Онлайн чтение книги Столпы Земли The Pillars of the Earth
Глава 2

I

Питер из Уорегама был прирожденным смутьяном. В этот маленький лесной скит его перевели из главного монастыря в Кингсбридже, и легко было догадаться, почему кингсбриджский приор так стремился от него избавиться. Питер был высоким, поджарым человеком лет тридцати, он был умен и насмешлив и постоянно испытывал праведное негодование. Когда впервые отправился в поле с монахами скита, он работал с бешеной скоростью, обвинив остальных в лености. Однако, как ни странно, большинство монахов оказались в состоянии выдерживать его темп, и очень скоро самые молодые из них его уморили. Тогда он переключился на другие грехи, и следующим стало обжорство.

Начал Питер с того, что отказался от мяса и съедал лишь половину порции хлеба. В течение дня он пил воду из ручья да разбавленное пиво и не притрагивался к вину. Он сделал замечание молодому крепкому монаху, когда тот попросил добавки каши, и довел до слез юношу, который шутки ради выпил чужое вино.

«…Нет оснований упрекать монахов в чревоугодии», – размышлял приор Филип, спускаясь вместе с остальными братьями с холма к скиту, где их поджидал обед. Молодые послушники были худыми и мускулистыми, а монахи постарше – загорелыми и жилистыми. Ни один из них не был ни бледным, ни обрюзгшим, как бывает с людьми, которые много едят и ничего не делают. Филип считал, что монахи должны быть тощими, в противном случае они могли вызвать у бедняков зависть и ненависть к слугам Божьим.

Характерно, что Питер представил свое обвинение в виде покаяния.

– Грех чревоугодия лежит на мне, – сказал он, когда однажды утром монахи, прервав работу, расселись на поваленных деревьях и принялись есть ржаной хлеб, запивая его пивом. – Я ослушался завета Святого Бенедикта, который гласит, что монахи не должны есть мясо и пить вино. – Высоко подняв голову, он обвел сидящих взглядом; его черные глаза гордо сверкнули, остановившись на Филипе. – Но сей грех есть на каждом из присутствующих, – заключил он.

«Печально, что у него такой характер», – подумал Филип. Питер посвятил свою жизнь служению Богу, он обладал незаурядным умом и целеустремленностью, но, казалось, у него была непреодолимая потребность обращать на себя внимание окружающих, устраивая всевозможные сцены. Он был настоящим занудой, но Филип любил его так же, как каждого из братьев, ибо видел, что за высокомерием и заносчивостью скрывалась беспокойная душа человека, не уверенного в том, что хоть кому-то есть до него дело.

– Это дает нам основание вспомнить, что говорит об этом Святой Бенедикт. Помнишь ли ты в точности его слова, Питер?

– Он говорит: «Все, кроме немощных, да воздержатся от мяса», и затем: «Вино – не питье для монахов», – ответил Питер.

Филип кивнул. Как он и подозревал, Питер не так-то хорошо помнил этот завет.

– Почти правильно, Питер. Правда, Святой Бенедикт не говорил о мясе, но о «плоти четвероногих животных», и даже тут он делал исключение не только для немощных, но и для слабых. А кто есть «слабые»? Здесь, в нашей маленькой общине, мы пришли к заключению, что тот, кто утомился, усердно работая в поле, нуждается в мясе, дабы восстановить утраченные силы.

В угрюмом молчании Питер слушал слова приора, по лбу его пролегли морщины несогласия, черные густые брови сомкнулись над большим крючковатым носом, и все лицо его выражало с трудом сдерживаемое негодование.

– Что же касается вина, – продолжал Филип, – сей праведник говорит: «Мы полагаем, что вино – не питье для монахов». Использование слов «мы полагаем» означает, что он вовсе не требует соблюдать этот запрет. И потом, он утверждает, что пинты вина в день вполне достаточно для каждого. И еще он наставляет нас не пить допьяна. Разве не ясно, что он не настаивает на том, чтобы монахи вообще отказались от вина?

– Но он говорит, что во всем следует соблюдать умеренность.

– И ты утверждаешь, что мы недостаточно умеренны? – спросил Филип.

– Да, утверждаю, – не унимался Питер.

– «Да воздается каждому, кого Бог наградил даром воздержания», – процитировал Филип. – Если тебе кажется, что здешняя пища слишком обильна, ты можешь есть меньше. Но припомни, что еще говорит праведник Бенедикт. Он ссылается на первое послание к коринфянам, в котором апостол Павел утверждает: «У каждого свой дар от Бога, у одного один, у иного иной» – и объясняет нам: «По сей причине нет возможности без сомнения определить, сколько пищи потребно другим». Пожалуй, запомни это, Питер, и не спеши с выводами, размышляя о грехе чревоугодия.

Пора было снова приступать к работе. Питер имел вид мученика. Филип подумал, что не так-то легко заставить этого человека молчать. Из трех монашеских обетов – нищеты, безбрачия и послушания – только послушание никак не давалось Питеру.

Понятно, что существовали меры воздействия на непокорных монахов: нахождение под замком, содержание на хлебе и воде, порка, а также отлучение и изгнание из монастыря. Обычно Филип без колебаний применял эти наказания, особенно в тех случаях, когда кто-то из братьев пытался посягнуть на его власть. И в результате он снискал себе славу поборника строгой дисциплины. На деле же он ненавидел наказания, ибо они вносили в монашеское братство разлад и уныние. Однако в случае с Питером наказание не принесло бы никакой пользы, а только сделало бы его еще более непокорным и неумолимым. Филипу нужно было найти средство сломить его гордыню и в то же время умиротворить. Не так уж это просто. Но если бы в этом мире все было просто, тогда люди не нуждались бы в Господнем попечении.

Когда они достигли поляны, на которой стоял скит, Филип увидел, что недалеко от того места, где паслись козы, стоит брат Джон и энергично машет им рукой. Звали его Джонни Восемь Пенсов, и был он немного слабоумным. «Чем это он взволнован?» – удивился Филип. Рядом с Джонни сидел человек, одетый в сутану священника. Его внешность показалась знакомой, и Филип прибавил шагу.

Священник был невысоким, плотным человеком лет двадцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и светящимися живым умом ярко-голубыми глазами. Смотреть на него значило для Филипа то же самое, что смотреть в зеркало. Изумленный, он узнал в нем своего младшего брата Франциска.

Франциск держал на руках младенца.

Трудно сказать, кому Филип удивился больше, – брату или ребенку. Вокруг столпились монахи. Франциск встал, передал малыша Джонни, и они с Филиппом обнялись.

– Каким ветром тебя занесло?! – радостно воскликнул он. – И откуда этот ребенок?

– Позже скажу, почему я здесь, – ответил Франциск. – Что же до младенца, то я нашел его в лесу, возле горящего костра… – Он замолчал.

– И… – промолвил Филип.

Франциск пожал плечами:

– Больше мне нечего сказать, потому что это все, что мне известно. Я надеялся добраться сюда вчера вечером, но не рассчитал, и мне пришлось провести ночь в сторожке лесника. На рассвете я снова тронулся в путь и с дороги услышал плач ребенка. А через минуту увидел и его самого. Я подобрал его и привез сюда. Вот и вся история.

Филип недоверчиво взглянул на крошечный комочек, который держал Джонни. Он неуверенно протянул руку, приподнял краешек покрывала и увидел сморщенное розовое личико, открытый беззубый ротик и плешивую головку – ей-ей, маленькая копия старого монаха. Еще немного приоткрыв покрывало, Филип разглядел хрупкие плечики, трясущиеся ручки и крепко сжатые кулачки. Из живота младенца торчала отвратительная на вид обрезанная пуповина. «Неужели так и должно быть?» – изумился Филип. Она была похожа на заживающую рану, и, наверное, лучше было ее не трогать. Он заглянул еще дальше.

– Мальчик, – сказал Филип, смущенно кашлянув, и опустил покрывало. Кто-то из послушников хихикнул.

Внезапно Филип почувствовал себя беспомощным. «Что же с ним делать? – размышлял он. – Кормить?»

Ребенок заплакал, и пронзительный детский плач, словно гимн человеческой жизни, тронул его до глубины души.

– Он хочет есть, – заволновался Филип, а про себя подумал: «Я-то откуда знаю?»

– Но мы не можем его покормить, – сказал один из монахов.

Филип чуть было не возразил: «Почему не можем?» – но вовремя понял: на многие мили вокруг не было ни одной кормящей женщины.

Однако оказалось, что Джонни уже решил эту проблему. Сев на скамью с закутанным в подол младенцем, он окунул скрученный в жгут кончик полотенца в бадью с молоком и, подождав, пока ткань пропитается, сунул его в ротик малыша. Тот пососал и сделал глоток.

Филип почувствовал облегчение.

– Хорошо придумано, Джонни, – удивленно сказал он.

– Я уже так делал, когда умерла коза, у которой был сосунок, – гордо заявил Джонни, улыбаясь во весь рот.

Собравшиеся внимательно следили, как Джонни повторял свое нехитрое действие. Забавно было видеть, как в тот момент, когда Джонни подносил мокрый кончик к губам ребенка, некоторые монахи непроизвольно раскрывали рты. Кормление занимало немало времени, но ведь это дело простым и не назовешь.

Питер из Уорегама, глядя на младенца, на некоторое время поддался всеобщему порыву и забыл о своей манере критиковать все на свете, но вскоре он спохватился и произнес:

– Было бы гораздо меньше хлопот, если бы нашли мать этого чада.

– Сомневаюсь, – сказал Франциск. – Мать его, по всей вероятности, женщина незамужняя, заблудшая во грехе. Думаю, она молода и, возможно, ей удалось сохранить в тайне свою беременность. А когда подошло время рожать, пришла в лес, развела костер, родила в полном одиночестве и, бросив ребенка на съедение волкам, вернулась туда, откуда пришла. Уж она позаботится о том, чтобы ее не нашли.

Малыш заснул. Поддавшись внезапному порыву, Филип взял у Джонни ребенка и, покачивая, бережно прижал к груди.

– Бедное дитя, – сочувственно проговорил он. – Бедное, бедное дитя.

Его охватило горячее желание защитить и уберечь малютку. Он заметил, что монахи уставились на него, пораженные его внезапным порывом нежности. Конечно, они никогда не видели от него ласки, ибо излишнее проявление чувств было строжайше запрещено в монастыре. Очевидно, они считали его не способным на такие чувства. Что ж, пусть знают правду.

– Тогда мы должны отвезти его в Винчестер, – снова начал Питер из Уорегама, – и постараться найти кормилицу.

Если бы это сказал кто-нибудь другой, Филип, может, и не стал бы сразу возражать, но это сказал Питер, и Филип, потеряв терпение, вспылил.

– Мы не будем искать кормилицы, – решительно произнес он. – Этот младенец – дар Божий. – Он обвел глазами стоявших вокруг братьев. Монахи таращились на него, прислушиваясь к его словам. – Мы сами позаботимся о нем. Мы будем его кормить, учить и воспитывать по законам Божьим. А когда он вырастет, сам станет монахом, и таким образом мы вернем его Господу.

Наступила звенящая тишина.

– Это невозможно! – возмутился Питер. – Не может младенец воспитываться монахами!

Филип поймал взгляд своего брата, и они оба улыбнулись, вспомнив об одном и том же. Когда Филип вновь заговорил, его голос звучал твердо, и каждое слово несло печать пережитого.

– Невозможно? Нет, Питер. Напротив, я совершенно уверен, что возможно. И мой брат думает так же. Нам это известно из собственного опыта. Не так ли, Франциск?

В тот день, который встал в памяти Филипа, его отец вернулся домой израненным.

Филип первым увидел, как он скакал по извилистой дорожке, поднимавшейся к небольшой деревушке в горах Северного Уэльса. Как обычно, шестилетний Филип выбежал ему навстречу, но на этот раз отец не подхватил мальчугана, чтобы посадить впереди себя на коня. Он ехал медленно, с трудом держась в седле – в правой руке поводья, левая беспомощно повисла. Лицо его было бледным, одежда забрызгана кровью. Это испугало и озадачило маленького Филипа, так как прежде он никогда не видел отца таким немощным.

– Позови маму, – сказал отец.

Когда они помогли ему войти в дом, всегда такая бережливая мать решительно разодрала добротную одежду отца, что поразило Филипа даже больше, чем вид крови.

– Не беспокойся обо мне, – сказал отец, но его обычно резкий голос ослаб до шепота, и никто даже не обратил на это внимания, что также было весьма странным, ибо слово отца было законом для остальных. – Оставь меня и уведи всех в монастырь. Проклятые англичане будут здесь с минуты на минуту.

Монастырь и церковь находились на вершине холма, но Филип никак не мог понять, с какой стати им нужно идти туда, если этот день не был даже воскресеньем.

– Если не остановить кровь, ты совсем ослабеешь, – возразила мама, а тетушка Гуин сказала, что нужно поднять тревогу, и ушла.

Спустя годы, размышляя о последовавших затем событиях, Филип понял, что в тот момент все позабыли о нем и его четырехлетнем брате Франциске и никто не подумал прихватить их в спасительный монастырь. Людей заботили только собственные дети, и они считали, что раз Филип и Франциск с родителями, о них есть кому позаботиться. Но отец истекал кровью, а мать пыталась его спасти, вот и получилось, что все четверо попали в лапы к англичанам.

Своим ничтожным жизненным опытом Филип не был подготовлен к появлению двух вооруженных людей, которые пинком распахнули дверь и ввалились в дом. При других обстоятельствах они, возможно, и не показались бы такими страшными, ибо были всего лишь большими, неуклюжими юнцами, которые только и умели, что дразнить старух, издеваться над евреями да затевать по ночам драки у трактиров. Но в тот момент (Филип понял это через много лет, когда наконец смог спокойно думать о том страшном дне) те двое были одержимы жаждой крови. Только что закончилась жестокая битва, они слышали, как стонут в агонии воины, видели, как падают замертво их товарищи, и буквально обезумели от ужаса. Но в том бою они победили и теперь их охватил азарт преследования врагов; ничто уже не могло их удовлетворить – только еще большая кровь, душераздирающие стоны, страшные раны и новые смерти. Все это было написано на их перекошенных лицах, когда они, словно лисы в курятник, ворвались в комнату, где лежал раненый отец.

Движения их были стремительны, но Филип запомнил каждый шаг, будто в тот момент время замедлило бег. Одежду обоих составляли только короткие кольчуги и кожаные шлемы с металлическими пластинками. В руках мечи. Один – отвратительный урод, косоглазый с большим кривым носом, оскалившийся в обезьяньей ухмылке. У другого была пышная борода, перепачканная кровью, – вероятно, чужой, ибо сам он не выглядел раненым. Не останавливаясь, они обшарили комнату глазами. Их беспощадные, расчетливые взгляды миновали Филипа и Франциска, задержались на маме и остановились на отце. Прежде чем кто-либо успел пошевельнуться, они подскочили к нему.

Склонившаяся над отцом мама перевязывала ему руку. Она резко выпрямилась и повернулась к незваным гостям, ее глаза вспыхнули отчаянием и отвагой. Отец вскочил, схватившись здоровой рукой за эфес. Филип в ужасе заплакал.

Кривоносый, подняв меч, ударил маму эфесом по голове и отшвырнул в сторону, должно быть, не желая рисковать, пока отец жив. Позже Филип вспомнил, как в тот момент бросился к матери, не отдавая себе отчета в том, что она уже не могла его защитить. Кривоносый шагнул мимо бесчувственной женщины, вновь поднял меч. Филип вцепился в юбку матери, не в силах отвести взгляда от отца.

Тот обнажил меч и, защищаясь, поднял его. Кривоносый обрушил удар сверху вниз, и два лезвия зазвенели, столкнувшись друг с другом. Как все маленькие дети, Филип думал, что отец непобедим, но в тот момент ему суждено было узнать горькую правду. Отец же, ослабев от потери крови, не удержал удара и выронил меч. Нападавший замахнулся снова и без промедления опустил свой меч, старясь попасть между мускулистой шеей и широким плечом. Филип завизжал, увидев, как острый клинок вошел в тело, а кривоносый выдернул меч и вонзил его в живот умирающего.

Смертельно напуганный Филип взглянул на поднимавшуюся на ноги маму. Их глаза встретились, но в этот момент бородатый сбил ее с ног. Она упала рядом с сыном – голова в крови. Бородатый перехватил меч, взявшись за него двумя руками и, направив острием вниз, высоко поднял и с силой опустил. Когда клинок коснулся груди матери, раздался отвратительный хруст ломающихся костей. Лезвие вошло так глубоко (Филип заметил это даже тогда, охваченный животным страхом), что, должно быть, вышло из спины и пригвоздило ее к полу.

Обезумевшими глазами Филип снова посмотрел на отца. Он увидел, как тот навалился на меч кривоносого и из его рта хлынула кровь. Убийца отступил и дернул за рукоятку, пытаясь высвободить оружие, – безуспешно. Отец, шатаясь, сделал шаг вперед. Кривоносый заревел от ярости и провернул меч в животе своей жертвы. На этот раз клинок вышел. Отец упал, схватившись руками за разверстую рану, словно пытаясь ее прикрыть. Филип тогда еще думал, что человеческие внутренности представляют собой нечто цельное, и вид вываливающихся кишок вызвал у него приступ рвоты. Кривоносый поднял меч над распростертым телом отца и так же, как только что бородатый, нанес последний удар.

Англичане переглянулись, и Филип прочел на их лицах удовлетворение. Обернувшись, они посмотрели на него и Франциска. Один из них вопросительно кивнул, другой пожал плечами, и Филип понял, что они собирались зарезать и их с братом тоже; когда он представил, как будет больно, его охватил такой ужас, что показалось, голова вот-вот лопнет от страха.

Бородатый быстро наклонился и схватил Франциска за лодыжку. Он держал его вверх ногами, а малыш заливался слезами и звал на помощь мать, не понимая, что она мертва. Кривоносый отвел назад держащую меч руку, приготовившись пронзить сердце ребенка.

Но удара так и не последовало. Раздался властный голос, и двое негодяев замерли на месте. Вопли стихли, и до Филипа дошло, что это были его вопли. Он взглянул на дверь и увидел аббата Питера, который стоял в своей домотканой сутане, в глазах его пылал праведный гнев, а в руке, словно меч, он держал деревянный крест.

Когда события того страшного дня оживали в ночных кошмарах Филипа и он просыпался в холодном поту, рыдая в темноте, ему удавалось постепенно успокоиться и снова заснуть, лишь вызвав в памяти эту финальную сцену и то, как безоружный человек с крестом в руке положил конец истошным крикам и зверской расправе.

Аббат Питер заговорил вновь. Филип не понимал языка – конечно, это был английский, – но и так было ясно, что он сказал, ибо насильники выглядели пристыженными, и бородатый осторожно опустил Франциска. Продолжая говорить, монах большими шагами уверенно вошел в комнату. Вооруженные до зубов воины попятились, словно испугавшись его и святого креста. Он повернулся к ним спиной, всем своим видом демонстрируя презрение, и наклонился к Филипу. Его голос звучал спокойно.

– Как твое имя?

– Филип.

– А да, припоминаю. А твоего брата?

– Франциск.

– Так… – Аббат взглянул на окровавленные тела, лежавшие на земляном полу. – Это твоя мама, не так ли?

– Да, – пролепетал Филип и, чувствуя, как его охватывает паника, указал на изувеченное тело отца. – А это мой папа!

– Мне это известно, – успокаивающе произнес монах. – Не надо плакать, просто отвечай на мои вопросы. Понимаешь ли ты, что они умерли?

– Я не знаю, – жалобно ответил Филип. Он знал, что значило, когда умирали животные, но как такое могло произойти с мамой и папой?

– Это как если бы они заснули, – сказал аббат Питер.

– Но у них открыты глаза! – закричал Филип.

– Тише! Тогда их надо закрыть.

– Да, – прошептал Филип.

Ему показалось, что это и впрямь будет лучше.

Аббат Питер выпрямился и подвел детей к телу отца. Затем, встав перед ним на колени, взял Филипа за правую руку.

