Онлайн чтение книги Рыбак The Fisherman
2. Ступени на лестнице утраты

Знаете, а ведь обо всём этом я могу твердить до конца дня – и этого, и завтрашнего в придачу. Уж простите – когда вспоминаю, чем рыбалка для меня была, почти забываю о том, чем она в итоге стала, потому и не тороплюсь идти вперед. Хорошее это дело – смотреть на те деньки, когда я не проводил бо́льшую часть времени у реки, гадая о том, что из всего сокрытого в толще ее вод может вот-вот восстать из глубин по мою душу. Тогда-то я еще не задавался такими вопросами, да и разум мой не был полон пугающих образов, что могли выступить в роли ответов. Стая огромных головастиков, каждый – с одним-единственным глазом, рыба с огромным, как драконье крыло, плавником, с торчащими наружу клыками, бледный пловец с перепонками меж пальцев рук и ног и лицом, чьи черты колеблются всякий раз, когда вглядываешься в них… Все это и многое другое услужливо всплывало из омутов памяти, заставляя ладони покрываться испариной, а сердце – безумно прыгать в груди. Но сейчас важнее всего то, что вы понимаете, какое место занимала рыбалка в моей жизни. Используя это знание, мне проще объяснить, почему я стал заручаться компанией Дэна Дрешера.

Я знал его по работе: его место – в двух дверях от кулера с водой. Высокий парень: это было первое, что я подумал, когда он пришел ко мне, и, полагаю, моя реакция была типичной. Дэн был шести футов семи дюймов ростом, худой как палочник. Его шевелюра – столь же приметная, сколь рост: волосы ярко-рыжие, будто бы никогда не знавшие расчески; не уверен даже, бывал ли этот парень хоть раз в парикмахерской. Лицо его было настолько острым, что на ум сразу шла резьба по граниту: острый лоб, большой острый нос, круглый, но при том все-таки острый подбородок. Он много улыбался, и глаза его всегда лучились добротой, что сглаживало всю эту повальную остроту его черт, но, если судить по внешности, казалось, его облик просто создан для проявления ярости.

Поначалу мы с Дэном общались мало, пусть и на дружеских тонах. Ничего необычного – я был на добрых два десятка лет старше его, вдовец не первой молодости, чьими любимыми темами для разговора были рыбалка и бейсбол. Он же был еще юн – свежеиспеченный выпускник Массачусетского технологического института, любитель дорогих костюмов, его женой и двумя сынишками-близнецами восхищались все. Со смерти Мэри минуло достаточно много времени, дабы семейные фотографии в рамочках, выставленные Дэном на свой стол, не повергали меня в панику. В последние несколько лет у меня были какие-то бледные намеки на отношения, но всерьез дело не пошло – я был не готов. За несколько месяцев до того, как мы поженились – как раз тогда, когда мы планировали торжественный прием, – Мэри повернулась ко мне и сказала: «Абрахам Сэмюэлсон, ты самый романтичный человек из всех, кого я знаю». Я не помню, каким был мой ответ – скорее всего, я обратил все в шутку. Возможно, она была права, возможно, во мне было больше романтики, чем я думал. Как бы то ни было, я был один, а у Дэна была его семья, и в то время это казалось непреодолимым разрывом между нами.

Затем, в один ненастный день (память мне подсказывает, что то был вторник), Дэн не пришел на работу. Само по себе это было не так уж важно, если не принимать во внимание тот факт, что Дэн не позвонил и не предупредил об этом. Вот это уж, это-то всех и удивило – Дэн заслужил репутацию особо добросовестного работника. Приходил он не позднее восьми двадцати, на десять минут раньше всех остальных, в обеденное время отлучался не более чем на пятнадцать минут (это в те дни, когда не перекусывал наспех прямо за работой), отбывал домой тоже позже всех – уходя толпой в четыре тридцать, мы махали ему на прощание, зная, что он проторчит за столом еще хотя бы полчаса. Он был предан своему делу – притом достаточно талантлив, талантлив настолько, что преданность эта ценилась. Я предполагал, что у него были свои взгляды на раннее и быстрое продвижение по службе – подобное рвение, учитывая двоих детей, я вполне мог оценить. Обо всем этом я рассказываю единственно для того, чтобы объяснить, почему в тот день, когда Дэн не пришел, все мы ощутили легкую тревогу.

Как мы узнали на следующий день, у нас были все основания для беспокойства. Кто-то прочитал новость за утренним кофе, на первой странице «Покепси ньюс», кто-то узнал из уст Фрэнка Блока. Фрэнк был членом добровольной пожарной бригады, и его отсутствие в тот день никто почему-то не связал с Дэном. Одним словом, произошло несчастье.

Дэн поднимался рано, как и близняшки. Порой его жена Софи оставалась в кровати подольше, но в тот день по какой-то причине они встали все вместе. Время было раннее, немногим позже шести утра, и Дэн предложил всей семье заскочить в город и перекусить где-нибудь, перед тем как он отправится на работу. Идея пришлась супругам по душе, так что они усадили детишек в специальные креслица и выехали на машине. У Дэна не получилось пристегнуть ремень безопасности, и Софи обратила на это внимание, но он лишь отмахнулся – мол, дорога недолгая, ничего страшного с ним не случится.

– На твой собственный страх и риск, – строго сказала тогда Софи.

