Онлайн чтение книги Учитель фехтования The Fencing Master
Глава 21

Мы ехали по огромной сибирской равнине, которая тянется к северу вплоть до Ледовитого океана, и на всем этом обширном пространстве нет ни единой возвышенности, которая заслуживала бы название горы. Благодаря фельдъегерю нам всюду давали лучших лошадей, а ночью нас сопровождало обыкновенно несколько вооруженных верховых, скакавших справа и слева от наших саней.

Мы проехали, не останавливаясь, Екатеринбург и даже не посетили его великолепных магазинов драгоценных и полудрагоценных камней. После всего, что мы перенесли в последние три дня, город показался нам красивым и богатым. Затем, миновав Тюмень, мы оказались в Тобольской губернии. Семь дней спустя после жуткого перевала через Уральский хребет мы въехали ночью в самый Тобольск.

Мы были крайне измучены тяжелой дорогой, но Луиза, нетерпение которой росло по мере того, как она приближалась к графу Алексею, не захотела задерживаться в городе ни на один день. Переночевав в Тобольске, мы на рассвете выехали в Козлове, небольшое село на Иртыше, место ссылки нескольких декабристов, в том числе и графа Анненкова.

В Козлове мы явились к коменданту и предъявили ему свои документы. Комендант отнесся к нам внимательно. Мы спросили его о здоровье Алексея Анненкова и узнали, что он совершенно здоров.

Мы решили с Луизой, что сперва я пойду к Алексею один, чтобы подготовить его к ее приезду. Я попросил у коменданта разрешение на свидание с Анненковым, и он охотно дал мне его. Ввиду того, что я не знал, где именно живет граф, и плохо говорил по-русски, мне дали в провожатые какого-то казака. Мы дошли с ним до обособленного поселка, состоящего из двух десятков домов и обнесенного высоким забором. Все его ходы и выходы охранялись часовыми. Нас пропустили. Казак остановился у одного из домиков и показал мне, что это здесь.

С замиранием сердца постучал я в дверь и услышал в ответ:

– Войдите.

Открыв дверь, я увидел Алексея, он лежал одетый на кровати, рука его бессильно свесилась, и книга, которую он, видимо, читал, валялась на полу.

Я остановился на пороге, а он приподнялся, с изумлением глядя на меня.

– Здравствуйте, – сказал я, – вы не узнаете меня?

– Боже мой, это вы? вы?!

Он вскочил с кровати и горячо обнял меня. Затем отступил назад и, всплеснув руками, спросил:

– Вы тоже сосланы? И я – причина этому!

– Успокойтесь, – сказал я, – я приехал сюда добровольно.

Он горько улыбнулся.

– Добровольно, в Сибирь?.. Объясните мне, в чем дело, но раньше.., скажите мне, как Луиза?

– Могу вам сообщить самые свежие новости о ней.

– Вы ее оставили месяц тому назад?

– Нет, всего лишь пять минут.

– Боже мой, – воскликнул он, – что вы говорите?!

– Истинную правду.

– Луиза?..

– Здесь.

– О святая женщина! – прошептал Алексей. Прошло несколько секунд, в течение которых Анненков стоял, глубоко задумавшись.

– Так Луиза здесь? – переспросил он. – Но где ж она?

– У коменданта.

– Скорей идемте к ней! Право, я с ума сошел: совсем забыл, что живу под замком и не могу выйти из своего загона без разрешения жандармского ротмистра. Дорогой друг, – обратился он ко мне, – сходите за ней, приведите ее сюда, я хочу ее увидеть, обнять. Впрочем, нет, оставайтесь. Ваш проводник сходит за ней, а в ожидании вы все мне расскажете.

Он сказал несколько слов казаку, и тот вышел, чтобы выполнить его поручение.

Я рассказал Алексею все, что произошло с момента его ареста: как Луиза решила ехать к нему, как она все продала, как у нее украли деньги, о нашем путешествии в Москву, о том, как ее приняли его мать и сестры, и закончил описанием наших лишений и опасностей при перевале через Урал.

Анненков слушал меня, затаив дыхание. От времени до времени он пожимал мне руку, не в состоянии промолвить ни слова. Несколько раз он вскакивал и подбегал к двери: ему все казалось, что кто-то идет.

Наконец дверь отворилась, но казак вошел один.

– В чем дело? – спросил граф, побледнев.

– Комендант ответил, что вам должны быть известны правила… – Какие правила?

