Онлайн чтение книги Сова, которой нравилось сидеть на Цезаре The Owl Who Liked Sitting on Caesar
Часть I. Человек встречает сову – человек теряет сову – человек встречает свою единственную сову

Все началось, что было характерно для моей жизни в последней половине прошлого века, с моего старшего брата Дика.

К середине 70‑х годов ему удалось осуществить свою давнюю мечту и перебраться в сельскую глубинку Кента. Он купил старинный дом, где было достаточно места для его увлечений. С течением лет список расширялся и стал включать в себя участие в автомобильных гонках, реставрацию военных автомобилей, авиационную археологию, стрельбу и соколиную охоту, исполнение блюзов на гитаре и прочее, что требовало исключительной аккуратности и точности от человека, обладавшего огромными ручищами. Поскольку его жена Эврил отличалась терпением и множеством полезных практических навыков (от тонкого вышивания, работы по серебру, садоводства и разведения животных до замешивания бетона, строительных работ и отделки интерьеров), «Уотер-ферм» вскоре превратился в очень красивое и интересное место, где было приятно проводить время, хотя его прежними обитателями были исключительно овцы. Не много тем можно было обсудить с Диком, не наткнувшись на задумчивый взгляд, дружелюбное, мечтательное выражение лица и фразу: «Да, да, очень интересно… Похоже, я знаю парня, который… (может достать двигатель от армейского танка, выделать овечью шкуру, поработать каскадером в кино, знает, когда охотничьи угодья местного лорда в выходные останутся без охраны, разбирается во взрывчатке, разводит диких кабанов, владеет голландским языком, может изготовить что угодно из фибергласа или устроить абсолютно все без нудной бумажной волокиты и т. д. и т. п.)».

В то время я жил в многоэтажном доме в Кройдоне, на юге Лондона, и каждый день ездил в издательство в Ковент-Гарден. Я работал литературным и художественным редактором книг по военной истории. В те дни вся наша большая семья обычно проводила Рождество в «Уотерферм». Поскольку сам я жил и работал в окружении грязного бетона и выхлопных газов, то часто злоупотреблял бесконечным гостеприимством Дика и Эврил и летом приезжал в кентскую глубинку чуть ли не каждые выходные. Они держали самых разных животных, которые то появлялись, то исчезали. У них жило множество кошек (в том числе кот, который куда лучше меня умел охотиться на кроликов!), голуби, куры, утки, гуси, индейки, несколько овец, козел, осел, корова породы декстер-ангус, замечательный хорек Шредс, питомец моего племянника Стивена. Какое-то время на ферме жил даже енот (взрослый енот гораздо крупнее и сильнее, чем вам кажется)! Сам я не отличался особой любовью к животным, но бонусом к этому зверинцу были ощущение покоя, пространство, чистый воздух и великолепная кухня Эврил.

До переезда в «Уотер-ферм» Дик интересовался книгами по соколиной охоте. Конечно же, он быстро завел себе друзей и в этой среде. Он тут же приобрел свою первую птицу – ослепительно красивого средиземноморского сокола по кличке Темучин (так в юности звали Чингисхана). Купив ферму, он построил просторный вольер для соколов, где они могли комфортно жить и иметь достаточную свободу движений. Благодаря его познаниям, кругу знакомых и навыкам этот вольер быстро заполнился хищными птицами. У Дика были пустельги, ястребы-тетеревятники, канюки и даже потрепанный жизнью степной орел, отличавшийся поразительной неуклюжестью.

Наблюдая за тем, как Дик возится с этими прекрасными созданиями и обучает их, я не мог не заинтересоваться. Когда мне наконец-то позволили надеть перчатку и взять одного из них на прогулку по полям и долам, меня настигло средневековое заклятие. Это чувство невозможно описать. Конечно, в нем была большая доля тщеславия: я отказываюсь верить, что есть человек, который не почувствовал бы себя гордым выходцем из династии Плантагенетов, поглаживающим грудку своего сокола, когда за поворотом дороги появляется пара потрясенных подобным зрелищем путников. Но это было нечто большее, чем обычная гордость. Я открыл для себя совершенно новый вид отношений и чувств. Мне казалось, что они, родившиеся в глубине моей души, происходят от безумно древних корней. Это был медленный процесс, и какое-то время я не признавался в этом даже самому себе. Но постепенно я начал понимать, что тоже хочу открыть для себя этот новый мир.

Мысль о том, чтобы завести сокола в многоэтажном доме на юге Лондона, была, конечно же, безумной. Но мечта не оставляла меня. Выход из этого положения подсказала мне Эврил. Она давно хотела завести собственную птицу, но такую, которой нашлось бы место в сложной жизни безумно активной матери двух сыновей. Сознательный Дик сделал пару телефонных звонков джентльменам со странными прозвищами, и через какое-то время на кухне Эврил появился Уол. Большую часть времени птица проводила в тени на жердочке, установленной на верху высокого шкафа. На гостеприимную кухню Эврил постоянно кто-то забегал, а серая неясыть стала еще одним ее украшением. Уол обычно сидел настолько неподвижно, что его можно было принять за чучело. Но потом он моргал, и это ощущение исчезало – порой случайный гость от неожиданности проливал кофе или начинал кашлять, поперхнувшись печеньем.

Я был очарован Уолом с первой нашей встречи. Я убедился, насколько спокойной и сдержанной может вырасти сова (если взять ее достаточно молодой), привыкшая к человеческому обществу. И постепенно мое внутреннее сопротивление мечте завести птицу стало ослабевать.

* * *

Летом 1976 года мы с приятелем упросили Дика пустить нас к себе – мы собирались пройти короткий курс парашютного спорта на соседнем аэродроме.

В то время новичкам-парашютистам приходилось нелегко. Это сегодня у них есть современное, относительно легкое снаряжение, специальные парашюты и устройства управления, которые позволяют почти каждый раз приземляться на ноги. Нас с Роджером учили, как группироваться при посадке – абсолютная необходимость при использовании старых парашютов Ирвина времен Второй мировой войны и Х-образных ремней, которые весили не меньше мешка картошки (и тянули вас к земле с соответствующей силой).

Мой первый прыжок был в равной мере кошмарным и вызывающим восторг. Я почувствовал, как у меня скрутило живот от ужаса, когда мотор маленькой «Сессны» выключился, и мне нужно было выбраться наружу. Балансируя между подкосом крыла и опорой шасси, я судорожно вспоминал наставления инструктора об особенностях направления ветра. А потом, когда парашют раскрылся, ремни, словно руки Бога, подхватили меня, а под моими ногами улыбался зеленый Кент, меня охватил невыразимый восторг, который усилился, когда я сумел подняться на ноги после успешного приземления.