Дрешеры жили у Южной Моррис-Роуд. Эта дорога пересекает Шоссе 299, главную трассу, примерно в трех милях к востоку от города. Шоссе 299 – скоростная трасса… По крайней мере была таковой все то время, что я прожил по эту сторону Гудзона. В месте пересечения с Моррис-Роуд, конечно, надобно было быть светофору, а не паре стоп-сигналов – хотя, может статься, особого значения это не имело. Может статься, парень, управлявший большим белым восемнадцатиколесником, все равно не успел бы затормозить, гоня на своих семидесяти километрах в час. Дэн сказал, что видел, как грузовик надвигался справа – при повороте налево на 299, – но даже не успел понять, что тот движется настолько быстро. И, представьте себе, этот Большой Белый Кит врезался в его «субару» на полном ходу – поразил подобно молнии. Дэна катапультировало на дорогу через лобовое стекло – только благодаря этому он, как оказалось, и выжил. Высекая мириады искр и разбрасывая зазубренные осколки металла, расплющенные друг об друга грузовик и легковушка прокатились еще несколько метров вперед, и еще до того, как их движение прекратилось, «субару» превратился в шар из пламени. Буквально секунду спустя рванули топливные баки грузовика. Когда первый полицейский автомобиль прибыл на место, было уже слишком поздно. Я полагаю, что было слишком поздно уже тогда, когда нога Дэна вжала акселератор и машина вылетела на дорогу. Может быть, слишком поздно стало в тот момент, когда недалекий тип за рулем восемнадцатиколесника глянул на наручные часы, понял, что не успевает с утренней доставкой по расписанию и, решив сэкономить время и увеличить скорость, дал по газам. Огонь забрал его жизнь – хотел бы я сказать, что мне было его хоть чуть-чуть жалко, да, увы, не могу. Софи и близнецы тоже погибли. Два дня спустя коронер сказал Дэну, что, по всей вероятности, его жена и дети были убиты одним лишь столкновением и не сильно-то и мучились, когда пламя накинулось на них, если мучились вообще. Наверное, он думал, что таким образом хоть как-то утешит его.

Дэн был достаточно вежлив с тем коронером, но, думаю, причиной тому была пелена шока, в которой он все еще пребывал, когда коп подобрал его, спотыкающегося поминутно, на обочине дороги. Лицо Дэна алело от крови, как и толстовка, которую он надел с утра. Сначала офицер даже не был уверен в том, кто этот высокий парень. Когда он подвел Дэна к одной из машин скорой помощи, прибывших быстро, но уже все равно бесполезных, то предположил, что Дэн – всего лишь свидетель, застигнутый аварией, ранняя пташка-бегун, схлопотавший удар какой-нибудь отлетевшей в результате столкновения железкой. Ему потребовалось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что мужчина перед ним – водитель автомобиля, превратившегося в кучу смятого полыхающего металла. Смекнув, коп попытался допросить Дэна, но внятного рассказа о случившемся от него, само собой, не добился. В конце концов один из прибывших на место парамедиков сказал копу, что Дэн, скорее всего, в тяжелейшем шоке – а в таком состоянии человеку прямая дорога в больницу.

Пожар на дороге не унимался почти час, потребовалось три пожарных расчета, чтобы совладать с ним. Едущие из города и в город машины то и дело вставали, водители глазели на место аварии, и так вплоть до самого разгара дня. Две недели спустя на том перекрестке установили светофор; перемена стоимостью ровно в четыре человеческие жизни. Такие вот в наши дни расценки. Дрешерам он был уже ни к чему – разве что как памятник.

Прошло целых шесть недель, прежде чем Дэн снова явился перед нами. Поминки для Софи и близнецов прошли в городской методистской церкви – скромные, только для самых близких родственников. К тому времени как я пришел на работу в одно утро понедельника и прошмыгнул мимо стола Дэна, память о его трагедии изрядно поблекла – стыдно признать. Хотел бы я сказать, что виной тому завал в делах или какие-то разительные перемены в моей собственной жизни, не важно, к лучшему или к худшему, вот только правдой тому не быть. Долгое время хранить у сердца трагедии, что не касаются тебя лично, трудно – такую истину я усвоил после смерти Мэри. В краткосрочной перспективе люди вполне способны проявить к вам сострадание, но пройдет пара недель – и с вами будут обращаться точно так же, как и раньше, безо всяких скидок на происшедшее.

Дэн вернулся на работу со шрамом, оставшимся после удара о рассыпающееся лобовое стекло. Так к его выдающемуся росту и рыжей шевелюре добавилась третья отличительная черта. Начинаясь от линии роста волос (их Дэн стал отпускать подлиннее), шрам сбегал вниз по правой стороне лица, огибал правый глаз, стрелой вонзался в угол рта и оттуда переходил на шею, исчезая где-то за краем воротника рубашки. Все старались не глазеть на него в открытую, но выходило плохо, сами понимаете. Как будто по этой линии проходила какая-то застежка, на которой все лицо Дэна и держалось. Мне шрам напоминал о тех временах, когда отец брал меня с собой на прогулки по территории колледжа Пенроуза, когда я был мелким пацаненком, такое частенько бывало. В обязательном порядке отец останавливался всякий раз у пораженного молнией дерева и указывал мне на него. Оно было не из тех, которым разряд обламывал пару-тройку веток – то был настоящий живой громоотвод, он притягивал удары к своей кроне и пропускал ток по всей длине ствола, до самых корней. Случалось это, по-видимому, столь часто, что след от молнии намертво отпечатался в коре, прочертив извилистую линию, по которой отец всякий раз проводил пальцем, говоря:

– Знаешь, древние греки хоронили убитых молнией людей отдельно от всех остальных. Они были уверены, что опыт такой смерти своего рода священен… Вот только не могли определиться, хорошо это или плохо.

