Онлайн чтение книги Под стеклянным колпаком The Bell Jar
18

— Эстер!

Я очнулась от глубокого, опустошительного забытья, и первым, что я увидела, было лицо доктора Нолан, плывущее и качающееся у меня перед глазами.

— Эстер, Эстер, — твердила доктор Нолан.

Я потерла глаза плохо повинующейся мне рукой.

За спиной у доктора Нолан я смогла разглядеть тело женщины в черно-белом халате, распахнувшемся, как при падении с большой высоты. Но прежде чем я вгляделась в это поотчетливей, доктор Нолан увела меня, и мы вышли на свежий воздух. Небо было безоблачным.

Весь мой страх и мрак отступились от меня. Я чувствовала себя на удивление спокойно. Стеклянный колпак, без единой трещины и царапины, висел в нескольких футах над моей головой. Я вдыхала циркулирующий под его куполом воздух.

— Все было так, как я обещала, правда? — спросила доктор Нолан, когда мы с ней возвращались в «Бельсайз», ступая по палым листьям.

— Да.

— Что ж, и дальше будет в точности так же, — невозмутимо произнесла она. — Ты будешь проходить процедуру три раза в неделю — по вторникам, четвергам и субботам.

Я набрала в легкие побольше воздуха:

— В течение какого времени?

— Это будет зависеть от тебя и от меня.

* * *

Я взяла серебряный ножичек и разбила яйцо. Затем положила ножичек на стол и пристально посмотрела на него. Я пыталась вспомнить, за что это я так любила ножи раньше, но моему сознанию не удавалось сформулировать четкой мысли, и оно взмывало, как птица, в пустую высоту.

Джоан и Диди сидели рядышком за роялем. Диди обучала Джоан играть на черных клавишах, подыгрывая ей на белых.

Я подумала: как это печально, что Джоан так похожа на лошадь, со своими огромными зубами и большими серыми, напоминающими крупную морскую гальку глазами. Да ей, пожалуй, и такого парня, как Бадди Уиллард, ни в жизнь не зацепить. А муж Диди, не таясь, жил то с одной любовницей, то с другой и относился к ней не лучше, чем к старой, запаршивевшей кошке.

* * *

— А мне письмо-о-о, — пропела Джоан, просовывая свою огромную голову в дверь моей палаты.

— Поздравляю.

Я не подняла глаз от книги. С тех пор как шокотерапия осталась позади — а всего со мной было проведено пять сеансов — и я получила право на выход в город, Джоан принялась зависать на мне, как большая и неугомонная пчела, — как будто вздумала высосать из меня мед моего выздоровления. У нее забрали учебники по физике и длинные ленты шпаргалок, которыми она обвешала стены в своей палате, и дела ее шли все хуже.

— А тебе не интересно узнать от кого?

Джоан прошла в палату и села ко мне на постель. Мне хотелось крикнуть ей, чтобы она убиралась к чертям собачьим, от одного ее вида у меня мурашки бегали, но я как-то не могла на это решиться.

— Что ж, ладно. — Заложив в книгу палец, я прикрыла ее. — Так от кого же?

Из кармана юбки Джоан вытащила бледно-голубой конверт и, поддразнивая меня, помахала им.

— Вот так совпадение, — сказала я.

— Что еще за совпадение?

Я подошла к письменному столу, взяла с него бледно-голубой конверт и помахала им перед носом Джоан. Конверты были похожи друг на друга, как парные носовые платки.

— Я тоже получила письмо. Интересно, не совпадают ли они слово в слово.

— Ему лучше, — сказала Джоан. — Его выписали.

Возникла небольшая неловкая пауза.

— Ты собираешься выйти за него замуж?

— Нет, — ответила я. — А ты?

Джоан уклончиво ухмыльнулась:

— Да он мне не больно-то нравится.

— Вот как?

— Да. Но мне очень нравятся его родители.

— Ты имеешь в виду мистера и миссис Уиллард?

— Да. — Голос Джоан заставил мой позвоночник заныть, как от сквознячка. — Я их просто люблю. Они такие милые, они так счастливы друг с другом. Не то что мои родители. Я часто бывала у них, пока на горизонте не появилась ты.

Прежде чем упомянуть о моем появлении, она замешкалась.

— Весьма сожалею. — И затем я добавила: — А почему, если уж они тебе так нравятся, ты прекратила свои визиты?

— Ну что ты! Как же я могла! Пока ты встречалась с Бадди! Это выглядело бы, как тебе сказать, — по меньшей мере странно.

Я взвесила сказанное:

— Пожалуй, что так.

— А ты собираешься, — Джоан вздохнула, — повидаться с ним?

— Еще не знаю.

Сперва мне казалась невыносимой даже мысль о том, что Бадди навестит меня в клинике. Он наверняка начнет важничать и шушукаться со своими коллегами-докторами. Но потом я подумала, что это может стать серьезным и значительным шагом — принять его здесь и поставить на место. Объявить ему: несмотря на то что у меня на самом деле никого нет — ни переводчика-синхрониста и никого другого, — с ним я тоже дела иметь не хочу, потому что он мне не подходит и совершенно разонравился.

