Онлайн чтение книги Человек, упавший на Землю The Man Who Fell to Earth
Глава 3

Не по сезону теплым весенним днем профессор Натан Брайс, поднимаясь к своей квартире на четвертом этаже, обнаружил на площадке третьего бумажный рулончик детских пистонов. Вспомнив вчерашний треск игрушечных пистолетиков, он подобрал рулон с намерением спустить дома в унитаз. Надо сказать, ему не сразу удалось определить находку, ибо пистоны были ярко-желтые. В его детстве их всегда делали красными – того особого ржавого оттенка, который всегда казался ему самым подходящим для пистонов, шутих и прочей пиротехники. Но очевидно, теперь выпускают желтые пистоны, как выпускают розовые холодильники и оранжевые алюминиевые стаканы. В поту от долгого подъема, Брайс размышлял теперь о химических тонкостях, сопровождающих производство оранжевых стаканов. Ему пришло в голову, что пещерные люди, пившие из горсти, отлично справлялись без прикладной химии – без тех безумно сложных сведений о поведении молекул и промышленных процессах, которые ему, Натану Брайсу, надлежало знать и время от времени посвящать им научные публикации.

К четвертому этажу он уже забыл про пистоны. Ему и без них было о чем подумать. На большом изрезанном дубовом столе уже шесть недель пылилась груда студенческих работ, одним своим видом неизменно приводившая Брайса в горестное уныние. Рядом со столом стоял допотопный, выкрашенный серым паровой радиатор – немыслимый анахронизм в эпоху электрического отопления, – и на его древней железной панели угрожающей кипой громоздились лабораторные тетради тех же студентов, наваленные так высоко, что почти скрывали маленькую гравюру Ласански[2] Маурицио Ласански (1914–2012) – американский гравер аргентинского происхождения, один из отцов современной гравюры., повешенную на достаточном удалении от жара радиатора. Лишь пара полуприкрытых тяжелыми веками глаз виднелась над тетрадями – Брайсу, с его своеобразным чувством юмора, подумалось, что это глаза усталого бога науки, в немом гневе взирающего на лабораторные. Он также отметил, что гравюру (портрет неизвестного бородатого мужчины), одну из немногих ценных вещиц, попавшихся ему за три года в этом городке на Среднем Западе, теперь невозможно видеть из-за работ его, Брайса, студентов.

На свободной половине письменного стола расположилась пишущая машинка (еще один земной бог: грубый, ограниченный, чрезмерно требовательный, с зажатой между валиками семнадцатой страницей статьи о воздействии ионизирующей радиации на полиэфирные смолы – никому не нужной статьи, которую он, скорее всего, никогда не закончит). Брайс еще раз обвел взглядом унылый беспорядок: разбросанные бумаги, словно разбомбленный город из карточных домиков, выведенные пугающе ровным студенческим почерком уравнения окислительно-восстановительных реакций и промышленного получения малопривлекательных кислот, такая же скучная статья про полиэфирные смолы… Добрых полминуты он безысходно созерцал это все, не вынимая сжатых в кулаки рук из карманов плаща, затем, поскольку в комнате было жарко, снял плащ, бросил на обтянутую золотистой парчой тахту, почесал живот под рубашкой и направился в кухню готовить кофе. Раковина была завалена грязными колбами и мензурками вперемешку с тарелками от завтрака – по одной был размазан яичный желток. При виде этого чудовищного беспорядка Брайсу захотелось взвыть от отчаяния, но он сдержался. Просто постоял с минуту и сказал тихо: «Ну и свинья же ты, Брайс». Потом нашел относительно чистый стакан, ополоснул, насыпал растворимого кофе, залил горячей водой из-под крана, размешал лабораторным термометром и выпил, глядя поверх стакана на большую дорогую репродукцию «Падения Икара» Брейгеля над белой кухонной плитой. Чудесная картина. Картина, которую он когда-то любил и к которой теперь попросту привык. Удовольствие, получаемое Брайсом от нее в эту минуту, было чисто интеллектуальным – ему нравились цвета и формы, то же, что дилетантам, – и он отлично понимал, что это плохой признак, а главное, что это чувство напрямую связано со злополучной грудой бумаг в соседней комнате. Прикончив кофе, он тихо, торжественно, без какого-либо выражения или чувства, процитировал строки из стихотворения Одена об этой картине:

