Онлайн чтение книги Принцесса де Монпансье The Princess of Montpensier
Часть вторая

Оказавшись во дворце в знакомой обстановке, где когда-то он чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, Консалв еще острее ощутил трагичность своей участи. В нем вновь проснулась ненависть к дону Гарсии. Боль, причиненная утратой Заиды, на какой-то миг уступила место неистовому гневу и желанию высказать герцогу все, что накопилось у него в душе.

Отрешенный от действительности, Консалв вздрогнул при виде Герменсильды, направлявшейся к нему в сопровождении дона Гарсии. Их появление вдвоем в ночное время в месте, которое ничего, кроме неприятных воспоминаний, у него не вызывало, настолько поразило его воображение, что он не мог скрыть своих чувств и невольно отшатнулся. Уловив его замешательство, герцог заговорил первым.

– Наконец-то вы вновь с нами, мой дорогой друг! – обратился он к Консалву. – Неужели до вас не дошли слухи о тех событиях, которые произошли в королевстве? Позвольте представить вам мою жену. Да, я ее муж, и для полного счастья нам не хватает лишь вашего благословения.

Герцог нежно поцеловал Герменсильду, и она так же неясно ответила ему своим поцелуем. Затем оба стали умолять Консалва простить их за те страдания, которые по их вине ему пришлось пережить.

– Это мне надлежит просить у вас прощения за то, что я не мог совладать со своими подозрениями. Я надеюсь, вы простите мне мой первый недобрый взгляд, вызванный вашим совместным и столь неожиданным для меня появлением, и мою слепоту, помешавшую мне оценить милость, которой вы одарили мою сестру.

– Можете не сомневаться, ее красота и мое счастье простят вам еще большие грехи. Я же, со своей стороны, прошу вас забыть о том, что Герменсильда скрыла от вас свою любовь к хорошо известному вам герцогу, в чувства которого поверила.

– Счастливый конец уже оправдал ее поведение, – отвечал Консалв. – Скорее она имеет право предъявлять мне претензии за то, что я пытался воспротивиться ее счастью.

Дон Гарсия заботливо поинтересовался у Герменсильды, не устала ли она и не желает ли ввиду позднего часа удалиться к себе, попросив у нее позволения недолго побыть наедине с Консалвом.

Когда они остались вдвоем, герцог по-дружески обнял Консалва и сказал:

– Я бы очень желал, мой дорогой друг, чтобы вы забыли нанесенные вам мною обиды. Сделайте это хотя бы во имя наших прежних добрых отношений. Поверьте, я нарушил законы мужской дружбы, движимый страстью, которая лишает человека разума.

– Сеньор, я настолько поражен всем случившимся, что не знаю, как выразить свою признательность. Мне кажется, я вижу сон и не могу поверить в счастье вновь обрести ваше расположение. Но скажите мне, ради бога, чему я обязан своим возвращением.

– Вы, Консалв, задаете вопрос, ответ на который потребует долгого разговора, Но я, желая как можно скорее оправдаться перед вами, не хочу упустить случая и попробую в двух словах изложить суть того, что произошло.

Дон Гарсия хотел рассказать, как он воспылал страстью к Герменсильде, какую роль сыграл дон Рамирес, но Консалв, жалея время герцога, попросил его сразу перейти к событиям, случившимся после его отъезда из Леона, сказав, что до этого момента ему многое известно. Герцог согласился и продолжил свое повествование.

История дона Гарсии и Герменсильды

– Не сомневаюсь, что вы покинули Леон, прослышав о не извиняющем меня согласии на вашу ссылку в Кастилию и получив по ошибке отправленное вам письмо Нуньи Беллы к дону Рамиресу, из которого узнали все, что так тщательно от вас утаивалось. Дон Рамирес, в свою очередь, получил письмо, предназначенное вам, и, не сомневаясь, что вы стали обладателем его письма, невероятно забеспокоился. Меня это тоже привело в замешательство. Наша вина была общей, хотя цели мы преследовали разные. Он вашему отъезду несказанно обрадовался, я поначалу также вздохнул с облегчением. Но, поразмыслив над тем, что произошло, и поняв, какие по моей вине вам приходится переносить мучения, я готов был наложить на себя руки. Я, видимо, действительно лишился рассудка, коли так тщательно скрывал от вас свою любовь к Герменсильде. В моих чувствах к ней не было ничего, что надо было держать в тайне. Неоднократно я порывался послать за вами погоню и сделал бы это, если бы вина лежала только на мне. Но это касалось уже не одного меня – отношения между Нуньей Беллой и доном Рамиресом встали на пути вашего возвращения непреодолимой преградой. Я ничего не говорил им о своих переживаниях и надеялся, что со временем смогу забыть вас. Ваше бегство вызвало большой переполох, и каждый комментировал его на свой лад. Лишившись ваших советов и действуя по подсказке дона Рамиреса, который в своих интересах всячески старался восстановить меня против короля, я вконец разругался с отцом, и он понял, что заблуждался, считая вас причиной моего непокорного поведения. Мой разрыв с королем стал неизбежен. Усилия моей матушки-королевы по восстановлению семейного мира не дали ровно ничего, и дела зашли так далеко, что уже никто не сомневался в моем намерении создать при дворе собственную партию. Я бы никогда не пошел на это, если бы не ваш отец, который от своих людей из окружения Герменсильды узнал о моей к ней любви. Через тех же людей он передал мне, что если я хочу получить руку его дочери, то должен принять его условия: он передаст под мое командование огромную армию и неприступные крепости, не пожалеет денег, а я должен заставить отца поделиться со мной королевской властью и отдать мне часть владений. Вы знаете, Консалв, насколько я поддаюсь страстям, знаете мое честолюбие и неспособность сопротивляться порывам души. В ответ на сделанные мне предложения я получал корону и руку Герменсильды! Я проявил слабость, а вы были далеко и не могли помочь советом. Короче говоря, я принял эти предложения с радостью, но все-таки поинтересовался, кто войдет в партию, которую мне предстояло возглавить. Мне назвали имена важных особ, в том числе отца Нуньи Беллы Диего Порсельоса, одного из самых влиятельных графов Кастилии. Он и Нуньес Фернандо потребовали также, чтобы я признал их суверенитет. Это требование насторожило меня, и я, почувствовав, что иду против интересов королевства, устыдился той поспешности, с которой пожелал стать обладателем короны. Однако дон Рамирес, преследуя свои корыстные цели, сумел уговорить меня. Он пообещал ходатаям кастильских графов добиться от меня уступок в обмен на руку Нуньи Беллы. Вести переговоры с Диего Порсельосом о своем намерении просить руки его дочери он поручил мне. Я успешно справился с поручением дона Рамиреса, после чего договор между мной и кастильскими вассалами моего отца был незамедлительно подписан. Не желая дожидаться окончания открывшихся военных действий, чтобы обвенчаться с Герменсильдой, я предупредил Нуньеса Фернандо о своем намерении изобразить похищение его дочери и покинуть с ней королевский двор. Отец Герменсильды не возражал, и мне оставалось лишь привести свой план в действие. У дона Рамиреса были те же заботы, и отец Нуньи Беллы был даже рад, что его дочь будет похищена вместе с дочерью Нуньеса Фернандо. Мы выбрали для похищения день загородной прогулки королевы и уговорили возницу кареты, в которой ехали наши возлюбленные, немного отстать, чтобы дать нам возможность пересадить их в наш экипаж и отправиться в Валенсию, где я был полным хозяином. Там нас должен был ждать Нуньес Фернандо.

Все вышло как нельзя лучше. Вечером того же дня была сыграна свадьба. На стороне нашей любви была Божья воля. Она же помогла мне вынудить Нуньеса Фернандо безоговорочно подчиниться моим интересам. Мы с Герменсильдой были переполнены счастьем, и огорчало нас лишь ваше отсутствие. Я поведал ей причину вашего отъезда, и вдвоем мы часто с грустью вспоминали о вас, не зная, где вы и что с вами. Я не мог простить себе того, как обошелся с вами, и, считая дона Рамиреса виновником своего неблаговидного поступка, возненавидел его. Их свадьба была отложена, так как Нунья Белла решила ждать возвращения Диего Порсельоса, собиравшего в Кастилии войско.

Между тем меня поддержало большинство провинций, и королю не удалось собрать силы, способные противостоять моей армии. Начались сражения, и в первом же из них погиб дон Рамирес. Нунья Белла тяжело переживала его гибель, и ваша сестра постоянно находилась при ней, помогая перенести утрату. За два месяца я одержал несколько важных побед, и моя матушка в конце концов убедила короля пойти на уступки. Она прибыла в мой лагерь и заявила, что отец решил отойти от дел и готов отказаться от короны в мою пользу, но просит оставить в его руках Самору, где хотел бы провести остаток дней, а также Овьедо, чтобы после своей смерти передать эту провинцию моему брату. Я с радостью согласился на эти выгодные условия и, когда договор был готов к подписанию, отбыл в Леон, где король торжественно вручил мне корону[64] …король торжественно вручил мне корону.  – У испанского историка Марианы обстоятельства данного дворцового переворота изображаются иначе. Дон Гарсиа, поддержанный матерью и тестем Нуньесом Фернандо, восстал против власти короля, был захвачен в плен и посажен в тюрьму, но кастильские принцы его освободили. В итоге дон Альфонсо вынужден был в 910 г. отречься от престола в пользу сына и удалился в Самору – испанский город в Леоне. Эта дата важна, поскольку уточняет хронологию исторических событий, изображенных в романе.. В тот же день он уехал в Самору.

– Вы, сеньор, – не удержался Консалв, – рассказываете невероятные вещи…

– Потерпите минутку, – прервал его дон Гарсия, – я должен еще посвятить несколько слов Нунье Белле. Я не знаю, доставит вам то, что вы услышите, боль или радость, так как мне неизвестно, какие чувства вы сохранили к ней.

– Никаких.

– В таком случае я могу продолжить свой рассказ с легким сердцем.

Сразу же после подписания мира Нунья Белла вместе с Герменсильдой, теперь уже королевой, вернулась в Леон. Мне показалось, что она очень ждет вашего возвращения. Из разговора с ней я понял, что она искренне раскаивается в содеянном. Мы договорились попытаться найти вас, хотя и понимали, что, не зная, в какой части света вы нашли себе прибежище, сделать это будет весьма непросто. Нунья Белла предположила, что если кто-то и может подсказать, где вас искать, так это дон Олмонд. Я тотчас послал за ним и попросил его сообщить мне все, что ему о вас известно. Дон Олмонд сказал мне, что после моей свадьбы и гибели дона Рамиреса он неоднократно порывался поговорить со мной, поскольку причины, побудившие вас покинуть Леон, отпали сами по себе, но так и не решился на это, не зная места вашего пребывания и полагая, что каких-либо серьезных шансов найти вас у него нет. Он сообщил мне также, что на днях получил от вас письмо, в котором вы просите его писать вам на Таррагону, и высказал мысль, что вы не покинули пределы Испании. Я не замедлил отправить на ваши розыски нескольких офицеров своей гвардии. Из вашего письма к дону Олмонду я понял, что вы ничего не знаете о переменах в королевстве, и приказал им в случае вашего задержания ничего вам не говорить, желая быть первым, кто расскажет вам все новости. Несколько дней спустя дон Олмонд также отправился на ваши розыски, считая, что он лучше других справится с нелегкой задачей. Надеясь вас вновь увидеть, Нунья Белла почти не скрывала своей радости. Однако ее отец, который, как и ваш тоже, получил от меня суверенную власть над своей провинцией, обратился к королеве с просьбой отправить его дочь к нему. Герменсильда и Нунья Белла тяжело переживали разлуку, но воспротивиться воле Диего Порсельоса не посмели. Сразу же по прибытии Нуньи Беллы в Кастилию отец выдал ее, против ее воли, замуж за немецкого князя, которого привела в Испанию набожность. Он принял этого иностранца за личность исключительных достоинств и поспешил сыграть свадьбу. Возможно, этот немец и отличается какими-то особыми качествами и незаурядным умом, но ни в его натуре, ни в его внешности нет ничего привлекательного, и вряд ли судьбу Нуньи Беллы можно назвать счастливой.

– Таковы, мой дорогой Консалв, огромные перемены, случившиеся после вашего отъезда, – заключил свое повествование король. – Если вы освободились от прежних чувств к Нунье Белле и сохранили ко мне хоть толику прежней привязанности, вы наверняка сможете почувствовать себя здесь таким же счастливым, каким были раньше, а я буду несказанно рад вновь обрести столь верного друга.

– Вы слишком добры ко мне, ваше величество, – ответил Консалв, – и я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою признательность. Но мое сердце еще не излечилось от тоски, к которой приучили его несчастья и одиночество.

Дон Гарсия удалился, пожелав другу покойной ночи, а Консалва препроводили в приготовленные для него во дворце покои. Оставшись наедине с собой, он с горечью отметил, что почти не испытывает радости по поводу столь благоприятных для него перемен, объяснив себе это тем, что все его чувства вытеснены страстью к Заиде.

«О Заида, – мысленно обратился он к ней, – вы одна могли лишить меня радости, которую другой испытал бы при виде столь благосклонного поворота в своей судьбе. Я обрел несоизмеримо больше, чем когда-то потерял: мой отец получил над своими владениями суверенную власть, моя сестра стала королевой, все, кто меня предал, сурово наказаны. Но счастье меня обошло. Я готов пожертвовать всем, чем одарила меня судьба, только ради того, чтобы вновь вернуть тот блаженный миг, когда я увидел вас в лодке посреди реки».

Утром весть о возвращении Консалва тотчас облетела дворец. Король усердствовал в проявлении к нему самых теплых чувств и, как бы стараясь загладить свою вину, делал это на глазах у всех. Но эти очевидные знаки внимания не могли вернуть Консалву душевного покоя. Как он ни старался, ему не удалось скрыть своей печали от короля, который, заметив переживания друга, заставил его открыться. Консалв, уступая королевской воле, рассказал о своей любви к Заиде и о всем, что произошло с ним после его поспешного отъезда из Леона.

– Вы были правы, сеньор, – признался в конце своего повествования Консалв, – когда не соглашались с моими уверениями, будто полюбить человека можно, лишь хорошо узнав его, и я жестоко наказан за свое неверие – меня обманула женщина, о которой, как мне казалось, я знаю все. Со мной случилось то, что шло вразрез с моими убеждениями, – я полюбил Заиду, не зная о ней ровно ничего, как, впрочем, не знаю ничего и сейчас. Завидное положение, которое я занимаю сегодня при дворе благодаря вашему ко мне расположению, не может вернуть мне радость жизни.

Знаток сердечных дел, король не мог не оценить глубины переживаний друга и не предложить ему своей помощи. Он принял горе Консалва близко к сердцу и пообещал ему сделать все, чтобы получить о Заиде хоть какие-то сведения. Было решено послать в Тортосу людей, чтобы разузнать у владельца дома, в котором ночевала Заида, кто она, откуда родом и куда держала путь. Консалв, давно уже желавший дать о себе весточку Альфонсу, решил воспользоваться случаем, чтобы написать ему о своих приключениях и заверить в верности дружбе.

Тем временем мавры, пользуясь неурядицами в Леонском королевстве, захватили без объявления войны ряд городов и продвигались все дальше на север. Дон Гарсия, уязвленный в своем самолюбии и наслышанный о воинской доблести Консалва, решил двинуть войско против узурпаторов и вернуть потерянные территории. Вместе со своим братом, доном Ордоньо, он собрал большую армию и поставил во главе ее своего друга. Одержав ряд громких побед, Консалв за короткое время добился значительных успехов, вернул захваченные маврами города и осадил Талаверу[65] …осадил Талаверу…  – Имеется в виду испанский город близ Толедо, на реке Тахо. Точная дата осады Талаверы неизвестна, но речь идет о реальном событии, которое произошло в царствование дона Гарсии или (что вероятнее) его брата и преемника дона Ордоньо., крупный город и почти неприступную крепость. Король Кордовы Абдерам[66] Король Кордовы Абдерам.  – Историк Мармоль, к книге которого «Африка» обращалась госпожа де Лафайет при работе над романом, считал, что Абдерам стал королем (эмиром) Кордовы после Абдаллаха в 907 г. и что в 912 г. его сменил эмир и первый халиф (с 929 г.) Абдаррахман III (см. примеч. 22)., сменивший на престоле Абдалу, решил лично возглавить войска, собранные для борьбы против леонского короля, и двинул их на помощь осажденной Талавере. Дон Гарсия и его брат взяли под свое начало большую часть королевской армии и направили ее против Абдерама, оставив Консалва у стен осажденного города. Консалв с легким сердцем подчинился приказу – его не волновала ни смерть на поле брани, ни слава победы. О Заиде так ничего узнать и не удалось, и все его мысли были посвящены только ей. Он мечтал о встрече, и никакое положение при дворе, никакие почести не могли скрасить его безотрадную долю, которая толкала его в пекло самых яростных сражений. Король двинулся навстречу Абдераму и к концу дня вышел к хорошо укрепленным позициям врага. Несколько дней соперники стояли друг против друга, не решаясь завязать сражение: Абдерам не хотел покидать своих укреплений, дон Гарсия не располагал достаточными силами для нападения. Консалв, со своей стороны, убедился, что с оставленным ему войском осаду продолжать не только бессмысленно, но и опасно. Полностью окружить город он не мог, и каждую ночь к маврам просачивалось подкрепление. Сдерживать их вылазки становилось все труднее и труднее, и Консалв отважился на отчаянный шаг. Он решил воспользоваться небольшой брешью, которую уже проделал в обороне мавров, и бросить свое небольшое войско на штурм крепости, надеясь неожиданными действиями совершить невозможное. Хорошо все продумав и отдав нужные распоряжения, перед самым рассветом он первым бросился на врага, увлекая за собой солдат отчаянной храбростью и безудержным желанием победить. Чудо свершилось, и через два часа Консалв овладел городом. Он предпринял все меры, чтобы не допустить грабежей, но удержать от бесчинств жаждавших военной добычи победителей не смог.

Наводя порядок на улицах города, Консалв натолкнулся на группу солдат, наседавших на мужественно отбивающегося мавра. Высокий немолодой воин, отражая удары, пытался пробиться к расположенному поблизости замку, защитники которого продолжали обороняться. Бой был неравным, и жизнь мавра висела на волоске. Консалв со шпагой в руке бросился между сражающимися и остановил схватку, пристыдив солдат за недостойное поведение и приказав им удалиться. Солдаты, узнав своего командира, извинились, но предупредили его, что перед ним знаменитый Зулема[67] Зулема – по всей видимости, вымышленный персонаж, как и упоминаемые далее его родственники – принц Осмин, его жена Беления и их дочь Фелима., положивший немало их товарищей и пытающийся укрыться в замке. Консалву было хорошо известно имя прославленного полководца, командовавшего войсками мавров. Он подошел к нему, и Зулема, понимая бесполезность дальнейшего сопротивления, с достоинством отдал испанцу саблю. Консалв передал пленника сопровождавшим его офицерам, потребовав от него распорядиться о сдаче замка и пообещав взамен сохранить жизнь его защитникам. Двери распахнулись, и Консалв, взяв с собой часть свиты, вошел внутрь. Ему сообщили, что в замке находится много арабских женщин, и он попросил провести его к ним. В большой, изысканно убранной в мавританском стиле комнате на коврах полулежали несколько женщин. Понимая свое положение пленниц, они встретили вошедшего молча, с затаенным страхом. Несколько поодаль на диване сидела еще одна женщина, в богатом одеянии, подперев одной рукой голову и смахивая другой слезы. Она смотрела в сторону, как бы не желая видеть своих врагов. При шуме шагов подошедшей к Консалву свиты женщина повернула голову, и он увидел Заиду, свою Заиду, только еще более красивую и великолепную, чем раньше, несмотря на ее печально-отрешенный вид. Консалв был настолько поражен увиденным, что пришел в полное замешательство; Заида была удивлена не меньше, но ее глаза оживились и засветились надеждой на спасение. Придя в себя, они кинулись друг другу навстречу и оба одновременно заговорили. Сбиваясь, Консалв на греческом языке пытался извиниться за то, что предстал пред ней в роли врага, Заида на испанском уверяла его, что все ее страхи прошли, и благодарила за то, что он вторично спас ей жизнь. Они вдруг замолчали, удивившись, что понимают друг друга, и оба покраснели, вспомнив причины, побудившие их взяться за изучение языков. Первым прервал молчание Консалв, вновь заговорив на греческом языке:

– Не знаю, сеньора, правильно ли я поступил, проведя столько дней и ночей над учебниками только для того, чтобы иметь возможность разговаривать с вами. Не услышу ли я такое, что заставит пройти меня через новые испытания? Но как бы то ни было, я благодарю судьбу за то, что после всех неудач вновь вижу вас.

Услышав слова Консалва, Заида смутилась и посмотрела на него своими прекрасными глазами, в которых не было ничего, кроме грусти.

– Позвольте мне ответить вам вопросом, который волнует меня больше всего, – сказала она, перейдя на родной язык. – Я ничего не знаю о судьбе своего отца, который весь день подвергал себя смертельной опасности. Не могли бы вы хоть как-то успокоить меня?

Консалв подозвал стоявших поблизости офицеров и приказал им сделать все, чтобы найти отца Заиды. К его великой радости, ему сообщили, что отцом девушки является принц, которому он только что спас жизнь. Услышав об этом, Заида, восхищенная благородным поступком Консалва, искренне, со слезами радости на глазах, поблагодарила его. Консалв смутился и, сославшись на свои обязанности военачальника, учтиво попрощался с дамами и занялся осмотром замка. Каково же было его удивление, когда среди его обитателей он увидел дона Олмонда, след которого пропал с тех пор, как тот отправился на поиски Консалва. Выразив самые лучшие чувства и признательность своему юному другу за заботу о нем, Консалв поспешил вернуться к Заиде, но их разговор тут же был прерван появлением вестового, сообщившего о новых беспорядках в городе – солдаты продолжали бесчинствовать, грабя жителей и сея панику. Утихомирив солдат, Консалв отослал к королю курьера с сообщением о взятии им Талаверы и вновь отправился в замок. Он нашел Заиду одну и решил наконец-то открыть ей свою страсть, но настолько оробел, что лишился дара речи – куда как легче оказалось овладеть понятным для возлюбленной языком, чем выразить ей свои чувства. Однако, не желая упускать случая и вспомнив все их злоключения, так долго не дававшие им возможности поговорить и узнать друг друга, он поборол робость и уже был готов произнести первые слова, как его опередила Заида:

– Я очень рада, что теперь, когда вы знаете мой язык, а я ваш, нам не надо прибегать к жестам, чтобы понять друг друга.

– Я был настолько несчастен, не имея возможности разговаривать с вами на понятном вам языке, – сказал Консалв, – что выучил его, даже не надеясь, что смогу когда-нибудь воспользоваться им и рассказать вам обо всем, что накопилось у меня на душе.

– Я выучила ваш язык, – ответила, слегка запнувшись, Заида, – потому что нельзя жить в чужой стране, не зная ее языка. Очень трудно, когда тебя никто не понимает и ты никого не понимаешь.

– Мы провели вместе немало часов, сеньора, и порой мне казалось, что, не понимая смысла слов, я хорошо понимаю ваши мысли и чувства. Думаю, что и вы хорошо понимали мое состояние.

– Уверяю вас, я не столь проницательна, как вам это кажется. Могу лишь сказать, что нередко в ваших глазах мне виделась глубокая печаль.

– Я пытался на своем языке объяснить вам причины этой печали и уверен, что вы, не имея возможности проникнуть в смысл моих слов, сумели тем не менее проникнуть в мои мысли. Нет, сеньора, не возражайте. Вы не только поняли меня, но и ответили мне вашим подчеркнуто сдержанным отношением. Но, узнав, что я вам безразличен, я не мог не узнать и о других ваших чувствах, которые трудно скрыть, как бы нам порой того ни хотелось. Признаюсь вам, иногда я ловил на себе такой взгляд ваших прекрасных глаз, который мог бы сделать меня самым счастливым человеком, если бы я не знал, что он предназначен не мне, а кому-то другому, и я лишь напоминаю вам о нем.

– Не смею убеждать вас в обратном, – ответила Заида. – Вы действительно напоминали мне кое-кого. Но у вас не должно быть причин для беспокойства, даже если я скажу вам, что нередко желала, чтобы вы были тем, кому завидуете.

– Не знаю, сеньора, радоваться мне вашим словам или печалиться, но я готов ко всему и прошу вас объяснить их смысл.

– Я и так уже очень многое сказала вам, а мои последние слова просто вырвались у меня, и, прошу вас, ни о чем меня больше не расспрашивайте.

– Я поистине обречен не понимать вас, даже когда вы говорите на прекрасном испанском языке. Неужели вы столь жестокосердны, чтобы своим умолчанием посеять в моей и без того растерзанной душе зерна новых сомнений? Или я умру у ваших ног, или вы расскажете мне, кого вы оплакивали во время нашего пребывания в доме Альфонса и кто, на мое горе или мое счастье, так похож на меня. У меня есть немало других вопросов, но в знак моего к вам уважения я не смею докучать вам своей назойливостью. Не сомневаюсь, однако, что со временем ваше доброе сердце само откроет мне все тайны.

Заида хотела что-то ответить, но в комнате появились арабские дамы, засыпавшие Консалва вопросами, а затем и другие люди из замка, и она с явным облегчением прервала разговор.

