Онлайн чтение книги Риф The Reef
Книга III

XVII

Тем вечером за обедом скудный монолог мадам де Шантель звучал над пропастью молчания. Оуэн пребывал в той же меланхоличной задумчивости, в которой Дарроу оставил его за роялем; и даже лицо Анны открывало бдительному взору ее друга, возможно, не озабоченность собственным будущим, но смутное предчувствие предстоящей бури.

Она улыбалась, принимала участие в разговоре, ее глаза останавливались на Дарроу с обычным глубоким доверием; но под внешним спокойствием его напряженное внимание улавливало скрытое волнение.

Он был достаточно хладнокровен, чтобы говорить себе, мол, это, бесспорно, следствие причин, которые впрямую его не касаются. Ему было известно, что вскоре будет поднят вопрос о женитьбе Оуэна, и резкая перемена настроения молодого человека говорила, что, вероятно, он и был источником разлитого в воздухе беспокойства. Может, Анна днем занималась тем, что подготавливала мадам де Шантель к приближающемуся объявлению о женитьбе внука? Но взгляд на ничем не омраченное чело пожилой дамы подсказал, что объяснение молчаливости Оуэна и беспокойства его мачехи должно искать в чем-то еще. Возможно, Анна нашла основание изменить свою позицию в этом вопросе и поставила Оуэна в известность об изменении. Но опять-таки это опровергалось тем фактом, что во время охоты юный Лит был крайне экспансивен и что с момента своего позднего, перед самым обедом, возвращения у него не было, как точно знал Дарроу, возможности поговорить с глазу на глаз со своей мачехой.

Это сужало область догадок; и блуждания Дарроу привели его назад, к выводу, что, возможно, он придает слишком большое значение тому, в каком расположении духа находится парень, которого он едва знает и который, как ему говорили, склонен к внезапным переменам настроения. Что до воображаемого смятения Анны, его можно объяснить просто тем, что она решила на следующий день бороться за Оуэна и, возможно, предвидела ожидающие ее трудности. Но Дарроу понимал, что слишком глубоко погряз в собственных дилеммах, чтобы судить о душевном состоянии окружающих. В конце концов, могло быть и так, что перемены, которые он ощущал в ходе общения, объясняются его собственным беспокойством.

Во всяком случае, к такому заключению он пришел, когда, вскоре после того, как обе дамы покинули гостиную, он пожелал Оуэну покойной ночи и отправился к себе. Со времени быстрого разговора с самим собой, последовавшего за тем, как он впервые увидел Софи Вайнер, он знал, что возникнут и другие вопросы, помимо возникшего сразу. По крайней мере, что касается первого вопроса, то, пусть не без труда, он его разрешил. Сделал все возможное, чтобы успокоить девушку, и она явно поверила в искренность его намерения. Нашел насколько мог пристойное завершение инцидента, который, очевидно, не имел бы последствия; но все время понимал, что, вернув мисс Вайнер душевное спокойствие, он выполнил свой долг лишь частично и эта часть находится в противоречии с остальной частью. Первым делом нужно было убедить девушку, что он надежно хранит их тайну; но далеко не так легко было совместить это с равно настоятельной обязанностью поддерживать ответственное отношение Анны к своему ребенку. Дарроу не очень боялся случайного разоблачения. И он, и Софи Вайнер слишком многое поставили на карту, чтобы позволить себе неосторожность. Страх, который он испытывал, был иного свойства и имел более глубокий источник. Он хотел сделать все, что мог, для девушки, но то, что пришлось убеждать Анну поручить Эффи ее заботам, было ему особенно противно. Его собственные мысли о Софи Вайнер были слишком смешанные и неопределенные, чтобы не чувствовать риск подобного эксперимента, и тем не менее он оказался в невыносимом положении, вынужденный убеждать в этом женщину, которую жаждал защитить больше, чем кого-либо другого…

До поздней ночи его мысли метались в нерешительности. Его гордость была унижена несоответствием между тем, чем была для него Софи Вайнер, и тем, что он думал о ней. Это несоответствие, которое временами как будто упрощало инцидент, теперь обернулось наиболее раздражающим осложнением. Неприкрашенная правда на деле состояла в том, что он почти вообще не думал о ней ни прежде, ни сейчас и что основывал свое мнение о ней на скудных воспоминаниях об их приключении.

Ничтожество всей той истории, по крайней мере его участия в ней, дошло до него с унизительной ясностью. Он предпочел бы чувствовать, что, по крайней мере в то время, поставил на кон нечто большее и в результате понес более ощутимую потерю. Но очевидный факт состоял в том, что он не поставил ни цента, отчего с тех пор и накопился непомерный долг. Во всяком случае, ломая голову над ситуацией, в которой оказался, он понял, что ради Анны — а заодно собственного душевного спокойствия — должен найти способ позаботиться о будущем Софи Вайнер без того, чтобы оставлять ее в Живре, когда отправится с женой к месту новой службы.

Ночные размышления не помогли ему решить эту проблему, но во всяком случае ясно показали, что нельзя терять время. Первым делом необходимо было найти возможность еще раз, и уже спокойней, поговорить с мисс Вайнер, и он решил предпринять такую попытку пораньше с утра.

Насколько он мог судить, утром перед уроками Эффи резвилась в парке, и, предполагая, что ее воспитательница будет с ней, на следующее утро он отправился на террасу, откуда спустился в парк и принялся гулять по дорожкам.

Утро было тихое и неяркое. Солнечные лучи приглушенно блестели, как золотые нити в серой кисее, и буковые аллеи уходили вдаль, сливаясь в голубом тумане леса и неба. Это был один из тех эфемерных дней, когда привычные формы вещей как бы растворяются в рассеянном мерцании.

Вскоре тишину нарушил радостный лай, и Дарроу, идя на звук, обогнал Эффи, которая летела по длинной аллее впереди своих собак. Позади нее он увидел мисс Вайнер, сидевшую возле окруженного каменным бордюром пруда, у которого он и Анна останавливались во время их первой прогулки к реке.

Девушка пошла ему навстречу, почти радостно отвечая на его приветствие. Едва взглянув на нее, он заметил, что к ней вновь вернулось самообладание, и перемена во внешности показала, насколько сильны были ее страхи. В первый раз он вновь увидел неброскую грациозность, прельстившую его взор в Париже; но теперь она виделась ему как на живописном портрете.

— Присядем на минутку? — спросил он, когда Эффи побежала дальше.

Девушка ответила, не глядя на него:

— К сожалению, на это нет времени: мы должны вернуться к урокам в половине десятого.

— Но еще только десять минут десятого. Давайте хотя бы немного пройдемся в сторону реки.

Она посмотрела вперед вдоль длинной аллеи, потом назад в направлении дома.

— Если желаете, — ответила она тихо, вспыхнув по обыкновению; но вместо того, чтобы пойти вперед, свернула на узкую тропинку, незаметно вьющуюся среди деревьев.

Дарроу был поражен и несколько обеспокоен тем, как изменился ее взгляд и тон. Был в них неопределенный призыв то ли о помощи, то ли о снисхождении, он не мог этого сказать. Затем ему пришло в голову, что, быть может, она неверно истолковала его столь очевидное преследование.

— Я вышел, чтобы найти вас, поскольку наш вчерашний разговор получился таким скомканным. Я хотел услышать о вас больше — о ваших планах и надеждах. Все это время меня удивляло, почему вы так окончательно отказались от мысли о театре.

В ее лице мгновенно усилилось недоверие.

— Нужно было как-то жить, — просто ответила она.

— Я прекрасно понимаю, что вам здесь должно нравиться — до поры до времени. — Его взгляд блуждал в извивах тропы под золотым сводом. — Здесь восхитительно — вы не могли бы найти лучшего места. Меня лишь немного удивляет ваш окончательный отказ от мысли о другом будущем.

Она помолчала, прежде чем ответить:

— Думаю, я стала менее беспокойной, чем когда-то.

— Естественно, вы и должны были стать менее беспокойной здесь, чем у миссис Мюррет; и все же почему-то не представляю, чтобы вы навсегда посвятили себя воспитанию молодого поколения.

— Чему же именно я, по-вашему, должна посвятить себя? Вы сами довольно настойчиво предостерегали меня от артистической карьеры, — заметила она без раздражения, как будто они обсуждали судьбу третьего лица, к которому оба благоволили.

Дарроу подумал, прежде чем ответить:

— Если предостерегал, то потому, что вы так решительно отказались от моей помощи на первых порах.

Она резко остановилась и повернулась к нему:

— И думаете, что сейчас соглашусь?

