Онлайн чтение книги Барды Костяной равнины The Bards of Bone Plain
Глава вторая

Благодаря сотням стихов, баллад и былин, созданным поэтами за тысячу лет, все мы знаем Найрна – Найрна Бродягу, Дурачка, Проклятого, Непрощенного, Неприкаянного – весьма и весьма коротко. Нам известны его приключения, его любовь, его поражение, его отчаянье. Самые интимные из его страстей и мук исследованы до мельчайших подробностей. Упоминания о нем можно встретить в любом наугад взятом столетии, и всякий раз его вид, одежда и нрав шагают в ногу со временем. Даже сейчас, вдохновляя поэтов на новые сказания о своей любви и утрате, о своих нескончаемых поисках смерти, он говорит голосом нашего современника. Его испытания становятся нашими и одновременно остаются чужими: все мы стремимся избежать его судьбы столь же искренне, сколь восхищаемся ею.

Однако о человеке, сокрытом за поэтическим образом, за стихами и музыкой, о том, чья тень дотянулась до наших дней через тысячу и даже более лет, мы знаем поразительно мало.

Впервые он упоминается в архивах деревни Хартсхорн как сын крестьянина, рожденный в суровых дебрях северного Бельдена, известных в те времена под названием Приграничья, в царствование Анстана, последнего из королей той страны. Таким образом, его рождение документально подтверждено. Исследуя период от его рождения до следующей подтвержденной документами жизненной вехи, мы можем полагаться лишь на более поздние баллады, в коих он получает детское прозвище «Свинопевец» за изумительный голос, который он часто упражнял, ухаживая за отцовским стадом свиней. Согласно более грубой версии, предлагаемой «Балладой о Найрне Неприкаянном», старшие братья нередко забрасывали его свиным дерьмом за обыкновение сидеть на ограде загона для свиней и петь, забывая о работе по хозяйству. Как воспринимали свиньи его талант, его удивительный голос и выдающуюся память? Этого не зафиксировано нигде – нигде вне рамок поэзии. В раннем возрасте (и, по-видимому, не без веских причин) он исчезает из деревенской жизни и уходит в фольклор, чтобы вновь объявиться в истории около дюжины лет спустя, в таверне на краю Северного моря, откуда был забран на военную службу в качестве полкового барда и отправился в сражение, навсегда покончившее с владычеством короля Анстана. То была Битва при Уэльде.

Найрн был младшим из семи сыновей. Нелегкая им всем досталась доля – едва ли не ногтями выскребать пропитание из скупой каменистой почвы среди гор южных Приграничий. Танцевать он выучился с малолетства: прочь от этой ноги, от этого локтя, от этой мясистой ручищи, от бесшабашных копыт, от клюва злобного гуся… После его рождения мать уселась у кухонного очага и словно приросла к нему навсегда. От нее-то Найрн и слышал первые в жизни песни, когда обезумевший дом пустел, и он наконец-то мог расслышать хоть что-то, кроме воплей, хохота и грохота тяжелых башмаков братьев да хриплых, отрывистых окриков отца, на время обрывавших их галдеж, точно удар обухом топора о дно железного котла. Найрн тогда был столь мал, что слушал песни матери, припав к ее груди. Ее высокий чистый голос сплетал слово и звук воедино, в нечто такое, чего нельзя увидеть, пощупать, попробовать на вкус, а можно только почувствовать сердцем.

Позже, когда Найрн выучился различать слова в сказках и пить из кружки, матери не стало, и он остался один в буйной толпе огромных, нескладных братцев, будто котенок в стаде коров – знай уворачивайся от хвостов да копыт! Готовить еду и латать одежду для всей оравы явилась женщина, круглая, как полная луна, с большущими, сильными – такими же, как у братьев – руками. Порой она тоже пела. Ее громкий сиплый голос был полон тайн, странных огоньков и теней, будто летняя ночь. Ее пение завораживало, Найрн замирал без движения, без звука, с головы до пят обращаясь в слух, вбирая ее секреты всем телом. Видя это, она смеялась и нередко совала в его грязную ручонку что-нибудь съестное. А еще она отвешивала оплеухи братцам, хихикавшим над ним, и при этом ее крепкий кулак не всегда оказывался пуст. Пришлось и им учиться плясать, уворачиваясь от мясницких ножей и увесистых половников. Однажды, вот так же околдованный, Найрн вдруг раскрыл рот, и из горла его вырвалась на волю собственная песня.