Но самым запоминающимся стал третий прыжок. Учителя физкультуры еще в школе заметили, что мне не хватает координации движений. И этот недостаток особенно ярко проявился во время моего последнего прыжка. Я ухитрился приземлиться на спину – верный путь к классической (и безумно болезненной) травме парашютистов – компрессионному перелому поясничного позвонка. Роджер, который вытащил длинную соломинку и сейчас находился в воздухе в сотне метров от места посадки, приготовился к приземлению, но отвлекся на мои громкие стенания. Самое яркое воспоминание о следующих тридцати минутах жизни – это молодой инструктор среди окружившей меня толпы. Он сунул в рот сигарету, похлопал себя по карманам, о чем-то пошептался со своими друзьями – они качали головами, не отрывая от меня печальных взглядов, – а потом наклонился ко мне, чтобы спросить, нет ли у меня зажигалки. В тот момент меня больше всего заботила спина, и выручить его в том затруднительном положении я не смог.

В июне 1976 года Англия переживала невероятную жару, которая случается раз в двадцать лет. Я лежал на больничной койке, обливаясь потом и не имея возможности пошевелиться. Надо мной нависли низкий потолок и большая лампа. Травматология располагалась в одноэтажном боковом крыле больницы. Распятый под горячей лампой, я чувствовал себя жертвой апачей. Больничная еда, как и следовало ожидать, оказалась ужасной. Справиться с этим этапом жизни мне удалось лишь благодаря добродушной пожилой ночной сиделке, не жалеющей для меня обезболивающих, и Дику, который каждый вечер навещал меня по дороге с работы домой и привозил восхитительные сэнд вичи. Через неделю меня заковали в плотный и безумно жаркий корсет, и я сумел добраться до машины Дика (собственные движения напомнили мне Бориса Карлоффа в фильме «Франкенштейн») и выйти из нее, когда мы доехали до «Уотер-ферм», где мне предстояло поправляться.

* * *

Выздоровление заняло несколько недель. Я долгие часы проводил на одеяле в тени с книгой или медленно бродил по окрестностям, пытаясь вернуть утраченную подвижность. У меня появилось больше свободного времени для наблюдения за птицами Дика. Мой интерес к ним усиливался с каждым днем. Я не мог целыми днями без перерыва читать книги, поэтому птицы стали для меня приятным отвлечением. Я спокойно наблюдал за ними и проводил у вольера довольно много времени. Я начал чувствовать ритм их жизни – раньше мне удавалось заметить лишь отдельные фрагменты. Я наблюдал, как птицы ухаживают за собой, видел строение их тел. Я стал замечать их характер. Я засыпал брата вопросами об их жилище, питании, повседневном уходе, медицинских и эмоциональных потребностях – словом, обо всем, хотя порой мои вопросы были безумно глупыми.

Вернувшись домой, я стал донимать Дика теми же вопросами по телефону. Если бы Дик согласился со столь часто высказываемыми мной сомнениями, то я наверняка отказался бы от этой идеи. Но он – не тот человек, который может отговорить брата от мечты, даже абсолютно недостижимой. Со временем я окончательно исчерпал запас доводов против самого себя, и как-то вечером собрался с духом и попросил Дика позвонить «тому парню, которого он знает». В глубине души я был уверен: приобретение совы закончится катастрофой, но решил, что небольшая сова – это небольшая катастрофа, и попросил Дика найти мне домового сыча.

И вот, осенью 1977 года я стал обладателем пятнадцатисантиметрового, стограммового комка пернатой ярости. Малыш поселился в моей квартире на седьмом этаже большого жилого дома в Западном Кройдоне. Ястребиный профиль, кустистые брови и яркие желтые глаза – ну разве можно было дать ему другое имя? Он стал Веллингтоном! К сожалению, со временем выяснилось, что и стальную силу воли птица унаследовала от Железного Герцога[1]Прозвище Артура Уэлсли Веллингтона – британского полководца и государственного деятеля. (Здесь и далее примеч. пер.) .

* * *

Крохотный домовый сыч – Athene noctua  – самая мелкая британская сова. Появилась она на нашем острове относительно недавно. Этих птиц завезли в Британию во второй половине XIX века из континентальной Европы. Землевладельцев привлекла репутация этих созданий – в Европе их считали грозой мышей и насекомых-вредителей. В нескольких европейских странах фермеры активно разводили домовых сычей, и этих птиц защищал закон. Считается, что первым англичанином, признавшим полезность этих птиц, был адмирал Нельсон. Во время службы на Средиземном море он приобрел сотню домовых сычей в Северной Африке и разместил их на кораблях своей эскадры. За обедом они сидели на столах офицеров и выклевывали червей из испортившихся матросских галет. Не знаю, правда ли это, но мне такая история нравилась. Я  слышу , как морские волки Нельсона подбадривают своих сычей и делают ставки на их успехи.

По оценкам ученых, сегодня в Британии насчитывается от пяти до двенадцати тысяч пар этих птиц – подобный разброс легко объясняется сложностью подсчета. За последние десятилетия численность этих сов сократилась, и сегодня домовый сыч включен в список видов, выживание которых вызывает у защитников дикой природы определенные опасения. Эти птицы ведут самый дневной образ жизни из всех британских сов. Хотя на охоту домовые сычи вылетают после наступления темноты, но и днем они достаточно активны. У них пестрое коричнево-белое оперение и более обтекаемая форма тела, чем у крупных сов, широкие, округлые крылья, характерные для лесных птиц, и очень короткий хвост. В Европе они предпочитают жить в лесах и перелесках. Проезжая по английским равнинам, иногда можно заметить маленькую сгорбленную фигурку домового сыча на изгороди. Сова пристально осматривает открытые поля и канавы. В определенное время года можно увидеть, как эти птицы снуют по вспаханному полю, выискивая червей.