Кровь бросилась в лицо Дарроу. Он не мог понять такую ее позицию — если она в самом деле сознательно заняла ее и разница в тоне не просто отражала невольную смену настроения. К своему стыду, он в очередной раз понял, сколь поверхностным было его суждение о ней. Он сказал себе: «Если когда-нибудь нужно будет протянуть ей руку помощи, я должен понять, как не обидеть ее сейчас», и собственная нечуткость поразила его не меньше банальной бестолковости. Но, имея конкретную цель, он мог лишь торопиться к ней напролом.

— Надеюсь, вы хотя бы выслушаете мои соображения. У нас обоих было время с тех пор, чтобы подумать… — Он замолчал, беспомощно застряв на сочетании «с тех пор»: как он ни подбирал слова, обязательно натыкался на какие-нибудь, напоминавшие об их прошлом.

Она шла рядом с ним, опустив глаза в землю.

— Должна ли я так понимать — со всей определенностью, — что вы повторяете свое предложение? — спросила она.

— От всей души! Если только позволите мне…

Она подняла руку, словно прерывая его.

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны… верю, что вами движут дружеские чувства… но я не очень понимаю, почему, видя, как вы говорите, что я так хорошо здесь устроена, вы должны больше беспокоиться о моем будущем, чем в то время, когда я действительно была в довольно отчаянном положении, не зная, куда мне деваться?

— О нет, не больше!

— Если вы вообще беспокоитесь обо мне, то, во всяком случае, этому должны быть другие причины… Более того, это может быть, — продолжала она с обескураживающей, как случалось иногда, проницательностью, — только по одной из двух причин: либо вы чувствуете себя обязанным помогать мне, либо по каким-то соображениям думаете, будто долг требует от вас рассказать миссис Лит, что вам известно обо мне.

Дарроу остановился как вкопанный. Позади раздался зов Эффи, и, услышав голос ребенка, Софи живо повернула голову, как человек, который всегда настороже. Выражение ее глаз было настолько неуловимым, что он не мог сказать, отличалось ли оно от профессиональной сосредоточенности на ученице.

Эффи проскакала мимо них, и Дарроу принял вызов Софи.

— То, что вы предположили относительно миссис Лит, едва ли стоит ответа. Что до причин моего желания помогать вам, это в большой степени зависит от слов, которые выбираешь, дабы определить довольно неопределенные вещи. Я действительно хочу помочь вам, но это желание объясняется не… какой-то прошлой добротой с вашей стороны, а просто моим интересом к вам. Почему не сказать, что наша дружба дает мне право быть посредником в том, что, по моему убеждению, будет вам во благо?

Она сделала несколько неуверенных шагов и снова остановилась. Дарроу заметил, что она побледнела и под глазами ее легли тени.

— Вы давно знаете миссис Лит? — спросила она неожиданно.

Он помедлил, чувствуя приближающуюся опасность.

— Давно… да.

— Она говорила, что вы были друзьями… близкими друзьями.

— Да, — признался он, — мы были близкими друзьями.

— Тогда вы, естественно, вправе сказать ей, что, по вашему мнению, я неподходящий человек для Эффи. — Он попытался было возразить, но она лишь отмахнулась. — Я не говорю, что это вам понравится. Не понравится. И естественной альтернативой было бы попытаться убедить меня, что мне будет лучше в другом месте, нежели здесь. Но предположим, это у вас не получится и вы увидите, что я полна решимости остаться? Тогда вы можете подумать, что ваш долг все рассказать миссис Лит.

Она с холодной ясностью изложила перед ним дело и закончила со смешком:

— На вашем месте я бы так подумала.

— Я не чувствовал бы себя вправе рассказывать у вас за спиной, если бы думал, что вы не подходите для этого места, однако, конечно, чувствовал бы себя вправе, — помолчав, договорил он, — сказать вам, если бы думал, что это место не подходит для вас.

— И это вы сейчас пытаетесь сказать мне?

— Да. Но не по тем причинам, как вы воображаете.

— Тогда, если не трудно, что это за причины?

— Я уже говорил, советуя вам не отбрасывать мысли о театре. Вы слишком разносторонни, слишком талантливы, вы слишком яркая личность, чтобы в вашем возрасте совать голову в хомут учительства.

— И это вы рассказали миссис Лит? — выпалила она, будто ждала момента, чтобы подловить его.

Его тронула простота подобной стратегии.

— Я, в сущности, ничего ей не рассказал, — ответил он.

— И что, в сущности, значит это «ничего»? Вы с ней разговаривали обо мне, когда я вчера зашла в гостиную.

Кровь бросилась в лицо Дарроу.

— Я просто сказал ей, что раз или два видел вас у миссис Мюррет.

— А не то, что видели с тех пор?

— А не то, что видел вас с тех пор…

— И она верит вам — полностью верит?

Он запротестовал, и румянец, заливший его щеки, откликнулся румянцем девушки.

— О, пожалуйста, простите! Не хотела спрашивать об этом. — Она остановилась и снова бросила быстрый взгляд назад и вперед. Затем протянула руку. — В таком случае благодарю… И позвольте вас успокоить: я не очень долго пробуду воспитательницей Эффи.

Услышав это, Дарроу постарался скрыть облегчение во взгляде и с дружеским интересом схватил ее руку:

— Значит, вы действительно согласны со мной? И дадите мне возможность все обговорить с вами?

Она со слабой улыбкой покачала головой:

— Я не думаю о сцене. Я получила другое предложение, только и всего.

Новое облегчение вряд ли было меньше прежнего. В конце концов, его личная ответственность завершалась с ее отъездом из Живра.

— Вы мне расскажете, что за предложение… не так ли?

Улыбка мелькнула на ее губах.

— О, вы скоро услышите об этом… а теперь мне надо поймать Эффи и тащить ее в классную комнату.

Она прошла несколько ярдов и, снова остановившись, повернулась к нему.

— Я была гадкой… и не вполне честной с вами, — неожиданно призналась она.

— Не вполне честной? — повторил он, вновь пораженный.

— Я имею в виду — притворялась, что не доверяю вам. Это снова на меня нашло, когда мы разговаривали сейчас, в душе я всегда знала, что могу…

Она покраснела еще гуще и на краткий миг впилась в него взглядом напоминающим и молящим. И на тот же миг прошлое всколыхнулось в нем, приведя в замешательство; затем завеса разделила их.

— Ой, Эффи здесь! — воскликнула она.

Он обернулся и увидел подбегавшего ребенка, который тащил за руку Оуэна Лита. Даже сквозь трепет утихающего волнения Дарроу сразу увидел перемену, произведенную приближением молодого человека. На секунду Софи Вайнер густо покраснела, затем щеки ее побледнели, как белые лепестки. Однако она не лишилась отчаянной смелости, с которой обычно встречала какую-нибудь неожиданность. Возможно, никто, менее изучивший ее лицо, чем Дарроу, не заметил бы натянутости ее улыбки, которую она от него обратила к Оуэну Литу, или того, что ее туманно-серые глаза посерьезнели и стали блестяще-темными. Но нашего наблюдателя поразило не столько это, сколько аналогичная перемена, произошедшая в Оуэне. Тот в момент, когда они увидели его, смеялся и беззаботно болтал с Эффи; но, когда его взгляд упал на мисс Вайнер, выражение его лица изменилось столь же внезапно, как у нее.

Перемена, на взгляд Дарроу, была не столь определенной, но, возможно, по этой причине поразила его как более значительная. Только вот… что она означала? На лице Оуэна, как и на лице Софи Вайнер, отражались не столько эмоции, сколько самый порождающий их характер. В моменты волнения его нечеткие неправильные черты становились как бы текучими, расплываясь и собираясь, как тени облаков на воде. В этой быстрой игре теней Дарроу не мог уловить какого-то конкретного чувства — просто понял, что молодой человек безмерно удивлен тем, что увидел его с мисс Вайнер, и что степень его удивления превышает все, доселе испытанное.

Первой мыслью Дарроу было: Оуэна, если он заподозрил, что разговор не был результатом случайной встречи, могло поразить, что поклонник мачехи в такой час ведет приватную беседу с гувернанткой ее дочери. Мысль эта вызвала такое беспокойство, что, когда все трое повернули назад к дому, он едва не сказал Оуэну: «Я вышел поискать твою мать». Но в данных обстоятельствах побоялся, что даже столь простая фраза может показаться неуклюжей попыткой оправдаться; и он молча шагал рядом с мисс Вайнер. Вскоре его поразило, что Оуэн Лит и Софи тоже молчат; и это придало новое направление его мыслям. Молчание может иметь не меньше оттенков, чем речь; и молчание, окутывавшее Дарроу и двух его спутников, казалось его обостренному вниманию пронизанным пересекающимися нитями связи. Сначала он почувствовал только те, что сосредоточивались в центре его тревожного сознания; затем ему пришло на ум, что равно активное общение происходит и вне его. Более того, некий безмолвный и быстрый обмен происходил между молодым Литом и Софи Вайнер; но о его предмете и направлении Дарроу, когда они подошли к дому, только начал догадываться…

XVIII

Анна Лит с террасы наблюдала за возвращающейся компанией.

