Онлайн чтение книги Евангелие зимы The Gospel of Winter
Глава 1

Чтобы рассказать вам, что произошло на самом деле, чего вы не знаете и о чем не писали в газетах, мне придется начать с традиционной рождественской вечеринки моей матери. За два дня до этого, будто вселенная стала сопродюсером ее шоу, выпал снег, выбелив наш богом забытый уголок Коннектикута. Мать пришла в восторг. Электросвечи в окнах, венки на дверях, живописно занесенный снегом дом – подруги придут в восторг. Настроение поднимется до небес – хотя бы с виду. В этом вся мать («выживают самые жизнерадостные»), и подруги рады были высосать до дна ее праздничную панацею. Мы готовились принять больше полутораста гостей, решив не обращать внимания на то, что на разосланных в конце октября приглашениях рядом с именем матери вытиснено имя отца, а между тем Донован-старший провел большую часть года в Европе и намеревался осесть там навсегда.

Мне не дозволялось заходить в кабинет Донована-старшего, но, раз он уже не жил дома, я сделал его кабинет своим, окопавшись среди его книг и безделушек со всего света в надежде почерпнуть толику мудрости и заполнить зияющую пустоту внутри. Если бы не вечеринка, я бы просидел в кабинете всю ночь, читая «Франкенштейна» к уроку мистера Вайнстейна, но вечеринка имела место быть, мать удалилась наверх прихорашиваться, и я сказал – да пошло оно все. Если я намерен выдержать до конца, нужно чем-то подкрепиться.

Я запер дверь кабинета и уселся в кресло перед письменным столом Донована-старшего. Кабинет освещался лишь ожерельями белых лампочек, развешанных на кустах за окном. Я посидел в полумраке, слушая, как персонал обслуживающий банкеты, снует по всему дому, затем включил маленькую лампу – только чтобы видеть, что делаю. Страницы перекидного календаря не переворачивали уже много недель, я подтянул его к себе по настольному планшету и положил разворотом вниз. Металлическая основа поблескивала в свете лампы. Я вытряхнул на ладонь пару таблеток аддерола и уложил на календарь. С помощью тяжелых ручек Донована-старшего раздавил таблетки, разделил образовавшуюся кучку на несколько поменьше, развинтил одну ручку и втянул дорожку через пустой корпус.

В голове словно взорвалась пулеметная очередь мыслей и воспоминаний. Я представил себе появление Донована-старшего из мрака – бледная лысая голова и острый взгляд, пристальный, испытующий. Подавшись ко мне, он ворчливо повторил одно из своих изречений: «Мальчик, ты можешь стать тем, кто создает реальность для других, или же тем, кто живет в реальности, созданной для него». Донован-старший был из тех людей, о которых пишут в газетах: они собираются в Давосе, Пекине или Мумбае, и их рукопожатия влияют на мировую экономику. Думай глобально, действуй локально, ответил бы я, но Донован-старший никогда не бывал дома, чтобы поработать над локальной частью. Да и когда я ему что-нибудь говорил, а он спрашивал?

Я прикончил еще одну дорожку, и воспоминание материализовалось в кабинете: призрак старины Донована уселся в кресло с номером «Бэррона». Затолкав носки в ботинки, стоявшие возле него на полу, он пристроил босые ноги на оттоманку. Ступни его казались полупрозрачными, как белый изюм, скукожившийся и высохший у камина. Донован-старший потел и скреб коротко стриженные волосы над ушами. Рядом на столе лежала кипа газет, сложенных под пепельницей с раздавленными окурками – надгробными памятниками, торчавшими из мини-кургана. На широком подлокотнике кресла стоял бокал, в котором оставалось еще много, но Донован-старший, расплющив крупный нос о край бокала, высосал все до дна. Как обычно, густая жидкость застряла у него в горле, и он попытался откашляться. «Мальчик, тебе повезет, если в истории тебя упомянут хоть петитом, – большинство людей ведут жизнь незначительную и бессмысленную. Я стараюсь тебе помочь».

Я сосредоточился, и вскоре остался лишь голос, звучавший у меня в ушах. Голос походил на мой. По крайней мере, казался знакомым.

– Я здесь, – сказал я в пустоту кабинета.

Но в комнате был только я и тишина вокруг меня, и в этой пустоте я испугался. Я страшно боялся других людей и собственного проклятого «я». Страх был всепоглощающим, он брал в кольцо и приводил в оцепенение, как нечто сопящее, подобравшееся вплотную. Не знаю, как бы я думал о чем-то еще, кроме своих страхов, без химической подпитки. Я вдохнул последнюю дорожку аддерола, вытер стол и тихо вышел из кабинета, наконец-то готовый к сегодняшнему вечеру.

Перила парадной лестницы, ведущей из фойе на галерею, были увиты гирляндами зелени. Повсюду лихорадочно шли последние приготовления: под большой елкой в гостиной два официанта в смокингах взбивали тюль, изображавший снег, в библиотеке бармен расставлял ряды бокалов на переносном баре, установленном в дверях на кухню. Фирмы по обслуживанию банкетов никогда не присылали на вечеринки матери одних и тех же официантов, но все знали, как себя вести. В продолжение всего праздника этот безмолвный ансамбль будет появляться по малейшему знаку и исчезать по команде, сливаясь с обстановкой. Как только приехали гости, я, добросовестно играя свою роль, вышел на сцену, но на меня никто не обратил внимания.

В кухне Елена на повышенных тонах общалась с приглашенной обслугой, с содроганием оглядывая устроенный ими бардак, но, увидев меня, сразу подошла. На ней была блузка с белым воротничком, которую Елена всегда надевала, когда мать закатывала вечеринки. Волосы были стянуты в тугой узел. Нагнувшись, чтобы обнять ее, я постарался не помять каскад мелких оборок вдоль застежки.

– Будешь веселиться? – спросила Елена по-испански.

– Нет.

Она поправила мне воротник.

– Тебе нужно больше думать о себе.

– Для этого есть ты, – ответил я.

– Ах, m’ijo[1]Сынок ( исп .). – Здесь и далее примеч. пер. , перестань, – проворчала она.

Конечно, при родителях Елена никогда не называла меня сынком, и при них мы не говорили по-испански. Я упражнялся в испанском, когда мы оставались в доме одни, и теперь, после проведенного с Еленой времени, изъясняюсь по-испански почти бегло.