Расплата оказалась хуже, чем в тот раз, когда братья застали его ночью посреди скотного двора за попытками выловить из лужи луну. Гораздо хуже, чем когда его застигали за попытками разговаривать с воронами или барабанить по маслобойке деревянными башмаками матери. На этот раз ему пришлось стоять в навозе посреди загона и петь свиньям, пока братцы бились об заклад, какая из свиней первой собьет его с ног. Тут ему мало-помалу начало приходить в голову, что братцы видят мир как-то не так. И со слухом у них не очень. А вот свиньям, похоже, нравилось его пение. Они столпились вокруг, негромко похрюкивая, а братья гоготали так, что даже не заметили отца, выскочившего из дому взглянуть, что здесь за шум, пока он не подошел сзади и не сбросил с ограды загона в навоз всех, до кого смог дотянуться. Упал и Найрн, сбитый с ног и втоптанный в навозную жижу переполошившимися свиньями. Отец поднял его, вонючего, задыхающегося, за ворот и швырнул в корыто с водой.

– Пора тебе делом заняться, Свинопевец, – без церемоний сказал он Найрну. – Можешь петь свиньям все, что хочешь. Теперь они – твоя забота.

Так и случилось. И года не прошло, как его голос, звеневший из-за кустов и из дубовых рощ, начал привлекать внимание прохожих крестьян, а однажды привлек даже бродячего менестреля. Он-то и показал Найрну инструменты, что носил на поясе и на ремне, перекинутом через плечо.

– Ступай за луной, – посоветовал он мальчику. – Пой ей, и она озарит твой путь. На свете ведь есть места, куда ты мог бы пойти учиться. Или ты этого не знал?

Найрн, лишившийся дара речи, зачарованный звуками, исходящими из какой-то деревяшки да грубых жил столь же легко и просто, как его собственный голос из груди, ответить не смог. Тогда менестрель улыбнулся, вывел переливчатую трель на самой маленькой из своих свирелей и подал ее Найрну.

– Может, и не знал. Попробуй эту. Птицам понравится.

Затем, когда Найрн отыскал в свирели все ноты и научился выпускать их наружу так же легко, как собственный голос, на дороге показался фургончик. Внутри любезно болтали меж собою под ярким солнцем кастрюльки, сковороды, молоточки да клещи. Проезжий медник натянул поводья, остановив мула, и заглянул за дубы.

– Должно быть, ты и есть тот самый, кого люди зовут Свинопевцем, – сказал он худосочному чумазому мальчишке, игравшему на свирели в окружении роющихся в земле свиней. – Позволь мне послушать тебя.

Раньше Найрна никто об этом не просил. Удивленный, он на миг утратил голос, но тут же обрел его вновь и возвысил, запев первую из тех баллад, что пела ему мать. Дослушав ее до конца, медник швырнул в него чем-то. Привычный к таким вещам, Найрн увернулся. Колеса фургона покатились дальше, а Найрн увидел под ногами, среди дубовых листьев, отблеск света и поднял его.

Долго разглядывал он небольшой металлический кругляш с лицом на одной стороне и какими-то следами куриных лап на другой. В жизни отца такие штучки появлялись так же часто, как голубая луна[1] Голубая луна – третье полнолуние в сезон, на который пришлось четыре полнолуния вместо трех. «Однажды при голубой луне» – английское выражение, означающее «крайне редко, либо никогда»., и исчезали так же быстро, но вот он сидит под дубом, держа в ладони свою собственную, полученную всего лишь за любимое дело!

Играя на свирели, он отвел свиней домой и ушел прочь из деревни, навстречу своей судьбе.