Первой из множества моих ошибок стал выбор именно этой разновидности сов. Следующей ошибкой оказалось то, что птице было уже шесть месяцев, и все это время она провела в большом вольере с сородичами. Собираясь приручить любое дикое существо, нужно следовать главному правилу: заводчик должен держать его в изоляции от других представителей вида и воспитывать самостоятельно с самого раннего возраста – с того момента, когда его можно без последствий отделить от матери. При должном уходе животное можно убедить в том, что основным объектом социальных чувств должен быть именно хозяин. Конечно, поистине социальных животных, например, собак, очень легко приучить к тому, чтобы они видели в своих хозяевах альфа-самцов стаи. Хищная птица, ведущая одиночный образ жизни, подобной инстинктивной связи лишена. И сова – именно такой хищник. Яйцо следует забрать из гнезда и поместить в инкубатор, чтобы вылупившийся птенец с самого рождения видел только человека и только от человека получал пищу.

Иногда говорят, что у птицы происходит «импринтинг» человека – формируется неразрывная связь, и возвращение ее в дикую природу становится невозможным. Конечно, это определенное преувеличение. Если первые несколько недель птенца растит один владелец, птица с легкостью переносит свое отношение на другого человека. Птенцы, найденные и воспитанные людьми, порой успешно возвращаются в дикую природу, если их постепенно отучать от человеческого общества. Если птицу поместить в вольер с другими птицами, то со временем она привыкнет к обществу сородичей. Однако если решающие первые недели жизни после появления из яйца птенец провел среди других птиц и не общался с человеком, то, скорее всего, приручить его не удастся. Именно это произошло с Веллингтоном. Поскольку я этого не знал, все попытки приучить его к моим прикосновениям были изначально обречены на провал.

* * *

Веллингтон был нервной, дикой птицей, не привыкшей к человеческому обществу, перед тем, как я смог привезти его домой, ему спутали лапки – иначе справиться с ним было невозможно.

Путы – это узкие полоски тонкой, легкой кожи. Сокольник связывает ими лапки птицы, чтобы ее можно было нести на руке. Кончики пут соединены с небольшим металлическим кольцом (в соколиной охоте используются также крохотные медные колокольчики). Когда сокольник пропускает поводок через кольцо – длина поводка составляет ярд или около того, на конце, ближнем к птице, имеется блокирующий узел, – он может закрепить его на другом кольце на жердочке в вольере или на открытом воздухе. Так птица сумеет свободно двигаться, не подвергаясь опасности запутаться в поводке (по крайней мере, теоретически; на практике некоторые птицы с легкостью выпутываются из этого, казалось бы, вполне надежного «устройства»).

Надеть путы на неприрученную птицу – это дело для двух пар рук. По крайней мере, с Веллингтоном так и было – его спутывали специалист и наивный новичок. Его нужно было вытащить из клетки. Птица неподвижно лежала на спине, задрав лапки и прижав крылья к бокам. Если бы он начал бить крыльями, то у нас возникли бы серьезные проблемы. Некоторые предпочитают заворачивать птиц в мягкую ткань, другие же настолько уверены в себе, что берут птиц голыми руками. Мне, как новичку, эта задача показалась немыслимо сложной. Инстинктивно понимать, как и где нужно держать птицу, я научился не с первого раза. Естественно, я боялся сдавить птицу слишком сильно – любое сжатие грудной клетки может стать фатальным. Но я никак не ожидал того, насколько сильной и подвижной может оказаться такая маленькая птичка.

Если все сделать правильно, то птица будет просто лежать в условиях комфорта и безопасности, но с оскорбленным видом. Лично я в такие моменты всегда испытываю смущение и чувство вины. Видимость попранного достоинства мгновенно исчезает, как только птица получает возможность подняться на лапки. Даже самые мелкие хищники обладают невероятно острыми и мощными когтями.

Если им удастся добраться до вашего тела, это будет больно. Дик научил меня, что птице в такой ситуации нужно дать карандаш. Как только птица почувствует прикосновение карандаша, когти смыкаются, и хищник вцепляется в карандаш мертвой хваткой, пока вы спутываете ему лапки. (Поскольку клетки птиц неизбежно засоряются изодранными обрывками, остатками пищи и другим мусором, то чистить их приходится регулярно. Сколь бы ручной и ленивой ни казалась вам птица, она всегда может устроить вам болезненный сюрприз, если во время этой процедуры вы позволите себе расслабиться.)

* * *

Веллингтона я привез домой в воскресенье вечером. Дик дал мне большую клетку, и я поставил ее на пассажирское сиденье машины. Когда я поставил машину в подземный гараж, вытащил клетку и стал подниматься на лифте на свой этаж, меня ожидало несколько весьма неприятных минут – я ухитрился забыть о главном препятствии к осуществлению своей мечты: в нашем доме было категорически запрещено держать домашних животных. Наш консьерж родом из Йоркшира держал жильцов в ежовых рукавицах. В прошлом у меня уже было несколько мелких столкновений с ним, когда вместе со мной жил молодой журналист, мой коллега. После этого консьерж относился к квартире сорок с повышенным вниманием. В свою защиту могу сказать, что мы с Роем крайне редко устраивали буйные вечеринки – но уж когда устраивали, то с гордостью могли сказать, что скучать нашим гостям не приходилось.

К счастью, в тот вечер лифт поднялся на этаж, не останавливаясь на первом этаже, где сидел консьерж. Благополучно добравшись до квартиры, я поставил клетку на стол в гостиной. Здесь Веллингтону и предстояло жить, пока я не подберу для него более просторного обиталища. Из соображений гигиены я бросил на пол клетки немного соломы и газет и предложил ему расщепленную деревяшку, чтобы он мог на ней сидеть. Клетка представляла собой большой деревянный ящик, зарешеченный с одной стороны. У Веллингтона был достаточно хороший обзор, но в то же время он чувствовал себя в полной безопасностью под крышей и за стенками. Это казалось вполне разумным: в природе домовые сычи селятся в дуплах деревьев, под крышами амбаров и даже в заброшенных кроличьих норах.

В первые вечера, когда я возвращался домой с работы, меня встречал яростный блеск желтых глаз Веллингтона, сверкающих из-за проволочной решетки. Поужинав, я доставал из морозилки его еду и приступал к попыткам приручения. В природе Веллингтон питался бы преимущественно насекомыми, хотя не побрезговал бы и долгоножками, уховертками, жуками, мотыльками, червями, слизнями, улитками и даже мелкими грызунами. Но мой сыч вырос в неволе и привык к обычному рациону хищных птиц. Я кормил его однодневными цыплятами, в теле которых еще сохранились питательные вещества из яичного желтка. На птицефермах можно было всегда купить цыплят-самцов, которых замораживали для продажи сокольникам. Дик дал мне пару дюжин таких цыплят, чтобы я мог прокормить Веллингтона, пока не найду собственного поставщика через телефонный справочник.