— Еще не знаю. А ты?

— Собираюсь, — выдохнула Джоан. — Может быть, он приедет вместе с матерью. Я хочу попросить его, чтобы он приехал вместе с матерью…

— Вместе с его матерью?

Джоан чуть надулась:

— Я люблю миссис Уиллард. Миссис Уиллард — замечательный человек, просто замечательный. Я люблю ее, как родную мать.

Я представила себе миссис Уиллард в ее твидовом наряде, в туфлях на мягкой подошве и с неизменно мудрыми, материнскими изречениями на устах. С мистером Уиллардом она обращалась как с ребенком, и у него был высокий и чуть визгливый голос, как у ребенка. Джоан и миссис Уиллард. Джоан… и миссис Уиллард…

В это же утро я постучала к Диди, желая одолжить у нее какую-нибудь партитуру, чтобы немного поиграть на рояле. Мне никто не ответил. Я подождала пару минут и, решив, что Диди вышла и я могу взять ноты у нее с письменного стола, открыла дверь и вошла в палату.

В «Бельсайзе», даже в «Бельсайзе», хотя на дверях и есть замки, пациентам не дают ключей от них. Закрытая дверь здесь означает желание остаться наедине с собой и внушает уважение, как в других условиях дверь запертая. Ты стучишь, потом стучишь еще раз и, не услышав ответа, уходишь прочь. Я вспомнила об этом, очутившись в затемненной и проникнутой неясным запахом палате и еще ничего не видя после яркого света в коридоре.

Когда я наконец начала что-то видеть, я заметила, как с постели поднимается какая-то тень. Затем послышался сдавленный смешок. Тень, поднявшаяся с постели, привела в порядок свои волосы, и на меня в полутьме уставились два больших серых, похожих на крупную морскую гальку глаза. Диди лежала на подушках и смотрела на меня с насмешливой улыбкой. Ее зеленое шерстяное платье было высоко задрано, и наружу торчали голые ноги. В правой руке у нее тлела сигарета.

— Я просто хотела…

— Понятно, — сказала Диди. — Взять ноты. — Привет, Эстер, — сказала Джоан, и от одного звука ее голоса меня чуть не стошнило. — Подожди меня, Эстер, мы с тобой поиграем в четыре руки. — И тут же она переменила тему: — Мне вовсе не нравится Бадди Уиллард. Он думает, что ему все на свете известно. Он думает, что ему все известно про женщин…

Я посмотрела на Джоан. Несмотря на нелепость и отвратительность ситуации и несмотря на мою всегдашнюю, граничащую с презрением, к ней нелюбовь, Джоан сейчас восхищала меня. Смотреть на нее сейчас было все равно что смотреть на марсианина или на какую-нибудь особенно омерзительную жабу. И хотя ее мысли не совпадали с моими мыслями, а ее чувства — с моими чувствами, я ощущала, что мы с ней в чем-то сродни, словно ее мысли и чувства оказались искаженными черным отражением моих собственных.

Иногда я размышляла над тем, не я ли виновата в том, что она заболела. А иногда задумывалась над тем, прекратит ли она когда-нибудь встревать в каждый мой жизненный кризис, напоминая мне о том, какою я была и через что прошла, и подсовывать мне прямо под нос свой собственный и совершенно отдельный от меня, но настолько похожий кризис.

— Не понимаю, что женщины находят в других женщинах, — сказала я доктору Нолан в тот же день. — Что ищет женщина в женщине такого, чего она не может найти в мужчине?

Доктор Нолан ответила не сразу.

— Нежность, — произнесла она наконец.

И это заставило меня замолчать.

— Ты мне нравишься, — заявила Джоан. — Ты нравишься мне куда сильней, чем Бадди Уиллард.

И когда она с дурацкой улыбкой растянулась у меня на постели, я вспомнила об одном скандале, разразившемся в общежитии нашего колледжа. Одна толстая, с огромными грудями старшекурсница, всегда ведшая себя тихо и по-домашнему, как какая-нибудь бабуся, и отличавшаяся необычайным религиозным рвением, и высокая дерзкая девчонка из новеньких, о которой шла молва, будто она чересчур увлекалась свиданками вслепую и всячески изощрялась на них, — вот эти две девицы вдруг начали проводить вдвоем слишком много времени. Их вечно видели вместе, и как-то раз в комнате у толстухи застукали. Сплетня облетела все общежитие.

— Но чем же они занимались? — спросила я, услышав эту сплетню. Стоило мне задуматься над тем, чем могут заниматься друг с другом двое мужчин или две женщины, и воображение мне отказывало.

— Ах, — воскликнула сплетница, — Милли сидела в кресле, а Теодора лежала на кровати, и Милли гладила ее по волосам.

Я почувствовала себя разочарованной. Я надеялась, что мне раскроют механизм изощренного порока. Я решила, что женская любовь в том и заключается, чтобы гладить друг друга.