Она поцеловала кончики пальцев и коснулась или моего лица. Глаза ее превратились в щелочки – яблочки щек приподнялись в улыбке.

– Пожалуйста, будь благоразумным.

– Посмотри на меня, – сказал я, указывая на пиджак и галстук, которые выбрала мать. – Я готов играть свою роль. – Елена смотрела, как обслуга возится со встроенными одна под другой духовками. Я тронул ее за руку: – Нельзя ли все же переждать в твоей квартире? Нашего отсутствия даже не заметят. Видишь, сколько народу она наняла? Мы ей не нужны.

Елена пристально посмотрела на меня.

– Что с тобой? Что у тебя с глазами?

– Ничего.

Глаза у меня, конечно, покраснели, но Елена, как обычно, лишь покачала головой и больше не спрашивала. Она обняла меня, потом отступила и коснулась ладонями моих щек.

– Пожалуйста, помоги сегодня своей матери. Сделай это для нее. – Она поцеловала меня и снова крепко обняла, как часто делала.

Я и дольше простоял бы в ее объятиях, но тут официант смахнул со стола тарелку. Она разбилась, осколки разлетелись по кухонному полу. Елена резко обернулась.

– Ай, диос мио. – Она обожгла официанта гневным взглядом. – Ну конечно, чужое добро… – И прошла в чулан за щеткой.

С чувством долга, повисшим камнем на моей шее, я отправился искать мать. Ее голос доносился из гостиной.

– Совиньона нет! – бранилась она с призраком, видимым ей одной. Покрой темно-красного вечернего платья открывал почти всю ее спину. – Шардоне и совиньон! И совиньон! Я говорила Елене – и, и, и! У нас не ужин в пользу бедных, мы отмечаем Рождество! Выбор меню – показатель элегантности! – У матери был талант прицепиться к спущенной петле и приравнять бесценный ковер к массе перепутанных ниток. Вина в доме больше, чем гости способны выпить, даже если очень постараются; хватит и официантам, которые, как всегда на вечеринках, не дадут пропасть открытым бутылкам и под утро нетвердой походкой расползутся по своим фургонам.

– Она заказала, – возразил я. – Я видел, как бармен ставил вино в холодильник.

– Что ты там жмешься за мебелью? – спросила мать. – Ты же вроде собирался мне помогать!

– Кто жмется? Я здесь. И вовсе не обязательно вечно ее обвинять.

– А-а, ты у нас адвокат, как обычно! Святая Елена!

Мать размеренно задышала через нос, считая про себя. Этому так называемому черепашьему дыханию ее обучали на йоге, тай-чи, пилатесе, растяжке-вытяжке души, или что там у нее на повестке дня.

– Ладно, – сказала она новым, мажорным тоном. – Давай-ка улыбнись, все-таки у нас праздник. Ты будешь встречать гостей.

– Я и так улыбаюсь.

– Расслабься. – Мать уперла руку в бок. – Держись развязнее, как отец, не будь букой. У нас сегодня будут только друзья, Эйден.

Не помню, чтобы на прошлое Рождество Донован-старший склабился, как политик.

– Я не он, – произнес я.

– Не он, – негромко согласилась мать, – но ты притворись. – Взглянув через окно на двор, она вздохнула: – Пожалуйста.

Мне очень хотелось притвориться. Ради нее.

На подоконниках и журнальных столиках трепетали огоньки свечей, а в очаге, потрескивая и рассыпая искры, горели толстые поленья. В свете живого огня светлая мебель и стены цвета слоновой кости приобрели оранжевый оттенок. Когда мать снова повернулась ко мне, я дал ей то, чего она хотела.

– С Рождеством, – сказал я.

– Ну вот! Так-то лучше. Вот что все хотят видеть.

– Да будет праздник.

Мать торжествующе улыбнулась.

В дверь позвонили. Мать пригладила платье на талии и часто заморгала. Пора. Один из приглашенных официантов поправил галстук-бабочку и открыл входную дверь. Я спохватился, что стою с руками в карманах – надо бы их вынуть, – но это оказалась всего лишь Синди, одна из близких маминых подруг. Мать выплыла в фойе, как на сцену – словно и не было этих двадцати лет. Они сразу направились к бару, и Синди, едва получив бокал, высоко подняла руку.

– За новую великолепную вечеринку Гвен! – произнесла она. – И пусть Джек со своей бельгийской шлюхой катятся к чертям!

Они выросли в одном городе, но познакомились, только воцарившись в коннектикутском высшем обществе. Синди была еще миниатюрнее матери, зато с широченной, от уха до уха, улыбкой. Я иногда встречал ее семью в церкви Драгоценнейшей Крови Христовой, а ее сын Джеймс учился в нашей частной школе, гордо именовавшейся Коннектикутской академией, на два класса младше меня. Единственный способ вести счет маминым подругам – приписать их к разным социальным кружкам. Когда кружков накапливалось достаточно, я начинал помнить лица и какие-то факты биографии, вроде статистики на обороте карточек бейсболистов. Вместо очков или пропущенных ранов здесь значились категории «личное имущество», «благотворительная деятельность» и «число посещений вечеринок Донован», что в случае Синди равнялось ста процентам.

На крыльце снова позвонили. Я открыл, поздоровался – и понеслось: я едва успевал приветствовать хлынувших в двери гостей. Я часто моргал, ощущая, как глаза лезут из орбит, словно яйца в глазунье. Вошедшие сверкали неоновыми улыбками и все прибывали.

– Здравствуйте, – говорил я очередному гостю. – Здравствуйте.

Растянув в улыбке губы до отказа, я подсказывал, куда пройти, постепенно отключаясь и уходя в тоскливую пустоту, где на меня наваливались мысли о «Франкенштейне» в мягкой обложке, оставшемся на кресле в кабинете. Я представлял, как это существо пробуждается и смотрит со стола злобным взглядом.

Гости все прибывали. Пробираясь в толпе, я то и дело кого-нибудь задевал. Люди поспешно, чтобы не пролить, глотали свои коктейли и наклонялись ко мне, разговаривая самым мажорным тоном.

– Оценки прекрасные! – кричал я, перекрывая шум: – Йель, только Йель!

