Онлайн чтение книги Терапевт The Therapist
Воскресенье, 8 марта: белый шум

К моему возвращению домой, на Конгле-вейен, уже опускаются сумерки. Анника с Хеннингом снова принялись работать на участке, я играла с мальчиками – рисовала цветными мелками и строила шалаш под столом в гостиной. Мальчики, особенно Тео, ошалели от восторга: не могли поверить, что тетя Сара, обычно с неохотой соглашающаяся поиграть минут десять, теперь битый час сидит на коленках в их шалаше, катает их на закорках и вообще позволяет вить из себя веревки. «А ты можешь приходить каждый день, Сара?» – спрашивает Тео, и на сердце у меня незаслуженно теплеет; закрыв глаза, я жадно впитываю это тепло. Однако нечестно, что оно мне досталось: ведь я включилась в игру один-единственный раз, и то потому, что не хочу ехать домой.

– Оставайся у нас, – говорит Анника, – поспишь пару ночей на диванe.

Но я не могу. Дома меня ждет работа. И моя профессиональная, и другая: быть там, когда он вернется. Включить свет. Ждать. Я знаю.

В доме Анники кипит жизнь, здесь шумно и суматошно, и я с тоской думаю о том, что поеду сейчас домой, в наше недоремонтированное и недоперестроенное жилище, но знаю, что ехать надо. В конце концов набираюсь мужества вылезти из-под стола, обуваюсь и отправляюсь восвояси.

Отпираю дверь: тишина. Отсутствие Сигурда словно засело в стенах. Я стою в прихожей на линолеуме, истертом ногами старого Торпа – по этому полу мать Сигурда в юности прокрадывалась по ночам босиком, – и прислушиваюсь. Что я пытаюсь расслышать? Сигурда?… Какая тишина! Слышатся только звуки, которые не смолкают никогда: колыхание вагонов метро вдалеке, поскрипывание балок старого деревянного дома, прогибающихся под весом жилых комнат. Сигурда не слыхать. Надо все-таки крикнуть, позвать его, но я не решаюсь. Стою, как была, в уличной обуви, будто я только на минуту заглянула в этот дом, будто вовсе не живу здесь и не останусь ночевать. Не хочу услышать, как мой голос одиноко и безответно выкрикнет его имя.

Сначала снимаю ботинки. Ставлю их на старую газету, где мы держим обувку. Его обувь тоже там: кроссовки и легкие туфли, которые он достал к весне, такие большие рядом с моими, как корабли для карликов… Я собираюсь с духом.

– Сигурд?

Голос не отдается эхом от стен, я так и знала. Звучит тоненько, еле слышно, стены гасят его; мой зов вряд ли долетел до следующего этажа. И я поднимаюсь туда сама, ступенька за ступенькой, перешагиваю через отставшие половицы, слышу поскрипывание и потрескивание дерева при каждом шаге. В полутьме гостиная кажется огромной. Прежде чем включить свет, я снова называю его имя. Сигурд? Жму на выключатель и вижу пустующую комнату.

Не хочу здесь сидеть. Что-то поменялось… не знаю, что. Занавески? Они обычно так висят? Сигурд всегда раздвигает их как можно шире, ему нужен свет; он считает, что занавесок вообще не нужно. Я, что ли, задернула их в пятницу вечером, когда сидела тут одна? Могла ли я, помнящая столь многое так хорошо, задернуть их и забыть об этом? Могла ли Юлия сдвинуть их за те две-три минуты, что оставалась здесь одна? Могла ли Маргрете, единственная, у кого еще есть ключи от дома, вернуться с Ханкё и по пути завернуть сюда? Чтобы поправить занавески?

То же ощущение пронизывает меня в нашей спальне на втором этаже. Здесь это чувствуется менее остро, но в то же время пугает сильнее, потому что здесь мы спим, чужим тут делать нечего. Постель застелена покрывалом. С одного конца оно слегка примято, как если бы кто-то на нем посидел или, может, просто оперся рукой… Может, это была я, когда уходила? Почистила зубы, зашла сюда, надела джинсы и джемпер, передумала, достала другой, положила его на кровать и переоделась… Могли такие вмятины остаться от джемпера? Но еще важнее: я что, теряю рассудок?