Разумеется, известная поэтесса, преподававшая у нас в колледже, жила с приятельницей — со старою латинисткой, постриженной коротко, на голландский лад. И когда я однажды сказала поэтессе о том, что хочу со временем выйти замуж и завести кучу детей, она посмотрела на меня с неподдельным ужасом:

— Но что же тогда будет с твоей карьерой?

У меня разболелась голова. Почему я вечно притягиваю к себе всяких безумных старух? Эту самую поэтессу, и Филомену Гвинеа, и Джей Си, и даму из «Христианского знания», и еще Бог знает кого. И все они, так или иначе, хотят удочерить меня, хотят приспособить на свой лад и, даря мне заботу и помощь, заставить любить их.

— Ты мне нравишься.

— Плохо дело, Джоан, — сказала я, беря с кровати книгу. — Потому что ты мне не нравишься. Меня от тебя, если хочешь знать, тошнит.

И я вышла из комнаты, оставив Джоан, огромную, как дохлая лошадь, лежать на моей постели.

* * *

Я ожидала доктора, размышляя над тем, не удрать ли, пока не поздно. Я знала, что то, что я собираюсь сделать, было незаконным, — во всяком случае, в Массачусетсе, потому что этот штат кишмя кишит католиками, — но доктор Нолан уверила меня, что этот врач — ее старый друг и чрезвычайно умный человек.

— Какова цель вашего визита? — осведомилась одетая в белую форму служащая, записывая мое имя в свою бухгалтерию.

— Что значит «цель»?

Я не ожидала, чтобы кто-нибудь, кроме самого доктора, посмел задать мне этот вопрос, а в приемной было полно народу, и не только к моему доктору, и большинство из этих женщин было с животами или в сопровождении детей, и я почувствовала, как их взгляды устремились к моему плоскому, девственному лону.

Служащая еще раз поглядела на меня, и я покраснела.

— Колпачок, верно, — мягко произнесла она. — Я только хотела убедиться наверняка, чтобы знать, какой счет вам выписать. Вы ведь учащаяся?

— Учащаяся.

— Значит, пятидесятипроцентная скидка. Пять долларов вместо десяти. Послать счет вам на дом?

Я собралась было сообщить ей домашний адрес, ведь к тому времени, как придет счет, я уже скорей всего буду дома, но потом сообразила, что моя мать может увидеть его первой и прочесть, за что это я плачу. Единственный другой адрес, который я могла бы назвать, был безымянным номером почтового ящика, к чему прибегают люди, не желающие широко рекламировать тот факт, что живут в сумасшедшем доме. Но я сообразила, что служащей может быть известно, что означает подобный номер, поэтому я сказала, что расплачусь наличными, и извлекла пять долларов из сумочки, отделив их предварительно от небольшой пачки.

Пять долларов были частью той суммы, которую вручила мне Филомена Гвинеа как своего рода подарок к выздоровлению. Я подумала, как бы она отнеслась к тому, на что именно я трачу подаренные ею деньги.

Желая того или нет, Филомена Гвинеа выкупала меня из рабства.

— Мне невыносима сама мысль, что мужчина может прижать меня к ногтю, — сказала я доктору Нолан. — Мужчина ни за что на свете не отвечает, а я вот рожу ребенка и должна буду сидеть с ним, как привязанная.

— А что-нибудь в твоем поведении изменилось бы, если бы ты избавилась от страха перед беременностью?

— Да, но…

И я поведала доктору Нолан о замужней адвокатессе с ее «Обществом защиты девственности».

Доктор Нолан терпеливо дослушала меня до конца. Затем расхохоталась.

— Какая ерунда, — сказала она и написала мне на бумажке рецепта имя и адрес гинеколога.

Я нервно листала номер «Младенческого журнала». Сытые, ослепительные личики младенцев с улыбкой смотрели на меня с каждой страницы — безволосые младенчики, шоколадного цвета младенчики, младенчики с личиком президента Эйзенхауэра, младенчики, первый раз распеленатые, младенчики, тянущиеся за погремушкой, младенчики, вкушающие первую порцию кашки, младенчики, вытворяющие все свои номера, сопутствующие их постепенному, шаг за шагом, вхождению в тревожный и безумный мир.

В приемной плыл запах талька, кефирчика и мокрых пеленок, навевая нежность и печаль. Каким простым казалось для окружавших меня женщин их материнство! Почему же я настолько лишена малейшего материнского инстинкта, почему я настолько чужда всему этому? Почему бы и мне не посвятить себя воспитанию ребенка, потом — другого, потом — целой кучи детей, подобно Додо Конвей?

Но если бы мне пришлось заботиться о ребенке целый день, я бы просто сошла с ума.

Я посмотрела на ребенка, которого держала на руках женщина, сидящая напротив меня. У меня не было ни малейшего представления о том, какого он возраста, я с детьми никогда не могла этого хотя бы приблизительно определить; мальчик вроде бы умел что-то говорить, и за выпяченными алыми губками у него были зубки, штук этак двадцать. Он покачивал головой из стороны в сторону (а шеи у него как будто совсем не было) и наблюдал за мной с мудрой, стоической усмешкой.