С безмятежной высоты недосягаемого счастья она смотрела, как они идут через сад, приближаясь в мягком утреннем свете: ее ребенок, ее пасынок, ее будущий муж — три существа, которые заполняли ее жизнь. Она легко улыбнулась благословенной картине, которую они собой являли. Резвящаяся вокруг них Эффи была как жизнерадостная рама, в которой медленно двигались двое мужчин в молчании дружеского взаимопонимания. Казалось естественным для этой глубоко интимной сцены, что они не разговаривают друг с другом, и только потом ее странно поразило, что ни один из них не чувствует необходимости перемолвиться словом с Софи Вайнер.

Сама же Анна в этот момент плыла по волнам блаженства, в струях столь ярких и мощных, что казалось, будто она и его теплые воды — одно. Первая затопившая ее волна счастья ошеломила и ослепила; но теперь, просыпаясь, она каждое утро чувствовала спокойную уверенность в его возвращении и привыкла к ощущению надежности, которое оно давало.

«У меня такое чувство, что я могу отдаться счастью и оно понесет меня; оно будто вырастает из меня, как крылья». Так она выразила свое ощущение Дарроу, когда они вдвоем гуляли по тропинкам сада. Его ответный взгляд внушил ей такое же чувство надежности. Накануне вечером он казался озабоченным и легкая тень того настроения омрачала огромную золотую сферу их блаженства; но сейчас его вновь ничего не омрачало, и оно висело над ними, сияя в вышине, как полуденное солнце.

Сидя днем наверху в своей гостиной, она размышляла об этих вещах. Утренний туман перешел в дождь, вынудив отложить прогулку, в которой предполагала соединиться вся компания. Эффи с воспитательницей отправились на автомобиле во Франкей за покупками, и Анна обещала Дарроу попозже недолго прогуляться с ним под дождем.

Он после ланча ушел к себе, чтобы ответить на несколько писем — успокоить совесть, а она продолжала сидеть как сидела, скрестив руки на колене и слегка наклонив голову, погруженная в воспоминания. Оглядываясь на прошлую жизнь, она видела в ней одно бесконечное старание заполнить каждый час так, чтобы в нем не оставалось пустот; но сейчас каждый миг был подобен сундуку скупца, забитому до отказа золотыми монетами.

Ее отвлекли шаги Оуэна на галерее, приближающиеся к ее комнате. Шаги замерли у ее двери, и в ответ на стук она крикнула: «Входи!»

Когда дверь за ним закрылась, она поразилась его бледному взволнованному лицу и в порыве раскаяния спросила:

— Ты пришел узнать, почему я не поговорила с бабушкой?

Он оглядел комнату взглядом, несколько напоминающим взгляд Софи Вайнер накануне вечером, затем блестящими глазами посмотрел на нее:

— Я поговорил с ней сам.

— Поговорил с ней? — недоверчиво спросила Анна. — Когда?

— Только что. И пришел к тебе прямо от нее.

Первым чувством Анны была досада. Действительно, было нечто комически нелепое в том, как юноша, страстно желающий вступить в обязанности взрослого мужчины, по-мальчишески поддался порыву. Она взглянула на него с едва скрываемым удовольствием:

— Ты просил меня помочь тебе, и я обещала. Вряд ли стоило придумывать такой тщательный план, если ты намеревался действовать самостоятельно, не предупредив меня.

— Не говори со мной таким тоном! — взорвался он.

— Таким тоном? Каким тоном? — Она внимательно посмотрела на его дрожащее лицо. — Собственно, — продолжала она, все еще чуть ли не смеясь, — я с большим основанием могла бы попросить о том же самом тебя.

Оуэн покраснел и неожиданно успокоился.

— Я имел в виду, что был вынужден сказать ей, только и всего. Ты не оставляешь мне возможности объяснить…

Она с нежностью посмотрела на него, сама немного удивленная своей раздражительностью.

— Оуэн! Разве я постоянно не стараюсь, чтобы ты получил такую возможность? Поэтому мне и хотелось первой поговорить с твоей бабушкой… и я выжидала удобного момента…

— Удобного момента? И я тоже. Поэтому и заговорил с ней. — Он снова повысил голос, ставший резким и напряженным.

Его мачеха отвернулась и села в уголке дивана.

— Дорогой, ну о чем мы спорим! Ты снял груз с моих плеч. Садись и расскажи мне все.

Он нерешительно остановился перед ней, сказал:

— Я не могу сидеть.

— Тогда ходи. Только расскажи мне: я сгораю от нетерпения.

В ответ он бросился в кресло, стоявшее рядом с ней, мгновение сидел, ничего не говоря, вытянув ноги и закинув руки за голову. Анна, не сводя глаз с его лица, спокойно ждала, когда он заговорит.

— Так вот… конечно, именно такой реакции и можно было ожидать.

— Хочешь сказать, она восприняла это так плохо?

— Каких только доводов не прозвучало, вся тяжелая артиллерия была пущена в ход: отец, Живр, мсье де Шантель, королевская власть и церковь. Даже бедная моя матушка была вызвана из забвения и вооружена воображаемым протестом.

Анна сочувственно вздохнула:

— Ну… ты же был готов ко всему этому?

— Думал, что готов, пока не услышал ее. И потом, это звучало так невероятно глупо, что я не выдержал и так и сказал ей.

— Ох, Оуэн… Оуэн.

— Да, знаю. Я поступил как дурак; но я ничего не мог с собой поделать.

— И наверно, смертельно обидел ее? Именно это я и хотела предотвратить. — Она положила руку ему на плечо. — Несносный мальчишка, не дождался, не дал мне замолвить слово за тебя!

Он слегка отстранился, так что ее рука соскользнула с его плеча.

— Ты не понимаешь, — сказал он, хмурясь.

— Не представляю, как я могу понять, пока ты не объяснишь. Если решил, что пришло время рассказать бабушке, почему было не попросить меня сделать это? У меня были свои причины выжидать; но если бы ты попросил меня, я, естественно, поговорила бы с ней.

Он уклонился от ее предложения объясниться, неожиданно свернув на другое:

— И какие у тебя были причины выжидать?

Анна ответила не сразу. Под испытующим взглядом пасынка ей было немного не по себе.

— Я чувствовала, что мой подход… Хотелось быть абсолютно уверенной…

— Уверенной в чем?

Неуловимо запнувшись, она ответила:

— Просто в убедительности нашей позиции.

— Но ты сказала — на днях, когда мы разговаривали об этом перед их возвращением из Уши, — что уверена.

— Дорогой мой, или ты думаешь, что в столь сложном деле каждый день, каждый час в той или иной степени не меняет самую твердую уверенность!

— Именно к этому я и веду. Я хочу знать, что изменило твою.

Она раздраженно переменила позу:

— Какое это теперь имеет значение, когда дело сделано? Не знаю, как бы я могла объяснить…

Он вскочил на ноги и стоял, глядя на нее и мучительно хмуря лоб.

— Но это совершенно необходимо — чтобы ты могла найти какое-нибудь объяснение.

Сказано это было таким тоном, что она потеряла терпение:

— Нет необходимости вообще как-то объяснять тебе, поскольку ты взял дело в свои руки. Все, что я могу сказать, — это что я пыталась помочь тебе: ни о чем другом я и не думала. — Она помолчала, потом добавила: — Если сомневаешься, тогда ты поступил правильно.

— Я никогда не сомневался в тебе! — возразил он с легким ударением на слове «тебе». Он перестал хмуриться, и на его лице вновь появилось выражение доверия. — Не обижайся, если… если тебе показалось, что я несправедлив, — продолжал он. — Я тоже ничего не могу объяснить… все так запутано, правда? Вот почему я подумал, что лучше сказать ей сразу; или, скорее, почему вообще не думал, а просто неожиданно выложил все…

Анна тоже примирительно посмотрела на него:

— Теперь не имеет большого значения как и почему. Вопрос в том, что делать с бабушкой. Ты не сказал мне, что она намерена предпринять.

— О, она намерена послать за Аделаидой Пейнтер.

Упоминание этого имени вызвало легкую улыбку, веселую у него и облегченную у нее.

— Возможно, — добавила Анна, — это наилучший выход для нас обоих.

Оуэн пожал плечами:

— Это слишком нелепо и унизительно. Вовлекать эту женщину в наши тайны!..

— Вряд ли это может и дальше оставаться тайной.

Он подошел к камину и стоял, двигая фигурки на каминной полке; но после ее слов снова повернулся к ней:

— Ты, конечно, никому не рассказывала об этом?

— Нет, но теперь собираюсь.

