Онлайн чтение книги Маяк The Lighthouse
Пролог

1

Коммандер Адам Дэлглиш давно уже привык к неотложным вызовам на незапланированные встречи с неожиданными людьми и в самое неудобное для него время. Однако причина у таких вызовов обычно была одна и та же: он мог с уверенностью сказать, что где-то обнаружено мертвое тело, требующее его – Дэлглиша – внимания. Разумеется, случались и другие срочные вызовы, другие встречи, иногда – на самом высшем уровне. Дэлглиш, как постоянный и ближайший помощник комиссара Скотланд-Ярда, должен был выполнять целый ряд функций, количество и значимость которых все возрастали, так что в конце концов стало практически невозможно определить круг его обязанностей и многим из его коллег пришлось оставить всякие попытки на этот счет. Но стоило ему сделать лишь первый шаг в кабинет Харкнесса – заместителя комиссара, – находящийся на седьмом этаже Скотланд-Ярда, как стало очевидно, что на этой встрече, созванной в десять пятьдесят пять утра, в субботу, 23 октября, речь пойдет именно об убийстве. И дело вовсе не в том, что лица, обращенные к нему, были напряжены и серьезны (провал в каком-нибудь из отделов мог вызвать еще большую тревогу), а, пожалуй, в том, что насильственная смерть всегда порождает какую-то странную неловкость, тревожное осознание того факта, что на свете существует нечто, не поддающееся контролю государственных чиновников.

Только три человека ждали Дэлглиша в этом кабинете, и он был удивлен, что увидел среди них Александра Конистона из министерства иностранных дел и по делам Содружества. Ему нравился Конистон – это был один из тех немногих оригиналов, каких еще можно было изредка встретить в министерской среде, день ото дня становившейся все более конформистской и политизированной. Конистон славился своим умением разрешать кризисные ситуации. Отчасти это основывалось на его уверенности в том, что не бывает чрезвычайных происшествий, которые не подлежали бы объяснению посредством ссылки на прецедент или на ведомственные установления; если же такие ортодоксальные объяснения ничего не объясняли, Конистон выказывал оригинальную и опасную способность проявлять творческую инициативу, каковая в соответствии с чиновничьей логикой должна была бы неминуемо привести к беде, но никогда к ней не приводила. Лишь очень немногие из лабиринтов вестминстерского чиновничьего аппарата оставались Дэлглишу неизвестны, и он давно уже сделал для себя вывод, что двойственность характера Конистона унаследована им от предков. Целые поколения Конистонов были военными. Зарубежные поля сражений времен имперских устремлений Британии были удобрены телами бесчисленных, ушедших в небытие жертв прежних Конистонов, отлично умевших разрешать кризисные ситуации. Даже экстравагантный вид Александра Конистона говорил об этой двойственности. Он – единственный среди своих коллег – носил строгий темный костюм в тонкую полоску, соблюдая традицию государственных служащих тридцатых годов прошлого века, тогда как лицо его – широкоскулое, худое и веснушчатое – и шапка непослушных волос, более всего напоминавших солому, делали его похожим на фермера.

Он сидел рядом с Дэлглишем, напротив одного из широких окон кабинета. Первые десять минут этой встречи прошли удивительно немногословно, что было не вполне обычно. Конистон сидел, слегка наклонив стул назад, спокойно разглядывая панораму шпилей и башен, освещенных не по сезону яркими лучами утреннего солнца, грозящего вот-вот скрыться за облаками. В кабинете, кроме Дэлглиша и Конистона, были еще заместитель комиссара Харкнесс и розовощекий молодой человек из МИ-5, представленный старшим коллегам как Колин Ривз. Из этих четверых Конистон, которого более всех касалось сегодняшнее дело, высказывался крайне редко, а Ривз, изо всех сил старавшийся запомнить то, о чем здесь шла речь, не прибегая к унижающей достоинство процедуре записывания за говорящими, вообще не произнес ни слова. Наконец Конистон собрался резюмировать сказанное.

– Убийство в данном случае – самое неприятное для нас событие; самоубийство тоже не менее неприятно при сложившихся обстоятельствах. Случайная смерть… Это мы, пожалуй, могли бы пережить. Поскольку есть жертва, огласки нам не избежать, независимо от того, какова причина смерти, но мы легко могли бы держать все под контролем, если только это не убийство. Проблема в том, что у нас не так уж много времени. Точная дата еще не определена, но премьер-министр хотел бы провести там сверхсекретную международную встречу в начале января. Удачное время. Парламент не заседает, ничего особенного после рождественских праздников обычно не происходит, никто и не ждет ничего особенного. Премьер-министр, по всей видимости, твердо решил провести запланированную встречу именно на острове Кум. Так что вы возьметесь за это дело, да, Адам? Прекрасно.

Прежде чем Дэлглиш успел ответить, вмешался Харкнесс:

– Уровень секретности, если встреча состоится… Выше просто не бывает.

«И даже если тебе известно, в чем я сильно сомневаюсь, – подумал Дэлглиш, – кто будет на этой сверхсекретной конференции и с какой целью, ты не намерен мне об этом сообщать». Секретность всегда основывается на принципе «знает тот, кому необходимо». Он мог, пожалуй, кое о чем догадаться, но особого любопытства не испытывал. Однако, с другой стороны, его ведь просили расследовать дело о насильственной смерти, и некоторые вещи ему было просто необходимо знать.

Прежде чем Колин Ривз успел осознать, что настал его черед высказаться, снова заговорил Конистон:

– Обо всем этом, естественно, позаботятся. Мы не ожидаем никаких сложностей. Мы уже сталкивались с похожей ситуацией несколько лет назад – еще до вас, Харкнесс, – когда один весьма известный политик решил, что ему следует отдохнуть от своего начальника охраны, и зарезервировал себе на две недели коттедж на Куме. Высокопоставленный гость смог вытерпеть всего два дня в покое и одиночестве острова, а затем осознал, что его жизнь совершенно бессмысленна без красного министерского чемоданчика. Я склонен полагать, что остров Кум и был предназначен для того, чтобы рождать у людей такие мысли, но гость этого не понял. Нет, я не думаю, что нам стоит беспокоить наших друзей с южного берега Темзы.

Ну что ж, так будет гораздо легче. Подключать службу безопасности – только напрашиваться на лишние проблемы. Дэлглиш считал, что после того, как – в ответ на публичные требования большей открытости – служба безопасности сбросила покров таинственности, она, подобно монархии, отчасти утратила ту полусвященную патину всемогущества, какая обычно окутывает тех, кто имеет дело с тайнами, доступными лишь немногим. Сегодня всем известно не только имя главы этой службы: его фотографии публикуются в прессе, а его предшественница даже написала автобиографическую книгу, где изобразила и само главное управление – эксцентричный, восточного вида, памятник модернизму, занимающий господствующее положение в своем районе на южном берегу Темзы и скорее привлекающий любопытные взгляды, чем их избегающий. Отказ от таинственности имел свои недостатки: на эту организацию стали смотреть как на обычное бюрократическое учреждение, укомплектованное обычными людьми, которым – как и всем нам – свойственно ошибаться и запутываться. Впрочем, Дэлглиш не ожидал никаких проблем со стороны службы безопасности. То, что МИ-5 здесь представлял чиновник среднего звена, позволяло догадываться, что единичная смерть на одном из прибрежных островов вовсе не являлась для них первоочередной заботой в данный момент.

– Я не могу заняться этим делом, не имея должной информации, – сказал он. – Вы не сообщили мне ничего, кроме того, кто погиб, где погиб и как – по всей видимости – погиб. Расскажите мне об острове. Где точно он находится?