Вживаясь в роль, я почти освоил странный акцент, который порой прорезается у американцев: как бы британский, но с несомненной примесью верхне-истсайдского. Я переходил из комнаты в комнату, соображая, как бы незаметно смыться – по дому волнами перекатывался натужный, агрессивный смех.

Я хотел незаметно пробраться мимо группы гостей у пианино, подняться в кабинет и хоть немного посидеть спокойно, но меня перехватил бывший коллега Донована-старшего, Майк Ковольски. Переваливаясь, он поспешил через фойе, балансируя брюхом. Его сын Марк шел сзади. Если бы не фамильный, кувалдой, папашин подбородок, трудно было бы поверить, что Марк – его родной сын. В академии он держался с невозмутимой, уверенной отстраненностью, которую я привык принимать за пресыщенность. Мы встретились у парадной лестницы. Майк больно хлопнул меня по плечу.

– Смотрите, как он обрабатывает вечеринку – вылитый адвокат! Да-а, Эйден, давненько не виделись. Ты уже с меня ростом, и когда это твой старикан разрешил тебе ходить с такими патлами? Не к лицу мужчине прятать глаза. – Он помахал между нами пальцем. – Представишь Марка кое-кому? Или самому не терпится захапать все престижные стажировки, обогнав приятеля, а?

– Как твое ничего, Донован? – спросил Марк.

В академии мы оба учились в десятом, но в последний раз Марк со мной здоровался на обязательном зачете по плаванию в сентябре. Назвать нас приятелями можно было разве что в шутку. Как капитану команды пловцов, ему пришлось приветствовать нас одного за другим, когда мы прыгали в воду и доказывали, что можем проплыть до бортика и обратно, не утонув. Я же считал его человеком из бронзы: натуральный цвет кожи у Марка круглый год был янтарно-смуглый, а плотная шапка кудрявых волос никогда не казалась ни отросшей, ни стриженой. Мы вместе ходили в воскресную школу, но уже в средних классах общались, только когда наши отцы заставляли наши семьи встречаться за обедом, то есть давным-давно, еще до того, как мой родитель ушел из компании и открыл свою фирму.

– Марк тут кое с кем пообщается, – продолжал Майк. – Без этого никак нельзя. Здесь не просто вечеринка, а ярмарка вакансий, – бросил он сыну.

– Пап, я знаю.

– Все зависит от того, как смотреть на вещи, мальчики. Надо во всем видеть лишнюю возможность. – Майк ткнул меня в грудь.

Марк посмотрел на меня, на отца и снова на меня.

– Может, Эйден покажет мне дом? – Майк взял Марка повыше локтя. – Carpe diem, – отозвался Марк, – я понял. Но можно мне просто пообщаться с Эйденом? Было бы круто.

– Я покажу ему обстановку, – предложил я как можно хладнокровнее.

Марк попытался вырваться из папашиной хватки, но Майк не отпускал.

– Главное – целеустремленность. Зевать будем в другом месте. Цель, цель, цель. Увидел, что нужно – подошел и хапнул, черт возьми. – Он улыбнулся и подтянул поближе и меня, так что мы с Марком оказались прижатыми друг к другу. Изо рта у Майка пахло креветками. – Правильно я говорю? – спросил он.

– А как же, – отозвался я.

Марк благодарно улыбнулся. Майк пихнул сына к кружку мужчин у камина. Хотя те расступились, освобождая ему место, Марк отчего-то искал меня глазами. Взгляд этих удивительно светлых голубых глаз красноречиво молил: «Вытащи меня отсюда!» А я как-то не привык, чтобы на меня смотрели с мольбой о помощи. Но вскоре Марк вынужденно приступил к упражнению, которое и я десятки раз исполнял на вечеринках матери, – стал отбарабанивать резюме, и с этой секунды его уже было не спасти.

Снимите маски, сказал бы я не только Майку, но и многим в нашей академии. Снимите большие, пластмассовые, погано улыбающиеся личины, в которых вы с ноги открываете любую дверь. Мне тоже случается общаться с ровесниками, когда дискуссионный или шахматный клуб собирается за обедом у кого-нибудь дома или когда мы болеем с трибуны на матче по хоккею на траве и футболу. Я слушаю, как другие разговаривают между собой – можно подумать, уверенность родилась раньше их. Никто никогда не скажет: «Я не знаю» или «Я боюсь»; они ведут себя так, будто маски – их настоящие лица и они прекрасно проживут со своей самонадеянностью, искренне полагая, что никто больше им не нужен. Как там называется стих Джона Донна, который мы читали на уроке Вайнстейна? «Человек – не остров»? Ну, это не про нас. Мы – проклятый социальный архипелаг, называющий себя обществом. Почему мне кажется, что только я живу в кошмаре? Ведь я точно знаю, что на самом деле их тоже мучает страх. Я видел его осенью на лицах учащихся нашей академии, когда в одно солнечное ясное утро, в четверг, мы начали бояться самолетов и слова «джихад». С того дня страх стал нашим образом жизни – и у детей, и у взрослых, без разницы. Я слышал, как педагоги тихо переговаривались между собой: «Ну что я могу сказать этим детям? Я тоже боюсь!» Так почему мне кажется, будто я один ищу стабильности, нормальной жизни, того, кто способен остановить лавину вранья и пообещать мне, что все будет хорошо ?

Оставив Марка отдуваться самому, я пробрался в библиотеку кружным путем – через боковой холл – и присел у лестницы возле наспех сооруженного бара. Снимите маски, хотелось сказать мне сегодняшним гостям матери. Они ничуть не лучше учеников нашей академии. Мать решила, что в этом году Рождество мы будем отмечать с неслыханным размахом. «Нам это нужно, – заявила она. – Всем нам». Гости, не сговариваясь, дружно ее поддержали: как на мексиканском Дне мертвых или на карнавале, которые я видел по телевизору, лица у всех были кричаще размалеваны или покраснели от алкоголя.

Вскоре ко мне подошла мать. Я удивился, как она отыскала меня в такой толпе, но мать была настроена решительно. Она пробилась сквозь осаждавших бар мужчин, ведя за собой двух девушек из нашей академии. При этом она так сияла, что я понял: она их специально пригласила, только мне не сказала.