Год за годом он странствовал и забрел так далеко на север, как только мог. Вздумай он продолжать путь, пришлось бы прыгать в море и жить среди шелки[2] Шелки (селки) – мифический морской народ из шотландского и ирландского фольклора, люди-тюлени.. Где-то посреди долгого путешествия от убогого отцовского двора в южных Приграничьях к суровому морю, поющему голосами русалок и огромных китов, он и вырос. Тощий бездомный мальчишка, чей чистый голос мог бы заставить железную мотыгу гудеть в унисон, остался позади. Дюжину с лишком лет странствий он добывал пропитание, перебиваясь случайными заработками, воруя (если приходилось), пуская в ход обаяние (если подворачивался случай), отыскивал и осваивал новые инструменты, и слушал – постоянно слушал. Его шаг удлинился, лицо повзрослело, голос обрел глубину и силу, глаза и уши превратились в широкие двери, сквозь которые в голову сплошным потоком текли чудеса, а мозг трудился, как целый рой пчел, запоминая их все.

Пройдя по песку самого дальнего северного берега, он оставил позади цепочку следов, ставших за годы странствий намного шире, и остановился у воды. Набежавшая волна лизнула носки его сандалий и покатилась назад, оставляя на нежном золотом песке причудливое кружево пены. Он сбросил заплечный мешок, арфу, одежды и, голый, побежал следом за ее убегающей песнью.

Какое-то время спустя, вынырнув из мутной воды, он услышал вдали отголоски еще одной песни. То пели люди.

Одевшись, он пошел на звук.

Шум доносился из ветхой лачуги у берега моря: полдюжины крестьян и рыбаков, гремя по столу оловянными кружками, тянули балладу, которой он никогда не слыхал. Он легко подыграл им на свирели, а еще через несколько песен взял в руки арфу. За это он был вознагражден первой в тот день пищей – элем, сыром и порцией жаркого из какой-то соленой, полной песка скользкой гадости, которую с великим трудом пришлось выскребать со дна миски, чтобы съесть до последней крошки.

Одноглазый трактирщик, расщедрившись, придвинул к нему еще порцию.

– Устрицы. Они жемчужины растят, – невразумительно пояснил он. – А ты, парень, откуда будешь?

– С юга, – ответил Найрн с набитым ртом.

– Издалека? – буркнул один из косматых людей за его спиной. – Издалека – с юга-то?

Почувствовав неладное, Найрн обернулся, кротко взглянул на него и ответил:

– Я просто бродил по свету. Никогда не покидал Приграничий. Где музыку слышу, туда и иду. Вот и сюда меня привела ваша песня.

Услышав это, все прыснули со смеху и вновь наполнили свои кружки и кружку Найрна за компанию.

– Старая песня, – сказал один. – Меня ей бабка выучила. И отец тоже пел ее, когда чинил сети. Значит, что творится к югу от Приграничий, ты не видал? – увидев выражение лица Найрна, он ненадолго умолк. – А, может, и не слыхал?

Найрн покачал головой.

– А что там?

– Война.

Найрн вновь покачал головой. О войнах он знал только из старых песен. Но вдруг, под скрип дощатой двери на ветру, под бесконечный буйный рокот прибоя снаружи, под треск огня внутри, каменные стены убогой лачуги показались ему хрупкими, будто яичная скорлупа. Оказывается, помимо огня, ветра и волн, следовало бояться чего-то еще. И этого чего-то может вовремя не заметить даже он, исшагавший все Приграничья… Найрн слегка вздрогнул. Глядя на него, собравшиеся вокруг одного из двух обшарпанных трактирных столов закивали.

– Лучше тебе, парень, затаиться. Король будет собирать воинов для защиты Приграничий даже здесь, на дальнем севере.

– Я же менестрель. И нож ношу лишь затем, чтобы освежевать зайца на ужин или вырезать новую дудку для волынки. Не более.

– Ты сильный, здоровый мужчина о двух ногах, чтоб маршировать, о двух ушах, чтобы слышать приказы, и пальцев у тебя довольно, чтоб удержать меч или лук. Такие-то им и нужны.

– А что такое «волынка»? – спросил кто-то.

Найрн вынул инструмент из заплечного мешка.

– Я слышал ее на холмах запада. Ее звуками там созывают кланы со склонов окрестных долин. Напевы могут быть разными, но звук любого из них способен сорвать с ястреба все перья до одного.