* * *

В приручении диких животных нет секретов – нужно лишь относиться к ним с добротой и руководствоваться здравым смыслом. Обращаться с ними следует мягко. Повторяйте привычные движения, пока животное не перестанет вас бояться. Нужно запастись бесконечным терпением и спокойствием. Стоит лишь проявить страх или гнев, и начинавшее зарождаться доверие будет утеряно. Конечно, к животным-одиночкам в противоположность стайным это относится в особой степени: если щенок обладает ментальным механизмом понимания концепции «исправления» и готов к подчинению, хищная птица любое неожиданное движение истолковывает как сигнал агрессии.

Чтобы приучить птицу терпеть вас, нужно использовать чувство голода. Поначалу это единственный способ установить взаимодействие между вами. «Голод» означает «аппетит» – не голодание. Голодание – это проявление жестокости. К тому же результатов оно не приносит. Вам нужно создать у птицы ощущение спокойствия, а где вы видели спокойное голодное существо? Хищные птицы потребляют немало «топлива», поэтому кормить их нужно регулярно. Научившись регулировать время кормления и количество пищи, можно довольно быстро выработать определенный распорядок дня. Должен подчеркнуть, что я говорю о приручении домашней птицы. Тренировка птиц для свободной охоты – процесс гораздо более сложный. Птиц для соколиной охоты тщательно кормят и регулярно взвешивают, рассчитывая рацион так, чтобы птица была здоровой, но в то же время сохраняла охотничий инстинкт. Ловчая птица должна быть сильной, но не терять интереса к добыче.

* * *

От Веллингтона мне нужен был базовый уровень приручения. Я хотел, чтобы он научился подходить ко мне по собственной инициативе – сначала за едой, а потом, возможно, и просто по зову или свистку. Я хотел, чтобы он забыл о постоянной настороженности уличного бойца, научился играть и радоваться общению. Цель казалась мне вполне разумной и достижимой. В конце концов, я же видел, как легко и просто добивается этого Дик. Однажды он меньше чем за неделю натренировал пустельгу садиться на его кулак и получать лакомство. Поэтому я решил, что прекрасно знаю, как этого добиться.

Сначала я расстелил на полу возле своего кресла газету и обернул руку старым полотенцем, чтобы обезопасить себя. На левую руку я надел старую шоферскую перчатку (при работе с такой мелкой птицей, какой был Веллингтон, перчатка не нужна, но птице удобнее сидеть на руке, закрытой кожаной перчаткой). Потом, зажав поводок из шнурка в зубах, я на несколько сантиметров приоткрыл дверцу клетки и с надеждой сунул туда руку, стараясь ухватить позвякивающие путы Веллингтона, но он сопротивлялся и шипел, забиваясь в дальние углы клетки. Наконец, мне удалось его ухватить. Я осторожно вытащил его из клетки. Он перестал сопротивляться и вцепился в мой левый кулак. Другой рукой я пропустил поводок в кольцо и оставил его свисать между пальцев. Кольцо я плотно зажал большим и указательным пальцами. Теперь я мог устроиться в кресле и дать птице чуть больше свободы. Моя задача заключалась в том, чтобы Веллингтон привык брать пищу у меня из рук и съедать ее на перчатке. Я надеялся, что после этого смогу выпускать его летать по квартире там, где он не причинит большого вреда или не поранится сам, а потом звать его на свою руку. Показывая птице лакомство, я издавал бы характерный свисток. Я надеялся, что со временем он привыкнет прилетать по свистку – с лакомством или без. А потом у нас сложились бы те отношения, на которые я уверенно рассчитывал.

Проблема заключалась в том, что Веллингтон явно не хотел принимать меня. Вечер за вечером, неделю за неделей он на короткое время вцеплялся в мой кулак с уверенностью директора металлобазы, к которому пришли аудиторы из налоговой службы. Для такой мелкой птицы, как Веллингтон, крохотных, наполненных желтком цыплят приходилось нарезать ножницами – отвратительное занятие. Справившись с дрожью, я брал скользкое, мелко нарезанное мясо и протягивал птице, посвистывая и воркуя. Мне казалось, что картина должна быть соблазнительной для любого сыча.

Веллингтон шипел, уклоняясь от протянутого ему мяса. Его клюв был плотно сжат – так сжимают губы маленькие дети, когда им подносят ложку протертого шпината. Я тряс отвратительным лакомством перед его глазами, тер этим мясом его клюв. Примерно через час во мне возникало непреодолимое желание щипцами разжать его клюв и затолкать туда мясо кончиком карандаша. Все было тщетно. В отличие от своего прославленного и весьма общительного тезки, Веллингтон предпочитал ужинать в своей клетке в полном одиночестве – или не ужинать вообще.

* * *

Позаимствованная клетка-коробка была лишь временным решением квартирного вопроса Веллингтона. Чтобы птица не сидела в заточении, когда я не мог выпустить ее на поводке, я построил для нее «попрошайник». Он представлял собой миниатюрную жердочку, которая крепилась над достаточно широким подносом. По этой жердочке Веллингтон мог гулять туда-сюда на длину поводка. Скоро кормушка, деревяшка с закрепленным в ней кольцом для поводка и вчерашняя «Sunday Telegraph» перекочевали на верхнюю крышку клетки-коробки. В первые выходные в моей квартире Веллингтон устроился там и стал наблюдать за дальнейшими усовершенствованиями.

План постоянного жилища Веллингтона был связан с планировкой моей квартиры. Из L-образного коридора без окон двери вели в два первых помещения – ванную и спальню, которая служила мне кабинетом. В спальне было окно, выходившее на небольшой балкон. Дальше коридор вел в мою спальню, налево в кухню и направо в большую гостиную. Именно из-за этой гостиной мы с Роем и выбрали квартиру: комната была большой, светлой и просторной. Ее южная стена представляла собой панорамное окно от пола до потолка. Из окна открывался прекрасный вид на высотные здания на фоне голубого неба, чем-то напоминая Манхэттен, и в солнечную погоду и по ночам, когда загорались огни, он являл собой потрясающее зрелище. В гостиной всегда было солнечно; еще одно широкое окно выходило на запад – на городские крыши и зеленое поле старого кройдонского аэродрома, расположенного в паре миль от моего дома. (Если бы этот дом был построен до августа 1940 года, то отсюда можно было бы увидеть, как военные самолеты вылетают из облаков дыма от пылающих заводов и атакуют немецкие штурмовые бомбардировщики.) Справа от этого окна располагалась стеклянная дверь, которая выходила на балкон перед окном кабинета. Вообще-то балкон представлял собой обычную бетонную панель, сверху придавленную балконом другой квартиры, но здесь было достаточно места, чтобы в солнечный день посидеть в шезлонге с банкой пива.