Харкнесс был на этот раз в одном из своих самых неприятных настроений. Он едва мог скрыть дурное расположение духа, приняв важный вид и пускаясь в многословные объяснения. Большая карта на столе перед ними лежала чуть криво. Харкнесс уложил ее поаккуратнее, выровняв вдоль края стола, подтолкнул к Дэлглишу и ткнул в нее указательным пальцем:

– Вот он. Остров Кум. Близ берега Корнуолла, примерно в двадцати милях к юго-западу от острова Ланди и милях в двенадцати – это по довольно грубым подсчетам – от материка, в данном случае – от Пентворти. Ближайший большой город – Ньюки. – Харкнесс взглянул на Конистона. – Продолжайте теперь вы. Эту кашу все-таки не нам, а вам расхлебывать надо.

Конистон заговорил, обращаясь непосредственно к Дэлглишу:

– Придется потратить какое-то время на предысторию. Она поможет объяснить, что такое остров Кум, а если этого не знать, вы можете оказаться там в незавидном положении. Более четырех столетий этот остров принадлежал семейству Холкумов: они приобрели его в шестнадцатом веке, хотя, кажется, никто понятия не имеет, каким именно образом. Возможно, какой-то из Холкумов просто приплыл туда с горсткой вооруженных слуг, поднял там свой личный штандарт и завладел островом. Вряд ли у него нашлось много конкурентов. Право на владение было позднее подтверждено Генрихом Восьмым, когда удалось избавиться от средиземноморских пиратов, устроивших там перевалочный пункт, – они занимались работорговлей у берегов Девона и Корнуолла. После этого Кум был более или менее заброшен, вплоть до восемнадцатого века, когда Холкумы снова им заинтересовались и стали наезжать туда – понаблюдать жизнь птиц или устроить пикник. Потом некий Джералд Холкум, родившийся в конце девятнадцатого века, решил использовать остров для семейных каникул. Он восстановил на острове коттеджи и в 1912 году построил там дом и дополнительные помещения для обслуги. Семья отправлялась туда каждое лето – это были головокружительные времена перед Первой мировой войной. Война все изменила. Два старших сына погибли: один – во Франции, другой – на Галлиполи. Холкумы никогда не умели делать деньги на войнах, они умели там погибать. Так что остался один, самый младший сын – Генри: у него была чахотка и к военной службе он оказался непригоден. По-видимому, после гибели обоих братьев он был преисполнен чувства собственной абсолютной никчемности и не испытывал особого желания воспользоваться наследством. Деньги Холкумам поступали не от земельных владений, а от разумного помещения капитала, так что к концу двадцатых годов их ручеек более или менее иссяк. И в 1930 году с тем, что у него осталось, Генри Холкум основал благотворительный фонд, нашел нескольких богатых сторонников и передал остров вместе с недвижимостью этому фонду. Идея его заключалась в том, чтобы остров стал местом отдыха и уединения для людей, чей пост требовал большой ответственности, для тех, кто хотел укрыться от трудностей своей профессиональной жизни.

Тут он впервые за все время наклонился и, открыв портфель, достал из него папку с грифом «Секретно». Перелистав документы, он вынул из папки одну страничку.

– Вот здесь у меня имеется точная формулировка. Она дает совершенно ясное представление о намерениях Генри Холкума. «Для мужей, исполняющих опасное, трудное и требующее большой ответственности дело служения Короне и своей стране, будь то в вооруженных силах, в политике, науке, промышленности или в искусстве; для тех, кому может потребоваться время для восстановления сил в тишине, покое и уединении». Как мило и как типично для того времени, не правда ли? И разумеется, ни малейшего упоминания о женщинах. Тридцатые годы, не следует забывать об этом! Тем не менее принято считать, что слово «мужи» все же включает в себя и женщин. Они там, на острове, принимают одновременно не более пяти человек, которых расселяют по своему выбору либо в главном доме, либо в каком-нибудь из каменных коттеджей. То, что предлагает гостям остров Кум, – это главным образом покой и безопасность. В последние несколько десятилетий безопасность, по всей видимости, приобрела наибольшее значение. Те, кому необходимо время для размышлений, могут отправляться туда без охраны, в полной уверенности, что там им ничто не угрожает и никто их не побеспокоит. На острове имеется посадочная площадка для вертолетов, которые доставляют гостей, и небольшая пристань – единственное место, где можно высадиться на берег с моря. Случайные визитеры на остров не допускаются, запрещено даже пользоваться мобильными телефонами… Впрочем, туда все равно сигнал не дошел бы. Они там себя не афишируют, всячески стараются держаться в тени. Люди едут к ним обычно по личной рекомендации кого-либо из основателей фонда, или постоянного клиента, или кого-то, кто там уже побывал. Так что вы понимаете, почему Кум так привлекателен для премьер-министра.

– А чем его Чекерс[1]Чекерс (Чекерс-Корт) – летняя резиденция премьер-министра Великобритании. не устраивает? Что там плохого? – выпалил вдруг Ривз.

Каждый из троих обратил на него светлый заинтересованный взор человека взрослого, стремящегося приободрить не по летам развитого ребенка.

– Да ничего, – ответил Конистон. – Очень приятный дом, как я себе представляю, со всеми возможными удобствами. Только гостей, приглашенных в Чекерс, обычно сразу замечают. Не в этом ли главная цель их появления там?

– А как на Даунинг-стрит[2]Даунинг-стрит, 10 – лондонская резиденция премьер-министра Великобритании. узнали про остров? – спросил Дэлглиш.

Конистон аккуратно вложил страничку обратно в папку.

– От одного из друзей премьер-министра, которого совсем недавно возвели в дворянское достоинство. Он съездил на остров отдохнуть от опасного, трудного и требующего большой ответственности дела по созданию еще одной сети бакалейных магазинов для своей личной империи и по добавлению еще одного миллиарда к своему личному состоянию.

– Но на острове предположительно должен быть какой-то постоянный штат обслуги. Или все эти важные персоны сами моют за собой посуду? – спросил Дэлглиш.

– Там имеется ответственный секретарь – Руперт Мэйкрофт, раньше он был городским юрисконсультом в Уорнборо. Нам пришлось посвятить его в наши планы и, разумеется, информировать попечителей фонда о том, что на Даунинг-стрит будут им весьма признательны, если где-то в начале января на острове смогут принять нескольких важных гостей. Пока все это лишь ориентировочно, но мы попросили Мэйкрофта в ноябре уже не принимать заказы на размещение отдыхающих. Остров обслуживает постоянный штат – лодочник, экономка, повариха. Мы кое-что знаем о каждом из них. Пара-тройка из тех гостей, что уже побывали на острове, были персонами достаточно важными, чтобы потребовалась проверка благонадежности обслуги. Ее провели очень осторожно и тщательно. Есть там и постоянно живущий врач – доктор Гай Стейвли с женой, хотя, как мне представляется, она чаще отсутствует, чем присутствует на острове. Явно не выносит тамошнюю скуку. Стейвли был практикующим врачом в Лондоне, но сбежал. Похоже, поставил неверный диагноз, и ребенок умер, вот он и нашел себе работку в таком месте, где худшее, что может случиться, – это если кто-нибудь со скалы свалится, а он тут будет совершенно ни при чем.

– Только один из обслуги имел судимость, – вмешался Харкнесс. – Это лодочник, Джаго Тэмлин. Осужден в 1968-м за нанесение тяжких телесных повреждений. Насколько я понимаю, там были какие-то смягчающие обстоятельства, но нападение оказалось весьма серьезным. Он отсидел год. С тех пор ни в чем дурном не замечен.