Консалв покинул замок и удалился в свои апартаменты в хорошем расположении духа, довольный тем, что наконец-то нашел Заиду, и нашел в отвоеванном им у мавров городе, где был полновластным хозяином. Ему даже показалось, что его появление обрадовало ее, а в том, что она выучила испанский язык и при первой же встрече заговорила на нем, он увидел добрый знак. Он был счастлив, насколько может быть счастлив влюбленный, еще не уверенный во взаимности, но уже не сомневающийся в благосклонном к себе отношении.

Приятные мысли Консалва были прерваны приходом дона Олмонда, которого он оставил руководить размещением в стенах замка части гарнизона. Полагая, что дон Олмонд, проведший вместе с Заидой в замке длительное время, может что-то знать о ней, Консалв решил расспросить его, опасаясь при этом встретить в лице юного друга нового соперника. Однако желание узнать о возлюбленной как можно больше взяло верх, и, поинтересовавшись сначала о том, какими судьбами дон Олмонд оказался в Талавере, и, выслушав рассказ друга о его пленении во время поисков Консалва в Таррагоне, он перевел разговор на Зулему, с тем чтобы, как бы невзначай, перейти к той, кто интересовал его больше всего остального.

– Видите ли, – отвечал дон Олмонд, – Зулема приходится племянником халифу Осману[68] Каимакан – один из высоких военных чинов в средневековой мусульманской армии., и, если бы судьба была к нему более благосклонной, он, вне всякого сомнения, уже давно был бы на месте сегодняшнего каимакана[69] Каимакан – один из высоких военных чинов в средневековой мусульманской армии.. Но и сейчас он высокочтимая среди арабов особа. Король Кордовы поставил его во главе своих войск, воюющих с испанцами. Я был поражен роскошью и великолепием здешнего двора, как и благородством царящих здесь нравов. Мне довелось застать Белению, жену принца Осмина – брата Зулемы, даму, всеми почитаемую как за ее достоинства, так и за высокое происхождение. При ней постоянно находилась ее дочь – принцесса Фелима, всех поражавшая своей красотой и умом. Вы наверняка обратили внимание на необычайную красоту Заиды и можете легко представить мое удивление, когда я впервые увидел здесь сонм красавиц, достойных самого большого восхищения.

– Да, я не могу не согласиться с вами, – ответил Консалв. – Такой совершенной красоты, какую являет собою Заида, мне не доводилось видеть. У нее, должно быть, нет отбою от поклонников?

– В нее безумно влюблен Аламир, принц Тарский[70] Аламир, принц Тарский – вымышленный персонаж.. Впервые он увидел ее на Кипре и с тех пор очарован ею. Потерпев кораблекрушение у берегов Каталонии, Зулема с дочерью остался в Испании. Аламир вслед за Заидой поспешил в Талаверу.

Услышав от дона Олмонда эти слова, Консалв побледнел. Разве не подтверждали они его подозрений? Он понял, что сбылись его худшие предчувствия, и надежды, которыми он так часто себя убаюкивал, на ошибочность своих предположений окончательно улетучились вместе с радостью от встречи с Заидой, уступив место новой, еще более острой боли. У него не было ни малейших сомнений, что именно Аламира Заида оплакивала во время их пребывания в обители Альфонса, что похож он именно на этого принца, разыскавшего ее у берегов Каталонии. Вид Консалва испугал дона Олмонда, и он поспешил предложить ему помощь. Но Консалв не мог объяснить причин своего расстройства – ему было стыдно признаться, что он вновь охвачен страстью после несчастной любви и бегства из Леона, свидетелем которого был его юный друг. Он сослался на временное недомогание и не удержался, чтобы не спросить, не видел ли дон Олмонд Аламира, достоин ли он красоты Заиды и любит ли она его.

– Мне не довелось с ним встречаться – он отправился вслед за Абдерамом еще до того, как пленником меня доставили в этот город, – ответил дон Олмонд. – Знаю лишь, что он пользуется большим уважением. Любит ли его Заида, мне неизвестно. Но насколько я наслышан о его галантности и обходительности, думаю, что женщине трудно не обратить на него внимания, тем более что Аламир – ее страстный поклонник. Принцесса Фелима, с которой меня связывают дружеские отношения, несмотря на затворнический образ жизни арабских женщин ее круга, часто рассказывала мне о нем, и, судя по ее словам, его достоинства под стать его беззаветной любви.

Консалву хотелось услышать от дона Олмонда все, что тому известно о Заиде и ее отношениях с Аламиром, но, боясь проговориться о своих чувствах, он осведомился лишь о судьбе Фелимы. Дон Олмонд ответил ему, что Фелима последовала за своей матерью в Оропесу[71] Оропеса – город неподалеку от Талаверы., где ее отец, принц Осмин, возглавил войско.

Консалв удалился к себе, сославшись на усталость. На самом же деле ему не терпелось остаться одному, наедине со своим горем. «Почему я встретил Заиду раньше, чем узнал о ее любви к Аламиру? – вопрошал он. – Знай я об этом, я никогда бы так не страдал от разлуки с ней и никогда бы не радовался так, найдя ее. Надежды вспыхивают во мне лишь для того, чтобы тут же угаснуть. Почему даже доброжелательный взгляд Заиды должен причинять мне страдания? Зачем ей надо утешать меня, если сердце ее принадлежит Аламиру? И что означает ее желание видеть меня на месте того, кто похож на меня?»

Эти грустные размышления лишь усугубляли его горе. Подавленный, он ждал наступления следующего дня, который мог бы подарить ему радость встречи и беседы с Заидой, если бы его не угнетала мысль, что продолжение прерванного накануне разговора лишь полностью откроет ему глаза на несбыточность его мечтаний.

В середине ночи Консалва разбудил гонец, посланный им к королю с победной реляцией, и передал приказ его величества срочно идти на соединение с королевской армией. Дону Гарсии донесли, что к маврам подтягивается подкрепление, и, узнав о взятии Консалвом Талаверы, он решил собрать в один кулак все свое войско и нанести удар до подхода свежих сил противника. Консалву было непросто выполнить королевский приказ – его солдаты еще не отдохнули от тяжелого боя предыдущей ночи. Но желание вновь ринуться в пекло сражения было столь огромным, что уже к рассвету ему удалось подготовить солдат к выступлению. Как ни тяжело ему было, он решил покинуть город, не попрощавшись с Заидой, но приказав отвести Зулему в замок к дочери и сообщить ей после ухода войск о причинах его внезапного исчезновения.

Двигаясь во главе кавалерийской колонны, Консалв, погруженный в печальные размышления, вновь и вновь перебирал в памяти удары, нанесенные безжалостной судьбой. На подходе к лагерю его встретил король, и Консалв, спешившись, в подробностях рассказал ему о взятии Талаверы. Доложив о делах военных, он поведал о делах сердечных, рассказав, при каких необычных обстоятельствах он нашел Заиду и что наконец-то узнал, кто его счастливый и причинивший ему столько страданий соперник. Король поблагодарил его за ратные подвиги и близко к сердцу принял его личное горе. Ответив поклоном, Консалв ушел к солдатам, думая, как лучше разместить их на отдых перед новыми боями. Король, однако, все еще колебался начинать сражение. Его смущали хорошо укрепленные позиции врага, его численность и открытая местность, которую предстояло преодолеть войскам перед решающей схваткой. Консалв, подогреваемый надеждой сойтись с поклонником Заиды в открытом бою, с таким рвением доказывал необходимость немедленного выступления, что король не устоял и назначил сражение назавтра.

Армия арабов расположилась на равнине перед городом Альмаразом. К их лагерю, окруженному большим лесом, вела пролегающая через него теснина – единственный путь, позволяющий незаметно вывести войска на равнину, но и представляющий немалую опасность. Консалв, однако, выбрал именно этот путь, и во главе кавалерии первым углубился в лес. Появление его эскадронов на равнине, перед самым носом противника, застало арабскую армию врасплох, и, пока они перестраивали свои порядки, батальоны Консалва заняли на левом фланге выгодные для атаки позиции, вслед за чем его конница обрушилась на врага, смяла его и обратила в бегство. Преследуя отступающих, Консалв не столько думал о победе, сколько искал встречи с принцем Тарским. В это время на правом фланге королевских войск дела шли намного хуже. Арабам удалось прорвать испанские линии и выйти к позициям резервных войск, командовал которыми сам король. В ожесточенной схватке ему в конце концов удалось не только остановить врага, но и, переломив ход событий, отбросить его к воротам Альмараза. У арабов оставалась еще пехота, возглавляемая Абдерамом. Консалв бросил против нее свою кавалерию, но вооруженные луками и копьями пехотинцы, не дрогнув, подпустили всадников поближе и остановили их градом копий и стрел. Трижды Консалв безуспешно бросал против них свою кавалерию, пока не взял их в кольцо и, восхищенный их мужеством, не предложил сложить оружие. Пехотинцы сдались Консалву и, в свою очередь, оценили как его доблесть, так и великодушие. Подъехавший к нему король рассыпался перед ним в похвалах, благодаря за решающий вклад в победу испанских войск. Король Абдерам почувствовал, что сражение проиграно, и поспешил укрыться за стенами Альмараза. Овеянному славой Консалву одержанная победа не принесла, однако, никакой радости – он не нашел желанной смерти в бою и не скрестил оружия со своим счастливым соперником.

От пленных Консалв узнал, что принца Аламира в войсках Абдерама не было – он возглавлял спешившие на подмогу войска, на которые арабы возлагали все свои надежды.

Между тем арабы, собрав остатки разбитой армии и получив долгожданное подкрепление, укрепили город, и леонскому королю пришлось отказаться от его штурма и довольствоваться празднованием победы, одержанной на равнине. Абдерам к тому же предложил заключить перемирие, чтобы похоронить погибших, и дал понять, что не возражает против мирных переговоров.

Перемирие было заключено, и как-то, объезжая войска, Консалв увидел на одном из холмов двух вражеских всадников, отбивающихся от наседавших на них испанцев. Храбрецы отчаянно сопротивлялись, но силы были неравные. Консалв, пораженный недопустимой во время перемирия стычкой и возмущенный действиями испанских всадников, явно пытающихся воспользоваться вопреки законам воинской чести своим численным преимуществом, послал вестового с приказом немедленно прекратить схватку и доложить ему о ее причинах. Вернувшийся гонец сообщил, что два арабских всадника, покидавших город, были без всяких на то оснований задержаны передовым охранением недалеко от испанских позиций, но оказали сопротивление, и подоспевший кавалерийский отряд решил взять их в плен. Консалв отправил одного из офицеров своей свиты с приказом извиниться от его имени перед арабами и обеспечить им безопасный проезд. Продолжив осмотр войск и побывав в ставке короля, он вернулся на свой бивак далеко за полночь и тут же уснул. Утром офицер, посланный обеспечить безопасность двух арабских всадников, пришел к нему с докладом.

– Сеньор, – обратился он к Консалву, – один из арабов, которых мы по вашему приказанию сопровождали вдоль наших позиций, просил передать вам, что только неотложное дело, которое не имеет никакого касательства к военным действиям, не позволило ему, принцу Аламиру, лично отблагодарить вас за спасение его жизни.

Консалв обомлел, услышав имя принца, которого готов был идти искать на краю света, не зная ни рода его, ни племени, и который на его глазах проследовал в двух шагах от позиций испанских войск. Он не сомневался, что Аламир отправился на свидание с Заидой. С трудом выдавив из себя слова, он спросил офицера, какой дорогой поехали арабские всадники, и узнав, что они взяли путь на Талаверу, попросил всех, кто находился в его палатке, оставить его одного. Нервы Консалва напряглись до предела – что он мог предпринять, если даже в лицо не знал принца Тарского? «Он не только избежал моей мести, – с горечью думал Консалв, – но я еще и расчистил ему путь в Талаверу. Я здесь терзаюсь мыслями, а он там беседует с Заидой, рассказывает ей, как обвел меня вокруг пальца. Да и имя свое он открыл офицеру, с тем чтобы посмеяться надо мной. Но радость его будет недолгой – я найду его, и шпаги нас рассудят».

Консалв решил тут же оставить армию и отправиться в Талаверу, чтобы помешать встрече Аламира с Заидой, пронзить шпагой сердце соперника или погибнуть на глазах у возлюбленной. Однако его решению не суждено было сбыться. Ему доложили, что в нескольких лье от лагеря обнаружено арабское войско и король приказал ему выяснить замыслы противника. Консалву пришлось подчиниться. Он оседлал коня и отправился во главе кавалерийского отряда в сторону леса. Войско оказалось всего лишь обозом, охраняемым несколькими всадниками. Консалв отослал отряд в лагерь, оставив при себе нескольких офицеров, и не спеша последовал за обозом. Подождав, когда отряд скроется из виду, он прибавил шагу и поскакал в сторону Талаверы. Не проехал Консалв и полпути, как ему повстречался богато одетый арабский всадник с печальной миной на лице. Кто-то из офицеров обратился к Консалву по имени. Всадник, услышав имя Консалва, встрепенулся и, подъехав, поинтересовался, кому принадлежит это имя. Когда ему указали на Консалва, всадник остановил коня и вежливо обратился к нему:

– Я очень рад увидеть человека, о доблести и великодушии которого ходит молва, и поблагодарить его за оказанную мне услугу.

Произнеся эти слова, молодой араб поднес в знак приветствия руку к головному убору, но, всмотревшись в лицо своего визави, воскликнул:

– Велик Аллах! Так это вы – Консалв?

Глядя в глаза Консалва, он замер на месте. Лицо его преобразилось, и голос зазвучал по-иному:

– Имею честь назвать себя – я Аламир, и Аламир обязан убрать со своего пути человека, которого судьба предназначила Заиде, если не само ее сердце остановило на нем свой выбор.

Консалв, спокойно внимавший первым словам всадника, услышав имена Аламира и Заиды, не сразу даже осознал, что перед ним его соперник, на встречу с которым он ехал в Талаверу, полный гнева и жажды мести.

– Я не знаю, – ответил он на выпад Аламира, – предназначена ли мне Заида судьбой, но если вы – как я понял из ваших слов – принц Тарский, то овладеть ею вы сможете, только лишив меня жизни.

– Теперь я не сомневаюсь, что вижу перед собой того, кому обязан своим несчастьем, и могу ответить вам вашими же словами.

Консалв почти не слышал последних слов Аламира и, сдерживая себя, чтобы тут же не броситься на соперника, отступил на несколько шагов. Не желая, чтобы свита вдруг вздумала вмешаться в их поединок, он приказал ей удалиться. В его голосе звучала такая решимость, что сопровождавшие его офицеры не посмели ослушаться. Они поскакали во весь опор в лагерь в надежде найти более высокое начальство, способное прекратить смертельную схватку. Консалв и Аламир не замедлили скрестить шпаги. Это был бой равных соперников, не желавших уступать друг другу ни в отваге, ни в мастерстве владения шпагой. Несколько раз клинок Консалва достигал цели. Сам он также был ранен, но, чувствуя, что одолевает противника, готовился нанести последний и решающий удар. Этим бы, наверное, поединок и закончился, если бы неподалеку от леса не оказался король со своей свитой. Привлеченный криками отосланных Консалвом офицеров, королевский отряд поспешил к месту поединка и разнял сражавшихся. Оруженосец Аламира назвал королю имя своего хозяина, и если бы не Консалв, приказавший своим людям оказать помощь истекающему кровью сопернику, участь принца была бы иной.

Преклоняясь перед великодушием друга, король приказал сделать все для спасения жизни раненого, но все-таки его больше волновала жизнь Консалва, которого, по его указанию, бережно доставили в лагерь. Путь до лагеря израненный Аламир вынести бы не смог, и его отнесли в ближайший замок. В лагере врачи успокоили короля, заверив его, что жизнь Консалва вне опасности, и дон Гарсия решил узнать из его уст причины кровавой схватки. Как всегда, Консалв был откровенен и поведал королю о своих злоключениях, и дон Гарсия, не желая долгим разговором утомлять раненого друга, решил оставить его в покое. Одиночество пугало Консалва, и он взмолился:

– Ваше величество, не оставляйте меня. Помогите мне освободиться от гнетущих мыслей. Я не понимаю ни слов, ни поведения Аламира. Я встречаю его, но вижу, что он не искал этой встречи. Он искренне благодарит меня и вдруг преображается, хватаясь за шпагу. Что заставило его так измениться, узнав мое имя? Кто внушил ему, что Заида предназначена мне судьбой и, как он говорит, возможно, даже сама или по воле Зулемы остановила на мне свой выбор? Что все это означает? Если он услышал обо мне как о сопернике из ее уст, ему нечего было меня опасаться. Он не может не знать, что ее отец даже не подозревает о моем существовании и о моей любви к его дочери, что моя религия уже лишает меня каких-либо надежд. Какой смысл таится в его словах? Почему мое лицо сказало ему больше, чем мое имя?

– Да, мой дорогой Консалв, – сочувственно проговорил король, – распутать этот клубок непросто. Чем больше думаешь, тем больше возникает вопросов. А не могло случиться так, – вдруг оживился дон Гарсия, – что Аламир видел вас, когда вы скрывались у Альфонса под именем Теодориха, и сейчас, столкнувшись с вами лицом к лицу, признал в вас своего соперника?

– Да, сеньор, я тоже думал об этом. Но эта мысль показалась мне настолько чудовищной, что я тут же отогнал ее. Возможно ли, чтобы Аламир прятался где-то в этом пустынном крае и тайком встречался с Заидой? Возможно ли, чтобы радостный блеск, который мне доводилось иногда видеть в ее глазах и который служил мне единственным утешением, был всего лишь отблеском счастья, испытанного от свиданий с Аламиром? Но я не покидал Заиду ни на минуту, был всегда с ней рядом, и, если бы Аламир находился там, я не мог бы его не увидеть. Теперь же она знает, кто я. Аламир только что виделся с ней, и она наверняка рассказала ему обо мне – значит, он знал, что я его соперник. Почему же тогда, учтиво обратившись ко мне со словами благодарности, он вдруг резко изменился? Когда я начинаю строить догадки, мой мозг, не находя вразумительных ответов, заходит в тупик.

– Уверены ли вы, Консалв, что Аламир виделся с Заидой? Вчера он довольно поздно покинул город, а сегодня утром вы встречаете его в лесу. Мне сдается, что добраться до Талаверы за столь короткое время вряд ли возможно. Впрочем, это нетрудно выяснить. Два моих офицера сообщили, что провели прошлую ночь в лесу и там же находился арабский принц. Сейчас они расскажут нам, где он им повстречался.

Король послал за офицерами и приказал им рассказать, где и в каком часу они видели Аламира.

– Сеньор, – ответил один из офицеров, – вчера мы возвращались из Ариобизба, куда были посланы с поручением, и к вечеру очутились в большом лесу, в трех-четырех лье от лагеря, где и решили заночевать. Вскоре меня разбудил шум голосов. Еще было светло, и в отдалении я увидел арабского принца, который разговаривал с благородной, судя по одежде, дамой. После продолжительного разговора собеседница принца оставила его в одиночестве и присоединилась к другой даме, расположившейся на траве недалеко от нас. Они разговаривали довольно громко, но на непонятном мне языке, не похожем на арабский. Несколько раз до моего слуха долетало имя Аламира. Я не мог различить их лица, так как видел их со спины, но мне показалось, что та, которая разговаривала перед этим с принцем, горько плакала. Затем они удалились и, судя по скрипу колес и топоту копыт, отбыли в сторону Талаверы. Я разбудил напарника, и мы двинулись в путь. Под одним из деревьев то ли в задумчивости, то ли в расстроенных чувствах лежал принц. Его оруженосец спросил нас, смогут ли они засветло добраться до арабского лагеря. Я ответил, что нет, и ночь и мы, и они провели в одной деревне.

Выслушав рассказ офицера, король мысленно отругал себя, почувствовав, что услышанное расстроило Консалва еще больше.

– Как видите, сеньор, – сказал Консалв, когда офицеры оставили их, – я был прав, утверждая, что Заида виделась с Аламиром.

– Но как это могло случиться, – удивился король, – если она содержалась в замке как пленница?

– Мой злой гений не упускает случая, чтобы обратить мне во вред любое мое действие. Уезжая из Талаверы, я приказал стражникам не ограничивать свободы Заиды и разрешать выходить из замка, когда ей заблагорассудится. Вот и расплата – она встречается с Аламиром в лесу. Недаром он сказал моим людям, что едет по своим личным делам. Вчера он встретился с Заидой. Расставшись с ним, она плакала. Разве нужны какие-либо еще доказательства ее любви к принцу? Дайте, сеньор, мне возможность спокойно умереть от полученных ран и не тратьте ваше драгоценное время и ваши душевные силы на уход за не угодным Богу пасынком фортуны. Зачем вы так добры к жалкому неудачнику – мне стыдно за самого себя.

Наутро принцу Тарскому стало намного хуже, он лежал весь в жару, и, казалось, часы его сочтены. Консалв вообразил, что Заида, узнав о состоянии Аламира, пришлет кого-нибудь за известиями, и отправил верного человека в замок, где находился принц, с приказом ежедневно доносить ему о появлении возможного гонца. Он даже думал поручить своему человеку узнать, действительно ли арабский принц похож на него, но этому мешало израненное лицо соперника.

Посланец Консалва добросовестно выполнил поручение и доложил, что никто не искал встречи или разговора с раненым принцем, но каждый день в замок наведываются неизвестные люди, которые справляются о его здоровье, но не желают назвать тех, кто их послал. Консалв перестал сомневаться, что Заида любит Аламира, но каждое новое тому подтверждение причиняло ему острую боль. В палатку вошел король и, увидев на лице друга следы душевных мук, запретил кому бы то ни было вести с ним разговоры о Заиде и Аламире, опасаясь ухудшения его здоровья.

Тем временем перемирие закончилось, и оба лагеря были готовы вновь сойтись в битве. Абдерам осадил небольшую крепость, которую защищал крохотный испанский гарнизон. По воле судьбы в этой крепости находился на излечении близкий родственник дона Гарсии герцог Галисийский[72] Герцог Галисийский – правитель Галисии, которая подобно Астурии и Леону в описываемый период была христианским королевством, активно участвующим в Реконкисте., получивший ранения в недавних сражениях. Герцог возглавил горстку храбрецов и оборонялся с такой дерзкой самоотверженностью, что привел Абдерама в бешенство. Взяв крепость, Абдерам тут же приказал отрубить герцогу голову. Это был далеко не первый случай, когда мавры в победном раже проявляли бессмысленную жестокость по отношению к испанским пленникам. Узнав о гибели герцога Галисийского, король пришел в ярость. В войсках весть об убийстве любимого военачальника вызвала бурное негодование, и они, охваченные жаждой мести, потребовали от короля поступить с принцем Тарским так же, как Абдерам поступил со своим пленником. Король, опасаясь беспорядков среди солдат, дал на казнь свое согласие, но, не желая прослыть убийцей едва живого пленника, отложил ее до его выздоровления. Королю Кордовы он отправил послание, в котором известил его, что, как только принц Аламир оправится от ран, ему будет публично отсечена голова.

Консалв, которому по воле короля никто не смел даже заикнуться о Заиде и Аламире, находился в полном неведении об уготованной принцу Тарскому участи. Несколько дней спустя после этих событий ему доложили, что его желает видеть слуга дона Олмонда. Консалв принял посыльного и получил от него пачку писем. На словах слуга добавил, что его господин не понимает, чем вызван королевский приказ задержать его в Барагеле и почему он не может добиться никаких известий о состоянии здоровья своего друга и покровителя. Консалв взял письмо, на котором значилось его имя, и распечатал его.

Письмо дона Олмонда Консалву

«Если бы я знал о Вашем великодушии только понаслышке, я ни за что не решился бы обратиться к Вам с этим письмом и счел бы бессмысленным просить Вас встать на защиту Вашего врага. Но я знаю Вас достаточно и не сомневаюсь поэтому, что Вы с радостью откликнетесь на просьбу, которую мне велено передать Вам. Как бы ни был справедлив приказ короля поступить с принцем Тарским так же, как мавры обошлись с герцогом Галисийским, спасение жизни столь доблестной и достойной личности, как Аламир, несомненно, явилось бы с Вашей стороны еще одним благороднейшим жестом. Мне кажется также, что Вы не можете не проявить сострадания к небезызвестной Вам сгорающей от страсти душе».

Имя Аламира и последняя строчка письма заставили Консалва вздрогнуть. Что произошло с герцогом Галисийским, он не знал и попросил слугу дона Олмонда рассказать ему о случившемся. Слуга, которому показалось странным, что такая важная персона может не ведать об известных последнему солдату вещах, в двух словах изложил историю гибели герцога. Выслушав печальное известие, Консалв открыл пакет с небольшим письмом, которое пересылал ему дон Олмонд.

Письмо Фелимы дону Олмонду

«Используйте свое влияние на Консалва и уговорите его спасти Аламира от гнева леонского короля. Оградив Аламира от смерти, он не спасет ему жизнь – его раны смертельны. Консалв уже достаточно отмщен, и эта обращенная к нему просьба служит тому лишь подтверждением. Умоляю Вас, добейтесь отмены казни, которая унесет жизнь не только Аламира».

«Ах, Заида, Заида! – воскликнул Консалв. – Слова Фелимы – это ваши слова, и вы умоляете меня спасти жизнь Аламиру. Зачем вы так жестоки ко мне, и на что вы меня толкаете? Неужели мне мало своих несчастий? Почему я должен спасать жизнь тому, кто причинил мне столько горя? Могу ли я воспротивиться воле короля? Разве его решение несправедливо? Он был вынужден принять его, и я совершенно к этому не причастен. Я ничего не понимаю – если бы Аламир не был моим удачливым соперником, меня никто не попросил бы побеспокоиться об его участи, но он мой соперник – и меня просят спасти ему жизнь. Не жестоко ли это? Могу ли я побороть свою ненависть? Хватит ли у меня великодушия пощадить того, кто отнимает у меня Заиду? Уступит ли король моим настояниям? Рискнет ли он ради меня бунтом негодующих солдат? Разве я не должен печься об интересах короны? Смерть Аламира дает мне пусть слабую, но все-таки надежду. Он, и только он, лишает меня Заиды. Но буду ли я счастлив, если мой враг погибнет и я буду причиной ее безутешного горя?»