Не вымыв стакан, Брайс поставил его на плиту. Затем закатал рукава, снял галстук и принялся наполнять раковину горячей водой, глядя, как пена от моющего средства пузырится под напором воды, словно многоклеточное живое существо, сложный фасетчатый глаз гигантского насекомого-альбиноса. Наполнив мойку, Брайс загрузил в нее посуду. Нашел губку и принялся за дело. Надо с чего-то начинать…

Через четыре часа перед ним лежала стопка проверенных студенческих работ. Брайс принялся шарить по карманам в поисках резинки, чтобы перехватить листки. Именно тогда он наткнулся на рулон пистонов. Какое-то время Брайс созерцал их, положив на ладонь, – и затем расплылся в идиотской ухмылке. Он не стрелял пистонами тридцать лет, с тех пор, как в годы прыщавого отрочества променял игрушечные пистолеты и «Детский сад стихов» Роберта Луиса Стивенсона на огромный, солидного вида набор «Юный химик», подаренный дедом в качестве прямого указания Судьбы. Внезапно Брайс пожалел, что у него нет игрушечного пистолетика; вот здорово было бы сейчас, в пустой квартире, с удовольствием отщелкать весь рулон, пистон за пистоном. И он вспомнил, что когда-то, бог весть сколько лет тому назад, гадал: что будет, если поджечь сразу весь рулон? Чудесная, радикальная идея, но он так и не претворил ее в жизнь… Что ж, более подходящего момента не придумаешь. Брайс устало улыбнулся и пошел в кухню. Там он поместил пистоны на бронзовую сетку, положил ту на треногу, полил спиртом из спиртовки, педантично бормоча: «Принудительное воспламенение», взял длинную щепку из кучки, поджег зажигалкой и осторожно дотронулся огоньком до пистонов. Результат обрадовал и удивил его; ожидая получить нестройную серию глухих трескучих звуков и немного белесого дыма, он услыхал – в то время как пистоны корчились на проволочной сетке – несколько десятков звучных, вполне удовлетворительных «бах, бах!». Как ни странно, никакого дыма из кучки пепла так и не появилось. Брайс нагнулся и понюхал остатки пистонов. Вообще никакого запаха. Вот это действительно непонятно. «Боже мой, как летит время! – подумал Брайс. – Какой-то бедолага-химик, старый дурень вроде меня, нашел замену пороху». Он попытался сообразить, что бы это могло быть, но быстро сдался и пожал плечами. Можно будет поискать как-нибудь… Но он скучал по запаху пороха – такому едкому и прекрасному запаху! Брайс посмотрел на часы. Половина восьмого. За окнами сгущались весенние сумерки. Время ужина прошло… Он отправился в ванную, вымыл лицо и руки, покачав головой при виде своей встрепанной седой головы в зеркале. Взял с дивана плащ, надел и вышел из дому. Спускаясь, он смотрел под ноги в надежде обнаружить еще рулончик пистонов, но, естественно, ничего не нашел.