– А когда прибыли те гости, что сейчас там живут? – спросил Дэлглиш.

– Все пятеро – на прошлой неделе. Писатель Натан Оливер, с дочерью Мирандой и литературным редактором Деннисом Тремлеттом, приехал в понедельник. Немецкий дипломат в отставке – доктор Раймунд Шпайдель, бывший посол Германии в Пекине, прибыл на частной яхте из Франции в среду, а доктор Марк Йелланд, директор научно-исследовательской лаборатории Хейз-Сколлинга – она находится в одном из центральных графств, и ее облюбовали для своих нападок активисты Движения за освобождение животных – явился в четверг. Мэйкрофт вполне сможет дать вам полную картину происходящего.

Тут снова вмешался Харкнесс:

– Лучше вам поменьше людей с собой взять. Во всяком случае, до тех пор, пока не выясните, с чем именно приходится иметь дело. Чем вторжение немноголюднее, тем лучше.

– Вряд ли это будет похоже на вторжение, – сказал Дэлглиш. – Я все еще жду замены Тарранта, но со мной могут поехать инспектор Кейт Мискин и сержант Бентон-Смит. Возможно, на этом этапе мы сумеем обойтись без офицера спецсвязи и без официального фотографа, но, если окажется, что это убийство, мне придется вызвать подкрепление или обратиться к местной полиции, чтобы они взялись за это дело. И мне понадобится патологоанатом. Я поговорю с Кинастоном, если смогу до него дозвониться. Если он расследует какое-то дело, его может не быть в лаборатории.

– В этом нет необходимости. Мы пригласим Эдит Гленистер. Вы, конечно, с ней знакомы.

– Разве она все еще работает?

Дэлглишу ответил Конистон:

– Официально она ушла на пенсию два года назад. Но она время от времени работает, главным образом в тех случаях, когда расследование связано с высокой секретностью, особенно за рубежом. Ей ведь шестьдесят пять, она уже достаточно походила с оперативниками местной уголовной полиции по размокшим полям в увязающих в глине резиновых сапогах, довольно насмотрелась на разлагающиеся трупы в сточных канавах.

Дэлглиш сомневался, что именно это стало причиной ухода профессора Гленистер на пенсию. Он никогда с ней вместе не работал, но ему была хорошо известна ее репутация. Ее считали одной из самых высоко ценимых судебных патологоанатомов-женщин; она отличалась тем, что могла установить время смерти с прямо-таки сверхъестественной точностью, ее заключения о проведенной аутопсии составлялись без промедления и были исчерпывающими, а показания, которые она давала в качестве судебного медэксперта, – удивительно четкими и ясными. Еще она отличалась от других тем, что настойчиво проводила грань между функциями патологоанатома и офицера полиции, ведущего расследование. Насколько он знал, профессор Гленистер никогда не стала бы выслушивать подробности об обстоятельствах убийства, прежде чем сама не осмотрит тело жертвы, чтобы не подойти к обследованию трупа с предвзятым мнением. Перспектива работы с ней Дэлглиша сразу же заинтересовала, и он не сомневался, что в данном случае инициатива пригласить именно ее исходила от министерства иностранных дел. Тем не менее он все же предпочел бы работать со своим всегдашним патологоанатомом.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что Майлз Кинастон не умеет держать язык за зубами? – спросил он.

– Разумеется, нет! – резко возразил Харкнесс. – Просто Корнуолл – никак не его участок. Юго-западом сейчас занимается профессор Гленистер. Да и все равно Кинастона сейчас нет на месте, мы проверяли.

Дэлглиш чуть было не сказал: «Как удобно для министра иностранных дел! Тут им уж точно времени терять не пришлось». А Харкнесс продолжал:

– Вы сможете заехать за ней на военный аэродром в Сент-Могане, это рядом с Ньюки, а они там предоставят вам специальный вертолет, чтобы отправить тело в морг, где она часто работает. Она понимает, что это весьма срочное дело. Вы должны получить ее заключение завтра утром.

– Значит, Мэйкрофт позвонил вам сразу, как только смог, после того, как они обнаружили тело? – спросил Дэлглиш. – Я полагаю, он следовал инструкциям?

– Ему еще раньше дали номер телефона, предупредили, что номер сверхсекретный, и настоятельно рекомендовали позвонить попечителям фонда в том случае, если на острове произойдет что-либо неподобающее. Ему уже сообщили, что вы прибудете вертолетом и что ожидать вас следует после полудня.

– Ему трудно будет объяснить коллегам, почему расследовать эту смерть прислали коммандера столичной полиции и детектива-инспектора, а не сотрудников местного отделения уголовной полиции, – сказал Дэлглиш. – Впрочем, я полагаю, вы об этом позаботились.

Харкнесс ответил:

– Насколько это было возможно. Начальник полиции графства, разумеется, введен в курс дела. Нет смысла спорить о том, кто должен взять на себя ответственность, до тех пор, пока не выясним, что мы расследуем – убийство или нет. Пока что они вполне согласны сотрудничать. Если мы имеем дело с убийством, а остров действительно такое закрытое и безопасное место, как они утверждают, подозреваемых будет не так уж много. Это должно ускорить расследование.

Только человек, не имеющий представления о том, как ведется расследование убийства, или благополучно забывший не вполне удачные эпизоды своего прошлого, мог позволить себе высказать столь неверное мнение. Немногочисленная группа подозреваемых, если каждый из ее членов достаточно умен и предусмотрителен, чтобы хранить тайну, и способен противостоять роковому стремлению сообщить больше, чем спрашивают, может осложнить какое угодно расследование и совершенно запутать дело.

От двери Конистон обернулся к Харкнессу:

– Надеюсь, на острове прилично кормят? Постели удобные?

Харкнесс холодно отозвался:

– У нас не было времени спросить об этом. Откровенно говоря, мне это и в голову не пришло. Я склонен думать, что вопрос о качестве поварихи и состоянии матрасов скорее в вашей компетенции, чем в нашей. Нас прежде всего интересует труп.

Конистон принял эту колкость вполне добродушно:

– Верно. Мы проверим все эти прелести, если с этой конференцией все получится. Первое, чему обучаются богатые и властные, – это важность комфорта. Мне надо было упомянуть, что последняя представительница рода Холкумов постоянно живет на острове. Это мисс Эмили Холкум, ей за восемьдесят, ученая дама, в былые годы преподавала в Оксфорде. Кажется, историю. Это ведь и ваш предмет, верно, Адам? Впрочем, вы в другом каком-то месте работали, да? Она либо станет вашим союзником, либо – может статься – будет вам досаждать. Насколько я знаю ученых дам, второе гораздо более вероятно. Спасибо, что взялись за это дело. Будем поддерживать связь.

Харкнесс поднялся со своего места – проводить Конистона и Ривза к выходу из Скотланд-Ярда. Простившись с ними у лифтов, Дэлглиш пошел в свой кабинет позвонить Кейт и Бентону-Смиту. Потом ему нужно было сделать еще один, гораздо более трудный звонок. Этот вечер и весь завтрашний день они с Эммой Лавенэм собирались побыть вдвоем. Если она намеревалась провести первую половину дня в Лондоне, то, должно быть, уже выехала из дома. Придется дозваниваться ей по мобильному телефону. Это будет далеко не первый звонок подобного рода, и, как всегда, он окажется ожидаемым. Она не станет жаловаться – Эмма никогда не жалуется. У них обоих порой возникали неотложные обязанности, и то время, которое они могли провести вместе, обретало еще большее значение из-за того, что не всегда можно было с уверенностью считать, что встреча состоится. И было три слова, которые Адам хотел сказать ей, но понимал, что никогда не сможет произнести их по телефону. Так что и словам этим придется подождать.