– Я покажу тебе, как это делается, – сказал аббат, притянув руку мальчика к отцовскому лицу, но Филипу вдруг стало страшно к нему прикоснуться. Отец выглядел так странно, был таким бледным, обмякшим и изувеченным, что он отдернул руку и с тревогой посмотрел на аббата Питера – человека, которого никто не смел ослушаться, – но тот не рассердился.

– Ну же, – мягко сказал аббат и снова взял Филипа за руку. На этот раз тот не сопротивлялся. Держа указательный пальчик Филипа, монах прикоснулся им к мертвому веку, закрыв страшный вытаращенный глаз. Отпустив руку мальчика, он сказал: – Теперь прикрой и второй.

Уже самостоятельно Филип протянул руку и закрыл отцу второй глаз. Ему даже стало немного лучше.

– А мамочке закроем глаза? – спросил аббат Питер.

– Да.

Они опустились подле тела матери на колени. Монах рукавом отер кровь на ее лице. Филип спросил:

– А Франциск?

– Наверное, его следует позвать на помощь, – сказал аббат.

– Франциск, – обратился Филип к братишке, – закрой маме глаза, как я закрыл папе, пускай она спит.

– Разве они спят? – удивился Франциск.

– Нет, но как будто спят, – с серьезным видом объяснил Филип, – поэтому ее глаза должны быть закрыты.

– Тогда ладно, – согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухлую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.

Аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на неподвижно наблюдавших эту сцену англичан, вышел из дома и зашагал по поросшему травой склону к монастырю.

В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять наедине со своими мыслями, велел помогать повару, который готовил ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не все успели укрыться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны, чтобы они видели, как гробы с родителями опустили в одну могилу. Филип заплакал, глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то шикнул на них, но аббат Питер сказал:

– Пусть поплачут.

И только после того как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.

Среди родственников не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не было бы убитых, и заняться детьми было некому. Оставалось лишь два пути: отдать или даже продать их арендатору, который будет обращаться с ними как с рабами, пока они не вырастут и не изловчатся бежать. Еще они могли посвятить свою жизнь Господу.

Не так уж редко случалось, что маленькие мальчики поступали в монастырь. Правда, обычно это происходило лет в одиннадцать, во всяком случае не раньше пяти, ибо монахам сложно было управляться с малышами. Чаще всего это были сироты или потерявшие одного из родителей, а еще дети из семей, где было слишком много сыновей. Обычно семья вместе с ребенком приносила в дар монастырю хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случае крайней нищеты обходилось и без подношений. Отец Филипа оставил после смерти хозяйство, так что нельзя сказать, что мальчиков взяли просто из сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, оставшиеся в живых родственники с ним согласились, и сделка была признана принцем Гвинеддом, который оказался временно не у дел, но сохранял свою власть несмотря на вторжение армии короля Генриха, который и лишил жизни родителей мальчиков.

Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предугадать, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось, позабылось, и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа стали одолевать приступы неукротимого бешенства. Условия жизни в монашеской общине были не настолько плохи, чтобы вызывать его гнев: дети были сыты и одеты, спали зимой в тепле и даже получали некоторую долю любови и заботы, а строгая дисциплина и утомительные обряды привносили в жизнь по меньшей мере ощущение упорядоченности и стабильности, но Филип вел себя, как узник, незаконно лишенный свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к должностным лицам, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над стариками и оскорблял монахов. Единственное, чего он себе не позволял – богохульства, и за это аббат Питер его прощал. В конце концов Филип одумался. Однажды на Рождество, оглянувшись на прошедший год, он с удивлением обнаружил, что за все это время не провел в монастырской темнице ни одной ночи.

Назвать конкретную причину его возвращения на путь истинный невозможно. Не исключено, что повлиял проявившийся интерес к занятиям. Его волновала теория музыки, а в спряжении латинских глаголов он находил логику и красоту. Ему поручили помогать келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым, от сандалий до зерна, и эта работа тоже вызвала у него интерес. Он благоговел перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по собственному разумению, а может, благодаря тому и другому Филип стал находить успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а слух – божественными песнопениями.

И Филип и Франциск были гораздо образованнее любого из сверстников, и они понимали, что лишь благодаря монастырю приобрели столь глубокие познания. Тогда они еще не знали о своей исключительности. И даже когда, посещая школу, стали брать уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, им казалось, что они опережают сверстников лишь благодаря тому, что очень рано начали учиться.

Мысленно возвращаясь к своей юности, Филип вспоминал то золотое время, длившееся год, а может и меньше, когда окончился период душевного смятения и прежде чем он впервые почувствовал яростный натиск плотского желания. Настала мучительная пора нечестивых раздумий, ночных поллюций, откровенных бесед с духовником (а им был аббат), бесконечных покаяний и укрощения плоти бичеванием.

Ему не удалось совершенно избавиться от похоти, но постепенно она перестала довлеть над ним и беспокоила его лишь время от времени, в те редкие минуты, когда душа и тело пребывали в безделье; так старая рана дает о себе знать перед дождем.

Несколько позже такой же бой пришлось выдержать и Франциску, и хотя он не стал откровенничать с братом, Филипу казалось, что Франциск сражался с порочными желаниями не столь храбро и слишком легко переживал свои поражения. Однако главным было то, что они оба заключили мир со страстями, самыми опасными врагами монашеской жизни.

В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска – аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один, но несмотря на молодость, он принял на себя эту должность. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил специально для него учредить должность помощника приора. Но это предложение вызвало возражения Франциска, который умолял освободить его от этих обязанностей и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу вне монастырских стен.

Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он наследник трона. Однако после долгих терзаний Франциск все же покинул обитель, став впоследствии капелланом графа Глостера.

Раньше будущее виделось Филипу просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а в старости, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но тут его стали одолевать сомнения: вдруг Господь уготовил ему иное предназначение? Он вспомнил изречение о Божьем даре: Господу угодно, чтобы слуги приумножали Его царство, а не просто сохраняли. Трепеща, он поделился этими мыслями с аббатом Питером, понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.

К его удивлению, аббат сказал:

– А я-то все гадал, сколько времени тебе потребуется, чтобы это понять. Конечно, тебе предназначен иной путь. Рожденный под сенью монастыря, осиротевший в шестилетнем возрасте, воспитанный монахами, в двадцать один год ты уже келарь – Господь не стал бы проявлять такое внимание к человеку, предназначенному для жизни в маленькой обители на вершине мрачного холма в далекой горной стране. Здесь для тебя слишком мало места, и тебе следует покинуть нашу обитель.

Филип был ошеломлен. Но ему в голову пришел еще один вопрос, и прежде чем оставить аббата, он выпалил:

– Но если этот монастырь столь ничтожен, зачем Господь поместил сюда тебя?

Аббат Питер улыбнулся:

– Возможно затем, чтобы я позаботился о тебе.

Через некоторое время аббат поехал в Кентербери, засвидетельствовать свое почтение архиепископу, и вернувшись, сказал Филипу:

– Я передал тебя приору Кингсбриджа.

Это известие обескуражило Филипа. Кингсбриджский монастырь считался одним из самых больших и влиятельных в стране. В нем был епископальный собор, и поэтому епископ формально являлся аббатом монастыря, хотя на практике управлял им приор.

– Приор Джеймс мой старый друг, – объяснил аббат Питер. – Не знаю почему, но в последние годы он сильно сдал. Как бы то ни было, молодая кровь пойдет на пользу Кингсбриджу. У Джеймса много неприятностей с одной из его лесных обителей, и он нуждается в человеке, на которого можно положиться и который сумеет вернуть ее на путь благочестия.

– И я должен стать приором той обители? – удивился Филип.

Аббат кивнул.

– И если мы правы, думая, что Господь уготовил для тебя много дел, мы можем рассчитывать, что Он поможет тебе решить проблемы, с которыми ты столкнешься.

– А если мы ошибаемся?

– Ты всегда можешь вернуться сюда и снова быть моим келарем. Но мы не ошибаемся, сын мой, вот увидишь.

Состоялось трогательное прощание. Филип провел здесь семнадцать лет, монахи заменили ему семью и стали ближе, чем так жестоко отнятые у него родители. Ему было грустно, ведь он не знал, доведется ли им свидеться.

Первое, что испытал Филип в Кингсбридже, был благоговейный страх. Окруженный стенами монастырь своей территорией превосходил любую деревню, собор был огромен и сумрачен, как пещера, а дом приора походил на маленький дворец. Но когда Филип немного привык к новому монастырю, он стал замечать в нем следы упадка, которые некогда обнаружил в своем старом друге Джеймсе аббат Петер. Церковь явно нуждалась в основательном ремонте, богослужения проводились наспех, правила постоянно нарушались, а служек стало больше, чем монахов. Благоговение Филипа вскоре сменилось негодованием. Ему хотелось схватить приора Джеймса за горло, встряхнуть и спросить: «Как ты смеешь такое допускать? Как ты смеешь наспех читать молитвы? Позволяешь послушникам играть в кости, а монахам разводить щенков? Как ты смеешь жить во дворце, окруженный служками, когда превращается в прах храм Божий?» Но конечно, ничего такого он не сказал. У него состоялся короткий, формальный разговор с приором Джеймсом, высоким, худым, сгорбленным человеком, на сутулые плечи которого, казалось, навалились все тяготы мира. Он побеседовал и с помощником приора по имени Ремигиус, которому осторожно намекнул, что монастырь, должно быть, давным-давно нуждается в переменах, надеясь, что тот всем сердцем с ним согласится, но Ремигиус смерил Филипа взглядом, словно говоря: «А ты-то кто такой?» – и переменил тему.

Он рассказал, что обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу основана три года назад в отошедшем Кингсбриджу владении; предполагалось, что она сможет обеспечивать себя всем необходимым, но в действительности все еще зависела от главного монастыря. Были и другие проблемы: священники, которым случалось провести там ночь, сетовали на плохое ведение служб, путешественники утверждали, что тамошние монахи грабители, ходили слухи и о творившихся там непотребствах… Тот факт, что Ремигиус не мог или не желал поведать подробности, служил еще одним доказательством того, что управление монастырскими делами осуществлялось спустя рукава. Филип ушел от него дрожа от гнева. Монастырь прославляет Бога. И если он не отвечает этой цели, он ничто. Кингсбриджский монастырь оказался хуже, чем ничто. Он позорил Бога. Но с этим Филип ничего поделать не мог. Самое большее, что он мог сделать, это навести порядок в одной из кингсбриджских обителей.

Всю дорогу, которая заняла два дня, Филип размышлял над скудными сведениями, полученными от Ремигиуса, и благочестиво обдумывал, как приступить к своим обязанностям. Лучше всего быть поначалу мягким, решил он. Обычно приора избирали монахи, но в обитель, которая являлась частью основного монастыря, он мог быть просто назначен. То, что Филип не был избран, означало, что рассчитывать на благосклонность монахов он не мог. Поэтому действовать придется с осторожностью. Сначала нужно разобраться в недугах, поразивших монашескую общину, а уж потом решать, как поступить. Ему следует завоевать уважение и доверие монахов, особенно тех, кто постарше, и кого может задеть его назначение. Затем, когда войдет в курс дела и укрепит свой авторитет, он предпримет жесткие шаги.

Но все вышло иначе.

Начало смеркаться, когда на второй день путешествия, верхом на лошадке, Филип добрался до места, которому суждено было стать его новым домом. В те дни там стояла лишь одна каменная постройка – часовня. (Опочивальню из камня Филип построил на следующий год.)

Остальные же представляли собой полуразвалившиеся лачуги. Филипу это не понравилось: все, что создавали монахи, должно было служить долгие годы, будь то свинарник или храм. Оглядевшись, он заметил и другие свидетельства небрежения, так неприятно поразившего его в Кингсбридже: заборов не было, сено вываливалось через открытую дверь сарая, а рядом с прудом, где разводили рыбу, возвышалась навозная куча. «Спокойно, спокойно», – сказал он себе, каменея лицом.

Сначала он никого не увидел. Так и должно было быть, ибо наступило время вечерней молитвы и большинство монахов обязаны были находиться в часовне. Понукая лошадку, он пересек поляну, направляясь к похожей на конюшню постройке. Юноша с соломой в волосах и бессмысленным взглядом просунул голову в дверь и удивленно уставился на Филипа.

– Как зовут тебя? – спросил Филип и, на мгновение смутившись, добавил: – Сын мой.

– Все зовут меня Джонни Восемь Пенсов, – ответил юнец.

Филип спешился и передал ему поводья.

– Что ж, Джонни Восемь Пенсов, можешь расседлать мою лошадь.

– Хорошо, отче. – Привязав поводья к перилам, тот пошел прочь.

– Ты куда? – резко окликнул его Филип.

– Сказать братьям, что приехал странник.

– Тебе бы поучиться послушанию, Джонни. Расседлай лошадь. Я сам скажу братьям, что я здесь.

– Да, отче, – испугался Джонни.

Филип огляделся вокруг. В центре поляны стояло длинное здание, похожее на большой зал. К нему притулилась круглая постройка с отверстием в крыше, из которого поднимался дымок. Должно быть, кухня. Он решил взглянуть, что готовят на ужин. В строгих монастырях пищу принимали один раз, в полдень, но этот был не из таких, очевидно, после вечерней молитвы здесь позволяли себе легкий ужин: хлеб с сыром или соленой рыбой, а то и кружку ячменного пива, настоянного на травах. Однако, подойдя к кухне, он почуял дразнящий, наполняющий рот слюной аромат жарящегося мяса. Филип остановился, нахмурившись, затем вошел.

Два монаха и мальчик расселись вокруг очага. Филип видел, как один из монахов передал другому кувшин и тот отпил из него. Мальчик поворачивал вертел, на котором жарился поросенок.

Когда Филип вступил в полосу света, все трое удивленно уставились на него. Не говоря ни слова, он взял из рук монаха кувшин и принюхался.

– Почему вы пьете вино? – спросил он.

– Потому, незнакомец, что оно веселит душу, – ответил монах. – Испей и ты.

Было ясно, что их не предупредили о прибытии нового приора. Так же ясно было и то, что их не пугали последствия, которые могли иметь место, если бы проезжий монах рассказал в Кингсбридже об их поведении. Филипа так и подмывало разбить кувшин с вином о голову этого человека, но он глубоко вздохнул и спокойно произнес:

– Дети бедняков голодают ради того, чтобы у нас было мясо и питье. И делается это во славу Божию, а не для увеселения наших душ. Сегодня вы больше не получите вина. – Он повернулся и вышел, захватив с собой кувшин.

– А ты-то кто такой? – бросил ему вслед один из монахов.

Филип не ответил. Сами скоро узнают.

Поставив кувшин на землю, он направился к часовне, сжимая и разжимая кулаки, чтобы справиться с гневом. «Не спеши, – говорил он себе. – Будь осмотрительным. Жди своего часа».

На паперти часовни он на минуту остановился, затем, успокоившись, толкнул массивную дубовую дверь и бесшумно вошел.

Спиной к нему неровными рядами стояли несколько монахов и послушников. Лицом к ним – ризничий, читавший молитву по раскрытой книге. Служба велась второпях, монахи бездумно вторили ему. С трех свечей разной длины с шипением капал воск на грязное покрывало алтаря.

Два стоявших сзади молодых монаха, не обращая внимания на службу, оживленно беседовали. Когда Филип подошел ближе, один из них сказал что-то смешное и другой рассмеялся, заглушая нечленораздельное бормотание ризничего. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Филипа, и его намерение быть мягким исчезло без следа. Он открыл рот и как можно громче крикнул:

– Молчать!

Смех оборвался. Ризничий перестал читать. Часовня погрузилась в тишину, и монахи, обернувшись, уставились на Филипа.

Он приблизился к смеявшемуся монаху и схватил его за ухо. Тот, хотя и был ростом выше и примерно его же возраста, был так поражен, что не нашел в себе сил сопротивляться.

– На колени! – взревел Филип.

Какое-то мгновение казалось, что монах попытается вырваться, но, как и предвидел Филип, его воля к сопротивлению была подавлена сознанием вины, так что, когда Филип сильнее потянул за ухо, молодой человек повиновался.

– Вы все! – приказал Филип. – На колени!

Все они давали обет послушания, и те безобразные порядки, которые, похоже, установились в обители с некоторых пор, не успели вытравить годами выработанную привычку. Половина монахов и все послушники опустились на колени.

– Вы нарушили клятву, – произнес Филип, давая волю презрению. – Вы богохульники, каждый из вас! – Он смотрел им прямо в глаза. – С сегодняшнего дня начинается ваше раскаяние.

Медленно, один за другим, стали опускаться на колени остальные, и только ризничий продолжал стоять. Это был упитанный человек, с сонными глазами, лет на двадцать старше Филипа. Обойдя стоящих на коленях монахов, Филип подошел к нему.

– Дай мне книгу.

Ризничий с вызовом взглянул на него и ничего не сказал.

Филип протянул руку и взялся за увесистый том. Ризничий крепче сжал пальцы. Филип медлил. Два дня он провел, размышляя, как осторожно и взвешенно он будет действовать, и вот теперь – еще не облетела дорожная пыль с его ног – рискует потерять все в прямом столкновении с человеком, о котором ничего не знает.

– Дай мне книгу и стань на колени, – повторил он.

По лицу ризничего пробежала презрительная ухмылка.

– Кто ты? – спросил он.

Филип колебался. Судя по одежде и по тому, как подстрижены его волосы, было видно, что он монах; и они должны были догадаться по его поведению, что он наделен определенной властью; но он не был уверен, является ли его чин выше чина ризничего. Единственное, что он должен был сказать: «Я ваш новый приор», – но он не хотел этого делать. Ему вдруг представилось важным одержать победу исключительно с помощью морального авторитета.

Ризничий заметил его нерешительность и не замедлил ею воспользоваться.

– Прошу, поведай, – заговорил он с насмешливой учтивостью, – кто это приказывает нам преклонять колена перед своей персоной?

Сомнения мгновенно покинули Филипа. «Со мной Бог. Чего я боюсь?» – подумал он. Филип сделал глубокий вздох, и, словно раскаты грома, под каменными сводами прогремели его слова:

– Это Бог приказывает вам преклонить колена перед Его персоной.

Уверенности у ризничего поубавилось. Филип воспользовался возможностью и выхватил книгу. Потеряв власть, ризничий наконец неохотно опустился на колени.

Стараясь скрыть облегчение, Филип обвел всех взглядом и произнес:

– Я ваш новый приор.

Остаток службы он заставил их провести на коленях. Это заняло много времени, так как он потребовал, чтобы они снова и снова повторяли строки Священного писания, пока их голоса не зазвучали в унисон. Затем, в полном молчании, братия проследовала за ним в трапезную. Там Филип приказал унести жареного поросенка на кухню и подать хлеб и легкое пиво, а одного из монахов назначил читать молитву, пока остальные ели. Когда ужин закончился, так же молча он отвел их в опочивальню.

Филип распорядился принести из дома приора его ложе – он будет спать вместе с монахами. Это было простейшим и наиболее эффективным способом избавить братию от плотского греха.

В первую ночь Филип не сомкнул глаз. Он сидел с зажженной свечой и про себя молился, пока не наступила полночь – время будить монахов на заутреню. Службу он провел быстро, дав им понять, что он не совсем безжалостный. Монахи снова отправились спать, а Филип продолжал бодрствовать.

На рассвете, прежде чем братья начали просыпаться, он вышел на воздух и оглядел окрестности, размышляя о предстоящем дне. Перед ним расстилалось недавно очищенное от леса поле, посередине которого возвышался огромный пень, должно быть, оставшийся от векового дуба. Это натолкнуло его на мысль.

После утренней службы и завтрака Филип велел монахам прихватить веревки и топоры и повел их на поле выкорчевывать пень. Одни подрубали корни, другие изо всех сил тянули за веревки. «На-ва-лись!» – раздавались дружные крики. Когда наконец работа завершилась, Филип дал всем пива, хлеба и по куску свинины, которую днем раньше запретил им есть на ужин.

Нельзя сказать, что с того момента закончились все проблемы, но он ознаменовал начало их решения. С самого первого дня Филип распорядился больше не просить у монастыря ничего, кроме зерна для хлеба и свечей для часовни. Осознав, что отныне они будут иметь только то мясо, которое сами произведут или добудут, монахи быстро превратились в рачительных хозяев – скотоводов и птичников; и если прежде они рассматривали церковную службу как способ уклониться от работы, то теперь были рады, когда Филип сокращал часы молитвы и они могли провести больше времени в полях.