Он заиграл. Минуты не прошло, как все застонали, моля о пощаде. Он пригрозил продолжать до тех пор, пока они не споют ему еще. К концу вечера все сидели, привалившись друг к другу, и тихо подпевали его арфе. К Найрну, устроившемуся у огня и мечтательно подыгрывавшему пению темных волн, запутавшихся в лунных лучах, подошел трактирщик.

– Оставайся, – негромко предложил он. – Наверху, под стрехой, есть комнатка, где спала дочь, пока не вышла замуж. Я буду тебя кормить и монетку подбрасывать, когда смогу. И жаркого из устриц – сколько душа примет. Все лучше, чем бродяжить по королевству – в такие-то времена.

– Хорошо, – согласился Найрн. – Останусь на время.

«Время» оказалось короче, чем хотелось бы, но много приятнее, чем ожидалось – особенно после того, как Найрн познакомился с дочерью трактирщика, увидел ее глаза, серебристо-зеленые, как листья ив, услышал ее необычайно звучный грудной смех. Она пришла рано поутру и начала готовить пищу на день – хлеб, кастрюли похлебки и жаркого, баранину на вертеле. В ответ на темный, глубокий, полный желания взгляд она отвесила Найрну оплеуху, но миг спустя расхохоталась. Несколько дней после этого она поглядывала на него, когда думала, что он не заметит, но он чувствовал ее взгляды – короткие, любопытные, точно стук хрупкого клювика, пробивающегося наружу сквозь скорлупу яйца.

Однажды утром она явилась в предрассветный час и скользнула к нему под одеяло, на соломенный тюфяк на чердаке.

– Сам-то пошел в море с утренним отливом, – шепнула она. – А отец спит глухим ухом кверху. Только не прими это за что-то большее, чем оно есть на самом деле.

– Нет, – беззвучно выдохнул Найрн, пускаясь в новый путь, которому не было видно конца. – Конечно. Конечно, нет.

По вечерам он играл в трактире, дни же безраздельно принадлежали ему. Днем он странствовал по голым прибрежным пустошам в поисках крохотных каменных хижин, где жили пастухи и рыбаки, выпрашивал песни у беззубых стариков, гревшихся у очага, слушал ребенка, игравшего с плавником и ракушками, и мать, певшую, качая ногой колыбель и сбивая масло. Древние песни звучали в этих краях: его чуткое, ненасытное ухо улавливало в немудреных стихах отголоски преданий глубокой старины. Порой беззубые старцы с затуманенным взором, жмущиеся к теплу очагов, рассказывали Найрну легенды о волшебстве и силе. Все это истинная правда, уверяли они. Все это было на самом деле – давным-давно, в незапамятные времена… Дети учили его считалкам, девочки постарше показывали приворотные амулеты – связки крохотных раковин, высушенных цветов, прядей волос, перевязанных разноцветной пряжей – и рассказывали, где их закапывать и что при этом петь.

– Вот этот зарой в песок в самой середке Ведьминых Зубов. Сам увидишь – темные камни там, на берегу, похожие на клыки.

– А этот отдай в дар Камню Владычицы, когда взойдет полная луна.

– А этот сожги у подножья Камня Короля, на вершине холма напротив Камня Владычицы. Там, вокруг него, целое кострище – говорят, древнее, как сам камень. Сам посуди: сколько народу жгло там приворотные амулеты! Значит, это не просто сказки!

Найрн отыскал эти камни.

Пару раз он чувствовал, что они, эти огромные выщербленные осколки древних эпох, глубоко вогнанные в землю неведомой несгибаемой волей, наблюдают за ним. Он играл им, прислонясь к ним спиной, и видел все, что видели они, – восходящее солнце и восходящую луну, морские приливы и отливы. Они взирали на него с высоты, когда молодая мать, придя к нему со спящим младенцем, укладывала дитя в ямку, выстланную морской травой и плетями земляники, и кормила бродячего менестреля дикой земляникой из собственных губ. Они наблюдали…

Но длилось все это недолго – какие-то жалкие недели. Не успел никто из местных жителей бросить на сладкоголосого бродягу равнодушный взгляд или отозваться о нем без приязни, как в трактире, привлеченный песней, появился новый незнакомец.