Он приоткрыл дверь в комнату секретаря.

– Свяжите меня с детективом-инспектором Мискин и с сержантом Бентоном-Смитом, ладно, Сюзи? Потом мне понадобится машина – поеду на вертодром, в Баттерси, по пути захвачу сначала Бентона-Смита, потом – инспектора Мискин. Ее следственный чемоданчик – у нее в кабинете. Будьте добры, позаботьтесь, чтобы его положили в машину.

Этот вызов не мог случиться в более неудачный момент. Дэлглиш уже целый месяц работал по шестнадцать часов в сутки, чувствовал себя усталым и, хотя умел преодолевать усталость, единственное, о чем он мечтал, был отдых, покой и два благословенных дня вдвоем с Эммой. Он говорил себе, что сам виноват в том, что выходные испорчены. Никто не заставлял его браться за расследование предположительного убийства, какое бы политическое или общественное значение ни представляла собой жертва, каким вызывающим ни было бы это убийство. Были среди его начальства люди, предпочитавшие, чтобы он сконцентрировал свои усилия на проектах, с которыми он уже был теснейшим образом связан, которые касались сложных условий работы полиции в многонациональном обществе, где наркотики, террористическая деятельность и международные криминальные корпорации представляют весьма существенную опасность; он должен был разработать предложения по созданию новой сыскной полиции для расследования тяжких преступлений в общенациональном масштабе[3]Современная полиция Великобритании не является общенациональной: определенные территории страны имеют свои полицейские силы, управляемые местными полицейскими властями. Столичная полиция подчиняется министерству внутренних дел.. Эти планы извращались политическими соображениями: обычное дело в высших полицейских кругах. Столполу нужны были старшие офицеры, которые чувствовали бы себя независимо в этом двойственном мире. Дэлглиш опасался, что ему грозит риск стать еще одним чиновником, членом постоянного комитета, советником, координатором – кем угодно, только не детективом. Если такое случится, сможет ли он остаться поэтом? Разве не в плодородной почве расследования преступлений, не в захватывающем дух срывании покровов, укрывающих истину, не в совместном напряжении сил и ощущении грозящей опасности и не в сострадании несчастным сломанным судьбам зарождаются ростки его стихов?

Однако сейчас, когда Кейт и Бентон-Смит уже, очевидно, в пути, нужно многое сделать, и к тому же как можно скорее. Нужно тактично отменить кое-какие встречи, убрать под замок кое-какие бумаги, ввести в курс дела сотрудников отдела по связям с общественностью. Для таких неотложных случаев у него всегда был наготове небольшой чемодан, но он остался дома, в Куинхите, и Адам обрадовался, что ему надо туда заехать. Он никогда еще не звонил Эмме из Скотланд-Ярда. Она обычно уже по его голосу понимала, что он собирается сказать. Она, разумеется, сама решит, как ей провести выходные, может быть, даже выкинув всякую мысль о нем из головы так же, как он оказался на это время выкинут из ее общества.

Десять минут спустя он запер кабинет и впервые оглянулся на закрытую дверь, словно прощаясь с давно знакомым местом, которое, возможно, ему больше никогда не придется увидеть.

2

В своей квартире над Темзой детектив-инспектор Кейт Мискин была еще в постели. Обычно она задолго до этого часа уже сидела за столом у себя в кабинете и даже в дни отдыха успевала принять душ, тщательно одеться и позавтракать. Кейт привыкла вставать очень рано. Отчасти это был ее сознательный выбор, отчасти – наследие детства, когда каждодневное пугающее предчувствие воображаемой катастрофы заставляло ее, как только она просыпалась, натягивать на себя одежду в отчаянной попытке успеть избежать несчастья – вдруг пожар в какой-нибудь из квартир ниже этажом и нельзя будет спастись, вдруг самолет врежется в окно или землетрясение покачнет высотку, задрожат балконные перила и обломятся под ее руками… Облегчение наступало, стоило ей заслышать голос бабушки, вечно недовольный и какой-то хрупкий, зовущий девочку пить утренний чай. У бабушки были причины для недовольства: смерть дочери, которую она и рожать-то не хотела, жизнь в тесных комнатушках многоэтажного дома, где ей вовсе не хотелось жить, тяжкая ноша – незаконнорожденная внучка, заботу о которой она совсем не хотела на себя брать, и боль любви к ней – к этой боли она вряд ли была готова. Но бабушка умерла, а так как прошлое не умирает, потому что просто не может умереть, Кейт за долгие и мучительные годы научилась признавать и принимать его со всеми его хорошими и плохими чертами, со всем тем, что оно с ней сделало.

Теперь она видела перед собой совсем иной Лондон. Ее квартира на берегу реки находилась в торце дома, окна выходили на две стороны, и балконов тоже было два. Из гостиной Кейт могла смотреть на юго-запад, видеть реку с непрерывно идущими по ней судами: проплывали баржи, прогулочные яхты, катера речной полиции и управления лондонского порта, круизные лайнеры, идущие вверх по течению, чтобы встать на якорь у Тауэрского моста. А из окна спальни открывалась панорама пристани Канари-Уорф, ее верхушка – маяк – словно гигантский карандаш, стоячая вода старого вест-индского дока, доклендская узкоколейка, чьи поезда походили на детские заводные игрушки. Ей по душе был этот стимулирующий контраст, здесь она могла по собственному желанию переходить от старого к новому, наблюдая жизнь реки, со всеми ее противоречиями, от рассвета до самых сумерек. Когда спускалась ночь, Кейт любила стоять у перил балкона, глядя, как меняется город, превращаясь в блистательную живую картину, полную света, заставляющего гаснуть звезды, пятнающего небо малиновым заревом.

Эта квартира, которую она так давно планировала купить и так удачно приобретенная с помощью тщательно продуманной ипотечной ссуды, стала теперь ее домашним очагом, ее прибежищем, гарантией безопасности, воплощением долголетней мечты, обретшей реальность в кирпиче и штукатурке. Никто из ее коллег ни разу не был приглашен в эту квартиру, а ее первый и единственный любовник, Элан Скалли, давно уехал в Америку. Он хотел, чтобы Кейт поехала с ним, но она отказалась, – отчасти из боязни связать себя обязательствами, но прежде всего потому, что самым главным для нее всегда была работа. Однако сегодня, впервые после их последней, проведенной вместе ночи, она была не одна.

Она с удовольствием потянулась на удобной двуспальной кровати. За прозрачными занавесями утреннее небо сияло бледной голубизной над тучей, разделившей его надвое узким серым мазком. Вчерашний прогноз погоды обещал еще один солнечный день поздней осени, с переменной облачностью и незначительными дождями. Из кухни доносились приятные негромкие звуки – шипение воды, наливаемой в чайник, щелчок закрывающейся дверцы буфета, позвякивание чашек о блюдца. Детектив-инспектор Пьер Таррант готовил кофе. Впервые оставшись одна с тех пор, как они вместе вошли в ее квартиру, она перебирала в памяти последние двадцать четыре часа, ни о чем не сожалея, а лишь поражаясь тому, что такое вообще могло случиться.