Я сразу выпрямился. Джози Фентон и Софи Харрингтон знала каждая собака. В академии они считались знаменитостями; можно подумать, жизнь автоматически станет гламурной, если вести себя а-ля селебрити. Джози осенью встречалась со старшеклассником, но порвала с ним всего через месяц. Я привык смотреть на Джози и мысленно с ней разговаривать – она сидела передо мной на углубленном курсе английского. Я представлял, как провожу рукой по ее длинным каштановым волосам. Она наклоняла голову набок, когда писала, отчего волосы спадали на одну сторону, открывая красивую гладкую щеку – нет лучше места, куда поцеловать девушку. У Софи была иная репутация, которой хвастались слишком многие. Парни вечно на нее пялились, а Софи уверенно выдерживала их взгляды, не отводя своих темных глаз и чуть усмехаясь тонкими губами. От этого она казалась старше сверстниц или, по крайней мере, опытнее.

Моя мать явно заблуждалась, думая, что, как дочери ее подруг, Джози и Софи общаются со мной в школе, и протащила девчонок через всю комнату с радостной улыбкой, которую я не имел права погасить.

– Ну, будь хорошим хозяином, – заключила она, отходя. – У тебя тоже сегодня гости.

Джози и Софи остались стоять рядом со мной, разглядывая толпу, будто ища кого-то. На каблуках и в облегающих юбках они выглядели совсем взрослыми. Я поднялся и вытер ладони о брючины.

– Вот уж не знал, что вы сегодня придете, – бросил я и сразу понял, что упустил единственный момент, когда следовало сказать что-то остроумное или любезное.

– В последнюю минуту пригласили, – объяснила Софи. Единственная веснушка на ее бледной щеке приподнялась, когда она улыбнулась.

– Надеюсь, вам не пришлось пожертвовать своими планами?

– Какая разница, – вздохнула Софи.

Джози на миг улыбнулась. В ушах у нее были серебряные сережки с голубыми, цвета ее глаз, бусинами.

– Надеюсь, вас не пришлось подкупать, чтобы заманить сюда?

– Да ладно, – округлила глаза Джози. В ее голосе прозвучала усталость. – Вечеринки твоей матери славятся на весь город, никто не откажется от ее приглашения. – Она поглядела на бар. – Ого, сколько спиртного!

Даже если она ничего такого не имела в виду, я остался благодарен за подсказку.

– Вы позволите вас угостить? – предложил я.

Джози засмотрелась на что-то на другом конце комнаты и не ответила. Софи посмотрела на нее.

– Может, диетическую колу?

– А если серьезно? – сказал я.

– Что? – сразу очнулась Джози. – Правда, что ли?

– Ну, праздник все-таки.

– Было бы круто, – сказала Софи. – Мать будет в ауте.

– А моя только обрадуется, что у меня такая компания.

Девочки переглянулись, поджав губы, и я поспешил добавить:

– Марк тоже здесь.

– Марк Ковольски? – переспросила Джози.

– Но его придется сначала оторвать от папаши. Майк держит его на коротком поводке при нужных людях в гостиной.

– А-а, спасательная операция, – поняла Софи. – С этим мы справимся. Где встречаемся бухать?

Я объяснил, как через фойе дойти до кабинета Донована-старшего. Софи и Джози обняли друг друга за талию и слаженно пошли через толпу. Это выглядело как танец, и – возможно, потому, что дело происходило у меня дома, – я подумал, что могу к ним присоединиться.

Я выпросил у бармена пару неоткрытых бутылок содовой и бокалы и пробился через плотно стоявших гостей. В кабинете Донована-старшего меня уже ждали. Джози и Софи, бродившие вдоль книжных стеллажей, не нахмурились и не замолчали при моем появлении. Я даже удивился: казалось, они и вправду хорошо проводят время. Марк остановился у гигантского, всех оттенков сепии, глобуса, стоявшего между двумя кожаными креслами.

– Твой папа любит читать? – спросила Джози. – Там у него тоже кабинет с библиотекой?

– А что такое папа? – отозвался я, ставя бутылки на стол.

Софи обернулась и сочувственно на меня посмотрела. Джози кивнула.

– Босс, – пояснил Марк. – У меня такой же. Результат ему подавай, и точка.

– Может, у него будет нервный срыв, – сказала Джози. – Как у моего. Теперь он весь в аюрведе и виньясе.

– Может, – согласился Марк.

– Ну, если бы Донован-старший не уехал, мы бы не смогли воспользоваться его кабинетом, – сказал я. – Гляньте-ка. – Я открыл защелку на глобусе, поднял верхнее полушарие и продемонстрировал содержимое потайного бара. – Водку с содовой? – спросил я, вынимая бутылку из гнезда. – Можно выпить за наших отцов, уже отчаливших, и тех, кто никак не отчалит.

– Серьезный тост, – заметила Джози.

– Эй, вы башку включите, – вмешался Марк, – Спалимся же! Запах! В прошлый раз мой унюхал от меня перегар и чуть не придушил. Посадил дома, как на цепь, на целый месяц. Разве нет ничего другого? – пихнул он меня. – У тебя же точно что-нибудь найдется! Травка? Все хотят курнуть дури. Они ни разу не просекли, когда я накуривался.

На это я улыбнулся и охотно поделился таблетками.

– Но начнем с выпивки. Не спалимся, меня вот ни разу не поймали.

Все расселись возле глобуса, и я начал смешивать коктейли, радуясь, что есть чем занять руки: сердце билось так, будто я нюхнул повторно. Я понятия не имел, что говорить Джози, Софи или Марку. Разговор требует спонтанности, а спонтанность заставляла меня нервничать. Я боялся сморозить какую-нибудь глупость или сказать то, о чем потом пожалею.

– Как на ваш вкус? – спросил я, раздав бокалы.

– «Бельведер»? – поинтересовалась Джози, попробовав. – Мягкая.

– А я думала, ты любишь только «Кетель уан», – засмеялась Софи и тоже сделала глоток. – Помнишь, у Дастина? Боже, как мы тогда упились!

Я поднял бокал, как некоторые взрослые гости, – за основание, а не за ножку:

– Ну что, за нас?

Мы чокнулись и посмеялись над остальными гостями, которые сейчас ощутимо набираются. Я старался не улыбаться, но сдержаться не мог. Когда я слушаю или курю сигарету, у меня нормальное лицо: я пробовал делать и то и другое перед зеркалом – физиономия вполне сносная. Но когда я улыбаюсь, у меня вид законченного психа.