Я хотел построить клетку размером с небольшой шкаф, которая поместилась бы на балконе. В такой клетке Веллингтон мог бы летать вверх и вниз, делая несколько взмахов крыльями. Тогда он бы наслаждался в мое отсутствие свежим воздухом, да и по ночам ему было бы гораздо интереснее, а от непогоды его защищал бы балкон, расположенный сверху. Конечно, он находился бы всего в метре от окна спальни соседней квартиры, но, к счастью, соседка Линн была моей хорошей подругой и не любила консьержа так же, как и я. Я заверил ее, что совы этого вида, Athene noctua , не издают громких звуков по ночам. Конечно, твердой уверенности у меня не было – скорее, надежда, но выяснилось, что это действительно так. Поскольку Веллингтон оказался так далеко (и так высоко!) от своей естественной среды обитания, у него не было оснований помечать территорию криками – да и вряд ли его бы кто-нибудь услышал.

* * *

Я извел несколько листов ватмана, прежде чем сумел создать приемлемый чертеж. Балкон был маленький, и дверь располагалась в торце. Поэтому клетка могла быть не более полуметра шириной – иначе я не сумел бы протиснуться рядом с ней. Но при этом я мог сделать ее в два метра в длину и два метра в высоту. Заднюю стенку я собирался сделать глухой – как в телефонной будке. Кроме того, нужно было предусмотреть небольшое убежище, где Веллингтон мог бы укрываться от окружающего мира (а такое случалось почти постоянно). Возле входа я собирался установить жердочку и полку, на которой он мог бы есть. Остальные стенки должны были быть затянуты проволочной сеткой на деревянной раме. По углам на разной высоте я решил установить пару жердочек.

Меня трудно назвать мастеровым, но я считал, что придуманная мной дверца – это гениальное изобретение, заслуживающее обращения в патентное бюро. Совиный клапан двойного действия Уиндроу представлял собой сетку на деревянных рамках, по размерам совпадающих с внутренними размерами клетки. Эти рамки были установлены на ближнем конце длинной передней стороны. Фактически это оказалась двойная дверь: одна открывалась внутрь, другая наружу. Мне достаточно было убедиться, что Веллингтон находится внизу в дальнем конце клетки, и потянуть за проволоку, которая закрывала внутреннюю дверцу по всей ширине, чтобы заблокировать птицу. После этого я мог открыть внешнюю дверцу, войти и закрыть ее за собой. Так я тоже оказывался в совиной клетке.

Места было достаточно, чтобы я мог закрыть за собой и внутреннюю дверцу и оказаться с Веллингтоном в одном пространстве, при этом от внешнего мира его отделяла одна дверь. Там я мог посадить его в корзинку и повторить весь процесс в обратном порядке, чтобы внести его в комнату. Преисполненный гордости за свои инженерные таланты, в субботу утром я отправился в местный хозяйственный магазин. Там я нашел все необходимое, но оказалось, я кое-что не продумал – как тяжело мне будет протолкнуть тележку с восемью толстыми двухметровыми досками, тремя огромными листами толстой фанеры (для Веллингтона только самое лучшее!) и солидным рулоном проволочной сетки через узкий выход супермаркета. Второй акт этой комедии происходил на парковке, где я пытался надежно устроить покупки на крыше машины. («Мамочка, а почему этот смешной краснолицый дядька с окровавленными руками держит обрывки веревки и ругается?»)

В полдень, успокоившись банкой холодного пива и отсутствием человеческого общества, я разложил все купленное на полу гостиной и принялся за работу. Я собирался сделать каждую стенку клетки по отдельности, а затем вытащить их на балкон и собрать. План казался вполне разумным, но следующие тридцать шесть часов продемонстрировали всю мою несостоятельность в роли плотника-самоучки. Что бы я ни измерил, я постоянно ошибался на полсантиметра в ту или другую сторону. Каждый отрезанный кусок проволоки непременно впивался мне в ладонь. Каждый гвоздь сгибался, не желая входить в узловатое дерево, стоило лишь ударить по нему молотком. Винты расщепляли доски. А в воскресенье утром оказалось, что мне не хватает трех жизненно необходимых уголков.

К вечеру воскресенья я был абсолютно обессилен. Я вспотел, меня с ног до головы покрывали опилки, а пол гостиной напоминал строительную площадку – но, слава богу, мой план все же осуществился. Роскошная клетка стояла на балконе. Деревянные рамы, покрытые слоем водо стойкого лака, сияли, хитроумно устроенная дверь работала, пол клетки покрывали газеты – настоящий совиный дворец. Наконец-то Веллингтон попал в свое жилище, но, судя по его виду, он не испытывал ни малейшей благодарности. Трясущимися руками я налил себе пива и сел в кресло. Тут раздался звонок в дверь. Это был Аттила – наш консьерж.

Мы с ним недолюбливали друг друга с момента моей вечеринки в честь новоселья – то есть уже много лет. Понимая, что наличие Веллингтона нарушает условия моего проживания в этой квартире, я собрал всю смелость и приготовил пространную речь в свою защиту. После того, через что мне пришлось пройти в эти выходные, я сумел бы отстоять свою правоту даже в Верховном суде. Но, к моему изумлению и облегчению, оказалось, что защищать запретное живое существо не придется. Проблема заключалась в другом. По каким-то не замеченным мной пунктам договора об аренде мне запрещалось иметь на балконе предмет, который понижает статус жилого дома. Поскольку мой балкон выходил на газовую станцию, окруженную двухэтажными ветхими домиками, подлежащими сносу в течение года, трудно было представить, что я хоть как-то мог испортить эстетический облик этого района. Тем не менее, консьерж требовал, чтобы я немедленно убрал свой «шкаф». К моему облегчению, более глубоко исследовать этот вопрос он не стал, и я пообещал принять все меры.