– Запрещающие ссыльным принимать у себя женщин.

Граф провел рукой полбу и, подавленный, опустился в кресло. Я и сам с беспокойством смотрел на Алексея, на лице которого отражалась смена обуревавших его чувств. Помолчав, он обратился к казаку.

– Нельзя ли попросить сюда жандармского ротмистра? – спросил он.

– Он был у коменданта в одно время со мной.

– Будьте так любезны, подождите его у порога и попросите от моего имени зайти ко мне. Казак поклонился и вышел.

– Эти люди все же слушаются вас, – заметил я.

– Да, по привычке, – ответил он, улыбаясь. – Можно ли представить себе более трагичное положение, – продолжал он, – она здесь, в нескольких шагах от меня, а я не могу ее видеть!

– Не сомневаюсь, – сказал я, – что вам завтра же дадут разрешение на свидание с нею. В противоположном случае вы напишите жалобу в Петербург.

– И получу ответ через три месяца. О, вы еще не знаете наших порядков!

Отчаяние, отразившееся на лице графа, испугало меня.

– Ну что ж? – заметил я. – Я готов остаться здесь на целых три месяца.

Анненков посмотрел на меня и улыбнулся.

– Нет, – сказал он, – я не надеюсь, что ее допустят ко мне. Очевидно, есть такой приказ, а против приказа не пойдешь.

– Это ужасно, – пробормотал я. В это время отворилась дверь и вошел жандармский ротмистр.

Анненков шагнул к нему навстречу.

– Сударь, – сказал он, – сюда приехала дама из Петербурга специально для того, чтобы повидаться со мной. Она перенесла в дороге тысячи лишений, чуть не погибла. Неужели я не смогу ее увидеть?

– Нет, – спокойно ответил ротмистр, – вы знаете, что арестантам запрещены свидания с женщинами.

– Однако князю Трубецкому это было разрешено. Да, – согласился ротмистр, – но ведь то была его жена. – Ну, а если эта женщина станет моей женой, она будет допущена ко мне?

– Ну, конечно.

– О, – вздохнул с облегчением Анненков, точно с плеч его свалилась гора. – Тогда я попрошу пригласить сюда священника, а вас, – обратился он ко мне, – быть шафером на моей свадьбе.

Я обнял его молча, не будучи в силах произнести ни слова.

– Скажите же Луизе, – попросил меня Анненков, прощаясь со мной, – что завтра мы с нею увидимся.

На другой день, в десять часов утра, произошло бракосочетание графа Анненкова с девицей Луизой Дюпюи. В сельскую церковь явились мы с Луизой, а вслед за нами Анненков с Трубецким и остальные ссыльные. Здесь, после долгой разлуки, Луиза и Алексей наконец увидели друг друга и, молча преклонив колена перед алтарем, обменялись одним-единственным словом.

Это было слово «да», которое связало их навеки.

***

Вернувшись в Санкт-Петербург, я нашел несколько писем, настоятельно призывавших меня во Францию.

Дело было в феврале, следовательно, морской путь был закрыт. Я избрал поэтому санный путь и без особого огорчения покинул город Петра Великого, где я потерял почти всех учеников из-за событий, связанных с заговором.

Итак, я ехал в обратном направлении по той самой дороге, которая полтора года назад привела меня в Петербург. Но теперь вокруг меня был бескрайний снежный ковер. Древняя Московия и Польша остались позади, и передо мной были владения его величества прусского короля. И тут, высунув нос из саней, я увидел к своему удивлению мужчину лет пятидесяти, высокого, тонкого, сухопарого. На нем был черный фрак, такого же цвета жилет и штаны; на ногах его красовались башмаки с пряжками, на голове – цилиндр; левой рукой он прижимал к боку скрипку, в правой держал смычок, помахивая им, словно тросточкой. Вид его показался мне столь нелепым, а место для прогулки столь неподходящим по морозу в 25 – 30 градусов, что я велел кучеру остановиться. Увидев, что я поджидаю его, незнакомец ускорил шаг, но без торопливости и с достоинством, преисполненным изящества. По мере того как этот странный субъект приближался ко мне, я все внимательнее вглядывался в его лицо. Наконец мои сомнения рассеялись: да это был мой соотечественник, которого я встретил, когда впервые попал в Санкт-Петербург. В двух шагах от саней он остановился, переложил смычок в левую руку и, сняв тремя пальцами свой цилиндр, поклонился мне по всем правилам хореографического искусства.