После чашки кофе с гамбургером Брайс решил сходить в кино. Нелегкий выдался денек: четыре часа лабораторной, три часа семинара, еще четыре часа чтения идиотских студенческих работ. Он направился в центр, надеясь, что там идет какой-нибудь научно-фантастический фильм, где воскрешенные динозавры ошеломленно топают по Манхэттену или насекомоядные захватчики прилетают с Марса уничтожить весь этот чертов мир (туда ему и дорога, кстати), чтобы спокойно съесть земных жуков. Увы, ничего такого сегодня не показывали, и Брайс выбрал мюзикл. Он купил попкорн и карамельную палочку, вошел в темный зальчик, сел у прохода подальше от других зрителей и начал есть попкорн в надежде прогнать вкус дешевой горчицы в гамбургере. Шел журнал новостей, и Брайс смотрел бездумно, с тем легким страхом, который неизменно внушали ему подобные вещи. Показали кадры народного восстания в Африке. Сколько лет они там бунтуют, в этой Африке? С самого начала шестидесятых? Затем последовала речь политика с Золотого Берега, который грозил «тактическим водородным оружием» каким-то «подстрекателям». Брайс заерзал в кресле, устыдившись своей профессии. Давным-давно в качестве многообещающего аспиранта он успел поработать над самым первым проектом водородной бомбы. У него, как и у старины Оппенгеймера[4] Оппенгеймер , Юлиус Роберт (1904–1967) – американский физик-теоретик и администратор, бывший директором лаборатории в Лос-Аламосе во время разработки атомной бомбы (1943–1945). Занимался моральными вопросами науки и политики, вследствие чего был смещен с руководящих постов после обвинения в нелояльности к интересам США., серьезные сомнения появились уже тогда. Киножурнал переключился на ракетные базы в бассейне Конго, затем на гонки пилотируемых ракет в Аргентине и, наконец, на нью-йоркскую моду – женские платья «грудь нараспашку» и мужские брюки с оборочками. Но Брайс все не мог выбросить из головы африканцев; эти серьезные молодые негры были внуками запыленных семейных групп из журналов «Нейшнл географик», которые он листал в приемных у врачей и в гостиных у респектабельных родственников. Он вспомнил отвислые женские груди, непременный красный платок на каждой цветной фотографии. Теперь потомки этих людей носят армейскую форму, учатся в университетах, пьют мартини и делают собственные водородные бомбы.

Мюзикл начался водопадом кричаще-ярких цветов, словно стремясь поскорее смыть тягостные воспоминания о журнале. Фильм назывался «История Шари Лесли» и оказался на редкость шумным и скучным. Брайс пытался раствориться в бессмысленном мельтешении красок, но не сумел и сосредоточился на бюстах и длинных ножках молоденьких актрис. Само по себе это помогало рассеяться, однако немолодому вдовцу вредно заглядываться на красоток. Брайс, перебарывая тягостное возбуждение, заерзал, переключил внимание на изображение – и только тогда впервые оценил его невероятное техническое качество. Линии и детали, даже спроецированные на огромный экран, оставались четкими, как в контактных отпечатках. Он заморгал и протер очки носовым платком. Никакого сомнения – изображение было идеальным. Брайс немного разбирался в фотохимии; такого качества попросту не могло быть, по крайней мере исходя из его знаний о гидротипии и трехслойной пленке. Он поймал себя на том, что тихонько присвистнул от удивления, и досмотрел остаток фильма с куда большим интересом, отвлекаясь, лишь когда одна из розовых фигур стаскивала с себя лифчик, – к подобному в кино Брайс так и не привык.

Позже, выходя из кинотеатра, Брайс остановился взглянуть на афишу фильма: нет ли там чего о технике цветопередачи? Найти это оказалось проще простого – через всю афишу шла полоса с надписью: «Новая цветочувствительная технология УОРЛДКОЛОР». Больше, впрочем, там ничего не значилось, не считая буковки «R» в кружочке (что означало «зарегистрированный товарный знак») и – совсем уже крошечным шрифтом внизу – «принадлежит У. Э. Корп.». Брайс попробовал расшифровать инициалы, но мозг, словно из чувства противоречия, подсказывал совершеннейшую нелепицу: Усталые Энергетики, Уличная Эйфория, Усердный Экскаватор, Убойная Эротика. Брайс пожал плечами и, засунув руки в карманы, побрел по вечерней улочке к расцвеченному неоновыми огнями сердцу университетского городка.