Через два года обитель уже обеспечивала себя всем необходимым, а еще через два начала снабжать и Кингсбриджский монастырь мясом, дичью и сыром из козьего молока, который сделался настоящим деликатесом.

Обитель процветала, служба велась безукоризненно, а братья выглядели здоровыми и счастливыми.

Филип мог быть доволен, если бы не Кингсбриджский монастырь, дела в котором шли все хуже.

Кингсбридж мог стать одним из религиозных центров королевства, проявляя кипучую деловую активность, привлекая в свою библиотеку иностранных ученых, к мнению приора прислушивались бы даже лорды, а поклониться монастырским гробницам потянулись бы паломники со всех уголков страны, его гостеприимство вызывало бы уважение у знати, а милосердие – у бедняков. Но церковь ветшала, половина монастырских построек пустовала, а сам монастырь погряз в долгах. Филип посещал Кингсбридж не реже, чем раз в год, и каждый раз, возвращаясь, кипел от негодования, видя, как богатство, переданное благочестивыми прихожанами и приумноженное монахами, беспечно проматывалось монастырем, словно наследство – блудным сыном.

Отчасти это объяснялось местонахождением Кингсбриджа, который представлял собой небольшую деревню, стоящую на второстепенной дороге, ведущей в никуда. Со времени правления первого короля, Вильгельма, которого одни называли Завоевателем, а другие Незаконнорожденным, – большинство соборов переместилось в крупные города. Но Кингсбриджа это не коснулось. Правда, Филипу проблема не представлялась неразрешимой: преуспевающий монастырь с кафедральным собором должен сам по себе стать городом.

Истинной проблемой была бездеятельность приора Джеймса. Когда штурвал находится в слабых руках, корабль несется по воле волн навстречу беде.

К величайшему сожалению Филипа, при жизни приора Джеймса Кингсбриджский монастырь был обречен на все больший упадок.

Они закутали ребенка в чистое полотно и уложили в большую корзину для хлеба, которую приспособили под люльку. Насосавшись козьего молока, он сладко заснул. Ухаживать за малышом Филип велел Джонни Восемь Пенсов, так как, несмотря на слабоумие, тот умел бережно и нежно обращаться с маленькими и слабыми существами.

Филип сгорал от нетерпения узнать, что привело к ним Франциска. За обедом он попытался выяснить причину приезда брата, но Франциск хранил молчание, и ему пришлось умерить любопытство.

После обеда наступил час занятий. В обители не было для этого подходящего помещения, но монахи могли посидеть с книгой на паперти часовни или пройтись взад-вперед по двору. Им разрешалось время от времени заглядывать на кухню и греться у огня. Филип и Франциск прохаживались бок о бок вдоль поляны, как они это делали, когда были монахами Уэльского монастыря. Франциск говорил:

– Король Генрих всегда относился к Церкви как к структуре, подчиненной его королевской власти. Он издавал указы, касающиеся епископов, устанавливал налоги и всячески противился влиянию папы.

– Знаю, – кивнул Филип. – Ну и что?

– Король Генрих умер.

Филип остановился как вкопанный. Этого он не ожидал.

– Он умер в своем охотничьем домике в Лион-ля-Форе, в Нормандии, – продолжал Франциск, – отведав блюдо из миног, которые очень любил, хотя они были ему противопоказаны.

– Когда?

– Сегодня первый день года, значит, ровно месяц назад.

Филип был потрясен. Он еще не родился, когда Генрих уже стал королем. И ему еще не доводилось переживать смерть монарха, но он знал, что она повлечет за собой беды, а возможно, войну.

– И что сейчас происходит? – с тревогой спросил Филип.

Они возобновили движение.

– Проблема в том, – сказал Франциск, – что наследник короля погиб в море много лет назад. Ты, возможно, помнишь.

– Помню. – Тогда Филипу было двенадцать, и это было первое событие общегосударственной важности, которое запечатлелось в его мальчишеском сознании и которое открыло для него существование мира за стенами монастыря. Королевский сын погиб во время крушения судна, называвшегося «Белый корабль», неподалеку от Шербура. Аббат Питер, поведавший об этом Филипу, был обеспокоен, как бы смерть наследника не ввергла страну в войну и безвластие, но королю Генриху удалось удержать ситуацию под контролем, и жизнь маленьких Филипа и Франциска продолжила свое привычное течение.

– Разумеется, у короля было много детей, – говорил Франциск. – По крайней мере двенадцать, включая и моего господина, графа Роберта Глостера. Но как ты знаешь, все они внебрачные. Несмотря на безудержную плодовитость, ему удалось стать отцом только одного законного ребенка, и это была девочка, Мод. Незаконнорожденный не вправе наследовать трон, но женщина на престоле – не лучший выход из положения.

– Но разве король Генрих не назначил себе наследника? – спросил Филип.

– Назначил. Он выбрал Мод. У нее есть сын, тоже Генрих. Это была заветная мечта старого короля: посадить на трон своего внука. Но мальчишке нет еще трех лет. Так что король заставил лордов присягнуть на верность Мод.

Филип недоумевал:

– Но если король сделал Мод своей наследницей и лорды уже присягнули ей… в чем проблема?

– Не все так просто в жизни при дворе, – сказал Франциск. – Мод замужем за Джеффри Анжуйским. А Анжу и Нормандия – старые враги. Наши нормандские сюзерены ненавидят анжуйцев. Откровенно говоря, старый король был слишком большим оптимистом, если надеялся, что вся эта компания англо-нормандских лордов отдаст Англию и Нормандию в руки анжуйцу, какие бы клятвы они ни произносили.

Филип был озадачен осведомленностью младшего брата и его фамильярным отношением к могущественнейшим особам государства.

– Но как ты узнал?

– Лорды съехались в Ле-Небур, чтобы решить, как быть дальше. Нет необходимости говорить, что мой господин, граф Роберт, тоже был там, а я при нем, писарем.

Филип вопросительно посмотрел на брата, подумав, как, оказывается, отличается жизнь Франциска от его собственной. Затем, что-то вспомнив, спросил:

– Граф Роберт – старший сын покойного короля, не так ли?

– Да, и он очень честолюбив. Но он придерживается общей точки зрения, что внебрачные дети должны завоевывать свои королевства, а не наследовать их.

– А кто еще был там?

– Трое племянников короля Генриха, сыновья его сестры. Старший, Теобальд Блуа; затем его любимец Стефан, которого он одарил обширными поместьями здесь, в Англии; и младший – Генрих, которого ты знаешь как епископа Винчестерского. В соответствии с традицией, которую, возможно, ты считаешь вполне разумной, лорды оказали предпочтение старшему, Теобальду. – Усмехнувшись, Франциск глянул на брата.

– Вполне разумно, – улыбнулся Филип. – Итак, Теобальд – наш новый король?

Франциск покачал головой.

– Он тоже так думал, но младшие братья не сидели сложа руки. – Они дошли до дальнего конца поляны и повернули назад. – И пока Теобальд милостиво принимал от лордов заверения в преданности, Стефан переправился через Ла Манш в Англию и помчался в Винчестер, где с помощью своего младшего брата, епископа Генриха, захватил замок и, что самое главное, королевскую казну.

Филип чуть было не сказал: «Итак, Стефан – наш новый король», но прикусил язык: он уже говорил это о Мод и Теобальде и оба раза попадал впросак.

– Чтобы сделать свою победу окончательной, – продолжал Франциск, – Стефану требовалось только одно: поддержка Церкви. Ибо пока он не будет коронован в Вестминстере самим архиепископом, он не может считаться полноправным королем.

– Уверен, это было проще простого, – сказал Филип. – Его брат Генрих – один из влиятельнейших священников страны, епископ Винчестерский, аббат Гластонберийский, богатый, как Крез, и почти такой же могущественный, как архиепископ Кентерберийский. И если епископ Генрих не собирался поддерживать брата, то зачем ему нужно было помогать Стефану захватить Винчестер?!

Франциск кивнул.

– Должен сказать, епископ Генрих действовал блестяще. И Стефану он помогал отнюдь не из братских чувств.

– Тогда почему?

– Я только что напомнил тебе, каково было отношение покойного короля Генриха к Церкви. Епископ Генрих хочет добиться того, чтобы новый король, кто бы он ни был, испытывал к ней большее почтение. Поэтому прежде чем гарантировать поддержку, Генрих заставил Стефана торжественно поклясться, что тот будет охранять права и привилегии Церкви.

Филипу это понравилось. В самом начале царствования Стефана его отношения с Церковью четко определены, причем на условиях Церкви. Но, кажется, более важным был сам прецедент. Церковь короновала королей, но до сих пор у нее не было права выдвигать условия. Возможно, наступит время, когда ни один король не сможет прийти к власти, не заключив с ней соответствующего соглашения.

– Это много для нас значит, – сказал Филип.

– Стефан может и не сдержать обещаний, – рассуждал Франциск, – но все равно ты прав. Он уже никогда не сможет быть таким жестоким по отношению к Церкви, каким был Генрих. Однако есть еще одна опасность. От того, что сделал Стефан, сильно пострадали два лорда. Один из них – Бартоломео, граф Ширинг.

– Знаю его. Город Ширинг в двух днях пути отсюда. Говорят, Бартоломео – человек благочестивый.

– Может быть. Мне известно лишь, что он самонадеянный жестоковыйный вельможа, который никогда не изменит данной Мод клятве верности, даже если ему будет обещано прощение.

– А кто второй недовольный?

– Мой лорд Глостер. Я уже говорил, он очень честолюбив. Его душа терзается от мысли, что, будь он законнорожденным, он стал бы королем. Лорд Роберт хочет посадить на трон свою сводную сестру, полагая, что она будет следовать указаниям и советам брата и он, по сути, сделается королем.

– Он собирается что-нибудь предпринять?

– Боюсь, что да. – Франциск понизил голос, хотя рядом никого не было. – Вместе с Мод и ее мужем Роберт и Бартоломео намерены поднять мятеж, сбросить Стефана и усадить на трон Мод.

Филип остановился.

– И это сведет к нулю все, чего достиг епископ Винчестерский! – Он схватил брата за руку. – Но Франциск…

– Я знаю, о чем ты думаешь. – Внезапно дерзкая фамильярность покинула Франциска, уступив место озабоченности и тревоге. – Если бы граф Роберт узнал, что я тебе все это рассказал, он бы меня повесил. Он мне полностью доверяет. Но прежде всего я предан Церкви, это мой долг.

– Но что ты можешь сделать?

– Я думаю добиться аудиенции у нового короля и все ему рассказать. Конечно, два мятежных графа станут отпираться, а меня повесят за измену, зато восстание сорвется, и я вознесусь на небеса.

Филип покачал головой.

– Вспомни, чему нас учили: не ищите славы мученика.

– И еще я думаю, у Бога для меня и на земле хватает дел. Я пользуюсь доверием всемогущего лорда, и если мне удастся там остаться и благодаря моим стараниям продвинуться по службе, я смог бы многое сделать во благо Церкви и законности.

– Так какой же выход?

Франциск в упор посмотрел на брата.

– Вот поэтому я здесь.

Филип почувствовал, что дрожит от страха. Конечно, Франциск намеревался вовлечь в это дело и его, иначе зачем бы он стал выдавать ему эту убийственную тайну.

Франциск тем временем продолжал:

– Я не могу донести на заговорщиков, но ты можешь.

– Иисус Христос и все святые, спасите меня, – пробормотал Филип.

– Если заговор будет раскрыт здесь, на юге, ни одна душа не заподозрит, что сведения просочились из окружения Глостера. Никто не знает, что я здесь; никто даже не знает, что ты мой брат. Ты мог бы придумать правдоподобное объяснение, почему тебе стало обо всем известно: например, ты видел, как собирается рать, или кто-то из приближенных графа Бартоломео рассказал о заговоре, исповедуясь в грехах знакомому тебе священнику.

Филип, дрожа, плотнее запахнул свои одежды. Ему показалось, что стало значительно холоднее. Дело было опасным, очень опасным. Они собирались вмешаться в дворцовые интриги, которые сплошь и рядом оканчивались трагически даже для знати. Таким, как Филип, в них не имело смысла вмешиваться.

Но слишком многое было поставлено на карту. Филип не мог оставаться в стороне и спокойно наблюдать, как плетется заговор против короля, выбранного Церковью, будучи в состоянии предотвратить его. Но если для Филипа опасность была очень велика, то для Франциска, если откроется, что именно он выдал бунтовщиков, это означало верную смерть.

– Каков план мятежников? – спросил Филип.

– В настоящий момент граф Бартоломео направляется в Ширинг. Оттуда он разошлет гонцов к своим сторонникам по всему югу Англии. Граф Роберт прибудет в Глостер через день-два и соберет войско на западе страны. И наконец, граф Брайан Фитц, владелец замка Уоллингфорд, прикажет закрыть его ворота. Так вся Юго-Западная Англия без кровопролития перейдет к восставшим.

– В таком случае, возможно, уже поздно! – воскликнул Филип.

– Не совсем. У нас есть еще около недели. Но ты должен действовать быстро.

У Филипа уже не было сил противиться.

– Но я не знаю, к кому обратиться. Обычно в таких случаях идут к графу, но наш-то как раз заговорщик. Да и шериф, возможно, на его стороне. Надо найти кого-то, кто точно нас поддержит.

– Приор Кингсбриджа?

– Мой приор стар и немощен. Он вряд ли ударит палец о палец.

– Но кто же тогда?

– Возможно, епископ. – Филип ни разу в жизни даже не говорил с епископом Кингсбриджским, но он был уверен, что тот примет и выслушает его и, не колеблясь, встанет на сторону Стефана, ибо Стефан – избранник Церкви, а кроме того, епископ обладал достаточной властью, чтобы что-то предпринять.

– Где живет епископ? – спросил Франциск.

– Полтора дня пути отсюда.

– Тогда тебе надо ехать прямо сегодня.

– Ты прав, – с тяжелым сердцем согласился Филип.

Франциск посмотрел на него глазами, полными раскаяния.

– Мне очень жаль, что пришлось обратиться к тебе.

– Мне тоже, – с чувством сказал Филип. – Мне тоже…

Филип собрал монахов в часовенке и объявил о смерти короля.

– Будем молиться, братья, за то, чтобы престол с миром перешел к законному наследнику и чтобы новый король любил Церковь сильнее, чем покойный Генрих, – торжественно произнес он, ни слова не сказав о том, что судьба престолонаследия странным образом зависит лично от него. Вместо этого он добавил: – Есть дела, которые заставляют меня незамедлительно покинуть нашу обитель и отправиться в Кингсбриджский монастырь. И выезжаю я прямо сейчас.

В его отсутствие помощник приора будет проводить службы, а келарь вести хозяйство, но ни один из них не справится с Питером из Уорегама, и Филип боялся, что если задержится надолго, Питер успеет натворить столько бед, что, вернувшись, он не узнает собственную обитель. Филип так и не изобрел способа обуздать брата Питера, не унижая его чувство собственного достоинства, а поскольку времени на это не оставалось, самое лучшее было избавиться от вздорного монаха.

– Ранее мы с вами уже говорили о чревоугодии, – сделав паузу, начал Филип. – Брат Питер заслуживает благодарности, ибо напомнил нам, что, когда Господь благословляет наше хозяйство и дарует нам богатство, Он делает это не для того, чтобы мы толстели и нежились в достатке, а для Его пущей славы. Делиться с неимущими наша святая обязанность, которой мы по сей день пренебрегали, главным образом потому, что здесь, в лесу, нам просто не с кем делиться. Брат Питер напомнил нам, что мы должны искать и находить страждущих, дабы приносить им облегчение.

Монахи с удивлением смотрели на приора: они-то думали, что вопрос о чревоугодии уже закрыт. Даже Питер выглядел озадаченным. Ему было приятно снова оказаться в центре внимания, но он чувствовал беспокойство, так как не понимал, к чему Филип завел этот разговор, тем более именно сейчас.

– Я принял решение, – продолжал Филип. – Еженедельно мы будем выделять на подаяние по одному пенсу с каждого монаха нашей общины. И хотя это означает, что мы должны немного ограничить себя в пище, возрадуемся тому, что на небесах нам воздается. Еще важнее быть уверенными, что наши деньги тратятся на благое дело. Вы жертвуете пенни бедняку, чтобы он купил хлеба для семьи, а он может пойти в трактир и напиться, и после, придя домой, избить жену, которая, пожалуй, предпочла бы остаться без вашего подаяния. Лучше дать ему хлеба, еще лучше дать хлеба его детям. Раздавать милостыню – святое дело, которое должно выполняться с таким же усердием, как лечение немощных и обучение отроков. Посему многие монастыри назначают раздатчиков милостыни. Так поступим и мы.

Филип обвел глазами собравшихся. Они внимательно слушали его. На лице Питера было написано удовлетворение: он явно решил, что одержал победу. Однако никто не догадывался, что за этим последует.

– Работа раздатчика милостыни очень трудна. Ему придется обходить ближайшие города и деревни, а время от времени посещать Винчестер и там блуждать среди самых несчастных, грязных, убогих и порочных людей, ибо они и есть страждущие. Он будет молиться за них, когда они захотят обмануть или ограбить его. Ему будет не хватать покоя нашей обители, ибо большую часть времени придется проводить в дороге.

Филип снова посмотрел на монахов. Теперь они были взволнованы, так как никто не горел желанием получить эту работу. Он остановил взгляд на Питере из Уорегама, который наконец понял, в чем дело. Его лицо осунулось.

– Именно Питер указал нам на это слабое место в нашей деятельности, – медленно произнес Филип, – поэтому я считаю, что ему и должна быть оказана честь стать нашим раздатчиком милостыни. – Он улыбнулся. – Сегодня же можешь начать.

Лицо Питера было чернее тучи.

«Теперь у тебя не будет времени смущать братьев, – подумал Филип, – а близкое знакомство с мерзкими, вшивыми нищими в смердящих переулках Винчестера поубавит твое презрение к спокойной жизни».

Однако Питер воспринял это назначение как чистой воды наказание и бросил на него взгляд, полный такой ненависти, что на мгновение Филип испугался.

Он отвел глаза и обратился к остальным:

– Когда умирает король, всякое может случиться… Молитесь за меня, пока я буду отсутствовать.

II

К полудню второго дня пути приор Филип находился уже в нескольких милях от епископского дворца. От волнения у него похолодело внутри. Он лихорадочно думал, как объяснить епископу, откуда он узнал о готовящемся заговоре. Ведь тот может и не поверить ему или, поверив, потребовать доказательств. Но, что еще хуже, эта мысль пришла ему в голову только после того, как они расстались с Франциском, – не исключено, хотя и маловероятно, что епископ сам поддерживал заговор и участвовал в нем, будучи близким другом графа Ширинга. Известно немало случаев, когда епископы ставили свои личные интересы выше интересов Церкви.

Епископ может прибегнуть к пыткам, чтобы заставить Филипа открыть его источник информации. Конечно, на это у него не было права, но ведь и права участвовать в заговоре против короля у него тоже не было. Филип вспомнил орудия пыток, которые видел на картинах, изображавших ад. Рисовать такие картины художников вдохновляли подземные тюрьмы лордов и епископов. Филип не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять мученическую смерть.

Когда он заметил впереди людей, бредущих по дороге, его первым желанием было съехать с дороги, чтобы избежать встречи, ибо он ехал один, а вдоль дорог частенько шныряли разбойники, которые не остановятся перед тем, чтобы ограбить монаха. Но тут он различил две детские фигурки и одну женскую. Семья опасности не представляла, и он перешел на рысь.

Подъехав ближе, он увидел, что это были высокий мужчина, маленькая женщина, юноша почти такого же роста, что мужчина, и двое ребятишек. Их бедность бросалась в глаза: никакой поклажи и одеты в тряпье. Мужчина был крупный, но изможденный, то ли изнурительной болезнью, то ли голодом. Он с беспокойством взглянул на Филипа и, что-то забормотав, прижал поближе к себе детей. Сначала Филип принял мужчину за пятидесятилетнего старика, но теперь видел, что ему за тридцать, а на лице застыла тревога.

– Ох ты, монах! – воскликнула женщина.

