал Пол. – Там я себя чувствую евреем сильнее, чем в синагоге».

«Мы смотрим на это место по-разному», – говорила Эви.

«Разумеется, по-разному, – соглашался он. – Я не люблю ходить под парусом, не пью скотч, и мне плевать на рынок акций».

С годами он все реже приезжал на остров, отговариваясь тем, что работает в летних библиотеках.

«Не переживай. – Эви скрестила руки на груди, мысленно обращаясь к мужу. – Наверное, в конечном итоге твоя возьмет». Неизвестно, как долго они с кузенами смогут держаться за остров. Незадолго до отъезда Пола в Берлин они обсуждали, стоит ли продать ее долю наследства и использовать эти деньги для жизни – как он выражался, их настоящей жизни. Но в последние несколько дней ей было все труднее представить, что она действительно продаст остров, все труднее представить, кем она станет без него.

– Ты здесь?

Дверь приоткрылась.

Эви повернулась, нисколько не жалея, что ее отвлекли. На пороге стояла ее коллега Хейзел Грейвс, скрестив руки на огромном животе, – она была на восьмом месяце беременности, которая завладевала ее телом, словно оккупационная армия.

– Привет, – улыбнулась Эви. – Как дела?

Хейзел нерешительно топталась в дверях.

– Хочу с тобой согласовать одну идею. – Казалось, она немного нервничала.

– Как лестно.

– Возможно, когда я расскажу суть, ты заговоришь по-другому.

Хотя Эви была на десять лет старше, поддержала Хейзел при приеме на работу и шефствовала над молодым преподавателем в первые два года, у двух женщин сложились теплые товарищеские отношения, лишь изредка буксовавшие на протяжении последних десяти лет; они всегда находили друг в друге внимательного и благосклонного слушателя.

Но, по правде говоря, в последнее время Хейзел словно постоянно намекала: хотя работа Эви признана поворотной, даже фундаментальной, и поворот, и фундамент погрузились во тьму, а факел подхватила она, Хейзел Грейвс – более молодая, черная, блистательная, а теперь еще и беременная.

– Звучит угрожающе, – сухо заметила Эви. – Заходи.

Она указала на одно из удобных кресел, а сама села за стол.

Хейзел неуклюже двинулась вперед и остановилась под бельевой веревкой, привлеченная фотографией Китти и Огдена.

– На прошлой неделе ее тут не было. Что это?

– Закат старой элиты, – не задумываясь, ответила Эви.

– Рубашки поло, брюки галифе и тому подобное?

Так случалось всегда. Стоило только упомянуть белых богачей, как начиналось веселье. Эта группа американцев была легкой мишенью для насмешек, и при этом никто не знал, что она собой представляет. За исключением, разумеется, тех, кто к ней принадлежал. Эви испытующе посмотрела на коллегу:

– Рубашки поло не имеют к ним никакого отношения.

– Неужели? – не сдавалась Хейзел.

– Нет, – твердо сказала Эви. – Рубашки поло – это марка «Ральф Лорен».

Хейзел кивнула с недоверчивым видом.

– Кто это?

– Мои бабушка и дедушка.

– Выглядят счастливыми. – Хейзел рассматривала фотографию. – Когда это было?

– Тридцать шестой. – Эви криво улыбнулась. – В тот день они катались на яхте, устроили пикник на острове у побережья Мэна и купили его.

Хейзел обернулась:

– Остров?

– Он купил остров, чтобы сделать ее счастливой. Так нам всегда говорили.

– Повезло ей, – с сарказмом сказала Хейзел.

– В тридцатые такое можно было себе позволить.

– Богатые и белые могли. Был самый разгар депрессии, – парировала Хейзел.

В голосе Хейзел слышался вызов. Эви внимательно посмотрела на нее:

– Справедливо.

Хейзел перевела взгляд на фотографию.

– И помогло?

– В чем?

– Остров сделал ее счастливой?

Эви задумалась. Счастливая – не то слово, которое подходило для описания ее бабушки Китти Милтон. Но так же не подходило слово печальная, раздражительная или какое-либо другое прилагательное, способное пустить рябь по глади пруда. «Удовлетворительно», – говорила довольная бабушка Ки. Такая гармоничная.

– Сделал, – ответила Эви.

Хейзел кивнула, не отрывая взгляда от Китти и Огдена.

– Все эти люди внутри нас, – тихо сказала она. – Неудивительно, что эта страна в заднице.

Эви замерла:

– Что это значит?

– Внутри тебя сидят эти двое, которые могут уплыть на яхте и купить остров, пока в стране свирепствует ку-клукс-клан, а семнадцать миллионов людей не имеют работы…

– Боже, они же не были Бурбонами, – перебила ее Эви.

– Но этого и не требовалось, правда? – Хейзел говорила тихо, прижав ладони к пояснице.

Эви с трудом подавила желание сорвать фотографию с веревки, спрятать ее от глаз коллеги.

– А ты? – осторожно спросила она. – В тебе кто сидит?

– Невидимки. – Хейзел повернулась к ней. – Все, кого эти двое не замечали.

Эви смерила ее долгим взглядом.

– «И вместе им не сойтись»?

Хейзел не улыбнулась.

– Как когда, – ответила она. – Но прошлое всегда с нами, и никто не может сказать, когда оно всплывет, правда?

