Онлайн чтение книги Мальчик, который видел демонов The Boy Who Could See Demons
Глава 6. Замалчивающиеся потери. Аня

Я проснулась поздно и обошлась без утренней пробежки. Мышцы ног, спины, шеи так болели, словно я провела ночь на дыбе, а выглянув в окно, увидела, что идет дождь. Я приняла решение не трогать пока мои вчерашние записи, а вместо этого разобраться с электронной почтой. Я еще не ответила на звонки встревоженных подруг, даже Фай, моей лучшей подруги с начальной школы. Она звонила девятнадцать раз и отправила четыре сообщения с просьбой позвонить ей. Но я ограничилась короткими электронными письмами: «Привет, все в порядке, сожалею, что не удалось созвониться (встретиться)». Отправила их всем, кто знал Поппи. Решила, что извинюсь и объясню все позднее. Прежде всего требовалось разобраться с Алексом. Я быстро приняла душ. Потом поехала в свой кабинет. Распаковку вещей тоже отложила.

Когда я переехала в Эдинбург на учебу в медицинской школе, люди всегда спрашивали: «Каково это, вырасти в Северной Ирландии?» – и в их голосе слышался благоговейный трепет, будто мне удалось это первой. Именно тогда я почувствовала, какой опасной и изобилующей насилием кажется жизнь на моей родине: они видели во мне героиню, какой я, конечно же, не являлась.

С профессиональной точки зрения социальные шрамы Северной Ирландии глубоки и проходят не только через психику тех, кто пережил это насилие. Хотя политики и празднуют то, что они называют «миром», те из нас, кто имеет дело с простыми людьми, находят все, что угодно, но только не это. Здесь история насилия обычно измеряется количеством жертв, но есть и другие потери, замалчивающиеся, но очень тревожные: у одного из пяти североирландских детей возникают серьезные проблемы с психикой до достижения восемнадцати лет, часто выливающиеся в самонаказание. Так они реагируют на участие ближайших родственников в насилии. Я прекрасно понимала желание Майкла сохранить Алекса и Синди единой семьей, но вернулась на родину не для того, чтобы консервировать разваливающееся. Я ставила перед собой иную цель: заново строить жизни.

* * *

На автомобильную стоянку Макнайс-Хауса я приезжаю в 8:59 утра. Почему-то ожидаю увидеть припаркованный на отведенном мне месте потрепанный «Вольво» Майкла, напряженный взгляд которого требовал от меня поставить Алексу пятерку с плюсом, словно он сдавал экзамен на пригодность к жизни в своей семье. Если бы все было так просто. Мне следовало осознать это раньше: Майкл видит во мне врага. Хочет сблизиться со мной, чтобы повысить свои шансы уберечь Алекса от – термин Майкла – «психушки». И, полагаю, здесь у меня и Майкла цель общая: против своей воли я привязалась к мальчику, ощутила что-то очень знакомое в ситуации, в которую он попал, нечто близкое. И я чувствую, что мне по силам помочь ему: хотя помощь может оказаться совсем не такой, как представляет ее Майкл.

В кабинете я включаю чайник и оглядываю книги, которые мне наконец-то удалось расставить по полкам. В моей библиотеке, разумеется, психиатрические журналы и учебники, но также беллетристика, пьесы, религиозные тексты: правду о человеческой психике можно найти не только в справочниках и академических трудах.

Пролистывая старые, с пожелтевшими страницами книги К. С. Льюиса и Милтона, я размышляю о том, что Алекс, по его словам, видит демонов. С давних пор, уж точно с первого столетия после Рождества Христова, мания и шизофрения шли рука об руку с проявлениями сверхъестественного и галлюцинациями. Бог, ангелы, супергерои, мученики… Последние две тысячи лет все они появлялись на сцене шизофрении в документально зарегистрированном бреде. Больные, заявляющие, будто видят демонов, далеко не редкость, но случай Алекса представляется мне весьма необычным. Он утверждал, что демон – его лучший друг. И, похоже, знал о Поппи. Только это свидетельствовало о том, что десятилетний мальчик с такой степенью осведомленности – уникум.

Чайник трясется от нагрева. В голове звучит голос Поппи: «Это как дыра, мама. Дыра вместо души». Красный рычажок щелкает. Я думаю о лежащей в клинике Синди, ее усталом, исхудалом лице, на котором читается изнеможение женщины, прожившей в три раза больше нее, слышу ее признание, что она недостаточно хороша для Алекса. Записываю, что Алекс пытается понять свою темную сторону и скорее всего матери тоже. Записываю, что надо получше разобраться с аспектами стыда и вины в его характере, как я могу помочь ему понять, что для любого человека это естественно. Мне следует научить его справляться с ними, когда они вызывают ярость и потенциально могут привести к причинению вреда себе, а также другим. Я должна объяснить, почему его мать хватается за таблетки и лезвия всякий раз, когда черное облако застилает ей разум.