Филип строго посмотрел на нее. Женщина должна молчать до тех пор, пока не заговорит муж, и хотя не скажешь, что «монах» звучит грубо, вежливее было бы сказать «брат» или «отче». Женщина была лет на десять моложе, и ее глубоко сидящие золотистые глаза делали ее внешность весьма привлекательной. Но от нее как будто исходила опасность.

– Добрый день, отче, – поздоровался мужчина, словно извиняясь за бесцеремонность жены.

– Благослови тебя Господь, – миролюбиво ответил Филип. – Ты кто?

– Том, мастер-строитель, ищу работу.

– И, вижу, не можешь найти.

– Это правда.

Филип кивнул. Обычная история. Ремесленники-строители часто вынуждены пускаться на поиски работы и никак не могут ее найти, так как новые дома строят немногие. Такие мастера нередко останавливались на ночлег в монастырях. Если недавно закончили работу, уходя, они оставляли щедрое подношение, а тщетно побродив по дорогам, порой так нищали, что и предложить-то ничего не могли. Но милосердие обязывает каждому давать приют.

Крайняя бедность этого человека бросалась в глаза, хотя жена его выглядела не так уж плохо.

– Что ж, – сказал Филип, – сейчас время обеда, и у меня в суме есть кое-что съестное, а делиться с ближним – святая обязанность, так что, если ты и твоя семья не побрезгуете разделить со мной трапезу, на том свете мне зачтется, да и вам хуже не будет.

– Ты очень добр, отче, – сказал Том и взглянул на женщину. Она чуть заметно пожала плечами, затем кивнула, и он, более не колеблясь, добавил: – Мы с благодарностью принимаем приглашение.

– Не меня – Бога благодарите, – привычно ответил Филип.

– Благодарить надо крестьян, что платят церковную десятину, – подала голос женщина.

«Ну и язва», – подумал Филип, но промолчал.

Они остановились на небольшой поляне, где лошадка Филипа могла пощипать жухлую зимнюю траву. Втайне он был рад представившейся возможности отсрочить опасный разговор с епископом. Строитель сказал, что тоже направляется в епископский дворец в надежде, что там требуются мастера для ремонта или же для строительных работ. Пока они беседовали, Филип тайком изучал семейство. Женщина казалась слишком молодой, чтобы быть матерью старшего парня. Он выглядел как теленок, большой и неуклюжий, и имел довольно глупый вид. Другой мальчик, помладше, смотрелся очень странно: у него были морковного цвета волосы, белоснежная кожа и ярко-зеленые глаза навыкате. Манера не моргая рассматривать вещи с отсутствующим выражением лица напомнила Филипу беднягу Джонни Восемь Пенсов, но, в отличие от Джонни, взгляд мальчика был удивительно взрослым и проницательным. Похоже, это такой же смутьян, как и его мать. Третьим ребенком была девочка лет шести. Время от времени она начинала хныкать, и тогда отец, смотревший на нее с ласковым участием, не говоря ни слова, тихонько ее похлопывал, стараясь утешить. Было видно, что он ее обожает. Один раз, будто случайно, он прикоснулся к своей жене, и Филип заметил, как в их взглядах вспыхнуло желание.

Женщина послала детей принести большие листья, которые можно было бы использовать в качестве тарелок, а Филип раскрыл свою переметную суму.

– Где находится твой монастырь, отче? – поинтересовался Том.

– В лесу. Отсюда один день пути на запад.

Женщина метнула на мужа короткий взгляд, а у Тома поползли вверх брови.

– Ты знаешь его? – спросил Филип.

Том выглядел смущенным.

– Должно быть, по дороге из Солсбери мы прошли неподалеку от него, – ответил он.

– О да. Но он стоит в стороне от большой дороги и заметить его невозможно, если не искать намеренно.

– А-а, понятно, – пробормотал Том, но мысли его, казалось, витали где-то далеко.

– Скажите-ка, – неожиданно спросил Филип, – не встретили ли вы на дороге женщину? Скорее всего, молодую… и, э-э, с младенцем?

– Нет, – ответил Том с безразличным видом, но Филип почувствовал, как он напрягся. – А почему ты спрашиваешь?

Филип улыбнулся:

– Могу рассказать. Вчера утром в лесу нашли младенца и принесли в мою обитель. Мальчик. Думаю, не больше дня от роду. Должно быть, ночью родился. Так что его мать, кажется, была неподалеку, так же, как и вы.

– Мы никого не видели, – снова сказал Том. – И что вы сделали с младенцем?

– Накормили козьим молоком. Похоже, оно пришлось ему по вкусу.

И женщина, и ее муж напряженно смотрели на Филипа. «Да, – подумал он, – эта история не может не тронуть человеческое сердце». Минуту спустя Том спросил:

– И теперь вы ищете мать?

– О нет. Просто спросил. Если бы я ее встретил, конечно, вернул бы ей ребенка. Но, судя по всему, она этого не желает и постарается сделать так, чтобы ее не нашли.

– И что тогда будет с мальчиком?

– Мы вырастим его в нашей обители. Он будет сыном Божьим. Меня самого так воспитали и брата моего тоже. Наших родителей отняли у нас, когда мы были совсем маленькими, и с тех пор нашим отцом стал аббат, а нашей семьей – монахи. Они нас кормили, одевали, обували и учили грамоте.

– И вы оба стали монахами, – с оттенком иронии сказала женщина, как бы намекая на то, что монастырской добродетелью в конечном счете движет корысть.

Филип обрадовался, что может ей возразить.

– Нет, мой брат покинул монашеский орден.

Вернулись дети, так и не найдя больших листьев – зимой это совсем не просто, – так что есть им пришлось без тарелок. Филип дал всем по ломтю хлеба и сыра. Они набросились на еду, словно голодные звери.

– Мы делаем этот сыр в монастыре, – сказал Филип. – Он вкусный, когда молодой, как этот, но, если дать ему дозреть, он станет еще лучше.

Они были слишком голодны, чтобы думать о таких вещах, и в мгновение ока покончили со своей едой. Филип взял с собой еще три груши. Он выудил их из сумы и протянул Тому. Тот раздал их детям.

Филип встал.

– Я буду молиться, чтобы ты нашел работу.

– Коли желаешь помочь, отче, – попросил Том, – сделай милость, скажи обо мне епископу. Ты видишь, в какой мы нужде, и сам убедился, мы люди честные.

– Хорошо.

Том помог Филипу сесть на лошадь.

– Ты добрый человек, отче, – сказал он, и удивленный Филип увидел в его глазах слезы.

– Храни тебя Господь.

Том еще на мгновение придержал лошадку.

– Тот ребенок, о котором ты рассказал… найденыш… – Он говорил тихо, будто не хотел, чтобы дети его слышали. – Ты… ты уже дал ему имя?

– Да. Мы назвали его Джонатан, что означает «дар Божий».

– Джонатан… Хорошее имя. – Том отпустил поводья.

Филип задумчиво посмотрел на него, пришпорил лошадку и рысью поскакал прочь.

Епископ Кингсбриджский жил не в Кингсбридже. Его дворец стоял на южном склоне холма в покрытой буйной растительностью долине, до которой был целый день пути от холодного каменного собора и мрачных монахов. Он предпочитал жить здесь, ибо бесконечные богослужения мешали ему исполнять прочие обязанности: собирать налоги, вершить правосудие и плести дворцовые интриги. Монахам это тоже было удобно, так как чем дальше находился епископ, тем меньше он совал нос в их дела.

Когда Филип туда добрался, стало холодно и пошел снег. Дул колючий ветер, и низкие серые тучи нахмурились над епископским поместьем. Замка как такового не было, но дворец был хорошо защищен. Лес вырубили на сотню ярдов вокруг, и здание окружал крепкий, в человеческий рост, забор, с наружной стороны которого находился заполненный дождевой водой ров. И хотя в карауле у ворот стоял какой-то неотесанный чурбан, его меч был достаточно тяжел.

Дворец представлял собой добротный каменный дом, построенный в виде буквы «Е». На нижнем этаже находилось полуподвальное помещение без окон, и за его толстые стены можно было проникнуть лишь через тяжелые двери. Одна дверь была открыта, и Филип смог разглядеть в полумраке бочки и мешки. Остальные – закрыты и скованы массивными цепями. Филипа мучило любопытство: что же за ними? Должно быть, именно там томятся пленники епископа.

Среднюю черточку буквы «Е» составляла наружная лестница, что вела в жилые покои, расположенные наверху; вертикальная линия «Е» – главный зал, а две комнаты, образовывавшие верхнюю и нижнюю стороны буквы «Е», как догадался Филип, служили спальней и часовней. Маленькие окна были прикрыты ставнями и, словно глазки-бусинки, подозрительно смотрели на мир.

Во дворе размещались каменные кухня и пекарня, а также деревянные конюшня и сарай. Все постройки были в хорошем состоянии. «Да, Тому не повезло», – подумал Филип.

В конюшне стояло несколько отличных коней, включая пару боевых, а вокруг слонялась горстка стражников, не знающих, как убить время. Кажется, епископ принимал гостей.

Филип бросил поводья мальчику – помощнику конюха и, предчувствуя недоброе, стал подниматься по ступенькам. Вокруг, казалось, витала атмосфера военных приготовлений. Но где же очереди жалобщиков и просителей? Где матери с младенцами, ожидающие благословения? Он входил в незнакомый доселе мир, обладая убийственной тайной. «Не скоро, должно быть, выйду отсюда, – трепеща от страха, думал Филип. – Лучше бы Франциск не приезжал».

Вот и последняя ступенька. «Прочь недостойные мысли, – успокаивал он себя. – У меня есть шанс послужить Господу и Церкви, а я трясусь за собственную шкуру. Некоторые каждый день смотрят в лицо смерти – в битвах, на море, во время полных опасностей паломничеств и крестовых походов. Каждый монах должен испытать на себе, что такое страх».

Он глубоко вздохнул и вошел.

В зале был полумрак, пахло дымом. Чтобы не напустить холода, Филип быстро прикрыл за собой дверь и вгляделся в темноту. У противоположной стены ярко пылал огонь, который, если не считать крохотных окошек, был единственным источником света. У огня сидели несколько человек, одни были одеты в сутаны, другие – в дорогие, но изрядно поношенные одежды мелкопоместных дворян. Они были заняты каким-то серьезным разговором, который вели чуть слышными голосами. Их кресла стояли как попало, но все они, говоря, обращались к худому священнику, что сидел в центре, словно паук в паутине. Его длинные ноги были широко расставлены, а костлявые руки вцепились в подлокотники кресла, так что казалось, будто этот человек готовится к прыжку. Бледное, остроносое лицо священника обрамляли прямые, черные как смоль волосы, а черные одежды делали его одновременно привлекательным и грозным.

Но это был не епископ.

Сидевший возле двери дворецкий поднялся со своего места и приблизился к Филипу.

– Добрый день, отче. Вы к кому?

В этот же момент гончая, дремавшая у огня, подняла голову и зарычала. Человек в черном быстро обернулся и, увидев постороннего, жестом прекратил беседу.

– В чем дело? – резко спросил он.

– Добрый день, – вежливо сказал Филип. – Я хотел бы видеть его преосвященство.

– Его здесь нет, – отрезал священник, давая понять, что разговор окончен.

Сердце Филипа упало. Да, он страшился встречи с епископом, но теперь растерялся. Что же ему делать со своей ужасной тайной?

– А когда он вернется? – спросил Филип.

– Мы не знаем. Какое у тебя дело?

Филип был уязвлен грубостью этого человека.

– Божье дело, – резко сказал он. – А ты кто?

Священник поднял брови, словно дивясь тому, что кто-то говорит с ним вызывающе, а остальные внезапно затаили дыхание, словно в ожидании взрыва. Но после некоторой паузы его голос прозвучал достаточно мягко:

– Я его архидиакон. Меня зовут Уолеран Бигод[1]Bigod – фанатик, слепой приверженец (древнеангл.) ..

«Хорошенькое имя для священнослужителя», – подумал Филип и в свою очередь сказал:

– Мое имя Филип. Я приор обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Мы относимся к Кингсбриджскому монастырю.

– Слышал о тебе. Ты Филип из Гуинедда.

Филип был удивлен. Он не мог понять, каким образом архидиакону стало известно имя такого незаметного человека, как он. Но сколь бы скромным ни был его чин, он оказался достаточно высок, чтобы заставить Уолерана изменить свое поведение. Раздражение исчезло с лица архидиакона.

– Глоток горячего вина, чтобы согреть кровь? – Он сделал знак нечесаному слуге, сидевшему на скамье у стены, который тут же вскочил, чтобы исполнить распоряжение.

Филип подошел к огню. Уолеран что-то тихо сказал, собравшиеся встали и начали расходиться. Филип сел и, пока Уолеран провожал гостей до двери, грел руки, протянув их поближе к огню. Его разбирало любопытство, что они обсуждали и почему, завершив, не помолились.

Растрепанный слуга протянул ему деревянную чашу. Он принялся потягивать горячее ароматное вино, размышляя, что делать дальше. Если до епископа ему не добраться, к кому можно обратиться? Он подумал даже, не пойти ли к графу Бартоломео и не попытаться ли отговорить его от мятежа. Мысль была нелепая: граф просто посадит его в темницу и выбросит ключ. Оставался шериф, который теоретически являлся представителем королевской власти. Но трудно угадать, чью сторону он займет, ибо не было полной ясности относительно того, кто станет королем. «И все же, – думал Филип, – мне надо на что-то решиться». Он всей душой стремился в свою обитель, где самым опасным его врагом был Питер из Уорегама…

Гости Уолерана ушли, дверь за ними закрылась, и доносившийся со двора топот копыт затих. Уолеран вернулся к огню и придвинул себе массивное кресло.

Филип был поглощен своими мыслями и не очень-то хотел разговаривать с архидиаконом, но понимал, что обязан соблюсти приличие.

– Надеюсь, я не помешал вашей встрече, – сказал он.

Уолеран жестом остановил его:

– Мы ее уже завершали, – улыбнулся он. – Такие вещи всегда отнимают больше времени, чем надо. Мы беседовали о продлении сроков аренды епархиальной земли – вопрос, который при наличии доброй воли может быть решен в считанные минуты. – Он взмахнул костлявой рукой, как бы отбрасывая прочь все эти арендные земли вместе с их съемщиками. – Да-а… я слышал, ты неплохо поработал в своей лесной обители.

– Мне, право, удивительно, что вы осведомлены об этом, – отозвался Филип.

– Епископ ex officio[2]Ex officio – по должности, официально ( лат .). является аббатом Кингсбриджа, так что он обязан проявлять интерес.

«Или иметь информированного архидиакона», – подумал Филип.

– Господь не оставил нас, – сказал он.

– Воистину.

Они разговаривали по-норманнски, это был язык, на котором говорили Уолеран и его гости, язык сильных мира сего. Но что-то показалось Филипу странным в произношении Уолерана, и чуть позже он понял, что у Уолерана акцент человека, с детства привыкшего говорить по-английски. Это означало, что он был не норманнским аристократом, а уроженцем Англии, сделавшим карьеру, как и Филип, без посторонней помощи.

Предположение Филипа подтвердилось несколько минут спустя, когда Уолеран перешел на английский и сказал:

– Хотел бы я, чтобы Господь не оставил и Кингсбриджский монастырь.

Значит, не одного Филипа беспокоило состояние дел в Кингсбридже.

Возможно, Уолеран лучше Филипа знал о том, что происходит в монастыре.

– Как себя чувствует приор Джеймс? – спросил Филип.

– Болен, – кратко отозвался Уолеран.

«Тогда очевидно, что он не сможет повлиять на взбунтовавшегося графа Бартоломео», – уныло рассуждал Филип. Похоже, ему придется отправиться в Ширинг и попробовать встретиться с шерифом.

И тут его осенило, что Уолеран – как раз тот человек, который знает всех влиятельных людей в графстве.

– А что за человек шериф Ширинга?

Уолеран пожал плечами.

– Безбожный, высокомерный, алчный и продажный. Таковы все шерифы. А почему ты спрашиваешь?

– Раз уж у меня нет возможности встретиться с епископом, наверное, придется обратиться к шерифу.

– Видишь ли, епископ мне доверяет, – сказал Уолеран. Легкая улыбка тронула его губы. – Если я могу быть полезным… – Он развел руками, как человек, который рад прийти на помощь, но не уверен, что в его услугах нуждаются.

Филип уже несколько расслабился, решив, что опасный разговор откладывается на день-два, и теперь вновь проникся тревогой. Можно ли доверять архидиакону Уолерану? Равнодушие Уолерана было явно деланным, в действительности же его распирало от любопытства. Однако и не доверять ему не было причины. Он казался человеком здравомыслящим. Но достаточно ли у него власти, чтобы предотвратить мятеж? В конце концов, если ему не удастся это сделать самому, он сможет найти епископа. Внезапно Филипа осенило, что идея довериться Уолерану имеет свое преимущество: в то время как епископ мог бы потребовать раскрыть ему истинный источник информации, власти архидиакона для этого было маловато, и, поверит он или нет, ему придется удовлетвориться лишь тем, что расскажет Филип.

Уолеран снова слегка улыбнулся.

– Если ты будешь слишком долго колебаться, я могу решить, что ты мне не доверяешь.

Филип почувствовал, что понимает Уолерана, который чем-то похож на него самого: молодой, образованный, низкого происхождения, умный. Филипу он показался немного суетным, но это простительно для священника, вынужденного большую часть времени проводить в обществе лордов и лишенного покоя блаженной монашеской жизни. Филип решил, что он человек порядочный, искренне желавший послужить Церкви.

Филип все еще сомневался. До сих пор эту тайну знали только он и Франциск. Посвяти он в нее третьего человека, всякое может случиться. Он вздохнул.

– Три дня назад в мою лесную обитель явился раненый, – начал он, про себя моля Бога простить ему его ложь. – Это был воин на прекрасном быстроногом коне. Должно быть, он мчался во весь опор, когда конь сбросил его на землю и, упав, он сломал руку и ребра. Мы перевязали ему руку, однако с ребрами ничего поделать было нельзя. Несчастный кашлял кровью, а это верный признак внутреннего повреждения. – Говоря, Филип внимательно следил за выражением лица Уолерана. Пока оно не выражало ничего, кроме вежливого участия. – И поскольку состояние его казалось почти безнадежным, я посоветовал ему исповедаться. Тогда-то он и раскрыл мне тайну.

Он колебался, не будучи уверен, насколько полно осведомлен Уолеран о последних дворцовых событиях.

– Я полагаю, тебе известно, что Стефан Блуа заявил о своих правах на английский трон и получил благословение Церкви.

– И за три дня до Рождества был коронован в Вестминстере, – добавил Уолеран.

– Уже! – Франциску это было еще не известно.

– И о чем же шла речь? – спросил Уолеран с оттенком нетерпения.

Филип решился.

– Перед смертью этот воин рассказал мне, что его господин, Бартоломео, граф Ширинг и Роберт Глостер замыслили поднять мятеж против Стефана. – Затаив дыхание, он посмотрел на Уолерана.

И без того бледные щеки архидиакона совсем побелели. Продолжая сидеть в своем кресле, он весь подался вперед.

– Ты думаешь, он сказал правду? – нетерпеливо спросил Уолеран.

– Когда человек готовится отойти в лучший мир, ему незачем лгать на исповеди.

– Может, он просто повторил сплетни, услышанные в доме графа.

Филип не ожидал, что Уолеран выразит сомнение.

– О нет, – воскликнул он, на ходу придумывая убедительное объяснение. – Это был гонец, которого граф Бартоломео послал, чтобы собрать в Гемпшире войско.

Умные глаза Уолерана впились в Филипа.

– А не было ли у него письменного послания?

– Нет.

– Печати или какого-нибудь знака графской власти?

– Ничего. – Филип покрылся потом. – Сдается мне, люди, к которым он направлялся, отлично его знали.

– Имя?

– Франциск, – ляпнул Филип. Он готов был откусить себе язык.

– И все?

– Он не назвал свое полное имя. – У Филипа возникло чувство, что от вопросов Уолерана сочиненная им легенда вот-вот лопнет как мыльный пузырь.

– Оружие и доспехи помогли бы выяснить его личность.