Эви покачала головой:

– Нельзя так упрощать. Ты понятия не имеешь, какими были эти люди…

– Нельзя? – Хейзел повернулась к ней. Две женщины смотрели друг другу в глаза.

Они провалились в пропасть, которая часто разверзалась между ними. Белая. Черная. Эви выдохнула.

– Ладно, Хейзел. О чем ты хотела посоветоваться?

– Это может подождать.

– Нет. – Эви хотелось избавиться от этого неловкого молчания. – Рассказывай.

– Ладно, – кивнула Хейзел, подошла к креслу и приступила к делу: – Это для фестшрифта. В честь двадцатипятилетия я собираюсь немного переосмыслить твою «Затворницу».

– Вот как?

– Немного, – повторила Хейзел непринужденно, но решительно.

– Продолжай.

– Твою интерпретацию молчания.

Эви ждала.

– А что, если власть затворницы определяется не молчанием, как ты предположила, а выбором мужа?

– Это как?

– Попробуем прочесть клятву затворницы буквально. Когда она становится невестой Христа, то заключает выгодную партию. Очень выгодную.

Идея о замужестве как источнике власти красной нитью проходила через феминистский дискурс последнего двадцатилетия. Авангардная и одновременно обладающая обратной силой. Элегантная. Все дело в том, кто твой супруг.

При взгляде на Хейзел в воображении возникало растение в летнем саду, чьи обильные побеги с бездумной неудержимостью тянутся вверх: я живое, я живу и расту. Эви ощутила усталость.

– Переосмыслить меня? – Она подняла брови. – Скорее похоронить.

– Нет, нет. Разве ты не видишь? Это дань уважения. Развитие твоей мысли. – Хейзел тряхнула головой, сияя своей идеей, улыбаясь и атакуя. – Понимаешь, чем больше я думала, тем больше мысль, будто женщина обретает власть с помощью молчания, казалась такой… – Хейзел нахмурилась, пытаясь найти нужное слово.

– Эксцентричной? – подсказала Эви.

– Надуманной. Точнее, слишком складной, – твердо заключила Хейзел.

– Возможно. – Эви откинулась назад и скрестила руки на груди. – Но всем известно, что власть передается через негласные правила игры, передается теми, кто обладает властью. Как должны себя вести принадлежащие к клубу избранных…

– Например?

Эви пристально вперила взор в коллегу, указывая на фотографию.

– В любое помещение входите с улыбкой – учила нас бабушка. Разговаривайте с каждым, независимо от его положения, как с человеком, разумным существом; это создаст вокруг вас дружелюбную атмосферу.

– Это всего лишь манеры…

– Да. И манеры были показателем .

– Чего?

– Хорошего воспитания. Плохого воспитания.

– Плохого воспитания? – Хейзел подняла брови.

– Если у человека есть деньги, он не должен говорить о них, а думать о них он должен как можно меньше, – процитировала Эви, уверенная в своей аргументации, но не до конца уверенная в тезисе. Что она хотела доказать? – Не следует упоминать о Деньгах или о чьей-то Удаче. Или о Неудаче. О Месте человека в этом мире. Не следует говорить о себе, привлекать к себе внимание. Не следует создавать впечатление, будто ты кичишься своей удачей перед теми, кому повезло меньше. Не следует вынуждать людей стыдиться или напоминать им о том, чего они лишены.

– Чтобы можно было это скрывать.

В голосе Хейзел опять звучал вызов. Эви нахмурилась:

– Что именно?

– Правду. Пропасть. Код, который держит всю структуру. Вы делаете вид, что все равны. Прячете правду под хорошими манерами. Вы все участвуете в огромном заговоре, в сокрытии. Молчание защищает историю белой женщины и…

– Обрекает ее, – возразила Эви.

– Только если она захочет.

– Да ладно тебе, Хейзел! – Эви усмехнулась. – Разве не упоминать о своем положении каждый раз, постоянно – это сокрытие? Честно говоря, я не уверена, что все было так просто, и в настоящий момент это точно не так.

Глаза Хейзел широко раскрылись.

– Ты серьезно, Эви? Ты же знаешь, что именно так. Ты посвятила свою научную карьеру тому, чтобы указать на это молчание.

Так и было. «Если видишь – расскажи», – гласил антитеррористический плакат Министерства безопасности, много лет назад висевший на веревке у Эви.

– Возможно, – ответила Эви, не желая уступать Хейзел ни дюйма.

Она смотрела, как коллега выбирается из кресла и идет к двери, удовлетворенная тем, что проявила должное внимание к старшей коллеге. «Это же вопрос власти, дура», – напомнила себе Эви; ей только что сказали, что ее собираются переосмыслить.

Эви прислушивалась к шагам Хейзел, эхом разносившимся по мраморному коридору. На мгновение к ней почти вернулось ощущение последних месяцев беременности – тяжесть и легкость, готовность броситься в атаку с мечом в руке. В тридцать восемь она тоже стремилась придать будущему собственные очертания. Стремилась ринуться в бой с настойчивостью, подпитываемой верой, будто ты и только ты можешь видеть ясно. Хейзел напомнила Эви приятную тяжесть той ясности, той уверенности.

И это воровство – она поморщилась – под названием «переосмысление». Фургон, припаркованный под окном ее кабинета, размеренно гудел в такт ее мыслям. Эви подняла голову и снова посмотрела на бабушку с фотографии на веревке.

«Не обращай внимания. – В голове Эви звучал голос Китти. – Не обращай на все это внимания».