Мать мальчика непрестанно улыбалась и держала его так, словно он был единственным чудом и единственным сокровищем на всем белом свете. Я следила за матерью и малышом, пытаясь разгадать причину того, почему они оба так довольны собой и друг другом, но, прежде чем я пришла к какому-то выводу, меня позвали в кабинет.

— Колпачок вам придется по вкусу, — сказал доктор с самым добродушным видом, и я с облегчением подумала, что он человек и специалист не того сорта, чтобы задавать всякие неприятные вопросы. А я уже прикидывала, не сообщить ли ему о том, что я выхожу замуж за моряка, как только его корабль бросит якорь в Чарльзтонской гавани, а обручального кольца у меня нет, потому что мы чересчур бедны и не можем себе такое позволить, но в последний момент я забраковала эту трогательную историю и просто кивнула.

Я забралась в гинекологическое кресло, уверяя себя: «Я карабкаюсь на Пик Свободы, на Пик Свободы от Страха, Свободы от Необходимости выходить замуж за какого-нибудь никудышника вроде Бадди Уилларда только потому, что мы с ним спим, на Пик Свободы от Домов христианского попечения, куда отправляются все эти несчастные, которым следовало бы заранее обзавестись колпачком, подобно мне, потому что грешить-то они все равно грешат, невзирая на всякие последствия…»

Когда я ехала обратно в клинику, с колпачком, завернутым в коричневую бумагу, в сумочке, я выглядела как миссис Невесть Кто, возвращающаяся домой после дня, проведенного в городе, с кексом, купленным для незамужней тетушки, или с новой шляпкой.

Постепенно подозрение, будто глаза католиков подобны рентгеновским лучам и способны пронзить тебя насквозь, оставило меня, и я почувствовала себя куда лучше. Я хорошо использовала свое право на поездку в город за покупками, решила я.

Я была отныне женщиной, принадлежащей самой себе.

Теперь оставалось найти для нее подходящего мужчину.

— Я намерена стать психиатром.

Джоан произнесла это со своим обычным простодушным энтузиазмом. Мы с нею пили яблочный сидр в гостиной «Бельсайза».

— Вот как, — сухо откликнулась я. — Это хорошо.

— Я провела на эту тему подробную беседу с доктором Квинн, и она считает что это вполне реально.

Доктор Квинн была лечащим врачом Джоан — умная, ехидная, незамужняя баба. И часто я думала, что, попади я не к доктору Нолан, а к ней, я по-прежнему оставалась бы в «Каплане» или, что более вероятно, была бы переведена в «Уимарк». Доктор Квинн была весьма квалифицированным психиатром, но умения ее носили абстрактный характер; Джоан это привлекало, а меня от ее повадок в дрожь кидало.

Джоан болтала об «эго», «суперэго», «оно», и я отвлеклась от всей этой ерунды и начала думать о коричневом нераспакованном свертке в нижнем ящике моего письменного стола. Мы с доктором Нолан никогда не толковали об «эго» и «суперэго». Я, собственно, даже не могу вспомнить, о чем мы с ней постоянно толковали.

— …и я выписываюсь.

Я резко повернулась к Джоан.

— Куда это?

Мною овладела зависть.

Доктор Нолан сообщила мне, что меня примут в колледж на второй семестр по ее рекомендации и на стипендию от Филомены Гвинеа, но, поскольку доктора наложили вето на мое проживание в материнском доме, мне предстояло оставаться в клинике до начала занятий в колледже.

И, невзирая на все это, мне казалось, что Джоан ведет себя нечестно, демонстрируя таким образом преимущества собственного положения.

— Куда это? — повторила я с некоторой злостью. — Тебе ведь не позволят жить одной, верно?

Всего неделю назад Джоан вновь получила право на поездки в город.

— Ну конечно же, нет. Я поселюсь в Кембридже с медсестрой Кеннеди. Ее соседка по комнате только что вышла замуж, и она теперь нуждается в компаньонке.

— Мои поздравления.

Я подняла бокал с сидром, и мы чокнулись. Несмотря на мою глубокую антипатию к Джоан, я всегда ее на свой лад ценила. Дело выглядело так, как будто нас соединили какие-то чрезвычайные и катастрофические обстоятельства, вроде войны или чумы, и существовал целый мир, делить который предстояло только нам двоим.

— И когда же ты уезжаешь?

— Первого числа.

— Вот и хорошо.

Джоан совсем развеселилась:

— Но ведь ты приедешь ко мне в гости, правда, Эстер?

— Разумеется, — произнесла я, подумав, однако же, при этом: «Черта с два!»

* * *

— Больно, — сказала я. — Это нормально, что больно?

Ирвин помолчал. Затем произнес:

— Иногда бывает больно.

Я столкнулась с Ирвином на ступеньках Уайденской библиотеки. Я стояла на самом верху лестницы, откуда открывался вид на красные кирпичные здания, с двух сторон обступившие заснеженную дорогу, и собиралась возвращаться в клинику на троллейбусе, когда ко мне подошел высокий молодой человек, в очках, с лицом довольно некрасивым, но интеллигентным, и спросил, который час.