В понедельник Пьер позвонил ей на работу рано утром, чтобы пригласить ее пообедать с ним в пятницу вечером. Звонок был совершенно неожиданным: с тех пор, как Пьер ушел из группы в антитеррористический отдел, они ни разу не разговаривали. Они работали в спецотделе Дэлглиша много лет, уважали друг друга, их стимулировало полупризнанное обоими соперничество, которое, как она понимала, коммандер Дэлглиш умело использовал; они порой спорили – яростно, но без озлобления. Кейт тогда – как, впрочем, и теперь – считала Пьера одним из самых сексуально привлекательных мужчин, с которыми ей когда-либо приходилось работать. Но даже если бы он осторожно попытался дать ей понять, что она его интересует как женщина, она не откликнулась бы на его призыв. Завести интрижку с ближайшим сотрудником означало бы рискнуть чем-то большим, чем собственная дееспособность: одному из них пришлось бы уйти из спецотдела. Но ведь именно работа освободила ее от комплекса Эллисон-Феаруэзер-билдингз. Она не собиралась подвергать опасности все, чего смогла добиться, ступив на соблазнительную, но весьма скользкую дорожку.

Она убрала мобильный телефон, немного удивившись, что так легко приняла приглашение, и озадаченно подумала, что же может стоять за этим? Может быть, Пьер хочет о чем-то ее попросить или что-то с ней обсудить? Непохоже. Столполовская молва, обычно вполне информативная, доносила слухи о том, что новая работа не приносит ему удовлетворения, но ведь мужчины обычно рассказывают женщинам о своих успехах, а не о неудачных решениях. Он предложил встретиться в половине восьмого в ресторане «У Шики», спросив сначала, любит ли она рыбу. Выбор ресторана, пользовавшегося в Лондоне высокой репутацией и, конечно, далеко не дешевого, несомненно, о чем-то говорил, только не ясно было, о чем. То ли Пьер собирался отпраздновать что-то, то ли такая экстравагантность была у него в обычае, когда он приглашал женщину с ним пообедать? В конце концов впечатление всегда было такое, что он не испытывает недостатка в деньгах, впрочем, судя по всему, и в женщинах тоже.

Он уже ждал ее, когда она пришла. Кейт заметила быстрый одобрительный взгляд, которым он окинул ее, поднимаясь к ней навстречу, и порадовалась, что постаралась уложить в высокую прическу свои густые волосы, которые она, выходя на работу, обычно туго затягивала назад и заплетала в косу или закалывала узлом на затылке. На ней была блузка из светлого матового шелка, а в качестве украшения Кейт надела свою единственную драгоценность – старинные золотые серьги: в каждой сережке светилось по одной жемчужине. Ее заинтересовало и немного позабавило то, что Пьер тоже постарался принарядиться. Она не могла припомнить, чтобы хоть раз видела его в строгом костюме и при галстуке, и едва удержалась, чтобы не сказать: «Ох и почистили же мы с тобой перышки!»

Их усадили за угловой столик, очень удобный для доверительных разговоров, но этого почти не потребовалось. Обед прошел очень удачно: оба они не торопясь, без всякого стеснения наслаждались вкусной едой. Как она и ожидала, Пьер мало рассказывал о новой работе. Немного поговорили о недавно прочитанных книгах, о фильмах, которые нашли время посмотреть. Кейт понимала, что это не более чем обычная беседа не очень близких людей на первом свидании. Потом ступили на более знакомую обоим почву – заговорили о делах, которые расследовали вместе, о последних столполовских сплетнях и даже решились рассказать друг другу кое-какие подробности своей личной жизни.

Покончив с главным блюдом – дуврской камбалой, – Пьер спросил:

– Ну, как идут дела у красавчика сержанта?

Кейт не подала виду, что этот вопрос ее позабавил. Пьеру никогда не удавалось как следует скрыть свою неприязнь к Фрэнсису Бентону-Смиту. Кейт подозревала, что дело даже не столько в необычайно привлекательной внешности Бентона, сколько в одинаковом отношении обоих к работе: сознательно сдерживаемое честолюбие, интеллектуальность, тщательно рассчитанный путь наверх, опирающийся на уверенность, что поскольку их работа приносит пользу правоохранительной деятельности в целом, это в конечном счете будет признано и отмечено быстрым продвижением по службе.

– Да вполне нормально. Пожалуй, чуть слишком старается угодить, но ведь мы все тоже старались, когда А. Д. нас к себе взял, разве не так? Нет, он вполне годится.

– Слух прошел, что А. Д. готовит его на мое место.

– На твое бывшее место? Думаю, это возможно. Он ведь еще никого на твое место не взял. А может быть, наверху выжидают, пока решатся дела с нашим отделом. Могут вообще его закрыть, кто знает? Они вечно пристают к А. Д. с предложениями всяких мест повыше да поважней – вот теперь планируют создать общенациональный департамент уголовного розыска, ты, конечно, слышал, все об этом говорят. А. Д. то и дело должен присутствовать то на одной встрече на высшем уровне, то на другой.

За пудингом разговор становился все более бессвязным. Неожиданно Пьер произнес:

– Не люблю пить кофе сразу после рыбы.

– Или после такого вина, но мне надо бы протрезветь.

Однако Кейт сама поняла, что это прозвучало неискренне: она всегда пила не очень много, не желая утратить контроль над собой.

– Можем поехать ко мне, это довольно близко.

И она откликнулась:

– Или ко мне. У меня – вид на Темзу.

И ее предложение, и то, как он его принял, прозвучало просто и естественно. Он ответил:

– Тогда – к тебе. Только мне надо по дороге домой заскочить.

Он отсутствовал всего пару минут. Кейт сама предложила подождать его в машине. Двадцать минут спустя, отпирая дверь своей квартиры и входя вместе с Пьером в просторную гостиную с целой стеной окон, выходящих на Темзу, Кейт вдруг увидела эту комнату свежим взглядом: абсолютно стандартная, вся мебель новая, никаких сувениров, никаких признаков того, что у хозяйки есть личная жизнь, родители, семья, вещи, передававшиеся от поколения к поколению; все чисто прибрано, безлично – словно квартира, выставленная на продажу и хитроумно обставленная так, чтобы ее поскорее купили. Но Пьер, не глядя вокруг, сразу прошел к окнам и через стеклянную дверь вышел на балкон.

– Теперь вижу, почему ты ее выбрала, Кейт.

Она не вышла вместе с ним, стояла и смотрела на его спину и дальше – за него, на черную колышущуюся воду, иссеченную и изрезанную серебряными бликами, на шпили и башни, на огромные темные здания на том берегу, испещренные прямоугольниками света. Пьер прошел на кухню вместе с ней и стоял рядом, пока она молола кофейные зерна, доставала кружки, подогревала взятое из холодильника молоко. К тому времени, когда, сидя на диване, они покончили с кофе и он наклонился к ней и нежно, но решительно поцеловал в губы, она уже поняла, что должно произойти. Но если честно, разве она не поняла этого в самый первый момент их встречи в ресторане?

– Хотелось бы душ принять, – сказал он.

– Господи, Пьер, какая проза! – засмеялась она. – Ванная вон за той дверью.

– А ты ко мне не хочешь присоединиться, а, Кейт?

– Места не хватит. Иди ты сначала.

Все было так легко, так естественно, так лишено всяких сомнений и волнений, даже простого обдумывания, сознательной мысли о том, что происходит. И вот теперь, лежа в постели при мягком свете ясного утра, слыша шум водяных струй, доносящийся из душа, она думала о прошедшей ночи, оставившей приятную путаницу воспоминаний и обрывки недосказанных фраз.

– А я думала, тебе нравятся безмозглые блондинки.

– Они не все безмозглые. И ты тоже блондинка.

Она ответила:

– Светло-каштановая, а не золотистая.

Он тогда снова повернулся к ней и, погрузив пальцы в ее волосы, провел по голове руками – жест был неожиданный, неожиданной была и его медлительная нежность.