Внутренний голос Консалва умолк. Ни на один из заданных себе вопросов ответа он не нашел. Вдруг его как будто обожгло. Он решительно поднялся с постели и, несмотря на слабость и ноющие раны, приказал доставить его к королю. Увидев Консалва, дон Гарсия удивился, но еще большим было его удивление, когда он узнал, зачем его друг пожаловал.

– Сеньор, – обратился Консалв к королю, – если вы по-прежнему добры ко мне, отмените казнь Аламира. От его жизни зависит моя жизнь.

– Консалв, о чем вы говорите? – Король отказывался понимать. – И как может статься, что сохранение жизни человеку, который причинил вам столько страданий, может успокоить вашу душу?

– Я выполняю просьбу Заиды, сеньор. Я не могу уронить себя в ее глазах. Она знает, что я люблю ее и ненавижу принца Тарского, и тем не менее верит в меня и умоляет сделать все, чтобы спасти ее возлюбленного от неминуемой гибели. Заида обращается ко мне за помощью, и моя честь не позволяет отказать ей. Помогите мне выполнить ее просьбу.

– Я отказываюсь внимать чувствам, рожденным вашим слепым великодушием и любовью, которая лишает вас здравого смысла. Я не имею права поступиться своими и вашими интересами. Принц Тарский должен умереть в назидание королю Кордовы. Это научит его уважать противника и в то же время успокоит мои войска, готовые выйти из повиновения. Смерть Аламира к тому же отдаст в ваши руки Заиду и вернет вам душевный покой.

– О каком покое может идти речь, сеньор, если я буду знать, что смерть принца Тарского повергла Заиду в отчаяние, а на меня обрушила ее гнев, – с болью в голосе возразил Консалв. – Мне не отнять Заиду ни у живого, ни у мертвого соперника. Стоит ли пытать судьбу бездумным упрямством? Пусть лучше Заида по-женски посочувствует мне как неудачливому влюбленному, чем станет относиться с ненавистью и презрением.

– Не торопитесь, Консалв, с вашим требованием ко мне и подумайте хорошенько, так ли уж вы желаете того, чего у меня просите.

– Нет, сеньор, мне не о чем думать – своего решения я не изменю. Меня уже посетила недостойная мысль о том, что смерть Аламира сулит мне какие-то надежды, и не стоит к этому возвращаться. Я не хочу, чтобы Заида могла заподозрить меня в непорядочности. Умоляю вас, ваше величество, не отказать мне в моей дерзкой просьбе и сегодня же объявить в войсках о вашей королевской воле помиловать принца Тарского.

– Хорошо, – сказал после некоторого раздумья дон Гарсия, – я отступаю перед вашим благородством, но с обнародованием моей воли придется подождать. Вам известно о наших планах относительно Оропесы. Ее жители обещали нам открыть сегодняшней ночью ворота крепости. Если атака будет успешной, солдаты на радостях станут уступчивее, и нам удастся избежать волнений. В крепости находится Фелима. Она попадет в наши руки, и от нее вы сможете узнать, любит ли Заида Аламира. Задумайтесь о своей судьбе, прежде чем решать судьбу принца, и постарайтесь принять верное решение, чтобы потом не раскаиваться.

– Благодарю вас, сеньор, за вашу доброту. Но захочет ли Фелима открыть мне тайну Заиды?

– Командовать штурмом Оропесы будет дон Олмонд. Скажите ему, что вы выполните просьбу Фелимы лишь в том случае, если будете знать причины, заставившие ее принять так близко к сердцу судьбу Аламира, и дон Олмонд доставит вам ответ на вопрос, который вас мучает.

– Я последую вашему совету, сеньор, но будьте великодушны до конца и уважьте еще одну мою просьбу. Позвольте мне лично уговорить солдат, чтобы они сами обратились к вам с прошением о помиловании Аламира сразу же после взятия Оропесы. Захватив крепость, дон Олмонд узнает от Фелимы все о чувствах Заиды к Аламиру, но умолчит о данном мне вашим величеством обещании. Заида, прослышав о том, как вы объявили появившимся во главе со мной у вашего шатра солдатам о своем решении помиловать принца Тарского, уверится, что я при первой же возможности откликнулся на ее просьбу. Мое беспрекословное повиновение ее желаниям докажет ей, что, потеряв надежду на ее сердце, я не потерял чести и сохранил право на ее уважение.

Король не только оценил величие души Консалва, но и посоветовал ему немедленно отписать дону Олмонду и сообщить, как ему поступать дальше. Более того, он провел с ним остаток ночи, видя, сколько душевных мук пришлось пережить за прошедший день его любимцу, который предпочел похоронить остатки надежды стать обладателем сердца любимой женщины, чем поступиться достоинством, не сулившим ему никаких выгод.

Утром короля оповестили о взятии Оропесы, и он поспешил с радостной вестью к Консалву, предоставив ему право самому распорядиться судьбой Аламира. Консалв встретил слова короля с такой радостью, будто речь шла не о спасении жизни его соперника, а о его собственном счастье. Он приказал отнести себя в лагерь и обратился к солдатам с горящими глазами и голосом, каким обычно звал их на бой, вселяя в их сердца мужество и отвагу. Он сказал им, что они, его верные соратники, навлекут на него позор, если будут требовать от короля смерти несчастного принца Тарского, вся вина которого заключается лишь в том, что тот поднял руку на их начальника. Он призывал их подумать о том, что эта смерть запятнает его честь, добытую благодаря им в боях, и вынудит его оставить армию и покинуть Испанию. Консалв предложил им выбор: или он сейчас же идет к королю и просит его величество с Богом отпустить его на все четыре стороны, или они идут вместе с ним к королю с просьбой сохранить жизнь принцу Тарскому. Солдаты, не дав договорить Консалву, бросились к нему, умоляя не покидать их. Подхватив носилки с раненым военачальником, они понесли его к шатру короля, выкрикивая требования отменить казнь с той же решимостью, с какой несколько дней назад требовали отсечь арабскому принцу голову.

Дон Олмонд тем временем при всех заботах, которые свалились на него во взятой крепости, ни на минуту не забывал о просьбе Консалва. Улучив минутку для встречи с Фелимой, он попросил разрешения увидеться с ней, причем сделал это с такой учтивостью, которая, при его положении победителя, не могла не удивить окружающих. Фелима пребывала в глубокой печали, вызванной как тяжелыми событиями дня, так и болезнью матери. Как только они остались вдвоем, она заговорила первой:

– Какую весть вы принесли мне, дон Олмонд? Что вам удалось сделать? Добились ли вы у Консалва согласия помочь Аламиру?

– Сеньора, судьба принца Тарского – в ваших руках, – ответил дон Олмонд.

– В моих? – удивилась Фелима. – Чем же я могу помочь ему в моем положении пленницы?

– Я могу обещать вам, что с Аламиром ничего не случится, но для этого вы должны рассказать мне все, что знаете о нем и по каким причинам так печетесь о его судьбе.

– Ах, дон Олмонд, – воскликнула Фелима, – неужели это так важно!

Затем, немного помолчав, гордо выпрямилась и сказала:

– Разве вам не известно, что принц Тарский родственник Осмина и Зулемы? Я знаю его уже много лет, и это весьма достойный человек. Этого более чем достаточно, чтобы принять участие в его судьбе.

– У вас должны быть для этого и другие, более веские, причины. Если вы не считаете возможным открыть их, вы вольны это сделать, но в таком случае и я беру назад свое обещание.

– Я просто поражена, дон Олмонд, как низко вы оцениваете жизнь принца Тарского! И что только могло побудить вас обратиться ко мне с этой просьбой?

– Этого, сеньора, я вам сказать не могу, – ответил дон Олмонд. – Но, простите мне мою настойчивость, могу лишь повторить: от этого зависит его жизнь.

Фелима опустила глаза и погрузилась в раздумье. На этот раз ее молчание было настолько долгим, что заставило дона Олмонда заволноваться. Наконец, как бы очнувшись, она заговорила твердым голосом:

– В таком случае, дон Олмонд, я должна вам рассказать то, о чем по своей воле никогда бы никому не поведала. Но о вас я всегда была самого лучшего мнения, и вера в вас и мое желание спасти жизнь Аламира помогают мне решиться на этот шаг. Обещайте мне не разглашать мою тайну и наберитесь терпения выслушать меня – моя исповедь перед вами будет долгой.

История Заиды и Фелимы

– У халифа Османа, о котором вы, несомненно, немало наслышаны, был брат Сид Рахис[73] Сид Рахис – вымышленный персонаж., который мог, по праву первородства, потребовать у брата трон, но оказался всеми покинутым, даже теми, кто подбивал его к захвату власти. Он смирился со своей горькой участью, и халиф отправил его наместником на остров Кипр. Зулема и Осмин, имена которых вам также известны, были его детьми. Маленькие красивые мальчики выросли в мужественных воинов и влюбились в очаровательные создания – в двух сестер благороднейшего княжеского рода, который правил на острове до прихода арабов. Одну из сестер звали Аласинтия, другую – Беления. Осмин и Зулема, прекрасно знавшие греческий язык, без труда объяснились им в своих чувствах, и их объяснения были встречены более чем благожелательно. Очаровательные девицы были христианками, но это не помешало им ответить на чувства братьев взаимностью. Как только Сид Рахис скончался и братья освободились от опеки отца, Зулема женился на Аласинтии, а Осмин – на Белении. Мужья не только не возражали против христианского воспитания своих детей, но и сами подумывали о том, чтобы обратиться в христианство. Заида была дочерью Зулемы и Аласинтии, я – Осмина и Белении. Несколько лет влюбленные мужья прожили при своих женах на Кипре, но затем, следуя заветам честолюбивого отца и повинуясь собственному желанию прославиться и занять более высокое положение, уехали в Африку. Надежды их быстро оправдались, и при дворе нового халифа, сменившего Османа, они завоевали почет и уважение, что сказалось и на положении Аласинтии и Белении, которых мужья оставили на Кипре. Прошло пять или шесть лет, Зулема и Осмин не возвращались, и наши матери загрустили. До них доходила молва, что их мужей удерживают в Африке не только военные приключения, и они почувствовали себя одинокими и покинутыми. Аласинтия всю себя отдала Заиде, которая подрастала и требовала все больше внимания, Беления занялась моим воспитанием и образованием, желая сделать из меня даму света.

Как только мы с Заидой вышли из детства, наши матери уединились в замке на берегу моря, отказавшись от радостей жизни, и лишь заботы о нашем воспитании заставляли их вести совершенно ненужную им роскошную светскую жизнь. Нас окружали благовоспитанные молодые люди, и наше время протекало в занятиях и развлечениях, которые должны были помочь нам занять достойное место в свете. Нас с Заидой связывали не только родственные узы, но и большая дружба, которая только и может возникнуть с ранних лет. Я была старше Заиды на два года. Разница между нами была не только в возрасте, но и в характере. Заида отличалась веселым нравом, я же в своих чувствах была много сдержаннее. Это бросалось в глаза, как и не сравнимая с моей красота Заиды.

Как-то, незадолго до того, как император Лев послал войска для захвата Кипра[74] …император Лев послал войска для захвата Кипра…  – На протяжении VII–IX вв. Византия вела оборонительную войну против арабов, которые захватили множество ее территорий, в том числе острова Кипр и Крит. Во второй половине X в. Византии удалось достигнуть значительных успехов и возвратить часть своих владений, в том числе и упомянутые острова. Именно данные события, скорее всего, и имеет в виду автор романа, хотя налицо явное нарушение хронологии., мы прогуливались по берегу моря. Море было удивительно спокойным, и мы упросили Аласинтию и Белению разрешить нам покататься на лодках. Мы взяли с собой наших подруг и поплыли в гавань любоваться большими заморскими кораблями. Приблизившись к кораблям, мы увидели, как от одного из них навстречу нам отошли шлюпки, и решили, что это арабские матросы, которых отпустили на берег. В первой шлюпке наше внимание привлек статный молодой вельможа, окруженный изысканно одетыми людьми. Их лодка повернула в нашу сторону, и мы, подумав, как бы они не решили, что мы украдкой наблюдаем за ними, смутились и изменили направление. Но они поплыли за нами, в то время как остальные шлюпки продолжали свой путь к берегу. Незнакомцы подплыли к нам совсем близко, и мы отчетливо видели, что тот, на которого мы сразу обратили внимание, откровенно разглядывает нас и что погоня за нами доставляет ему удовольствие. Заида восприняла все это как забавную игру и приказала еще раз развернуть нашу лодку так, чтобы не терять преследователей из виду. Меня же эта игра, если это можно было назвать игрой, страшно взволновала – я всмотрелась в того, кто верховодил погоней, и была поражена тонкостью черт его лица и его привлекательной внешностью. Я даже возвысила на Заиду голос, потребовав немедленно вернуться в замок, уверенная, что ни Аласинтия, ни моя матушка не одобрят наших заигрываний. Заида не стала возражать, и мы повернули к дому, но шлюпка преследователей обогнала нас и причалила рядом с другими нашими лодками, которые добрались до берега раньше нас.

Когда наша лодка уткнулась носом в песок, тот, кто привлек наше внимание, подошел к нам в сопровождении других молодых людей и подал руку, чтобы мы смогли спуститься на берег. Мы поняли, что он уже узнал у наших подруг, с кем имеет дело. Нас с Заидой поразили его светские манеры, тем более что перед нами были арабы, к которым нам всегда внушали неприязнь. Мы ожидали увидеть на лице молодого красивого араба удивление, когда он узнает, что мы не говорим по-арабски, но были сами весьма удивлены, когда он обратился к нам с греческой учтивостью на нашем языке.

– Я отдаю себе отчет в том, сударыня, – обратился он к Заиде, которая шла впереди меня, – что арабу не дозволено вести себя так вольно, но то, что для другого подобное поведение было бы равносильно преступлению, может быть прощено человеку, который имеет честь быть соратником таких выдающихся особ, как Зулема и Осмин. Уступая любопытству познакомиться с красотами Греции, первым делом я решил побывать на Кипре, и судьба оказалась ко мне настолько благосклонной, что на вашем острове я сразу же нашел то, чего не мог найти ни в одной другой стране.

Говоря, он смотрел то на Заиду, то на меня с таким восхищением, что нам даже в голову не пришла мысль усомниться в искренности его слов. То ли у меня уже зародилось какое-то чувство, то ли свою роль сыграла наша отрешенная от мира жизнь, но, признаюсь, эта неожиданная встреча взволновала меня. Аласинтия и Беления, находившиеся в отдалении, направились в нашу сторону, послав слугу узнать, что за люди пожаловали в наши нечасто посещаемые края. Вернувшийся слуга сообщил им, что с нами разговаривает Аламир, принц Тарский, сын того самого Аламира, который, объявив себя халифом, наводил ужас на христиан. Наши матери слышали, что принц Тарский был в союзе с Зулемой и Осмином, и желание услышать новости о своих мужьях, а также уважение к имени столь родовитого гостя умерили их неприязнь к арабам и заставили проявить больше терпимости и любезности. Аламир рассказал им о Зулеме и Осмине, с которыми виделся перед отъездом, и даже пожурил непочтительных мужей, бросивших на произвол судьбы столь приятных дам, чем окончательно расположил к себе наших родительниц. Разговор на берегу моря продолжался довольно долго, а когда закончился, Аласинтия и Беления, по обыкновению избегавшие общества, настолько расчувствовались, что предложили гостю кров и ночлег. Аламир сказал, что правила приличия должны были бы заставить его отклонить любезное приглашение, но он его принимает, так как не может отказать себе в удовольствии провести время в столь приятном обществе. Он отправился вместе с нами в замок, попросив разрешения не разлучать его со своим другом Мульзиманом, которого представил как достойнейшего и весьма почитаемого человека. Вечером Аламир продолжал очаровывать нас. Я не переставала поражаться его уму, обаянию и обходительности и наконец заподозрила появление в себе чувства большего, чем простое восхищение. Мне показалось, что на меня он смотрит с особым вниманием, и я уже льстила себя мыслью, что нравлюсь ему, по крайней мере, не меньше, чем Заида.

Утром Аламир не только не покинул, как предполагалось, замок, но еще больше обворожил Аласинтию и Белению, которые уговорили его остаться. Ему доставили с корабля великолепных арабских скакунов. Сопровождавшие его люди оседлали их, и сам он, с грацией, присущей людям его нации, вскочил в седло, восхитив всех своими качествами наездника. Он пробыл с нами три-четыре дня и настолько завладел умом и сердцем Аласинтии и Белении, что получил от них приглашение навещать нас во время своего пребывания на острове. Покидая замок, Аламир сказал мне, что если он докучает мне своим присутствием и будет докучать в будущем, то вся вина за это лежит на мне. И все-таки я заметила, что порой его глаза внимательно рассматривали Заиду. Однако взгляды, которые я улавливала на себе, и сказанные им слова убедили меня, что я ему небезразлична. О, боже мой! Если бы это было так! Он ускакал, и как только скрылся из виду, в мое сердце закралась неведомая ранее грусть. Я ушла к себе в смятенных чувствах. Мне не сиделось на месте, и я пошла к Заиде, видимо, ощущая потребность поговорить об Аламире. Она с подружками плела из цветов гирлянды, и, глядя на нее, можно было подумать, что никакого принца не было и она в глаза его не видела. Она с таким увлечением занималась цветами, что внутренне я даже разозлилась на нее и, почти насильно оторвав от дела, увлекла с собой на прогулку. Я завела речь об Аламире и сказала ей, что он не спускал с нее глаз. Заида ответила, что ничего подобного не заметила, и я поинтересовалась у нее, какое, по ее мнению, впечатление на Аламира произвела я. Она удивилась моему вопросу, сказав, что все это ее мало волнует. Я не понимала, как могло случиться, что если Заиду появление Аламира оставило равнодушной, то почему во мне встреча с ним оставила такой глубокий след. Теперь я уже рассердилась на себя и, как впоследствии оказалось, была права.

Несколькими днями позже Аламир вновь появился в замке. Аласинтия и Заида куда-то ушли и вернуться должны были лишь к вечеру. Аламир предстал передо мной еще более любезным и обаятельным. Моя печальная судьба распорядилась так, что в отсутствие Заиды все его внимание невольно было обращено на меня. Его безупречную обходительность я приняла за ответное чувство и убедила себя в том, что мы нравимся друг другу. Нас с Беленией Аламир покинул задолго до прихода Заиды, и я увидела в этом знак того, что он не ищет с ней встречи. Заида и Аласинтия вернулись довольно поздно, и каково же было мое удивление, когда я узнала от них, что Аламир встретился им недалеко от замка и проводил их до ворот. Поскольку он ушел задолго до их прихода, я с тревогой подумала, что он ждал их возвращения. Мне стало не по себе, но я старалась успокоить себя, объясняя все волей случая, и с нетерпением продолжала ждать новых встреч. Он пришел спустя несколько дней и сообщил Аласинтии, что император Лев готовится к захвату Кипра. Близость войны послужила ему поводом еще для нескольких посещений замка, и всякий раз он держался со мной с прежней галантностью и обходительностью. Мне приходилось напрягать всю волю, чтобы не высказать ему мои сомнения. Возможно, я так бы и сделала, если бы его пристальные взгляды, которые он порой устремлял на Заиду, не удерживали меня от опрометчивого поступка. Предназначенные ей знаки внимания я относила на счет его природной вежливости, а его умение владеть своими чувствами мешало мне разглядеть то, что я была обязана разглядеть.

До нас дошли слухи, что императорская армада приближается к острову, и Аламир уговорил Аласинтию и Белению покинуть наши места. Христианская религия служила нам залогом безопасности, но союз наших отцов с арабами и бесчинства, которые всегда несет с собой война, побудили нас последовать совету Аламира и перебраться в Фамагусту[75] Фамагуста – город на острове Кипр.. Я с трудом скрывала свою радость в надежде, что Аламир будет рядом со мной, поблизости, а Заида с матерью разместятся где-нибудь в другом месте. Я мучилась сознанием ее красоты и по-женски опасалась ее присутствия. Мне казалось, что без нее мне легче будет распознать его чувства и, убедившись в их искренности, не сдерживать своих. На самом же деле я давно потеряла над собою власть. И все-таки я уверена, что, если бы тогда я знала его истинное ко мне отношение, как знаю теперь, я сумела бы обуздать себя.

В день нашего прибытия в Фамагусту Аламир выехал нам навстречу. Заида в этот день выглядела необыкновенно красивой и предстала перед глазами Аламира тем, чем он представлялся мне, – человеком, которого нельзя не полюбить. От меня не укрылось то внимание, которым он сразу же окружил мою подругу. Когда мы подъехали к городу, наши матери расстались, и Аламир последовал за Заидой, даже не позаботившись подыскать повод, чтобы объяснить, почему он едет с ней и оставляет меня. Никогда еще мое сердце не испытывало такой боли, и я поняла, насколько сильна моя любовь. Эта мысль сделала мою боль еще нестерпимей. Я увидела, какое несчастье я навлекла на себя по своей собственной вине. Но, как все влюбленные, я на что-то еще надеялась и даже стала убеждать себя, что поступок принца объясняется какими-то неизвестными мне причинами. И действительно, вскоре эта слабая надежда засверкала ярче – Аламир дал понять нам, Заиде и мне, что любит нас обеих, и в дальнейшем все будет зависеть от нас самих. Но красота Заиды была неотразима и сделала свое дело. Он даже забыл, что и мне обещал свою привязанность. Я его почти не видела. Если он и навещал меня, то только в поисках Заиды. Страсть захватила его полностью. Он относился к ней так, как могла бы к нему относиться я, если бы судьба была на моей стороне и меня не сдерживали правила приличия.

Вряд ли мне стоит рассказывать вам, что я пережила и какие мысли обуревали меня. Я страдала, когда видела его, ослепленного страстью, рядом с Заидой, но в то же время не могла жить без него. Я предпочитала видеть их вместе, чем не видеть его вообще. Его ухаживания за ней не только не охлаждали мою страсть, но еще больше распаляли ее. Все его слова, все его жесты, предназначенные Заиде, восторгали меня до такой степени, что, если бы кто-то другой полюбил меня, я бы посоветовала ему взять поведение Аламира в качестве примера для подражания. Любовь настолько коварна, что разжигает ваши чувства, даже если предназначена не вам. Заида рассказывала мне о сердечных излияниях Аламира и о своем полном к нему равнодушии. Когда она мне об этом говорила, я готова была признаться ей в своей любви к принцу и этим признанием побудить ее оттолкнуть его от себя раз и навсегда. Но я боялась, что, если Заида узнает о моих чувствах к Аламиру, ее отношение к нему может измениться в лучшую сторону. Во всяком случае, я твердо для себя решила не мешать его любви к Заиде. Зная по своему горькому опыту, что значит любить безответной любовью, я не могла пожелать того же самому дорогому для меня человеку. Возможно, все дальнейшие испытания мне помогла перенести Заида своим безразличным отношением к Аламиру.

Император послал на Кипр такую огромную армию, что мало кто сомневался в его победе. С приближением императорских войск дали наконец-то о себе знать и Зулема с Осмином. Халиф, побаивавшийся своих грозных союзников, стал подумывать, как бы ему от них избавиться. Но они опередили его и сами попросили поставить их во главе армии, готовящейся выступить на помощь защитникам Кипра. К великой радости Аласинтии и Белении, они появились на острове, когда их никто уже не ждал. Занятая собственными переживаниями, я не только не испытала особой радости по случаю приезда моего отца, но на меня свалилась новая беда с приездом отца Заиды. Меня сразу же охватило предчувствие, что Зулема поддержит Аламира в его домогательствах руки Заиды, и предчувствие меня не обмануло. Пребывание Зулемы в Африке накрепко связало его с прежней религией, и он прибыл на Кипр с твердым намерением обратить Заиду в свою веру, увезти ее в Тунис и выдать замуж за принца Фесского, выходца из знатного дома Идрисов. Но, познакомившись с принцем Тарским, он счел его вполне достойным руки своей дочери. Я не делала ничего, чтобы помешать Заиде полюбить Аламира, но то, что могло произойти с приездом Зулемы, испугало меня.

Любовь Аламира к Заиде становилась все сильнее и сильнее. Те, кто знал его, были поражены его страстью. Мульзиман, о котором я вам говорила и которого приглашала к себе, так как он был близким другом Аламира, не переставал удивляться, и я поняла из его слов, что ничего подобного до сих пор с его другом не случалось. Аламир поведал Зулеме о своих чувствах к его дочери, и Зулема объявил ей о своей воле выдать ее за принца Тарского. Заида, которая догадывалась, что ее отец готов пойти на такой шаг, тут же, весьма обеспокоенная, поспешила с этой новостью ко мне. Должна признаться, что я не понимала причин расстройства подруги – мне отнюдь не представлялось несчастьем стать женой столь достойной особы. Узнав от отца Заиды о ее решительном отказе выйти за него замуж, Аламир полностью забыл о своих чувствах, которыми когда-то одаривал и меня, и тут же прибежал ко мне, умоляя помочь ему и замолвить за него перед Заидой словечко. Мысли мои помутились, и выдержка едва не оставила меня. Меня охватило такое волнение, которое он, несомненно, бы заметил, если бы не был, как и я, ослеплен страстью. Какое-то время мы молчали, и это молчание говорило о многом. Наконец я ему сказала:

– Я более других удивлена противлению Заиды воле отца, но менее других способна повлиять на нее. Я бы покривила душой, если бы стала уговаривать ее изменить свое решение. Несчастье полюбить человека другой веры мне хорошо известно, и я не могу посоветовать Заиде пройти через это испытание. Моя мать с пеленок предупреждала меня об этом, и думаю, что Аласинтия также приложила все усилия, чтобы ее дочь никогда не повторила ее ошибку. Уверяю вас, я менее чем кто-либо способна выполнить вашу просьбу.