Я взглянула на часы:

— Полпятого.

Молодой человек встряхнул руками, в которых он, как поднос с обедом, нес целый ворох книг, и при этом обнажилось костистое запястье.

— Да у вас же у самого часы на руке!

Молодой человек скорбно посмотрел на свои часы. Затем поднес их к уху и потряс.

— Не идут. — Он призывно мне улыбнулся. — А куда это вы спешите?

Я чуть было не сказала: «К себе в клинику», но парень показался мне привлекательным, поэтому я замаскировала маршрут:

— Домой.

— А не хотите ли выпить чашечку кофе?

Я была в нерешительности. Мне надо было вернуться в клинику к ужину, и я не хотела опаздывать настолько, чтобы мне запретили поездки в город.

— Маленькую-маленькую чашечку, а?

Я решила попрактиковаться в своем новом, нормальном, чисто человеческом поведении на этом молодом человеке, который, пока я раздумывала, успел сообщить мне, что его зовут Ирвином и что он является весьма высокооплачиваемым преподавателем математики, поэтому я произнесла: «Хорошо» — и, приноравливая шаг к шагу Ирвина, пошла рядом с ним по длинной обледенелой лестнице.

И только очутившись у него дома, я приняла решение соблазнить его.

Ирвин жил в мрачноватой, но комфортабельной квартире бельэтажа на одной из улиц на окраине Кембриджа. Он привез меня туда — как он сказал, чтобы выпить пива, — после трех чашек горького кофе в студенческом кафе. Мы сидели у него в кабинете в мягких кожаных креслах, будучи окружены горами запылившихся неудобочитаемых книг с загадочными формулами, рассыпанными по страницам, как модернистские поэтические строчки.

Пока я потягивала пиво, еще самый первый бокал, — я не особенно высокого мнения о холодном пиве в середине зимы, но надо же было что-то держать в руках, — в дверь позвонили.

Ирвин страшно смутился:

— Это, возможно, дама.

У него была нелепая и старомодная привычка называть женщин дамами.

— Ну и хорошо. Пусть войдет.

Ирвин покачал головой:

— Ей это не понравится.

Я усмехнулась в благоухающее имбирем холодное пиво. В дверь позвонили еще раз — и куда настойчивей. Ирвин, вздохнув, пошел отворять. В ту же минуту, как он вышел из комнаты, я прошмыгнула в ванную и, спрятавшись за грязной, алюминиевого цвета занавеской, увидела, как обезьянье лицо Ирвина появилось в дверном проеме.

Высокая грудастая женщина славянского типа, в мохеровом свитере, красных брюках и сапогах на высоком каблуке с барашковой оторочкой, держа в руках подобранную к оторочке муфту, выкрикивала нечто бледное и неслышное в зимний воздух. Зато голос Ирвина доносился до меня из зябкой прихожей:

— Мне очень жаль, Ольга… Я работаю, Ольга… Нет, что ты Ольга…

В ответ на это из алых уст дамы вырывались облачка белого пара, во всяком случае, мне они представали именно такими. Затем, наконец, я услышала:

— Возможно, Ольга… До свидания, Ольга.

Я не могла не восхититься бесконечной, степной объемистостью обтянутых мохером грудей Ольги, когда она, в нескольких дюймах от того места, где я пряталась, зашагала по скрипучим деревянным ступенькам. На ее в общем-то милых губах играла по-сибирски ожесточенная усмешка.

— Должно быть, вы тут в Кембридже только тем и занимаетесь, что романы крутите, — подбадривающе произнесла я, поддевая на вилку улитку в каком-то ресторане.

— Мне случается, — признал Ирвин со скромной, едва заметной улыбкой, — встречаться с дамами.

Я поднесла ко рту пустую раковину и выпила из нее зеленый сок. Я не имела представления о том, правильно ли я поступаю, но после долгих месяцев на строгой больничной диете мне ужасно хотелось чего-нибудь жирного.

Я позвонила доктору Нолан из телефона-автомата в ресторане и попросила разрешения заночевать в Кембридже у Джоан. Разумеется, я и понятия не имела о том, пригласит ли меня Ирвин после обеда опять к себе домой, но суровая расправа со славянской дамой — женой его коллеги-преподавателя — выглядела многообещающе.

Закинув голову, я допила до дна бокал Нуи-Сен-Жорж.

— Вам нравятся вина, — заметил Ирвин.

— Только Нуи-Сен-Жорж. Я представляю себе при этом святого Георгия… и его дракона…

Ирвин взял меня за руку.

Я была убеждена в том, что моим первым мужчиной должен стать интеллигентный человек, чтобы я могла уважать его. Ирвин в свои двадцать шесть лет был штатным преподавателем, и лицо у него было бледное и лишенное признаков растительности, как это и подобает молодому гению. К тому же мне нужен был многоопытный партнер, который скомпенсировал бы мою собственную неискушенность, и обилие дам у Ирвина меня в этом отношении воодушевляло. Вдобавок ко всему, для вящей безопасности, моим первым мужчиной должен был стать совершенно посторонний, незнакомый мне человек, поскольку и дальнейшего знакомства с ним я поддерживать не собиралась: некто безликий и анонимный, как жрец, совершающий обряд дефлорации согласно племенному обычаю.