– Как что-то священное может быть плохим? – спрашивал я, но единственным ответом мне всегда служила легкая дрожь, пробегавшая по его шее, когда он касался пальцами той борозды, по которой некогда стекала река белого электрического огня.

Все мы делали все возможное, чтобы Дэн освоился на работе; тем не менее прошел не один месяц, прежде чем мне пришла в голову мысль пригласить его на рыбалку вместе со мной. Вы, наверное, думаете, что я одним из первых заговорил с ним, но это не так. До поры до времени я старался избегать его. Знаю, как это звучит: если не бессердечно, то по меньшей мере странно. Кто, как не я, лучше всех подходил на роль понимающего советчика и утешителя – ведь мы оба потеряли своих жен, не так ли?

Ну да, так оно и было. Вот только все люди счастливы одинаково и несчастны по-разному. Утрата близкого человека – это не что-то, сделанное под штамповку, и трагедии в нашей жизни до ужаса разнообразны. Утрата – она как лестница, количество ступеней в коей вам не дано знать; вы стоите на ее вершине, а она все тянется вниз, и с каждым новым шагом по ней вы что-то теряете – работу, дом, смысл жизни, родителей, любимого человека, детей. На какой-то ступеньке вы теряете саму жизнь – и, как я вскорости уверовал, спускаетесь куда-то еще ниже, еще глубже. В этой ужасной иерархии то, что я претерпел, – медленный уход жены, растянувшийся почти на два года, – стояло намного выше того, что перенес Дэн, выше потери жены и детей почти в мгновение ока. Точно так же человек, который в жизни вообще ничего не терял, стоял намного выше меня. У нас с Мэри все-таки было время, и пусть даже многое из того времени омрачалось тем, что смерть неотвратимо подступала к ней, мы, по крайней мере, смогли насладиться теми оставшимися месяцами, отправиться в Вайоминг до того, как болезнь окончательно приковала ее к кровати, выудить нечто хорошее из плохого. Можете себе представить, сколь сильно кто-то в положении Дэна мог завидовать мне… или даже ненавидеть меня за то, что у меня было, даже сильнее, чем кого-то, чья жена жила себе и жила. Я мог себе представить эту ненависть, потому сохранял почтительную дистанцию.

Кроме того, в своем поведении Дэн мало изменился. Он не расплылся в студень, как я. Конечно, бывали дни, когда его рубашка была той же, в которой мы видели его вчера, или костюм его был помят, или галстук висел криво, но в нашей конторе было порядком одиноких мужчин, в чей вид вкрадывались порой подобные детали, так что таким удивить кого-то из наших не удавалось. Помимо шрама и немного более длинных волос, единственное изменение, которое я видел в Дэне, сказывалось в его взгляде на остальных. То был куда более сосредоточенный взгляд, требовавший бо́льшей концентрации, чем обычно. Брови чуть опущены, глаза горят так, будто он пытается смотреть скорее сквозь то, что перед ним, чем на то, что перед ним. Во взгляде этом крылось нечто озлобленное – некие зачатки ярости, что иногда давали о себе знать в выражении его лица, – и если взгляд этот останавливался на мне, становилось как-то неуютно. Хоть его манеры и остались безупречными – Дэн всегда предпочитал говорить с людьми вежливо, оставляя о себе благоприятное впечатление, – под этим взглядом я неизменно чувствовал себя одним из героев того фильма про побег из Алькатраса, на которого ложится луч прожектора со смотровой вышки.

Когда наконец я позвал Дэна порыбачить со мной, я действовал скорее в порыве. Я стоял тогда в дверях кабинета Фрэнка Блока и рассказывал ему о том, как подсекал форель в минувшие выходные. Форель была не из самых больших, попадались мне экземпляры и куда крупнее, но силушкой природа ее не обделила, это уж точно. Ситуация с ней была осложнена еще и тем фактом, что, когда она начала клевать, я отошел за кустик отлить. Леска до поры была неподвижной, и я решил, что ничего не случится, если зажать удочку между футляром и бревном и отлучиться ненадолго по делам насущным. Как назло именно в этот момент рыбина решила заглотить наживку и рвануть прочь – яростно зажужжала катушка, удочка свистнула в воздухе и плюхнулась в воду. Я наспех выскочил из кустов, не успев должным образом застегнуться, и нырнул следом за ней. Поймать-то поймал, еле-еле ухватил – вот только штаны мои возьми да и спади до самых лодыжек. В таком первозданном виде я и стал подсекать рыбину – и вытащил-таки на берег, и залюбовался хорошим уловом; мой рыбачий азарт развеялся лишь тогда, когда до слуха моего долетели чьи-то смешки. Оказалось, на другой стороне реки стояли две девчонки – одна с биноклем, другая с фотоаппаратом. Обе показывали в мою сторону и смеялись. Я сразу пожалел, что родился на свет.

– И что же ты сделал? – спросил Фрэнк, покатываясь со смеху.

– А что мне оставалось? – пожал плечами я. – Поклонился им обеим, повернулся и поплелся обратно в кусты.

– Так ты у нас рыбак? – вдруг спросил меня Дэн, неожиданно подкравшись сзади. Я, надо думать, почувствовал его приближение загодя – только потому и не взвился в воздух, голося благим матом.

– Ну да, есть такое, – ответил я ему, повернувшись. – Я на рыбалке почти каждый день, когда не идет дождь, а порой и под дождем удило закидываю.

– Я раньше тоже рыбачил, – сказал Дэн. – Мой отец брал меня с собой.

– Ну и как тебе? – поинтересовался я.

– Ничего особенного. Навидался озер да прудов.