Она помолчала, ожидая, что он ответит, но он молчал, и она продолжила:

— Если рассказать Аделаиде Пейнтер, то я не вижу причины, почему мне не рассказать мистеру Дарроу.

Оуэн резко поставил на место маленькую статуэтку:

— Нет возражений: хочу, чтобы все знали.

Она улыбнулась его слишком эмоциональной реакции и только собралась ответить добродушной шуткой, как он продолжил:

— Ты пока еще не сказала ему?

— Я ничего ему не говорила, разве что пришлось, когда мы обсуждали наши планы — его и мои — сказать, что ты подумываешь о женитьбе и я не согласна покидать Францию, пока не сделаю все, чтобы помочь тебе в этом.

При первых ее словах кровь бросилась ему в лицо, но, услышав продолжение, он вновь успокоился.

— Ты молодец, моя дорогая! — воскликнул он.

— Ты знаешь, я дала слово.

— Да-да… знаю. — Он опять помрачнел. — И это все, точно все, что ты за это время говорила ему?

— Точно. Но почему ты спрашиваешь?

Он смутился, потом спросил:

— У нас ведь был уговор, что бабушка узнает первой?

— Ну ведь она и узнала первой, когда ты рассказал ей, не так ли?

Он вновь принялся переставлять безделушки на каминной полке.

— Ты уверена, что не сказала Дарроу ничего такого, что могло бы ему намекнуть?..

— Я — нет, ничего такого.

Он повернулся к ней:

— Почему ты отвечаешь таким образом?

— Каким?

— Ну… будто думаешь, что проговориться мог кто-то другой…

— Кто-то другой? Кто? — Она поднялась с дивана. — Что, скажи на милость, могло навести тебя на такую мысль?

— Я пытаюсь выяснить, не думаешь ли ты, что он знает что-нибудь определенное.

— Почему я должна так думать? А ты так думаешь?

— Не знаю. Я хочу выяснить.

Она рассмеялась его настойчивости.

— Проверить, насколько я правдива, так, я полагаю? — Услышав шаги на галерее, она добавила: — Вот и он — можешь сам спросить его.

В ответ на стук Дарроу она пригласила его войти; он вошел и остановился между нею и Оуэном. Ее поразил контраст между его счастливым беззаботным видом и угрюмым возбужденным пасынком.

Дарроу с улыбкой встретил ее взгляд:

— Я слишком рано? Или наша прогулка отменяется?

— Нет; я как раз собиралась одеваться. — Она продолжала стоять между ними, переводя взгляд с одного на другого. — Но сперва мы хотим кое-что тебе рассказать: Оуэн помолвлен с мисс Вайнер.

Недавние вопросы и подозрения Оуэна заставили ее внимательно посмотреть на Дарроу.

Тот стоял как раз напротив окна так, что даже света пасмурного дня было достаточно, чтобы ясно видеть его лицо. В первую секунду на том было написано лишь одно безмерное удивление — столь откровенное, что она слегка повернулась к пасынку, улыбаясь несостоятельности его подозрений. Почему, спрашивала она себя, Оуэн подумал, будто Дарроу разгадал его тайну, и почему, в конце концов, его так расстроила эта отнюдь не невероятная возможность? Во всяком случае, его сомнение должно теперь рассеяться: удивление Дарроу непритворно. Когда она вновь посмотрела на того, он уже шел к Оуэну, протягивая руку для поздравления, и от необъяснимого чувства легкой паники у нее словно в голове помутилось и она толком не расслышала, какими обычными в таких случаях фразами они обменялись. Ее следующее впечатление было: успокоившийся вид Оуэна и его улыбка в ответ на поздравление. И жутковатое чувство, будто ее накрыла тень несуществующей тучи…

Минутой позже Оуэн вышел из комнаты, и они с Дарроу остались одни. Он отвернулся к окну и смотрел на льющий дождь.

— Удивила тебя новость Оуэна? — спросила она.

— Да, я удивлен.

— Ты не думал, что это будет мисс Вайнер?

— Почему я должен был думать, что это будет мисс Вайнер?

— Теперь ты понимаешь, отчего я так хотела выяснить, что ты знаешь о ней. — Он ничего не сказал в ответ, и она спросила: — А теперь, когда знаешь, что это она, есть что-нибудь, что?..

Он отошел от окна и приблизился к ней. На его серьезном лице лежала тень раздражения.

— А что, скажи на милость, должно быть? Как я уже говорил, я в жизни ни от кого не слышал и двух слов о мисс Вайнер.

Анна ничего не ответила, и они продолжали неподвижно стоять друг против друга. На какой-то миг она перестала думать о Софи Вайнер и Оуэне: единственной мыслью было, что вот они с Дарроу одни и стоят рядом, а их руки и губы в первый раз не встретились.

Он с сомнением оглянулся на окно:

— Сильно льет. Может, не стоит тебе выходить?

Она стояла в нерешительности, словно ждала, что он станет ее отговаривать.

— Пожалуй, не стоит. Пойду-ка я лучше к свекрови — Оуэн только что все ей рассказал.

— А, — осмелился Дарроу улыбнуться. — Это объясняет чей-то телефонный звонок мисс Пейнтер, который я слышал, когда поднимался наверх!

При упоминании имени мисс Пейнтер оба рассмеялись, и Анна направилась к двери. Он распахнул дверь перед ней и вышел следом.

XIX

Он оставил ее перед дверью в гостиную мадам де Шантель и один нырнул под дождь.

Ветер яростно трепал голые вершины деревьев вдоль аллеи и швырял колючие струи воды ему в лицо. Он пошел к воротам, там свернул на дорогу и зашагал под открытым небом, борясь с порывами ветра. Ровная пашня справа и слева превратилась в слякотную пустыню, а красно-желтый густой подлесок, сквозь который они с Оуэном пробирались накануне, безутешно дрожал под мчащимися тучами.

Дарроу продолжал идти, не задумываясь, куда идет. Мысли его метались, как верхушки деревьев. Сообщение Анны не явилось для него полной неожиданностью: тем утром, когда он возвращался домой с Оуэном Литом и мисс Вайнер, интуиция на миг подсказала ему истину. Но то была не более чем интуиция; теперь же имелся подтвержденный факт, заволакивающий тьмой все небо.

Что касается его собственного отношения, то он сразу увидел, что это открытие никаким существенным образом его не меняло. Если прежде он был связан обетом молчания, так же он был связан и сейчас; единственное различие заключалось в том, что теперь бремя молчания стало еще невыносимей. Раньше он испытывал к беззащитной Софи Вайнер сочувствие, к которому примешивались угрызения совести. Но теперь — полуосознанно — непонятное негодование. Бывший выше, как он считал, расхожих предрассудков, он сознавал, что разделяет общепринятое сомнение в бескорыстии женщины, которая пытается подняться над своим прошлым. Неудивительно, что она до смерти испугалась, встретив его в Живре! В его власти было причинить ей больший вред, чем он воображал…

Несомненно, он не желал навредить ей; но ему отчаянно хотелось помешать ей выйти замуж за Оуэна Лита. Он пытался избавиться от этого чувства, выделить его и конкретизировать, чтобы понять, какие мотивы лежат в его основе; но оно оставалось безрассудным бурлением крови, инстинктивным отказом принять вещь, которую, как ни убеждай себя, невозможно признать естественной. Ходьба, даже такая долгая, не приблизила его к какому-либо объяснению; и, пройдя две или три деревни, утопающие в грязи, он повернул назад и устало потащился в Живр. Шагая по темной аллее на огоньки, мигающие сквозь качанье ветвей, он внезапно осознал полное свое бессилие. Он мог сколько угодно обдумывать и комбинировать, но сделать не мог ничего, абсолютно ничего…

Он бросил промокшее пальто в вестибюле и поднялся в свою комнату. Но на лестничной площадке его догнала озабоченная служанка, которая тихим прерывающимся голосом попросила его сделать одолжение и на минутку заглянуть в гостиную маркизы. Несколько обескураженный приглашением, он проследовал за служанкой к двери, у которой пару часов назад расстался с миссис Лит. Дверь открылась, и он очутился в большой, освещенной лампой комнате, в которой, как он мгновенно понял, никого не было, так что ему достало времени заметить, даже в таком расстроенном состоянии, до какой интересной степени гостиная мадам де Шантель соответствует ее времени и характеру. Портьеры, перехваченные шнуром, пурпурная атласная обивка, жардиньерка севрского фарфора, каминный экран красного дерева, маленькие столики, покрытые бархатной накидкой с кружевной оторочкой и плотно уставленные серебряными безделушками и жеманными миниатюрами, — почти идеально воссозданное окружение белокурых красавиц шестидесятых годов. Дарроу удивило, что сыновнее почтение Фрейзера Лита, пересилив его эстетические мучения, заставило примириться с сим анахронизмом посреди присущего Живру изящества восемнадцатого века; но, коротко поразмыслив, Дарроу решил, что для покойного владельца Живра подобное, видимо, было вполне в традициях этого места.