Кейт ожидала, что Пьер – опытный и искусный любовник; однако она не ожидала, что их радостное плотское единение будет таким простым, без комплексов и стресса. Они легли вместе со смехом и с проснувшимся в обоих желанием. А потом, слегка отстранившись в широкой постели, она лежала, прислушиваясь к его дыханию, чувствуя идущее к ней его тепло, и ей казалось таким естественным, что он здесь. Она понимала, что их любовное единение начало размягчать жесткий, застывший в ее душе сгусток недоверия к себе, настороженности, стремления защититься, который она постоянно носила словно тяжкий груз, к которому после разоблачительного доклада Макферсона[4]Сэр Уильям Макферсон, известный судья, член палаты лордов, в своем докладе в Британском парламенте в 1999 г. признал, в частности, что обвинения сотрудников столичной полиции в расизме, раздающиеся со стороны этнических меньшинств, имеют под собой почву. Одним из решений, принятых по этому докладу, было, в частности, значительное увеличение числа полицейских, набираемых из представителей этих меньшинств. добавились еще и негодование, и ощущение предательства. Пьер, более циничный и более искушенный в политических делах, чем Кейт, не скрывал своего отношения к этому докладу.

– Все комиссии, ведущие официальное расследование, прекрасно знают, чего от них ждут. Некоторые их представители, не отличающиеся особым умом, делают это слишком усердно. Смешно бросать из-за этого любимую работу и нельзя допустить, чтобы это подорвало твою веру в собственные силы или нарушило душевное равновесие.

Дэлглиш тактично и без лишних слов убедил Кейт не подавать в отставку. Но она понимала, что в последние годы ее преданность делу, сознание выполняемого долга и наивный энтузиазм, с которыми она начинала свою работу в полиции, постепенно ослабевают. Она по-прежнему была высоко ценимым и весьма компетентным специалистом. Она любила эту работу и не могла вообразить себе никакого иного дела, для которого была бы столь же пригодна и какое могла бы выполнять столь же профессионально. Но ее стала пугать эмоциональная вовлеченность, требовавшая большей самозащиты, постоянного осознания того, что жизнь может сделать с человеком. Сейчас, лежа одна в постели и прислушиваясь к тому, как ходит по квартире Пьер, она ощутила почти забытое чувство радости.

Кейт проснулась первой и впервые – без привычной, оставшейся с детства тревоги. Она лежала целых полчаса, наслаждаясь ощущением физического, телесного довольства, следя, как крепнет утренний свет, прислушиваясь к первым дневным звучаниям реки, и только потом выскользнула из постели и направилась в ванную. Ее движения разбудили Пьера. Он пошевелился, протянул руки, ища ее, и вдруг резко сел в кровати, словно взлохмаченный йо-йо – «чертик из коробочки». Оба рассмеялись. На кухне они оказались вместе, он выжимал сок из апельсинов, пока она готовила чай, а потом они вынесли хрустящие подсушенные хлебцы с маслом на балкон и бросали крошки крикливым чайкам, слетавшимся к ним в шуме яростно хлопающих крыльев и с жадно раскрытыми клювами. А затем снова вернулись в постель.

Шум и журчание воды в ванной прекратились. Пора наконец встать, пора встретить лицом к лицу сложности нового дня. Она едва успела спустить ноги с кровати, как зазвонил ее мобильный телефон. Звонок рывком вывел ее из состояния покоя, будто она услышала его впервые в жизни. Из кухни вышел Пьер с обернутым вокруг бедер полотенцем, в руке он держал кофейник.

– О Господи! – сказала Кейт. – Нашел же момент!

– А может, это что-то личное?

– Только не по этому телефону.

Кейт протянула руку к ночному столику и взяла трубку. Она молча и напряженно слушала, потом произнесла: «Да, сэр» – и выключила телефон. И сказала, зная, что не может скрыть радостное волнение, звучащее в голосе:

– Новое дело. Подозревается убийство. Какой-то остров у побережья Корнуолла. Значит, лететь вертолетом. Машину оставлю здесь. А. Д. посылает полицейскую за Бентоном, а потом за мной. Встречаемся в Баттерси, на вертодроме.

– А твой следственный чемоданчик?

Кейт уже собиралась, быстро и четко, твердо зная, что надо делать и в каком порядке. Она ответила из двери ванной.

– Он в кабинете. А. Д. скажет, чтобы его в машину положили.

Пьер заметил:

– Раз он за тобой полицейскую машину посылает, мне надо побыстрей смываться. Если за рулем Нобби Кларк, не дай Бог, он меня увидит – вся шоферская мафия услышит эту новость в тот же момент. Не думаю, что нам стоит давать им повод развлекать друг друга сплетнями в столовой.

Через несколько минут она шлепнула на кровать небольшой матерчатый чемодан и принялась быстро и методично укладывать вещи. Как обычно, она наденет шерстяные брюки и твидовый пиджак, а к нему – кашемировый джемпер с высоким горлом. Даже если теплая погода удержится, нет смысла брать с собой что-нибудь полотняное или хлопчатобумажное: на острове – каким бы он ни был – редко бывает слишком тепло. Прочные уличные туфли улеглись на дно чемодана, за ними – трусики и бюстгальтер, всего одна смена – их же можно стирать каждый день. Она аккуратно сложила еще один джемпер, более теплый, и добавила, свернув так, чтобы не помять, шелковую блузку. Сверху легла пижама, затем – шерстяной халат. Кейт поместила в чемодан и туалетную сумку: она всегда держала ее наготове со всеми необходимыми принадлежностями. Последними она швырнула в чемодан пару чистых тетрадей, полдюжины шариковых ручек и недочитанную книгу в мягкой обложке.

Минут через пять оба они были уже одеты и готовы в путь. Кейт прошла с Пьером к подземному гаражу. У двери своего «альфа-ромео» он поцеловал ее в щеку и сказал:

– Спасибо тебе, что согласилась со мной пообедать, спасибо за завтрак и за все, что было в промежутке. Пошли мне открыточку с твоего таинственного острова. Всего шесть слов – этого вполне хватит. Более чем хватит, если они окажутся искренними. «Жаль, что тебя здесь нет. Кейт».

Она рассмеялась, но не ответила. В заднем окне «воксхолла», выезжавшего из гаража впереди Пьера, красовалась карточка: «В МАШИНЕ МЛАДЕНЕЦ!» Такое всегда приводило Пьера в бешенство. Он выхватил из бардачка карточку, надписанную от руки, и приставил ее к ветровому стеклу: «В МАШИНЕ ИРОД!» Потом прощальным жестом поднял руку и уехал.

Кейт стояла, глядя ему вслед, пока он не просигналил ей на прощание, выруливая на дорогу. И вот теперь ею овладевало совершенно иное, менее сложное и гораздо более привычное чувство. Какие бы проблемы ни породила эта необычайная ночь, сейчас не время было думать о них. Где-то на острове, в холодной абстракции смерти, лежало человеческое тело, пока лишь воображаемое. Небольшая группа людей ожидала прибытия полицейских, некоторые – в горе, большинство – в страхе, а кто-то один, несомненно, с таким же, как у нее, смешанным чувством возбуждения и решимости. Ей всегда было мучительно сознавать, что для того, чтобы она испытала это полувиноватое пьянящее возбуждение, кто-то должен был умереть. И ее ожидало то, что более всего доставляло ей радость, – встреча в конце дня с участниками расследования, когда А. Д. соберет их вместе и они втроем – она сама, Бентон-Смит и А. Д. – станут размышлять над показаниями свидетелей, отбирая, отбрасывая, сопоставляя улики, укладывая нужное на нужное место, словно мелкие фрагменты головоломки. Однако она понимала, где кроется корень слабенького ростка ее вины. Хотя они никогда об этом не говорили, она подозревала, что А. Д. испытывает то же самое чувство. Фрагментами этой головоломки были сломанные человеческие судьбы, погубленная жизнь мужчин и женщин.