Это всё нервы, решаю я, заваривая чашку чаю на кухне. Я подала в полицию заявление об исчезновении мужа; прошло более двух суток с тех пор, как от него пришли последние вести. Была бы собственным терапевтом, именно это я себе и сказала бы. Неудивительно, что я нервничаю. Неудивительно, что мой мозг работает лихорадочнее и сильнее обычного склоняется к параноидальности. Я нахожусь в состоянии боевой готовности. Нельзя забывать, что все приходящие мне сейчас в голову кризисные мысли являются именно таковыми: кризисными. Они не превращаются в истину оттого, что пугают меня. Мне следует разобраться в собственной реакции. Я должна успокоиться. Я должна понимать, что именно сейчас, с учетом моей вполне простительной взбудораженности, я мыслю не так ясно, как хотелось бы. Я не должна прямо сейчас решать загадку с сообщением от Сигурда на автоответчике. Я не должна пытаться выяснить, почему занавески висят не так. Сейчас мне нужно позвонить и заказать пиццу, а потом, прежде чем лечь спать, пару часов посмотреть телевизор. Завтра мне предстоит работать. Я позвоню коллегам Сигурда. После выходных все будет проще. А может, сегодня вечером в дверях, как и планировал, появится Сигурд, и этот кошмар закончится…

Вот тут-то я и замечаю тубус Сигурда. Он вернулся на место. Висит на своем крючке.

* * *

Расслабляющего вечера с пиццей и телевизором не случилось. В смысле телевизор включен, пицца заказана, но это ничего не меняет. Голоса из ящика, участники реалити-шоу, разглагольствующие о разных стратегиях, и всегда чуть более громкие рекламные голоса, с энтузиазмом расхваливающие стиральные средства и интернет-казино, – это просто белый шум. Мой взгляд направлен на экран телевизора, на мелькающие там кадры, но перед моим мысленным взором вновь и вновь проигрываются сцены совсем другой истории. Сцена 1: пятница, время обеда. Я прослушала сообщение Сигурда на телефоне. Ем свой бутерброд с тунцом. Вижу пустой крючок. Присматриваюсь к нему. Думаю, странное дело. Думаю, он что, взял тубус с собой? Разве он не собирался с утра заехать за Томасом? Следующая сцена, утро субботы. Я снова смотрю на пустой крючок, потом спускаюсь в прихожую, отпираю дверь и выхожу. Я знаю, что было так.

Кто-то побывал в моем доме. Не иначе. И это не Юлия. Это произошло, пока я была у Анники в Нордстранде.

И все же я не могу в это поверить. Апатично сидя перед телевизором, снова и снова анализирую свои рассуждения. А я совсем-совсем уверена, что было так? Может ли это объясняться как-то иначе?

Лучший из моих университетских преподавателей терапии говорил: самое важное, что нужно сделать для страдающих неврозом пациентов, – помочь им увидеть мир таким, какой он есть. Не таким, каким он должен быть, и не таким, каков он сквозь призму их страхов. Не таким, как подсказывают их умозаключения. А таким, какой он есть. Подразумевается: помочь им научиться отличать фантазии, надежды и страхи от действительности. Например, нервной новобрачной, опасающейся, что вышла за неподходящего человека, требуется показать, что терзающие ее сомнения – вовсе не магическое свидетельство сути их отношений. Юному студенту, которого снедает страх перед экзаменами, требуется показать, что его страхи не говорят ни о его способностях, ни о том, как действительно пройдет экзамен. Истина такова: время от времени ты чувствуешь раздражение по отношению к своему мужу; тебе кажется, что материал, который нужно выучить к экзамену, сложен. Вот и всё. Нереалистично любить своего супруга и восхищаться им каждую минуту каждого дня, прожитого под одной крышей. Не бывает так, что либо усвоишь весь материал по предмету с первого прочтения, либо не поймешь никогда. Мир не так однозначен. Вот каков он. Всё прочее – твои собственные домыслы.

Сигурд пропал. Он солгал. С этим, конечно, не поспоришь. Его исчезнувший тубус, эта серая пластиковая труба, вернулся на место. Вот и всё, что я знаю. Значит ли это, что кто-то побывал здесь, или это мои домыслы? Надо постараться мыслить ясно, не давать воли своему перепуганному мозгу.

Звонок в дверь. Пицца, думаю я, торопясь в прихожую, но в то же время думаю, а вдруг нет, вдруг это он или кто-нибудь, кто что-то знает? В этой мысли надежда, последняя надежда – роскошь, которую я могу пока себе позволить.