Рано утром я вышел на улицу, чтобы провести разведку. Изучив вид нашего дома с разных точек, я обнаружил, что виднеется лишь верхняя часть клетки, но только с расстояния в сто пятьдесят метров или более. Клетку почти полностью скрывал парапет балкона и глубокая тень, отбрасываемая верхним балконом. В глаза бросалась только яркая, сверкающая крышка клетки. Тяжело вздохнув, я отправился покупать полгаллона матовой черной краски. Тщательно наложенный блестящий лак сыграл со мной злую шутку. К обеду я выбрался на повторную разведку – теперь жилище Веллингтона было совершенно незаметно с земли. Поскольку по условиям аренды иметь цветы на балконе не запрещалось, я приобрел быстрорастущий виноград и ведро компоста. Через несколько недель Веллингтон окончательно замаскировался, а  аппаратчик домовладельца больше ко мне не приставал.

* * *

Через пару недель остро встала проблема питания моей совы. Я нашел несколько птицеферм поблизости и убедился в том, что они могут продавать мне цыплят, но ехать за ними нужно было рано утром, чтобы местный свиновод не успел забрать все остатки. Поскольку я оказался страшно загружен на работе и не мог найти времени, то забрал цыплят только в субботу. Ко вторнику у меня осталось всего два цыпленка, и ситуация стала критической. Втайне я надеялся соблазнить Веллингтона другим мясом, если оно будет свежим, нарезанным на мелкие кусочки и украшенным клочками пуха или перьев, необходимых для совиного пищеварения. Может быть, взять сырого кролика – при условии, что он будет экологически чистым? Из детства я помнил, что осенью в лавках мясников вывешивают целые ряды подстреленных кроликов, из которых в подставленные оловянные миски стекает кровь. В Лондоне таких поставщиков, обслуживающих рестораны, можно было найти в Сохо – всего в десяти минутах ходьбы от нашего издательства в Ковент-Гарден. В обед я отправился на прогулку и стал искать мясника, который продает дичь au naturel . Охота оказалась безуспешной; современный город не хотел, чтобы ему напоминали, откуда берется мясо.

К следующему дню проблема так и не была решена. Я решил забраться подальше. Уже давно ходили слухи, что в «Хэрродсе» в Найтсбридже можно купить абсолютно все. Гастроном этого роскошного магазина пользовался заслуженной славой. Обеденный перерыв у меня был достаточно длинным, и я на метро отправился на запад. Когда я вошел в этот немыслимый по своей роскоши храм гастрономии и уверенно направился к мясной стойке, то сразу же заметил ряд кроликов, аккуратно развешанных вдоль мраморной стены. Они выглядели исключительно благопристойно – под стать окружающей обстановке.

Я был так сосредоточен на своей цели и так счастлив этой находке, что даже не продумал речь. Седовласый, безукоризненно одетый джентльмен с достоинством епископа поинтересовался:

– Сэр, чем я могу вам помочь?

– Я бы хотел кролика, если не возражаете.

– Разумеется, сэр. Сэр хочет приобрести кролика с фермы или дикого?

– Гм… А в чем разница?

Продавец посмотрел на меня со снисходительной улыбкой:

– Как правило, сэр, кролики с фермы бывают крупнее и нежнее, но дикие кролики отличаются особым вкусом.

– Э-э-э-э… Кролик с фермы мне подойдет.

– Конечно, сэр. – Епископ повернулся и снял пушистого кролика с крюка. – Сэр, конечно, хочет, чтобы мы его освежевали?

– Э-э-э… Нет, нет, спасибо… Вы же можете оставить шкурку?

– Разумеется, сэр.

Продавец начал заворачивать кролика, но тут я вспомнил опыт охоты в «Уотер-ферм». Разделать кролика было делом весьма сложным, и я понял, что в моем холостяцком хозяйстве нет достаточно прочных ножей, необходимых для такой работы. Похоже, у меня ничего не выйдет.

– Э-э-э-э… Не могли бы вы разрубить кролика, не снимая шкурки? На довольно мелкие кусочки?

Епископ выслушал меня спокойно. Его идеально выбритое лицо ничего не выражало, но все же он бросил на меня непонимающий взгляд. Медленно произнося каждое слово, он спросил:

– Сэр хочет, чтобы я нарубил этого кролика – с костями, неосвежеванного – на  кусочки?

– Да, да, именно… Пожалуйста… Понимаете, это не для меня…

Я уже принялся было объяснять, для кого предназначался этот кролик, но мои нервы не выдержали.

Повернувшись ко мне спиной, продавец сделал именно то, что я просил. За долгие годы обслуживания требовательных покупателей, думаю, такую просьбу он услышал впервые. Его тесак поднимался и опускался. Один из похожих на него прелатов[2]Титул, присваиваемый в католической и англиканской церкви лицам, занимающим высшие должности. обслуживал другого покупателя за той же стойкой. Я видел, как он наклонился к моему епископу. Через мгновение второй мясник бросил на меня быстрый, почти незаметный взгляд. Минуты, прошедшие до того момента, когда я смог расплатиться и бежать из этого храма гастрономии, показались мне вечностью. Пройдет несколько месяцев, прежде чем я рискну сюда вернуться.

* * *

Я так и не выяснил, действительно ли Веллингтон употребил в пищу столь непростым путем добытого кролика. Пару мучительных вечеров он не прикасался к кусочкам кролика, поэтому я оставил мясо в клетке на балконе на ночь. Может быть, он решился попробовать, оставшись в одиночестве, а может быть, просто запихнул их в уголок своего убежища с презрительным шипением. В ту субботу я закупил дохлых цыплят на несколько месяцев вперед и забил ими маленький морозильник моего холодильника. (Как-то раз моя гостья, искавшая лед для джина с тоником, наткнулась на нечто весьма неожиданное.)

Осень превратилась в зиму, а мы с Веллингтоном каждый вечер вели непримиримую борьбу. Я не оставлял попыток приручить его. Я надеялся увидеть признак того, что птица все же стала получать удовольствие от общения со мной. Веллингтон должен был распушить перья, поджать одну лапку и задремать на моем кулаке. Неясыть Эврил, Уол, именно так и проводил большую часть своего времени. Даже соколы Дика, обладавшие нравом истинных бойцов, сонно покачивались, когда он поглаживал им грудку. Веллингтон же при любом моем прикосновении напрягался и готовился отражать нежелательное нападение. Когда напуганная птица решает, будто ей что-то угрожает, она взвивается в воздух на всю длину поводка, а потом резко падает вниз, повисая на нем. Совершенно понятно, что она не желает иметь с вами ничего общего. Веллингтон не испытывал ни боли, ни дискомфорта. Он прекрасно мог вернуться на место одним взмахом крыльев – в чем я однажды убедился, когда сыч случайно упал с жердочки. Но нет, с моего кулака он просто падал, скрестив лапки, раскрыв крылья и упрямо отказываясь от любых контактов. С непривычки подобное поведение может напугать – кажется, что птица причинила себе вред. Но когда двадцать раз за час поднимаешь ее и усаживаешь на кулак, чтобы в награду получить еще один рывок камикадзе, то неизбежно начинаешь раздражаться. Если сдашься и вернешь злобное создание обратно на жердочку, потеряешь десять очков.