– На нем не было доспехов, – отчаянно отбивался Филип. – А оружие мы похоронили вместе с ним – монахам меч без надобности. Конечно, мы могли бы выкопать его, но, право, не знаю, зачем: он был самый обыкновенный, ничем не примечательный; не думаю, что удалось бы найти в том какие-то улики. – Нужно было остановить эти бесконечные вопросы. – Что, по-твоему, следует предпринять?

Уолеран нахмурился.

– Трудно решить, что делать, не имея доказательств. Заговорщики станут отрицать обвинение, и истец сам будет осужден. – Он не сказал: «Особенно если эта история окажется выдуманной», – но Филип догадался, что именно об этом он сейчас думал. – Ты кому-нибудь это уже рассказывал?

Филип покачал головой.

– Куда собираешься направиться после того, как выйдешь отсюда?

– В Кингсбридж. Для того чтобы покинуть обитель, мне пришлось придумать предлог. Я сказал, что еду в монастырь, и теперь должен сделать ложь правдой.

– Об этом деле никому ни слова.

– Понимаю. – Филип и не собирался посвящать кого-либо в тайну, но все же не мог понять, почему Уолеран так настаивал на его молчании. Возможно, у архидиакона имелся на то личный интерес; если он собирался рискнуть и раскрыть заговор, он хотел быть уверенным, что ему удастся извлечь из этого выгоду. Он был честолюбив. Что ж, тем лучше для Филипа.

– Все остальное я сделаю сам. – Уолеран снова стал резким, и Филип понял, что его любезность могла надеваться и сниматься, как маска. – Езжай в Кингсбридж, а шерифа выброси из головы.

– Так я и сделаю. – у Филипа гора свалилась с плеч, все устроилось как нельзя лучше: его не бросят в темницу, не отдадут в руки палачу, не обвинят в распространении клеветы. Он переложил груз этой страшной ответственности на другого человека, который, казалось, был рад подхватить его.

Он встал и подошел к ближайшему окну. Солнце уже начало клониться к закату, но времени до темноты оставалось еще много. Ему захотелось побыстрее выбраться отсюда и позабыть обо всем, что произошло.

– Если тронуться в путь прямо сейчас, до ночи я успею проехать миль восемь-десять, – сказал Филип.

Уолеран не стал его задерживать.

– Как раз доберешься до Бэссингборна. Там есть где переночевать. И если утром выедешь пораньше, к полудню будешь в Кингсбридже.

– Хорошо. – Филип отвернулся от окна и посмотрел на Уолерана. Сдвинув брови, архидиакон уставился на огонь и о чем-то напряженно думал. Но Филипу не дано было угадать, что происходило в этой умной голове. – Еду прямо сейчас.

Уолеран вышел из задумчивости и снова превратился в радушного хозяина. Он улыбнулся, проводил Филипа до двери и спустился с ним во двор.

Мальчик-конюх вывел лошадку Филипа. Самое время Уолерану было попрощаться и вернуться к огню, но он ждал, словно желая убедиться, что его гость поехал по дороге в Кингсбридж, но не в Ширинг.

Взобравшись на лошадь, Филип почувствовал себя гораздо счастливее, чем когда приехал. И тут он увидел, как в ворота вошел Том Строитель, а за ним и вся его семья. Филип повернулся к архидиакону:

– Этот человек – строитель, которого я встретил по пути сюда. Похоже, он честный малый, но попал в трудное положение. Если у тебя есть для него работа, ты не пожалеешь.

Уолеран молчал, напряженно глядя на идущую через двор семью. Выдержка и спокойствие покинули его. Рот широко раскрылся, в глазах застыл страх. Похоже, он переживал сильное потрясение.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Филип.

– Эта женщина! – прошептал Уолеран.

Филип проследил за его взглядом.

– Она весьма хороша, – сказал он, впервые обратив внимание на ее красоту. – Но нас учили, что слуги Божьи не должны поддаваться искушениям плоти. Так что отвороти глаза, архидиакон.

Но Уолеран его не слушал.

– Я думал, она умерла, – бормотал он. Вдруг вспомнив о госте, он оторвал взгляд от женщины и посмотрел на Филипа, словно желая сосредоточиться. – Поклонись от меня приору Кингсбриджа, – сказал он, шлепнул по крупу лошадь, на которой сидел Филип, та, рванув, рысью вылетела в ворота, и прежде чем седок успел натянуть поводья, он был уже слишком далеко, чтобы говорить слова прощания.

III

Как и говорил архидиакон Уолеран, к полудню следующего дня Филип уже подъезжал к Кингсбриджу. Выехав из леса, покрывавшего склон холма, он оглядел безжизненные замерзшие поля, на которых то здесь то там виднелись скелеты одиноких деревьев. Вокруг ни души. А за студеным пространством, в двух милях отсюда, надгробьем высилось гигантское здание Кингсбриджского собора.

Дорога пошла вниз, и Кингсбридж на время исчез из виду. Смирная лошадка Филипа осторожно ступала вдоль скованной льдом колеи. Его мысли занимал Уолеран. Архидиакон был столь сдержан, самоуверен и всезнающ, что в его присутствии Филип чувствовал себя наивным юнцом, хотя разница в возрасте между ними была невелика. Без всяких усилий Уолеран направлял весь ход их встречи: он изящно отделался от своих гостей, внимательно выслушал Филипа, сразу сообразил, что главной проблемой является отсутствие доказательств, догадался, что расспросами ничего не добьется, и быстренько выпроводил его, не взяв на себя – теперь Филип это ясно понял – обязательств что-либо предпринять.

Осознав, как мастерски им манипулировали, Филип печально усмехнулся. Уолеран даже не пообещал ему посвятить в эту тайну епископа. Однако Филип не сомневался, что честолюбие архидиакона заставит его как-либо использовать полученные сведения. Он даже предположил, что Уолеран, возможно, чувствует себя до некоторой степени обязанным ему.

Находясь под впечатлением, произведенным на него архидиаконом, он все больше недоумевал о причине той минутной слабости, какую выказал Уолеран при виде жены Тома Строителя. Ведь и Филипу показалось, что от нее исходит опасность. Очевидно, архидиакон находил ее соблазнительной, что в конечном итоге то же самое. Но было здесь и что-то еще. Он явно уже встречал ее прежде; об этом свидетельствовали его слова: «Я думал, она умерла». Это наводило на мысль, что в далеком прошлом он с ней согрешил. Судя по тому, как он поспешил поскорее отделаться от Филипа, опасаясь, что тот узнает лишнее, легко догадаться, что на нем лежит какая-то вина.

Но даже мысль о греховном прошлом Уолерана не сильно повлиял на мнение о нем Филипа. В конце концов, Уолеран – священник, не монах. Целомудрие всегда являлось обязательной частью монашеской жизни, но в отношении священников это требование было не столь строгим. Епископы сплошь и рядом заводили любовниц, а приходские священники – экономок. В качестве запрета на порочные мысли целибат для священников был чересчур суровым, чтобы ему следовали. Если Господь не прощает похотливых священников, очень немногие из слуг Божьих могут рассчитывать на место в раю.

Когда Филип преодолел следующий подъем, вновь показался Кингсбридж. Над всей округой возвышалась массивная церковь с закругленными арками и узкими окнами в толстых стенах, а неподалеку располагалась деревушка. Обращенная к Филипу западная сторона церкви имела две невысокие башни, одна из которых разрушилась во время грозы еще четыре года назад. До сих пор ее не удосужились восстановить, и фасад представлял собой постыдное зрелище. Это всегда раздражало Филипа, ибо груда камней у входа в храм стала позорным напоминанием о падении моральных устоев обитателей монастыря. Построенные из того же светлого известняка монастырские здания группками стояли вокруг церкви, словно заговорщики у трона. За низкой стеной, окружавшей монастырь, были разбросаны глинобитные домишки с крытыми соломой крышами, в которых жили крестьяне, обрабатывавшие близлежащие поля, да слуги монахов. Узенькая, беспокойная речка, что пересекала юго-западную часть поселка, обеспечивала монастырь свежей водой.

Переправляясь через речку по старому деревянному мосту, Филип почувствовал раздражение. Кингсбридж был позором святой Церкви и монашества, но он ничего не мог с этим поделать; злость и бессилие вызывали у него желудочные колики.

Мост являлся собственностью монастыря, и за проезд по нему взималась пошлина. Когда под тяжестью Филипа и его лошади заскрипели доски, из будки на противоположном берегу показался старенький монах и заковылял к мосту, чтобы убрать служившую заграждением ивовую ветвь. Он узнал Филипа и помахал ему рукой. Заметив, что старик хромает, Филип спросил:

– Что у тебя с ногами, брат Поль?

– Обморозил. Теперь до весны буду мучиться.

Филип увидел, что на нем были одни сандалии, надетые на босу ногу. И хотя Поль выглядел еще довольно крепким, в таком почтенном возрасте негоже проводить целый день на морозе.

– Ты бы развел огонь…

– Я бы рад, – с тоской в голосе сказал Поль, – да брат Ремигиус говорит, что дрова обойдутся дороже, чем приносит сбор пошлины.

– Сколько же тебе платят за проезд по мосту?

– Пенс за лошадь и по фартингу с человека.

– А многие пользуются мостом?

– О да, очень многие.

– Тогда почему монастырь не может найти средств на покупку дров?

– Так ведь монахи-то не платят, как и их слуги, и местные жители. Хорошо, коли сюда доберется странствующий рыцарь или бродячий ремесленник. Вот в праздники, когда послушать службу в соборе приходят люди со всей округи, мы набираем много фартингов.

– Тогда, мне кажется, разумнее собирать пошлину только по праздникам. И денег бы хватило на дрова.

Поль забеспокоился.

– Прошу тебя, не говори ничего Ремигиусу. Если он узнает, что я жаловался, он рассердится.

– Будь спокоен, – сказал Филип и поспешил проехать, чтобы Поль не увидел выражения его лица. Подобная глупость выводила его из себя. Всю свою жизнь Поль отдал служению Богу и монастырю, и вот теперь, на закате лет, его заставляют страдать от боли и холода ради одного-двух фартингов в день. Это было не просто жестоко, но расточительно, ведь такой терпеливый старик, как Поль, мог бы заниматься производительным трудом – к примеру, выращивать кур – и приносить монастырю гораздо больший доход, чем несколько фартингов. Но приор Кингсбриджа был слишком стар и немощен, чтобы видеть все это, и кажется, немногим лучше оказался его помощник Ремигиус. «Смертный грех, – думал Филип, – бессмысленно растрачивать человеческое и материальное богатство, дарованное не монастырю, но Богу набожными людьми».

Обозленный, он подъезжал на своей лошадке к монастырским воротам. По обеим сторонам дороги стояли домики жителей Кингсбриджа. Территория монастыря представляла собой огороженный стеной прямоугольник, посередине которого возвышалась церковь. Внутренние постройки располагались таким образом, что к северу и западу от церкви находились общественные, светские и хозяйственные здания, а к югу и востоку – все то, что принадлежало собственно монастырю и служило его божественному предназначению.

По этой причине ворота находились в северо-западном углу прямоугольника. Увидев въезжающего Филипа, молодой монах в сторожевой будке приветственно помахал ему рукой. Внутри, у западной стены, находилась конюшня – крепкое деревянное сооружение, построенное получше, чем некоторые окружавшие монастырь жилища. На охапках сена развалились два конюха. Монахами они не были, работали по найму. Словно недовольные, что приходится выполнять дополнительную работу, они неохотно встали. Ужасная вонь ударила Филипу в нос; очевидно, стойла не вычищались недели три, а то и четыре. Ему было не до нерадивых конюхов, но все же, подавая им поводья, он сказал:

– Прежде чем поставить мою лошадь, потрудитесь вычистить стойло и положить свежего сена. А потом и у других лошадей сделайте то же самое. Если подстилки будут постоянно мокрыми, у животных начнется копытная гниль. Не так уж вы заняты, чтобы не было времени содержать конюшню в чистоте. – Оба угрюмо вытаращились на него. Филип добавил: – Делайте что говорю, или я позабочусь, чтобы у вас вычли дневной заработок за безделье. – Он уже было собрался уходить, но вспомнил: – В седельной суме лежит сыр. Отнесите на кухню брату Милиусу.

Не дожидаясь ответа, он вышел. Пятидесяти пяти монахам монастыря прислуживали шестьдесят слуг – постыдное излишество, считал Филип. Не будучи загружены работой, люди могли так облениться, что любое, даже самое незначительное поручение выполняли кое-как, и два конюха – яркий тому пример. Все это лишний раз доказывало немощность приора Джеймса.

Филип прошел вдоль западной стены и заглянул в гостевой дом – нет ли в монастыре гостей? Но в здании было холодно, и оно имело нежилой вид: крыльцо покрыто слоем принесенных ветром прошлогодних листьев. Он свернул налево и направился через просторную лужайку, поросшую жиденькой травой, которая отделяла гостевой дом – там иногда находили приют безбожники и даже женщины – от церкви. Он приблизился к западному фасаду, в котором был вход для прихожан. Осколки камней рухнувшей башни так и лежали, образуя кучу высотой в два человеческих роста.

Как и большинство церквей, Кингсбриджский собор был построен в форме креста. Его западная сторона служила основанием, в котором размещался главный неф. Перекладина креста состояла из двух боковых нефов – к югу и к северу от алтаря, что занимал всю восточную часть собора. Там главным образом и находились во время служб монахи. В дальнем конце алтаря покоились мощи Святого Адольфа, поклониться которым приходили немногочисленные паломники.

Филип вошел в неф и взглянул на ряд закругленных арок и массивных колонн. Внутренний вид собора поверг его в еще большее уныние. Это было сырое мрачное здание, разрушавшееся буквально на глазах. Окна боковых приделов по обе стороны нефа выглядели словно щели в невероятно толстых стенах. Окна побольше, прямо под крышей, освещали потолок, словно демонстрируя, как неумолимо тускнеют и исчезают изображенные на нем апостолы, святые и пророки. Несмотря на врывавшийся внутрь холодный воздух – стекол в окнах не было, атмосферу отравлял слабый запах гниющих одежд. Из дальнего конца церкви доносились звуки торжественной литургии. Монотонный голос произносил латинские фразы, подхватываемые нестройным хором. Филип направился к алтарю. Пол так и не был вымощен, и на голой земле в углах, где редко ступал крестьянский башмак или монашеская сандалия, зеленел мох. Резные спирали и каннелюры массивных колонн, высеченные зигзаги, украшавшие соединяющие их арки, когда-то были выкрашены и покрыты позолотой, но сейчас от всего этого осталось лишь несколько чешуек сусального золота да отдельные пятна разноцветной краски. Раствор, скреплявший каменные блоки, крошился и сыпался, образуя на полу вдоль стен маленькие холмики. Филип почувствовал, как в нем снова закипает злость. Приходя сюда, люди должны испытывать благоговейный страх перед величием Всемогущего Господа. Но крестьяне – люди практичные, привыкшие судить о вещах по их внешнему виду; глядя на это убожество, они наверняка думают, что такой неряшливый и безразличный Бог едва ли прислушается к их страстным мольбам об отпущении грехов. В конце концов, крестьяне в поте лица своего работали на благо Церкви, и как ни возмутительно, в награду за свои труды они получили этот ветхий склеп.

Филип преклонил колена перед алтарем и на некоторое время замер, понимая, что даже праведный гнев не должен ожесточать сердце молящегося. Немного успокоившись, он поднялся и прошел в алтарь.

Восточная часть церкви была разделена надвое: ближе к алтарю размещались хоры с деревянными скамьями, на которых во время служб сидели и стояли монахи, а дальше – святилище, где находилась гробница Святого Адольфа. Филип хотел было занять место на хорах, но вдруг увидел гроб и застыл на месте.

Удивительно, никто не предупредил его о смерти монаха. Правда, он разговаривал только с братом Полем, который был стар и малость рассеян, да с двумя конюхами, которым он и слова не дал вымолвить. Филип подошел к гробу и, заглянув в него, почувствовал, как замерло его сердце.

На смертном одре лежал приор Джеймс.

Раскрыв от неожиданности рот, Филип во все глаза смотрел на покойника. Теперь все должно измениться. Будет новый приор, новая надежда…

Однако ликование по поводу смерти преподобного, как бы он ни провинился, было неуместным. Филип изобразил на лице скорбь и предался горестным мыслям. Он вспомнил, каким был приор в последние годы жизни – седым, сутулым старцем с худым лицом. Теперь его извечное выражение усталости, озабоченности и неудовольствия исчезло, и он казался умиротворенным. Стоя подле гроба на коленях и читая молитву, Филип подумал, что, возможно, в последние годы жизни сердце старика терзалось под гнетом грехов, в коих он так и не покаялся: обиженная им женщина или зло, причиненное невинному человеку. Но что бы то ни было, какой смысл теперь говорить об этом.

Как ни старался Филип, мысли его постоянно устремлялись к будущему. Нерешительный, суетный, бесхребетный приор Джеймс безуспешно пытался удержать монастырь в своих немощных руках. Теперь здесь должен появиться кто-то новый, кто сможет наладить дисциплину среди обленившихся слуг, привести в порядок полуразвалившийся храм и прибрать к рукам собственность монастыря, превратив его в могучую силу, предназначенную для добрых деяний. Филип был слишком взволнован, он встал и легкими шагами отошел от гроба, заняв свободное место на хорах.

Службу вел ризничий Эндрю из Йорка, раздражительный краснолицый монах, которого, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. В монастыре он отвечал за проведение служб, книги, святые мощи, церковное облачение и утварь и большую часть имущества собора. Под его началом были регент хора, обеспечивавший музыкальное сопровождение служб, и хранитель монастырских сокровищ, который следил за сохранностью украшенных драгоценными каменьями золотых и серебряных подсвечников, потиров и прочей утвари. Над ризничим не было других начальников, кроме самого приора да его помощника Ремигиуса, закадычного приятеля Эндрю.

Ризничий читал молитву обычным для него тоном с трудом сдерживаемой досады. Мысли Филипа пребывали в смятении, когда он заметил, что вся служба проходит совсем не так, как подобает скорбному моменту. Он увидел, что несколько молодых монахов шумят, разговаривают и даже смеются, подшучивая над старым наставником, который, сидя на своем месте, заснул. Эти монахи – а большинство из них недавно сами были его учениками, и, должно быть, на их спинах еще горели рубцы от его плетки – кидали в старика скатанные из грязи шарики. Каждый раз, когда комочек попадал ему в лицо, он вздрагивал, но продолжал спать. Все это происходило на глазах у Эндрю. Филип оглянулся, ища монаха, в обязанности которого входило поддержание дисциплины. Но тот находился на дальнем конце хоров; он увлеченно беседовал с другим монахом, не обращая внимания ни на службу, ни на поведение молодых людей.

Еще некоторое время Филип молча наблюдал. Он терпеть не мог подобных выходок. Один из монахов, симпатичный юноша на вид лет двадцати с озорной ухмылкой, похоже, был заводилой. Филип видел, как он подхватил на кончик ножа растопленное сало горевшей свечи и капнул им на лысину старика. Почувствовав на голове горячий жир, монах вскрикнул и проснулся; юнцы прыснули со смеха.

Вздохнув, Филип встал. Он подошел к молодому человеку сзади, схватил его за ухо и без церемоний потащил в южный придел. Эндрю оторвался от молитвенника и нахмурился – ничего предосудительного, по его мнению, не произошло.

Когда они очутились вне слышимости, Филип, отпустил ухо юноши и строго произнес:

– Имя?

– Уильям Бови.

– И что за дьявол вселился в тебя во время торжественной мессы?

– Меня утомила служба, – угрюмо промолвил Уильям.

Филип всегда презирал роптавших на свою долю монахов.

– Утомила? – Он слегка повысил голос. – Что же такое ты сегодня сделал?

– Заутреня да месса среди ночи, потом перед завтраком, потом еще одна, потом занятия и теперь вот торжественная литургия, – дерзко ответил Уильям.

– А ел ли ты?

– Завтракал.

– И надеешься, что будешь обедать?

– Надеюсь.

– Большинство людей в твоем возрасте от зари до зари надрываются в поле, чтобы заработать на завтрак и обед, и несмотря ни на что, они отдают часть своего хлеба тебе! Знаешь, почему они делают это?