Мой отказ повлиять на подругу очень расстроил Аламира. Он попытался разжалобить меня, заговорив о своем горе, о своей любви к Заиде. Его слова были для меня как соль на рану, но, находясь в том же положении отвергнутой, я понимала и жалела его. Несговорчивость Заиды доставляла мне маленькую радость мести, но в то же время мое честолюбие страдало от того, что она не хотела оценить человека, которого я боготворила.

Я решила открыть Заиде душу, но прежде посоветовать ей еще раз хорошенько подумать, способна ли она устоять перед волей отца. Она ответила мне, что пойдет на любую крайность, но никогда не согласится выйти замуж за человека другой веры, которая позволяет мужьям иметь сколько угодно жен. Она сказала также, что вряд ли Зулема будет упорствовать в своем решении, а если заупрямится, то Аласинтия найдет на него управу. Слова Заиды окрылили меня, и я решила, что наступил момент рассказать ей о своих чувствах к Аламиру. Сделать это оказалось для меня гораздо труднее, чем я полагала. И все-таки, преодолев гордыню и стыд, я, вся в слезах, поведала ей о своей несчастной любви. Для нее это было полным откровением, но, как я заметила и как того желала, она приняла мое горе близко к сердцу.

– Зачем же вы так долго скрывали свои чувства от того, кто заронил искру любви в ваше сердце? Я уверена, что, если бы он знал о них с самого начала, он, несомненно, полюбил бы вас. При малейшем намеке с вашей стороны, честь, которую вы оказываете ему своею любовью, и мое к нему прохладное отношение заставили бы его забыть обо мне. Если вы хотите, – добавила она, обняв меня, – я могу попытаться дать Аламиру понять, что ему следует обратить свой взор не на меня, а на вас.

– Дорогая Заида, не отнимайте у меня того единственного, что не позволяет мне умереть от моих страданий. Я не переживу, если Аламир узнает о моих к нему чувствах. И дело не только в моей гордости или женском самолюбии. Я была бы на седьмом небе, если бы он полюбил меня только потому, что я люблю его. Но любовью за любовь не платят. И, убегая от горькой правды, я сохраняю маленькую надежду, с которой не хочу расстаться. Это – единственное, что мне остается.

Я привела много других доводов, доказывая, что не должна открывать своих чувств Аламиру, и Заида согласилась со мной. Как бы то ни было, разговор с подругой и пролитые слезы облегчили мою душу.

Война тем временем продолжалась, и близость поражения ни у кого не вызывала сомнений. Вся равнинная часть острова была уже занята войском императора, и только Фамагуста продолжала оказывать сопротивление. Аламир каждый день подвергал себя смертельной опасности, и в его неистовстве было столько же мужества, сколько и отчаяния, что очень беспокоило Мульзимана. Он часто навещал меня, и его не переставала удивлять страсть, коей его друг воспылал к Заиде. Он настолько поражался его поведению, что я не удержалась и спросила его, был ли Аламир влюблен в кого-нибудь до знакомства с Заидой. Мульзиман не сразу удовлетворил мое любопытство, но, уступив моей настойчивости, согласился в конце концов рассказать о жизни и приключениях принца Тарского. Не буду вдаваться в подробности – это заняло бы слишком много времени. Расскажу лишь о самом главном – о том, что даст вам представление о персоне Аламира и глубине моего горя.

История Аламира, принца Тарского

– Я уже рассказывала вам о происхождении принца, о его достоинствах и моих к нему чувствах, и вы должны были убедиться в его учтивости и обходительности. Зная о своем обаянии, уже в юные годы он посвятил себя покорению женских сердец. И хотя образ жизни арабских женщин не располагал к амурным приключениям, галантность Аламира и настойчивость его ухаживаний позволяли ему добиваться побед там, где спасовал бы любой другой. Поскольку он был холост, а мусульманская религия разрешала иметь много жен, в Тарсе не было ни одной красавицы, которая не желала бы связать с ним свою жизнь. Такое отношение к нему со стороны женского пола могло бы без труда положить конец его холостяцкой жизни, но не в его характере было связывать себя узами, порвать которые было потом невозможно. Его привлекала роль покорителя сердец, но не любящего мужа. По-настоящему он никогда никого не любил, но настолько хорошо овладел всеми тонкостями любовной игры, что с необыкновенной легкостью убеждал в своей страсти всех, кого удостаивал своим вниманием. И надо сказать, что, когда он расставлял свои сети, желание понравиться разжигало в нем огонь, который вполне можно было принять за истинную страсть. Но как только он добивался своего, его увлечение угасало, а поскольку сама по себе любовь, не требовавшая преодоления преград и лишенная налета таинственности, ему была чужда, он искал повода к разрыву и начинал готовиться к новым победам.

Один из приближенных Аламира, некто по имени Селемин, был конфидентом принца и его напарником по любовным похождениям. У арабов, как вы, наверное, знаете, есть в году несколько праздников, во время которых женщины пользуются большей, чем в обычные дни, свободой. Им позволено, не снимая, правда, чадры, выходить из дому, прогуливаться в городских садах, посещать представления. Эти праздники длятся днями, и Аламир с Селемином всегда с нетерпением ожидали их наступления. Они искали встреч с неизвестными им прелестницами, заводили с ними разговоры и завязывали знакомства.

Во время одного из таких праздников Аламиру встретилась молодая вдова по имени Нария. Она была не только необыкновенно красива, но и обладала огромным состоянием и принадлежала к известному роду. Разговаривая с рабыней, она подняла вуаль, и Аламир, находившийся поблизости, был поражен чертами ее лица. Нария, заметившая взгляд молодого человека, хотя и смутилась, но не опустила глаз и внимательно на него посмотрела. От Аламира ее взгляд не ускользнул, он пошел за ней по пятам и даже не скрывал, что преследует ее. Праздник удался – он встретил прелестное создание и удосужился благосклонного взгляда. Этого было достаточно для нового увлечения и новых надежд. Он приказал своим людям разузнать о прекрасной незнакомке побольше, и слухи о ее добропорядочности и незаурядном уме лишь разожгли его желания. Аламир стал искать с ней встреч, часами ходил вокруг ее дома, тщетно пытаясь увидеть ее, не подозревая, что Нария наблюдает за всеми его ухищрениями. Он старался оказаться на ее пути, когда она ходила в городские бани. Два или три раза ему удалось увидеть ее лицо, и, все более поражаясь ее красоте, он начал подумывать, не та ли Нария женщина, которой суждено положить конец его непостоянству.

Прошло несколько дней, но со стороны его новой пассии не последовало никаких обнадеживающих знаков, и его, по обыкновению, радужное расположение духа сменилось беспокойством, которое, однако, не помешало ему завести две-три интрижки, в том числе с Зоромадой, красивой девушкой из богатой и знатной семьи. Увидеть Зоромаду было еще труднее, чем Нарию, так как эту девушку оберегало зоркое око строгой матушки. Но эта помеха не так разжигала азарт Аламира, как неприступность самой Нарии, встречи с которой он решил добиться во что бы то ни стало. Аламир попытался подкупить кого-нибудь из рабов Нарии, с тем чтобы узнать, когда она покидает дом и где проводит время. Удалось это ему не сразу, но через два дня слуга, больше других кичившийся своей неподкупностью, сообщил ему, что уже сегодня его госпожа отправится в свой загородный дом, и если принц желает увидеть ее, он легко найдет у ограды возвышенное место, с которого хорошо видно все происходящее в саду. Аламир тут же воспользовался добытыми сведениями и, изменив внешность, выехал из Тарса.

Он провел у садовой ограды всю вторую половину дня, но так ничего и не увидел и, когда наступил вечер, уже решил отправиться в обратный путь, как вдруг заметил подкупленного раба, который открывал ворота и знаками подзывал его к себе. Аламир подумал, что раб предлагает ему полюбоваться на Нарию через открытые ворота, но тот провел его в дом, в богато убранную, украшенную восточными орнаментами комнату, великолепием которой он не успел насладиться, так как его взор сразу привлекла Нария, полулежавшая на роскошных коврах в окружении нескольких девушек, словно богиня среди ангелов. Восхищенный и пораженный увиденным, Аламир бросился к ногам слегка смутившейся красавицы.

– Я не знаю, – обратилась она к Аламиру, понуждая его встать с колен, – следует ли мне начинать знакомство с вами признанием в чувствах, которые я так долго скрывала от вас? Я, возможно, никогда бы не открыла их вам, если бы вы не были столь настойчивы в проявлении ко мне своих чувств. Как видите, несмотря на призрачность надежд, я не смогла не увлечься вами. Вы сразу же обратили на себя мой взор, и я стала внимательно наблюдать за вами. И, надо сказать, преуспела в своем скрытном наблюдении больше, чем вы в своем. Сейчас же я пригласила вас для того, чтобы лучше узнать ваши чувства и чтобы вы выразили мне словами то, что уже доказали вашим поведением.

Несчастная Нария! Каких доказательств искала она в словах Аламира? Конечно же, она была в полном неведении относительно его обманчивого и неотразимого шарма. Любовь Аламира в преподнесенном им описании превзошла все ожидания прелестной вдовушки, и он без труда завладел ее сердцем. Нария отпустила его, одарив приглашением навещать ее в этом великолепном доме. Аламир вернулся в Тарс, полагая себя самым влюбленным человеком на свете, и едва не убедил в этом Мульзимана и Селемина. Он неоднократно встречался с Нарией и получал от нее самые искренние заверения в безграничности и неизбывности ее любви. Но при этом она сказала ему, что знает его пылкий, но ветреный нрав, и заявила, что никогда не согласится делить с кем-нибудь его сердце и, если он дорожит ее чувствами, все его помыслы должны быть только о ней – первый же повод для ревности прервет все их отношения. Аламир с присущим ему мастерством искусителя ответил клятвами и заверениями в вечной и неделимой любви, развеяв все сомнения Нарии. Но уже сама мысль о каких-то обязательствах охладила его пыл, тем более что все трудности и преграды для встреч были уже преодолены. Свидания в загородном доме, однако, продолжались. Нария думала только о том, как бы его женить на себе. Полагая, что никаких препятствий для этого нет – он ее любит, она его тоже, – вдова завела разговоры о свадьбе. Услышав это, Аламир сник, но, по обыкновению, не подал виду, и Нария уверилась, что через день-другой она станет женой принца.

Почувствовав, что любовь начинает затухать, Аламир удвоил усилия по завоеванию сердца Зоромады. Он воспользовался услугами тетушки Селемина, которая в знак доброго к ней отношения со стороны племянника относилась с благосклонным снисхождением к любовным делам его друга, и передал через нее Зоромаде письмо. Час свиданий, однако, никак не наступал, и соответственно возрастал любовный азарт Аламира.

События приняли благоприятный оборот во время одного из праздников в начале года. По обычаю, в этот праздник знатные люди одаривают друг друга богатыми подарками, и улицы переполнены рабами, нагруженными дорогостоящими покупками. Аламир также послал подарки своим друзьям и знакомым. Нарии, учитывая ее гордость и положение, он подарил редкие духи из Аравии, со вкусом уснастив свой подарок вычурными безделушками.

Нария была глубоко тронута вниманием Аламира. Сердце подсказывало ей, что надо остаться у себя наедине со сладостными мечтами о скорой свадьбе, но она предпочла принять участие в праздничных увеселениях и, приняв приглашение матери Зоромады, отправилась в знакомую семью с надеждой на веселое и приятное времяпрепровождение. Пройдя в большую залу, она почувствовала запах тех же духов, какие подарил ей Аламир, и не удержалась, чтобы не поинтересоваться, откуда исходит столь удивительное благовоние. Юная и застенчивая Зоромада покраснела и смущенно замолчала. На помощь ей пришла мать, которая поспешила с гордостью сообщить, что это запах духов, посланных ее дочери тетушкой Селемина, друга принца Тарского. Ответ сразу насторожил Нарию, а когда она увидела коробку из-под духов, украшенную теми же и даже еще более дорогими вещицами, ей стало не по себе. Ее тело пронзила острая боль, и, сославшись на недомогание, разбитая и опустошенная, она вернулась к себе. Нария отличалась болезненной гордостью и ранимой душой, и мысль оказаться обманутой любимым человеком повергла ее в удрученное состояние, но, несмотря на свою беспомощность и отчаяние, она твердо решила выяснить все о коварном поведении принца.

Нария отправила ему послание, в котором сообщала, что заболела и не в состоянии выходить из дому и посещать праздничные гуляния. Аламир тут же появился у нее и заверил, что также отказывается от праздничных забав, так как без нее ничто не может доставить ему удовольствие. Он был так красноречив, что Нария почти поверила ему и готова была даже испытать угрызения совести за свои подозрения. Однако, как только Аламир распрощался с ней, она поднялась и, переодевшись так, чтобы он не мог узнать ее, отправилась в городские сады и парки, где скорее всего надеялась его увидеть. Она почти сразу нашла его, также изменившего внешность, но эта смена одеяний явно предназначалась не для тайной встречи с ней – Аламир неотступно следовал за Зоромадой и не покидал ее в течение всего гулянья. На следующий день Нария вновь обнаружила его в праздничной толпе, но на сей раз, вновь изменив внешность, объектом своих ухаживаний он выбрал не Зоромаду, а новую, не менее привлекательную девушку. Поначалу Нария даже обрадовалась, решив, что встреча с Зоромадой, как и с этой девушкой, – простая случайность. Она незаметно смешалась со стайкой юных прелестниц, сопровождавших ту, за которой следовал Аламир, и на углу одной из площадей настолько приблизилась к нему, что услышала, как он заговорил со своей новой избранницей, обратившись к ней с хорошо известными Нарии словами. Посудите сами, какое это произвело впечатление на Нарию! В этот момент она была бы счастлива узнать, что Зоромада – единственная любовь Аламира, которая могла внезапно прийти после пламенной любви к ней, Нарии. Она могла утешать себя тем, что все-таки была любима, но, увидев, что ее возлюбленный способен расточать обещания двум, трем и неизвестно скольким еще молодым особам, поняла, что угождала лишь его тщеславию, а не любящему сердцу, удовлетворяла его прихоть, не получая взамен счастья.

Для Нарии – женщины, высоко ценившей свое достоинство, – это был удар, который она не могла перенести. Она вернулась к себе, полная горечи и обиды. Дома ей передали письмо от Аламира, который уверял ее, что пребывает в одиночестве, не желая никого и ничего видеть, так как без нее его жизнь утратила всякий смысл. Этот обман показал ей, чего стоили все его прежние слова, и ею овладело чувство жгучего стыда за саму себя, наивно принявшую за глубокое чувство пустое увлечение сладострастного ветреника. Она тут же написала Аламиру прощальное письмо, изложив на бумаге в идущих от сердца словах боль и отчаяние нежно любившей и обманутой женщины, но не соблаговолила уведомить его о своей дальнейшей судьбе. Получив послание, Аламир был поражен и даже огорчен – ум и красота Нарии были настолько необычайны, что потеря такой удивительной женщины горечью отозвалась даже в его изменчивом сердце.

Он рассказал о печально закончившейся любовной авантюре Мульзиману, который не постеснялся пристыдить своего друга.

– Вы глубоко ошибаетесь, – сказал ему Мульзиман, – если думаете, что ваше отношение к женщинам укладывается в рамки мужской порядочности.

Упрек друга пришелся Аламиру не по вкусу.

– Хочу перед вами оправдаться, – ответил он. – Я слишком дорожу вашей дружбой, и мне больно, что вы столь низкого обо мне мнения. Неужели вы считаете, что я не способен искренне полюбить ту, которая так же искренне полюбит меня?

– Вы пытаетесь оправдаться, – прервал его Мульзиман, – сваливая вину на любивших вас женщин. Хоть одна из них изменила вам? Или, может быть, Нария не любила вас искренне и преданно?

– Нария лишь думала, что любит меня. На самом же деле она любила мое положение и мое звание, которые прельщали ее. Всеми женщинами, которых мне довелось познать, руководило тщеславие и честолюбие – они любили принца Тарского, а не Аламира. Желание сделать блестящую партию и вырваться из написанного им на роду прозябания – вот что такое их любовь, точно так же, как мои увлечения и радость побед они принимают за мою истинную страсть.

– И все-таки я думаю, что к Нарии вы несправедливы, – отвечал Мульзиман, – она любила вас искренне; и именно вас, Аламира, а не принца.

– Нария завела разговор о свадьбе, как, впрочем, и все остальные. А коли так, то я перестаю верить в подлинность чувств.

– А вы полагаете, что женщины могут любить вас и не мечтать выйти за вас замуж?

– Я не хочу, – ответил Аламир, – чтобы те, кто стоят ниже меня, претендовали на замужество. Я мог бы согласиться на это, если бы влюбленная в меня женщина не знала, кто я, и, возможно, даже считала бы ошибкой связать со мной свою судьбу. Но пока во мне видят только принца и рассчитывают получить какие-то выгоды, никто не может побудить меня к женитьбе и заставить поверить в искреннюю любовь. Вот увидите, мой друг, – добавил он, – наступит день, и я полюблю искренней и преданной любовью ту, которая полюбит меня и не будет знать, что перед ней принц Тарский.

– Скорее всего, вы желаете неисполнимого, – возразил Мульзиман. – К тому же, если бы вы были способны на постоянство, вы без труда нашли бы то, что ищете, и вам не надо было бы так долго ждать чуда.

Аламиру не терпелось узнать, что сталось с Нарией, и, прервав разговор, он поспешил к ней. Ему сообщили, что Нария отбыла в Мекку, не сказав ни какой выбрала путь, ни когда вернется. Для Аламира этого было более чем достаточно, чтобы забыть о ее существовании, и все его мысли тут же обратились к Зоромаде, целомудрие которой по-прежнему блюло неусыпное око матери. Эта преграда была настолько труднопреодолимой, что Аламир отважился на крайнюю меру – спрятаться в одном из женских банных домов.

Банные дома, являющие собой образцы великолепия, женщины посещают три-четыре раза в неделю, где с удовольствием демонстрируют друг дружке свои прелести, важно расхаживая в окружении бесчисленных рабынь, несущих все необходимые для туалета предметы. Вход в эти дома мужчинам запрещен под страхом смертной казни, от которой не могут спасти их ни деньги, ни звания. Даже Аламир, которому его высокое положение позволяло не подчиняться обычным законам, вызвал бы нарушением этого запрета бурю негодования и возмущения и расстался бы не только со всеми почестями, но и с самой жизнью.

Но ничто не могло удержать его от принятого решения. Он передал Зоромаде записку, в которой сообщал о своем намерении увидеться с ней в банях, и просил подсказать ему, как и где ее найти. Зоромаду испугали последствия безрассудного поступка Аламира, но пылающая в ней страсть и желание освободиться от тоскливой затворнической жизни помогли ей преодолеть все страхи. Она описала ему банное помещение, в котором, по обыкновению, моются женщины и их семьи и где при предбаннике есть что-то вроде кладовой, вполне пригодной, чтобы укрыться от посторонних глаз. Зоромада сообщала также, что сама мыться не будет, а когда ее мать оставит предбанник и займется мытьем, они могут встретиться в этой довольно просторной кладовке. Аламир был вне себя от счастья в предвкушении столь опасной авантюры. Одарив главного банщика дорогими подарками, он проник в ночь перед встречей в бани, пробрался в кладовку и, сгорая от нетерпения, просидел там до утра.

Приблизительно в то время, когда должна была появиться Зоромада, он услышал в предбаннике шум, а когда шум стих, дверь в кладовку открылась, и вместо Зоромады он увидел незнакомое ему, в богатых одеяниях юное создание, которое сразу же покорило его необыкновенной красотой лица, отражавшего наивную невинность первой молодости. Удивление девушки было не меньшим, чем удивление Аламира. Ее также поразили его приятная внешность и изысканная одежда. При виде мужчины в столь неподобающем месте девушка, несомненно, закричала бы и позвала на помощь, если бы Аламир, несказанно обрадованный новому приключению, не приложил палец к губам. Она подошла к нему и осведомилась, каким чудом он здесь оказался. Аламир, сказав, что история эта слишком долгая, попросил не выдавать его и не губить человека, который, правда, нисколько не боится смерти, поскольку своей гибелью будет обязан самому прелестному на земле созданию. Лицо девушки покрылось краской застенчивости, и ее вид мог бы тронуть гораздо менее чувствительное, чем у Аламира, сердце.

– Я отнюдь не желаю навлечь на вас хотя бы малейшую беду, – ответила она, – но, находясь здесь, вы рискуете многим, и я не уверена, что вы отдаете себе отчет в той опасности, которой себя подвергаете.

– Я, сударыня, прекрасно сознаю, чем рискую, но, поверьте мне, это не самая страшная из опасностей, которая сегодня угрожает мне.

После этих слов, смысл которых, как он надеялся, не должен был ускользнуть от девушки, он поинтересовался ее именем и тем, каким образом она оказалась в этот час в банях.

– Меня зовут Эльсиберия. Мой отец – наместник Лемноса. Моя мать, как и я, в Тарсе всего второй день, и мы никогда здесь не бывали раньше. Матушка решила помыться, я не захотела и, оставшись в предбаннике, совершенно случайно открыла эту дверь. Позвольте, сударь, узнать ваше имя?

Аламир испытал огромную радость, повстречав юное прелестное создание, не знавшее ни его имени, ни сана, и назвался Селемином, первым пришедшим ему в голову именем друга. В этот момент послышался шум, и Эльсиберия поспешила к двери с явным намерением никого не пускать. Забыв о всякой опасности, Аламир двинулся за ней.

– Могу ли я рассчитывать на новую встречу? – с мольбой в голосе проговорил он.

– Не знаю, что сказать вам, – ответила она, смутившись, – но не думаю, что это невозможно.

С этими словами она вышла из кладовой и плотно закрыла за собой дверь.

Аламир остался один, несказанно довольный случившимся, – никогда в жизни ему не доводилось видеть такой очаровательной юной особы. Ему показалось, что и она проявила к нему интерес. К тому же она не знала, что он принц Тарский. Короче говоря, все складывалось как нельзя лучше. Переполненный счастьем и волнующими надеждами, Аламир до вечера просидел в маленькой комнатке, забыв, что пришел на свидание с Зоромадой.

Зоромада же, искренне любившая Аламира, весь день провела в невероятном волнении. Ее мать, почувствовав себя неважно, отказалась идти в бани и уступила банное помещение, которым обычно пользовалась, матери Эльсиберии. Расстроенная несостоявшимся свиданием, Зоромада, зная к тому же, какой опасности подвергает себя ее возлюбленный, не находила места. Вернувшись к себе, Аламир нашел ее письмо, в котором она изложила то, что я вам только что рассказала, и сообщала также о намерении ее отца выдать ее замуж, но она-де не очень волнуется, так как, узнав от Аламира о его намерении жениться на ней, отец, несомненно, примет его сторону. Аламир показал письмо Мульзиману, желая убедить его, что все женщины только и думают, как бы женить его на себе. Он рассказал также другу о своем приключении в банном доме, расписав прелести Эльсиберии и отметив при этом, что юное создание не знает, кто такой принц Тарский, и, стало быть, покорено исключительно его личными достоинствами. Аламир заверил Мульзимана, что наконец-то нашел ту, которой может отдать свое сердце, и готов доказать свою способность к искреннему и неизменному чувству. Про себя он решил забыть о всех своих прежних галантных похождениях и не думать ни о чем другом, кроме как о завоевании расположения несравненной Эльсиберии. Первым делом надо было добиться с ней свидания, чему, как всегда, сопутствовали трудности, которые в данном случае были тем более значительными, что он не назвался своим подлинным именем. Ему пришло в голову вновь устроить встречу в банях, но осуществлению смелой мысли помешала болезнь матери Эльсиберии, без которой его избранница нигде не появлялась.

Между тем свадебные дела Зоромады шли своим чередом, и нареченная, разуверившись в чувствах Аламира, покорилась воле отца. Поскольку ее отец, как и жених, принадлежал к знатному и богатому роду, свадьбу было решено сыграть с невиданной пышностью и великолепием. Эльсиберия была в числе приглашенных, но увидеть ее Аламиру в ходе брачной церемонии не представлялось никакой возможности, так как на арабских свадьбах женщины полностью отделены от мужчин как в мечети, так и во время домашних торжеств. Аламир, однако, решился на еще более опасный поступок, чем его посещение женских бань ради встречи с Зоромадой. В день свадьбы он прикинулся больным, с тем чтобы избавить себя от принародного появления на брачной церемонии, и, переодевшись в женское платье, отправился в сопровождении тетки Селемина в мечеть. На голову он накинул большое покрывало, как это делают, выходя из дома, арабские женщины. Он сразу заметил Эльсиберию, узнав ее, несмотря на закрытое чадрой лицо, по запомнившемуся ему тонкому стану девушки и по одеяниям, не похожим на те, которые носят обитательницы Тарса. Подходя к месту церемонии, он оказался рядом с Зоромадой и тут же забыл о данном себе обещании. Уступая еще до конца не изжитой природной ветрености, он обратил на себя ее внимание и заговорил с прежней избранницей, как если бы переоделся для встречи именно с ней. Потрясенная Зоромада отшатнулась, но, тут же овладев собой, прошептала:

– Вы поступаете бесчеловечно, пытаясь убедить меня, что остались верны мне. К счастью или несчастью, но я знаю, что это не так, и постараюсь как можно скорее забыть о муках, которые вы мне причинили.

