Онлайн чтение книги Факелоносцы The Lantern Bearers
14. Честь первой крови

Перед ним уходила в гору главная улица Дуробрив — в лучах предвечернего солнца она была совершенно пустынна. Людей в городе за последние годы сильно поубавилось, и он постепенно приходил в упадок, как это случилось с большинством городов вблизи сакских земель, а сейчас, перед угрозой вторжения, его покинули и те немногие жители, которые еще тут оставались. Леденящее душу безлюдье заставило Аквилу неожиданно вспомнить Рутупии в ночь, когда последние Орлы улетели из Британии. В Дуробривах теперь не осталось ничего живого, кроме полудикой желтой кошки, сидящей на стене; тишина была такая глубокая, что даже тень пролетевшей чайки, мазнувшая по булыжникам, показалась событием.

Это все Аквила видел перед собой. А позади него и горстки смельчаков, стоявших у въезда на мост с городской стороны, стучали топоры, трещали бревна, раздавались хриплые громкие команды — звуки лихорадочной деятельности, усилий, направленных на то, чтобы успеть вовремя. Вовремя… Аквила бросил взгляд через плечо поглядеть, как идет разборка моста. Люди толпились на длинном деревянном настиле — остатки горожан и кельтские воины трудились бок о бок. Он видел блеск топоров в вечернем свете — они поднимались и опускались, сокрушая дерево. Катигерн, второй по старшинству из Молодых Лисов, стоя в центре, руководил работами, и вечернее солнце превращало в полыхающее пламя его рыжую голову. Неистовый закат горел за низкими лесистыми полями, окрашивая леса, болота, илистые отмели своим звенящим золотом и воспламеняя воду.

Бросив беглый взгляд на картину у себя за спиной, Аквила подумал — это даже хорошо, что сражение начнется, когда за ними будет закат.

Дорога за их спиной на сакском берегу, как и все вокруг, окрашенная золотом, постепенно поднималась по уступу холма к вершине и пропадала в горящей дали. Аквила представлял, как она уходит все дальше и дальше, в Дэву, Кановий, к древней крепости в горах Арфона…

В Дэве к ним присоединились три брата, три Молодых Лиса. Там же, зная, что Хенгест будет сразу же оповещен, едва они выступят в поход, и что главная задача нынче — не упустить времени, Амбросий разделил свое войско на две половины: быстроногую конницу и конных лучников он направил прямо на варваров, а сам с более медлительной пехотой двинулся на юг к Глеву и дальше через бывшие владения своего отца, подбирая на марше ждущие его там отряды. Это было последнее, что они слышали об Амбросии, и в ближайшие дни вряд ли могли услышать что-нибудь новое. А пока им предстояло удерживать реку.

Саксы, которые и сами уже снялись с места, прослышали (ибо в дикой местности вести летят быстрее, чем лошадь на полном скаку) о том, что британская конница топчет копытами дорогу Легионов из Дэвы, и в неисчислимом множестве устремились к реке с тем, чтобы опередить и уничтожить британскую кавалерию еще до того, как основная армия придет ей на подмогу. Через реку Дуробривы, прорезающую холмы своей широкой долиной, было всего две переправы: в устье реки и там, где почти непроходимый Андеридский лес преграждал доступ равно врагам и друзьям. Как часто Аквила видел путь этой реки, нарисованный обожженной палочкой возле очага в Динас Ффараон… Но тут мысли его вернулись к утреннему Совету, наспех созванному под прикрытием зарослей орешника. К ним в лагерь, загнав краденую лошадь, примчался небольшого роста смуглый лесной житель и сообщил, что саксы близко.

— День пути от реки, — сказал Катигерн с беспечным смехом. — Что ж, и нам столько же. Но лошади быстроходней людей.

— Даже если мы опередим их на несколько часов, нам не удержать обе переправы, — сказал Вортимер. Он впервые был без своего сокола, и потому со стороны казалось, что ему чего-то не хватает. — Поглядите, сколько нас! Жалкая горстка. — И вдруг, неожиданно приняв решение, объявил: — Но если мы вовремя успеем перекрыть мост в Дуробривах, тогда, думаю, мы удержим и переправу в верховьях реки.