Я удивлялся всякий раз, когда мне удавалось их рассмешить, и надеялся, что запас слов у меня не иссякнет. Я выпил половину коктейля, прежде чем заметил, что остальные почти не пьют. Марк вообще поставил бокал на письменный стол Донована-старшего. Воцарилось молчание. Софи смотрела в пол, Джози встала и подошла к окну, выходящему во двор, обрамленный живой изгородью, за которой начиналась земля Филдингов.

– Что мы делаем на этой вечеринке для старперов? – спросил Марк. Софи согласно вытаращила глаза. – Не обижайся, Донован, но что хорошего прятаться в трех шагах от родителей?

– А мне без разницы, – ответил я. – Вот мой помощник на сегодняшний вечер. – Я вынул пузырек аддерола из внутреннего кармана и потряс. – Меня уже прет.

Софи прищурилась:

– Неужели глотаешь, как витамины?

– Нет, – догадалась Джози, – нюхает! – Она снова подошла ко мне и хитро улыбнулась: – Каждый день?

– Не, не каждый, – ухмыльнулся я.

Она засмеялась. Строго говоря, я не солгал: я нюхал аддерол, если не спал ночь и боялся отключиться на уроке.

– Рискнем? – спросил я.

– Не моя тема, – отказался Марк. – Может, в другой раз… Черт, я порчу все веселье! Но вы же знаете, я не обломщик…

– Ну и пожалуйста, – сказала Софи. – А я буду. Я всегда готова. – Она подняла бокал. – Только сначала допьем.

Я сделал большой глоток, но проглотил слишком много кубиков льда, один застрял в глотке, и дыхательное горло будто заклинило. Рот полон, дышать нечем, от содовой щипало в носу. Я давился и не мог дышать.

– Господи! Что с тобой? – Софи подалась ко мне.

Я глубоко вдохнул через нос, но воздух в легкие не прошел, а если и прошел, я не почувствовал. Я судорожно хрюкнул. Содовая шипела во рту и носу, глаза щипало. Шею и грудь словно опоясало тугим ремнем, который все затягивался. Во мне поднялся страх – голова стала легкой, как в той игре, когда от нечего делать доводишь себя до краткой потери сознания, но после того, как в глазах потемнеет, спохватываешься: а не зашел ли я слишком далеко? Что, если я не смогу вернуться?

– У тебя гипервентиляция, что ли? – не поняла Джози.

– Он подавился, – пояснила Софи. – Ты задыхаешься?

Я хотел помотать головой и наклонился, чтобы выплюнуть содовую обратно в бокал, но вспенившаяся жидкость вырвалась изо рта фонтаном, и я забрызгал блузку и юбку Софи.

– Черт! – заорала она.

Сквозь выступившие на глазах слезы я ничего не видел.

– Извини, – выдавил я. – Мне очень жаль.

– Заткнись! – велела ей Джози. – Возьми себя в руки и не закатывай сцену, а то в самом деле спалимся.

– Мне правда очень жаль…

– Он что, мне юбку испортил? – вопросила Софи. – А на блузку посмотри! Нет, какого фига?!

– Заглохни, сказано!

Марк подошел к двери и прислушался к звукам из коридора. Я вытер глаза. В горле еще жгло, поэтому я инстинктивно сделал еще глоток и вдруг, без явной причины, выпил все до дна, цедя жидкость сквозь зубы, чтобы защититься от льда. Меня пробрало с ног до головы, но ощущение было приятным – густая водка, как жирный сироп, скользила под содовой. Я поставил бокал, взял пригоршню салфеток из коробки на столе и протянул Софи, хотя они и были бесполезны. В других комнатах гремела музыка, гости пытались перекричать ее и друг друга. Никто нас не слышал.

Джози за руку вытянула Софи из кресла, и они осмотрели темные пятна на зеленой юбке.

– И что я матери скажу? – спросила Софи. – Ну что ты за человек после этого? – завелась она вполголоса.

Джози схватила меня за локоть:

– Сделай что-нибудь! Нам надо в ванную как можно скорее!

С пылающим лицом я повел девушек по коридору. Марк шел сзади. Нас заметили субтильные подруги моей матери, стоявшие в фойе.

– Барбара, Барбара, вот он, – сказала одна из них. Я шел впереди Джози и Софи, но сразу представил, как они нахмурились при этих словах. Я сделал вид, что не слышу, хотя внутри снова возникло тоскливое, сосущее чувство, и поманил своих гостей за собой. Мы удалились в одну из свободных комнат, где Донован-старший спал несколько месяцев перед тем, как уйти совсем.

Я распахнул дверь в ванную и сказал:

– Здесь вам никто не помешает.

Джози сразу прошла внутрь. Я отступил, пропуская Софи.

– Давай мы к тебе чуть позже выйдем? – предложила Джози. – Я приведу ее в порядок. – Она поставила принесенные с собой бокалы на столешницу рядом с раковиной.

– А я прослежу, чтобы с ними все было в порядке, – сказал Марк. Дверь закрылась. Я слышал, как они перешептывались, затем зажурчала вода. Наконец кран закрыли, но из ванной никто выходить не спешил. Слышался приглушенный смех и звяканье бокалов. Мне захотелось что-нибудь разбить. Снимите маски, твари, подмывало меня сказать, хотя бы и через эту треклятую дверь. «Эйден лох», – нацарапано в кабинке мужского туалета в нашей академии, и я не сомневался, что в ванной сейчас звучало нечто похожее.

Снова послышался смех, на этот раз из коридора. Одна из женщин, заметивших, как мы вышли из кабинета Донована-старшего, возникла на пороге, заслонив свет, и поманила тех, кто шел за ней.

– Они здесь, – сказала она, прислонившись к дверному косяку. Я не мог разглядеть ее лица. Передо мной был лишь женский силуэт. Из мрака прозвучало: – Эйден, почему вы прячетесь в темноте?

В ее голосе слышалось что-то холодное и категоричное, отчего меня вдруг повело. Она едва меня различала, но все равно казалось, что меня застали голым. Пустота внутри росла, вытекая в комнату, покрывая пятнами ковер, постель и плетеную мебель. Подошла другая женщина, третья, и кто-то из них спросил:

– Что вы тут делаете?