Идти домой и снова проверять студенческие работы не хотелось, так что он принялся озираться в поисках студенческой пивной. И вскоре нашел – небольшое эстетское заведение под названием «У Генри», где в витрине стояли немецкие пивные кружки. Он бывал здесь и раньше, но только по утрам. То был один из немногих оставшихся у Брайса пороков: с тех пор как восемь лет назад умерла его жена (в роскошной больнице, с трехфунтовой опухолью в желудке), он нашел определенные доводы в пользу утренней выпивки. Совершенно случайно он обнаружил, что серым тоскливым утром, когда безвольный, цвета сырых устриц день обещает тянуться вечно, приятно быть чуточку, но ощутимо навеселе и находить удовольствие в меланхолии. Выпивать при этом нужно с химической точностью; одна ошибка – и может произойти что-нибудь скверное. Безымянные пропасти подстерегают на каждом шагу, а в серые дни по углам утренней выпивки мышами скребутся горе и жалость к себе. Однако Брайс был умным человеком и знал об опасности. Здесь, как и в случае с морфием, все зависит от правильной дозировки.

За дверьми «У Генри» Брайса приветствовал музыкальный автомат, пульсирующий басами и красными лампочками, словно больное сердце. Брайс прошел, немного неуверенно, меж рядами пластиковых кабинок, обычно пустых и бесцветных по утрам, а сейчас заполненных студентами. Кое-кто увлеченно спорил, многие носили бороду и имели модный потрепанный вид – вроде анархистов в театральных постановках или «иностранных агентов» из старых-престарых фильмов тридцатых годов. Кто скрывается за этими бородами? Поэты? Революционеры? Один из них, студент с факультета органической химии, писал в студенческую газетенку статьи про свободную любовь и «зловонный труп христианской морали, отравляющий родники жизни». Брайс кивнул ему, и парень смущенно глянул поверх неряшливой бородки. По большей части все эти ребята – дети фермеров из Небраски или Айовы; ставят подписи под призывами к разоружению, рассуждают о социализме. На секунду Брайсу стало неловко; этакий усталый старый большевик в твидовом пиджаке среди представителей нового класса.

Он протиснулся к стойке и заказал кружку пива у женщины с очками в черной оправе под седеющей челкой. Брайс никогда не видел ее прежде; по утрам его обслуживал молчаливый недовольный старикан по имени Артур. Ее муж? Брайс слабо улыбнулся, принимая пиво, и стал пить большими глотками, чувствуя себя неуютно, мечтая поскорей уйти. Музыкальный автомат прямо за спиною заиграл народную песню под металлическое треньканье цитры: «О боже! Мешок с хлопком! О боже!..» Рядом у стойки белая девушка разговаривала с печальноглазой негритянкой о «структуре» поэзии и спрашивала, «работает» ли стихотворение. От таких разговоров Брайса всегда передергивало. Откуда они взялись, эти умники? Потом он вспомнил тот птичий язык, на котором сам, двадцати с чем-то лет от роду, говорил в тот год, когда слушал курс филологии: «ярусы смысла», «семантические проблемы», «символический уровень»… Что ж, для подлинных знаний и ума всегда найдутся заменители – ложные метафоры повсюду. Он прикончил пиво и затем, сам не зная почему, заказал еще кружку, хотя больше всего хотел уйти, убраться подальше от шума и позерства. А справедлив ли он к этим детям, старый напыщенный осел? Молодые всегда выглядят идиотски, обманываются внешним, как и все прочие. Пусть лучше отращивают бороды, чем вступают в студенческие братства или дискуссионные клубы. Они и так очень скоро научатся этому дурацкому конформизму, когда, свежевыбритые, выйдут из университета в поисках работы. Или здесь он тоже ошибается? Всегда есть вероятность, что по крайней мере кто-то из них окажется настоящим Эзрой Паундом[5] Эзра Паунд (1885–1972) – американский поэт и критик, сделавший больше, чем кто-либо другой, для развития модернистского движения в английской и американской литературе. Профашистские выступления Паунда в Италии во время Второй мировой войны привели к его аресту и заключению (до 1958 г.)., будет носить бороду всю жизнь, станет блистательным и громогласным фашистом, анархистом, социалистом, умрет в безвестном европейском городишке автором прекрасных стихов или глубоких картин, с дырою в кармане и с грандиозной славой, которая непременно придет… когда-нибудь после. Брайс допил пиво и взял еще кружку. В слегка затуманившемся сознании возникла афиша с огромными буквами «УОРЛДКОЛОР», и Брайс подумал, что «У» из аббревиатуры «У. Э. Корп.», скорее всего, означает «Уорлдколор». Впрочем, всяческая «универсальность» тоже сгодится… Как насчет «Э»? Эстетика? Эксгибиционизм? Эволюция? Или, криво усмехнулся Брайс, попросту Экран ? Он улыбнулся соседке в красной куртке, которая теперь говорила про «текстуру» языка. Ей никак не могло быть больше восемнадцати… Девушка опасливо глянула на него серьезными глазами, и Брайс мгновенно почувствовал глухую боль: такая хорошенькая… Он перестал улыбаться, опрокинул в себя остатки пива и пошел к выходу. Когда он проходил мимо кабинки, бородач с факультета органики вполне трезвым голосом проговорил: «Добрый вечер, профессор Брайс!» Брайс кивнул и, толкнув дверь, вышел в теплую ночь.