Рыбаки, сгрудившиеся вокруг столов, взглянули на него с немалой толикой подозрения, но при нем не было оружия – только арфа в потертом узорчатом чехле тонкой кожи. Его простые одежды и плащ были украшены некогда яркой вышивкой, узкое лицо изборождено морщинами, рыжие волосы с сединой у висков острижены коротко и аккуратно, напоминая лисий мех. Странные глаза, золотые, будто у белой совы, первым делом устремились в сторону арфиста на скамье у очага. Затем незнакомец кивнул собравшимся, и те безмолвно кивнули в ответ, не зная, что и подумать о пришельце, внезапно появившемся в этакой глуши неведомо за какой надобностью.

Однако он тут же заказал эля на всех, и общее мнение о нем переменилось, а языки мало-помалу развязались. Говор его оказался странен, во фразах звучала непривычная напевность, но это легко объяснилось, стоило только спросить. Он родился не в Приграничьях, а в небольшом горном королевстве на юго-западе, король коего, как было известно всем, жил на высоком утесе с орлами, дабы присматривать с высоты за своей непокорной знатью.

– Зовут меня Деклан, – сказал он, – и я придворный бард лорда Окни из Гризхолда. Король Гризхолда прислал нам весть, что некий чужеземец вознамерился одолеть пять королевств и взять их под свою руку. Сей варвар, именующий себя королем Оро, поднялся с войском по реке Стирл и бросил вызов королю Стирла, чьи войска собрались на равнине по обе стороны реки. Жестока и ужасна была их битва. Мы слышали, воды Стирла покраснели от крови. Король Стирла сдался на милость победителя, и теперь тот обратил взор к западу от равнины, в сторону Гризхолда. Посему король Гризхолда отправил нескольких рыцарей, а в их числе и лорда Окни, к вашему королю Анстану и его знати, чтобы просить подмоги – оружием и людьми. С захватом равнины Стирл мы отрезаны от других королевств – от Уэверли и от Эстмера, да и сюда, на север, были вынуждены добираться вдоль суровых западных берегов. Если король Оро захватит и Гризхолд, он не остановится на сем. Он двинется на север, в Приграничья, и нанесет удар, пока позволяет погода.

– А я думал, король варваров уже сцепился с нами, – веско заметил один из рыбаков. – Что сейчас он как раз за холмами на рубежах Приграничий.

– Нет, – покачал головой бард. – Когда мы отправились в путь, он вел войско на Гризхолд. Край тот суров, а знать там непокорна. Быть может, он не падет пред ним так быстро, как равнинное королевство.

– А что же занесло тебя сюда, в такую даль, – спросил другой рыбак, – если твоему лорду Окни нужен король? Королевский двор – он там, на юге.

– Мой господин остановился в ваших западных горах, дабы испросить помощи кланов предгорий. Ну и странная же музыка в тех краях, – добавил он, немного помолчав. Все рассмеялись. – Меня же послал он сюда, на поиски великих и богатых дворов северного побережья, с тем, чтоб смягчить сердца местной знати моей музыкой и склонить их расщедриться, когда он приедет к ним с просьбами.

Это вызвало новый взрыв смеха, резкого и язвительного.

– Здесь ты мало что найдешь, кроме рыбацких деревень, – пояснил трактирщик.

– О-о…

– Но ты, конечно, явился сюда не один? Да, северяне щедры, но имеют так мало, что не утруждаются запирать двери. Стоит попросить, и они отдадут тебе самое лучшее – миску ухи да тюфяк из прелой соломы. Нет здесь ни войск, ни древней знати, кроме вон тех стоячих камней.

– И все же я пришел не напрасно, – улыбнулся Деклан. – Я слышал волынки горных кланов и охотно послушаю музыку, рожденную здесь, на самом краю света.

Теперь на него смотрели с любопытством – все недоверие исчезло, как не бывало.

– Еще один бродяга, – решил кто-то. – Как Найрн.

– Найрн?

Ему указали на юного арфиста.

– Вот он что угодно сыграет. Все Приграничья исходил и чего только не слышал!