– Знаю, – проговорил Уильям, глядя в землю и переступая с ноги на ногу.

– Говори же.

– Они делают это, потому что хотят, чтобы монахи за них молились.

– Верно. Трудолюбивые крестьяне дают тебе и хлеб, и мясо, и теплое жилье, а ты так утомился, что нет сил ради них спокойно отсидеть торжественную мессу!

– Извини, брат.

Филип пристально смотрел на Уильяма. Ничего страшного тот не совершил. Во всем виноваты старшие, которые смотрели сквозь пальцы на поведение молодых монахов в церкви.

– Если тебя утомляют службы, почему ты стал монахом? – спокойно спросил Филип.

– Я у отца пятый сын.

Филип кивнул.

– И без сомнения, он дал монастырю участок земли, чтобы тебя приняли?

– Да, целое хозяйство.

Обычная история: человек, у которого было слишком много сыновей, одного из них отдавал Богу, а чтобы Господь не отверг его дар, еще и присовокуплял часть своей собственности, достаточную для поддержания скромного бытия будущего монаха. Не все молодые люди, по этой причине отдаваемые в монастырь, были склонны к такой жизни, и потому они вели себя порой из рук вон плохо.

– А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Может, тогда во время литургии ты станешь испытывать должные чувства?

Лицо Уильяма вспыхнуло.

– Да, брат, мне кажется, смогу.

– Мне тоже так кажется. Я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся – возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его просить о твоем переводе.

– Все равно, благодарю тебя!

Служба закончилась, и монахи друг за другом покидали церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкавшую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они разбрелись кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе – расставив ноги, руки на бедрах.

– Брат Филип.

– Брат Эндрю, – отозвался Филип, недоумевая: «Что это он задумал?»

– Ты зачем сорвал торжественную мессу?

Филип был ошеломлен.

– Сорвал?! – воскликнул Филип. – Юноша вел себя безобразно. Он…

– Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! – повысил голос Эндрю. Монахи остановились и наблюдали за их объяснением.

Филип не мог понять, из-за чего сыр-бор. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и ему не было известно правила, согласно которому это мог делать только ризничий.

– Но ты не видел, что происходило… – заговорил Филип.

– Может, и видел, но решил разобраться с этим позже.

– В таком случае что же ты видел? – с вызовом спросил Филип.

– Как ты смеешь задавать мне вопросы?! – заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. – Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я здесь уже двенадцать лет ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без участия всяких чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!

Филип начал думать, что был неправ, – иначе почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:

– Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.

Эндрю был взвинчен, намеревался продолжить перебранку, и поспешное отступление противника его разочаровало.

– И чтобы больше это не повторялось! – рявкнул он.

Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, и любое замечание со стороны Филипа вызовет бурную ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.

Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах – плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.

Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная – к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от гостевого дома и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, кухонный двор с трех сторон окружали трапезная, кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взошел на крыльцо кухни и открыл дверь.

Воздух был горячим и тяжелым от запаха готовящейся рыбы; то и дело гремели сковороды и раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. В двух огромных очагах, находившихся в разных концах помещения, полыхало пламя. Возле очагов, обливаясь потом, стояли мальчики, поворачивавшие вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Двое молодцов, стоявших у деревянного чурбана, резали толстыми ломтями здоровенные – длиною в ярд – буханки белого хлеба. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, ровесник Филипа. Он сидел на высокой скамье, невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг работу, и его лицо выражало удовлетворение. Милиус приветливо улыбнулся Филипу и сказал:

– Спасибо за сыр.

– А… да. – С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. – Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.

– У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты печален. Случилось что-нибудь?

– Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. – Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. – Можно мне взять из очага горячий камень?

– Конечно.

На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.

– Брат Поль обморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, развести костер. – Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.

Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.

– Вот, заверни.

– Благодарю. – Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.

– Поторопись, – сказал Милиус. – Обед уже готов.

Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и наконец к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.

Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена – это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.

«Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?» – спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.

Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.

– Вот, возьми, погрейся, – сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. – Когда остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.

Брат Поль был чрезвычайно тронут. Сбросив сандалии, он не мешкая прижал ступни к теплому свертку.

– Я чувствую, как боль уже отпускает… – блаженно улыбаясь, проговорил он.

– Если ты на ночь положишь камень обратно в очаг, к утру он снова будет горячим.

– А брат Милиус разрешит? – нерешительно спросил Поль.

– Можешь не сомневаться.

– Ты очень добр ко мне, брат Филип.

– Пустяки, – ответил Филип и, чтобы не выслушивать далее бурных благодарностей Поля, поспешно вышел. В самом деле, это был всего лишь горячий камень.

Он вернулся в монастырь, обмыл в каменной чаше руки и вошел в трапезную. Один из монахов, стоя у аналоя, вслух читал из Священного Писания. Во время обеда должна была соблюдаться полная тишина, но сорок с лишним обедающих монахов производили постоянный приглушенный шум, к которому, вопреки правилу, примешивался еще и громкий шепот. Филип скользнул на свободное место за длинным столом. Сидевший рядом монах с аппетитом поглощал пищу. Поймав взгляд Филипа, он прочавкал:

– Сегодня свежая рыба.

Филип кивнул. Он видел, как ее жарили на кухне. От голода у него бурчало в животе.

– Я слышал, – прошептал монах, – вы у себя в лесной обители каждый день едите свежую рыбу. – В его голосе звучала зависть.

Филип покачал головой:

– Через день у нас птица.

Монах угрюмо посмотрел на него и заметил:

– А здесь соленая рыба шесть раз в неделю.

Слуга положил перед Филипом толстый ломоть хлеба, а на него – рыбу, благоухавшую приправами. Филип достал нож и собрался было наброситься на еду, но тут, указывая на него перстом, из-за дальнего конца стола поднялся монах, отвечавший за дисциплину в монастыре. «Что на этот раз?» – подумал Филип.

– Брат Филип! – строго сказал монах.

Все перестали есть, и трапезная погрузилась в тишину. Филип застыл с занесенным над рыбой ножом и выжидательно поднятыми глазами.

– Правило гласит: опоздавшие лишаются обеда, – проговорил монах.

Филип вздохнул. Казалось, сегодня он все делал не так. Он положил нож, вернул слуге хлеб с рыбой и, склонив голову, приготовился слушать чтение Священного Писания.

После обеда был час отдыха. Филип зашел в расположенную над кухней кладовую поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Кладовая представляла собой большое, темное помещение с низкими, толстыми колоннами и крохотными окошками. Воздух был сухой, наполненный запахом хранившихся там продуктов: хмеля и меда, яблок и сушеных трав, сыра и уксуса. Здесь всегда можно было найти брата Катберта, ибо работа не оставляла ему времени на церковные службы, что ничуть его не огорчало, – келарь был умным, вполне земным человеком и не испытывал особого интереса к духовной жизни. В задачу Катберта входило обеспечение монахов всем необходимым, сбор произведенных в принадлежащих монастырю хозяйствах продуктов и закупка на базаре всего того, чем монахи и их наемные работники не могли сами себя обеспечить. У Катберта имелись два помощника: Милиус, повар, отвечавший за приготовление пищи, и постельничий, который следил за сохранностью одежды и белья монахов. Формально под началом келаря работали еще трое, хотя, по сути, они не зависели от него: смотритель гостевого дома, лекарь, который ухаживал за престарелыми и больными в монастырской больнице, и раздатчик милостыни. Даже при наличии помощников забот у Катберта было предостаточно, и все свои дела он старался держать в голове, считая недопустимым тратить на это пергамент и чернила. Правда, Филип подозревал, что он так и не выучился как следует ни читать ни писать. В молодости у Катберта имелись белые волосы – отсюда и прозвище Белобрысый, – но сейчас ему было за шестьдесят, и у него остались только те волосы, что росли густыми светлыми пучками из ушей и ноздрей. Так как в своем первом монастыре Филип сам был келарем, он хорошо понимал проблемы Катберта и сочувственно слушал его ворчбу. А потому и Катберт любил Филипа. Зная, что тот остался без обеда, старый келарь вытащил из бочки полдюжины груш, которые слегка сморщились, но все же были очень вкусны, и Филип с благодарностью ел их, а Катберт брюзжал.

– Никак не возьму в толк, откуда у монастыря долги, – пережевывая грушу, изрек Филип.

– Их и не должно быть! – с горечью воскликнул Катберт. – Монастырь владеет большими землями и собирает десятины с большего количества приходов, чем когда бы то ни было.

– Тогда почему мы не богатеем?

– Ты знаешь нашу систему – монастырская собственность делится главным образом между монахами, выполняющими определенное послушание. У ризничего своя земля, у меня своя, несколько меньше наделы у учителя, смотрителя гостевого дома, лекаря и раздатчика милостыни. Все остальное принадлежит приору. И каждый использует прибыль, получаемую от его собственности, на выполнение своих обязанностей.

– Ну и что в этом плохого?

– Но всей этой собственностью надо управлять. К примеру, представь, что у нас есть земля и мы за денежки сдаем ее в аренду. Мы ведь не должны отдавать ее любому встречному-поперечному, лишь бы получить побольше монет. Нам надо постараться найти рачительного хозяина и постоянно следить за ним, чтобы быть уверенным, что он обрабатывает полученный надел должным образом, в противном случае пастбища будут заболочены, почва истощится и арендатор, не будучи в состоянии платить ренту, вернет землю назад, но уже в непригодном состоянии. Или возьми фермы, на которых работают наши батраки и которые управляются монахами: если их оставить без присмотра, монахи, обленившись, предадутся пороку, батраки начнут воровать, а сами хозяйства с годами будут производить все меньше. Даже церковные сооружения требуют постоянного ухода. Мы не можем просто собирать десятину. Мы должны поставить во главе себя достойного священника, знающего латынь и ведущего праведный образ жизни. Иначе люди отвернутся от Бога, будут заключать браки, рожать детей и умирать без благословения Церкви и начнут уклоняться от уплаты десятины.

– Монахам следует с большим радением относиться к тому, что они имеют, – заключил Филип, покончив с последней грушей.

Катберт нацедил из бочки чашку вина.

– Следует, но не тем заняты их головы. Ну скажи, что может знать наш учитель о земледелии? С какой это стати лекарь должен быть еще и способным управляющим? Конечно, сильный приор мог бы заставить их лучше вести хозяйство… до некоторой степени. Но в течение последних тринадцати лет мы имели слабого приора, и теперь у нас нет денег даже на то, чтобы отремонтировать собор, шесть раз в неделю мы питаемся соленой рыбой, школа почти опустела, и не видно больше в монастыре гостей.

В мрачном молчании Филип потягивал свое вино. Нелегко было сохранять спокойствие, видя, как разбазаривается то, что должно служить Богу. Ему хотелось схватить виновного и трясти его, пока тот не придет в чувство. Но главный виновник лежал теперь в гробу перед алтарем. И все же проблеск надежды существовал.

– Скоро у нас будет новый приор, – сказал Филип. – Он должен направить дела на путь истинный.

Катберт насмешливо посмотрел на него.

– Ремигиус? Направит на путь истинный?

Филип не сразу понял, что имеет в виду старый келарь.

– Неужели Ремигиус собирается стать приором?

– Похоже на то.

Филип опешил.

– Но он ничуть не лучше приора Джеймса! Неужели братья его изберут?

– Они с подозрением относятся к чужакам и поэтому не станут голосовать за того, кого не знают. Отсюда следует, что приором должен стать один из нас. А Ремигиус – помощник приора, старший из здешних монахов.

– Но ведь нет такого правила, что мы должны выбирать самого старшего монаха, – возразил Филип. – Можно и кого-нибудь другого. Тебя, например.

– Меня уже спрашивали, – кивнул Катберт. – Я отказался.

– Но почему?

– Я старею, Филип. Мне не справиться ни с какой другой работой, кроме той, к которой я так привык, что могу выполнять ее почти не задумываясь. На большее я не способен. У меня не хватит сил вернуть к жизни этот хиреющий монастырь. В конце концов, я стал бы не лучше Ремигиуса.

Филип все не мог с этим согласиться.

– Но есть другие – ризничий, смотритель гостевого дома, учитель…

– Учитель слишком стар и еще более немощен, чем я. Смотритель гостевого дома – лодырь и к тому же пьяница. А ризничий с надзирателем будут голосовать за Ремигиуса. Почему? Не знаю, но могу догадаться – в награду за поддержку Ремигиус обещал сделать первого помощником приора, а второго – ризничим.

Филип тяжело опустился на мешки с мукой.

– Ты хочешь сказать, что Ремигиус уже всех обработал и ничего нельзя сделать?

Катберт ответил не сразу. Он встал и прошел в другой конец кладовой, где в ряд стояли приготовленные им корыто, полное живых угрей, ведро с чистой водой и бочка, на треть заполненная рассолом.

– Помоги-ка мне, – прокряхтел он, вынимая нож. Катберт извлек из корыта извивающегося угря, стукнул его головой о каменный пол, выпотрошил и передал слегка подергивавшуюся рыбу Филипу. – Вымой его в ведре и брось в бочку. Во время великого поста это поможет нам утолить голод.

Филип осторожно ополоснул полумертвого угря и бросил в соленую воду.

Выпотрошив следующего, Катберт проговорил:

– Есть еще одна возможность: претендент, который мог бы стать настоящим приором-реформатором и чей сан, хотя и ниже помощника приора, равен ризничему или келарю.

Филип опустил угря в ведро.

– Кто же это?

– Ты.

– Я?! – От удивления Филип выронил следующего угря на пол. Да, он действительно являлся приором обители, но никогда не считал себя равным ризничему и другим прежде всего потому, что они были гораздо старше. – Но я слишком молод…

– Подумай об этом, – сказал Катберт. – Всю жизнь ты провел в монастырях. В двадцать один год был келарем. Уже четыре или пять лет ты приор небольшого монастыря, и ты его преобразил. Каждому ясно, что на тебе длань Божия.

Филип подобрал выскользнувшего угря и бросил в бочку.

– Длань Божия на всех нас, – уклончиво произнес он. Предложение Катберта его озадачило. Ему очень хотелось, чтобы в Кингсбридже был энергичный приор, но он не собирался претендовать на эту роль. – По правде говоря, из меня получился бы лучший приор, чем из Ремигиуса, – добавил он задумчиво.

Катберт был доволен.

– Если ты в чем и виноват, то только в том, что абсолютно невинен.

Филип таковым себя не считал.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты никогда не ищешь в людях низменных побуждений, как делает большинство из нас. Например, все в монастыре убеждены, что ты являешься претендентом и приехал сюда домогаться их голосов.

– Почему они так решили? – возмущенно спросил Филип.

– А ты постарайся взглянуть на свое поведение глазами людей, привыкших всех и вся подозревать. Ты прибыл в день смерти приора Джеймса, словно кто-то тайно известил тебя о ней.

– И как же, по их мнению, я все это подстроил?

– Они не знают, но убеждены, что ты умнее их. – Катберт вновь принялся потрошить рыбу. – И посмотри, что ты сегодня сделал. Едва приехав, распорядился вычистить конюшню. Затем навел порядок во время торжественной литургии, завел разговор о переводе молодого Уильяма Бови в свою обитель, когда всем известно, что перевод монахов из одного места в другое – привилегия приора. Ты отнес брату Полю горячий камень, тем самым косвенно осудив Ремигиуса. И наконец, отдал на кухню божественный сыр, и все мы полакомились им после обеда, и, хотя никто не сказал, откуда он, каждый знает, что такой чудесный вкус может быть только у сыра из Святого-Иоанна-что-в-Лесу.

Филипа смутило, что его действия были столь превратно истолкованы.

– Все это мог сделать кто угодно.

– Кто угодно из старших монахов мог бы сделать что-нибудь одно, но ни один не сделал бы всего этого. Ты пришел и стал распоряжаться! По сути, ты уже начал преобразование монастыря. И конечно, Ремигиус и его присные уже сопротивляются. Поэтому-то ризничий Эндрю и отчитал тебя в галерее.

– Ах вот в чем причина! А я-то не мог понять, что это на него нашло. – Филип в задумчивости полоскал угря. – И я полагаю, по этой же причине мне было отказано в обеде.

– Точно! Чтобы унизить тебя перед другими монахами. Однако я подозреваю, что эти действия возымели обратный результат: ни одно из порицаний не было оправданным, и тем не менее ты достойно их принял. У тебя был вид истинного праведника.

– Но я делал это не для того, чтобы произвести впечатление.

– Истинные праведники тоже так поступали… Однако звонят к вечерне. Оставь угрей, а сам ступай в церковь. После службы будет час раздумий и многие братья, уверен, захотят с тобой побеседовать.

– Не так скоро! – взволнованно произнес Филип. – Только потому, что кто-то решил, что я хочу стать приором, еще не значит, что я действительно собираюсь бороться за это место. – Перспектива принять участие в выборах в качестве одного из кандидатов его страшила, к тому же он не был уверен, что готов бросить свою преуспевающую обитель и взвалить на себя проблемы Кингсбриджского монастыря. – Мне требуется время, чтобы подумать.

– Я знаю. – Катберт распрямился и взглянул Филипу в глаза. – Когда будешь думать, пожалуйста, помни: чрезмерная гордыня – это, конечно, грех, но как бы чрезмерная скромность не расстроила то, на что есть воля Божия.

Филип кивнул.

– Буду помнить. Благодарю тебя.

Выйдя от старого келаря, он поспешил в церковь. В его душе бушевала буря, когда он присоединился к входящим в храм монахам. Мысль о том, что он может стать приором Кингсбриджа, волновала его. Многие годы в нем кипела злость на бездарное руководство монастырем, и вот теперь появился шанс самому все исправить. Но сможет ли он? Дело не в том, чтобы выявить недостатки и распорядиться их исправить. Нужно убедить людей, правильно организовать хозяйство, найти средства. Тяжелая ответственность ляжет на его плечи.

Как всегда, служба подействовала на него умиротворяюще. На этот раз монахи были спокойны и торжественны. Слушая знакомые слова молитвы, он снова почувствовал себя способным ясно мыслить.

«А хочу ли я быть приором Кингсбриджа?» – спрашивал он себя и тут же отвечал: «Да!» Взять под свою опеку этот разваливающийся храм, отремонтировать его, покрасить, наполнить пением сотен монахов и голосами тысячи прихожан, читающих «Отче наш», – да ради одного этого стоит желать места приора. А монастырское хозяйство, которое необходимо преобразовать, вдохнуть в него жизнь, снова сделать крепким и продуктивным? Филипу хотелось видеть в монастыре целую толпу мальчишек, обучающихся читать и писать, гостевой дом, полный света и тепла, чтобы лорды и епископы приезжали сюда и привозили драгоценные подарки. Да, он хотел быть приором Кингсбриджа.

«Что еще двигает мною? – вопрошал Филип. – Когда я представляю себя в роли приора, делающего все это во славу Божию, есть ли гордыня в моем сердце? О да».

Он не мог обманывать себя, находясь в святой Церкви. Его цель – слава Божия, но и собственная слава тоже была желанна. Он вообразил, как будет отдавать приказы, коих никто не посмеет ослушаться, по своему усмотрению принимать решения, отправлять правосудие, карать и миловать. Он представил, как люди будут говорить: «Это Филип из Гуинедда преобразовал монастырь. До него здесь был сплошной срам, а посмотрите, что теперь!»

«Но я обязан быть сильным приором, – рассуждал он. – Бог дал мне ум, чтобы я мог управлять хозяйством и вести за собой людей. Как келарь Гуинедда и как приор Святого-Иоанна-что-в-Лесу я уже доказал, что это мне по плечу. И монахи довольны. В моей обители старики не мерзнут, а молодые не маются от безделья. Я забочусь о людях».

С другой стороны, трудно сравнивать Гуинедд или Святого-Иоанна-что-в-Лесу с Кингсбриджским монастырем. Дела в Гуинедде всегда шли хорошо. В лесной же обители действительно были проблемы, но она крохотная, и ею несложно управлять. А преобразовать Кингсбридж может лишь человек, сильный, как Геркулес. Потребуются недели, чтобы только разобраться в монастырском хозяйстве: сколько имеется земли, и где, и что за земля – леса ли, пастбища или пшеничные поля. Навести порядок в разбросанных угодьях, собрать их в одно целое – это работа на годы. Здесь не лесная обитель, где от Филипа только и требовалось, что заставить дюжину монахов усердно работать да истово молиться.