Появление мадам де Шантель из внутренних покоев прервало неуместные раздумья Дарроу. Она уже нарядилась для вечера, и, кроме слегка покрасневших век, ничто в ее тщательно ухоженной внешности не намекало на возбужденность; но Дарроу заметил, что она сжимает кружевной платочек большим и указательным пальцами, тем самым признавая серьезность события.

Она с места в карьер заговорила о сути случившейся беды, призывая Дарроу во имя всех Эверардов вмешаться вместе с ней, чтобы спасти ее любимца. Она, мол, убеждена, что не напрасно обращается к тому, чья личность, тон, следование традициям столь блестяще показали его приверженность принципам, которые она призывает его защитить. Ее собственное признание Дарроу, доверие, которое она сразу оказала ему, должно убедить его, что она инстинктивно почувствовала общность их взглядов на эти фундаментальные вопросы. Более того, она увидела в нем единственного человека, которого, безболезненно для ее материнской любви, может приветствовать как преемника ее сына; и, может, сейчас она взывала к Дарроу, как к отцу Оуэна, помочь ей спасти злосчастного мальчика.

— Не подумайте, пожалуйста, что я хоть в малейшей степени упрекаю Анну или выказываю недостаточную симпатию к ней, считая, что она частично несет ответственность за случившееся. Анна — «современна», так, кажется, это называется, когда читают чудовищные книги и восхищаются отвратительными картинами. Более того, — продолжала мадам де Шантель, доверительно подавшись вперед, — я сама всегда жила в более или менее подобной атмосфере: мой сын, знаете ли, был такой революционер. Только он, конечно, не применял на практике свои идеи — это было чисто интеллектуальное увлечение. Этого дорогая Анна никогда не могла понять. И боюсь, внесла ту же путаницу в сознание Оуэна — поспособствовала смешению того, о чем читаешь, и того, что делаешь… Вы, разумеется, знаете, что она поддерживает его в сей ужасной истории?

Наконец, после долгого предисловия, она перешла к тому, чем именно может помочь Дарроу.

— Мой внук, мистер Дарроу, говорит, что я нелогична и немилосердна, поскольку мои чувства к мисс Вайнер изменились после того, как я услышала эту новость. Что ж! Вы знаете ее, по-моему, несколько лет. Анна говорит, вы встречали ее, когда она была компаньонкой этой ужасно вульгарной миссис Мюррет. И я прошу вас, как друга, как одного из нас, сказать, считаете ли вы, что девушка, которой пришлось мыкаться по свету в такого рода амплуа и прислуживать всяким людям, достойна быть женой Оуэна. Я ничего не имею против нее! Девушка мне нравилась, мистер Дарроу… Но что делать с этим? Я не хочу, чтобы она выходила за моего внука. Если бы я искала жену для Оуэна, то не обращалась бы для этого к Фарлоу. Вот что Анна не может понять, и вы должны помочь мне объяснить ей это.

На ее призыв Дарроу мог возразить лишь повторным уверением в том, что не вправе вмешиваться. Он попытался втолковать мадам де Шантель, что само место, которое он надеется занять в этом доме, делает его вмешательство рискованным. Привел обычные в таких случаях доводы и выразил ожидавшееся сочувствие; но тревога заставила мадам де Шантель забыть о своей привычной неопределенности, и, хотя у нее было не много возможностей добиться желаемого, она цеплялась за него, как испуганное животное когтями.

— В таком случае, — заключила она в ответ на его очередное уверение, что он не видит способа помочь ей, — вы можете, если не желаете говорить другим, высказать по крайней мере мне честно и откровенно — и совершенно конфиденциально — ваше личное мнение о мисс Вайнер, коли уж вы знаете ее намного дольше нас.

Он возразил, что если и дольше, то намного хуже их и что он уже убедил Анну в неспособности высказать свое мнение на этот счет.

Мадам де Шантель испустила глубокий вздох понимания:

— Вашего мнения о миссис Мюррет достаточно! Не думаю, что вы решились бы скрывать такое? И бог знает, с какими еще отвратительными людьми она общалась. Единственные друзья, которых она может назвать, — это Хоуки… Не пытайтесь меня убеждать, мистер Дарроу. Чувства говорят больше фактов. И мне известно, что она собиралась учиться на артистку… — Мадам де Шантель поднесла уголок кружевного платочка к глазам. — Я старомодна — как моя мебель, — пробормотала она. — Я думала, что могу рассчитывать на вас, мистер Дарроу…

Когда Дарроу вернулся тем вечером в свою комнату, у него мелькнула ироническая мысль, что всякий раз, переступая порог, он приходит с множеством новых сложностей, нарушающих ее безмятежное уединение. Со дня своего приезда — всего сорок восемь часов назад, — когда он распахнул окно в ночь и надежд у него было как звезд в ночном небе, каждый вечер приносил новую проблему и обновленную тревогу. Но до сих пор на душе у него еще не бывало так мучительно, как сейчас, когда он столкнулся с дополнительными сомнениями.

Софи Вайнер не спустилась к обеду, так что ему не удалось ни увидеть ее в новом статусе, ни понять истинную природу уз, связывающих ее и Оуэна Лита. Одно, впрочем, было ясно: каковы бы ни были ее подлинные чувства и чем бы она ни рисковала, но, если она решила выйти замуж за Оуэна, таланта и упорства у нее было более чем достаточно, чтобы одержать верх над бедной мадам де Шантель со всеми ее хитростями.

Дарроу был, в сущности, единственным, кто, вероятно, мог бы заставить ее отказаться от своего намерения: мадам де Шантель случайно нашла вернейший способ спасти Оуэна — если помешать ему жениться означало бы спасти его! Дарроу не претендовал ни на какое окончательное мнение по сему предмету; лишь одно отчетливое и твердое чувство жило в нем: насколько возможно, не позволить осуществиться этой женитьбе.

Он не знал, как предотвратить ее: измученному воображению каждый способ казался запретным. На немыслимое мгновение он склонился к тому, чтобы последовать предложению мадам де Шантель и убедить Анну отказаться от поддержки Оуэна. Если его сдержанность, его старание обойти эту тему не ускользнули от Анны, она несомненно объяснит это тем, что ему известно нечто большее о Софи Вайнер, что он думает о девушке хуже, чем готов признаться; и он воспользуется этим, чтобы постепенно побудить ее отказаться от своего замысла. Но как это сделать и ничем не выдать своей неискренности? Если бы ему было нечего скрывать, легко можно было бы сказать: «Одно дело не знать о девушке ничего предосудительного, и другое — прикидываться, что я считаю ее хорошей партией для Оуэна». Но можно ли было сделать такой намек и не выдать себя? Не вопросов Анны он страшился и своих ответов на них, но того, что могло открыться в паузах. Сейчас он понял: с самого приезда Софи Вайнер в Живр он улавливал в Анне потаенное ощущение чего-то невыраженного и, может, невыразимого, существующего между девушкой и ним… Заснув наконец, он с фатализмом приготовился встретить то непредвиденное, что несет грядущий день.

Первой непредвиденностью явилась случайная встреча с миссис Лит, когда он только спустился. Та уже успела надеть шляпку и ботиночки, чтобы бежать к сторожке в парке, где что-то случилось с одним из детей сторожа. В облегающей темной одежде она выглядела стройней и тоньше обычного, а лицо неярко сияло, как всегда, когда требовалось ее деятельное участие, — сияло пылом воительницы, отчего ее маленькая головка с твердым подбородком и гладкой прической напоминала амазонку на скульптурном фризе.

Это был первый момент, когда они оказались одни, с тех пор как накануне она оставила его перед дверью свекрови; и после нескольких слов о пострадавшем ребенке их разговор с неизбежностью возвратился к Оуэну.

Анна с улыбкой заговорила о «сцене» с мадам де Шантель — бедняжкой, принадлежавшей к поколению, для которого «сцены» (в манерном и слезливом смысле этого слова) были данью времени, а сентиментальность — ожидаемой платой за все необычное. Каким Анна представляла себе их разговор, таким до мельчайших деталей он и оказался, и, понятно, не произвел на нее большого впечатления; но она жаждет узнать результат встречи Дарроу с ее свекровью.

— Она сказала мне, что послала за тобой: она всегда «посылает» за кем-нибудь в чрезвычайных ситуациях. Это опять-таки, полагаю, de l’epoque . И в отсутствие Аделаиды, которая сможет добраться до нас только лишь сегодня под вечер, не к кому было обратиться, кроме как к тебе, бедному.