Золотые глаза, блестящие, будто монеты, уставились на Найрна. Под их немигающим, бесстрастным взглядом Найрну стало не по себе: казалось, его мир покачнулся и раздвинулся в стороны, внезапно открыв перед ним такую картину, о существовании коей он и не подозревал. И это ощущение отдалось в памяти странным эхом: второй раз в жизни он всей душой возжелал того, чему даже не знал названия.

Деклан улыбнулся. Найрн тронул струны арфы, приветствуя его без слов. Пожилой бард шагнул к нему и сел на скамью рядом с ним.

– Сыграй же, – попросил Деклан. – Что-нибудь из песен моря.

Найрн покачал головой и наконец-то обрел голос:

– Сначала ты. Слушать меня здесь уже всем надоело – даже мне самому. Сыграй нам что-нибудь свое.

Собравшиеся согласно загудели. Деклан склонил голову и развязал чехол арфы.

Освобожденная от чехла, арфа тут же пустилась в пляс со светом. Неограненные самоцветные камни, глубоко врезанные в дерево ее резонатора и рамы, засверкали в отблесках пламени, будто русалочьи слезы – зеленые, голубые, красные, янтарные. Слушатели зашевелились, изумленно забормотали, но тут же умолкли: арфист заиграл медленную, звучную, изящную балладу. Подобного Найрн не слыхал ни разу в жизни. Мелодия оставила в сердце внезапную острую боль: выходит, на свете есть безбрежный океан музыки, которой он прежде не знал и мог никогда не услышать! Он, бродяга, очаровывавший своими песнями свиней, натерший на пятках мозоли тверже дверных филенок, словно бы углядел вдали роскошный замок – высокие стены, яркие флаги, вьющиеся над величавыми башнями. Несомненно, внутри этих стен такая прекрасная, сложная музыка была привычна, как воздух. Но он-то стоял снаружи, не имея права войти и не зная, какими чарами, каким волшебством проложить себе путь к ней. Не игрой же на волынке!

Баллада подошла к концу. За столами молчали, не сводя взглядов с арфиста.

– Жалко, – наконец выдохнул один из рыбаков, имея в виду принцессу, сбежавшую босиком из замка на тайное свидание со своей истинной любовью, но лишь затем, чтобы найти возлюбленного мертвым в укромной беседке, с обручальным кольцом мужа во впадинке под горлом.

Новая пауза.

– Похоже на ту балладу, что поет моя жена, – заговорил другой. – Только там не про принцессу, а про морскую деву, и муж ее тоже из рожденных в море, а ее истинная любовь – смертный человек, утонувший в волнах и найденный на песке с черной жемчужиной под горлом.

В глазах Деклана вспыхнул прекрасно знакомый Найрну огонек.

– Пожалуйста, – сказал бард, – спой ее для меня.

– О, нет, – запротестовал говоривший, пытаясь укрыться за спинами друзей. – Как я могу? После тебя-то?

– Я спою с тобой, – не задумываясь, предложил Найрн. – Я ее знаю.

«Видал? – безмолвно сказали Деклану взгляды рыбаков, как только Найрн заиграл. – Наш-то каков! Все знает!»

Ближе к концу песню подхватили все. Грубые, как просоленная морем шерсть, голоса рыбаков что есть сил старались подражать глубокому, сильному, звучному голосу иноземного барда. Деклан слушал молча, сложив руки поверх арфы, поставленной на колено, почти не шевелясь. Быть может, только его дыхание и заставляло арфу едва уловимо покачиваться: камни на ней поблескивали в отсветах пламени, темнели и вновь вспыхивали искорками, притягивая взгляд Найрна, занятого игрой. Впервые в жизни он обнаружил какой-то прок в тех вещах, что знал лишь из песенных строк – золоте, самоцветах, сокровищах. Рожденный в нищете, он получил свою музыку даром, она стоила ему не дороже, чем воздух или вода. Теперь он понял: на свете есть и другая музыка, другие песни, а может, даже другие инструменты, сокрытые там, куда нет хода тем, кто не имеет золота и не носит драгоценных камней.