Итак, они еще раз разделились: главный отряд вслед за своим проводником, маленьким лесным жителем, стал пробиваться сквозь кустарниковые заросли к переправе в шести или семи милях от побережья, туда, где под Северной Меловой древняя тропа пересекает реку, а небольшой кавалерийский отряд, возглавляемый Катигерном, не щадя измученных лошадей, помчался к мосту в Дуробривах.

И вот теперь Аквила с горсткой воинов стоял на страже на сакском берегу, гадая, как скоро появятся саксы, а его товарищи делали отчаянные усилия, чтобы успеть снести мост, отрезав путь противнику.

— Сколько тебе понадобится людей? — спросил его Катигерн, когда Аквила три часа назад вызвался взять на себя сторожевую службу.

— Считают, что Горацию на это хватило двоих, но тогда никого не останется в запасе. Поэтому дай мне девять человек, таких, которые добровольно пойдут со мной.

Он имел в виду людей из своего отряда и не ошибся — почти весь отряд мгновенно столпился вокруг него: Амгерит, Глевус, маленький сумрачный Оуэн и все-все остальные, и количество их во много раз превышало цифру «девять», но, прежде чем он успел отобрать нужных ему людей, Брихан, что было уж совсем невероятно, протиснулся вперед, расталкивая плечом плотное кольцо воинов, и с криком «А ну-ка расступись! Дорогу старшим, дети мои!» встал рядом с ним.

Этого Аквила никак не ожидал. Тепла в их отношениях не было с самого начала, с той первой встречи на дороге в Динас Ффараон, и вдруг Брихан как бы по праву встал рядом с ним возле этого обреченного моста, и он, Аквила, воспринял это как нечто естественное, словно привычную, старую одежду. Он украдкой взглянул на молодого кельта и увидел его счастливое лицо. Брихан принадлежал к народу, для которого битва была главной радостью жизни, Аквила же, вышедший из другого народа, не мог разделить эту радость. Единственное чувство, которое им сейчас владело, было острое, как лезвие ножа, леденящее чувство ожидания, но все же какая-то искра пробежала между ними, на мгновение вызвав в них ощущение братства.

На набережной раздался топот бегущих ног — и затем показался человек. Он бежал так, будто за ним гнались адские псы, и при этом что-то кричал. Они не могли расслышать, что именно он кричит, но в этом не было нужды.

— Думаю, они уже близко, — сказал Аквила и неторопливо вытащил меч. Он снова бросил взгляд через плечо. Мост был весь перекошен, и дерево сотрясалось и подпрыгивало от каждого удара топора. Он подумал, что мост долго не простоит, но саксы-то могут заявиться раньше, чем он рухнет.

Разведчик теперь добежал до них и, тяжело дыша, остановился.

— Саксы вышли из леса, — сказал он.

— Сколько их? — спросил Аквила.

— Только передовой отряд, но их больше, чем нас, а за ними идут остальные.

Аквила кивнул:

— Беги дальше и доложи об этом Катигерну.

Гонец тут же сорвался с места, и, когда шаги его глухо застучали по шатким балкам моста, десять отчаянных смельчаков встали плечом к плечу при входе на мост с сакской стороны, держа наготове обнаженные мечи и устремив взгляд туда, откуда должен был появиться враг. А позади них с удвоенной силой заработали топоры. В беспорядочной груде ярких облаков над Дуробривами засияло озерцо чистого неба, цвета увядших колокольчиков, но на нем уже лежала вечерняя тень, и чайки носились и кружились вверху, и крылья их были охвачены закатом. А затем вдали, где-то там, за безмолвным городом, громко затрубил сакский боевой рог.

Аквила мгновенно весь подобрался и застыл, будто хищный зверь, готовящийся к прыжку. Он почувствовал, как некая волна пробежала по шеренге людей, тела напряглись, словно натянутая тетива, дыхания не стало слышно.