Я смотрю на свои записи. В раскрытом учебнике обвожу две строки милтоновского «Потерянного рая», не потому что они проливают свет на состояние Алекса. Причина в ином: они окутывают меня сокрушающим чувством дежавю:

У разума свое пространство, и в себе

Из рая создает он ад, из ада – рай.

Я постукиваю карандашом по столу, пытаясь вспомнить, где сталкивалась с этой цитатой, почему она выглядит такой знакомой, и тут все возвращается. Книгу мне подарила коллега. Начался первый год моей специализации по детской психологии, когда вопросы, связанные с поведением Поппи, постоянно роились в голове, а естественная материнская забота о благополучии своего ребенка обернулась для меня задачей, достойной супергероини: превратить ад Поппи в рай. Не получилось.

Но это не означает, что не могло получиться, напомнила я себе. Ад, в котором живут психически больные, можно, образно говоря, переместить, если не переделать. Ад – не лечить человека (или лечить неправильно), оставлять разум уходить в себя без надлежащего вмешательства. Мои мысли возвращаются к Алексу. Майкл хочет, чтобы я написала отчет, на основании которого Синди и ее сын получат семейную поддержку, какую имели полное право получать уже многие годы: психиатрическая помощь, лучшее жилье, социальные льготы. Но что-то не дает мне покоя. Голос Поппи в моей голове повторяет слова Алекса о Руэне: «Он плохой Алекс».

В досье Майкла прочитывался намек на биполярность Алекса, но я в этом не уверена. Глубоко вздохнув, я пишу «Шизофрения?» над моими записями. В большинстве случаев подобный диагноз вычеркивается с самого начала, потому что юношеская шизофрения встречается только у одного из миллиона детей моложе двенадцати лет. Некоторые психические расстройства могут быть следствием физического или сексуального насилия. Мне надо еще расспросить Алекса об отце и других родственниках, игравших существенную роль в его жизни. Были ли у матери любовники, общались ли они с Алексом? Очень часто матери, оказавшиеся в аналогичном положении, как Синди, оставляют любовников сидеть с детьми. Это тот самый случай? Вероятность насилия я собиралась изучить прежде всего, но предстояло исследовать и историю депрессии Синди, и влияние ее депрессии на Алекса, что гораздо сложнее.

В результате я намечаю план действий и сразу начинаю реализовывать его.

Связываюсь со школой Алекса и оставляю сообщение секретарю с просьбой предоставить мне возможность поговорить с учительницей Алекса, Карен Холланд. Потом ищу в Интернете название театральной труппы, в которую входит Алекс, – «Североирландский театр действительно талантливых детей» – и нахожу красивый сайт с фотографиями детей, собранных на сцене. Среди них улыбается и Алекс. Клик по иконке «Наши спонсоры» вызывает на экран логотипы компаний, пользующихся в здешних краях высокой репутацией, и фотографию красивой женщины с выступающими скулами, белозубой улыбкой и копной рыжих волос. Я ее узнаю: Джо-Джо Кеннингс, актриса из телесериала. Он мне очень нравится. Как и я, Джо-Джо родилась в Белфасте и вернулась после двадцати лет, проведенных в Лондоне, чтобы вдохнуть новую жизнь в региональное развитие театра, заручившись помощью знаменитостей, таких, как Кеннет Брана[10]Сэр Кеннет Чарльз Брана/Sir Kenneth Charles Branagh (род. 1960 г.) – британский актер театра и кино, режиссер, сценарист и продюсер., который давал мастер-классы юным актерам. Ее преданность искусству производит впечатление, и само участие Алекса в проекте вселяет надежду. В разделе «Контакты» сайта я пишу письмо, стираю, пишу другое, менее формальное.

Я щелкнула «Отправить» и вернулась к своим записям. Посмотрела на слово «шизофрения» и вздохнула. Я стала крайне непопулярна в определенных кругах из-за детей, которым ставила диагноз «юношеская шизофрения», прилипавший к ним, как наклейка-смайлик от дантиста. Как получилось, что такие дети вдруг полезли, как грибы? Этот укоряющий вопрос задавали мне обычно на конференциях. Откуда столь резкое увеличение случаев заболевания? Все потому, что дети, начиная с трех лет, действительно выказывают все симптомы шизофрении: путаница между реальностью и фантазией, резкая смена настроения, насилие, паранойя и необычные чувственные ощущения, или дело в таких докторах, как я, которые пытаются подогнать под симптомы болезни, например, поведение мечтательного ребенка или просто некую фазу детства?