Самоцветы – нежно-голубые, как небо, зеленые, как речной мох, огненно-красные – дразнили, притягивали взгляд, как ни старался Найрн выкинуть их из головы. В очередной раз взглянув на них, он встретился взглядом с Декланом, но глаза барда, блеснувшие над самоцветами, оказались безмолвны, непроницаемы, будто стена тумана. Да, в жизни Найрну доводилось красть, но лишь самое необходимое: яйца из курятника, плащ, оставленный сушиться на ветках кустов, пару сандалий, когда ноги выросли так, что башмаки стали тесны. То есть вещи, без которых никак не обойтись. А вот подобного с ним не бывало никогда. Ничего в жизни не желал он так безоглядно, всем сердцем, как завладеть этими камнями – бесполезными блестящими ленивыми созданиями, не приносящими никому ни малейшей пользы, а попросту выставлявшими напоказ свое богатство и красоту, сверкая на дереве арфы, чей звонкий, нежный голос даже не дрогнул бы, если бы они вдруг исчезли…

Тут Найрн услышал сквозь общий хор негромкий голос Деклана, обращенный к нему:

– Возьми же их. Если сумеешь.

Найрн вновь поднял взгляд на старого барда и вновь увидел его глаза – огромные, немигающие зрачки, блестящие металлом, будто не человеческие глаза, а монеты. Подобно самоцветам, сверкавшим на его арфе, они дразнили, манили к себе, бросали вызов.

Поспешно опустив взгляд, Найрн вложил каждую сыгранную ноту и каждое спетое слово в песнь вожделения и страсти, в балладу во славу музыки, которой никогда прежде не слыхал и, скорее всего, никогда больше не услышит, во славу всех ее несметных сокровищ, укрытых, точно запретная любовь, за стенами без единого окна, внутри неприступных башен.

Тем временем баллада подошла к концу, но Найрн едва смог заметить это, всем сердцем горюя о том, чему не суждено сбыться. Пальцы его замерли, в последний раз коснувшись струн, и он услышал тихий вздох углей и треск хвороста в очаге. Умолкли все, кроме огня, ветра да моря. В конце концов Найрн шевельнулся и вдруг услышал, как что-то зазвенело о каменные плиты пола – раз, и другой, будто там, под ногами, настраивался сам собою какой-то неведомый древний инструмент.

Вновь тихий звон…

Опустив глаза, Найрн увидел, что самоцветы, будто слезы, один за другим катятся вниз с арфы Деклана и падают – падают прямо к его ногам!

Потрясенный, Найрн вскинул взгляд и обнаружил в глазах Деклана довольную, вполне человеческую улыбку. Тут и за столами зашевелились, переводя дух.

– Они идут на зов, – сказал бард. – Возьми их. Ты звал, и они пришли к тебе.

Все тело Найрна от затылка до пят покрылось гусиной кожей: крохотный образ нового мира, открывшегося перед ним, сделался шире, наполнившись бесчисленными вопросами.

– Кто ты такой? – прошептал он первый из них.

– Хороший вопрос.

Склонившись, бард собрал самоцветы и вложил их в руку Найрна. Трактирщик откашлялся и потянулся за глиняным кувшином, чтобы вновь наполнить их кружки.

Вдруг дверь распахнулась, будто под напором ветра. Найрн стиснул самоцветы в горсти так, что пальцам сделалось больно. Вошедших незнакомцев он узнал сразу: мечи, кольчуги, суровые, усталые, безжалостные лица… Будто и не заметив ни окоченевших рыбаков, ни устремленных на них желтых глаз старого барда, они тут же обратили все внимание к Найрну.

– Ты, – велел один из них. – Собирайся. С равнины Стирл на нас движется войско, и королю Анстану нужен походный барабан. И волынка, чтоб созывать кланы, если у тебя она есть.

Один из рыбаков, наконец, заговорил.

– Сдается мне, ты говорил, будто это войско идет на юг, в Гризхолд, – с недоумением сказал он Деклану.

– Что ж, я ошибся, – ответил тот, поднимаясь и убирая арфу в чехол.

К тому времени, как Найрн спустился с чердака со своими пожитками, золотоглазого и след простыл. Старый бард исчез, растворился в ненастной ночи.