— Братья, — начал он неуверенно, — предстоят еще годы битв, и, кто бы ни нанес последний удар, все равно в сегодняшней битве именно нам десятерым достанется честь первой пролитой крови.

Позади себя он слышал хриплые голоса, отдающие команду, раздался треск раскалывающегося дерева и всплеск обрушившейся балки — мост задрожал, как испытывающее муки живое существо. И вдруг крики послышались и спереди и сзади, желтая кошка стрелой промчалась по стене, вздыбив шерсть и задрав кверху хвост, — так тишина ушла из Дуробрив. Передовой отряд Хенгеста хлынул на берег, и последние горящие лучи предзакатного солнца заиграли на железных шлемах, наконечниках копий, на колечках кольчуг. При виде моста, передние застыли на мгновение, но тут же со звериным воем ринулись дальше и обрушились на маленькую горстку воинов, угрюмо дожидающихся их приближения.

Когда сошлись клинки, Аквилу, для которого еще мгновение назад существовало только это острое, как лезвие ножа, леденящее чувство томительного ожидания, вдруг охватила бешеная ярость. Он не раз за последние годы принимал участие в схватках с морскими разбойниками-скоттами, но с той поры, как Вирмунд Белая Лошадь сжег его дом, меч его был впервые направлен на сакса, а он из-за Флавии ненавидел всех саксов смертельной ненавистью. И сейчас эта ненависть расправила в нем крылья, приподняла его, наполняя душу страшной злорадной радостью при каждом ударе, попадающем в цель. Уже дважды рядом с ним падал кто-то сраженный врагом, и тут же на его место вставал другой. Но Аквила этого не замечал, он не видел ничего, кроме сверкающих клинков и лиц, которые надвигались на него, — голубоглазые оскаленные лица над окровавленными клинками. Его собственный клинок тоже покраснел от крови. Сегодня Аквила убивал, убивал и снова убивал, и меч его не знал промаха — он бил точно в цель, вонзался под край щита, а сердце Аквилы отстукивало: это — за отца, а это за Деметрия, за Куно, за Гвину, за старую суку Маргариту. Но, несмотря на то что не кто иной, как Флавия, вызвала эту бурю ненависти, имени ее он не произнес ни разу в этот предзакатный вечер.

Кто-то крикнул ему: «Назад! Ради Христа, назад! Мост падает!» Это заставило Аквилу вернуться в реальный мир, осознать, что он здесь не просто ради того, чтобы убивать саксов, что главная цель — сдержать их натиск и выиграть время. Он отступил назад, сделав длинный шаг, потом еще два, за ним отступили и остальные — те немногие, что остались в живых; пряча подбородки за щитами, они безжалостно рубили Морских Волков. Мост у него под ногами заходил ходуном, качаясь над водой при каждом движении, пока они пятились все дальше и дальше. Затем мост закачался еще сильнее… Аквила услышал голос, перекрикивающий беспорядочный шум битвы, голос, скомандовавший его товарищам прекратить бой, но даже не понял, что это был его собственный голос. Все опустили клинки и отскочили назад; раздался жалобный скрип, потом треск раскалывающегося дерева, и какое-то мгновение, которое показалось Аквиле вечностью, он стоял один, один перед катящейся на него волной саксов. И вдруг он ясно ощутил: за его спиной бездна, огромный провал, пустота; и тут горы, река, рваное темнеющее небо зашатались и накренились на один бок, описав гигантское полукружие, — Аквила с победным криком отпрянул и полетел вниз.

Падающая балка ударила его в висок, задев старую рану, в голове разорвался сноп света, рассыпав сверкающие острые осколки. Он чувствовал, что вокруг все с грохотом валится, рушится, но холодная вода оглушила его, поглотила и сомкнулась над головой… А затем наступила тьма, но тьма какая-то ненастоящая, скорее, какая-то мутная завеса, так и не скрывшая от него до конца мир.