– Сударь, – проговорил он, – не сочтите за бестактность, но не могу ли я узнать у вас, в какой части света я нахожусь?

– Сударь, – ответил я, – вы находитесь на южном берегу Немана, приблизительно в тридцати лье от Кенигсберга. Слева от вас лежит Восточная Пруссия, справа – Балтийское море.

– Так, так! – воскликнул мой собеседник, явно обрадованный моим ответом.

– Не сочтите и вы за бестактность с моей стороны, – проговорил я, – но объясните мне, сударь, каким образом вы оказались во фраке, в черных шелковых чулках, с цилиндром на голове и со скрипкой под мышкой в тридцати лье от всякого жилья да еще по такому морозу?

– Вам это кажется странным, не так ли? Но.., можете ли вы заверить меня, что я действительно нахожусь за пределами империи его величества самодержца всея Руси?

– Вы находитесь во владениях короля Фридриха-Вильгельма.

– Превосходно! Надо вам сказать, сударь, что на свою беду я давал уроки танцев почти всем молодым людям, которые злоумышляли против его величества Николая I. Как того требовало мое искусство, я постоянно бывал то у одних, то у других из них, а эти вертопрахи поручали мне свои злонамеренные письма, которые я передавал по назначению, клянусь честью, сударь, с таким же простодушием, с каким я передал бы приглашение на обед или на бал. Заговор всплыл на поверхность, вы, вероятно, слышали об этом?

Я утвердительно кивнул.

– Не знаю, каким образом, но роль, которую я поневоле сыграл в этом деле, была раскрыта, и меня посадили в тюрьму. Положение было серьезное: меня признали виновным в недонесении. Но как я мог о чем-нибудь донести, когда ровным счетом ничего не знал? Ведь это же яснее ясного.

Я кивнул, выражая этим свое полное с ним согласие.

– Так вот, сударь, в ту самую минуту, когда я ожидал, что меня повесят, меня усадили в закрытые сани, где, к слову сказать, ехать было очень удобно, но откуда меня выпускали только два раза в день для удовлетворения естественных потребностей, таких, как принятие пищи…

Я кивнул в подтверждение, что прекрасно все понимаю.

– Короче говоря, сударь, четверть часа тому назад меня высадили среди этой равнины, и мои провожатые умчались во весь дух, да, сударь, во весь дух, не сказав мне ни слова, что было не особенно любезно с их стороны, но и не потребовав с меня на водку, что было весьма деликатно. Я уже думал, что нахожусь где-нибудь в Тобольске, за Уральским хребтом. Вы бывали в Тобольске, сударь?

Я снова кивнул.

– Теперь мне остается попросить извинения за то, что обеспокоил вас, и узнать, какие средства передвижения существуют в этой благословенной стране.

– В какую страну вы направляетесь, сударь?

– Я хочу вернуться во Францию. У меня есть сбережения, сударь, говорю это, потому что вы не похожи на вора. Итак, я хочу вернуться во Францию и жить потихоньку на скопленные мною деньги, вдали от людских козней и от всевидящего ока правительства. Потому-то я и спросил вас о средствах передвижения.., не слишком разорительных для седоков.

– Вот что, мой друг, – сказал я сердечнее, чем раньше, так как мне стало жаль несчастного, который, сохраняя свою улыбку и хореографическое изящество, начинал дрожать от холода. – Если пожелаете, я могу вам предложить весьма простое и удобное средство передвижения.

– Какое именно, сударь? – Я тоже еду к себе на родину, во Францию. Садитесь в сани рядом со мной, и по прибытии в Париж я доставлю вас, куда вы пожелаете, так же как по прибытии в Санкт-Петербург я довез вас до гостиницы «Англетер».

– Как, это вы, дорогой господин Гризье1Анонимный автор рукописи впервые открыл здесь свое инкогнито Я предполагаю, однако, что читатели давно уже узнали в герое этих мемуаров нашего знаменитого учителя фехтования.?

– Я, собственной персоной. Но не будем терять времени. Вам не терпится вернуться во Францию, мне тоже. Закутайтесь хорошенько в эту шубу. Вот так, и постарайтесь согреться.

– Я и в самом деле стал замерзать.

– И положите куда-нибудь свою скрипку.

– Нет, спасибо, пусть остается у меня под мышкой.

– Как желаете. Кучер, в дорогу! Девять дней спустя, минута в минуту, я подвез своего спутника к зданию Оперы. Больше я его не видел.