Больше она ничего не сказала, и Аламир не успел, да и не нашелся, что ответить. Церемония закончилась, и женщины заняли свои обычные места.

Он тут же забыл о Зоромаде, и его мысли вновь устремились к Эльсиберии. Он занял место рядом с ней, преклонил колени и принялся подобно другим громко молиться. Невнятный гул голосов позволял расслышать слова только тех, кто находился совсем рядом, и Аламир, не поворачивая головы и не меняя молитвенного тона, несколько раз произнес имя Эльсиберии. Она повернула голову в его сторону. Увидев, что девушка смотрит на него, он как бы невзначай уронил молитвенник, а нагнувшись за ним, слегка приоткрыл покрывало, так, чтобы она узнала его лицо, которое благодаря красоте и молодости и в обрамлении женского одеяния могло кого угодно ввести в заблуждение относительно пола его владельца. По взгляду девушки Аламир догадался, что она узнала его, и, не скрывая радости, попросил ее подтвердить свою догадку. Эльсиберия, чадра которой не была полностью опущена, не поворачивая головы, но не спуская при этом с него глаз, проговорила:

– Да, я сразу узнала вас, но я дрожу от страха при мысли о той опасности, которой вы подвергаете себя.

– Я готов на все, лишь бы видеть вас, – ответил Аламир.

– Однако в банях вы подвергали себя опасности не ради меня, – возразила Эльсиберия. – Возможно, и здесь вы ищете свидания с другой.

– Я здесь только ради вас и буду продолжать подвергать себя опасностям, если вы не назначите мне места встречи.

– Завтра мы с матерью идем во дворец халифа. Будьте там вместе с принцем. Лицо у меня будет открыто, как это положено при первом появлении во дворце.

На этом Эльсиберия прекратила разговор, опасаясь быть услышанной соседками.

Место назначенной встречи весьма озадачило Аламира. Ему было известно, что когда знатные дамы впервые посещают дворец халифа, они при его появлении, а также при появлении его высокочтимых сыновей не опускают чадру; в дальнейшем же их лица всегда должны быть закрыты. Придя во дворец, Аламир мог бы вдоволь насладиться красотой Эльсиберии. Но чтобы попасть туда, ему надо назваться принцем Тарским, чего он никак не желал. Он хотел завоевать женское сердце как обаятельный и неотразимый Аламир, а не как всеми почитаемый и известный своим богатством принц. Но он не желал и отказываться от свидания, которое назначила ему сама Эльсиберия. Нотки ревности, которые он уловил в ее голосе, когда она напомнила ему о встрече в банях, заставляли его к тому же найти возможность, чтобы доказать ей искренность своих побуждений. Положение казалось ему безвыходным. Он вновь рискнул заговорить с ней и попросил разрешения написать ей письмо.

– Вокруг меня нет никого, кому бы я могла довериться, – ответила Эльсиберия, – но попытайтесь расположить к себе раба по имени Забелек.

Эти слова обнадежили Аламира. Вместе со всеми он покинул мечеть и отправился к себе сменить женское одеяние и поразмыслить над тем, что ему делать дальше. Как бы ему трудно ни было скрывать свое подлинное имя и как бы это ни мешало его встречам с юной красавицей, он решил не отказываться от намерения выяснить раз и навсегда, может ли кто-нибудь полюбить его, не зная его высокого сана. Аламир дал себе зарок добиться этого во что бы то ни стало и сел за письмо.

Письмо Аламира Эльсиберии

«Если бы ко времени написания этого письма я уже заслужил хотя бы маленькую долю Вашего внимания или Вы сами бы подали мне хоть какую-то надежду, я скорее всего не обратился бы к Вам с просьбой, которую излагаю ниже. Мне думается, однако, что некоторые основания у меня для этого имеются. Наше мимолетное знакомство, сударыня, не дает мне права рассчитывать, что оно оставило в Вашем сердце хоть какой-то след. Вы свободны от всяких чувств и всяких обещаний, и завтра Вам предстоит посетить дом, где Вы встретите принца, который никогда еще не отказывал себе в удовольствии завоевать любовь таких прелестных созданий, как Вы. Я не могу, сударыня, не опасаться этой встречи. Я не сомневаюсь, что Аламир будет покорен Вашей красотой и наверняка сделает все, чтобы очаровать Вас, – поэтому я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой не встречаться с ним. Вряд ли эта просьба может затруднить Вас – я не прошу чего-то немыслимого и являюсь, наверное, единственным человеком на свете, который способен додуматься до чего-либо подобного. Возможно, моя просьба выглядит как чудачество, но я прошу Вас смилостивиться над чудаком, только что доказавшим Вам в мечети свою любовь поступком, который мог стоить ему жизни».

Подписав письмо именем Селемина, Аламир вновь переоделся, чтобы изменить внешность, и, окружив себя верными людьми, отправился выяснить, кто тот раб, о котором говорила Эльсиберия. Он несколько раз обошел дом наместника Лемноса, пока не наткнулся на старого раба, согласившегося за мзду поискать Забелека. Появившийся вдалеке молодой раб поразил Аламира, укрывшегося за колонной галереи парадного входа, стройностью фигуры и утонченностью черт. Приблизившись, молодой раб внимательно вгляделся в державшегося в тени Аламира, как бы надеясь увидеть знакомого, но когда незваный гость заговорил о Эльсиберии, изменился в лице и с тяжелым вздохом опустил глаза. На его лице отразилась такая печаль, что Аламир не мог не спросить, чем вызвана эта перемена.

– Я предположил, что мне будет известна личность посетителя, и никак не ожидал, что речь зайдет о Эльсиберии. Во всяком случае, продолжайте – все, что касается моей госпожи, близко моему сердцу.

Манера молодого раба изъясняться крайне удивила Аламира. Представившись Селемином, он передал письмо для Эльсиберии и удалился, но, оставаясь под впечатлением печальной красоты юного раба, вдруг подумал: уж не переодевшийся ли это в раба любовник Эльсиберии, который даже не смог скрыть своей тревоги при виде письма, адресованного его якобы госпоже. Он тут же поспешил успокоить себя, усомнившись, что вряд ли в таком случае Эльсиберия послала бы его за письмом соперника. Как бы то ни было, изысканные манеры юноши никак не соответствовали его положению раба, и это не могло не отдаться неясной тревогой в сердце Аламира.

Весь следующий день он провел в беспокойном ожидании и, чтобы убить время, даже нанес ранним утром визит матери. Никогда еще ни один влюбленный так страстно не желал встречи с возлюбленной, как Аламир желал, чтобы такая встреча не состоялась – если Эльсиберия не появится во дворце, значит, она ответила милостью на его просьбу. Более того, это означало бы, что она получила письмо из рук Забелека и, следовательно, молодой раб не мог быть переодетым любовником. Он пришел во дворец и стал ждать, и, когда наконец ему сообщили, что мать Эльсиберии появилась во дворце одна, без дочери, радости его не было границ: Эльсиберия откликнулась на его просьбу, его соперник – не более чем плод его воображения, ничто не может помешать его любви. Окрыленный, он покинул дворец, даже не пожелав представиться матери своей возлюбленной, и отправился к себе в ожидании часа, назначенного для встречи с Забелеком.

Как и накануне, молодой раб появился с печалью на красивом лице и передал от Эльсиберии письмо, которое привело Аламира в восторг. В сдержанных, но глубоко прочувствованных выражениях Эльсиберия сообщала ему, что с готовностью удовлетворила его просьбу и воздержалась от посещения дворца халифа, где могла бы повстречать принца Тарского, и в дальнейшем готова благожелательно отнестись к его просьбам. Она просила также не предпринимать необдуманных шагов для встречи с ней, так как это ставит ее в неловкое положение, а нарушение строгих домашних порядков может лишь усугубить положение. Несмотря на обнадеживающий тон письма, красота и печальный вид Забелека продолжали беспокоить Аламира. На все его вопросы о возможностях встречи с Эльсиберией раб отвечал с явным нежеланием поддерживать разговор. Это еще более насторожило Аламира. Он никогда еще ни к кому не испытывал таких чувств, как к Эльсиберии, и боялся оказаться в положении тех несчастных, которые были в него влюблены и были оставлены им, и тем более в положении поклонника неверной возлюбленной. Аламир отдался эпистолярному творчеству, каждый день он исправно посылал Эльсиберии письма, осведомляясь, чем она занята и, главное, где бывает. Он тщательно избегал с ней прилюдных встреч, опасаясь, как бы по какой-нибудь глупой случайности ей не открылось, что рядом с ней принц Тарский. Одновременно он искал с ней тайных встреч и ради этого досконально изучил все подступы к дому лемносского наместника. Ему посчастливилось обнаружить в саду возлюбленной расположенную на пригорке беседку с пристройкой, напоминающей балкон. Балкон почти нависал над узким проулком, по другую сторону которого стоял полузабытый дом. Расстояние между двумя строениями было настолько мало, что два человека – один на балконе, другой в доме – вполне могли переговариваться, не повышая голоса. За небольшую плату Аламир приобрел дом и в очередном письме поведал Эльсиберии о своем открытии, уговорив ее прийти ночью в беседку. Свидание, состоявшееся при ярком свете луны, позволило ему не только слышать голос возлюбленной, но и наслаждаться необычайной красотой ее лица.

Беседа длилась долго, молодые люди говорили о своих чувствах, и Эльсиберия полюбопытствовала, чем было вызвано загадочное появление Аламира в банях. Аламир не стал лукавить и честно признался в своих бесславных, но так счастливо для него закончившихся ухаживаниях за Зоромадой. Эльсиберия, как и любая другая юная и возвышенная особа на ее месте, по достоинству оценила отважный поступок Аламира, хотя и испытала легкое чувство ревности. Ее поклонник нравился ей все больше и больше. Время, однако, шло, и наступил час расставания. Поскольку сказано было далеко не все, было уговорено продолжить разговор следующей ночью. Аламир уже собирался покинуть свое укрытие, но, обведя напоследок благодатное место взглядом, вдруг заметил в углу беседки юного раба, причинившего ему столько волнений.

Не в состоянии сдержать своего удивления, он обратился к Эльсиберии голосом, в котором звучала явная тревога:

– В своем первом к вам, сударыня, письме я не смог скрыть от вас мучившую меня ревность. Не знаю, смею ли и при нашем первом свидании докучать вам своей назойливостью? Мне небезызвестно, что именитые особы всегда окружают себя преданными рабами, но мне никогда не доводилось видеть в их окружении раба в столь юном возрасте и столь благовидной внешности, как тот, который находится при вас. Не скрою – все, что мне уже сегодня известно о благородных манерах Забелека и о его незаурядном уме, пугает меня не меньше, чем если бы на его месте находился принц Тарский.

Неожиданно для Аламира Эльсиберия улыбнулась.

– Подойдите поближе, Забелек, – обратилась она к юному прекрасному рабу. – Постарайтесь излечить любезного Селемина от ревности. Я не осмеливаюсь сделать это сама без вашего согласия.

– По мне, моя госпожа, вам следовало бы оставить его в положении ревнивого поклонника. Это не в моих, а в ваших интересах. Меня страшат несчастья, которые вы сами на себя навлекаете. А вы, сударь, – обратился Забелек к Аламиру, которого знал как Селемина, а не как принца Тарского, – не имеете никаких оснований ставить под сомнение добропорядочность моей госпожи. А теперь, если вам будет угодно, выслушайте мою историю. Перед вами несчастная девушка, которую судьба привела в услужение к Эльсиберии. Я – гречанка христианского вероисповедания и происхождения несравненно более высокого, чем можно судить по моему сегодняшнему положению. Считалось, что я была красива, – сейчас, возможно, этого уже не видно, – и когда я была совсем юной, меня окружала толпа поклонников. Все они отличались неверностью и коварством, и, кроме презрения, я не испытывала к ним никаких чувств. Один из них, еще более непостоянный, чем другие, но лучше других умевший притворяться, завоевал мое сердце. Ради него я отказалась выйти замуж за достойного и весьма состоятельного человека. Мои родители были против моего увлечения, и моему возлюбленному пришлось от них скрываться. Но мы все-таки поженились, и я, переодевшись в мужскую одежду, последовала за ним в дальние края, чтобы избежать родительского гнева. На корабле оказалась миловидная девушка, которую, как и меня, необычная страсть погнала в Азию. Мой муж воспылал к ней любовью. В море на нас напали арабы, и все мы оказались в плену. Моему мужу предложили выбор: стать рабом капитана или рабом его помощника. Я, по жребию, попала в число рабов капитана, и каково же было мое негодование, когда мой муж, чтобы не расстаться со своей новой возлюбленной, занял рядом с ней место среди рабов помощника. Его не тронули ни мои слезы, ни мое несчастное положение, он забыл о том, чем я поступилась ради него. Нетрудно представить себе мою боль! Счастье улыбнулось мне, и я попала в рабыни к отцу Эльсиберии. Несмотря на неверность мужа, я продолжала таить надежду на его возвращение. Именно этим объясняется перемена, которую вы заметили на моем лице в тот день, когда я в первый раз вышла к вам в ответ на просьбу старого раба. Я подумала, что меня хочет видеть мой муж. Конечно, мне не на что надеяться, но я до сих пор вспоминаю о нем. Я не могу противиться увлечению Эльсиберии, зная по собственному горькому опыту, насколько сильна любовь. Но мне ее искренне жаль – я предвижу несчастье, которое вы принесете ей. Вы ее первое увлечение, и она полюбит вас чистой, искренней любовью, которой не достоин ни один уже не раз влюблявшийся мужчина.

Когда она замолчала, Эльсиберия сказала Аламиру, что ее родители знали, кто попал к ним в дом. Они откликнулись на просьбу пленницы не разглашать ее знатного происхождения и положения и согласились сохранить за ней внешность раба. Аламира восхитила сила ума и воли той, которую он принял за своего неотразимого соперника, и он посмеялся над своей глупой ревностью. В Эльсиберии же он с каждым днем находил все больше очарования и все больше убеждался в чистоте ее чувств. Он даже пришел к заключению, что до нее его никто никогда по-настоящему не любил. В ее любви была только любовь. Ее не интересовали ни состояние Аламира, ни его звание, ни его намерения; она шла на все опасные авантюры, которые он выдумывал, чтобы увидеться с ней, слепо следовала любым его наставлениям. Для другой ее положение могло оказаться в тягость, – желая по-прежнему быть в ее глазах Селемином, он заставлял ее не появляться там, где должен был присутствовать в качестве принца Тарского, – но она никогда не отказывала ему в его просьбах.

Какое-то время Аламир чувствовал себя на седьмом небе: наконец-то он любим как простой смертный, а не как принц Тарский. Но это благостное состояние длилось недолго. В его мозг вкралось сомнение: Эльсиберия любит его, не подозревая, что он принц Тарский, а не разлюбит ли она его, если познакомится с каким-нибудь принцем, не скрывающим своего высокого титула, и не отдаст ли ему предпочтение. Аламир решил проверить чувства возлюбленной. Он уговорил Селемина взять на себя роль принца Тарского, познакомиться с Эльсиберией и объясниться ей в любви – ее поведение должно было развеять или укрепить его сомнения. Все, что им предстояло сделать, друзья продумали до мелочей. Аламир сказал Эльсиберии, что намерен совершить конную прогулку и пригласил с собой принца Тарского и еще нескольких друзей, а чтобы хоть как-то усладить ее затворническую жизнь, он попросит принца прогарцевать перед ее окнами. Он предупредил ее также, что они с принцем будут ехать рядом, в одинаковых одеяниях, и что, хотя он по-прежнему опасается его как возможного соперника, теперь он уверен в ее верности, и она, несомненно, не заинтересуется личностью принца. Про себя же подумал, что ему нетрудно будет перехватить ее взгляды. На следующий день Эльсиберия, не подозревая подвоха, увидела настоящего Селемина в роли принца Тарского и приняла все за чистую монету. Принц, однако, не показался ей похожим на неотразимого покорителя женских сердец. Более того, она еще раз убедилась, что по красоте и обаянию ее возлюбленному нет равных, о чем не преминула сказать Аламиру. Но и это не развеяло его сомнений, и он решил продолжить испытание – теперь Селемин должен был прикинуться влюбленным и предложить Эльсиберии руку и сердце.

Для нового испытания Аламир избрал один из арабских праздников, на котором его присутствие не было обязательным. Он сказал Эльсиберии, что, не желая быть узнанным, изменит свою внешность и будет во время праздника находиться рядом с ней. Вместе с Аламиром на празднике появился Селемин, и, когда друзья приблизились к Эльсиберии, Селемин дважды или трижды позвал ее тихим голосом. Думая, что рядом с ней Аламир, она выбрала минутку, чтобы остаться одной, и, подняв чадру, хотела заговорить с ним, но была невероятно удивлена, увидев перед собой того, кого принимала за принца Тарского. Селемин сделал вид, что поражен ее красотой, и попытался заговорить с ней, но Эльсиберия не стала его слушать и, возмущенная, вернулась к матери, от которой уже не отходила в течение всего праздника. Ночью Аламир, придя в свое укрытие напротив садовой беседки, выслушал рассказ Эльсиберии, которая изложила ему все подробности случившегося на празднике, опасаясь, как бы ее возлюбленный не заподозрил ее в сговоре с самозваным принцем. Ее чистосердечное повествование должно было развеять последние сомнения Аламира, но ему и этого показалось мало. Он вновь обратился к старому рабу, который уже привык к богатым подачкам, и передал через него Эльсиберии письмо от принца. Эльсиберия отвергла послание и отругала раба, рассказав Аламиру и на этот раз о домогательствах его друга. Аламир, довольный своими выдумками, не унимался. На сей раз он пригласил Селемина в свое укрытие, спрятавшись так, чтобы все видеть и слышать. Эльсиберия, увидев, как ей представлялось, принца Тарского, крайне поразилась и хотела уже уйти, но, почувствовав неладное, решила выяснить, что все это значит, и задержалась. Воспользовавшись ее замешательством, Селемин обратился к ней:

– Пусть останется тайной, сударыня, каким образом я оказался здесь – благодаря своей собственной смекалистости или с согласия того, кого вы ожидали увидеть на моем месте. Я не скажу вам даже, знает ли он о моих к вам чувствах. Вы же об их искренности можете судить по моему здесь присутствию, право на которое мне дает мое звание. Скажу лишь, что ваш образ, случайно открывшийся моему взору, сделал то, чего не могли сделать долгие и настойчивые домогательства моих поклонниц. Я никогда не стремился связать с кем-либо свою жизнь, но сейчас самым большим счастьем было бы для меня ваше согласие стать обладательницей сердца человека, носящего столь громкое имя. Только вам я предлагаю это сердце и это имя, и вы будете владеть ими всю жизнь. Подумайте тысячу раз, прежде чем отказать принцу Тарскому – только ему под силу вызволить вас из уготованного вам вечного плена.

Но Эльсиберия ничего этого уже не слышала, пораженная мыслью о том, что ее возлюбленный мог отказаться от нее в угоду чьему-то честолюбию. Оставив без внимания сделанное ей предложение, она смогла лишь промолвить:

– Я не знаю, какими судьбами вы, сударь, оказались здесь, но, как бы то ни было, я не могу продолжить с вами беседу, и не соизвольте гневаться, если я покину вас.

С этими словами Эльсиберия в сопровождении переодетой в раба подруги ушла из беседки, столь же взволнованная, сколь радостным и успокоенным был слышавший эти слова Аламир. Если у Эльсиберии были все основания полагать, что она обманута, Аламир торжествовал, убедившись, что она с презрением отвергла щедрые посулы принца. На следующий день он вновь попытался передать через подкупленного раба письмо, желая убедиться, что она не передумала и не поддалась свойственному женщинам тщеславию. Но старый раб вновь получил нагоняй и вернул Аламиру письмо.

Ночь Эльсиберия провела в муках. Все говорило о том, что возлюбленный ее предал – только он мог раскрыть принцу место их встреч. Но нежные чувства, которые она питала к Аламиру, удержали ее от немедленного разрыва и подсказали ей необходимость встретиться с ним и поговорить. Они увиделись следующим вечером, и Аламир придумал историю о том, что его предал один из его слуг, что сам он не смог прийти на свидание, так как халиф задержал его у себя по просьбе его сына, и что ему неприятны домогательства принца. Эльсиберия всему поверила. Забелек же, наученная горьким опытом обманутой жены, не поверила ни одному слову самозваного Селемина. Но, как она ни старалась, переубедить Эльсиберию не могла. Однако очень скоро ей в этом помог случай.

Подлинного Селемина гораздо больше занимали собственные любовные похождения, чем дела принца. В это время он ухаживал за особой, наперсницей которой была юная рабыня, влюбленная в переодетую рабом Забелек. Эта юная рабыня рассказала Забелек об амурных делах настоящего Селемина и ее госпожи. Забелек, знавшая Аламира под именем Селемина, выведала у нее все, что можно было узнать о неверности, как она думала, возлюбленного Эльсиберии и не преминула тут же изложить ей все выведанное. Эльсиберия, конечно же, была сильно огорчена, но смиренно вынесла удар. Забелек делала все, чтобы убедить ее немедленно порвать с Аламиром и не выслушивать его оправданий, которые, по ее мнению, представляют собой сплошную ложь. Эльсиберия была бы рада последовать уговорам подруги, но не видеться с возлюбленным было выше ее сил.

Вечером Аламир появился, как обычно, у беседки и был удивлен слезами Эльсиберии и ее упреками, высказанными с такой кроткой нежностью, что у любого, даже не влюбленного в нее человека сердце разорвалось бы от жалости. Не понимая, как могло случиться, что прелестная Эльсиберия, которой он действительно не изменял, обвиняет его в неверности, Аламир стал искренне оправдываться, но так и не смог уверить ее в своей преданности, хотя и был к этому близок. Он заставил ее тем не менее назвать имя той, которая обвиняет его, и Эльсиберия рассказала услышанную от Забелек историю. Аламира очень смутило, что во всем этом замешан Селемин, и он просто не знал, что сказать в свое оправдание и как выйти из затруднительного положения, – он лишь повторял свои обычные клятвы в любви и верности. Не ускользнувшее от Эльсиберии замешательство возлюбленного и его маловразумительные объяснения не оставили у нее сомнений в его нечестности.

Вернувшись к себе, Аламир нашел Селемина и долго размышлял с ним над тем, как вызволить себя из беды и доказать свою невиновность.

– Ради дружбы с вами, – сказал ему Селемин, – я готов порвать с дамой моего сердца, если это хоть как-то может помочь вам. Но даже если я прерву с ней связь, Эльсиберия все равно будет считать, что вы были какое-то время ей неверны, и никогда не простит вам этого. Я полагаю, что снять с себя подозрения вы сможете, если честно расскажете ей, что вы – принц Тарский, а я – ваш друг Селемин. Она полюбила вас, не зная ваших званий и титулов; она приняла меня за принца Тарского и с презрением, ради любви к вам, отвергла все мои домогательства. Я думаю, что вы добивались именно этого.

– Вы несомненно правы, мой дорогой Селемин, – воскликнул Аламир, – но как я могу признаться ей, что я – принц Тарский, если в этой утайке заключалась вся прелесть нашей взаимной привязанности. Я поставлю на карту счастье подлинной любви, которой до этого мне еще не доводилось испытывать, и не уверен, что смогу сохранить свою страсть к Эльсиберии после такого признания.

– Но подумайте и о том, сударь, – отвечал Селемин, – что, продолжая скрываться под моим именем, вы рискуете безвозвратно потерять сердце Эльсиберии, а потеряв его, вы лишитесь всего, чего добились с помощью этого вполне невинного обмана.

Селемин говорил с такой убедительностью, что Аламир внял его совету и в тот же вечер во всем признался Эльсиберии. Он сразу же почувствовал облегчение человека, наконец-то освободившегося от тягостных сомнений. Эльсиберия также все поняла правильно, увидев в открывшемся обмане проявление искренней страсти запутавшегося в чувствах влюбленного; она была рада, что смогла убедить Аламира в своей любви, – она доказала ее тем, что полюбила его, даже не подозревая о его высоком происхождении. Эльсиберия была переполнена счастьем и не могла, и даже не хотела скрывать его. Это показалось Аламиру подозрительным – уж не вызвана ли эта нескрываемая радость лишь тем, что ее возлюбленным оказался принц Тарский? Однако о своих подозрениях он умолчал и продолжал приходить на свидания. Забелек, не верившая до сих пор в мужскую порядочность, вынуждена была признать свое заблуждение и даже позавидовала Эльсиберии, которой удалось-таки найти свое счастье. Завидовать, однако, ей пришлось недолго. Эльсиберия, уверовавшая в свою счастливую звезду, воспылала к Аламиру еще большей страстью, чем окончательно укрепила его в подозрениях. Вместо радости, которую должна была доставить ему ее расцветающая любовь, он испытал горечь, убедив себя, что ее чувства к принцу Тарскому намного превосходят те, которые были у нее к Аламиру, скрывавшемуся под именем Селемина. Его страсть стала угасать, и он вообще потерял вкус к любовным похождениям. В первые дни знакомства с Эльсиберией в его чувстве к ней было нечто неуловимо трепетное, чего он уже никогда не надеялся найти. Эльсиберия заметила произошедшее в Аламире изменение и какое-то время даже пыталась убедить себя, что это ей только кажется, но уберечься от безжалостной судьбы ей было не суждено. Вскоре до нее дошли слухи, что ее возлюбленный отправляется в странствие по Греции, и действительно какое-то время спустя опустошенный и погрузившийся в меланхолию Аламир покинул Тарс, несмотря на мольбы и слезы Эльсиберии.