Не глядя, я отпираю замок, распахиваю дверь – и все понимаю, увидев мужчину и женщину в полицейской форме.

Оба молоды: женщина – ровесница мне, мужчина на пару лет моложе. Он заметно нервничает. Говорит женщина – очевидно, она его начальница. Может быть, он у нее на стажировке.

– Сара Латхус? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я. Или не так: за меня отвечают мои голосовые связки.

– Так. Дело в том, что я, к сожалению, должна сообщить вам печальную новость, – говорит женщина.

Она облизывает губы языком: один раз, второй. Может быть, тоже нервничает. Могу себе представить, как их в школе полиции учили преподносить тяжелые известия – наверное, целую пару, но вряд ли более 90 минут. Представляю, как она сидит на краешке стула и старательно записывает слова преподавателя. Держитесь серьезно и с достоинством. Не мямлите. Говорите четко и ясно.

– Я из управления полиции Осло, – говорит женщина.

Назовите свое подразделение.

– Дело в том, что сегодня около пяти часов дня был обнаружен труп мужчины, подходящего под описание вашего мужа. Для окончательного установления его личности потребуется несколько дней, но все свидетельствует о том, что найденный мужчина – Сигурд Торп. Он находился в Крукскуге, примерно в двух километрах от Клейвстюа.

Она откашливается. Ее коллега смотрит на мое плечо, не хочет встречаться со мной взглядом, или, может быть, ему велено так себя вести.

– Понимаю, как тяжело услышать такое, – говорит женщина. – Соболезную.

* * *

День, когда мы с Сигурдом поженились, выдался пасмурным и холодным, типичным для ранней осени в Осло. Потом мы прогулялись вдоль реки до Турсхова. Я ему сказала: «Теперь ты мой, пока смерть не разлучит нас». Он засмеялся и сказал: «А ты моя».

И сейчас это единственное, что приходит мне в голову. Полицейские смотрят на меня, а я стою и смотрю прямо перед собой. Вижу, как за их машиной паркует свой автомобиль доставщик пиццы, выходит, видит нас и нерешительно останавливается, а у меня в голове только одна мысль: пока смерть не разлучит нас. Недолго он оставался моим…

* * *

–  Разверни,  – сказал Сигурд.

Я взяла в руки сверток, лежавший на постели, сорвала с него обертку, извлекла из слоев папиросной бумаги маленький пакетик, развернула. В маленькой коробочке лежал кулон на цепочке.

Это было в день моего рождения, в тот год, когда я проходила практику в центре реабилитации тяжелых наркоманов недалеко от Осло, а не в детской поликлинике в Бергeне, как планировала изначально. Мы с Сигурдом снимали маленькую и страшно холодную квартирку на Пилестреде, и каждое утро я ехала на трамвае от Бишлета до железнодорожного вокзала, а там садилась на лиллестрёмский поезд; сойдя с него, шла под проливным дождем к похожему на барак зданию центра. В лучшем случае я была своим пациентам абсолютно неинтересна, в худшем они вели себя буйно. Руководил практикой пожилой психолог, которому оставалось два года до пенсии; ему давно уже было на все наплевать. В поезде и потом в трамвае по дороге домой я старалась думать о посторонних вещах, чтобы не расплакаться раньше, чем встану дома под душ, где меня никто не увидит.

–  Сигурд,  – сказала я, – это обалденно красиво, но ведь, наверное, он не настоящий?

Подвеска была украшена сияющим камешком, маленьким, но всё-таки… Сигурд заулыбался еще шире, на лице проступили ямочки. Я никак не могла понять, как это возможно, но у него, когда он улыбался, ямочки образовывались даже возле глаз.

–  У нас же нет денег,  – напомнила я ему.

–  Не думай об этом,  – сказал Сигурд. – Подумай лучше, нравится тебе или нет. Если нет, можно обменять.

–  А можно обменять его на оплату счета за электричество? – спросила я, смеясь; смотрела на кулон и понимала, что расстаться с ним не смогу никогда.

Серебряная цепочка, простая подвеска, крохотный бриллиантик. Я плакала в д у ше – не хотела, чтобы Сигурд заметил следы моих слез, – но он был не дурак.

–  С днем рождения,  – сказал он. – Дай-ка я надену его на тебя.