– Удавалось поймать кого-нибудь? – спросил Фрэнк. Он был из числа тех парней, что любят говорить о рыбалке больше, чем саму рыбалку.

– Иногда. – Дэн пожал плечами. – Окуней случалось вытаскивать, солнечных в том числе. Однажды мой отец поймал щуку.

– Нехило, – оценил я. – Щука – рыбина не из простых, ее поди вытащи.

– И не говори, – подтвердил Фрэнк.

– Мы весь день с ней провозились, – сказал Дэн. – Когда погрузили ее в лодку, она оказалась почти три фута длиной. Настоящий рекорд для того озера. Это было в штате Мэн. Мой отец спровадил рыбину капитану Питу – так звали мужика, что держал лавку приманок и снастей на озере. У него-то мы и купили наживку, на которую щука клюнула. И содовой всегда у него затаривались. У него был большой холодильник с банками содовой. Его та щука так впечатлила, что он снес ее таксидермисту и чучело повесил на стену в лавке. Под ней сделал табличку – с именем моего отца и датой вылова.

– Здорово, – сказал Фрэнк. Не знаю, относилось ли это к истории Дэна или к тому, что он вообще с нами заговорил. Насколько нам было известно, наш разговор был самым продолжительным из всех, в которых Дэн непосредственно участвовал с поры аварии.

И я спросил:

– А когда ты последний раз рыбачил?

– Годы и годы назад, – ответил он. – Еще до того, как родились близнецы.

Фрэнк уставился на свой стол. Я проглотил комок в горле… и выпалил:

– Хочешь пойти со мной?

– На рыбалку? – уточнил Дэн.

– Ну да.

– Когда?

– Как насчет этих выходных? Скажем, в субботу утром? Если у тебя нет планов…

Он нахмурился – видимо, решил, что я над ним подтруниваю.

– Не знаю.

Для меня вдруг стало жизненно важно затащить его с собой. Не могу точно сказать, что мною двигало. Может, я хотел доказать ему свою искренность. Может быть, я думал, что рыбалка сделает для него то, что сделала для меня. Хотя, как я уже сказал, у меня не было достаточных доказательств того, что жизнь Дэна, подобно моей, пошла под откос. Или, быть может, мой мотив был не столь четок – мне, возможно, просто хотелось перекинуться с чьей-нибудь живой душой парой-тройкой словечек, подцепляя к крючку свежую приманку. Не знаю. До того дня я прекрасно управлялся с ловлей рыбы исключительно своими силами. Но тут по какой-то причине сказал:

– Почему бы и нет? У меня есть удочка-запаска, если тебе нужна, да и снастей на нас двоих хватит. Я планировал засесть на Сварткил – это не так уж и далеко отсюда, так что, если тебе не понравится, ты всегда сможешь уйти. Я выхожу с утра пораньше, мне так больше по душе, но сижу до самого захода солнца, так что можешь подъехать в любое удобное время. Что скажешь?

Нахмурившись, Дэн задумался… а потом улыбка осветила его лицо.

– Черт возьми, – сказал он, – почему бы и нет?

Вот так вот мы с Дэном Дрешером начали удить рыбу вместе. Мы забились встретиться на Спрингвэйле, и он прибыл даже раньше меня – я только-только подъехал, и из сумрака предрассветных часов свет фар уже выхватил его долговязую фигуру. Удочка у него была с собой – новенькая и блестящая, явно купленная на днях. Что ж, прекрасно. Так он напоминал меня – образца тех давних лет. На голове у Дэна красовалась шляпа ковбойского кроя – как я позже узнал, ею он разжился, отдыхая в Аризоне вместе с женой. Взяв наживки, мы подцепили ее на крючки, забросили в воду, и когда солнце восстало из-за чащи прямо перед нашими глазами, мы уже готовили скорый завтрак.

В то самое первое утро (правильнее сказать – в самый первый день, так как просидели мы порядочно, солнце успело взойти в зенит и опуститься за наши спины, к горизонту) мы особо не разговаривали. Да и на следующий день болтовни не было. Я не думал, что встречу его на том же месте – насколько я помнил, к концу предыдущего дня он просто тихо поблагодарил меня за проведенное вместе время, собрался и был таков. Но он был там – когда я остановил машину на обочине, то заметил его на пеньке с футляром для удочки на коленях. Никак не объяснившись, он кивнул мне, когда я подошел, и произнес:

– Доброе утро. Прогноз погоды обещает на сегодня дождь.

– Дождь рыбалке не помеха, – отмахнулся я.

Он хмыкнул и больше не проронил ни звука. В следующие выходные мы снова торчали на Сварткиле, не без удачного улова. Вечером воскресенья, когда мы укладывали удочки, я обратился к нему:

– Я подумываю отправиться вверх по Эсопус-Крик в следующую субботу. Это не особо далеко – минут сорок езды. Ты со мной?

– Да, – сказал Дэн.

– Отлично.

Таким образом, в следующие выходные мы закидывали удочки на Эсопус-Крик. Потом я потянул его в Катскиллские горы, к ручью Биверкил, что на горе Тремпер. В воскресенье вечером, по пути домой, мы остановились в бургерной Винчелла – тоже на Двадцать восьмом шоссе, только по другую сторону от Вудстока. Именно там я узнал, что семья Дэна родом из Финикии, города в самом сердце гор, и что он знает эту область и ее историю довольно-таки хорошо. Но он никогда не рыбачил там. Фактически он не был тут с тех самых пор, как Софи была беременна – с тех самых пор, как он возил ее по Двадцать восьмому, чтобы показать те места, где он вырос.