К концу вечера я была убеждена, что Ирвин соответствует всем моим требованиям.

С тех самых пор, как я узнала о вероломстве Бадди Уилларда, моя девственность висела у меня на шее тяжелым камнем. Когда-то само наличие ее представлялось мне настолько важным, что я стремилась сберечь ее любой ценой. Я сберегала ее пять лет — и мне это чертовски надоело.

И только когда мы уже вернулись к нему домой, и Ирвин схватил меня на руки и понес, пьяненькую и безвольную, в свою обитую черным спальню, я прошептала ему:

— Знаешь ли, Ирвин, мне, наверное, надо сказать тебе об этом. Я девушка.

Ирвин захохотал и швырнул меня на постель. Через несколько минут у него вырвался крик изумления, свидетельствующий о том, что он моему признанию сперва не поверил. Я подумала, как удачно все получилось в том отношении, что я начала принимать меры предосторожности уже днем, потому что сейчас, в состоянии опьянения, когда мне уже было на все наплевать, я бы ни за что не проделала деликатную процедуру. Я лежала, обнаженная и изнасилованная, на грубых простынях Ирвина, ожидая, что сейчас ошущу в себе великую и чудесную перемену.

Но все, что я испытывала, было резкой, на удивление сильной болью.

— Больно, — сказала я. — Это нормально, что больно?

Ирвин помолчал. Затем произнес:

— Иногда бывает больно.

Какое-то время спустя Ирвин встал и прошел в ванную, и я услышала оттуда шум льющейся воды. Я не была уверена, что Ирвин совершил то, что ему было положено, — возможно, моя девственность его каким-то образом оттолкнула или спугнула. Я хотела спросить у него, осталась ли я девственницей, но для такого вопроса чувствовала себя слишком не в своей тарелке. Теплая жидкость струилась у меня между ног. Я потянулась и потрогала мокрое место.

Когда я подняла руку на свет, полоска которого пробивалась из ванной, кончики моих пальцев, казалось, были черными.

— Ирвин, — нервно вскричала я. — Принеси-ка мне полотенце!

Ирвин вернулся. Бедра его были обмотаны полотенцем, а второе полотенце, поменьше, он протянул мне. Я сунула полотенце между ног и почти сразу же выдернула его. Полотенце было черно от крови.

— Я истекаю кровью, — воскликнула я и моментально села.

— Не бойся, такое часто случается, — уверил меня Ирвин. — Все будет в порядке.

И тут мне вспомнились все рассказы и россказни об испачканных кровыо в первую брачную ночь простынях и о пузырьках с красными чернилами, при помощи которых имитируют девственность уже обесчещенные невесты. Я подумала о том, долго ли еще продлится кровотечение, и легла на спину, пристроив между ног полотенце. И тут я поняла, что эта кровь является ответом на вопрос, который я так и не решилась задать. Отныне вероятность того, что я осталась девственницей, равна нулю. Я улыбнулась во тьме. Я осознала, что вступила на общую тропу.

Уже охваченная нетерпением, я приложила чистый край полотенца к моей ране. Я решила, что, как только кровь остановится, я уеду одним из последних троллейбусов к себе в клинику. Мне хотелось поразмышлять над моим новым состоянием и, так сказать, статусом в спокойной домашней обстановке. Но полотенце вновь намокло и почернело.

— Мне кажется… мне лучше поехать домой, — произнесла я в полуобморочном состоянии.

— По крайней мере, не прямо сейчас.

— Да нет, лучше сейчас.

Я попросила разрешения взять полотенце Ирвина и сунула его себе между ног, как гигантский тампон. Затем натянула пропотевшую одежду. Ирвин предложил отвезти меня домой на своей машине, но я не могла заставить себя сказать ему, чтобы он отвез меня в клинику, поэтому полезла в карман за адресом Джоан. Ирвин знал названную улицу и ушел прогревать мотор. Мне было слишком тревожно, чтобы еще сообщать ему, что я по-прежнему истекаю кровью. Я все время надеялась, что кровь вот-вот остановится.

Но пока Ирвин ехал по голым улицам с сугробами на обочине, я почувствовала, как теплая струя просочилась сквозь дамбу полотенца и юбки и выплеснулась на сиденье.

Пока мы, уже замедлив ход, кружили между домами, выискивая освещенные номера, я подумала о том, как удачно, что я не лишилась девственности в колледже или у себя дома, где подобную скрытность и анонимность обеспечить было бы невозможно.

Джоан отперла дверь. На лице у нее были радость и изумление. Ирвин поцеловал мне руку и попросил Джоан хорошенько обо всем позаботиться.

Я закрыла дверь и прислонилась к ней изнутри, чувствуя, как кровь отливает у меня от лица, перетекая в совершенно другое место.

— Что с тобой, Эстер? Ради Бога, в чем дело?