Одна из пришедших решительно растолкала остальных и включила люстру. Барбара Ковольски, мать Марка, уставилась на меня глазками, прятавшимися в полных румяных щеках.

– Что это с тобой? – спросила она.

Я молчал, не в силах справиться с приступом страха. Женщины в коридоре засмеялись, послышались разговоры, но Барбара уперлась руками в бока.

– Где Марк? Где девочки? – Она взглянула на дверь ванной и ткнула туда пальцем. Браслеты звякнули. – Они там? Марк что, в ванной с девочками?

Я силился выдавить «Нет», но она прошла мимо меня и подергала дверь, оказавшуюся запертой. Барбара посмотрела в коридор. Остальные женщины уже ушли.

– Марк! – негромко позвала она.

В ванной на секунду открылся кран, послышался звук смываемой в унитазе воды, затем открылась дверь, и вышла Джози.

– Здравствуйте, миссис Ковольски. – Щеки у нее горели.

Вышла Софи с пустым бокалом в руках, а за ней – Марк, сунув руки в карманы и ссутулившись. Он выглядел гораздо младше и напоминал собаку, съежившуюся при виде замахнувшейся руки.

– Молодой человек… – выразительно начала Барбара.

На меня никто из них не взглянул.

– Миссис Ковольски, – сказала Джози, – мы просто поболтали. Как дела, как поживаете?

Барбара нахмурилась. Покрытая искусственным загаром кожа была так натянута, что от движения губ лицо двигалось, словно аккордеон.

– Нечего паинькой прикидываться! – бросила она и повернулась к Марку: – Тебя отец ищет, хочет кому-то представить. Но в таком виде?.. – Барбара снова бросила взгляд на дверь. – Значит, так. Ничего не было. Не будем говорить вашим родителям и ни слова не скажем Майку. Ни о чем из случившегося. Вы все меня поняли?

– Они не виноваты, – выдавил я наконец. – Это я принес выпить.

Барбара обернулась и направила палец с кроваво-красным ногтем мне в лицо:

– Я прекрасно знаю, чья это вина, Эйден.

– Не срывайся на нем, – сказал Марк. Хотя он выпил меньше всех, глаза у него казались стеклянными. Или это выступили слезы? – Эйден не виноват.

– Еще как виноват, – отрезала Барбара. – И хватит дискуссий, дома поговорим. Я вас всех отвезу домой.

– Ма, – начал Марк. – Ну, перестань!

– Все, – сказала Барбара. – Вам же лучше будет. Я обо всем позабочусь. – Она обняла Марка – коротко и сухо. – Ты же знаешь своего папу, милый, так что не глупи. – Она вытолкала Марка и девушек в коридор, прервав его попытки попрощаться, и сказала мне: – Если твой отец ушел, это не значит, что ты можешь делать все, что в голову взбредет. Кто-то должен был тебе это сказать.

Она вышла. Я выключил свет в ванной, потом люстру в комнате и посидел в темноте на кровати. В доме бушевала вечеринка. Наконец я поднялся, подошел к окну и выглянул во двор. В лунном свете снежная корка превратилась в лунный пейзаж – серый и безжизненный. Такой я представлял себе смерть – пейзаж, где неизбежно окажешься в вечном одиночестве.

Мне очень хотелось уйти – хотя бы и во двор, но в коридоре и на лестнице были гости. Вечеринка заполонила весь дом, вторгаясь в одну комнату за другой. Сколько людей, а поговорить не с кем, подумал я, и тут из фойе донесся знакомый смех. Я знал этот смех с тех пор, как его обладатель впервые появился в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой и отслужил мессу вместо отца Дули, превратив проповедь в час историй. Его голос, густой, низкий и ровный, как противотуманная сирена в ночи, показался мне родным и домашним, и я с облегчением пошел на него сквозь толпу.

Ни у кого нет такого смеха, как у отца Грега – раскатистого и бурлящего, как газировка. Отец Грег стоял у парадной лестницы; румяное лицо и серебристая бородка блестели в свете огромной люстры. Держа в руке толстый бокал со скотчем и кубиками льда, он покачивал его круговыми движениями и говорил с собравшейся толпой. Большинство смотрели на него снизу вверх, потому что отец Грег привлекал внимание не только своим голосом: если выпустить его на ринг с нашим учителем физкультуры Рэндольфом, тому придется долго собираться с мужеством, прежде чем затянуть перчатки. При виде отца Грега невольно думалось, что он играл в регби до того, как в обиход вошли накладки для плеч и шлемы, и пробегал с мячом, не получив ни царапины.

Он смеялся собственному рассказу, а заметив меня, кивком подозвал к себе. Я сразу послушался. Отец Грег был завсегдатаем вечеринок, и все его любили. Он не опускался до нотаций типа «танцевать – дьявола тешить», прекрасно понимал, что в нашем католическом городишке любят поесть в последний вторник перед Великим постом и на Пасху, забывая поститься между ними, и сам никогда не пропускал вечеринок.

– Но дело не только в деньгах, – продолжал отец Грег, когда я подошел. – Знаете, что труднее всего? Любить. Любовь – это нелегкий труд, может быть, самый нелегкий, но в конечном счете только любовь имеет значение. Вот в чем суть нашей работы с такими ребятами. Научить человека удить рыбу? Ха! – Он махнул рукой. – Учите любить, Ричард. Научите ребенка любить – любить учебу, любить людей – и посмотрите, что получится. – Он опустил мне руку на плечо: – Правильно я говорю, Эйден?

Он ходил по вечеринкам ради сбора пожертвований. Я был его помощником, хотя начал работать в приходе всего полгода назад.

– Да, дети. – Ричард через силу улыбнулся. – О них-то я и думаю, когда каждый год выписываю чек. – Он ткнул в мою сторону своим большим носом. – Эйден, мне в этом году еще не звонили. Когда ты начнешь обзванивать? Святой отец, вы собираетесь поручить это Эйдену?

Отец Грег улыбнулся мне.

– Ничего страшного, Эйден уже не новичок. Что бы я без него делал? – Отец Грег протянул мне руку, и я машинально хлопнул по ней, будто мы на поле в одной команде. – Эйден знает, в топку нужно подбросить уголька, чтобы поезд ехал дальше.