Всегда сложно говорить о ком-то, кого потерял совсем недавно. Никогда нельзя быть уверенным, что сказать в ответ – просто потому, что не всегда понятно, делает ли человек мимолетную ремарку о своей утрате или же настроен поговорить о ней всерьез. Думаю, точно так же люди чувствовали себя в разговорах со мной после смерти Мэри. Между мной и Дэном не водилось ни долгой дружбы, ни глубокой семейной связи, которая могла бы простить ошибки в общении, допущенные, когда вы из кожи вон лезете, чтобы хоть как-то друга или родственника поддержать. Впрочем, Софи Дэн упоминал в моем присутствии уже не первый раз – в каждый наш совместный выход что-то такое да бывало; именно поэтому я рискнул и спросил:

– И как ей понравилась Финикия?

– Кому – ей? – переспросил он.

– Твоей жене, – сказал я, чувствуя, что вступил на точку невозврата. – Софи. Какое на нее впечатление произвели твои родные места?

Лицо Дэна на мгновение исказилось – выражение неверия и боли застыло на нем, будто я без спросу запустил руку в личный архив его воспоминаний. Затем, к моему удивлению, он ухмыльнулся и выдал:

– Она сказала, что теперь понимает меня и моих жлобов намного лучше.

Я улыбнулся в ответ. Худшее осталось позади. За остаток лета и начало осени, когда мы бродили по Катскиллским горам и выискивали самостоятельно ручьи в попытке расширить ареал рыбных местечек, я кое-что да узнал о жене Дэна и о его семье в целом. Он никогда не говорил много. Не верю, что он когда-либо был человеком, который любит слишком много распространяться о себе. Как вы, возможно, заметили, такой порядок вещей меня всегда устраивал, но, как только я почувствовал, что Дэн реагирует спокойно, разговоры о жизни перестали быть волнительными. Конечно, житие мое не из самых интересных, но все-таки кое-что на своем веку я повидал. Я рассказывал ему о Мэри – не о ее смерти, конечно. Если и была одна тема, которая оставалась однозначно закрытой, так это была тема наших с ним утрат. Это несколько усложняло дело, так как, я уже говорил, болела Мэри на протяжении всего нашего короткого брака. Я решил эту проблему, рассказывая о том, как все было до нашей женитьбы… и пока говорил, продолжал чувствовать ее случайные призрачные визиты ко мне – и это при том, что я сидел почти вплотную к Дэну! Я не знал, смогу ли я привыкнуть к ее посещениям, но странным образом они почти что утешали меня.

Сознательно или нет, Дэн следовал моему примеру, по большей части рассказывая мне о начале своих отношений с Софи. Возможно, так эти события казались достаточно давними – было легче убедить себя, что боль в груди вызвана ностальгией, не более. Он никогда не заговаривал о близнецах, Джейсоне и Джонасе, и, честно говоря, я был благодарен ему за это. Мэри очень хотела завести детей, и мысль о том, что она покидает этот мир, не оставив ни одного своего маленького подобия, подкашивала ее еще сильнее. Мы с ней часто говорили о детях – вплоть до утра того дня, когда она умерла, и после ее смерти я вдруг стал замечать за собой, что мне тяжело смотреть на юных племянниц и племянников Мэри на семейных мероприятиях, на которые меня по инерции продолжали приглашать. Видя их – видя любого маленького ребенка, – я вспоминал о том, что у нас с Мэри не было того, о чем мы мечтали, и боль в душе росла, подобно выжженному пятну под увеличительным стеклом в солнечный день. Груз лет подавил эти чувства, мне стало легче мириться с присутствием малышни… но, как оказалось, достаточно одного разговора, чтобы они явились снова – все такие же сильные, неугасимые.

Тем не менее мне нравилось верить, что любой небольшой дискомфорт, который я, возможно, испытывал, стоит того, что наши беседы помогают Дэну. На самом деле, когда сезон рыбной ловли закончился осенью, я немного волновался за него. Мне самому еще только предстояло найти замену рыбалке – как понимаете, я не определился с хобби на зиму по сей день, – и, помимо того, я все еще не мог с легкой душой сказать Дэну: ну все, рыбалка нам пока что не светит, давай-ка попрактикуемся в керлинге. Может быть, с учетом всего того времени, что мы провели вместе, это и было странно с моей стороны, испытывать такие заминки, но никуда от этого было не деться, и я не решался просто так вытащить Дэна на выходные поболтать. Глупо, да. В любом случае за него взялись родной брат и семья Софи, решив, что оставлять его без опеки на праздники нельзя. Так что в рождественский сочельник он всяко не был одинок.

Хоть я и видел Дэна на работе каждый день и даже заговаривал с ним от случая к случаю, только в конце февраля следующего года я осмелился пригласить его к себе в гости. Несмотря на малое количество дней, февраль всегда поражал меня своей мрачностью – по меньшей мере, в здешних местах. Он не самый темный в году, безусловно; не самый стылый и не холодный, но довлеет над ним некая безотрадная серость – иначе не могу объяснить. Это месяц, когда все самые значимые и самые радостные праздники остались позади, а до Пасхи и весны еще долгие и долгие недели. Малым спасением февралю служит День святого Валентина в самой его середине, но даже тогда, когда у меня еще был повод праздновать его, я все еще думал о втором месяце года как о безрадостном времени. Наверное, то была одна из причин, по которой я пригласил Дэна в гости – и по которой, открыв тем воскресным вечером ему дверь, я застал его небритым, чумазым, обряженным в старый спортивный костюм, пропахший нафталином и кладовой сыростью. И знаете, я мог бы удивиться – еще в пятницу Дэн щеголял своей традиционной безупречностью, – но не удивился, нет. Глядя на стоящего в дверном проеме Дэна, с глазами столь красными, воспаленными, что они тут же вызывали воспоминание об уэллсовском спящем, который проснулся, я просто подумал: всему виной февраль.