Я никогда не умел копить деньги, а потому продолжаю давать уроки. Господь бог благословил мое искусство. У меня много учеников, и ни один из них не был убит на дуэли. А это самое большое счастье, о котором может мечтать учитель фехтования.

МУЧЕНИКИ

Павлу Пестелю едва исполнилось тридцать лет. Хотя фамилия его немецкая, но он русский от рождения: воспитывался в Дрездене, затем, прибыв в Петербург, вступил в Пажеский корпус и продолжал курс учения вплоть до получения звания капитана во время французской кампании. Однажды, находясь в Баварии, увидев, что баварские солдаты избивают французского крестьянина, он лично усмирил их. В Россию он возвратился в должности адъютанта генерала Витгенштейна; получив звание полковника, он стал командиром пехотного полка в Вятке.

Невысокого роста, но необычайно подвижный, сильный, он обладал отличной фигурой. О нем отзывались как о человеке остроумном, лукавом, властолюбивом. Несомненно, это был глубокий ум, оказавший влияние даже на тех его сподвижников, которые не питали к нему симпатии. Среди этих лиц был Рылеев, также обладавший поразительным разумом, и Александр Бестужев. Именно Пестель мечтал об основании союза, именно он составил проект русской конституции, и, наконец, именно его призыв был повсюду, где речь шла о смелых проектах и решительных мерах.

О нем отзывались как о республиканце наподобие Наполеона, но не Вашингтона.

Кто смог бы об этом судить? Он погиб раньше, чем смог исполнить свое дело. Смерть его была ужасной, постарались сделать все возможное, чтобы она стала позорной. Казалось бы, клевета не должна была витать над прахом Пестеля.

Кондратий Рылеев был поэтом. Он только что опубликовал свою поэму «Войнаровский», посвященную другу Бестужеву, где пророчески предсказал его и свою судьбу.

Послушайте его самого:

Угрюм, суров и дик мой взор,

Душа без вольности тоскует.

Одна мечта и ночь и день

Меня преследует как тень;

Она мне не дает покоя

Ни в тишине степей родных,

Ни в таборе, ни в вихре боя,

Ни в час мольбы в церквах святых,

«Пора! – мне шепчет голос тайный:

Пора губить врагов Украины!»

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, –

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, –

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!

Рылеев К.Ф.

Мы не смогли бы лучше охарактеризовать Рылеева, нежели это делают его стихи.

Сергей Муравьев-Апостол был подполковником Черниговского пехотного полка. Это был замечательный офицер, смелый, великодушный, воспитанный в либеральном духе, вошедший в группу заговорщиков с момента ее основания. Его двойная фамилия указывает на то обстоятельство, что он принадлежал к той семье Муравьевых, которая дала России многих выдающихся людей, и к семье казацкого гетмана Апостола. Его отец Иван Муравьев-Апостол, которого я очень хорошо знал, проживал во Флоренции, куда он удалился, не желая оставаться в России, где, по его словам, он оплакивал прах троих своих сыновей: одного, покончившего жизнь самоубийством, другого – повешенного, третьего – ссыльного. Иван Муравьев-Апостол был сенатором и во времена империи исполнял обязанности русского посла в ганзейских городах, а затем в Испании. Эти три сына, которых он лишился при роковом стечении обстоятельств, составляли его гордость и его славу.

– Ни на одного из своих сыновей я не могу пожаловаться, – говорил он мне, вытирая слезы. Лично он являлся скорее аристократом, нежели либералом. Это был замечательный филолог, главным образом эллинист. Он перевел на русский язык «Облака» Аристофана и опубликовал в 1823 году «Путешествие в Тавриду». На смерть своего старого друга Александра I он написал оду, одновременно переведя ее на латинский язык: Его любимым чтением был «Прикованный Прометей» Эсхила.

Сергей также, хотя и не являлся литератором, был образованным человеком. Службу в армии он начал в 1816 году и примкнул к той группе офицеров, которая восстала против своего командира Шварца. После преобразования полка он перешел в Черниговский, что способствовало его сближению с Пестелем.

Четвертому обвиняемому – Михаилу Бестужеву-Рюмину было двадцать лет. Он служил младшим лейтенантом в пехотном полку Полтавы; именно здесь он присоединился к заговору.

Что касается Петра Каховского, то напрасно мы будем искать сведения и факты о нем. Заговорщик и солдат, он умел конспирировать, сражаться, героически принять смерть, большего от него нельзя было требовать.