Веллингтон неизменно побеждал меня в этой игре, не прикладывая ни малейших усилий. Он не собирался брать еду у меня из рук. Он не собирался позволять мне гладить его. Он не собирался даже сидеть на моей руке дольше пары минут. Природа создала его для одиночной охоты – он обладал неутомимой бдительностью и бесконечным запасом терпения. Мне же природа этого не дала, создав меня для совместных буйных ужинов в саванне в окружении сородичей.

* * *

Зимой 1977–1978 годов мне пришлось на неделю уехать в командировку. Дик любезно согласился приютить Веллингтона в свободном вольере на время моего отсутствия.

Я вернулся и позвонил Дику, чтобы договориться, когда можно будет забрать птицу. Голос Дика показался мне смущенным – и не зря. Дик сказал, что Веллингтон нашел дырку в проволочной сетке и ночью сбежал.

Моя реакция на это сообщение оказалась неоднозначной. Мне было жаль, что я причинил Дику такое беспокойство, но в то же время я испытывал облегчение, потому что освободился от неудачного проекта, не принимая никаких решений. Вряд ли можно сказать, что я любил Веллингтона. Он был узником, а я – его тюремщиком. За четыре месяца у нас не сложилось отношений – и ничто не предвещало, что это может случиться в будущем. Мне ничего не оставалось, как вычеркнуть эту страницу и продолжить жить.

Но все не так просто. Шли недели, и одинокие вечера стали казаться мне невыносимыми. Пустая клетка на балконе, которую я видел каждый раз, садясь за пишущую машинку, постоянно напоминала о моих планах. Я хотел завести и приручить хищную птицу. Мне это не удалось, но о своей мечте я не забыл. Я не переставая думал о том, насколько не соответствовала реальность моей мечте. В Рождество мы собрались в «Уотер-ферм». Уол присутствовал на всех праздниках, наблюдая за нами из своего уголка на кухне. Его вид постоянно напоминал мне о задуманном. И в новый год я наконец признал очевидное: я все еще хотел завести сову. Но какую?

* * *

После Веллингтона я не хотел заводить домового сыча ( Athene noctua ), я мечтал о сипухе ( Tyto alba ) (сегодня таких птиц больше в неволе, чем в дикой природе, и некоторые птицы были спасены после того, как серьезно пострадали). Сипухи – любимицы телевизионных передач о животных. Целые очереди выстраиваются, чтобы снять их в гнездах. С латинского название переводится как белая сова. В Британии сипух иногда называют совами-крикуньями, потому что они издают леденящие кровь крики, пугающие собачников, выгуливающих своих питомцев по ночам. (В Америке так называют другой вид сов – североамериканскую совку, Otus asio .) Эти совы часто гнездятся на фермах и охотятся на фермерских дворах и полях, принося ощутимую пользу.

Форма головы сердечком придает сипухе вид надменный, полный собственного достоинства. Великолепные золотистые баки и белый плюмаж, припорошенный темными пятнышками, делают сову очень заметной (это может удивить, вспомните о ее способности тихо возникать ниоткуда, словно призрак). Сипухи патрулируют свою территорию и ночью, и днем. Фотогеничная внешность в сочетании с постоянно сокращающейся численностью делают этих сов знаменем защитников окружающей среды. Поскольку сипухи – не сугубо ночные совы и не боятся жить рядом с человеком, их часто снимают фотографы и кинорежиссеры. Но сколь бы красивы и грациозны ни были сипухи, должен признаться, они никогда не вызывали у меня теплых чувств. И хотя их содержат в вольерах, судя по книгам, домашних любимцев из них сделать трудно.

Серая неясыть – Strix aluco  – старательно избегает людей с кинокамерами и биологов и ведет гораздо более уединенную жизнь, чем сипуха. Она не патрулирует свою территорию днем, не любит присутствия людей поблизости и большую часть времени проводит, замаскировавшись и неподвижно сидя на ветках лесных деревьев. Судя по всему, это существо должно быть более сердитым и нетерпимым к людям, чем домовый сыч, но сердцу не прикажешь. Встретившись с неясытью, нужно иметь каменное сердце, чтобы не захотеть сразу же ее приласкать. Хорошо известно, что люди инстинктивно преисполняются любовью к животным (особенно к детенышам), которые обладают мягким мехом или перьями и у которых легко различить лицо. Конечно, это всего лишь сентиментальный антропоморфизм, но сила его настолько непреодолима, что бороться с ним бессмысленно.

Нам нравятся совы, потому что их тело расположено вертикально и у них легко распознать лицо. Голова у неясыти более округлая, чем у сипухи, а лицо отличается большей мягкостью и меньшим аристократизмом. У них крупные темные глаза, и в отличие от сипух глаза не разделены широкой вертикальной полосой гладких перьев. Вместо вдовьего треугольника из коротких, контрастных направленных вниз перьев на лбу у неясыти красуются великолепные брови. Мы автоматически воспринимаем короткий, крючковатый клюв за нос, а уголки рта скрываются широким треугольником бакенбардов.

Понаблюдайте за неясытью, и вы поймете, что легкие движения крохотных, плотных перышек, покрывающих ее лицо, делают внешность птицы гораздо более выразительной, чем застывшая маска-сердечко сипухи. Конечно, эти движения не имеют ничего общего с выражением эмоций в человеческом смысле слова, но на первый взгляд кажется именно так – точно так же мы часто видим собачью улыбку. Нахохлившись и распушив перья, превратившись в уютную буханку деревенского хлеба, неясыти выглядят очень мило. Пестрое коричнево-серое оперение производит более приятное впечатление, чем гладкие, блестящие перья сипухи. И, наконец, все утверждают, что из неясытей получаются замечательные домашние любимцы.