Говорят, для большинства людей второй год после утраты сложнее первого. В первый год вы все еще пребываете в шоке. Вы не верите в то, что произошло, не решаетесь поверить. А потом – старательно делаете вид, что умерший близкий (сразу несколько близких, в случае Дэна) просто уехал в гости и покамест не торопится возвращаться. Со мной такого не было, но, думаю, единственно потому, что наше расставание с Мэри растянулось во времени и все эти трюки мне были в общем-то ни к чему. Но с Дэном все случилось именно так. Он, с гордо поднятой головой, прошел через День благодарения, Рождество, Новый год, сделал все возможное, чтобы стать хорошим хозяином для уймы навещающих его родственников, но как только последний из них, двоюродный брат из Огайо, отбыл, как только стало ясно, что в ближайшем будущем больше никто не приедет, фасад рассыпался. Осознание того, что отныне он одинок, раздавило Дэна, подобно сгруженной с самосвала груде кирпичей. До того он не мучился особо бессонницей, отвлекал себя просмотром старых фильмов на любимом видеомагнитофоне… Но теперь ему только и виделся тот огромный белый грузовик о восемнадцати колесах, мчащийся навстречу и ухмыляющийся зубастой хромированной решеткой радиатора, готовый откусить от его жизни такой огромный кусок, что Дэн никогда не оправится. Когда он пытался посмотреть телевизор – кассетную запись «Багровых рек» к примеру, или одно из поздних ночных ток-шоу, – картинка на экране всякий раз сменялась Софи, отвернувшейся от него, чтобы посмотреть на ревущий восемнадцатиколесник, и последнее выражение ее лица сменялось с легкой утренней утомленности на животный ужас. Ее губы раскрывались, чтобы произнести какие-то слова, но Дэну не суждено было их услышать.

Он рассказал мне об этом, пока мы ужинали спагетти с фрикадельками, чесночным хлебом и салатом, – в ответ на мой вопрос о самочувствии. Я не перебивал его, лишь изредка вворачивая какое-нибудь «угу». Никогда мы с ним так долго не говорили; никогда он не рассказывал так много о своей потере. Иногда он останавливался, дабы съесть что-нибудь, и за все время осушил четыре полных стакана красного вина, бутыль с которым я поставил на стол. Этого ему хватило, чтобы начать пошатываться и сонно прикрывать веки. Когда рассказ его вроде бы подошел к концу, я тихо произнес:

– Не пойми меня неправильно, но, может быть, тебе стоит обговорить это все с кем-то… ну… более компетентным. С врачом. Вдруг поможет.

– Не обижайся, Абрахам… Эйб, – ответил он дрогнувшим голосом. – Хочешь знать, что реально помогает? Я скажу. Примерно в четыре утра, когда я лежу в постели, сна у меня ни в одном глазу, а на потолке надо мной что-то вроде киноэкрана, на котором раз за разом прокручивается та авария. И я встаю, вытаскиваю себя из кровати часа на полтора пораньше, кое-как одеваюсь, делаю себе чашку кофе на посошок – не могу пропустить свою утреннюю чашку, понимаешь ли, – и иду к машине. Выезжаю на угол Моррис-Роуд и Шоссе 299, ищу себе местечко на обочине, а места там хватает, сам знаешь, и сижу, тяну кофе из термоса. Там сейчас светофор – ты видел?

– Да, – сказал я, – видел.

– Еще бы ты его не видел. Все видели. То самое место, где семья Дрешер – некогда счастливое семейство Дэниела Энтони Дрешера – лишилась сразу трех своих членов. Я сижу там, на этом самом историческом месте, пью остывающий кофе и смотрю на этот светофор. Пристально смотрю, изучаю прямо-таки. Смотрю, как красный сменяется сначала желтым, потом зеленым. Мне наплевать, тепло ли снаружи, холодно – я опускаю окно и слушаю его. Ты ведь знаешь, что каждая лампочка в нем жужжит по-своему? Жужжит, жужжит, а потом – «кланк», и цвет меняется. Обычно на светофорах самый длинный сигнал – красный. А на этом вот дольше остальных горит зеленый – я знаю, я рассчитал время. И еще они жужжат и кланкают, эти лампы – звуки такие, будто тюремные ворота открываются и закрываются. Вот о чем я думаю, Эйб. О воротах тюрьмы. Они сначала открываются… потом закрываются… и так раз за разом. И знаешь… я сказал, что сидеть там мне помогает, но ни черта оно не так. Я не могу выудить из этого опыта ничего хорошего. Тот перекресток – просто еще одно место, которого я не могу избежать. Это мой личный ад, понимаешь? Ничего не помогает. Последнее время в моей голове бродят странные мысли. Когда я смотрю на что-то – на вещи, на людей, – мне кажется, что все они нереальны. Это все просто маски, вроде тех, из папье-маше, что мы делали для одной из наших школьных постановок. Какая же это была пьеса? По-моему, «Алиса в Стране чудес», а может, и не она. Хотел бы я вспомнить эту пьесу – очень хотел бы. Все кругом замаскировано, Эйб, и вот тебе вопрос на миллион долларов – что же скрывает каждая из этих масок? Если бы я мог прорваться сквозь них, сжать кулак и разбить каждую!.. – Рука Дэна грохнула о стол, зазвенели, подскочив, наши тарелки. – Если бы у меня получилось – что бы я под ними нашел? Просто плоть – или что-то еще? Будут ли там те вещи, о которых говорил священник на похоронах? Тебя там не было, не так ли? Тогда мы еще не так хорошо знали друг друга. Красота, сказал священник. Моя жена и дети сейчас – в месте невиданной, невыразимой красоты, красоты за гранью нашего восприятия. И еще там радостно, сказал он. Бесконечная радость. Если бы я мог пробить дыру в чьей-нибудь маске, я бы увидел красоту и радость? Или у нас есть только маски – и все? Знаешь, сидя на том перекрестке и глядя, как зеленый сменяется на красный, я не думал о рае. Я думал о совсем-совсем других вещах. Может быть, Бог наш, если он есть, не так уж хорош. Может быть, он злой или сумасшедший. Или просто скучающий, или очень недалекий. Может быть, у нас тут все совершенно неправильно. Может быть, то, что скрывается за маской, уничтожило бы нас, если бы мы могли это видеть. Ты думал когда-нибудь об этом?