Я подумала о том, скоро ли Джоан заметит, что кровь струится у меня по ногам и натекает в черные кожаные фирменные туфли. Я решила, что я вполне могла бы умирать от огнестрельного ранения, а Джоан все равно смотрела бы сквозь меня своими бледными глазами и ждала, пока я не попрошу чашку кофе и сандвич.

— Твоя медсестра здесь?

— Нет, у нее сегодня ночное дежурство в «Каплане».

— Вот и хорошо.

На лице у меня появилась горькая гримаса, означавшая, что еще один выброс крови пробился сквозь защитные сооружения и начал неторопливое нисхождение в туфли.

— То есть, я хочу сказать, плохо.

— Ты как-то странно выглядишь, — сказала Джоан.

— Вызови-ка лучше врача.

— Зачем это?

— Да поживей.

— Но ведь…

И она по-прежнему еще ничего не заметила.

Коротко охнув, я нагнулась и сняла с ноги одну из моих потрескавшихся от холода черных блумингдэйлских туфель. Я подняла туфлю, поднесла к самому носу Джоан, встряхнула ее перед округлившимися, похожими на крупную морскую гальку глазами — и струя крови вылилась из туфли и хлынула на бежевый ковер.

— Боже мой! Что это?

— Я истекаю кровью.

Джоан провела, а верней, чуть ли не пронесла меня к софе и помогла лечь. Затем подложила несколько подушек под мои залитые кровью ноги. Потом отошла на шаг и сурово спросила:

— Как звать этого негодяя?

На какое-то безумное мгновение мне пришло в голову, что Джоан, чего доброго, не подумает вызвать врача, пока я не признаюсь ей в вечере, проведенном с Ирвином, и во всем остальном. А после этого не обратится к врачу все равно, решив меня тем самым своеобразно наказать. Но потом я осознала, что она проглотит все, что мне не вздумается ей рассказать, что мой пересып с Ирвином не имеет для нее ровно никакого значения, а само его существование означает не больше, чем колючка на черенке розы, каковою является для нее мой визит.

— Да так как-то, — я махнула рукой, изображая равнодушие и презрение. Еще один выброс крови произошел сразу же вслед за этим, и я в тревоге напрягла брюшные мышцы. — Дай-ка мне полотенце.

Джоан вышла и тут же вернулась, неся целую охапку полотенец и простынь. Как опытная медсестра, она лихо сняла с меня заляпанные кровью одежды, испуганно ойкнула, дойдя до окровавленного полотенца, и наложила мне свежую повязку. Я лежала, пытаясь умерить стук сердца, потому что с каждым новым ударом из меня текло и текло.

Я вспомнила чудовищный спецкурс по литературе викторианского периода — всю эту череду романов, героини которых, болезненные и благородные, умирают одна за другой от дикого кровотечения в результате трудных родов. Возможно, Ирвин поранил меня, жестоко и беспощадно, и я сейчас не просто лежу на софе у Джоан, а умираю.

Джоан надела пончо и принялась набирать, один за другим, номера кембриджских врачей. Список их был довольно внушителен. У первого доктора никто не взял трубку. Второй доктор, которому Джоан начала излагать мою ситуацию, ответил ей так, что она воскликнула: «Понятно!» — и бросила трубку.

— Что он сказал?

— Он обслуживает только своих постоянных клиентов или выезжает на экстренные случаи. А сейчас воскресенье.

Я попыталась поднять руку, чтобы взглянуть на часы, но рука оказалась тяжела, как камень, и не думала шевелиться. Воскресенье — райское времечко для врачей! Они разъезжаются по загородным клубам, они едут к морю, они проводят время с любовницами или с женами, они отправляются в церковь, они катаются на яхтах, они изо всех сил делают вид, что никакие они не врачи, а самые обыкновенные люди.

— Ради Бога, Джоан. Скажи ему, что это экстренный вызов. По третьему номеру никто не ответил, а по четвертому — положили трубку, едва услыхав, что речь идет о женском кровотечении. Джоан принялась плакать.

— Послушай-ка, Джоан, — сказала я, превозмогая боль. — Позвони в городскую больницу. Скажи, что это экстренный вызов. Хотят они или нет, но им придется забрать меня.

Лицо у Джоан прояснилось, и она позвонила в больницу. В Службе скорой помощи ей сообщили, что дежурный доктор займется мной, если она сможет доставить меня в больницу. Джоан вызвала такси.

Она настояла на том, чтобы сопровождать меня. С отчаянием я вцепилась руками в свою еще раз перемененную повязку, пока таксист, на которого явно произвел впечатление названный нами адрес, срезал один угол за другим, петляя по полуосвещенным улицам.

Прибыв наконец на место, он с диким скрежетом затормозил.

Я оставила Джоан расплатиться с ним и устремилась в пустое, скудно освещенное помещение. Из-за белой ширмы показалась ночная сиделка.

В нескольких словах я успела объяснить ей подлинную причину своих неприятностей, прежде чем в дверях показалась Джоан, широко раскрыв глаза и моргая, как страдающая близорукостью сова.