Через три минуты, выйдя с чемоданом в руке к парадному входу, она увидела, как с дороги на боковую дорожку сворачивает приехавшая за ней полицейская машина. Рабочий день вступил в свои права.

3

Сержант Фрэнсис Бентон-Смит жил на шестнадцатом этаже многоквартирного дома: после войны целый квартал таких домов вырос к северо-западу от района Шепардз-Буш. Под его квартирой располагалось пятнадцать этажей точно таких же квартир, точно таких же балконов. Балконы тянулись во всю длину каждого этажа, они не давали человеку возможности уединиться, но Фрэнсиса соседи беспокоили мало. Один из них пользовался своей квартирой лишь как pied-а-terre[5]Временное место пребывания, «место, где ногу поставить» ( фр .). и бывал там очень редко, а другой, занятый какой-то таинственной деятельностью в Сити, уходил еще раньше, чем Бентон, и возвращался, по-конспираторски бесшумно, уже под утро. Этот дом когда-то принадлежал районному жилищному управлению, но затем районный совет его продал, новые владельцы дом подновили и выставили квартиры на продажу. И хотя вход и вестибюль были реконструированы, лифты модернизированы и пока еще не попорчены вандалами, а все внутри было свежеокрашено, дом по-прежнему представлял собой неудачный компромисс расчетливой экономичности с городской заносчивостью и популистской конформностью. Впрочем, с архитектурной точки зрения он хотя бы не оскорблял глаз. Он не вызывал никаких эмоций, кроме, пожалуй, удивления, что кто-то вообще захотел его построить.

Даже широкий вид, открывавшийся с балкона, был ничем не примечателен. Перед Бентоном простирался скучный индустриальный пейзаж в серых и черных тонах, в котором доминировали прямоугольники многоквартирных высоток, невыразительные промышленные строения и узкие улочки упрямо силившихся выжить террасных домов[6]Террасный дом – один из непрерывного ряда небольших стандартных домов, построенных вдоль улицы (особенно в рабочих районах). девятнадцатого века, в наши дни ставших тщательно оберегаемой средой обитания честолюбивых молодых профессионалов. Над тесно набитой стоянкой жилых автофургонов дугой поднимался Уэстуэй. На стоянке, под бетонными столбами, жили временные обитатели города, люди, переезжающие с места на место в поисках работы или по каким-то иным причинам; они редко покидали свои жилища. Еще дальше виднелась огороженная площадка, заполненная искореженным металлом брошенных автомашин – мешанина ржавых останков с торчащими во все стороны острыми обломками, символ хрупкости человеческой жизни и человеческих надежд. Но когда спускалась ночь, этот вид преображался, утрачивал реальность, становился иллюзорным, ночные огни делали его странно мистическим. Сменялись цвета светофоров, машины мчались по призрачным дорогам, словно заводные игрушки, высотные подъемные краны, каждый с единственным огоньком на верхушке, угловато сгибались, как молящиеся жуки-богомолы, как гротескные циклопы ночи. В иссиня-черном небе самолеты бесшумно снижались, направляясь к аэропорту Хитроу; небо было исчерчено облаками, крашенными заревом огней, и по мере того, как сгущалась тьма, в высотных домах загорались окна.

Но ни ночью ни днем этот пейзаж не был уникальным лондонским пейзажем. Бентон чувствовал, что он мог бы отсюда смотреть на любой другой большой город. Никаких привычных лондонских вех здесь не было и в помине: ни мерцания реки, ни залитых светом мостов над ней, ни знакомых башен, ни куполов. Однако именно к этой сознательно выбранной анонимности он и стремился. Ведь он не стремился пустить здесь корни – у него не было родной почвы.

Фрэнсис переехал в эту квартиру полгода назад, когда стал работать в полиции. Он не мог бы отыскать ничего менее похожего на родительский дом на осененной густой листвой улице в Южном Кенсингтоне – дом с белыми ступенями и колоннадой перед входом, радующий глаз свежей краской и безупречной штукатуркой. Он решил уехать из своей небольшой отдельной квартиры на самом верху этого дома, отчасти потому, что считал унизительным после того, как ему исполнилось восемнадцать лет, все еще жить с родителями, но главным образом потому, что не мог даже представить себе, как он пригласит кого-нибудь из сослуживцев к себе домой. Ведь стоило только войти в парадное, как сразу становилось ясно, о чем говорит этот дом: деньги, привилегии, культура, уверенность, свойственные преуспевающим либеральным представителям крупной буржуазии. Но он понимал, что его теперешняя очевидная независимость иллюзорна: и квартира, и все вещи в ней были куплены его родителями; на свою зарплату он не мог бы позволить себе никуда переехать. А устроился он здесь с полным комфортом. Он с грустной иронией говорил себе, что только гость, хорошо разбирающийся в современной меблировке, смог бы догадаться, сколько на самом деле стоят обманчиво простые предметы обстановки в его новом обиталище.

Однако никто из его сотрудников не приходил к нему в гости. Как и подобает новичку, он поначалу старался быть как можно более тактичным, понимая, что он проходит испытательный срок, гораздо более длительный и отличающийся гораздо более строгими требованиями, чем предварительная оценка его пригодности со стороны старших офицеров. Он надеялся если уж не на дружбу, то хотя бы на терпимость, уважение и признание коллег, во всяком случае, в той мере, в какой он этого заслуживал. Но он сознавал, что пока на него посматривают с некоторой настороженностью. Ему представлялось, что его окружает целый ряд разнообразных структур, включая и уголовное право, призванных защищать, в частности, его национальное самосознание, будто его так же легко оскорбить, как девицу викторианских времен, узревшую, как эксгибиционист обнажает перед ней гениталии. Он хотел бы, чтобы эти защитники расового равноправия оставили его в покое. Чего они, в конце концов, добиваются – продемонстрировать, что нацменьшинства болезненно обидчивые, психически неустойчивые параноики? И все же Бентон готов был согласиться, что отчасти он сам создает эту проблему, что его сдержанность, более глубокая, чем робость, и не столь простительная, мешает сближению. Они не понимали, кто он такой на самом деле: он и сам этого не понимал. И дело не просто в том, что он полукровка, думал Бентон. Лондон, тот мир, где он жил и работал, тот мир, который он знал, был населен множеством женщин и мужчин, вышедших из смешанных семей – разными в этих семьях были и национальность, и религия, и цвет кожи. Но все они, как ему казалось, умели уживаться.

Его мать была индианка, отец – англичанин. Она – врач-педиатр, он – директор единой средней школы. Они влюбились друг в друга и поженились, когда ей было семнадцать, а ему на двадцать лет больше. Оба тогда были страстно влюблены, да и сейчас тоже. Фрэнсис по свадебной фотографии видел, как изысканно красива была его мать. Она и теперь все еще изысканно красива. Она принесла с собой в этот брак не только красоту, но и деньги. Сын с самого детства чувствовал, что непрошено вторгся в этот замкнутый, самодостаточный мир двоих. Они вечно были заняты сверх головы, и мальчик очень рано научился понимать, что время, проводимое вдвоем, было для них драгоценно. Он знал, что родители его любят, что они хотят, чтобы ему было хорошо, заботятся о том, чтобы у него было все, что нужно. Однако если ему случалось тихо и неожиданно войти в комнату, где отец и мать были вдвоем, он замечал облачко разочарования на их лицах, быстро – но недостаточно быстро – сменявшееся приветливыми улыбками. Разница в вере, казалось, никогда им не мешала. Отец был атеистом, мать – католичкой, и Фрэнсиса воспитали в этой вере, он и образование получил соответствующее. Однако уже в подростковом возрасте он отошел от веры, как бы оставив ее в покинутом навсегда детстве. Ни мать, ни отец этого вроде бы не заметили или, если заметили, не считали себя вправе задавать ему вопросы.