– Не уверен, – пробормотал я.

– Это нормально, – кивнул Дэн и, откинувшись на спинку стула, погрузился в забытье.

Сейчас я вспоминаю его слова с дрожью и думаю – откуда же он знал? Говорят, когда мозги наши попадают в переплет, у нас просыпается дальновидность. Возможно, именно это с ним и случилось. Опять же, мне следует держать в уме тот случай на Голландском ручье – все то, что мы услышали и увидели, и да поможет нам Господь. Все это, конечно, совсем не обязательно подтверждает слова Дэна. Может, говоря так, я надеюсь на лучшее… ну или становлюсь почетным членом общества верующих в плоскую Землю, выказываю закидоны в духе Поллианны[5] Поллианна – героиня одноименной книги Элинор Поттер (1913), девочка, отличавшаяся особой формой оптимистического мировоззрения, испытывающая радость по поводу каждого негативного события в жизни и всегда стремящаяся с помощью хитроумной полемики выставить любой негативный опыт в положительном свете.. Есть вещи, с которыми жить нельзя – независимо от того, правда они или вымысел. Нужно от них отречься. Отвести взгляд и не просто притвориться, что перед вами ничего нет, а забыть о самом факте увиденного. И о трусости здесь речь не идет – людская душа суть хрупкая вещь, и не всякое огненное откровение идет ей на пользу. Что нам еще остается?

Так как Дэн был явно не в состоянии доехать до дома, я уложил его на свою кровать, а сам устроился на диване. Поднять его со стула, вывести из гостиной и по коридору доволочь до спальни оказалось непростой задачкой. Он все время останавливался и выказывал желание улечься прямо на пол, а убедить взрослого мужика, сломленного горем и вдобавок пьяного, не упасть там, где он стоит, сложнее, чем кажется.

После рассказа Дэна у меня не было проблем со сном. Но позже, той ночью – строго говоря, то было уже утро следующего дня, – мне приснился кошмар. Первый с тех пор, как Мэри умерла. Как правило, сны мои отличались приземленностью и состояли в основном из ситуаций, пережитых за день. Мой разум очень редко выдавал что-то странное и необычное, если выдавал вообще. Со мной всегда так. По правде говоря, я даже завидовал тем людям, что переживали во снах невероятные приключения и бурные любовные похождения… или хотя бы ужинали с Элвисом Пресли. Что-то вроде маленького личного фильма, правда? Так вот, мой сон мало напоминал голливудскую феерию. Такой фильм хочется выключить, но, как только поступишь так, придется встать с дивана и пересечь гостиную, что еще страшнее. Прогулка по гостиной кажется непозволительно большим риском. Но это еще не все – есть еще и некий градус очарования. И глаза не отрываются от экрана, даже если их обладатель пожалеет позднее о том, что не щелкнул кнопкой на пульте, даже если он потом накроется с головой одеялом и проведет остаток ночи, пытаясь убедить себя, что скрипы за дверью спальни – это просто ворчит старая древесина дома, это не ступенька прогибается под чьим-то весом.

Во сне я ловил рыбу… и с самого начала все было ненормально. Я стоял близ узкого, извилистого и быстрого потока. Говоря «быстрый», я подразумеваю, что вода вспенивалась прямо у меня на глазах, как после затяжной бури, и это сбивало с толку. По левую руку от меня ручей сбегал с крутого холма, по правую – вздымался на дюжину ярдов и опадал. Другой берег резко восходил к плотной гряде вечнозеленых деревьев, и где-то позади меня ситуация наблюдалась точно такая же. Небо над головой было чистым и голубым, солнце ослепительно палило в зените, но, будто выражая презрение его свету, деревья напротив меня – не только пространство между стволов, но и сами стволы – непроглядно темнели, как если бы их изваяли из самой ночи. Стоя там, на краю этого бушующего ручья, с удочкой в руках, занесенной для броска, я не мог отвести глаз от тех деревьев, от той темной чащи – что было странно, ведь, глядя на них, я испытывал сильное головокружение, как зависший над бездной, всматривающийся в глубокую пропасть. А хуже всего было то, что за мной оттуда кто-то совершенно точно наблюдал – взгляды несметной орды каких-то существ, затаившихся под покровом темных крон, ползали по мне разозленным осиным роем. К горлу подступал крик. Я уже был вот-вот готов бросить удочку и побежать отсюда без оглядки, когда что-то на мою наживку взяло и клюнуло.