Забелек всячески утешала госпожу, судьба которой оказалась не менее печальной, чем ее собственная. Прошло некоторое время, и юной рабыне сообщили о гибели ее мужа, что, несмотря на его измену, очень ее огорчило. Поскольку с его смертью надобность скрываться отпала, она попросила отца Эльсиберии дать ей волю, которую он ей не раз предлагал. Получив свободу, Забелек решила уехать на родину и провести там остаток дней своих вдали от людской суеты. Эльсиберия, не раз слышавшая рассказы подруги о христианстве и надломленная несчастной любовью к Аламиру, навсегда оставшемуся в ее сердце, перешла в новую веру и покинула вместе с подругой Тарс, лишь письмом уведомив родителей о своем отъезде.

Находящийся в странствиях Аламир узнал о последних днях пребывания Эльсиберии в Тарсе из письма Селемина. Вряд ли до нее когда-нибудь дойдет молва о том, как жестоко отомстила судьба Аламиру его неверность, заставив испытать все муки безответной любви к красавице Заиде.

Он появился на Кипре и, как я уже вам говорила, после некоторых колебаний остановил свой выбор не на мне, а на Заиде. Любовь его к Заиде не была похожа ни на одно из его прежних увлечений. Раньше, как только кто-то привлекал его внимание, он тут же объяснялся в любви, даже не задумываясь, что может встретить отказ. От Заиды же он скрывал свою любовь и даже сам удивлялся произошедшей в нем перемене. Но когда, сгорая от страсти, Аламир все-таки открылся ей и натолкнулся на ее безразличие, то почувствовал, что любовь его не только не затухает, а овладевает им с еще большей силой. А когда это безразличие повергло его в безысходное отчаяние, он понял наконец, что такое настоящая сердечная боль.

– Что со мной происходит? – говорил он Мульзиману. – Я всегда был хозяином своих чувств. Любовь всегда была для меня лишь радостью и наслаждением. И вот я впервые встретил отказ – и любовь превратилась в муку. Вырваться из ее тисков нет сил. Меня все любили, но я не любил никого. Заида меня не любит, и я ее боготворю! Неужели ее красота обладает такой силой? Или на меня так действует ее безразличие? О Заида, не заставляйте меня поверить, что я люблю вас только потому, что отвергнут вами.

Мульзиман впервые видел Аламира в таком удрученном состоянии, но не знал, чем помочь ему, хотя и старался всячески утешить и успокоить его. Когда после приезда Зулемы Заида ответила на отцовское решение твердым отказом выйти за принца Тарского замуж, Аламир, узнав об этом, впал в такое отчаяние, что единственный выход виделся ему в смерти на поле сражения.

– Вот, пожалуй, и все, что я узнала от Мульзимана, – сказала Фелима. – Простите меня за то, что я отняла у вас слишком много времени, но не так-то просто удержаться от подробностей, когда рассказываешь о людях, которых любишь, пусть даже эти подробности и порождают тяжелые воспоминания.

Дон Олмонд заверил Фелиму, что он даже не заметил, как пролетело время, и, поблагодарив за рассказ об Аламире, попросил ее продолжить повествование, на что Фелима любезно согласилась.

– Как видите, все, что я узнала о похождениях Аламира и о нем самом, не оставляет мне никаких надежд. Единственный способ добиться его любви – не любить его. Но я продолжала любить. Где только мог и когда только мог, он подвергал себя смертельной опасности, а я жила в страхе за его жизнь. Мне казалось, что ужаснее мук, чем те, которые выпали на мою долю, невозможно и придумать, но судьба уготовила мне еще более тяжкие испытания.

Спустя несколько дней после того, как Мульзиман описал мне похождения Аламира, я пришла к Заиде и обо всем ей рассказала, заливаясь при этом слезами и жалуясь на свою горькую долю. В комнату, где мы находились, зашла одна из прислужниц Заиды и, уходя, забыла закрыть дверь.

– Какая же я несчастная, – сказала я Заиде, не обратив внимания на оставленную открытой дверь. – Как я могла полюбить человека, который недостоин моей любви!

Я еще не кончила говорить, как почувствовала, что в комнате кто-то есть. Я подумала, что это все та же служанка, но каково же было мое изумление, когда я увидела Аламира: он стоял за моей спиной и, несомненно, слышал мои слова. Мое замешательство и слезы на лице могли лишь подтвердить ему, что эти слова шли у меня от сердца. Я лишилась дара речи и готова была провалиться сквозь землю. Состояние мое было ужасным, и в довершение всего в комнату вошла принцесса Аласинтия в сопровождении нескольких дам и завела разговор с Заидой, оставив меня наедине с Аламиром.

– Прошу простить меня, сударыня, за мое появление в момент, когда, как мне представляется, вы не хотели, чтобы вас слышал кто-нибудь другой, кроме Заиды, – обратился он ко мне тоном, в котором я уловила желание не усугублять моего замешательства. – Но уж коли так случилось, позвольте спросить вас, сударыня, возможно ли, чтобы некто, пользующийся вашим расположением, был бы недостоин вашей любви? Насколько я могу судить, нет ни одного мужчины, который был бы достоин малейшей из ваших добродетелей, но вряд ли найдется такой, который заставил бы вас усомниться в своих к вам чувствах. Не сердитесь на меня за то, что я проник в тайну вашего сердца, – я сумею сохранить ее, – но сейчас я не могу не поблагодарить случай, который помог мне узнать то, что вы так тщательно скрывали от меня.

Аламир продолжал говорить, а у меня не было сил прервать его. Я была в полном отчаянии. Меня пугало, что я не выдержу и расскажу ему, кто является причиной моих страданий. Я не хотела, чтобы он увидел боль, которую вызывает во мне его убежденность, будто я страдаю о ком-то другом, и молчала. Да, я скрывала от него свою любовь, да, я видела его страсть к Заиде, и тем не менее мне было небезразлично его непонимание моего состояния. Я так настрадалась, скрывая свои чувства от того, кому они были предназначены, что вряд ли пережила бы новые муки при виде, как мой возлюбленный сочувствует мне в моем горе. Аламир же, убежденный, что ему удалось проникнуть в мою сердечную тайну и что именно этим и вызвано мое замешательство, продолжал:

– Я вижу, сударыня, что вы крайне раздосадованы тем, что я узнал то, чего не должен был знать. Но вам нечего беспокоиться – вряд ли вы найдете более преданного вам человека, думающего лишь о том, чтобы угодить вам. Я знаю, что вы пользуетесь огромным влиянием на прекрасную принцессу, от которой зависит моя судьба. Назовите мне имя вашего избранника, и, если я располагаю над ним такой же властью, какой вы располагаете над моей избранницей, я докажу ему, где он найдет свое счастье, и он наверняка удостоится вашей любви.

Слова Аламира делали мою боль еще более нестерпимой, но он продолжал добиваться имени моего воображаемого возлюбленного. Чем настойчивее были его просьбы, тем меньше было у меня желания открыть ему свою тайну. Наконец Заида, заметив на моем лице безысходное отчаяние, подошла к нам и прекратила мои мучения. Я же так и не смогла открыть рта. Я ушла к себе, даже не подняв глаз на Аламира. Моя плоть не вынесла моих душевных мук, и я надолго слегла в постель.

На острове было немало достойных людей, и многие из них были влюблены в меня и беспокоились о моем здоровье. Мне рассказывали об их заботливом ко мне отношении. Но их любовь мало трогала меня, и когда я думала о том, что, знай Аламир о моей любви, она так же мало взволновала бы его, как мало волновали меня чувства моих поклонников, его неведение насчет подлинных причин моих страданий делало меня счастливой. Но это счастье гнездилось в моих думах, но не в сердце. Когда я стала чувствовать себя лучше и могла появляться на людях, я старалась как можно дольше не встречаться с Аламиром, а когда мы все-таки стали видеться, я заметила, что он внимательно наблюдает за мной в надежде узнать по моему поведению, кто же мой избранник. Чем внимательнее он следил за мной, тем прохладнее я обращалась со своими поклонниками. Большинство из них были достойными и знатными людьми, но никто не мог рассчитывать на место в моем сердце. Более всего я не хотела, чтобы Аламир подумал, будто я страдаю от безответной любви к кому-нибудь из них, – мне казалось, что это могло уронить меня в его глазах.

Войска императора подступали к Фамагусте, и арабы предпочли покинуть город. Зулема и Осмин решили отправить своих жен, принцесс Аласинтию и Белению, и нас с Заидой морем. Аламир также вознамерился покинуть Кипр, во-первых, чтобы быть в пути рядом с Заидой, а во-вторых, чтобы проявить свою доблесть в новых сражениях. Он по-прежнему делал все возможное, чтобы выяснить имя того, кого принимал за моего возлюбленного, и уже перед самым отплытием вновь завел со мной разговор, удивившись, что я не очень опечалена, покидая остров.

– Вы оставляете эту страну, сударыня, – обратился он ко мне, – и я не вижу печали разлуки на вашем лице. Сделайте мне одолжение и назовите имя того, кому принадлежит ваше сердце. В этом городе нет ни одного человека, которого я не смог бы уговорить отбыть в Африку на вашем корабле. Вы будете наслаждаться счастьем ежеминутно видеть его, а он даже не будет знать, что таково было ваше желание.

– Не буду убеждать вас в ошибочности вашего мнения, которое сложилось у вас под впечатлением обстоятельств, вполне оправдывающих ваше заблуждение, – ответила я ему. – Скажу лишь, что эти обстоятельства обманчивы, и я не оставляю в Фамагусте никого, кто был бы дорог моему сердцу, и это отнюдь не от того, что в моем сердце произошли какие-либо перемены.

– Если я правильно вас понял, сударыня, – продолжал настаивать Аламир, – тот, кто имел счастье удостоиться вашего внимания, покинул Кипр еще до нашего разговора.

– Ни до нашего разговора, ни вообще со времени вашего пребывания на острове никто не испытал счастья быть удостоенным моего внимания, – ответила я довольно резко. – Очень прошу вас: никогда больше не касайтесь этой неприятной для меня темы.

От Аламира не ускользнуло мое раздражение, и он дал мне обещание никогда больше не говорить об этом. Я с облегчением вздохнула, так как всегда в разговоре с ним боялась случайно выдать то, что так ревностно в себе хранила. В конце концов мы погрузились на корабль, и ничто не предвещало, что наше весьма приятное поначалу путешествие закончится ужасным кораблекрушением у берегов Испании, о последствиях которого я также должна рассказать вам.

Фелима уже собиралась возобновить свой рассказ, как ей сообщили, что ее мать почувствовала себя хуже.

– Хотя у меня есть еще многое, о чем я должна вам поведать, – сказала она, покидая дона Олмонда, – я уже рассказала достаточно, чтобы вы поняли, насколько моя жизнь связана с Аламиром, и сдержали слово, которое мне дали.

– Я сдержу его непременно, – отвечал дон Олмонд, – но я очень хотел бы узнать, чем закончились ваши приключения.

На следующий день дон Олмонд отправился к королю. Дон Гарсия, при котором находился Консалв, видя на лице друга нетерпение и беспокойство, повелел дону Олмонду тут же рассказать, видел ли он Фелиму и что ему удалось от нее узнать. Дон Олмонд, не показывая виду, что ему известны причины, по которым его величество так переживает за Консалва, изложил все до мельчайших подробностей. Он рассказал о любви Фелимы к Аламиру, о страсти Аламира к Заиде и обо всех перипетиях их жизни вплоть до самого отплытия с Кипра. Закончив, он счел свое присутствие излишним, и, сославшись на необходимость вернуться в Оропесу, оставил дона Гарсию и Консалва одних.

Как только дон Олмонд вышел, король, глядя на Консалва, с нежностью произнес:

– Ну, так как же, мой друг? Вы все еще верите в любовь Заиды к Аламиру? Вы все еще думаете, что это она заставила написать Фелиму письмо с просьбой сохранить ему жизнь? Теперь, я надеюсь, вы поняли, насколько заблуждались?

– Нет, сеньор, – с грустью в голосе ответил Консалв. – Все, что нам поведал дон Олмонд, не избавляет меня от опасений. Возможно, Заида не сразу полюбила Аламира, возможно, она скрыла от Фелимы свою любовь, видя страдания подруги. Кто мне докажет, что после кораблекрушения у берегов Испании она оплакивала не Аламира? На кого я похож, если не на него? В своем рассказе Фелима не упоминает никого другого. Наверняка Заида не была с подругой до конца откровенной, а может быть, и призналась ей, но уже после того, как они оказались в пристанище Альфонса. Рассказ Фелимы меня ни в чем не убеждает, и то, что предстоит мне еще узнать, скорее подтвердит, чем развеет мои подозрения.

Было уже поздно, когда Консалв покинул короля, но грустные мысли так и не позволили ему сомкнуть глаз. Рассказ Фелимы разбередил его душу, и сомнения обуяли его с новой силой. Наутро прибывший из Оропесы офицер передал ему пакет от дона Олмонда. Консалв вскрыл его и прочитал:

Письмо дона Олмонда Консалву

«Фелима сдержала слово и рассказала о том, что произошло с ними во время путешествия по морю. Только ее любовь к Аламиру является причиной беспокойства за его жизнь – Заида здесь ни при чем. В любом случае тот, кого Заида не оставляет равнодушным, должен ревновать ее не к Аламиру».

Письмо повергло Консалва в новые раздумья. Он пришел к заключению, что если он и ошибся, то только в личности избранника, но не в том, что сердце Заиды кому-то отдано. Это подтверждалось и письмом, за которым он ее застал, и услышанными им в Тортосе словами о ее первом увлечении, и, наконец, этой запиской от дона Олмонда. Кто бы ни был возлюбленным Заиды, несчастья у Консалва не убавилось. И тем не менее в глубине души, по причине ему непонятной, он почувствовал некоторое облегчение, узнав, что это не принц Тарский.

К этому времени мавры обратились с предложениями о мире, причем настолько выгодными, что отказа от леонского короля не последовало. С той и другой стороны были назначены послы для подготовки договора и объявлено перемирие. Консалву король поручил заниматься переговорами, и он был завален делами. Но по-прежнему больше всего его занимала мысль о том, кто его соперник, о котором он ровно ничего не знал. С беспокойством и нетерпением он ждал возвращения дона Олмонда и наконец, не выдержав, обратился к королю с просьбой вызвать дона Олмонда в лагерь или разрешить ему самому отправиться в Оропесу. Дон Гарсия, которого также заинтриговала история Заиды, захотел лично присутствовать при рассказе дона Олмонда и тотчас же распорядился послать за ним нарочного. Когда Консалв увидел своего юного друга, он так растерялся, что уже и не знал, готов ли он выслушать повествование, в котором, возможно, был заключен приговор его судьбе. Стараясь не замечать волнения Консалва, дон Олмонд, получив разрешение короля, приступил с присущей ему учтивой сдержанностью к рассказу о том, что услышал от Фелимы во время их последнего разговора.

Продолжение истории Фелимы и Заиды

Принцы Зулема и Осмин покинули Кипр с намерением добраться до берегов Африки и высадиться в Тунисе. С ними последовал и Аламир. Поначалу все шло хорошо, но поднявшийся вдруг ветер погнал их корабль в сторону Александрии. Увидев вдалеке город, Зулема решил высадиться на берег, чтобы повидаться со своим старым другом и известным на всю Африку астрологом Альбумасаром[76] Астролог Альбумасар – Абу Машар (787–886), знаменитый арабский астролог, известный под именем Альбумасар, автор ряда трактатов. Большая часть его жизни прошла в Багдаде. Здесь налицо анахронизм: Альбумасар умер ранее описываемых событий. Данное далее в романе толкование предсказания астролога отражает характерное для второй половины XVII в. негативное отношение к оккультной практике, особенно усилившееся во Франции после известного «дела о ядах». (Оно относится к периоду 1670–1680 гг.; ответственность за имевшую тогда место в Париже череду отравлений была возложена на маркизу де Бренвилье и некую Лавуазен; не считая основных «фигурантов» дела, к смертной казни были приговорены еще 36 человек.). Женщины, не привыкшие к длительным плаваниям, с радостью приняли это решение. Южный ветер долго не позволял им пристать, но в конце концов все обошлось и они высадились в Александрии.

Однажды Зулема, рассказывая Альбумасару о своих странствиях, разложил перед ним всевозможные редкие вещицы, которые насобирал в разных краях. Заида, находившаяся рядом, углядела в одном из ящичков портрет очень красивого юноши. Юноша был одет в дорогое платье арабского покроя, и, предаваясь воображению, Заида увидела в нем одного из сыновей халифа. В ответ на ее любопытство Зулема сказал, что ничего об этом юноше ему не известно, а портрет он купил у каких-то солдат и сохранил его просто как прелестную безделушку. Заида смотрела на портрет как зачарованная. Альбумасар заметил это и пошутил, сказав, что изображенный на портрете юноша вполне мог бы рассчитывать на ее расположение. Греки всегда увлекались астрологией, а греческая молодежь жаждала проникнуть с ее помощью в тайны своей судьбы, и Заида, не нарушая традиций предков, уже несколько раз тщетно пыталась узнать у великого астролога, что ее ждет в жизни. Но всякий раз, заканчивая разговор с Зулемой, звездочет возвращался к своим ученым занятиям, не раскрывая перед Заидой своих способностей провидца. Но однажды, застав ученого у отца, она с такой трогательной настойчивостью стала умолять его прочитать по звездам ее будущее, что ученый смягчился.

– Мне не надо обращаться к звездам, чтобы угадать вашу судьбу, – сказал великий астролог с улыбкой. – Вы предназначены тому, кто изображен на портрете, который вы обнаружили в коллекции вашего отца. Мало кто из принцев Африки может с ним сравниться. Выйдя за него замуж, вы обретете свое счастье. Для всех же остальных ваше сердце должно быть закрыто.

Заида восприняла слова Альбумасара как шутливый укор в отместку за любопытство, которое она проявила к портрету юноши, но Зулема властным голосом отца заявил ей, что у нее не должно быть и тени сомнения относительно истинности предсказания великого астролога, что он лично в этом не сомневается и, более того, никогда не позволит ей выйти замуж за кого-либо другого.

Поначалу Заида и Фелима не приняли всерьез слова Зулемы, но им пришлось в это поверить, когда он заявил своей дочери, что не намерен выдавать ее замуж за принца Тарского. Это известие несказанно обрадовало Фелиму, и она была готова хоть сейчас бежать к Аламиру и передать ему слова Зулемы, теша себя мыслью, что Аламир вернется к ней, потеряв надежду обрести руку Заиды. Ей даже не пришлось уговаривать подругу позволить ей сообщить Аламиру о предсказании Альбумасара и о решении Зулемы – Заида была рада любой возможности помочь принцу Тарскому избавиться от мук безответной любви.

При встрече с Аламиром Фелима, стараясь скрыть переполнявшую ее радость, посоветовала ему перестать думать о Заиде, так как, по предсказанию великого астролога, она предназначена другому, и ее отец поверил в это предсказание. В довершение она показала ему злополучный портрет. Слова Фелимы и портрет прекрасного юноши повергли Аламира в горестное раздумье. Наконец он поднял на Фелиму полные печали глаза и промолвил:

– Да, сударыня, вы правы – это тот, кому предназначена Заида. Его красота достойна ее красоты. Но он никогда не будет обладать ею – он падет от моей руки, как только попробует отнять ее у меня.

– Но если вы начнете убивать всех, кто похож на этого юношу, – возразила Фелима, – вы можете убрать со своего пути немало молодых людей, так и не встретив настоящего соперника.

– Судьба настолько немилостива ко мне, что мне трудно ошибиться – немного найдется молодых людей с такой необычайно красивой внешностью. Но не забывайте, сударыня, что за этими прекрасными чертами могут скрываться низкая душа и коварный ум, которые не придутся по нраву Заиде, и, несмотря на красоту того, кому она предназначена, она останется к нему равнодушной. Пусть на его стороне и фортуна, и расположение Зулемы, но если она его не полюбит, для меня это уже немалое утешение. Я предпочитаю видеть ее женой нелюбимого человека, чем знать, что она любит того, кто перешел мне дорогу. – Аламир немного помолчал и продолжил: – Хотя этот образ уже врезался в мою память, не будете ли вы, сударыня, любезны оставить мне портрет на несколько дней, чтобы я смог в спокойной обстановке изучить лицо своего соперника до мельчайшей черточки?

Известие, которое Фелима сообщила Аламиру, никак не повлияло на его страсть к Заиде, и, видя это, она так расстроилась, что невольно протянула ему портрет, лишь потом спохватившись, что может никогда больше его не увидеть. Через несколько дней, однако, Аламир вернул ей портрет, хотя ему и пришлось побороть в себе тяжкий искус уничтожить его, чтобы он никогда больше не попадался на глаза Заиде.

Проведя какое-то время в Александрии и дождавшись попутного ветра, Зулема и Осмин со всеми попутчиками вновь пустились в плавание. Аламир же, получивший от отца письмо с приказом вернуться в Тарс, вынужден был расстаться с Заидой, но пообещал Зулеме вскоре встретиться в Тунисе, полагая, что отец его долго не задержит. Фелима расстроилась так, как если бы расставалась с горячо любящим ее человеком. Она уже свыклась с болью безответной любви, но боль разлуки была ей внове. Она поняла, что только возможность каждодневно видеть любимого человека давала ей силы преодолевать положение отвергнутой.

Итак, Аламир отправился в Тарс, а Зулема и Осмин, каждый на сей раз на отдельном корабле, поплыли в Тунис. Заида и Фелима пожелали быть вместе и выбрали корабль Зулемы. Через несколько дней пути поднялся сильный ветер, и разразившаяся буря разбросала корабли в разные стороны. На корабле, где находились Заида и Фелима, сломалась грот-мачта, и Зулема, сочтя положение безнадежным и зная, что берег где-то рядом, приказал перебираться в лодку. Он помог спуститься в нее жене, дочери и Фелиме, передал им кое-какие ценные вещи и уже почти добрался до лодки сам, как под напором ветра лопнул канат, и ему пришлось подняться на корабль. Лодку понесло, как потом оказалось, к каталонскому берегу и разбило о прибрежные камни. Заиду, полуживую, выбросило на песок. Уцепившуюся за остатки лодки Фелиму, на глазах которой утонула принцесса Аласинтия, также прибило к берегу, недалеко от Заиды. Когда Заида пришла в себя, она увидела рядом с собой двух незнакомых ей мужчин, разговаривавших на непонятном языке.

Потерявшую сознание Заиду нашли два испанца, жившие на берегу моря. Они распорядились перенести ее к себе в дом, куда чуть позже рыбаки привели и Фелиму. Радость Заиды при виде подруги была бы безграничной, если бы она не узнала от нее о гибели матери. Немного успокоившись, она заговорила о Тунисе, желая дать спасшим ее испанцам понять, что хочет попасть в эту страну. Там девушки надеялись найти Осмина и Белению.

Лучше разглядев более молодого из испанцев, по имени Теодорих, Заида поразилась его сходству с понравившимся ей юношей с портрета из отцовской коллекции. Она стала внимательнее присматриваться к нему и часто наведывалась к морю, разыскивая ящичек с портретом, который, как ей помнилось, также был уложен вместе с другими вещами в лодку, но все ее усилия были напрасны – к ее большому огорчению, она так и не нашла того, что искала. Одно время ей казалось, что Теодорих неравнодушен к ней. Она не понимала его языка; к этой мысли ее подтолкнуло поведение молодого испанца, и ей это было приятно.

Но затем вид и настроение Теодориха изменились, и она решила, что ошиблась. Теодорих погрустнел, стал задумчивым. Она видела, как, погруженный в свои мысли, он часто покидал ее и уходил бродить в одиночестве. Заида подумала, что молодой испанец о ком-то тоскует, и этим объясняется его горестный вид. Это причинило ей боль, и она удивилась новому, непонятному ей чувству. Ее охватила такая же грусть, какую она видела на лице Теодориха. Фелима, занятая своими печалями, но слишком хорошо знавшая любовные муки, сразу же заметила, что молодой испанец влюблен в Заиду, а Заида влюблена в него. Она несколько раз говорила об этом подруге, и в конце концов Заида, долго боявшаяся признаться в своих чувствах самой себе, открылась Фелиме.

– Да, это правда, – сказала она ей. – Теодорих мне небезразличен, и я ничего не могу с собой поделать. Кто знает, может быть, Альбумасар говорил именно о нем? Может быть, и портрет, который мы видели у отца, сделан с него?

– Как вам в голову могла прийти такая мысль, Заида! – ответила Фелима. – Альбумасар говорил об арабском принце. О ком-либо другом он и подумать бы не смог. Вы никогда не верили в его предсказание, а теперь вдруг признали в Теодорихе того, кто вам предназначен судьбой. Посудите сами, о какой любви можно говорить после этого?