«Ладно, – признал Филип, – мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?

И кто же Богу угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется лишь между мной и Ремигиусом. Ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, пребывать в безделье и беспечности, позволяя монастырю приходить во все большее запустение. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и хотя способности мои неизвестны, приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, а если Бог даст мне силы, я смогу это сделать.

Что ж, – сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, – я принимаю вызов и буду бороться изо всех сил, и, если почему-либо стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет меня остановить».

Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, на его памяти впервые после смерти старого приора происходили выборы на его место нового. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания – во время голосования все они становились равными.

Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. И единственное, что теперь осталось от той изначальной демократии, это процедура избрания приора или аббата.

Некоторые монахи не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же горели желанием наконец поучаствовать в принятии решения.

В тот вечер Филип говорил со многими, откровенно поведав, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на молодость, справится с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый, помолясь, примет обдуманное решение, Господь нас не оставит». Он и сам в это верил.

– Наша берет, – сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.

Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным человеком, протеже Катберта и сторонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.

– Каким же образом ты пришел к такому выводу? – скептически спросил он.

– Все люди Катберта – постельничий, лекарь, наставник послушников, ну и я – поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате скажется на питании.

Филип нахмурился.

– Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение ведения службы. Это важнее телесной пищи.

– Все верно, и они это знают, – поспешно заговорил Милиус. – Вот поэтому-то смотритель гостевого дома и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса – им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, – ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора – приятель ризничего, но, думаю, его можно перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать ввести должность хранителя книг.

Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами – вовсе не его дело.

– Это хорошая мысль, – подхватил Филип. – Чтобы собрать собственную библиотеку, нам нужен хранитель.

Милиус встал и принялся точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.

– В голосовании примут участие сорок четыре монаха, – рассуждал Милиус. – По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не определились. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.

– Когда ты так говоришь, все кажется очень просто, – сказал Филип. – А сколько у нас времени?

– Трудно сказать. Когда проводить выборы, решают братья, но, если мы проведем их слишком рано, епископ может отказаться утвердить нашего избранника. А если будем тянуть, он решит сам определить дату. Кроме того, у него есть право назначить своего претендента. Правда, сейчас он, возможно, еще не получил известие о смерти старого приора.

– В таком случае время еще есть.

– Да. И как только убедимся, что у нас большинство, возвращайся в свою обитель и оставайся там, пока все не закончится.

– Почему? – удивился Филип.

– Близкое знакомство может породить неуважение. – Милиус энергично взмахнул отточенным ножом. – Прости меня, если мои слова звучат обидно, но ты сам спросил. Сейчас ты вроде бы окружен ореолом безгрешности, особенно для нас, молодых монахов. В своей скромной обители ты сотворил чудо, вдохнув в нее жизнь и сделав ее самостоятельной. Ты сторонник строгой дисциплины, но ты сытно кормишь своих монахов. Ты прирожденный вождь, но можешь покорно склонить голову и снести укор, словно молоденький послушник. Ты знаешь Священное писание и умеешь делать лучший в стране сыр.

– А ты не преувеличиваешь?

– Слегка.

– Поверить не могу, что у людей сложилось обо мне такое мнение. Да это же неестественно!

– Конечно, – согласился Милиус, слегка пожав плечами. – И это впечатление развеется, как только они узнают тебя ближе. Если ты здесь останешься, они могут в тебе разочароваться. Они увидят, как ты ковыряешь в зубах и чешешь задницу, услышат, как ты храпишь, и узнают, каков ты есть, когда у тебя плохое настроение, или тебя снедает гордыня, или у тебя болит голова. Не стоит этого допускать. Пусть они видят, как Ремигиус каждый день совершает все новые ошибки, в то время как твой образ будет оставаться сияющим и совершенным.

– Но я так не хочу! – обеспокоенно воскликнул Филип. – В этом есть что-то бесчестное.

– Ничего бесчестного здесь нет, – возразил Милиус. – Это трезвое рассуждение о том, как славно, будучи приором, ты смог бы послужить Богу и монастырю и как плохо управлял бы Ремигиус.

Филип покачал головой.

– Я не стану притворяться ангелом. Хорошо, я уеду – так или иначе мне нужно вернуться в лес. Но мы обязаны быть откровенны с братьями. Они должны знать, что выбирают обыкновенного человека, которому свойственно ошибаться и которому нужны будут их помощь и их молитвы.

– Вот это им и скажи! Прекрасно! Им это понравится.

«Его не переспоришь», – подумал Филип и решил сменить тему разговора.

– А каково твое мнение о колеблющихся братьях, которые еще не определились?

– Консерваторы, – не мешкая, ответил Милиус. – Они видят в Ремигиусе пожилого человека, который едва ли будет осуществлять какие-либо перемены, вполне предсказуемого и в настоящее время имеющего реальную власть.

Филип согласно кивнул.

– И они смотрят на меня с беспокойством, как на чужую собаку, которая может укусить.

Зазвонили к молитве. Милиус допил остатки пива.

– Сейчас ты подвергнешься нападкам. Не могу предсказать, в какой форме это будет происходить, но они постараются выставить тебя неопытным, упрямым и не заслуживающим доверия. Сохраняй спокойствие, осмотрительность и благоразумие, а нам с Катбертом предоставь тебя защищать.

Филип почувствовал тревогу. Теперь ему предстояло научиться мыслить по-новому: взвешивать каждый шаг, постоянно думая о том, как он будет истолкован.

– Обычно, – в его голосе зазвучала нотка протеста, – меня заботит только то, как Бог оценивает мои поступки.

– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Милиус. – Но не грех будет помочь людям увидеть твои действия в правильном свете.

Филип нахмурился.

Они покинули кухню и, миновав трапезную, оказались в часовне. Филип ужасно волновался. Нападки. Что это значит – нападки? Когда кто-то пытался его оболгать, он приходил в ярость. Как ему теперь реагировать? Сдерживаться, сохраняя достоинство? Но если так, поверят ли ему, не примут ли братья ту ложь за правду? Он решил предстать перед ними таким, каков он есть, разве что чуть более спокойным и рассудительным.

Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, скамьи там были расставлены концентрическими кругами. Огонь в помещении отсутствовал, и после кухни помещение показалось холодным. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, и смотреть было вовсе некуда, разве что друг на друга.

Именно этим Филип и занялся. Здесь собрался почти весь монастырь: молодые и старые, высокие и низенькие, темноволосые и блондины – все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель гостевого дома – с пузцом и красным носом, свидетельствующим о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он на самом деле хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежду и бриться на Рождество и Троицу (мытье рекомендовалось, но было не обязательным). Прислонившись к дальней стене, стоит самый старый из братьев – худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорит редко, но всегда по делу, и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в непристойных поступках, что можно подумать, шепнул Милиус Филипу, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт совершенно спокоен. Здесь же и Джон Малыш – тщедушный человечек, хранитель монастырской казны; и надзиратель Пьер, что вчера отказал Филипу в обеде. Оглядевшись, Филип заметил, что все они смотрят на него, и, смутившись, он опустил глаза.

Вошедшие Ремигиус и ризничий Эндрю сели подле Джона и Пьера. Ну что ж, эти братья явно не собирались скрывать, что они заодно.

Служба началась чтением жития Симеона Пустынника, ибо в тот день отмечался его праздник. Большую часть жизни этот отшельник провел на вершине столпа, совершая подвиг самоотречения, но что до оценки такого подвига, то у Филипа было к нему сложное отношение. Толпы людей стекались, чтобы посмотреть на столпника, но стремились ли и они возвыситься духовно или просто хотели поглазеть на чудака?

После молитвы состоялось чтение главы из книги Святого Бенедикта. Читать должен был Ремигиус, и, когда он, держа перед собой книгу, встал, Филип впервые взглянул на него глазами соперника. Живая, энергичная манера держаться и говорить придавала облику Ремигиуса цельность и завершенность. Между тем при более внимательном рассмотрении можно было заметить, что его выпученные голубые глазки беспокойно бегали, безвольный рот дрожал, а руки то и дело нервно сцеплялись, даже если внешне он оставался спокойным. Власть его зиждилась на высокомерии, нетерпимости и грубости по отношению к подчиненным.

Филип пытался понять, почему Ремигиус решил читать главу сам. Очень скоро ему все стало ясно.

– Первая ступень покорности – это безоговорочное послушание, – произнес помощник приора. Он выбрал для чтения главу пятую, посвященную послушанию, дабы напомнить всем о своем превосходстве. Это была тактика устрашения. Ремигиус хитрил. – Слуги Божьи живут не по своей воле и не идут на поводу у своих желаний и удовольствий, но следуют повелениям других и, пребывая в монастырях, покорно исполняют приказы своего аббата. Надо отбросить сомнения, ибо, как сказал Господь: «Я пришел, чтобы исполнить не свою волю, но волю Того, Кто послал Меня». – Как и ожидалось, Ремигиус гнул свою линию: в данный момент именно он представлял законную власть.

Затем наступил через поминальной молитвы, и все монахи помолились за спасение души усопшего приора Джеймса. В конце службы обсуждались монастырские дела, признавались ошибки и выносились обвинения в недостойном поведении.

Ремигиус начал следующими словами:

– Вчера во время торжественной мессы был нарушен порядок.

Филип вздохнул с облегчением. Теперь он знал, откуда ждать нападения. Он не был уверен, что его действия верны, но знал, почему так поступил, и был готов защищаться.

– Сам я, – продолжал Ремигиус, – не присутствовал, меня удержали неотложные дела в доме приора, но ризничий поведал мне о случившемся.

Его перебил Белобрысый Катберт.

– Не стоит упрекать себя за это, брат Ремигиус, – сказал он примирительно. – Нам известно, что обычно монастырские дела не могут стоять выше божественной литургии, но мы понимаем, что смерть нашего возлюбленного приора заставила тебя заняться множеством вопросов, которые не входят в твои обязанности. Я уверен, все согласятся, что епитимья тут не нужна.

«Старый хитрый лис», – подумал Филип. Ведь Ремигиус и не собирался каяться. Однако Катберт дал всем понять, что тот действительно совершил проступок. Теперь, если Филип и будет обвинен, это лишь поставит его на одну доску с Ремигиусом. К тому же Катберт прозрачно намекнул и на то, что Ремигиусу трудно справляться с обязанностями приора. Всего несколькими добрыми с виду словами Катберт поставил под сомнение авторитет Ремигиуса. Помощник приора пришел в бешенство. Филип затрепетал в предчувствии своей победы.

Ризничий Эндрю метнул на Катберта неодобрительный взгляд.

– Уверен, никто из нас не стал бы упрекать нашего глубокоуважаемого помощника приора, – сказал он. – Проступок, о котором идет речь, совершил брат Филип из обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Пока я вел службу, Филип набросился на молодого Уильяма Бови, оттащил его в южный придел и там сделал ему внушение.

Лицо Ремигиуса выражало сожаление и согласие.

– Все мы должны признать, что Филипу следовало бы подождать окончания службы.

Филип посмотрел на других монахов. Понять, каково их отношение к этим словам, было невозможно – они следили за происходящим с видом зрителей на поединке, где нет ни правых, ни виноватых; их интересовало только, кто победит.

Филип хотел было возразить: «Если бы я стал дожидаться, это безобразие продолжалось бы до конца службы», но вспомнил совет Милиуса и промолчал, а вместо него заговорил сам Милиус:

– Я тоже пропустил божественную литургию, что, к сожалению, случается часто, ибо ее служат прямо перед обедом. Брат Эндрю, не мог бы ты рассказать, что происходило на хорах перед тем, как брат Филип так поступил. Все ли было чинно и пристойно?

– Молодежь устроила возню, – угрюмо ответил ризничий. – Я собирался поговорить с ними об этом позже.

– Понятно, что ты смутно помнишь подробности – твои мысли были заняты службой, – добродушно произнес Милиус. – К счастью, у нас есть надзиратель, чья прямая обязанность – следить за порядком. Скажи нам, брат Пьер, что ты заметил.

Вид у надзирателя был враждебный.

– То же, что и ризничий.

– Тогда, – сказал Милиус, – мне кажется, нам придется спросить самого брата Филипа.

Филип был восхищен умом Милиуса. Ему удалось заставить ризничего и надзирателя признать, что они не видели, чем занимались во время мессы молодые монахи. Но хотя Филип и отдавал должное тонкому ходу Милиуса, самому ему претило участие в такой игре. Выборы приора – не состязание умов, а исполнение воли Божией. Он колебался. Милиус посмотрел на него взором, говорящим: «Ну же, твой шанс!» Но характер Филипа отличался упрямством, которое с особой силой проявлялось именно тогда, когда кто-нибудь пытался поставить его в сомнительное с точки зрения морали положение. Взглянув Милиусу в глаза, он произнес:

– Все было так, как описали братья.

Лицо Милиуса осунулось. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа и открыл рот, явно не зная, что сказать. Филип сожалел, что подвел его. «Объяснюсь с ним после, – решил он, – когда успокоится».

Ремигиус уж было собрался повторить обвинения, но тут раздался чей-то голос:

– Я бы хотел покаяться.

Все обернулись к говорившему. Это был Уильям Бови, истинный виновник происшествия, который поднялся и, сгорая от стыда, заговорил тихим и чистым голосом:

– Я бросал в наставника комочками грязи и смеялся. Брат Филип пристыдил меня. Я молю Бога о прощении, а братьев прошу меня наказать, – и резко сел.

Прежде чем Ремигиус успел что-либо сказать, встал еще один юноша:

– Я хочу покаяться. Я делал то же самое. Прошу наказать и меня.

Признания вины посыпались одно за другим: тут же покаялся третий монах, затем четвертый, пятый.

Правда открылась помимо воли Филипа, и он не мог не чувствовать удовлетворения. Он увидел, что Милиус изо всех сил пытается скрыть победную улыбку: на глазах у ризничего и надзирателя случился маленький бунт.

Крайне раздосадованный Ремигиус постановил наказать виновных неделей полного молчания: им запрещалось говорить и никто не имел права к ним обращаться. Такое наказание было более суровым, чем могло представляться со стороны. Филип испытал его в ранней молодости. Даже один день безмолвия трудно перенести, а целую неделю – просто невыносимо.

Ремигиус таким образом дал выход своей злости. Раз уж они сознались, их надо было наказать, хотя этим он признавал правоту Филипа. Его нападки успехом не увенчались, и Филип праздновал победу.

Но поражение Ремигиуса не было полным.

– Есть еще один неприятный случай, который мы должны обсудить, – снова заговорил Катберт. – Он произошел сразу после торжественной мессы. – Филип не сразу сообразил, к чему он клонит. – Брат Эндрю обвинил брата Филипа в недостойном поведении. – «Верно, – подумал Филип, – все это знают». – Теперь, – продолжал Катберт, – ясно, что для подобных обвинений есть специальное место и время, как было заведено еще нашими предками. Утро вечера мудренее, обиды надо разбирать на следующее утро в атмосфере спокойствия и сдержанности, когда община своим коллективным разумом может решить проблему. Но, к сожалению, Эндрю пренебрег этим мудрым правилом и устроил сцену в храме, встревожив братьев невоздержанными речами. Оставить без внимания такое поведение – значит поступить несправедливо по отношению к наказанным молодым братьям.

«Блестяще придумано», – пронеслось в голове Филипа. Теперь вопрос относительно того, прав или виноват Филип, больше никогда не будет обсуждаться. Любая попытка поднять его немедленно обернулась бы осуждением самих обвинителей. Случилось так, как и должно было случиться, ибо в жалобах Эндрю на Филипа проявилось простое лицемерие. И вот теперь Катберт и Милиус дискредитировали Ремигиуса и двух его главных союзников – Эндрю и Пьера.

Обычно красная физиономия Эндрю сделалась пурпурной, а Ремигиус казался чуть ли не испуганным. Филип был доволен – они это заслужили, – но его беспокоило, что их унижение могло зайти слишком далеко.

– Не подобает молодым братьям обсуждать, какое наказание должны понести старшие, – сказал он. – Пусть помощник приора сам разберется с этим делом. – Взглянув вокруг, он увидел, что монахи одобряют его великодушие, и понял, что неосознанно еще больше упрочил свой авторитет.

Казалось, дело сделано. Симпатии собравшихся были на стороне Филипа, и он чувствовал, что завоевал голоса большинства сомневавшихся. Но тут раздался голос Ремигиуса:

– Должен обратить ваше внимание, братья, еще на одно обстоятельство.

Филип вгляделся в лицо помощника приора. Оно выражало отчаяние и решимость. Он взглянул на ризничего и надзирателя и заметил, что они удивлены. Значит, происходило нечто незапланированное. Может, Ремигиус намеревался умолять братьев о поддержке?

– Большинство из вас знают, что епископ имеет право предлагать нам своих кандидатов, – начал он. – Епископ также может отказаться утвердить наш выбор. Такое разделение властей способно привести к спору между монастырем и его преосвященством, и старшие из нас знают это на собственном опыте. В конце концов, епископ не может заставить нас принять его кандидата, но и мы не должны настаивать на своем, а посему в случае возникновения конфликта он будет решаться путем переговоров. В таком случае исход в значительной мере зависит от вашей, братья, твердой позиции и вашего единства. Особенно единства.

Филип почуял недоброе. Ремигиус, подавив в себе ярость, вновь был спокоен и высокомерен. Филип все еще не понимал, что последует за этими словами, но его победное настроение улетучилось.

– Причиной, побудившей меня напомнить вам обо всем этом, послужили два известия, которые я узнал только сегодня, – продолжал Ремигиус. – Первое – от нас, похоже, будет больше одного претендента. – «Это всем известно», – подумал Филип. – И второе – епископ тоже назначит своего кандидата.

Наступило тягостное молчание. Эта новость встревожила обе соперничавшие стороны. Кто-то спросил:

– А знаешь ли ты, кого хочет предложить епископ?

– Знаю, – ответил Ремигиус, и Филип почувствовал, что он лжет. – Ставленником епископа будет брат Осберт из Ньюбери.

От изумления некоторые монахи даже рты раскрыли. Все были потрясены. Они прекрасно знали Осберта, который какое-то время служил в Кингсбридже надзирателем. Он был незаконным сыном епископа и рассматривал служение Богу исключительно как средство жить в праздности и достатке. Он и не пытался держать обеты, а лишь притворялся, целиком полагаясь на покровительство отца. Перспектива иметь такого приора ужасала даже сторонников Ремигиуса. Только смотритель гостевого дома да парочка его дружков, безнадежно погрязших в грехе, могли приветствовать назначение Осберта в предвкушении дальнейшего ослабления дисциплины.

– Братья, – напирал Ремигиус, – если мы назовем двух претендентов, епископ может сказать, что у нас нет единства и мы не можем прийти к согласию, а посему он должен решить за нас, и тогда нам придется согласиться с его выбором. Если мы не хотим допустить избрания Осберта, нам следует выдвинуть единого кандидата, и кроме всего прочего, это должен быть человек, которого трудно упрекнуть в том, что он, к примеру, слишком молод или неопытен.

Послышался гул одобрения. Всего минуту назад Филип был уверен в своей победе, но она от него ускользнула. Теперь все монахи приняли сторону Ремигиуса, видя в нем наиболее надежного кандидата, человека, способного объединить братьев, дабы противостоять Осберту. Филип не сомневался, что насчет последнего Ремигиус солгал, но это уже не имело значения. Напуганные монахи наверняка поддержат Ремигиуса, а это означало, что Кингсбриджский монастырь ожидала незавидная участь.

Не успели братья опомниться, как помощник приора подвел черту:

– А сейчас давайте разойдемся и будем думать и молить Господа Бога, чтобы Он наставил нас на путь истинный. – Реминиус встал и вышел в сопровождении Эндрю, Пьера и Джона, выглядевших ошарашенными, но довольными.

Как только они удалились, все разом заговорили.

– Не думал, что Ремигиус способен выкинуть такой номер, – сказал Милиус.

– Уверен, что он лжет, – с горечью отозвался Филип.

Подошедший к ним Катберт слышал слова Филипа.

– Какая разница, лжет он или нет? Достаточно пригрозить.