Все это Анна изложила с небрежной легкостью — легкостью, которая его натянутым нервам показалась слегка, неощутимо наигранной. Но он настолько был сам напряжен, что в следующий миг спросил себя: сможет ли теперь хоть что-то воспринимать как вполне обычное, в порядке вещей, не содержащее подтекста?

Когда они торопливо шли под мелким дождем — последними слезами ночной грозы, Анна юркнула к нему под зонт, и то, как она прижималась к его руке, напомнило ему причал в Дувре и Софи Вайнер. Воспоминание вызвало беспокойную мысль о неизбежном общении, доверии, непринужденности, которых не избежать в дальнейшем, и несчетных возможностях предательства, которые при этом всякий раз будут возникать.

— Расскажи мне, что именно ты сказал, — услышал он просьбу Анны; и с неожиданной решимостью заявил:

— Я прекрасно понимаю, что чувствует твоя свекровь.

Заявление это, будучи произнесено, казалось куда менее значительным, чем когда он повторял его про себя; и Анна ответила, не удивившись:

— Конечно. Ее чувства естественны. Но мы со временем переубедим ее. — Под каплющим куполом она приблизила лицо к его лицу. — Разве не помнишь, что ты сказал позавчера? «Вместе мы обязательно сможем помочь ему!» Я передала это Оуэну, так что ты связан обещанием и отступать нельзя.

Позавчера! Неужели еще так недавно жизнь казалась настолько простой, чтобы, находясь в своем уме, отважиться на подобные уверения?

— Анна, — спросил он резко, — почему тебя так волнует эта женитьба?

Она остановилась и повернулась к нему:

— Почему? Но я же объяснила тебе — или, скорее, тебе и объяснять не пришлось, ты был полностью согласен с моими доводами!

— Тогда я не знал, на ком Оуэн хочет жениться.

Слова вырвались помимо воли, и в голове прояснилось. Но ее логика держала его в своем плену.

— Вчера ты знал — и уверил меня, что тебе нечего сказать…

— Против мисс Вайнер? — Это имя, однажды произнесенное, вновь и вновь звучало в ушах. — Конечно, нечего. Но это не обязательно значит, что я считаю ее подходящей парой для Оуэна.

Анна ответила не сразу. А когда заговорила, это был вопрос:

— Почему ты не считаешь ее подходящей парой для Оуэна?

— Ну… мне кажется, мадам де Шантель не так уж не права, как ты думаешь.

— Ты имеешь в виду то, что Софи была секретаршей миссис Мюррет, а до этого служила у людей по фамилии Хоук? Потому что, насколько Оуэн и я понимаем, это самое серьезное обвинение против нее.

— Тем не менее понятно, что не о такой паре для внука мечтала мадам де Шантель.

— О, превосходно… если это все, что ты имеешь в виду.

Впереди показалась сторожка, и Анна ускорила шаг.

Он молча поспешал за ней, но у ворот она остановила его вопросом:

— Это действительно все, что ты имеешь в виду?

— Конечно, — услышал он свой голос.

— В таком случае, думаю, мне удастся убедить тебя — даже если я, не в пример мадам де Шантель, не смогу рассчитывать на помощь Эверардов! — Она обратила к нему счастливый смеющийся взгляд, временами омывающий ее лицо, как светлый ручей.

Дарроу смотрел, как она спешит по тропинке, окаймленной мокрыми хризантемами, и входит в сторожку. Она скрылась внутри, а он принялся расхаживать взад и вперед под моросящим дождем, ожидая, не будет ли нужно передать какое-то сообщение в дом; и спустя несколько минут она снова появилась.

Ребенок, сказала она, пострадал серьезно, но неопасно, и деревенский доктор, который был уже здесь, попросил передать хирургу, вызванному из Франкея, чтобы тот взял с собой определенные инструменты. Оуэн отправился на автомобиле за хирургом, но еще было время связаться с тем по телефону. Доктор вдобавок просил принести бинты и дезинфицирующие средства, какие есть в Живре, и Анна велела Дарроу передать мисс Вайнер, которая знала, где все это хранится, чтобы она отправила кого-нибудь из слуг на велосипеде доставить необходимое в сторожку.

Дарроу, спеша с этим поручением, сразу подумал о появившейся возможности поговорить с Софи Вайнер. Что он скажет, он не знал, но сейчас, как никогда, был момент для разговора необходимого и окончательного. Вряд ли появится другая возможность поговорить с ней незаметно.

Он предполагал, что найдет ее со своей ученицей в классной комнате, но слуга сказал ему, что Эффи уехала со сводным братом во Франкей, а мисс Вайнер еще у себя в комнате. Дарроу велел слуге передать, что у него для нее послание из сторожки, и секунду спустя услышал ее шаги на лестнице.

XX

Трепещущий быстрый взгляд приближающейся девушки показал, что она поглощена тою же мыслью, что и он. С механической точностью он передал ей распоряжение Анны, и она повторила за ним слово в слово, внимательно, как ребенок, не уверенный, что все понял. Затем убежала обратно наверх.

Дарроу задержался в холле, не зная, собирается ли она вернуться, но внутренне уверенный, что вернется. Наконец он увидел, как она спускается по лестнице уже в шляпке и жакете. Струйки дождя продолжали стекать по окнам, и, чтобы что-то сказать, он поинтересовался:

— Ты сама собираешься нести это в сторожку?

— Я уже отправила слугу со всем, что нужно, но подумала, что миссис Лит может понадобиться моя помощь.

— Она не просила, чтобы ты приходила, — возразил он, думая, как бы удержать ее; но та решительно ответила:

— Я лучше схожу.

Он открыл и придержал дверь, поднял зонт и последовал за ней. Когда они спускались с крыльца, она оглянулась на него:

— Ты забыл надеть дождевик.

— Он мне не понадобится.

Она была без зонтика, и он раскрыл свой и протянул ей. Она отказалась, пробормотав благодарность, и пошла вперед под легкой моросью, а он держал зонт над головой, не предлагая ей спрятаться под ним.

Поспешно и молча они пересекли двор и зашагали по аллее. Они прошли треть пути, прежде чем Дарроу отрывисто сказал:

— Не честней было бы, когда мы разговаривали вчера, сказать мне то, о чем я только что услышал от миссис Лит?

Она резко остановилась, с удивлением глядя на него.

— Честней?..

— Знай я, что твое будущее уже устроено, я бы избавил тебя от своих бесплатных советов.

Она медленно двинулась дальше и через несколько шагов ответила:

— Вчера я была не вправе говорить об этом. Я собиралась рассказать сегодня.

— Я не упрекаю тебя в отсутствии доверия. Только, если бы ты сказала, я был бы больше уверен, что правильно понял тебя вчера.

Она не спросила, что он подразумевает под «правильно понял», и он увидел, что слова, сказанные ею вчера при расставании, живы в ее памяти, как и в его.

— Тебе так важно быть уверенным?

— Естественно, не тебе, — ответил он с невольной резкостью.

Поразительно, но факт, что в эту минуту его непосредственную цель — поговорить с ней — затмило возмущение, вызванное намеком, будто его так мало интересовала ее судьба. Тогда что же такое было его чувство к ней? Не далее как несколько часов назад она занимала его мысли так же мало, как волновала чувства; но сейчас старые дремлющие инстинкты пробудились… Ветер швырнул пригоршню дождя ему в лицо и, подхватив шляпку Софи, едва не сорвал с растрепавшихся волос. Она подняла руки к голове знакомым движением… Он шагнул ближе и поднял над ней зонт…

Она вошла в сторожку, а он остался ждать снаружи. Дождь поливал его; он дрожал от сырости и топтался на каменных плитах дорожки. Ему показалось, что она целую вечность находится внутри, но наконец дверь отворилась и выпустила ее. Он заглянул в дом, думая увидеть Анну, но никого не заметил; однако простое ощущение ее близости совершенно изменило его настроение.

Ребенок, сказала Софи, чувствует себя неплохо, но миссис Лит решила дождаться хирурга. Дарроу посмотрел в сторону ворот и увидел за ними старомодную коляску доктора, стоящую у обочины.

— Давай я попрошу докторского кучера отвезти тебя, — предложил он, но Софи отказалась:

— Нет, я пешком. — И они вместе направились к дому.

Она не выказала удивления, что он не остался у сторожки; и снова они молча шли под дождем. Она приняла предложение укрыться под его зонтом, но старательно следила за тем, чтобы не касаться его на быстром ходу даже рукой, и, заметив это, он понял, что она, должно быть, взволнована его близостью.

— Я одно имел в виду только что, — начал он, — тебе следовало быть уверенной в том, что я желаю тебе добра.

Она как будто взвешивала его слова.

— Уверенной для чего?

— Немного больше доверять мне.

— Я уже сказала, что вчера не вольна была говорить.