Императрица Елизавета, отменив смертную казнь за ординарные преступления, сохранила эту меру наказания для лиц, обвиняемых в государственной измене, вернее сказать, она даже не упомянула о них. Во имя данной ею самой клятвы, на протяжении всего ее царствования не было совершено ни одной казни, при которой преступник умирает сразу, но она разрешила применять кнут и розги, и под их ударами люди умирали, хотя слово «смерть» не упоминалось в приговоре; судья так же, как и палач, отлично знали, что невозможно остаться в живых после ста ударов кнутом и града ударов шпицрутенами.

По делу ста двадцати одного обвиняемого верховный суд приговорил пятерых к четвертованию: Пестеля, Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина, Каховского.

Следствие велось втайне, известны стали лишь его результаты.

Император пожелал увидеть некоторых обвиняемых и лично допросить их.

Он допросил Рылеева.

– Ваше величество, – сказал ему поэт, заранее воспевший свою смерть, – я знал, что дело приведет меня к гибели, но семена, посеянные нами, взойдут и впоследствии принесут свои плоды.

Он допросил Николая Бестужева, брата Михаила.

– Сударь, – сказал ему император, – мне нравится твердость вашего характера, я смог бы вас помиловать, если бы был убежден, что в будущем вы станете мне верным слугой.

– Ваше величество, – ответил осужденный, – именно это обстоятельство и вызывает наше недовольство, император может миловать и может казнить, в то время как народ не имеет права возразить императору. Поэтому я прошу ваше величество не нарушать закон ради меня, и пусть в будущем судьба ваших подданных не зависит от капризов и вспышек вашего гнева.

Он допросил Михаила Бестужева-Рюмина.

– Я ни в чем не раскаиваюсь, – ответил Бестужев, – я умираю, исполнив долг и убежденный в том, что за меня отомстят.

Долгое время император оставался задумчив, уверенность в собственной непогрешимости, вера в предначертанную миссию, которую он должен исполнить и о которой мы расскажем несколько позже, – не было ли поколеблено все это?

Конечно же, нет. Ведь когда старый сенатор Лопухин принес ему на подпись Приговоры суда, он вначале стал рассматривать те, в которых Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Каховский были приговорены к четвертованию. Не колеблясь, он начертал: «Быть по сему», подписав: «Николай». Затем он вручил приговор председателю суда.

Старый Лопухин, без содрогания лицезревший безумные выходки Павла I, побледнел, увидев молодого императора, утвердившего столь жестокую кару.

– Что с вами, Лопухин? – спросил император у председателя суда, побледневшего и дрожавшего. – Разве мы здесь занимаемся игрой и разве приговор суда несправедлив?

– Отнюдь нет, ваше величество, – ответил сенатор, – но, быть может, суд вынес столь суровый приговор лишь для того, чтобы предоставить возможность вашему величеству проявить милосердие.

– Я могу утвердить приговор суда, ибо, утверждая его, я не приговариваю, а лишь подтверждаю. Если же я изменил бы форму казня, то это означало бы, что приговариваю их я. Сообщите суду, что форма исполнения смертной казни может быть изменена по его усмотрению.

При этом он разорвал приговор, с тем чтобы суд представил ему на подпись другой.

23 июля собрался Верховный суд для того, чтобы изменить приговор, касающийся Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина, Петра Каховского.

Вот заключительная часть приговора:

«Верховный суд, учитывая то милосердие, которое было проявлено их величеством, смягчившим наказание в отношении других преступников и пользуясь предоставленным ему правом, приговаривает:

Вместо мучительной смертной казни четвертованием Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаиле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому приговором Суда определенной, – сих преступников, за их тяжкие злодеяния, – повесить».

Все милосердие ограничилось заменой жестокой казни казнью позорной.

Несчастные смертники надеялись, что их расстреляют либо обезглавят.

В России виселицы не существовало со времен Петра, когда были повешены стрельцы.

Император Николай подписал приговор суда, предоставил осужденным двадцать четыре часа, чтобы, прежде чем предстать перед всевышним, они могли предаться возвышенным размышлениям, а сам уехал в Царское Село.

Никто не может поведать о том впечатлении, которое произвела на приговоренных эта «милость». Все с бесстрастными лицами выслушали приговор, не обмолвившись ни единым словом.