Со мной причина понятна: если ты проводишь восемнадцать лет с матерью-шизофреничкой, а потом двенадцать лет пытаешься помочь дочери-шизофреничке, у которых болезнь не диагностировали, а потому и не лечили должным образом, ты, конечно же, стремишься поставить точный диагноз, даже если это ужасная психическая болезнь, разрушающая семьи, словно мощная бомба.

Мой компьютер пикнул: пришло электронное письмо. Отправила его Джо-Джо Кеннингс.

Я заглянула в ежедневник, сразу послала согласие на встречу, спросила только, означает ли БОТ Большой оперный театр. Ответ пришел незамедлительно.

Я читала вполглаза, не вникая в суть, потому что мелодичный сигнал, сообщающий о прибытии электронного письма, задел внутреннюю струну, и эхо от ее звучания умчалось в прошлое. Проклятие музыкального слуха. Четыре года назад эта же нота «си» звучала в моей квартире в Морнингсайде, где моя дочь играла на кабинетном рояле.

Мысленным взором я увидела черноволосую Поппи, склонившуюся над коричневой крышкой нашего кабинетного рояля, наигрывающую какую-то придуманную ею мелодию. Играть на рояле научила ее я, продолжая семейную традицию. «Ты не Молокова, если не умеешь играть», – говорила моя мама. Но треньканье Поппи – увы, на большее она сподобиться не могла – принесло нечто более важное. Оно чудесным образом успокаивало девочку, позволяло ей растратить энергию, которая в противном случае вылилась бы в агрессию, и надолго сконцентрировать внимание. И она любила музыку.

– Попробуй более высокую ноту, – говорю я ей, и она поднимает голову, чтобы посмотреть на меня.

– Спасибо, мама.

Я вижу ее лицо – в форме сердечка, как у моей мамы, с маленькими темными глазами, от китайских предков по линии отца, и высоким, интеллектуальным лбом, она прикрывает его густой челкой. Даже в двенадцать лет чувствуется, что душа у нее старше: душа, отягощенная обостренным восприятием действительности.

Семью месяцами раньше Поппи начала проходить интенсивный курс лечения ЮШ – юношеской шизофрении, – включающий пребывание в стационаре. Дочь ненавидела меня за это. Но, к моему облегчению, после возвращения из клиники появились явные признаки улучшения ее состояния. Впервые за многие годы я узнала, каково это, иметь нормального ребенка: ребенка, который говорит мне, что любит меня.

Однако тревога остается: я смотрю на нее, стоя у дальней стены гостиной, прежде чем уйти и наполнить ей ванну, оглядываю комнату в поисках острых, бьющихся или легко воспламеняемых предметов. Поппи замирает, от ноты «си» переходит к ноте «до», и начинает сочинять новую мелодию.

Слышу, что теперь она и подпевает. Убедившись, что дочь спокойна и всем довольна, я направляюсь через кухню в ванную, плотно закрываю за собой дверь и включаю воду.

Наполняющая ванну вода заглушает треньканье кабинетного рояля, и на мгновение я задаюсь вопросом: а не вернуться ли мне в гостиную, чтобы проверить, все ли в порядке. «У нее все хорошо, – думаю я. – Пусть играет». Я помню отпуск, который мы провели в Париже, когда разговор зашел о том, чтобы нанять Поппи настоящего учителя музыки. Я пыталась учить ее сама, но обычно все заканчивалось смехом.

Я роюсь в настенном шкафчике в поисках пены для ванн, и тут теплая волна прокатывается по коже, захлестывает сердце, легкие, подсказывая: что-то не так. Что-то не так. Я оглядываю полки шкафчика: ни таблеток, ни острых предметов. «Все нормально», – думаю я и тут же ругаю себя за то, что позволяю эмоциям брать верх над здравомыслием. Это основа моей врачебной подготовки и важный элемент успеха в лечении Поппи: доверять науке, а не чувствам.

Но ощущение надвигающейся беды усиливается, и интуиция подсказывает, что я должна вернуться в гостиную и проверить, как там Поппи. Я поворачиваю краны, закрываю воду. Смотрю на себя в зеркальце шкафчика, хмурюсь шраму на щеке, который отвратительно розовый, не успевший побелеть от времени. Его еще не скроешь косметикой. Ветерок с улицы бросает волосы на лицо, холодит губы. Я наклоняюсь и закрываю окно.