– До сих пор, – возразила Заида, – я на самом деле не верила в предсказание Альбумасара. Но, не скрою от вас, после того, как я увидела Теодориха, слова звездочета не дают мне покоя. Это просто чудо, что я встретила человека, похожего на того, кого видела на портрете, и полюбила его. Меня очень смущает запрет Альбумасара отдать сердце кому-то другому. Мне кажется, что он имел в виду именно те чувства, которые я испытываю к Теодориху, – они переполняют меня. Но если это не так, если я предназначена другому, похожему на него человеку, то любовь, которая должна принести мне счастье, обернется для меня несчастьем. Если мое сердце обмануто этим сходством и я полюбила того, кого не должна была полюбить, это значит, что я не смогу полюбить того, кому предназначена. – Помолчав, она добавила: – Есть одно средство избавиться от всех этих несчастий – покинуть это злополучное место. Мое благонравие запрещает мне здесь находиться.

– К сожалению, от нас это не зависит, – ответила Фелима. – Мы в чужой стране и даже не знаем языка наших спасителей. Нам остается лишь ждать прихода кораблей. Помните, однако, что как бы вы ни стремились покинуть это место, вам будет очень трудно забыть Теодориха. В вас происходит то же, что испытала я, когда полюбила Аламира, но небо не пожелало, чтобы я нашла в его сердце тот отклик, который нашли вы в сердце своего возлюбленного.

– Вы ошибаетесь, думая, что Теодорих любит меня. Его сердце принадлежит другой, и не мое присутствие является причиной печали, которая не сходит с его лица. Мне остается утешать себя лишь тем, что я не знаю его языка и поэтому не боюсь в минуту слабости выдать ему свою тайну.

Через несколько дней после этого разговора Заида издалека увидела Теодориха, который держал в руках какую-то вещь и внимательно рассматривал ее. Поддавшись чувству ревности, она вообразила, что это портрет его возлюбленной, и, решив убедиться в этом, как можно тише подошла к нему. Но Теодорих услышал шум за своей спиной и повернул голову. Увидев Заиду, он быстро спрятал то, что держал в руках, и ей удалось заметить лишь блеск драгоценных камней. Это убедило ее, что у него в руках была коробочка с портретом любимой. Заида и раньше думала, что Теодорих в кого-то влюблен, но теперь, когда к ней пришла уверенность, она испытала такое отчаяние, что не смогла ни скрыть от него своего горя, ни поднять на него глаза – она поняла, что значит любить человека, который думает о другой. Однако, по какой-то случайности, Теодорих выронил спрятанную вещь, и она увидела усыпанную бриллиантами ленту с привязанным к ней браслетом, который она сплела из своих волос и потеряла несколько дней тому назад. Обрадовавшись, что все ее подозрения были ошибочными, она даже не рассердилась, что, найдя браслет, он не вернул его ей. Она подняла ленту, отцепила браслет и отдала драгоценности Теодориху, который, изменившись в лице, бросил их в море, желая показать, что браслет из ее волос для него дороже любых бриллиантов. Заида увидела в этом жесте бескорыстную к ней любовь молодого испанца, и сердце ее забилось от счастья.

Еще несколько дней спустя Теодорих показал Заиде картину, на которой, по его просьбе, художник, работавший в домашней галерее его друга, изобразил красивую девушку, оплакивавшую погибшего молодого человека, и дал ей понять, что погибший был возлюбленным этой девушки. Заиду очень расстроило, что Теодорих считал ее влюбленной в кого-то другого, но, с другой стороны, она уже почти не сомневалась, что он ее любит, и тоже испытывала к нему такие нежные чувства, которые даже не пыталась побороть.

Время отъезда, однако, приближалось, и она решила, что если ей суждено его покинуть, то пусть хотя бы он узнает о ее любви из письма. Она поведала о своем решении Фелиме и добавила, что отдаст Теодориху письмо в момент расставания.

– Он узнает о моей любви тогда, когда я буду уверена, что больше никогда его не увижу, – сказала она подруге. – Мне легче будет вспоминать его, если я скажу ему, что думала только о нем и никогда, вопреки его предположениям, никого не любила. Я все объясню ему в самых нежных словах, но эта нежность никогда не станет на пути моего предназначения. Ему обо мне ничего не известно, он никогда меня больше не увидит, так пусть хоть знает, что заронил любовь в сердце чужестранки, которой однажды спас жизнь.

– Вы забываете, – ответила Фелима, – что он не поймет ни слова из вашего письма, и оно не достигнет цели.

– Если он любит меня, то найдет возможность прочитать его. А если не любит, то утешением мне будет служить его неведение. Вместе с письмом я отдам ему браслет, который я так бесцеремонно отняла у него и который принадлежит ему по праву.

Уже на следующий день Заида села за письмо. За этим письмом Теодорих застал ее, и она сразу поняла, что оно вызвало в нем прилив ревности. Если бы Заида последовала велению сердца, она сразу бы сказала, кому и о чем она пишет. Но ум подсказал другое – она не знала ни звания, ни положения молодого испанца и воздержалась от поступка, который мог возложить на него хоть какое-то обязательство, и сочла более благоразумным, чтобы обо всем он узнал после того, как корабль увезет ее на родину.

Почти перед самым отъездом Заиды Теодорих уехал по своим делам, жестами объяснив ей, что вернется на следующий день. Наутро Заида пошла с Фелимой прогуляться к берегу моря, с нетерпением ожидая его возвращения. Расстроенная этой небольшой разлукой, она была погружена в свои мысли и, думая только о нем, ничего не хотела замечать вокруг. Когда к берегу причалила большая лодка, Заида даже не обратила внимания на приплывших и уже направилась было к дому, как вдруг услышала, что ее зовут, и была поражена, узнав голос своего отца. Она бросилась к отцу в объятия, и их радости не было предела. Она рассказала ему, как оказалась на этом берегу. Он поведал ей о своих приключениях: его корабль прибило к французскому побережью, которое он смог покинуть лишь несколько дней тому назад и направился в Таррагону, чтобы пересесть на корабль, идущий в Африку; но прежде он решил проплыть вдоль берега, где разбилась лодка, в которую он посадил ее, Аласинтию и Фелиму, в надежде найти хоть кого-нибудь в живых. При имени матери Заида залилась слезами. Зулема мужественно воспринял весть о гибели жены и, стараясь не выдавать своих скорбных чувств, приказал молодым принцессам занять место в лодке и распорядился плыть в Таррагону. Заида не знала, как ей объяснить отцу, что она не может покинуть этот берег, не простившись с Теодорихом. Она попыталась уговорить отца отложить на какое-то время отплытие, ссылаясь на необходимость сказать на прощанье испанцам хотя бы несколько слов благодарности за предоставленный приют, но Зулема, не желавший и слышать о каких-то испанцах, не поддался на уговоры. Заида пришла в ужас при мысли о том, что подумает Теодорих о ее неблаговидном поступке, но еще ужаснее было то, что она расстается с ним без всякой надежды встретиться вновь. Она покорилась воле отца, чувствуя, что силы покидают ее. Единственным ее утешением был спасенный Зулемой во время кораблекрушения портрет красивого юноши, в котором она видела теперь своего возлюбленного. Но это утешение не помогло ей перенести разлуку – она заболела и надолго слегла в постель. Зулема был вне себя от горя, страшась остаться теперь и без дочери, только что вышедшей из детства и наделенной необыкновенной красотой, и даже решил дождаться в Таррагоне ее выздоровления. Постепенно Заида стала поправляться, но все еще была настолько слаба, что отец не хотел подвергать ее тяготам морского путешествия. В течение зимы, которую они провели в Каталонии, Заида, постоянно находясь в окружении испанцев и имея под рукой толмачей, не только сама выучила испанский язык, но и заставила выучить его Фелиму. С удовольствием разговаривая по-испански, подруги хоть как-то отвлекали себя от грустных мыслей.

Зулема, оставаясь в неведении относительно судьбы Осмина, отправил тем не менее с кораблями, уходящими из Таррагоны в Африку, письмо с описанием своих морских злоключений и причин, которые заставили его задержаться в Каталонии. Когда корабли вернулись обратно и привезли ему от брата ответ, Заида все еще была слаба. В письме Осмин сообщал брату, что с его кораблем ничего не случилось и что он виделся с халифом, который по-прежнему желает держать их в отдалении; более того, поскольку Абдерам просил халифа прислать ему в помощь военачальников, халиф приказывает им, Зулеме и Осмину, отправляться в Испанию. Зулема не посмел ослушаться халифа и решил, наняв небольшой корабль, добраться морем до Валенсии, чтобы оттуда перебраться в Кордову к Абдераму. Как только дочь почувствовала себя лучше, он отплыл вместе с ней из Таррагоны, но ему пришлось остановиться на несколько дней в Тортосе, так как Заида окончательно еще не поправилась и ей потребовался небольшой отдых. Она так и не обрела душевного покоя. И во время болезни, и когда дела уже пошли на поправку, голова ее была занята одной мыслью – как дать знать о себе Теодориху. Заида не могла простить себе, что в день встречи с отцом, имея при себе письмо к Теодориху, она не оставила его где-нибудь на берегу в расчете на счастливый случай, который помог бы ему найти его. Накануне отплытия из Тортосы она решила попытать счастья и отдала письмо одному из оруженосцев Зулемы, рассказав ему, где можно найти Теодориха и как называется ближайший порт. Она просила оруженосца никому не говорить, чье это письмо, беречь его от чужих глаз и остерегаться слежки. Хотя Заида и не надеялась увидеть Теодориха, ей было грустно расставаться с краями, где он ей повстречался, и она всю ночь провела с Фелимой в разговорах о своей несчастной участи, расхаживая по прекрасному саду около дома, где поселил ее Зулема. На следующий день, перед самым отплытием, оруженосец, отбывший с письмом еще до восхода солнца, вернулся и сообщил Заиде, что тот, кому предназначалось письмо, днем раньше навсегда покинул дом своего друга. Вновь судьба помешала ей передать возлюбленному о себе весточку, а ему узнать о ее любви. В плавание она отправилась полная печали. Вскоре корабль прибыл в Валенсию, а еще через несколько дней Зулема и его окружение, пересев на лошадей, добрались до Кордовы. Там их ждали Осмин и Беления, а также принц Тарский, который, узнав в Тунисе, что Заида находится в Испании, поспешил туда, сославшись на необходимость своего участия в военных действиях. Увидев Аламира, Фелима почувствовала, что разлука не только не укротила ее страсть, но и разожгла ее еще сильнее. Аламир же уловил в отношении Заиды еще больше прохлады, а ее безразличие к нему сменилось неприязнью.

Король Кордовы поручил Зулеме общее командование войсками и посадил его наместником в Талавере, а Осмину отдал Оропесу. Аламир последовал за Зулемой, чтобы быть поближе к Заиде, но вскоре Абдерам отозвал его к себе. Я в это время разыскивал Консалва, но оказался в плену у арабов и был отправлен в Талаверу. Осмин и Беления направились в Оропесу, а Заида не пожелала расстаться с отцом.

После того как Консалв взял Талаверу, начались переговоры о перемирии, и Аламир сообщил Зулеме, что хочет воспользоваться этим перемирием и навестить их с Заидой, а по пути к тому же заехать в Оропесу. Заида, узнав от отца о намерении Аламира, написала Фелиме письмо, в котором сообщила ей, что встретила Теодориха и что ее очень расстраивают его подозрения, будто на берегу около дома Альфонса после кораблекрушения она оплакивала принца Тарского, а поэтому просит подругу сделать все, чтобы помешать приезду принца в Талаверу.

Эта просьба как нельзя лучше устраивала Фелиму. На следующий день после заключения перемирия Беления, которая по-прежнему чувствовала себя неважно, решила воспользоваться предоставившейся возможностью подышать воздухом и попросила Осмина и Фелиму сходить с ней в расположенный неподалеку большой лес. К их большой радости, они увидели ехавшего им навстречу Аламира, и после приветственных восклицаний Фелима улучила минутку, чтобы поговорить с ним наедине.

– Я очень сожалею, – обратилась она к нему, – но мне надлежит сообщить вам нечто такое, что должно помешать вашим планам: Заида просит вас не приезжать в Талаверу, и, как я ее поняла, это даже не просьба, а скорее требование.

– Что заставляет ее быть такой жестокосердной? – воскликнул Аламир. – Почему она отнимает у меня последнюю радость – видеть ее?

– По-моему, она хочет, чтобы вы навсегда оставили ее в покое. Вы не хуже меня знаете ее нежелание связать свою жизнь с человеком вашей веры. Она к тому же считает – и вам это тоже известно, – что судьба предназначила ее другому. Впрочем, и Зулема поддерживает ее в этом.

– Как бы то ни было, – ответил Аламир, – я своего решения не изменю, даже несмотря на ее более чем прохладное ко мне отношение. Ничто не может заставить меня отказаться от Заиды!

Фелима никогда еще не слышала в голосе Аламира столь неукротимой страсти и какое-то время продолжала уговаривать его забыть Заиду, но он даже слушать ее не хотел, и это ее больно задело. Впервые она потеряла самообладание.

– Если ни воля Всевышнего, ни безразличие Заиды не могут излечить вас от вашей страсти, – произнесла она изменившимся голосом, – то я уж и не знаю, чем вам можно помочь.

– Надежду я потеряю только тогда, когда узнаю, что она любит другого.

– В таком случае вы можете проститься с надеждой, – сказала Фелима. – Заида встретила такого человека, и он также ее любит.

– Кто же этот счастливчик, сударыня? – вырвалось у Аламира.

– Испанец, который похож на юношу с известного вам портрета. Возможно, портрет сделан и не с него и не о нем говорил Альбумасар, но, поскольку вы опасаетесь только тех, кто может понравиться Заиде, а не тех, за кого ей суждено выйти замуж, скажу вам, что именно нежелание давать ее возлюбленному повода для ревности заставляет ее просить вас не приезжать в Талаверу.

– Вы говорите немыслимые вещи, – не сдавался Аламир. – Найти путь к сердцу Заиды не так-то просто. Если бы такое случилось, вы никогда бы не сказали мне об этом. Заида наверняка просила бы вас сохранить ее тайну, и у вас нет никаких оснований раскрывать мне ее.

– У меня их слишком много, – почти выкрикнула Фелима, не сдержав своих чувств, – и вам…

Фелима осеклась на полуслове, поняв, что зашла слишком далеко, и поразилась своим собственным словам. Ощутив свой промах, она смешалась и замолчала, не зная, как ей вести себя дальше. Наконец она подняла на Аламира глаза, и ей показалось, что он проник в тайну ее сокровенных мыслей. Фелима постаралась взять себя в руки и придать лицу более спокойное выражение, которое никак не соответствовало тому, что творилось у нее на душе.

– Да, вы правы, – сказала она. – Если бы Заида увлеклась кем-нибудь, я бы вам этого никогда не сказала. Я хотела всего лишь попугать вас такой возможностью. Но мы действительно познакомились с испанцем, влюбленным в Заиду и похожим на того, кто изображен на портрете. Ваш взгляд сказал мне, что я, возможно, сболтнула лишнее, и, боюсь, она на меня обидится.

Все это Фелима сказала таким естественным голосом, что ей даже показалось, будто в какой-то степени ее слова произвели на Аламира должный эффект. Однако она так и не избавилась от смущения, в которое ее повергли ранее сказанные ею слова, явно выдававшие ее чувства, и если бы не замешательство Аламира, отразившееся на его лице после этих слов, ей бы никогда не пришла в голову мысль о том, что он мог разгадать ее тайну. Подошедший Осмин прервал их разговор, и Фелима, готовая разрыдаться, удалилась в лес, унося с собой свою боль и свою надежду, которыми могла поделиться только со своей подругой. Ее позвала мать, решившая вернуться в Оропесу, и Фелима последовала за ней, боясь поднять глаза на Аламира, – она опасалась увидеть в них боль, которую причинило ему требование Заиды не приезжать в Талаверу. Но еще больше она боялась найти в его взгляде подтверждение тому, что он разгадал тайну ее любви. Фелима, однако, с радостью отметила, что Аламир направился в сторону лагеря и, стало быть, отказался от встречи с Заидой.

На этом месте король прервал дона Олмонда.

– Теперь понятно, – обратился он к Консалву, – почему Аламир показался вам столь опечаленным. Он повстречался вам после встречи с Фелимой. Это их мои всадники видели в лесу. То, что она рассказала Аламиру, позволило ему узнать вас. Понятен теперь и смысл слов, с которыми он бросился на вас, выхватив шпагу, и которые так заинтриговали нас.

Консалв ответил королю Леона кивком головы, и дон Олмонд продолжил свой рассказ:

– Нетрудно догадаться, в каком состоянии провела Фелима ночь и какие мысли занимали ее голову. Она думала о том, что предала Заиду, и, несмотря на свою ревность, очень переживала, что причинила Аламиру боль. Она по-женски жалела его. И при этом Фелима не могла не желать, чтобы он знал об увлечении Заиды. Она даже расстроилась, подумав, что своей маленькой ложью в конце разговора могла разубедить его в правдивости вырвавшихся у нее слов о любви Заиды. Но больше всего ее беспокоило, не выдала ли она ему своих чувств. Наутро, однако, новая беда затмила прежние беды: ей сообщили о поединке Аламира с Консалвом, и все ее страхи сменились одним – за его жизнь. Каждый день она посылала гонца в замок, где лежал Аламир, за известиями о его здоровье. И когда, казалось, смертельная опасность прошла, она узнала о решении короля казнить его в отместку за убийство принца Галисийского. Вы видели письмо, которое я получил от нее на этих днях, с просьбой сделать все, чтобы сохранить ему жизнь. Я сообщил ей о великодушии, с которым Консалв откликнулся на ее мольбу. Это, пожалуй, все, и мне остается лишь заверить вас, что никогда в одном человеке мне не доводилось видеть столько любви, столько воли и столько горя, сколько судьба соединила в одной Фелиме.

На этом дон Олмонд закончил свое повествование. Рассказ друга наполнил Консалва чувствами, выразить которые простыми словами невозможно. То, что другие влюбленные узнавали от своих возлюбленных урывками, маленькими долями на протяжении долгого времени, свалилось на него в одночасье – и любовь Заиды, и ее неясное о нем беспокойство, и ее переживания, которых он не замечал, а то и принимал за отчужденность. Консалв чувствовал себя наверху блаженства. Королю тем временем пришли сообщить, что к нему пожаловали участники переговоров о мире. Перед тем как оставить друзей, король, желая удивить дона Олмонда, поведал ему, что Теодорих и Консалв – одно и то же лицо.

– Я вполне бы мог даже обидеться на то, что мне самому пришлось доискиваться, кто же такой этот Теодорих, – обратился дон Олмонд к Консалву, когда они остались вдвоем. – Наша дружба давала мне право рассчитывать на то, что я мог бы это узнать и от вас. Меня удивляет, как вы могли подумать, что подобное можно было скрыть от человека, который, выполняя ваши же поручения, так много узнал о Заиде и обо всем вокруг нее происходящем. То, что вы ее любите, я понял уже тогда, когда вы впервые заговорили о ней. Меня лишь удивила ваша страсть с первого взгляда, которую, как мне помнится, вы всегда отвергали. Все рассказанное мне Фелимой очень быстро убедило меня, что человеком, которого она называла Теодорихом, мог быть только мой друг Консалв. Но я уже отомстил вам за вашу любовь к тайнам, написав вам письмо с легкими намеками, дабы подзадорить вас. Другой сатисфакции мне не требуется, а радость, которую вы испытали, выслушав мое повествование, заставляет меня окончательно забыть нанесенную мне обиду. Однако, – добавил дон Олмонд, – нисколько не желая омрачить вашу радость, должен предупредить вас, что Заида намерена превозмочь свои чувства и подчиниться воле отца, если, конечно, в ее настроении не произошло каких-либо изменений в самое последнее время.

Переполненного счастьем Консалва предупреждение дона Олмонда не насторожило. Извинившись перед другом за свою скрытность, он объяснил ему, что просто постеснялся рассказать о своих чувствах, и удалился к себе, чтобы предаться давно не посещавшим его радостным мыслям. Восстанавливая в памяти все свои злоключения, теперь он понимал, что означали услышанные им в тортосском саду слова Заиды и почему она, глядя на него, искала сходство с кем-то, ему неизвестным.

Окрыленному счастьем, ему не терпелось поскорее увидеть Заиду, и он обратился к королю с просьбой отпустить его в Талаверу. Дон Гарсия, радуясь за друга, дал согласие, и Консалв тут же отправился в путь, сгорая от желания получить из уст Заиды подтверждение тому, что услышал от дона Олмонда. В замке ему сообщили о болезни Зулемы, и, встретившая его у входа Заида извинилась от имени отца за невозможность принять его. Каждый раз красота Заиды поражала Консалва, и он смотрел на нее, не отрывая глаз и даже не пытаясь скрыть своего восхищения. Заида заметила восторженный взгляд Консалва, смутилась, покраснела, отчего показалась ему еще более прекрасной. Пройдя вслед за ней в ее комнату, он не смог сдержать своих чувств и сразу же заговорил о своей любви уже без той робости, которая сковывала его при первой встрече. Заида, однако, отвечала на его пылкие слова с осторожной сдержанностью, которая могла бы поставить его в тупик, если бы он не знал о ее чувствах из рассказа дона Олмонда. Консалв решил приподнять завесу и показать, что кое о чем ему известно.

– Не могли бы вы объяснить мне, сударыня, причин, – спросил он, – по которым желали, чтобы я был тем, кого напоминаю вам?

– Этот секрет я не могу вам раскрыть, – ответила Заида.

– Разве моя любовь, преодолевшая столько преград, не дает мне права получить из ваших уст хотя бы заверение в том, что вы желаете мне счастья? – продолжал Консалв. – Почему вы так тщательно скрываете свои чувства? Неужели так трудно сделать счастливым человека, который полюбил вас с первого взгляда и на всю жизнь? Почему вместо этого вы предпочитаете постоянно думать об арабском юноше, которого никогда не видели в глаза?

Заида была поражена этими словами и не нашлась, что ответить. Консалв, однако, продолжал, с опаской подумав, не навредит ли он этими словами Фелиме, которая открыла ему тайну Заиды:

– Не удивляйтесь, сударыня, тому, что вы слышите. Судьба распорядилась так, что в ночь перед вашим отъездом из Тортосы я находился в саду и узнал из ваших слов о том, что вы так немилосердно от меня скрываете.

– Боже мой, Консалв, – воскликнула Заида, – вы были в тортосском саду, слышали мой голос и ничего мне не сказали!

– Ах, сударыня! – Консалв бросился к ее ногам. – Вы не представляете, какое для меня счастье – услышать ваш упрек! Я вижу, что вы гневаетесь на меня за то, что я умолчал о своем пребывании в Тортосе. Но не сожалейте, сударыня, – воскликнул он, увидев растерянность на лице Заиды, невольно выдавшей свои чувства, – только не сожалейте о том, что одарили меня счастьем! Не отнимайте у меня возможности считать, что я вам небезразличен. В свое оправдание могу лишь сказать, что, слыша ваш голос, я не мог знать, кому он принадлежит – вы для меня находились где-то за морями, была ночь, вашего лица я не видел, вдобавок вы говорили по-испански. Я и подумать не мог, что вы совсем рядом. Я увидел вас в лодке на следующий день, но не мог заговорить с вами, так как именно в тот момент меня схватили люди короля.

– Коли так случилось, я не буду разубеждать вас в смысле услышанных вами слов. Но умоляю вас больше ни о чем меня не спрашивать и постараться пережить неизбежную разлуку. Мне стыдно за те слова, которые не по моей воле долетели до вашего слуха в Тортосе; мне стыдно, что я сейчас не смогла сдержать перед вами своих чувств, и, если я располагаю над вами хоть какой-то властью, прошу оставить меня.

Но уже ничто не могло омрачить радости Консалва. Ему было вполне достаточно того, что Заида подтвердила свои невольно вырвавшиеся наружу чувства. Он подчинился ее воле и отправился в лагерь, не теряя надежды, что наступит день и все уладится.

Армия дона Гарсии одержала под руководством доблестных королевских военачальников, в числе которых был и Консалв, ряд крупных побед, и мавры, опасаясь худшего, согласились на все условия леонского короля. Мирный договор был подписан, и к испанцам отошло несколько далеких крепостей. Чтобы обезопасить жизнь короля, было решено до полного выполнения всех договоренностей оставить часть пленных в качестве заложников. Король вознамерился объехать отошедшие к его владениям города и, в частности, побывать в Альмаразе. Королева, страстно любившая своего мужа, почти не покидала его с самого начала войны. Во время осады Талаверы легкое недомогание разлучило ее с королем, но она находилась недалеко от войска и вот-вот должна была вновь появиться в лагере. Консалв, мечтавший о новой встрече с Заидой, предложил дону Гарсии пригласить королеву в Талаверу, с тем чтобы она посмотрела на только что отвоеванную крепость, а заодно и взяла в свою свиту знатных арабских дам, оказавшихся в плену у испанцев. Герменсильда, зная о чувствах Консалва к Заиде, с радостью откликнулась на его просьбу, желая хоть как-то искупить перед братом вину, которую постоянно ощущала на себе со времени его несчастной любви к Нунье Белле. Она отправилась в Талаверу, и пленницы с удовольствием согласились провести при ней время вынужденного пребывания в Испании. Зулеме, содержавшемуся в Талавере в качестве пленника, очень не хотелось расставаться с Заидой. Более того, ему не нравилось, что его дочь-принцесса будет находиться в окружении королевы наравне с другими арабскими дамами. Однако скрепя сердце он отпустил Заиду, к невыразимой радости Консалва, который ни о чем, кроме как о встрече с возлюбленной, не мог думать. В день приезда королевы в Талаверу дон Гарсия выехал ей навстречу. Герменсильда ехала верхом в окружении свиты и, как только приблизилась к королю, представила ему Заиду, которая выглядела особенно восхитительно в нарядном одеянии, специально, видимо, подобранном, чтобы еще больше поразить своей красотой воображение Консалва. Изысканность ее манер, тонкий ум и природная застенчивость произвели на всех неотразимое впечатление. При дворе к ней сразу же стали относиться, как того заслуживали ее высокое происхождение и ни с чем не сравнимая красота. В свою очередь, ее также восхитили величие и роскошь дворцовой жизни. Консалв не отрывал от нее глаз. Уверенный в ее любви, он не допускал даже мысли, что на его пути к счастью могут возникнуть еще какие-то преграды. Он полюбил ее за красоту, но сейчас, узнав ее душевные качества, благородство ее натуры, он просто боготворил ее. Он настойчиво искал встреч наедине, но она с той же настойчивостью избегала их. Однажды ему все-таки удалось застать ее одну в покоях королевы. Стараясь не обидеть ее своей назойливостью, он тем не менее так страстно и так искренне умолял ее открыть свои чувства, что она не выдержала и уступила его просьбе.