Тут появился и дежурный доктор, и я с помощью санитарки вскарабкались на гинекологическое кресло. Санитарка шепнула что-то врачу, тот кивнул и принялся распутывать окровавленную повязку. Я почувствовала, как его пальцы принялись что-то искать, а Джоан, прямая и неподвижная, как солдат, стояла справа от меня, крепко держа меня за руку. Кого она этим подбадривала — меня или себя, — я не знаю.

— Ай! — Мне стало просто невыносимо больно.

Доктор присвистнул:

— Такая, как вы, попадается одна на миллион.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что лишь у одной из миллиона это бывает именно гак.

Доктор тихо и коротко сказал что-то медсестре, и та бросилась к боковому столику и принесла бинт и какие-то серебристые инструменты.

— Я прекрасно вижу, — доктор склонился надо мной, — в чем именно тут загвоздка.

— И вы в состоянии помочь мне?

Доктор рассмеялся:

— Ну конечно же, в состоянии.

* * *

Меня разбудил стук в дверь. Было за полночь и во всех палатах все давно спали. Я не могла даже представить себе, кто это решил меня проведать.

— Войдите!

И я зажгла лампу на ночном столике.

Дверь приоткрылась, и в проеме показалась большая, темная голова доктора Квинн. Я с удивлением восприняла этот визит. Хотя я и была знакома с доктором Квинн и часто виделась с ней в здешних коридорах, мы никогда ни о чем не разговаривали, ограничиваясь только легким кивком. А теперь она сказала:

— Мисс Гринвуд, можно к вам на минуту?

Я кивнула.

Доктор Квинн вошла в комнату, тихо затворила за собой дверь.

Она была в одном из своих неизменных строгих костюмов синего цвета, в треугольном вырезе на груди сверкала снежно-белая блузка.

— Мне жаль беспокоить вас, мисс Гринвуд, и в особенности в столь поздний час, но, мне кажется, вы могли бы помочь нам разобраться с вашей подругой Джоан. На мгновение я вообразила, будто доктор Квинн начнет сейчас упрекать меня за то, что Джоан пришлось вернуться в клинику. Я до сих пор не могла со всей уверенностью сказать, что именно вынесла Джоан из нашей поездки в больницу скорой помощи и что она поняла про меня, но несколько дней спустя она вернулась в «Бельсайз» и обосновалась здесь, сохранив, правда, почти неограниченное право на выход в город.

— Сделаю все, что в моих силах.

Доктор Квинн присела на краешек моей постели. Выражение лица у нее было тяжелое.

— Нам хотелось бы выяснить, где находится Джоан. Нам представляется, что вы могли бы в этом помочь.

Внезапно я ощутила острое желание отпереться от какого бы то ни было знакомства с Джоан.

— Понятия не имею, где она, — сказала я холодно. — А разве она не у себя в палате?

Отбой у нас был уже давным-давно.

— Ее там нет. Джоан сегодня вечером было разрешено отправиться в кино, и она до сих пор не вернулась из города.

— А кто с нею был?

— Она была одна. — Доктор Квинн сделала паузу. — Нет ли у вас хоть каких-нибудь догадок относительно того, где она может заночевать?

— Да наверняка она вернется. Просто где-нибудь задержалась.

Но я и сама не могла вообразить себе, что бы это задержало Джоан в скучнейшем вечернем Бостоне.

Доктор Квинн покачала головой:

— Последний троллейбус был час назад.

— А может, она возьмет такси?

Доктор Квинн вздохнула.

— А вы не связывались с этой девицей, как ее, Кеннеди? У которой Джоан недавно жила?

Доктор Квинн кивнула:

— Связывались.

— А с семьей?

— Ну, туда бы она никогда не отправилась… Но мы справлялись и там.

Доктор Квинн какую-то минуту помешкала, словно ища разгадку тайны в ночной тишине, а затем сказала:

— Что ж, мы сделаем все, что в наших силах. — И пошла прочь.

Я выключила свет и попыталась заснуть, но лицо Джоан, бесплотное и улыбающееся, плыло передо мной, напоминая улыбку Чеширского кота. Мне даже почудилось, будто я слышу ее голос, какие-то шорохи и вздохи во тьме, но потом я сообразила, что это ночной ветер шумит ветвями в больничном саду.

На морозной заре меня разбудил еще один стук в дверь.

На этот раз я открыла сама.

Передо мной стояла доктор Квинн. Она стояла навытяжку, как полицейский сержант, но во всем ее облике чувствовалась какая-то подавленность.

— Думаю, я должна сообщить тебе об этом, — сказала она. — Джоан нашли.

Избранная доктором грамматическая конструкция заставила кровь похолодеть у меня в жилах.

— Где?

— В лесу, у замерзшего пруда…

Я открыла было рот, но не смогла произнести ни слова.

— Один из санитаров нашел ее, — продолжила доктор Квинн. — Только что. Когда он шел на работу.

— А она?..

— Умерла, — произнесла доктор Квинн. — Она, знаешь ли, повесилась.