Все согласились принять церковное благословение. Священник пообещал Рылееву, что он лично передаст его последнее письмо к жене. В доказательство того, что письмо вручено адресату, вдова должна была вручить священнику золотую табакерку. Когда мы в дальнейшем расскажем о русском духовенстве, читатели смогут убедиться, что вознаграждение для священнослужителей не является чем-то предосудительным.

Все пребывали в безмолвии, но в особенности невозмутим был Пестель, не отвергая ни одного из своих убеждений, не раскаиваясь ни в одном из совершенных им деяний. Он оставался до конца убежденным в том, что принципы, изложенные в «Русской правде», являются благоразумными и своевременными.

25 июля, около двух часов ночи, хотя казнь должна была состояться лишь в 10 часов, на валу в крепости сооружалась широкая виселица, на которой должны были висеть пять осужденных.

Это происходило напротив маленькой деревянной церкви св. Троицы, воздвигнутой на берегу Невы на Петербургской стороне, там, где прежде всего обосновался Петр Великий.

Слабая дробь барабанов, зловещие звуки фанфар неслись из различных кварталов города, так как каждый полк Петербургского гарнизона должен был направить роту солдат к месту казни.

Роты солдат, отряженные из различных казарм, соединились в крепости и расположились у подножия ее стен.

Отсюда исходили зловещие звуки барабанной дроби протяжные и траурные, исполняемые сводным оркестром барабанщиков.

Двести либо триста зрителей расположились за кругом, замкнувшим солдатскую цепь, выстроенную возле крепостной стены, а так как ужасная сцена казни должна была произойти на валу, собравшиеся ясно различали все через головы солдат.

В три часа вновь раздалась барабанная дробь. Тогда все увидели четко выделявшихся на фоне прозрачной утренней лазури тех осужденных, которых впоследствии помиловали.

Их распределили по группам. Каждая группа находилась напротив полка, к которому ранее принадлежала, позади каждой находилась виселица. Вначале они выслушали приговор, потом их поставили на колени, затем с них были сорваны эполеты, знаки отличия, форменное платье, над их бритыми головами были сломаны их шпаги, им был нанесен удар «в лоб», они были переодеты в широкие солдатские плащи, затем прошли один за другим перед эшафотом, в то время как в огромный костер бросали их форму, знаки отличия, ордена. После чего поодиночке они вошли в крепость.

И тогда пятеро приговоренных к смертной казни в свою очередь появились на помосте.

Толпа, находившаяся на расстоянии ста шагов от приговоренных, не могла различить черты их лиц, к тому же осужденные были одеты в серые плащи с опущенными на голову капюшонами.

Они поодиночке поднялись на помост, потом встали на табуреты, установленные напротив виселицы, в том порядке, который был определен приговором. Первым взошел Пестель, на крайнюю левую скамью, если считать от тех, кто на них смотрел. Затем Рылеев, затем Сергей Муравьев-Апостол, потом Бестужев-Рюмин, и, наконец, правую крайнюю занял Каховский.

Их шеи обкрутили веревкой, и то ли по невежеству, то ли из-за жестокости, веревки были обтянуты вокруг капюшонов, что продлевало процесс удушения до того момента, пока не будет переломан позвонок шеи.

Исполнив это, палач удалился.

Сразу же после его ухода помост из-под их ног провалился.

И тут произошло нечто ужасное.

Тела двух висевших по краям эшафота – Пестеля и Каховского остались висеть, медленно лишаясь жизни.

Но трое других выскользнули из петли и упали вниз вместе со своими табуретами.

К смертникам направились конвоиры.

Первым извлечен из могилы (у них были связаны руки, и они не могли помочь себе) был Муравьев-Апостол.

– О господи, – произнес он, снова увидев свет, – согласитесь, ведь весьма тяжело умирать дважды только лишь за то, что мечтал о свободе для своей страны.

Он спустился с помоста, сделал несколько шагов и остановился в ожидании. Вторым был Рылеев.

– Взгляните только, на что способен народ-раб! – произнес он. – И повесить-то не умеют!

И он направился к Муравьеву.

Затем появился Бестужев-Рюмин; при падении он сломал ногу. Его перенесли к двум сподвижникам.

– Значит, так определено свыше, – сказал он, – ни в чем нам не повезло, даже в смерти!

И он улегся возле них, не будучи в силах стоять на ногах.

Помост установили вновь, им вновь обвязали веревками шею, и вновь, на этот раз прочно, затянулся ужасный шнур.