Я согласно кивнул. Я помогал собирать средства на католические школы. Заполненные мною таблицы в «Экселе» и «Кристал репортс» можно было с натяжкой назвать углем для топки, но, даже открывая конверты и занося суммы пожертвований в базу данных, я вносил свою лепту в это важнейшее начинание.

– Я даже еще не поздоровался с хозяевами дома, – заметил отец Грег.

– Мать где-то здесь, – сказал я, бросив взгляд на библиотеку.

Отец Грег засмеялся:

– Я тебя имел в виду!

– О, – вырвалось у меня. – А, ну да.

Извинившись перед собравшимися, он отвел меня в сторону, к гардеробу. Приятно иногда побыть ведомым. Отец Грег улыбнулся, затем лицо его стало серьезным, как всегда перед тем, как он находил нужные слова и жизнь немного налаживалась.

– Как ты? Держишься?

Первый, черт побери, искренний вопрос за вечер. Мне захотелось оказаться подальше от этого шума, выбрать местечко потише, где не надо притворяться, отгородиться от пустой светской болтовни и поговорить, как люди, о важном. Мне это было необходимо.

– Слушай, я пойду на улицу, воздухом подышать. – Отец Грег выудил номерок и подал его швейцару. – Не хочешь выйти со мной на пару минут? – Пальто он накинул на плечи, не продевая руки в рукава, и вытянул сигарету из нагрудного кармана. От него всегда пахло табаком. – Идем… Ну, если ты сам хочешь, конечно. – Пальто, как парус, надувалось сзади, когда он вышел на крыльцо. Я взял свою лыжную куртку и вышел за ним.

Отец Грег стоял у поворота вымощенной белым камнем полукруглой аллеи и смотрел на покатый заснеженный двор.

– Тебе надо найти повод для веселья на этом празднике, – сказал он.

Я смотрел, как его дыхание превращается в облачко и исчезает в морозном воздухе.

– Это не мой праздник. – Я застегнул молнию на куртке. – Непонятно, что я вообще здесь делаю.

Отец Грег подошел ближе и поставил ногу на ступеньку крыльца. Он выдохнул дым из уголка губ, в сторону от меня.

– Ты делаешь то, что делал всегда, – стараешься помочь. Не будь чересчур строг к себе, Эйден.

Он часто произносил мое имя. Сперва мне казалось странным, что ко мне так много обращаются, но постепенно стало нравиться. От этого я чувствовал себя более реальным – будто отец Грег желал говорить именно со мной, будто я действительно что-то для него значу, словно я ему хоть немного нужен.

Я смотрел на островок подстриженных кустов посреди подъездной аллеи. Отец Грег предложил мне свою сигарету, и я не глядя затянулся. Сразу закружилась голова, и я привалился к колонне.

– Наверное, мне лучше сесть за уроки, – наконец выговорил я.

– Вот умница, трудяга, как всегда.

Я пожал плечами.

– Я все понимаю. Я хорошо знаю, что ты чувствуешь. – Отец Грег снова дал мне затянуться. – Мы об этом уже говорили, – мягко сказал он. – На вечеринках трудно вести серьезные разговоры, к которым мы с тобой привыкли. Большинство из этих людей я могу застать разве что на вечеринках. Не знаю, когда бы я увидел и твоих родителей, если бы они не пригласили меня на Рождество.

– Ага, и один из них вообще не явился.

– Опять ты за свое, – произнес отец Грег, медленно кивая, как всегда, когда слушал меня. Он покатал сигаретный фильтр двумя пальцами, и горящий пепел вишенкой упал у крыльца. Фильтр отец Грег опустил в карман и взглянул на дверь. – Ты не один.

Отец Грег часто объяснял, что присутствие в моей жизни Бога является истинной духовной опорой и залогом подлинной стабильности. Бог всегда со мной, но иногда Богу приходится действовать через людей вроде него, отца Грега, чтобы напомнить о своем присутствии. Бог не особо прочно поселился у меня в голове, но отец Грег занимал в моих мыслях постоянное место, и сейчас мне болезненно хотелось чего-то осязаемого, надежного, определенного.

Отец Грег подул на кулак, согревая руку.

– Ты хорошо держишься, Эйден, зная, что отец ушел из семьи. Кому же понравится чувствовать себя брошенным… Мы об этом говорили, ты знаешь, как я о тебе беспокоюсь. – Он тихо выдохнул через нос и снова изобразил обеспокоенную улыбку. – Тебе выпало взрослеть в страшные времена, Эйден, – продолжал он авторитетным тоном газетной статьи. Его рука легла мне на плечо, придержав у колонны. – Нельзя лукавить, что это не так. В такие времена люди не должны бросать друг друга… – Он сделал паузу и нагнулся ко мне: – Но Бог тебя не оставил, Эйден. И церковь не оставила. И я. – Он отступил на шаг, потер подбородок и взглянул на дом. – Чертовски хорошую работу мы с тобой проделали, а? Кампанию эту. Тебе понравилось? Скучно не было?

– Нет, очень понравилось.

– Так я и думал. – Отец Грег кивнул и повернул меня ко входу. – Странно, что твой отец еще не прислал свой чек, Эйден. Обычно в это время он уже отправлял мне свое пожертвование. Я удивлен.

– Он всю осень провел в Европе.

– Знаю, Эйден, мальчик мой, знаю.

Он повел меня в дом и, когда мы снова сдали пальто и куртку, кивнул группе гостей, стоявших у библиотеки. Придерживая за спину, он повел меня сквозь толпу к центральному столу фойе.

– Или мне уже не с ним надо говорить? – спросил он и снова двинулся в самую тесноту, в гостиную. – Давай-ка найдем твою маму, Эйден. – Он не видел моего лица, потому что я шел впереди, но ему это и не надо было. Над моим плечом ободряюще прозвучало: – Не беспокойся, мы найдем время побеседовать. Ты же будешь помогать нам в каникулы? Обязательно поболтаем, мы уже давно не говорили по душам. Тебе необходимо выговориться.

Я остановился и повернулся к нему. Отец Грег, улыбаясь, оглядывал комнату.

– В каникулы поговорим, – повторил он. – Не беспокойся.

Возникла пауза. Я не знал, как поступить. Я думал, может, он ждет моего ответа, но отец Грег, глядя куда-то поверх моей головы, помахал кому-то за моей спиной.