Было уже одиннадцать, но желания идти домой все еще не было. Он прикинул, не зайти ли к Гелберу, единственному факультетскому приятелю, и решил, что не стоит. Гелбер, конечно, свой человек, но прямо сейчас им не о чем говорить. Не хотелось заводить разговоры о себе, о своих страхах, о пошлых желаниях, о своей ужасной, дурацкой жизни. Почему бы, в конце концов, просто не прогуляться?

Незадолго до полуночи он забрел в единственную здесь круглосуточную аптеку, пустовавшую в столь поздний час, если не считать пожилого продавца за блестящей пластиковой стойкой. Усевшись, Брайс заказал кофе и, когда глаза привыкли к искусственному сиянию люминесцентных ламп, принялся разглядывать прилавок, рассеянно читая ценники на склянках с аспирином, фотооборудовании, упаковках бритвенных лезвий… Приходилось щуриться, и голова уже начинала побаливать. Выпитое пиво, яркий свет… Лосьон для загара и карманные расчески… Затем что-то остановило его взгляд. Надпись «Уорлдколор: 35-миллиметровая фотопленка» на каждой из синих коробочек, составленных рядком за карманными расческами, под маникюрными книпсерами. Новая встреча с «Уорлдколором» почему-то немного напугала. Продавец стоял неподалеку, и Брайс попросил:

– Покажите мне пленку, пожалуйста.

Продавец сощурился (может быть, свет и его бил по глазам?).

– Какую пленку?

– Цветную. «Уорлдколор».

– Ах эту. Я не сразу…

– Я понял. – Брайс сам удивился собственной резкости. Обрывать людей на полуслове не входило в число его вредных привычек.

Старик чуть нахмурился, прошаркал вдоль прилавка и с демонстративным молчанием положил перед Брайсом пленку.

Брайс взял коробочку. Под большой надписью буковками поменьше стояло: «Идеально сбалансированная цветная фотопленка, без зерна». И ниже: «ASA[6]ASA – стандарт светочувствительности, принятый в 1960–1987 гг., примерно соответствует ISO. 200–3000, в зависимости от способа проявки».

«Боже мой! – подумал он. – Светочувствительность не может быть такой высокой! И переменной?»

– Сколько стоит?

– Четыре доллара на тридцать шесть кадров, а на двадцать – два семьдесят пять.

Брайс подбросил легонькую коробочку на ладони.

– Дороговато, не находите?

Продавец раздраженно скривился:

– Нет, потому что не надо платить за проявку.

– Понимаю. Они проявляют ее сами. К коробке приложен конверт… – Брайс оборвал себя. Глупый разговор. Ну изобрел кто-то новую пленку. Ему-то что? Он не фотограф.