Они брали его с собой в ежегодные поездки в Дели, но и там он чувствовал себя чужаком. Представлялось, что его ноги, с мучительным усилием расставленные на вращающемся земном шаре, не могут обрести прочного места ни на одном из двух континентов. Отец Фрэнсиса любил снова и снова приезжать в Индию, чувствовал себя там как дома, его встречали там с возгласами радостного восхищения, он смеялся и всех поддразнивал, его тоже поддразнивали, он носил индийскую одежду, совершал салам с большей легкостью, чем пожимал руки у себя, в Англии, и когда наступало время отъезда, все плакали, прощаясь. Когда Фрэнсис был ребенком, а потом и подростком, вокруг него все суетились, над ним восклицали, восхищались его миловидностью, его умом, а он стоял, ощущая неловкость, вежливо возвращая комплименты и понимая, что здесь он не на своем месте, что он – чужой.

Он надеялся, что раз его отобрали в спецотдел Адама Дэлглиша, это поможет ему почувствовать себя на своем месте на работе и, может быть, даже в своем разъединенном мире. Вероятно, так оно и оказалось, во всяком случае, до какой-то степени. Он знал, что ему повезло: работа в этом отделе считалась несомненным достоинством, если речь заходила о повышении в должности. Последнее дело, которое ему пришлось расследовать (оно, кстати говоря, было и самым первым его делом) – смерть при пожаре в Хэмпстедском музее, – было проверкой, которую, как ему казалось, он прошел вполне успешно. Со следующим вызовом могли возникнуть проблемы. Поговаривали, что инспектор Пьер Таррант – руководитель требовательный и работать с ним порой совсем непросто, но Бентон чувствовал, что сможет сотрудничать с Таррантом, потому что разглядел в нем черточки, которые были ему вполне понятны: честолюбие, некоторый цинизм и жесткость – эти качества он замечал и в самом себе. Однако теперь, когда Таррант перешел в антитеррористический отдел, Бентону придется работать под руководством инспектора Кейт Мискин. А Кейт Мискин – это совсем другое дело. С ней будет гораздо сложнее, и не только потому, что она женщина. Она всегда корректна по отношению к нему и не так откровенно критична, как Таррант, но он чувствовал, что она постоянно испытывает какую-то неловкость, работая с ним. И дело вовсе не в цвете его кожи, не в том, что он мужчина, и даже не в его социальном статусе, хотя он догадывался, что у нее есть какие-то комплексы на этот счет. Просто он ей не нравится, и все тут. С этим ничего не поделаешь. Надо будет как-то научиться с этим справляться, и как можно скорее.

А теперь он решил подумать о планах на сегодняшний свободный день. Он уже съездил на велосипеде на фермерский рынок у Ноттинг-Хилл-Гейта и купил свежих фруктов, овощей и мяса на выходные; часть продуктов он собирался отвезти матери во второй половине дня. Он уже шесть недель и носа домой не показывал, пора было туда заехать, хотя бы для того, чтобы утихомирить неотступное чувство вины из-за того, что он не так уж пунктуально выполняет свои сыновние обязанности.

А вечером он приготовит обед для Беверли. Беверли – актриса, ей двадцать один год. Ей удалось, чуть выйдя из школы драматического искусства, заполучить небольшую роль в длиннющем телесериале, действие которого происходит в Суффолк-Виллидж. Познакомился он с ней в местном супермаркете, хорошо известном как место знакомств, – последний ресурс людей одиноких или временно обездоленных. Она незаметно изучала его минуту-другую, прежде чем сделать первый шаг, и попросила достать ей с полки банку томатов, очень удобно стоявшую слишком для нее высоко. Фрэнсис был очарован ее внешностью: нежным овалом лица, прямыми темными волосами, челкой спадавшими на миндалевидные глаза, – все это придавало ей обворожительную, какую-то восточную изысканность. На самом же деле она была настоящей, очень здравой англичанкой и происходила из почти такой же среды, как его собственная. Беверли чувствовала бы себя абсолютно на своем месте, окажись она в гостиной у его матери. Но она постаралась избавиться от характерных черточек и акцента выходцев из среднего класса и ради карьеры поменяла немодное имя, данное ей при крещении. Ее роль в сериале – роль сбившейся с пути дочери хозяина сельского паба – имела оглушительный успех у зрителей. Прошел слух, что персонаж получит дальнейшую разработку с увлекательными приключениями – с изнасилованием, с незаконнорожденным ребенком, романом с церковным органистом, может быть, даже и с убийством, хотя убьют, разумеется, не ее и ни в коем случае не ребенка. Ведь публика, объясняла она Бентону, не любит видеть убитых младенцев. На эфемерном, вульгарно блистающем небосводе поп-культуры Беверли становилась звездой.

После секса, в котором Беверли нравилось проявлять изобретательность, она обычно занималась йогой, а Бентон оставался в постели и, опершись на руку, зачарованно смотрел на ее странные извивания, испытывая к ней какую-то снисходительную нежность. В такие моменты он чувствовал, что опасно близок к тому, чтобы влюбиться всерьез, но понимал, что их роман не продлится долго. Беверли, громко и яростно, словно священник, предрекающий адские муки грешникам, обличавшая половую распущенность, предпочитала периодическую моногамность с тщательно определяемым сроком длительности для каждого партнера. Она с готовностью предупреждала, что обычно ей становится скучно через шесть месяцев. Они пробыли вместе уже пять, и, хотя Беверли еще не заговаривала о разрыве, Бентон не надеялся, что его ласки или умение готовить еду обеспечат ему право на продление срока.

Он все еще распаковывал покупки и отыскивал им место в холодильнике, когда на прикроватном столике зазвонил специальный мобильный телефон. Каждую ночь Бентон протягивал руку, чтобы убедиться, что трубка на месте. По утрам, отправляясь на работу в столпол, он засовывал трубку в карман, всей душой желая, чтобы телефон зазвонил. Сейчас, поспешно захлопнув дверцу холодильника, он бросился к столику, будто опасаясь, что трубка вдруг замолкнет. Он выслушал короткое сообщение, ответил только: «Да, сэр» – и выключил телефон. День преобразился.

Его матерчатый чемодан, как всегда, был заранее упакован. Ему сказали, что следует взять с собой фотокамеру и бинокль: оба эти предмета были лучшего качества, чем те, что имелись у остальных членов группы. Значит, они будут действовать самостоятельно, не вызывая группу поддержки, фотографа или офицера спецсвязи, если только это не окажется совершенно необходимым. Таинственность усиливала его возбуждение. Теперь ему ничего больше не оставалось делать, как только быстро позвонить по двум телефонным номерам: матери и Беверли. Оба разговора, как он подозревал, могут вызвать некоторую неловкость, но вряд ли сильно огорчат хотя бы одну из них. В полурадостном, полуиспуганном ожидании он обратился мыслями к предстоящему ему новому испытанию, к новой пробе сил, ожидавшей его на пока еще неведомом прибрежном острове.