– В конечном итоге правда обнаружится, – не унимался Филип.

– Не обязательно, – покачал головой Милиус. – Предположим, епископ не станет выдвигать Осберта. Ремигиус тут же заявит, что епископ отступил перед единой волей монастыря.

– Я не собираюсь сдаваться, – упрямо сказал Филип.

– Но что еще мы можем сделать?! – воскликнул Милиус.

– Мы должны узнать правду.

– Это невозможно.

Филип мучительно искал выход.

– А почему мы не можем просто спросить? – сказал он.

– Спросить? Что ты имеешь в виду?

– Спросить епископа, что он собирается делать.

– Но как?

– Пошлем в епископский дворец письмо, – вслух размышлял Филип. Он посмотрел на Катберта. Тот пребывал в задумчивости.

– Это можно. Я то и дело посылаю гонцов. Одного могу послать и во дворец.

– Спросить епископа о его намерениях, – скептически заметил Милиус.

Филип нахмурился.

– Епископ нам ничего не скажет, – согласился с Милиусом Катберт.

Внезапно Филипа осенило, и, найдя решение, он взволнованно ударил кулаком о ладонь.

– Верно! – сказал он. – Епископ не скажет. А архидиакон скажет.

В ту ночь Филипу снился брошенный младенец, которого они назвали Джонатаном. Ребенок лежал на паперти часовни обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, и Филип служил в ней заутреню, когда из чащи вынырнул волк и крадучись стал пробираться к малышу через поляну. Филип боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественный ход службы и не вызвать нареканий со стороны присутствовавших там Ремигиуса и Эндрю (хотя на самом деле ни один из них не бывал в его обители). Он хотел закричать, но, как ни старался, из раскрытого рта не вырывалось ни звука. Наконец он сделал такую отчаянную попытку, что проснулся. Дрожа всем телом, Филип лежал в темноте и слушал дыхание спящих монахов. Не сразу он понял, что увиденное было лишь сном.

С тех пор как Филип добрался до Кингсбриджа, он ни разу не вспомнил о Джонатане. Он принялся думать, как поступит с малышом, если станет приором. Тогда все будет иначе. Младенец, живущий в маленьком, затерявшемся в лесу монастыре, не привлекает особого внимания. Если же его привезти в Кингсбридж, это вызовет переполох. С другой стороны, что в том плохого? А люди пусть чешут языки. Будь Филип приором, он был бы волен поступать, как заблагорассудится: мог бы взять в Кингсбридж Джонни Восемь Пенсов, чтобы тот ухаживал за малюткой. Эта мысль ему чрезвычайно понравилась. «Я непременно так и сделаю», – подумал было Филип, но тут же вспомнил, что, скорее всего, стать приором ему не удастся.

Дрожа как в лихорадке, он до рассвета лежал с открытыми глазами. Помочь себе он уже ничем не мог. Говорить с монахами было бесполезно, ибо страх перед Осбертом затмил их разум. Некоторые из них даже подходили к Филипу и, словно выборы уже состоялись, выражали свое сочувствие по поводу его поражения. Ему стоило немалых усилий сдерживаться и не называть их продажными трусами. Он лишь улыбался в ответ и говорил, что всякое еще может случиться. Но его вера была поколеблена. Может статься, архидиакона Уолерана не окажется в епископском дворце или он будет там, но по каким-либо причинам не захочет раскрывать перед Филипом планы епископа, или – что наиболее вероятно, принимая во внимание характер архидиакона, – у него на этот счет имеются собственные соображения.

Когда забрезжил рассвет, Филип вместе с другими монахами встал и отправился в церковь на заутреню. Зайдя в трапезную, он намеревался позавтракать, но Милиус перехватил его и незаметно поманил на кухню. Нервы Филипа были напряжены. Должно быть, гонец уже вернулся. Как скоро! Наверное, он сразу же получил ответ и еще вчера пустился в обратный путь. Даже если так, все равно странно. Едва ли в монастырской конюшне есть хоть одна лошадь, способная с такой скоростью совершить это путешествие. Но каков же ответ?

Но на кухне его поджидал не гонец, а сам архидиакон Уолеран Бигод.

Изумленный Филип уставился на него. Худой, в черном архидиаконском облачении, тот сидел на табуретке, словно ворон на старом пне. Кончик длинного носа покраснел от холода. Чаша горячего вина согревала его белые костлявые руки.

– Хорошо, что ты приехал! – выпалил Филип.

– Я рад, что ты написал мне, – невозмутимо сказал Уолеран.

– Это правда? – нетерпеливо спросил Филип. – Епископ назначит Осберта?

Уолеран поднял руку:

– Я разберусь. Катберт как раз рассказывает мне о вчерашних событиях.

Филип постарался не показывать, что разочарован, не получив прямого ответа. Он изучал лицо архидиакона, пытаясь прочитать его мысли. Определенно у Уолерана были собственные планы, но что это за планы, догадаться он не мог.

Катберт, которого Филип сначала не заметил, сидел у огня, макая черствый хлеб в пиво, чтобы размочить его для своих старых зубов, и излагал подробности вчерашней службы. Филип нервно ерзал, пытаясь угадать цель визита Уолерана. Он взял было кусочек хлеба, который оказался слишком черствым, затем, чтобы хоть чем-то занять руки, выпил несколько глотков разбавленного пива.

– Таким образом, – подвел наконец черту Катберт, – единственное, что нам оставалось, – это выяснить действительные намерения епископа. К счастью, Филип решился воспользоваться своим знакомством с тобой, и мы направили тебе письмо.

– Ну, теперь ты можешь ответить на наш вопрос? – нетерпеливо спросил Филип.

– Да, могу. – Уолеран поставил чашу, так и не отведав вина. – Епископ хотел бы, чтобы его сын стал приором Кингсбриджа.

У Филипа замерло сердце.

– Значит, Ремигиус сказал правду.

– Однако, – продолжал Уолеран, – епископ не хочет ссориться с монахами.

Филип нахмурился. Это было весьма похоже на то, что предсказывал Ремигиус, но что-то здесь все-таки не так.

– Но ведь ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать нам это.

Уолеран с уважением взглянул на Филипа, и тот понял, что его догадка верна.

– Да, – произнес архидиакон. – Епископ поручил мне изучить настроение монахов. И уполномочил меня сделать назначение от его имени. Епископская печать при мне, и я вправе написать указ о назначении, который станет официальным, обязательным для выполнения документом.

Филип обдумывал услышанное. Уолеран был уполномочен издать указ о назначении и скрепить его епископской печатью. Это означало, что решение вопроса о новом приоре епископ отдал в руки Уолерана, который сейчас говорил от его имени.

Филип глубоко вздохнул и сказал:

– Ты согласен с тем, что только что говорил Катберт: назначение Осберта вызовет ссору, которой епископ хотел бы избежать?

– Да, я это понимаю, – ответил Уолеран.

– Значит, ты не назначишь Осберта?

– Нет.

Этому известию монахи будут так рады, что с готовностью проголосуют за любого, кого только предложит Уолеран.

– Тогда кого же?

– Тебя… – сказал архидиакон, – или Ремигиуса.

– Способности Ремигиуса управлять монастырем…

– Я знаю его способности, – перебил Филипа Уолеран, снова подняв свою белую руку, – и твои тоже. Я знаю, кто из вас мог бы стать лучшим приором. – Он замолчал на время. – Но дело не в этом.

«Что еще?» – недоумевал Филип. Что еще обсуждать, если не вопрос о том, кто может стать лучшим приором? Он посмотрел на присутствовавших. Милиус также был заинтригован, а по лицу Катберта пробежала легкая улыбка, словно ему было известно, что к чему.

– Как и ты, – сказал Уолеран, – я озабочен тем, чтобы столь важные посты в нашей Церкви занимали энергичные и способные люди, независимо от возраста, и чтобы эти посты не передавались в качестве награды за долгую службу старикам, чья набожность гораздо выше, чем способность управлять.

– Конечно, – поспешно кивнул Филип, считая эту лекцию не вполне уместной.

– А посему вы трое и я должны действовать сообща.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – заговорил Милиус.

– А я понимаю, – заметил Катберт.

Уолеран улыбнулся ему и вновь повернулся к Филипу.

– Буду откровенным, – сказал он. – Сам епископ уже стар. Наступит день, когда он умрет и нам понадобится новый епископ, так же, как сегодня нам нужен новый приор. Монахи Кингсбриджа будут избирать его, ибо епископ Кингсбриджский одновременно является аббатом монастыря.

Филип насупился. Все это к делу не относилось. Они выбирали приора, а не епископа.

Но Уолеран продолжил:

– Конечно, у монахов не будет полной свободы выбора, так как и у архиепископа, и у короля могут быть свои виды, но, в конце концов, именно монахи утверждают такое назначение. И когда придет время, вы трое сможете повлиять на это решение.

Катберт кивал, словно его догадка подтвердилась, но и до Филипа начало доходить, о чем говорил архидиакон.

– Ты хочешь, чтобы я сделал тебя приором Кингсбриджа. А я хочу, чтобы ты сделал меня епископом, – закончил Уолеран.

Вот в чем дело!

Не говоря ни слова, Филип смотрел на Уолерана. Все оказалось очень просто: архидиакон хотел заключить сделку.

Филип был потрясен. Конечно, это не совсем то, что покупка или продажа духовного сана, но и здесь чувствовалось что-то неприятное, торгашеское.

Он постарался трезво взглянуть на предложение Уолерана. Он станет приором! При этой мысли его сердце учащенно забилось. Ему не хотелось думать ни о чем другом.

Возможно, в какой-то момент Уолеран сделается епископом. Какой из него выйдет епископ? Конечно же, весьма авторитетный. Похоже, у него нет серьезных недостатков. Возможно, он слишком по-светски, практично подходит к служению Господу, но тогда это же можно сказать и о Филипе. Однако Филип чувствовал, что, в отличие от него, Уолеран мог быть довольно жестоким, но он также чувствовал, что жестокость эта была вызвана решимостью архидиакона защищать и лелеять интересы Церкви.

Кто еще мог бы претендовать на епископское кресло, когда епископ умрет? Вполне вероятно, Осберт. Случаи, когда, несмотря на официальное требование к священникам соблюдать обет безбрачия, духовный сан переходил от отца к сыну, были отнюдь не редки. Разумеется, будучи епископом, Осберт принесет Церкви гораздо больше вреда, чем в качестве приора. Поэтому стоило поддержать даже и худшего, чем Уолеран, кандидата, лишь бы быть уверенным, что Осберт не станет епископом.

А другие претенденты? Бесполезно гадать. Возможно, пройдут годы, прежде чем старый епископ отойдет в лучший мир.

– Мы не можем гарантировать, что ты будешь избран, – сказал Катберт Уолерану.

– Я знаю, – отозвался тот. – Я только прошу, чтобы вы назвали меня кандидатом. Соответственно то же самое я предлагаю взамен.

Катберт кивнул.

– На это я согласен, – торжественно произнес он.

– И я тоже, – сказал Милиус.

Двое монахов и архидиакон посмотрели на Филипа. Терзаемый сомнениями, он колебался, понимая, что негоже так выбирать епископа, но сейчас в руках Уолерана находилась судьба монастыря. Может быть, неправильно выменивать одну церковную должность на другую – это не базар, – но если он откажется, Ремигиус станет приором, а Осберт – епископом!

Однако разумные доводы сейчас казались слишком абстрактными. Он не мог устоять перед желанием стать приором, несмотря на все «за» и «против». Он вспомнил, как молился накануне Богу и как поведал ему о своем намерении бороться за это место. Сейчас он снова поднял к небесам глаза и в мыслях своих обратился к Всевышнему: «Но, Господи, если не желаешь ты, чтобы сие случилось, сделай неподвижным мой язык, и сомкни мои уста, и сдержи дыхание мое, и пусть онемею я».

Затем он посмотрел на Уолерана и сказал:

– Я согласен.

Кровать приора имела гигантские размеры, в три раза шире любой из тех, на которых когда-либо приходилось спать Филипу. Деревянное ложе находилось на высоте в половину человеческого роста, а сверху лежал пуховый матрац. Чтобы уберечь спящего от сквозняков, кровать была задрапирована пологом, на котором терпеливыми руками набожных женщин были вышиты сцены из библейской жизни. Филип смотрел на ложе не без опаски. Даже то, что у приора была собственная спальня, казалось ему излишней расточительностью – сам он никогда не имел своей спальни, – а сегодня впервые будет спать один. Но такая кровать – это уж слишком. Он бы предпочел матрац, набитый соломой, как в общей опочивальне, а этой кровати место в больнице, где на ней смогли бы упокоить свои старые кости больные монахи. Правда, по-настоящему эта кровать предназначалась не для Филипа. Когда в монастыре остановится особо знатный гость – епископ, лорд или даже сам король, – он займет эту спальню, а приор найдет себе местечко где-нибудь еще. Так что избавиться от нее Филипу будет не с руки.

– Сегодня ты выспишься наконец, – сказал Уолеран не без некоторой неприязни.

– Надеюсь, что да, – с сомнением ответил Филип.

Все произошло очень быстро. Там же, на кухне, Уолеран написал послание, в котором монахам приказывалось незамедлительно провести выборы, а кандидатом назывался Филип. Это послание он подписал именем епископа и скрепил его епископской печатью. Затем все четверо отправились в часовню.

Как только Ремигиус их увидел, он понял, что борьба проиграна. Уолеран зачитал послание, а когда прозвучало имя Филипа, монахи радостно приветствовали его. У Ремигиуса хватило ума отказаться от голосования и признать свое поражение.

И Филип стал приором.

Конец службы Филип провел словно в бреду, а затем направился через лужайку к дому приора, располагавшемуся в юго-восточной части монастыря, дабы вступить во владение своей резиденцией.

Увидев кровать, он понял, что жизнь его изменилась окончательно и бесповоротно. Теперь он стал другим, особенным, и от других монахов его многое отделяло. Он получил власть и привилегии. Но и ответственность. Он один должен был сделать так, чтобы эта маленькая монастырская община не просто смогла выжить, но начала процветать. Если они будут голодать, то по его вине; если предадутся пороку, ответственным за это будет он; если они опозорят святую Церковь, Бог спросит с него. Но Филип отдавал себе отчет, что сам и взвалил на себя это бремя и теперь должен его нести.

Первым делом следовало собрать монахов в церкви и отслужить торжественную мессу. Был двенадцатый день Рождества, праздник Крещения Господня. На службу придут жители Кингсбриджа и множество народу из окрестных селений. Отремонтированный кафедральный собор с крепкой монашеской общиной и зрелищными богослужениями мог бы привлечь тысячу людей и даже больше. Даже сейчас сюда съедутся многие местные дворяне, так как служба – это еще и возможность встретиться с соседями, поговорить о делах.

Но прежде Филипу нужно было поговорить с Уолераном.

– Те сведения, что я тебе передал… – начал он, когда они остались одни. – О графе Ширинге…

– Я не забыл, – кивнул архидиакон, – они могут оказаться поважнее, чем вопрос о том, кто станет приором или епископом. Граф Бартоломео уже прибыл в Англию. Завтра его ожидают в Ширинге.

– И что ты собираешься делать? – с тревогой спросил Филип.

– Попробую использовать сэра Перси Хамлея. Честно говоря, я надеюсь, что он будет сегодня в храме.

– Слышал о нем, но никогда не видел.

– Толстый лорд с безобразной женой и довольно привлекательным сыном. Жену-то ты не пропустишь – она как бельмо на глазу.

– Почему ты думаешь, что они встанут на сторону короля Стефана?

– Они страстно ненавидят графа Бартоломео.

– За что?

– Их сынок, Уильям, посватался к графской дочери, но она ему отказала, и свадьба расстроилась. Хамлеи чувствуют себя оскорбленными и готовы при малейшей возможности отплатить Бартоломео.

Филип удовлетворенно кивнул. Он был рад, что его это больше не касалось, – у него хватало забот в Кингсбриджском монастыре. А мирскими делами пусть занимается Уолеран.

Они вышли из дома и направились к церкви. Монахи уже ждали. Филип занял свое место во главе, и процессия двинулась.

Наступил волнующий момент, когда он вошел в церковь под пение шедших за ним монахов. Он думал о том, что новое положение символизирует власть, данную ему, дабы творить добро, и душа его трепетала. Жаль, его не видел аббат Питер из Гуинедда – старик был бы за него горд.

Он провел монахов на хоры. Особо торжественные мессы, такие, как эта, нередко служились самим епископом. Сегодня ее проведет архидиакон Уолеран. Как только Уолеран начал, Филип пробежал глазами по толпе прихожан, пытаясь отыскать семью, о которой ему рассказал архидиакон. В центральной части собора стояли около ста пятидесяти человек: те, что побогаче, в тяжелых зимних плащах и добротной кожаной обуви, а простые крестьяне в грубых куртках и валяной или деревянной обувке. Найти Хамлеев было проще простого. Они стояли в первых рядах, неподалеку от алтаря. Сначала Филип увидел леди Хамлей. Уолеран не преувеличивал – вид у нее был действительно отталкивающий. Несмотря на поднятый капюшон, можно было разглядеть большую часть ее лица, покрытого отвратительными фурункулами, которые она беспрестанно трогала своими нервными руками. Рядом с ней стоял грузный мужчина лет сорока – очевидно, Перси. Его одежда свидетельствовала, что этот человек весьма богат и обладает властью, хотя и не принадлежит к высшей аристократии. Их сын прислонился к одной из массивных колонн нефа. Это был статный молодой человек с ярко-желтыми волосами и узкими надменными глазами. Женитьба на дочери графа позволила бы Хамлеям перешагнуть черту, отделявшую мелкопоместное дворянство от знати. Ничего удивительного, что они пришли в ярость из-за несостоявшейся свадьбы.

Филип вновь сосредоточился на службе. На его взгляд, Уолеран вел ее, быть может, чуть скорее, чем следовало. Филип вновь спросил себя, правильно ли поступил, согласившись поддержать кандидатуру Уолерана на пост нового епископа, когда нынешний умрет. Уолеран был человеком знающим, но, похоже, он недооценивал значения религиозных обрядов. Ведь процветание и могущество Церкви в конечном счете лишь средства для достижения главной цели – спасения человеческих душ. Однако Филип решил, что не стоит особенно беспокоиться по поводу Уолерана. Дело сделано, и – кто знает? – старый епископ, возможно, разрушит честолюбивые планы архидиакона и проживет еще лет двадцать.

Прихожане вели себя шумно. Никто не знал слов богослужения, и лишь священники да монахи принимали в нем участие, остальные лишь подхватывали наиболее знакомые фразы да восклицали: «Аминь!» Одни в благоговейном молчании следили за службой, другие слонялись по храму, приветствуя друг друга и переговариваясь. «Это простые люди, – сказал себе Филип, – и ты должен что-то сделать, чтобы привлечь их внимание».

Месса тем временем подошла к концу, и архидиакон Уолеран обратился к собравшимся:

– Большинство из вас знает, что возлюбленный наш приор Кингсбриджский скончался. Его тело покоится здесь, в соборе, и будет погребено на монастырском кладбище сегодня вечером. Епископ и монахи избрали его преемника. Им стал брат Филип из Гуинедда.

Он замолчал, и Филип поднялся, чтобы вывести процессию из храма. Но Уолеран вновь заговорил:

– У меня есть для вас еще одно печальное известие.

Удивленный Филип снова сел.

– Я только что получил письмо, – продолжал Уолеран.

Не получал он никаких писем. Это Филип знал точно, поскольку утро они провели вместе. Что на этот раз задумал хитрый архидиакон?

– В этом письме говорится о потере, которая до глубины души вас огорчит. – Он снова сделал паузу.

Кто-то умер, но кто? Видно, Уолеран знал об этом еще до своего приезда, но держал в секрете, а теперь притворился, будто только что получил известие. Но почему?

Филип мог предположить только одно, и, если его подозрение верно, значит, Уолеран – человек гораздо более честолюбивый и вероломный, чем можно было вообразить. Неужели он обвел их вокруг пальца? Неужели Филип оказался простой пешкой в игре архидиакона?

Заключительные слова Уолерана подтвердили эту догадку.

– Горячо любимый епископ Кингсбриджский, – торжественно произнес он, – отошел в лучший мир.