Продавец помолчал, потом снова сказал: «Нет» – и, отвернувшись к двери, добавил:

– Она сама проявляется.

– Что?

– Сама проявляется. Слушайте, вы будете покупать или нет?

Брайс повернул коробку в руке. На обоих торцах было напечатано жирным шрифтом: «Самопроявляющаяся». Это ошеломило его. Почему я не читал об этом в химических журналах? Новый процесс…

– Буду, – рассеянно сказал он, глядя на этикетку. В самом низу обнаружилась микроскопическая надпись: «У. Э. Корп.». – Да, я куплю ее. – Брайс вытащил бумажник и протянул продавцу четыре скомканные бумажки. – Как это работает?

– Кладете ее обратно в баночку. – Получив деньги, старик сразу подобрел. Враждебность его улетучилась.

– В баночку?

– Да, к ней прилагается. Отсняли все кадры – и обратно в баночку. На крышке кнопка, которую надо нажимать. Внутри инструкция, там все подробно написано. Жмете один раз или больше, в зависимости от того, что называется «светочувствительность». Вот и все, нехитра наука.

– Угу. – Брайс встал, не допив кофе, и осторожно засунул коробочку с пленкой в карман плаща. Прежде чем уйти, он спросил: – И давно она в продаже?

– Пленка-то? Недели две или три. Не беспокойтесь, работает отлично. И раскупают неплохо.

Брайс зашагал к дому, размышляя о пленке. Как может быть что-то настолько качественное, настолько простое? Под фонарем он достал коробку из кармана и открыл ногтем. Внутри обнаружилась синяя металлическая баночка с завинчивающейся крышкой, наверху – красная кнопка. Брайс открыл баночку. Внутри, завернутая в инструкцию, лежала обычная на вид кассета 35-миллиметровой пленки. С внутренней стороны крышки, под кнопкой, обнаружилась маленькая решетка. Брайс поскреб ее ногтем. Кажется, фарфор.

Дома он достал из комода древний «Аргус». Потом, прежде чем зарядить аппарат, вытащил из кассеты примерно фут пленки, засветив ее, и оторвал. На ощупь пленка была чуть шершавая, без гладкости желатиновой эмульсии. Остаток Брайс зарядил и быстро отщелкал, наугад ловя в видоискатель стены, радиатор, кипу бумаг на столе. При тусклом электрическом свете он выставил чувствительность 800. Затем проявил пленку, нажав кнопку восемь раз, поднес баночку к носу и открыл. Оттуда вылетело облачко голубоватого газа с незнакомым запахом. Ни следа какой-либо жидкости. Газообразный проявитель? Брайс торопливо вытянул пленку из кассеты и, глядя на просвет, увидел отличные кадры с верной цветопередачей и четкими деталями. Брайс присвистнул и чертыхнулся. Затем взял обе пленки, засвеченную и проявленную, пошел в кухню и принялся готовить инструменты для быстрого анализа: расставил мензурки, собрал титровальную установку. Работал с лихорадочной быстротой, не давая себе труда задуматься о причине столь жадного любопытства. Что-то скреблось на душе, но Брайс не обращал внимания: он был слишком занят…

Пять часов спустя, в шесть утра, когда за окном рассвело и серое небо заполнилось птичьим гомоном, Брайс устало плюхнулся на кухонный стул, зажав в пальцах кусочек пленки. Он, конечно, еще не все перепробовал, но сделал достаточно, чтобы убедиться: в ее составе нет обычных для фотографии химических веществ. Никаких солей серебра. Несколько минут Брайс сидел, уставясь в пространство воспаленными глазами. Потом встал, дотащился до спальни и, не раздеваясь, рухнул на неразобранную постель. Солнце поднималось, птицы галдели; прежде чем уснуть, Брайс проговорил вслух, сухо и очень серьезно:

– Должно быть, совершенно новая технология… Кто-то раскопал науку древних майя… или инопланетян…