Окно.

Ранее в этот день солнце нанесло редкий визит в Эдинбург во всем своем великолепии, заполнив парк на улице Принцев[12]Улица Принцев/Princes street – знаменитая на весь мир улица, обещающая славу тому, кто по ней прошел. Это символическое место, где каждый человек может ощутить воплощение детских грез и счастливых сказок. Улица Принцев построена в XIX веке и названа так в честь королевских сыновей. Ныне на одной стороне улицы находится множество привлекательных магазинов, а на другой, южной стороне – прекрасный парк Принс-стрит-гарденс/Princes Street Gardens.мужчинами в рубашках с короткими рукавами и женщинами в солнцезащитных очках. Оно заставило меня открыть окно в гостиной и впустить в дом прохладный воздух. Разумеется, предохранительная защелка не позволяла окну распахнуться. И Поппи пошла на поправку, заверил меня ее лечащий врач. Лечение приносило плоды.

Окно .

Я выглянула за дверь. Никакой музыки. Я видела край кабинетного рояля, отражающий розовые и синие огни города. Вдалеке на черной вулканический скале высился Эдинбургский замок, словно вознесенный туда тектоническими процессами в честь шотландской победы. Когда после приема лекарств Поппи так ослабела, что не могла подниматься по крутому холму, я показывала ей замок из окна нашей гостиной. Для нее замок служил не только эталоном красоты, но и символом надежды.

Я выхожу из ванной в узкий коридор, который ведет в гостиную. Длинный диван пуст, в углу горит торшер. Вижу движение у окна, колыхание белой занавески.

– Поппи?

Она на подоконнике, силуэт, очерченный ночным небом. Голые ноги прижаты к груди. Меня охватывает тревога.

– Поппи, нет нужды сидеть так близко к краю, – быстро говорю я. – Пожалуйста, отодвинься. Ты можешь упасть. – У меня замирает сердце. – И почему ты открыла предохранительную защелку?

Я иду к ней, а она перебрасывает ноги через край подоконника и смотрит на меня. Лицо пустое. Сердце скачет в груди. Я поднимаю руки успокаивающим жестом. Я больше не говорю с двенадцатилетней девочкой. Я говорю с ребенком, страдающим шизофренией. Ее возраст и наши отношения меняют ракурс в свете ее болезни: она должна сохранять спокойствие – это главное.

– Поппи, ты не могла бы снова поиграть мне?

– Кто-то построил мост прошлой ночью, – отвечает она, улыбаясь. – От нашего окна к Эдинбургскому замку. Это круто.

Я протягиваю к ней руки.

– Пора спать, – слышу я себя, хотя мой голос доносится издалека, потому что в голове бушует паника. – Поппи, дорогая, слезай с окна.

Дочь наклоняется вперед, качает ногами в холодном воздухе, и я вскрикиваю.

– Мама, все хорошо, – говорит она. – Это же мост. Он из прочного железа. Я не упаду.

– Поппи, никакого моста нет, – строго возражаю я. – Вернись в гостиную.

Но ее лицо изменилось.

– Ты мне не веришь?

Я лихорадочно ищу способ отвлечь ее.

– Вернись в гостиную, и я приготовлю тебе ужин. Что бы ты хотела? Пиццу?

Я медленно приближаюсь к ней, не бросаюсь, потому что от неожиданности она может свалиться вниз. Балкона нет, пожарной лестницы – тоже. Ничто не помешает ей упасть на мостовую десятью этажами ниже.

– Пиццу, да, – отвечает дочь, и меня охватывает облегчение.

– Вот что я тебе скажу, – медленно произношу я, прокрадываясь мимо кабинетного рояля. – Я сделаю ее с пепперони и оливками, если ты прямо сейчас вернешься в комнату.

Я так близко, что чувствую прохладу ночи. Если прыгну, есть шанс поймать ее.

– Я люблю тебя, мамочка, – говорит дочь, улыбаясь.

И тут я бросаюсь к ней. Она наклоняется вперед и падает, падает в черные глубины, кричит, когда я безуспешно пытаюсь схватить ее. На мгновение мои пальцы касаются ее руки. Но, несмотря на все мои усилия, мне ее не достать, инстинкт самосохранения удерживает меня на грани падения: половина моего тела снаружи, половина – в квартире, я плачу и тянусь за дочерью, расстояние до которой стремительно увеличивается.