Немного помечтав о том, чтобы завести величественную (и, главное, чаще всего безмолвную!) сипуху, я все же принял решение. Я хочу иметь серую неясыть!

* * *

В Британии все дикие хищные птицы, их яйца и птенцы находятся под охраной закона. Я обсудил свои планы с Диком, и тот позвонил знающим людям, способным оформить все необходимые документы. Через какое-то время мне сообщили цену, за которую я могу зарезервировать первое яйцо в выводке серой неясыти в питомнике лицензированного заводчика диких птиц. Я согласился на условия и разместил заказ.

Этот шаг был очень важен. В неволе, где условия воспроизводят сытые годы обитания в дикой природе, большинство неясытей откладывают менее пяти яиц. Как и в дикой природе, птицы откладывают яйца с интервалом в два или более дней. Совенок, который выводится из первого яйца спустя примерно четыре недели, имеет серьезное преимущество перед остальными. Пару дней, а то и дольше он наслаждается безраздельным вниманием родителей и пищей. К тому моменту, когда выводятся остальные птенцы, он уже крупнее, сильнее и может энергичнее требовать еду. Его шансы на выживание значительно повышаются.

В дикой природе подобное внимание родителей особенно важно в те годы, когда дичи не хватает. Так появляется гарантия того, что хотя бы один сильный птенец выживет и сможет прокормить себя первой осенью и зимой. Совята неясыти выглядят очаровательно в отличие от довольно неприглядных птенцов сипухи, но в гнезде любого хищника всегда царит безжалостная конкуренция, и чаще всего один или несколько птенцов, вылупившихся позже, попросту погибают. Природа берет свое – аппетит птенцов насытить очень трудно. Бедолаги, которым не повезло в жизненной гонке, становятся пищей для более крепких братьев и сестер.

Говорят, что из первого яйца всегда выводится самка, потому что самки неясытей всегда крупнее самцов. Вопрос пола весьма проблематичен, поскольку определить пол совенка очень трудно – требуется весьма серьезный и неприятный для птицы осмотр специалиста или даже рентген. Как и у других птиц, у сов нет внешних половых органов. Если взрослая самка может весить на двадцать пять процентов больше самца, у молодых неясытей половых различий в размерах или окрасе практически нет. Хотя я решил считать свою неясыть самкой, убедиться в этом я смог лишь через пару лет по ее особому поведению. Но я не мог называть ее обезличенно, поэтому на протяжении всей книги буду называть ее самкой.

* * *

В начале апреля 1978 года мне сообщили, что «мое» яйцо отложено, извлечено из гнезда и помещено в инкубатор. Примерно через четыре недели я узнал, что птенец успешно вылупился, и за ним ухаживает маленький сын заводчика. В первые недели птенца нужно кормить из рук несколько раз в день, предлагая ему весьма неприглядный корм на кончике спички. Затем меня проинформировали, что мальчик спросил у отца, как ему назвать совенка, и отец предложил ему выбрать что-то такое, что ему очень нравится. Мальчик призадумался и решил назвать птицу Сэндвич-с-мармеладом.

И вот настал знаменательный день. Ярким солнечным субботним днем в конце мая я ехал в «Уотер-ферм», чтобы начать вторую главу моего увлечения совами. По пути я много размышлял. Внутренний голос твердил, что, возможно, я снова совершаю ошибку. Понимаю ли я, на что обрекаю себя – грязь, неудобство, сложности в социальной жизни и, быть может, очередное разочарование. Почему бы не проявить прагматизм и не признать, что мне не стоит иметь домашнего любимца? Обычно даже в самый мрачный день одного вида на Кент с Блюбелл-Хилл было достаточно, чтобы поднять мне настроение. Но в ту ясную, солнечную субботу я его даже не заметил.

Самое приятное в приездах на «Уотер-ферм» – это полное отсутствие удивления на твое появление. Здесь нет комитета по встрече гостей. Члены семьи встречаются друг с другом, когда им захочется. Все заняты собственными делами – кто-то пьет кофе под ивой возле пруда с утками, а кто-то занимается сельскими хлопотами, например, ухаживает за овцами в сарае. В какой-то момент на ферме наступает тишина. Умолкает старый трактор в поле. И это означает, что Дик решил оторваться от операции на открытом сердце какой-то ржавой развалины, списанной американской армией еще в 1945 году. Я всегда любил эти моменты, потому что у меня появлялась возможность отвлечься от собственных мыслей и присоединиться к человеческому разговору. В ту субботу меня тоже не встречали с фанфарами. Ничто не предвещало, что меня ожидает судьбоносное решение.

Я: Где она?

Дик: На кухне.

Дверь, ведущая на просторную крестьянскую кухню, была как обычно открыта, и я вошел в прохладное помещение. Уол наблюдал за мной со своей жердочки на шкафу, но никак не проявлял своего внимания. Я огляделся, ожидая увидеть очередную большую картонную коробку, из которой доносилось бы испуганное шипение и царапанье. Никаких звуков – никакой коробки.

На спинке освещенного солнцем стула, стоявшего у открытого окна, сидело нечто размером в двадцать сантиметров. Больше всего это существо напомнило мне плюшевого игрушечного пингвина со смешным клювом. Казалось, на нем вязаный свитер из бледно-серого пуха с коричневыми швами и большим капюшоном. Из отверстия в капюшоне на меня доверчиво смотрели большие, блестящие, черные глаза.

– Кви-и-ип, – тихо произнесло существо.

Очарованный, я подошел ближе. Существо моргнуло, прикрыв пушистые серые веки, а потом решительно прыгнуло мне на плечо. Мне показалось, что моей щеки коснулся большой, теплый одуванчик. Пахло от совенка как от маленького слепого котенка.

– Кви-и-ип, – тихо повторила маленькая птичка.

* * *

В воскресенье вечером мы вместе возвращались в Лондон. На этот раз я не стал просить Дика спутать лапки совенку. Я поклялся, что эта птица не будет знать пут и останется со мной по доброй воле – или покинет меня. Совенок отправился в путь в картонной коробке, но вскоре выбрался из нее и устроился на моем плече. Он абсолютно спокойно воспринял столь новую обстановку. На полпути домой совенок удобно устроился, иногда прихватывая клювом мое ухо, чтобы удержать равновесие.

Это была любовь с первого взгляда – в зрелом возрасте устоять перед ней невозможно. Эта любовь настигла меня в тридцать четыре года и была со мной целых пятнадцать лет.