Наконец завеса приподнялась, и, словно сквозь туман, он различил, что лежит на боку на траве, что его только что вырвало, и при этом из него выплеснулось чуть ли не полреки. Он подумал о том, что, наверное, сюда доходят морские приливы, так как во рту все еще сохранялся привкус соли. Он перекатился на живот и слегка приподнялся на руках; чуть погодя, он сообразил, что пора открыть глаза. Он уставился на свои руки в луже ослепительно золотого света — пальцы одной руки упирались в грубый дерн речного берега, а другой сжимали рукоять меча, с которым, вероятно, он так и не расставался. В до боли ярком сиянии он отчетливо видел каждую былинку, и ему показалась чудом крошечная с желтой полоской раковина улитки, живущая своей особой жизнью и отбрасывающая точно такую же законченную и совершенную тень, как и она сама.

— Вот так-то лучше, — услыхал он над собой голос Брихана.

Аквила с огромным усилием подтянул под себя ногу, и Брихан помог ему встать на колени. Вокруг все неприятно поплыло в свете факела, который кто-то держал над ним. В голове была тупая боль, и он испугался, что его снова вырвет. Но вот постепенно окружающий мир стал обретать привычный вид. Сгустились сумерки, но они были полны движения. Горели факелы, мимо сновали люди, лошади. В собирающейся тьме проскакала группа всадников. Он смутно различил, что там, впереди, черные линии моста торчат над бледным пятном воды; неровные, перекошенные — они кончались зазубринами обломанных балок, и за ними ничего нет. И еще он увидел, что на дальнем берегу пляшет огонь. Это означало, что варвары подожгли Дуробривы.

— Сколько наших… осталось? — спросил он хриплым голосом. Он положил руку на плечо Брихана, чтобы удержаться и не упасть. С Брихана тоже стекала вода, и в мозгу Аквилы мелькнула смутная догадка, что это Брихан вытащил его из реки.

— Пятеро. Ты и я, Струан, Амгерит и Оуэн. Но Амгерита можно и не считать. Его забрали в рыбачью хижину с остальными ранеными. Одно утешение: с саксами мы хорошо разделались — в бою покромсали да еще многих снесло, когда рухнул мост.

— Пятеро или шестеро из десяти, — сказал Аквила. — Что ж, пожалуй, не слишком большая цена за мост. — Он впервые осознал, что кто-то третий стоит возле и слушает. Подняв голову, он увидел самого Катигерна. По-прежнему опираясь на плечо Брихана, пошатываясь, Аквила поднялся на ноги. — Первая кровь наша! — сказал он.

Катигерн кивнул:

— Да, первая кровь наша. Это была доблестная битва, мой друг… Ты можешь ехать верхом?

— Могу, — сказал Аквила.

— Тогда поторопись. Мы держим путь на переправу. — Мелькнул плащ, и Катигерн исчез.

Кто-то принес Аквиле сухой плащ и накинул поверх насквозь промокшей туники, кто-то подвел Инганиад. Кобыла радостно заржала, почуяв его запах. Он застонал от боли, взбираясь в седло. Лошади все же немного отдохнули, лошади, но не люди.

Когда впоследствии Аквила размышлял обо всем этом, он уже знал, что за короткую весеннюю ночь их отряд прошел вдоль берега вверх по реке, до рассвета достиг переправы и британского лагеря, а потом, отдохнув, снова вступил в бой, так как саксы, лишившись Дуробривского моста, ринулись вглубь, в обход, чтобы атаковать переправу. Это была первая в течение последующей длительной борьбы битва за Британию, и в конце дня она принесла британцам победу, — битва, которую будут помнить еще долгое время после того, как забудется история падения Дуробривского моста. Но тогда для Аквилы все происходило точно во сне: он что-то смутно различал сквозь тупую боль в голове, все кругом колебалось, будто пестрая занавеска на ветру.