В глубине гостиной мать, окруженная толпой обожателей вроде Синди и незнакомых мне женщин и мужчин, стояла на табурете с поднятыми во втором арабеске руками, копируя собственный портрет, висевший у лестницы в библиотеке. Потом она опустила руки и огляделась. Я думал, что она заметит меня, но она не заметила.

– Во как приходится себя держать, – объяснила мать. – Иначе разнесет, как бочку.

– Целеустремленность и воля, – подхватила Синди. – Вот в чем класс.

– Класс? – переспросил отец Грег, подходя к ним. – Гвен ежегодно показывает нам класс. – Мать сошла с табурета, и отец Грег поцеловал ее в щеку. – Каждый год вы все выше поднимаете планку. Какой праздник! Только вы можете превзойти себя!

Мать немного смутилась.

– Истинная правда, – снова вмешалась Синди. – Я хочу, чтобы мои мероприятия устраивала ты. Кроме шуток. Проконсультируешь меня по открытию новой выставки?

– В вашем исполнении все кажется легким, не требующим усилий, – продолжил отец Грег. – Это больше, чем умение, – это искусство. Уверен, ваши поклонники согласятся. – Мать сделала плие. – С некоторыми я бы очень хотел пообщаться лично, если вы будете столь любезны, – добавил он.

– Те, кто вам нужен, на террасе, – сказала мать.

Они с Синди засмеялись, а отец Грег изобразил притворно-виноватую мину. Меня замутило от этой игры – словно быть искренним означает проиграть.

Мать предложила его проводить. Отец Грег взял ее под руку, и они пошли на застекленную террасу. В открытую дверь было видно мужчин, развалившихся в креслах с сигарами. Спустившись на пару ступенек, отец Грег приветственно помахал, и в ответ раздались громогласные приветствия. Мать плотно закрыла дверь. В воздухе повисла густая табачная вонь, а за отцом Грегом осталось заряженное негативом пространство, как после животного, которое улепетывает в чащу с треском сучьев и шелестом листвы.

Мы с Синди оказались рядом, и она тут же принялась оглядывать комнату.

– Я слышала, тебе нравится работать с отцом Грегом, – начала она. – По-моему, это прекрасно. Джеймс тоже начал работать в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой. Он в восторге и уже прислуживает у алтаря.

Я еще не видел Джеймса в роли алтарника, но, с другой стороны, в последнее время я мало волонтерствовал. Конечно, отец Грег уделяет время и другим – ему нужна помощь не только в сборе средств, он же наш священник, но на душе у меня стало тяжело при мысли, что отец Грег утешает Джеймса. Разве не я, как мне казалось, больше всего нуждаюсь сейчас в нем? Он единственный, который не говорит со мной сквозь зубы, как та же Синди: ее улыбка давала понять, что она меньше всего сейчас хочет стоять рядом со мной.

Я прошел через столовую к буфету. В кухне у встроенных духовок Елена спорила с двумя поварами, размахивая обгорелой деревянной ложкой. Она меня заметила, но не прервала свою тираду. Повара ее не слушали, и она кричала им в спину, пока те продолжали работать.

– Елена, – тихо позвал я, но здесь было слишком шумно и суетно. Я столкнулся с возвращавшимся в кухню официантом. Поднос с очистками от креветок полетел на пол. Официант чертыхнулся, и я поспешил отойти за стол-остров. Из ведра со льдом за спиной бармена я стащил бутылку белого совиньона и незаметно вышел через заднюю дверь. Праздничный шум вылетел за мною во двор. Выйдя из светлого пятна прожектора над дорожкой, я закричал в небо. Никто не ответил – мой голос будто растворился в темноте.

Пройдя через газон ко второму гаражу, я поднялся в квартиру Елены. Дверь оказалась заперта, но через окно я видел ее маленькую комнату с простой мебелью, напоминавшую хорошо обставленную монашескую келью: книжная полка, кресло, гардероб и заправленная, очень опрятная кровать. К подставке лампы прислонены две фотографии в рамках – дочь Елены Тереза и сын Матео. На первой фотографии Терезу обнимал за плечи папаша, Кандидо.

Привалившись к двери, я пил, глядя в ночную темень. Только когда шаги Елены прошелестели по дорожке из кухни и простучали по лестнице, я понял, что меня трясет от холода. Я спрятал бутылку за цветочным горшком на крошечном крыльце. Елена ее все же заметила, но хоть не в моих руках, поэтому ничего не сказала, только обняла меня.

– M’ijo, – сказала она, – не плачь. Пожалуйста, не плачь, – повторяла она, держа меня в объятиях.

Она впустила меня в комнату, усадила на свою маленькую кровать и, продолжая обнимать, что-то бормотала по-испански. Я не сразу разобрал «Аве Марию». «Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей». Не знаю, сколько раз Елена повторила молитву, но в конце концов и я начал повторять за ней, тоже по-испански, хоть и больно было говорить стиснутым горлом.

– Не плачь больше, пожалуйста, – сказала Елена. Встав, она перенесла к двери собранный чемодан, потом достала из-под раковины в маленькой ванной косметичку и начала складывать в нее туалетные принадлежности.

– Может, останешься? – Я проявил малодушие: ведь сейчас канун Рождества, семья Елены ждет ее в Бронксе! Она и так задержалась сегодня. Я знал, что она хотела успеть к полуночной мессе в своей церкви.

Закончив сборы, Елена выключила свет. Комнату освещала только лампочка на крыльце.

– Можешь сегодня спать здесь, – предложила она. – Я не против. Только уж будь умницей. – Елена стояла у двери, и я не видел ее лица. Она была всего лишь силуэтом в свете лампы на маленьком крыльце. – Пожалуйста, – снова сказала она и, ничего не добавив, подхватила вещи и поспешила вниз, в гараж, к своей машине, чтобы поехать наконец в отпуск.

Над кроватью висело распятие, привлекшее мое внимание, еще когда я пил на крыльце из горлышка. Прощение, как меня учили, – это путь к миру, но пока, думал я, сойдет и покой. Проваливаясь в забытье, я чувствовал, как язык становится вялым и толстым. Когда давно пьешь в одиночестве, уже не обольщаешься мыслью, что голова остается ясной и соображаешь ты четко. Ты распадаешься на части и понимаешь это, тебе хочется превратиться в бесформенную груду, подобно тающему снеговику, стать грязной лужей, а потом исчезнуть.