– Если бы я могла скрыть от вас свои чувства, – сказала она ему, – я бы сделала это, несмотря на все мое к вам уважение. Мне бы тогда не пришлось корить себя за то, что я вселила надежду в человека, которому не предназначена. Но поскольку вы узнали о них сами, я готова подтвердить, что вы мне небезразличны, и объяснить то, о чем вы скорее всего только догадываетесь.

И она поведала ему о том, что ему уже было известно из рассказа дона Олмонда о предсказаниях Альбумасара и решении Зулемы.

– Мне остается, – закончила она свое повествование, – смириться со своей судьбой и посочувствовать вам. Я верю в ваше благоразумие и не сомневаюсь, что вы не будете требовать от меня нарушения воли отца.

– Позвольте мне, сударыня, хотя бы надеяться, что, если ваш отец изменит свое решение, вы не пойдете против его воли.

– Не знаю, подчинюсь ли я его воле, если он изменит свое решение, но думаю, что лучше мне этого не делать, так как речь идет о счастье всей моей жизни.

– Если вы полагаете, сударыня, – продолжал Консалв, – что, одарив меня счастьем, сами останетесь несчастной, тогда вы должны поступить так, как считаете нужным, но, осмелюсь заметить, что если вы испытываете ко мне чувства, которые вселяют в меня радость и надежду, то нет никаких оснований думать, что вас ждет несчастная жизнь. В таком случае вы также ошибаетесь, как ошибался я во время нашего пребывания у Альфонса, видя порой в ваших глазах благосклонное ко мне отношение.

– Не стоит говорить о том, что мы оба думали в то время, – ответила Заида, – и не напоминайте мне о моих заблуждениях, заставлявших меня страдать при виде вашей грусти, которую я связывала с вашими чувствами к другой женщине. С момента нашей встречи в Талавере я знаю причины, которые вынудили вас покинуть королевский двор в Леоне, но я и сегодня не уверена, что вы тут же не начинаете вздыхать по Нунье Белле, как только расстаетесь со мной.

Консалв был рад воспользоваться случаем и развеять все сомнения Заиды. Он рассказал ей, в каком душевном состоянии находился, когда впервые увидел ее, через какие прошел муки, не имея возможности описать ей свои переживания, и чего он только не передумал, выискивая причины ее печали, и под конец добавил:

– И все-таки в какой-то мере я был прав, полагая, что у меня есть соперник, которым оказался принц Тарский.

– Он действительно любит меня, – ответила Заида, – и мой отец был согласен, чтобы я вышла за него замуж, пока я не нашла в его коллекции портрет. Он бережно хранит его, так как убежден, что я предназначена тому, кто на нем изображен.

– И вы, сударыня, решили выполнить волю отца и выйти замуж за того, на кого я похож. Если моя внешность вас не отталкивает, значит, вам не будет неприятен и тот, с кого сделан портрет, и вы с легким сердцем согласитесь стать женой моего соперника. Такое несчастье может выпасть только на мою долю. Неужели вас нисколько не волнует моя судьба?

– Дело не во мне, – ответила Заида, – а в том, что вы родились испанцем. Даже если бы я была вам предназначена, как вы того желали бы, и даже если бы мой отец ничего не имел против вас, ваше испанское происхождение запретило бы ему занять вашу сторону.

– Позвольте мне хотя бы поговорить с ним, сударыня, – взмолился Консалв. – Видя вашу неприязнь к Аламиру, Зулема не стал настаивать на том, чтобы вы вышли замуж за человека одной с ним веры. Может быть, и словам Альбумасара он не придает такого уж большого значения, какое вы ему приписываете? Дайте мне возможность сделать все, чтобы обрести свое счастье. Без вас моя жизнь не имеет никакого смысла.

– Против разговора с отцом я не возражаю, и, поверьте мне, я очень хочу, чтобы ваши усилия не оказались тщетными.

Консалв, не мешкая, отправился к королю в надежде заручиться его поддержкой в решении такой деликатной проблемы, как уговорить Зулему выдать свою дочь замуж за иноверца. Дон Гарсия предложил возложить эту миссию на дона Олмонда, как ближайшего друга Консалва и человека, умеющего, как никто иной, вести переговоры на щекотливые темы, и продиктовал ему письмо, в котором так настойчиво просил Зулему выдать свою дочь за Консалва, как будто речь шла о нем самом. Однако ни письмо короля, ни дипломатические способности дона Олмонда делу не помогли. Зулема поблагодарил за оказанную ему высокую честь, отметил благородство дона Гарсии, который мог бы распорядиться судьбой его дочери, находящейся у него в плену, по своему усмотрению, но выдать ее замуж за человека чужой веры не пожелал. Расстроенный Консалв, опасаясь, как бы этот неутешительный ответ не повлиял на чувства Заиды, скрыл его от нее, сказав лишь, что не теряет надежды и постарается во что бы то ни стало добиться своего счастья.

Тем временем в Оропесе скончалась долго болевшая мать Фелимы, принцесса Беления. Осмину и Зулеме позволили по этому случаю перебраться в Талаверу и оставаться там до тех пор, пока по условиям договора им не будет разрешено отбыть на родину, а при дворе появилась Фелима. Выглядела она больной и измученной, душевные страдания лишили ее прежней красоты. При встрече с Консалвом, известном ей только по имени, Фелима поразилась, признав в нем Теодориха, который вместе с другом приютил их с Заидой после кораблекрушения. Она знала, что именно Консалв нанес незаживаемые раны Аламиру, и не могла слышать это имя без содрогания. Фелима похолодела, вспомнив то, что она говорила Аламиру в лесу под Оропесой, – из сказанных ею тогда слов Аламир узнал о Консалве, и они могли послужить причиной их поединка.

Аламира к тому времени отправили в Альмараз, и Фелима могла каждый день справляться о его здоровье. Это небольшое утешение не умаляло ее безмерного горя, которое она уже не скрывала и причину которого окружающие усматривали в смерти матери. Аламиру, которому помогала бороться за жизнь его молодость, стало тем не менее совсем плохо, и врачи потеряли всякую надежду. Фелима находилась в компании Заиды и Консалва, когда прибывший слуга умирающего принца попросил Заиду принять его. Заида пришла на какое-то мгновение в замешательство, покраснела, но, взяв себя в руки, приказала впустить посланца и громко спросила, с каким поручением он прибыл.

– Мой господин, сударыня, – на пороге смерти, – ответил слуга. – Он нижайше просит вас навестить его в последние минуты жизни и надеется, что вы удостоите умирающего этой маленькой милости.

Слова посланца тронули Заиду. Застигнутая врасплох, она замешкалась с ответом и посмотрела на Консалва, как бы спрашивая его, что ей делать. Консалв промолчал, но по его взгляду она поняла, что он ждет ее ответа с опасливой настороженностью.

– Я очень сожалею, – ответила она гонцу, – но мне приходится отказать вашему господину в его просьбе. Если бы от моего присутствия зависела его жизнь, я с радостью бы приехала к нему, но боюсь, что помочь ему может только Господь Бог. Передайте ему, что я не смею поступить иначе и очень опечалена его тяжелым состоянием.

Получив отказ, посланец удалился. Фелиму охватила боль, но она не проронила ни слова. Заида также молчала, разделяя печаль подруги и думая о горькой участи принца Тарского. Сердце Консалва разрывалось между благодарностью Заиде за решение, которое она приняла сама, без малейшей с его стороны подсказки, и чувством вины перед умирающим принцем, который из-за него лишился возможности в последний раз увидеть любимую женщину.

Все трое были еще погружены в переживания, когда посланец Аламира вернулся и обратился с той же просьбой к Фелиме, предупредив ее, что время не ждет, так как его господин очень плох. Фелима, у которой едва хватило сил, чтобы подняться, оперлась о руку посланца и последовала за ним. Придя в комнату Аламира, она села у постели и в покорном молчании приготовилась выслушать его последние слова.

– Я очень рад, сударыня, – сказал принц Тарский, – что вы не последовали жестокосердному примеру Заиды и удостоили меня своим появлением. Это для меня последнее утешение после того, как Заида отвергла мою просьбу навестить меня. Прошу вас, сударыня, передать ей, что она поступила разумно, сочтя мою персону не заслуживающей чести, которой хотел удостоить меня Зулема, согласившись отдать мне ее руку. Мое сердце давно сгорело в пустых увлечениях и недостойно сердца Заиды. Но если непостоянство, от которого я излечился сразу, как только увидел Заиду, можно искупить страстью, сделавшей меня совершенно другим человеком, и любовью, научившей меня относиться к женским чувствам с уважением, то я, как мне кажется, сударыня, полной мерой заплатил за свое легкомыслие. Умоляю вас, убедите ее, что она для меня – превыше всего и что я умираю не столько от ран, полученных от Консалва, сколько от боли, которую причиняет мне ее любовь к нему. В оропесском лесу вы мне сказали правду о ее чувствах, и я поверил вам, хотя поначалу и заявил, что такого быть не может. Когда мы с вами в лесу расстались, я думал только о Консалве, и судьба свела меня с ним. Его сходство с портретом, который вы мне показали, и ваш рассказ о нем сразу убедили меня, что передо мной Консалв. Я представился ему, и между нами вспыхнул бой, в котором он дрался с неистовством влюбленного, твердо знающего, что перед ним его соперник. Я также понял, что не ошибся, распознав в нем избранника Заиды. Да, он достоин ее руки. Я завидую ему и не считаю, что он незаслуженно завоевал ее сердце. Я умираю, безропотно унося в могилу все свои беды, мне жаль лишь, что Заида лишила меня возможности увидеть ее в последний раз.

Слова Аламира нестерпимой болью пронзили сердце Фелимы. Она пыталась что-то сказать, но ее душили рыдания. Наконец срывающимся голосом и преисполненная нежности она вымолвила:

– Поверьте мне, дорогой Аламир, если бы я была на месте Заиды, на всем белом свете для меня существовал бы только принц Тарский.

Несмотря на боль, Фелима нашла в себе силы произнести эти слова, но отвернула голову, чтобы скрыть залитое слезами лицо и не видеть глаз Аламира.

– Увы, сударыня, – сказал он, – я узнал правду слишком поздно. Признаюсь вам, тогда, в лесу, мне показалось, что я разгадал вашу тайну, которая полностью открылась мне только сейчас, но я был в тот момент настолько расстроен и вы так убедительно постарались потом придать своим словам иной смысл, что я едва обратил внимание на ваше откровение. Простите мне мою непонятливость и не сомневайтесь, что прежде всего я наказал сам себя. Я не заслужил права на счастье и только теперь осознал, что если бы…

Силы оставили Аламира. Он не произнес больше ни слова и лишь слегка повернул голову в сторону Фелимы, как бы прощаясь с ней. Веки его сомкнулись, и душа покинула его. У Фелимы уже не было слез плакать. Оцепенев от горя, она продолжала смотреть в лицо принца, пока служанки не увели ее из комнаты, в которой обосновалась смерть. Она молча вернулась к себе, но при виде Заиды боль вновь пронзила ее, и с горечью в голосе она обратилась к подруге:

– Вы можете быть довольны, сударыня, – Аламир умер. Аламир умер, – повторила она и, как бы для себя, продолжала: – Больше я его не увижу и навсегда должна расстаться с надеждой на его любовь. Моя любовь теперь бессильна привязать его ко мне, и мои глаза никогда больше не увидят его глаз. Только его присутствие помогало мне переносить страдания. Вернуть его никто не в силах. Ах, сударыня, – Фелима вновь обратилась к Заиде, – как могло случиться, что вы полюбили кого-то другого, а не Аламира? Как это было бесчеловечно! Он боготворил вас. Что вам могло в нем не понравиться?

– Но, дорогая Фелима, – мягким голосом ответила Заида, – вы же знаете, что это только усугубило бы ваши страдания. Прежде всего вы боялись моей к нему любви. Разве не так?

– Да, это так, сударыня. Конечно же, я не хотела, чтобы вы дали ему счастье, но я и не хотела, чтобы он умер из-за вас. Боже мой, почему я так тщательно скрывала от него свою любовь? Может быть, он обратил бы на меня внимание, может быть, это отвлекло бы его от вас? Что пугало меня? Почему я не хотела, чтобы он знал о моих чувствах? Мне остается утешать себя тем, что он догадывался о них. Конечно, если бы я призналась, он притворился бы, что любит меня, и тут же изменил бы мне, с чего он, собственно, и начал. Ну и что из этого? Все равно, те редкие моменты, когда он хотел уверить меня в своей привязанности, останутся в моей памяти самыми дорогими минутами всей моей жизни. Неужели после стольких страданий я должна пережить еще самое страшное – его смерть? Надеюсь, что Бог смилостивится надо мной и не даст мне сил вынести это горе.

В это время в дверях комнаты появился Консалв. Не зная, что в комнате находится Фелима, он пришел осведомиться о ее состоянии. Увидев ее, он хотел тут же удалиться, чтобы не усугублять своим присутствием ее боли, но она успела заметить его и закричала голосом, от которого содрогнулось бы самое бесчувственное сердце:

– Ради бога, Заида! Избавьте меня от присутствия человека, отнявшего у Аламира не только ту, которую он любил больше жизни, но и саму жизнь.

Крик боли лишил ее последних сил, и она потеряла сознание. Обморок Фелимы очень испугал окружающих, которые знали, что за последнее время ее здоровье сильно пошатнулось. Предупрежденные о случившемся, король и королева пришли к ней в комнату, и дон Гарсия приказал послать за лучшими лекарями, которым понадобилось несколько часов, чтобы с помощью им одним известных снадобий привести ее в чувство. Из всех, кто стоял у ее постели, она узнала только залитую слезами Заиду.

– Не печальтесь обо мне, – сказала Фелима, еле шевеля губами. – Все равно нашей дружбе пришел бы конец, так как я никогда не простила бы убийцу Аламира.

Это были ее последние слова. Она вновь впала в забытье и больше в себя не приходила. На следующий день в тот же час, что и Аламир накануне, Фелима умерла.

Смерть Фелимы и Аламира оплакивал весь королевский двор. Больше всех переживала Заида – она любила Фелиму как сестру, а причина смерти подруги легла на ее сердце тяжелым камнем. Консалв целыми днями не отходил от нее, пытаясь отвлечь от тягостных мыслей. Более или менее она пришла в себя лишь тогда, когда подошло время возвращения пленных на родину. Новая боль закралась в ее сердце – близился час расставания с Консалвом. Король уже вернулся в Леон, и для отъезда Зулемы в Африку оставалось лишь обговорить кое-какие мелочи, предусмотренные мирным договором. Зулема, однако, заболел, и его отъезд был отложен. От Заиды болезнь отца скрыли, чтобы оградить ее от новых переживаний после только что перенесенной утраты самой близкой подруги. Консалв не находил себе места, стараясь склонить Зулему на свою сторону, и даже уговаривал Заиду остаться вопреки воле отца в Испании – он считал, что Заида не нарушит этим законов благочестия, так как она пока еще не обращена в мусульманскую веру. Через несколько дней после того, как все придворные собрались в Леоне, Консалв зашел в покои королевы и застал Заиду, которая, склонившись над портретом из коллекции отца, рассматривала изображение красивого юноши с таким вниманием, что даже не заметила его появления.

– Вы с таким интересом вглядываетесь в портрет, сударыня, что я готов ревновать вас к моему собственному изображению.

– К вашему изображению? – воскликнула с удивлением Заида.

– Да, сударыня, к моему изображению, – ответил Консалв. – Я понимаю, что в это трудно поверить – настолько, не чета мне, юный араб красив, – но, уверяю вас, портрет, который перед вашими глазами, сделан с меня.

– Скажите, Консалв, нет ли у вас другого портрета с вашим изображением? – осторожно спросила Заида.

– О, сударыня! – воскликнул Консалв голосом, в котором зазвучала надежда. – Смысл ваших слов говорит о том, во что я боюсь поверить и о чем не осмеливался сказать вам. Да, сударыня, есть и другие сделанные с меня портреты, подобные тому, который вы держите в руках. Но я не мог не тешить себя мыслью, которую разгадал сейчас в ваших словах и которая давно пришла мне в голову, так как я никогда не верил предсказаниям астрологов, а вы к тому же говорили, что юноша на портрете одет в арабскую одежду.

– Да, именно платье юноши убедило меня, что он араб, а слова Альбумасара укрепили меня в этом убеждении. Если бы вы знали, как я желала, чтобы вы были тем, кто изображен на портрете. Но тогдашние мои подозрения просто мешали мне на что-либо надеяться. Как только я увидела вас в доме Альфонса, я сразу же поделилась с Фелимой своими предположениями. А когда увидела вас в Талавере, вновь подумала об этом, но решила, что это лишь отражение моих желаний. – Заида немного помолчала и добавила: – Но как убедить отца, что это ваш портрет? Когда Зулема узнает, что, по предсказаниям Альбумасара, мой нареченный – испанец, а не человек его веры, он тут же перестанет в них верить.

В этот момент вернулась королева, и ликующий Консалв поделился с ней только что сделанным открытием. Королева, в свою очередь, поспешила сообщить радостную весть королю, который тут же явился и предложил немедленно довести дело до счастливого конца. Они долго ломали головы над тем, как уговорить Зулему, и порешили пригласить его в Леон. Нарочный, посланный в Талаверу, передал ему приглашение короля посетить леонский дворец, и Зулема не замедлил отправиться в путь. Через несколько дней он уже был в Леоне, и король, принявший отца Заиды с большими почестями, препроводил его в свой кабинет.

– Вы отказались отдать руку вашей дочери самому уважаемому мною человеку, – сказал дон Гарсия, – но я надеюсь, что вы не откажете тому, кто изображен на этом портрете и кому, как мне известно, Альбумасар предрек быть ее мужем.

Король протянул Зулеме портрет и представил ему Консалва, стоявшего несколько поодаль. Зулема посмотрел на портрет, затем перевел взгляд на Консалва и погрузился в глубокое раздумье. Дон Гарсия принял молчание Зулемы за недобрый знак и вновь обратился к нему:

– Если вас не убеждает сходство этого молодого человека, – король указал на Консалва, – с изображением на портрете, у нас есть другие доказательства, которые, возможно, будут для вас более убедительными. Портрет, который находился в вашей коллекции и который похож как две капли воды на этот портрет, мог попасть в ваши руки только после битвы с маврами, в которой потерпел поражение Нуньес Фернандо, отец Консалва. Дон Фернандо заказал портреты сына замечательному художнику, объездившему немало стран. Арабские одеяния настолько восхитили этого художника, что он изображал в них всех, чьи портреты ему приходилось писать.

– Да, сеньор, – ответил наконец Зулема, – это так. Портрет попал в мою коллекцию именно после этого сражения. Верно и то, что слова вашего величества, как и сходство Консалва с юношей на портрете, не позволяют мне усомниться в том, кого изобразил художник. Но задумался я совсем не об этом – я чту законы Всевышнего и верю в Провидение, но никаких предсказаний Альбумасар не делал, и его слова о портрете, которые, как я вижу, дошли и до вас, были сказаны с целью, Заиде неизвестной, и она приняла их за чистую монету. Поскольку, однако, вы проявляете о ее судьбе такую заботу, позвольте мне, сеньор, рассказать вам то, что вы можете узнать только от меня, и счастье моей дочери будет зависеть от того, как вы решите, выслушав мое повествование. Мой отец, имевший все основания стать во главе халифата, был отправлен его противниками на Кипр, и я последовал за ним. На острове я встретил Аласинтию и полюбил ее. Она была христианкой, и я решил принять ее веру. Христианство казалось мне самой справедливой религией, но меня пугали его суровые законы, и я все время откладывал исполнение своего замысла. Халиф позвал меня к себе в Африку, и очень скоро легкая жизнь и свободные нравы настолько захватили меня, что я забыл о своем прежнем решении и стал ярым защитником своей веры. Долгие годы я даже не вспоминал об Аласинтии, но в конце концов загрустил и пожелал увидеть и ее, и Заиду, которую оставил совсем ребенком. Мне в голову взбрела мысль забрать дочь к себе, обратить ее в свою веру и выдать замуж за принца Фесского из рода Идрисов, который был наслышан о красоте Заиды. Он воспылал к ней страстью еще до того, как увидел ее, и заручился согласием отца – одного из моих ближайших друзей. Война на Кипре поторопила меня, я отправился на остров и встретил там принца Тарского, влюбленного в мою дочь. Принц приглянулся мне своей внешностью, и я был уверен, что Заида полюбит его и не замедлит согласиться выйти за него замуж. Никаких твердых заверений принцу Фесскому я не давал, тем более что его мать была христианкой, и я опасался, как бы она не воспротивилась обращению Заиды в нашу веру. Одним словом, я пообещал Аламиру отдать дочь за него. К моему удивлению, она невзлюбила его. В течение всей осады Фамагусты я всячески уговаривал ее подчиниться моей воле, но мои уговоры ни к чему не привели, и я отступился, сочтя, что насильно мил не будешь и что по возвращении в Африку я выдам ее за принца Фесского, как и было решено ранее. Он часто присылал мне на Кипр письма, и я знал, что его мать умерла, а с ее смертью отпали и последние препятствия, которые могли помешать моим замыслам. Нам наконец удалось покинуть Фамагусту, и по пути мы остановились в Александрии – мне захотелось повидать своего старого знакомого, астролога Альбумасара. Во время одной из наших встреч, на которой присутствовала и Заида, он заметил, что она внимательно и с нескрываемым интересом рассматривает портрет, подобный тому, какой вы мне сейчас показали. На следующий день я рассказал ученому, что Заида невзлюбила Аламира и поэтому-де решил выдать ее замуж за принца Фесского, независимо от того, понравится он ей или нет.

– Я не думаю, что он будет ей неприятен, – сказал мне Альбумасар. – Юноша, изображенный на портрете, очень похож на принца Фесского, и вполне возможно, что это именно он.

– Не могу судить, так как никогда не видел принца, – ответил я. – К тому же портрет попал ко мне совершенно случайно. Хочу лишь, чтобы принц Фесский понравился Заиде, а если она опять закапризничает, я не пойду ни на какие уступки, как это было с принцем Тарским.

Спустя несколько дней дочь обратилась к Альбумасару с просьбой открыть ей ее судьбу. Зная мои намерения и полагая, что красивый арабский юноша и есть принц Фесский, ученый сказал Заиде, что она предназначена тому, кто изображен на портрете, но при этом не выдавал своих слов за пророчество. Я сделал вид, что принимаю эти слова за предсказание, услышанное из уст человека, способного заглядывать в будущее, и всегда напоминал об этом дочери. Когда мы покидали Александрию, Альбумасар, прощаясь со мной, усомнился в том, что наша маленькая хитрость удастся, но я не терял надежды. Во время болезни, от которой я только что оправился, меня вновь посетила мысль принять религию, показавшуюся мне когда-то единственно верной, и с тех пор эта мысль не дает мне покоя. Должен признаться, что сомнения не покидали меня и по сей день. Но сейчас я отдаюсь воле Всевышнего. Он подсказал мне, что если я хотел с помощью обманного пророчества выдать свою дочь замуж за человека своей веры, то, повинуясь подлинному пророчеству, я обязан выдать ее за человека ее веры. Альбумасар ошибся насчет изображенного на портрете юноши и не вкладывал в свои слова какого-то особого смысла, но верно передал волю Божью – Заида предназначена тому, кого изобразила рука художника. Это истинное предсказание воплотится в жизнь счастьем моей дочери, руку которой я отдаю самому достойному на земле человеку. Единственное, что мне остается, – это просить ваше величество удостоить меня чести быть в числе ваших подданных и позволить мне провести остаток жизни в вашем королевстве.

Король и Консалв были настолько поражены и тронуты услышанным, что смогли лишь молча обнять Зулему, не находя слов для выражения переполнявших их чувств. Радуясь от души счастливому завершению длинной цепи событий, порой печальных и даже трагических, они еще долго не расставались и продолжали беседовать. Консалва не удивила ошибка Альбумасара. Он знал, что многие совершали ее, путая его изображение на портрете с принцем Фесским. Он рассказал Зулеме, что мать принца была сестрой его отца, Нуньеса Фернандо, и во время одного из набегов мавры захватили ее в плен и увезли в Африку, где она покорила своей красотой отца принца Фесского и стала его женой.

Покинув кабинет дона Гарсии, Зулема поспешил сообщить обо всем случившемся дочери, счастье которой было беспредельно, – она воспылала к Консалву еще большей страстью. А через несколько дней Зулема принародно принял христианство, и королевский двор занялся приготовлениями к свадьбе, которая явила собой верх испанской галантности и арабской изысканности.