И только когда окончилась битва и вновь разгорелся закат, он еще раз вернулся в реальный мир и обнаружил, что находится в хижине угольщика и пытается обмотать куском грязной тряпки глубокую рану на руке пониже локтя, а недалеко от него, на полу, в море ярчайшего закатного света, проникающего через открытую дверь, лежит тело мертвого Катигерна.

Здесь же, в хижине, были Вортимер с Паскентом. Вортимер стоял спиной к Аквиле и отдавал какие-то приказания толпившимся около него людям, все время ударяя друг о дружку сжатые кулаки в такт своим словам:

— Будь у меня тысяча людей, я не задумываясь послал бы их довести дело до конца, а так мы ничего не можем сделать, нам только и остается, что охранять реку, пока не подоспеет Амбросий. Расставьте разведчиков на той стороне реки, пусть они мне сразу же сообщат, если заметят хоть малейшее движение. Калгал, пошли людей в деревню: ночь предстоит беспокойная — надо перенести раненых в укрытие.

Но Паскент, самый молодой из сыновей Вортигерна, стоял на коленях возле тела брата, ничего не замечая вокруг, он даже не поднимал головы.

— Говорят, Хорса тоже мертв, кто-то видел его около переправы, и с ним полегла вся дружина Хенгеста, — сказал он вдруг, а затем процедил сквозь зубы: — Надеюсь, эта смерть сегодня встанет Хенгесту поперек глотки.

Они удерживали реку еще девять дней, пока из леса, у них за спиной, не появился Амбросий со своими воинами — все исхудавшие, покрытые грязью, с израненными ногами и воспаленными красными глазами от изнурительных переходов. Кого тут только не было: лучники с гор, воины в старинных римских доспехах, старые солдаты-ветераны и сыновья старых солдат из Венты, Акве-Сулис, Сорбиодуна, из прочих городков, деревушек и поместий.

И тогда наконец они устремились на саксов.

Когда наступила зима, на несколько месяцев прервавшая сражения, саксы были оттеснены на территории, откуда их полчища хлынули весной.

Разместив часть войска в зимних лагерях в Дуробривах и Новиомаге, Амбросий остальных отвел в Венту белгов, старую столицу своего отца, которой теперь суждено было стать его столицей.

Шел мокрый снег с дождем и дул резкий ветер, когда Амбросий проезжал по улицам Венты, и весь город казался холодным, серым, запущенным. Аквила, ехавший с ним по знакомым с детства улицам, видел, как за пять лет они заросли травой. Он заприметил в толпе знакомые лица, но его никто не узнал, и ему показалось, что люди тоже поросли травой. Но все же Вента в этот день отогрела их, так как помимо магистратов и знатных горожан, встречавших их у городских ворот, множество людей радостно приветствовали Амбросия: ребенок бросил под копыта его коня веточку, на которой рдели зимние ягоды, а какой-то старик крикнул: «Я знал твоего отца, государь! Я служил под его командой в старые времена!» — и был вознагражден неожиданной улыбкой, которая, судя по всему, была для старика дороже монеты, брошенной худощавым смуглым человеком на черном жеребце.

— Ты здесь дома, среди своих, как было и в Динас Ффараон, — сказал ему позже в тот же вечер Аквила, после того как удалились магистраты и знатные горожане и вокруг очага в малых покоях старого Дворца правителя остались несколько самых близких людей Амбросия.

Амбросий протянул замерзшие руки к огню и растопырил пальцы, так что отсвет пламени горел между ними.

— Да, дома, — повторил он задумчиво и поглядел на высокое темное окно, и Аквила почувствовал, что сквозь тусклое, залепленное мокрым снегом стекло, на котором плясали огненные блики, Амбросий видит далекие гребни Арфона, видит заснеженные впадины Ир Видфы, вдыхает родной холодный горный воздух и прощается со всем этим. — Да, я дома, среди моего народа. Я сегодня даже заметил в толпе знакомые лица — и они меня вспомнили, из-за отца и деда. Но может быть, настанет день, и они вспомнят меня за мои собственные заслуги.