— Хорошо, ну а сегодня могу я поговорить с тобой?

Она надолго замолчала, а когда заговорила снова, то так тихо, что ему пришлось наклониться к ней, чтобы услышать ответ.

— Не представляю, что ты можешь сказать.

— В любом случае здесь говорить неудобно. А в доме — не знаю где. — Он огляделся под дождем. — Зайдем на минутку в домик над родником.

Справа от подъездной дороги, под деревьями, стоял маленький оштукатуренный павильон, увенчанный балюстрадой, опирающейся на своды из дряхлого кирпича над ступенями, спускающимися к роднику. Другие ступени вели, изгибаясь, наверх к двери. Дарроу поднялся по ним и, отворив дверь, вошел в небольшое круглое помещение, увешанное бумажными полосами, на которых виднелись призрачные выцветшие фигуры китайцев в плавных позах. На полу из красной глазурованной плитки стояло несколько черных и золотистых плетеных стульев и шаткий столик, лак на котором потрескался.

Софи, не говоря ни слова, последовала за ним. Он закрыл за ней дверь, и она стояла не двигаясь, словно ожидая, когда он заговорит.

— Теперь мы можем спокойно побеседовать, — сказал он, глядя на нее с улыбкой, стараясь вложить в нее всю свою искреннюю доброжелательность.

Она просто повторила:

— Не представляю, что ты можешь сказать.

В ее голосе уже не было той нотки полугрустного доверия, на которой закончился их разговор накануне, а взгляд выражал бессильную враждебность. По ее тону было ясно, что задача ему предстоит нелегкая, но это не поколебало его решимости продолжать. Он сел, она машинально последовала его примеру. Столик был между ними; она облокотилась о его надтреснутый край и опустила подбородок на сцепленные руки. Они обменялись взглядами.

— Тебе нечего сказать мне? — спросил он после долгой паузы.

Легкая улыбка памятным движением приподняла левый уголок ее губ.

— О том, что я выхожу замуж?

— О том, что ты выходишь замуж.

Она продолжала рассматривать его сквозь полуопущенные веки.

— Что я могу сказать такого, о чем еще не рассказала миссис Лит?

— Миссис Лит ничего не рассказала мне, кроме самого факта, и поделилась своей радостью по этому поводу.

— Разве это не самое важное?

— Самое важное для тебя? По-моему…

— Я имела в виду — для тебя, — прервала она его проницательным замечанием.

Он покраснел, но взял себя в руки и возразил:

— Самое важное для меня — это, конечно, чтобы ты делала так, как на самом деле лучше для тебя.

Она сидела молча и не поднимая глаз. Наконец протянула руку и взяла со столика потертый китайский ручной экранчик. Покрутила в пальцах его эбеновую ручку, и Дарроу необыкновенно поразило, как их мимолетный легкий роман изображен символическими хрупкими линиями на тонком шелке.

— Ты считаешь, что помолвка с мистером Литом действительно не самое лучшее для меня? — прервала она молчание.

Прежде чем ответить, Дарроу долго обдумывал, как это сделать в наиболее сжатой форме, — немного чувствуя себя хирургом, тщательно нацеливающим ланцет для точного надреза.

— Не уверен, — сказал он, — что это самое лучшее для вас обоих.

Она продолжала крутить в пальцах экранчик, но лицо ее порозовело, словно окрасилось красным отсветом шелка. Она по-прежнему не отрывала опущенных глаз от экранчика.

— С чьей точки зрения?

— Естественно, тех, кого это больше всего касается.

— Значит, с точки зрения Оуэна, конечно? Ты считаешь, что я не пара ему?

— В первую очередь — с твоей. Я считаю, что это он не пара тебе.

Он сказал это резко, не отрывая глаз от ее лица. А оно сильно побледнело, но по мере того, как смысл его слов доходил до нее, странный внутренний свет разгорался в ее неподвижном взгляде. Она взглянула на него сквозь полуопущенные ресницы, и сквозь них на трепещущие губы скользнула улыбка. На мгновение перемена, произошедшая в ней, просто ошеломила его, а потом пронзила острым предчувствием тревоги.

— Я считаю, что он тебе не пара, — пробормотал он, нащупывая потерянную нить разговора.

Она обвела отсутствующим взглядом прохладное, влажное от дождя помещение:

— И ты привел меня сюда, чтобы сказать почему?

Вопрос заставил его почувствовать, что в их распоряжении считаные минуты и что, если он немедленно не объяснится, другой возможности может и не быть.

— Основная причина вот какая: на мой взгляд, он слишком молод и неопытен, чтобы оказать тебе поддержку, в которой ты нуждаешься.

При этих словах ее лицо вновь изменилось, превратившись в трагическую маску отчужденности. Она смотрела прямо перед собой, стараясь побороть охватившую ее дрожь, и, когда справилась с ней, с бледных губ сорвалось шутливое:

— Но, знаешь ли, я всегда должна была сама заботиться о себе!

— Он еще мальчишка, — торопился Дарроу, — обаятельный, замечательный мальчишка, но с совершенно мальчишеским представлением о том, как справляться с неизбежными ежедневными трудностями… банальными глупыми ничтожными вещами, из которых главным образом состоит жизнь.

— Предоставь это мне, — возразила она.

— Это будут не обычные трудности.

Она бросила на него испытующий взгляд:

— У тебя, видно, есть особое основание так говорить.

— Только мое ясное понимание фактов.

— Какие факты ты имеешь в виду?

Дарроу нерешительно помедлил.

— Ты должна знать лучше меня, — ответил он наконец, — как нелегко тебе придется.

— По крайней мере, хотя бы миссис Лит мне поможет.

— А мадам де Шантель — нет.

— Откуда ты знаешь? — парировала она.

Он снова замолчал, не уверенный, благоразумно ли открывать, насколько он посвящен в дела семейства. Затем, избегая упоминать Анну, ответил:

— Мадам де Шантель посылала вчера за мной.

— Посылала за тобой — чтобы поговорить обо мне? — Кровь бросилась ей в лицо, глаза вспыхнули темным огнем под нахмуренными бровями. — По какому праву, хотела бы я знать? Какое ты имеешь отношение ко мне и вообще к чему бы то ни было, что касается меня?

Дарроу мгновенно понял, какое ужасное подозрение вновь охватило ее, и чувство, что оно не совсем беспочвенно, заставило его устыдиться. Но не отступить от своего намерения.

— Мы с миссис Лит — старинные друзья. И вполне естественно, что мадам де Шантель пожелала обратиться ко мне.

Она уронила экранчик на стол и, встав, обернулась к Дарроу той же маской гнева и презрения, которая смотрела на него в Париже, когда он признался, что не отправил ее письмо. Она отошла на шаг или два, потом вернулась:

— Могу я спросить, что мадам де Шантель сказала тебе?

— Она ясно дала понять, что не поддержит брак.

— И с какой же целью она дала это понять тебе ?

Дарроу медлил в нерешительности.

— Думаю, она рассчитывала…

— Что может убедить тебя настроить миссис Лит против меня?

Он молчал, и она требовательно переспросила:

— Так?

— Так.

— Но если ты не станешь… если сдержишь обещание…

— Обещание?

— Не говорить ничего… абсолютно ничего… — Глаза ее яростно вспыхнули.

Низость этой сцены стала ему вдруг невыносима.

— Конечно, я ничего не скажу… ты это знаешь… — Он наклонился к ней и взял ее за руки. — Ты знаешь, ни за что на свете…

Она отступила от него и, всхлипнув, закрыла лицо ладонями. Затем снова опустилась на стул, вытянула руки на столике и уткнулась в них лицом. Он сидел неподвижно, охваченный раскаянием. После долгой паузы, во время которой он мучительно отсчитывал секунды ее тяжелого дыхания, она подняла к нему омытое слезами ясное лицо.

— Не воображай, будто я не знаю, что ты должен был думать обо мне!

Ее плач погрузил его на дно самоуничижения. Хотелось сказать: «Бедная моя девочка, к своему стыду, я вообще не думал о тебе!» Но он мог только бесполезно повторять:

— Я сделаю все, что могу, чтобы помочь тебе.

Она молча сидела, барабаня пальцами по столику. Он видел, что она уже не так его опасается, и от понимания этого чувство стыда стало еще острее, словно он впервые обнаружил, как мало заслуживает ее доверия. Неожиданно она заговорила:

— Значит, ты думаешь, я не вправе выходить за него?

— Не вправе? Боже избави! Я лишь имел в виду…

— Что ты предпочел бы, чтобы я не выходила замуж ни за кого из твоих друзей, — осторожно высказалась она, и это прозвучало не как вопрос, но как беспристрастная констатация факта.