Удочка изогнулась. Леска уходила вниз метр за метром со злым свистящим звуком, какой обычно можно услышать только в этих телепередачах про глубоководную рыбалку, когда клюют марлин или рыба-меч. Она закончилась быстро, но разве мог быть этот ручей таким глубоким, чтобы рыба, пусть даже подавшаяся в глубину, растянула всю мою катушку? Начать сматывать леску я не мог – боялся, что удочка сломается (хотя, спрашивается, не лучше ли было дать ей сломаться?), а мой улов тем временем трепыхался где-то глубоко внизу, явно желая сняться с крючка. Внезапно трепыхания унялись, и я застыл, колеблясь, пытаясь понять, временная ли эта передышка или же рыбина сдалась. Кажется, сдалась. Я начал сматывать леску. Даже во сне на это у меня будто бы ушли долгие часы, и груз, повисший на другой стороне удила, словно утяжелялся по мере поднятия. Зато больше не дергался. Что же это за зверь такой , гадал я. Ни разу за жизнь мне не приходилось слышать о рыбе, что ушла бы с приманкой на глубину, а там вдруг резко выдохлась и позволила себя преспокойно, без дальнейшей борьбы, вытащить. По правде говоря, я понятия не имел, что это за ручей, который позволил моей загадочной рыбе нырнуть так глубоко. Пейзаж напоминал Катскилл, но где именно я в горах – признать не мог.

Не ведаю как, но я почувствовал, что нечто на крючке приближается. Уж точно я не увидел это – сквозь бурлящую воду нельзя было что-то различить. Вместе с этим чувством пришло ощущение, будто неизвестные наблюдатели в чаще все как один задержали дыхание, с нетерпением ожидая незнамо чего. Мой улов наконец-то пробился сквозь толщу вод, и время замедлило свой ход. Я видел что-то темное, кружащееся в воде, похожее на сплетение змей. Не змей… скорее, каких-то растений, водорослей. Нет, не водоросли – волосы. То были волосы, густые и коричневые, промокшие и напрочь спутавшиеся. Волосы разметались по обе стороны от высокого, бледного лба и длинных узких бровей над закрытыми глазами. Еще прежде чем из воды явились ее высокие скулы, ее острый, чуть заостренный рот, я уже знал, кого изловил. Из ее маленькой верхней губы торчал крючок, но крови не было – вместо нее из ранки сочилась какая-то черная гадость. Застыв соляным столбом на берегу, я таращился на свою жену, на мою бедную мертвую Мэри, осознавая даже во сне безвозвратность утраты, вцепившись отчаянной хваткой в удочку и не ведая, что можно еще сделать. Какая-то часть меня пребывала в столь сильном страхе, что твердила мне бросить удило и смыться, даже под страхом столкнуться с бдительными обитателями темной чащи. Другая моя часть была напрочь убита горем, желала броситься в поток и схватить ее, обнять ее, перед тем как она вернется туда, откуда поднялась. Как будто я потерял ее считанных пять минут назад – такой острой была боль в душе. Горючие слезы нескончаемым потоком катились по моему лицу.

И вот она открыла глаза. Я захныкал – только таким словом можно описать те звуки, что я издавал. Глаза Мэри, ее теплые карие глаза, в которых когда-то было так много любви и доброты, исчезли, превратившись в два тусклых рыбьих бельма, равнодушно воззрившихся на меня, – почему-то казалось, что, если я все-таки решусь освободить ее из бушующего потока, окажется, что в остальном она тоже преобразилась, что ее прекрасное тело покрылось рядами скользких чешуек цвета стали и острыми уголками плавников. Я дрожал всем телом – дрожал так сильно, что оставалось лишь стоять и смотреть.

Она разомкнула губы и заговорила. Голос ее звучал странно – будто бы она вещала издалека и в то же время шептала мне прямо на ухо.

– Эйб, – сказала она каким-то чужим, непривычным, но все еще узнаваемым голосом.

Я ответил ей одним лишь кивком – язык присох к небу.

– Он тоже рыбак, – произнесла она. Из-за крючка, торчащего из губы, ее слова звучали невнятно. Я еще раз кивнул, не зная, о ком она говорит – о Дэне?

– Иные реки залегают глубоко, – сказала Мэри.

Мои губы дрожали, и я кое-как выдавил:

– М-м-мэри?

– Глубоко, темно, – нараспев произнесла она.

– Дорогая?

– Он ждет.

– Кто? – спросил я. – О ком ты говоришь?

Ответ я не разобрал – всему виной проклятый крючок. Невнятный набор слогов звучал так, будто собирался в слово из немецкого или голландского языка: there fissure [6]Английское непереводимое there fissure созвучно с фигурирующим выше по тексту немецким der fischer.? Что-то вроде этого. Прежде чем я успел попросить ее повторить, Мэри сказала:

– Что утрачено, то утрачено, Эйб. Ничего не вернуть.

Ранка от крючка разверзлась от ее губ до самой линии роста волос, и из прорехи выплеснулось нечто светящееся, стремительно растущее. Леска потянула меня к воде, руки будто приросли к удочке. Бурлящий поток насмехался надо мной, вмиг ожив. Еле живой от страха, я боролся изо всех сил, тормозя неуклонное приближение к воде подошвами, но монстр в обличье Мэри был сильнее. Рывок – и вот я уже лечу головой вперед в пенящиеся воды, и сотни ртов, набитых под завязку мелкими, острыми, ослепительно белыми зубами, распахиваются в предвкушении, и…

И я, вздрогнув, просыпаюсь – во рту пустыня, сердце ошалело колотится о самые ребра.