Теперь Дарроу в свою очередь встал и с беспомощным видом отошел к окну. Постоял, глядя сквозь бесцветное окошко на тусклые коричневые дали, затем вернулся к столику.

— Я скажу тебе, что именно я имел в виду. Ты будешь несчастна, если выйдешь за человека, которого не любишь.

Он знал, что рискует быть неправильно понятым, но, по прикидкам, шансы на успех и на крах были равны. Если определенные признаки означают то, что он думает, он сможет — как цена ни высока, о чем он не переставал думать, — расплатиться прошлым за свое будущее.

При этих словах девушка удивленно подняла голову. Ее глаза медленно повернулись к нему и вопросительно остановились на его лице. Мгновение он выдерживал ее взгляд, потом опустил глаза и застыл в ожидании.

Наконец она проговорила:

— Ты ошибаешься… безусловно ошибаешься.

Он помедлил, прежде чем переспросить:

— Ошибаюсь?..

— Думая то, что думаешь. Я счастлива так, будто заслужила счастье! — неожиданно заявила она со смехом.

Она встала и направилась к двери.

— Теперь ты доволен? — спросила она с порога, повернув к нему оживленное лицо.

XXI

В открытую дверь донесся с подъездной дорожки звук Оуэнового автомобиля. Тот же клаксон, что прервал их первый разговор; и сейчас они снова инстинктивно отпрянули друг от друга. Не говоря ни слова, Дарроу вернулся внутрь, а Софи Вайнер спустилась по ступенькам и в одиночестве зашагала к дому.

За ланчем присутствие хирурга и отсутствие мадам де Шантель, сославшейся на головную боль, сместили фокус разговора с главной темы; и у Дарроу под прикрытием неизбежно общего характера беседы было время надеть маску бесстрастности и понять, что остальные заняты тем же самым. Он впервые после того, как узнал о помолвке юного Лита и Софи Вайнер, видел их вместе; но обнаружил в них не больше страсти, нежели приличествовало случаю. Было очевидно, что Оуэн совершенно очарован девушкой и даже от мимолетного ее взгляда его охватывало безграничное блаженство, но ее сдержанность находила оправдание в молчаливо признаваемом факте недовольства мадам де Шантель. Факт этот также заметно угнетал Анну, вынуждая ее вести себя с Софи если не менее любезно, то чуточку скованней, чем если бы окончательное понимание было достигнуто. Так Дарроу истолковал напряжение, ощущаемое за оживленным обменом банальностями, в котором принимал усердное участие. Однако он все острей сознавал неспособность оценить моральную атмосферу вокруг себя — подобно человеку, который, сам пылая жаром, пытается определить температуру у другого, трогая его лоб.

После ланча Анна, которой предстояло отвезти хирурга домой на автомобиле, предложила Дарроу поехать с ними. Эффи тоже составит им компанию, и Дарроу заключил, что Анна хочет дать пасынку возможность остаться наедине с невестой. На обратном пути, когда они высадили хирурга у дверей его дома, ребенок сел между матерью и Дарроу, и это удержало их от разговора на личную тему. Дарроу знал, что миссис Лит еще не рассказала Эффи о том, кем ему предстояло стать для нее. Преждевременное разглашение Оуэном его намерения отодвинуло их собственные планы на второе место, и с обоюдного согласия они продолжали при ребенке оставаться просто близкими друзьями.

После ланча небо прояснилось, и, чтобы продлить прогулку, они возвращались другой дорогой, мимо увитых плющом руин, среди которых намечалось устроить пикник. Этот кружной путь привел их к воротам парка незадолго до заката, и Анна пожелала остановиться у сторожки, чтобы справиться о самочувствии пострадавшей девочки. Дарроу оставил ее там вместе с Эффи и один пошел к дому. Ему показалось, что ее слегка удивило его нежелание дожидаться их; но какое-то внутреннее беспокойство требовало выхода настойчивой жаждой физического движения. Хотелось бы нашагаться до одури — часами идти, преодолевая натиск сырого ветра, в исцеляющей темноте, затем возвратиться, шатаясь от усталости, и тут же завалиться спать. Но у него не было предлога для подобного бегства, и он боялся, что сейчас его продолжительное отсутствие покажется Анне странным.

Когда он подходил к дому, настроение его мгновенно переменилось от мысли о ее близости. Как если бы ее яркий образ развеял все его сомнения, будто утренний туман. В этот момент, где бы она ни находилась, он знал, что укрыт в надежном убежище ее мыслей, и это знание превращало всякий другой факт в ничто, в тень. Он и она любили друг друга, их любовь разворачивалась над ними сводом, бескрайним, как день: во всем его солнечном пространстве не было щели, в которой притаился бы страх. Через несколько минут Дарроу будет рядом с ней и, заглянув в ее глаза, обретет спокойствие. И тут же, пока не пришло время обеда, она предложит провести часок наедине в ее гостиной, где он будет сидеть у камина и смотреть на ее спокойные движения, смотреть, как синеватый отблеск на ее волосах сменится багряным, когда она склонится над огнем.

Входя во двор, он встретил выезжавшую коляску, а в прихожей его взгляд привлекла солидных габаритов дама в дождевике и твидовой шляпе, которая прочно высилась над грудой багажа, относительно которого отдавала пространные, но четкие распоряжения лакею, только что впустившему ее. Не обращая внимания на вошедшего Дарроу, лишь задержав на нем взгляд маленьких бесцветных глазок, она продолжала глубоким контральто и на беглом французском с чистейшим бостонским акцентом указывать, куда и как определить ее вещи; и это дало Дарроу возможность ответить ей взглядом достаточно долгим, чтобы охватить во всех деталях ее невзрачную, плотного сложения фигуру, от массивного землистого лица в окружении седых буклей до тупых носков ботинок, выглядывающих из-под подола дорожной юбки.

Ее этот придирчивый взгляд удивил не больше, чем взгляд туриста — памятник; но когда судьба ее багажа была решена, она неожиданно повернулась к Дарроу и, окинув его взглядом с головы до ног, спросила язвительно:

— Что это за обувь на вас?

Прежде чем он успел сообразить, что означает сей вопрос, она продолжила тоном сдерживаемого негодования:

— Пока американцы не привыкнут к тому факту, что Францию по полгода заливает водой, они будут вечно подвергать опасности свое здоровье, не одеваясь должным образом. Полагаю, вы только что месили эту отвратительную липкую грязь, будто прогуливались по центру Бостона.

Дарроу со смехом признал недавнее общение с французской сыростью и свою недостаточную защищенность от нее, но дама, презрительно фыркнув, ответила:

— Все вы, молодые люди, одинаковы… — и добавила, снова строго взглянув на него: — Полагаю, вы Джордж Дарроу? Я знавала одну из кузин вашей матушки, которая была замужем за Танстоллом с Маунт-Вернон-стрит. Меня зовут Аделаида Пейнтер. Давно не были в Бостоне? Давно? Жаль. Я слышала, там построили несколько зданий на южном конце Коммонуэлс-авеню, и надеялась, вы сможете рассказать мне о них. Сама я не была там тридцать лет.

Прибытие мисс Пейнтер в Живр произвело такой же эффект, как северный ветер после многодневного затишья. Когда Дарроу присоединился к чаевничавшей компании, мисс Пейнтер успела оживить атмосферу за столом. Мадам де Шантель еще не спускалась вниз, но у Дарроу было ощущение, что бодрящий ветерок должен был проникать даже сквозь задернутые портьеры и запертые двери.

Анна занимала привычное место у чайного подноса; Софи Вайнер только что ввела свою ученицу. Оуэн тоже присутствовал, сидя, по обыкновению, немного в стороне от других, и с таинственной улыбкой следил за грузными движениями мисс Пейнтер и столь же внушительными ее высказываниями, что навело Дарроу на мысль о его тайном сговоре с врагом. Далее Дарроу заметил, что девушка и ее поклонник определенно избегают смотреть друг на друга; но это могло быть естественным результатом напряжения, ослабить которое и была призвана мисс Пейнтер.

Софи Вайнер явно не нравилось, что все зависит от одобрения мадам де Шантель; но меж тем мисс Пейнтер, проявив молчаливое понимание, пригласила девушку сесть рядом с собой.

Дарроу, продолжая наблюдать за гостьей, которая восседала в кресле подобно гранитному изваянию на краю утеса, сознавал, что, будь он настроен более непредвзято, было бы чрезвычайно интересно изучить и классифицировать мисс Пейнтер. Не то чтобы она говорила что-то примечательное или выражала какие-то невыразимые ощущения, которые придают значимость самому банальному разговору. Нет, она говорила об опоздании поезда, о надвигающемся кризисе в международной политике, о том, как трудно в Париже купить английский чай, и об ужасах, на которые способна французская прислуга, одинаково подчеркивая каждое свое мнение по этим предметам, что означало полное непонимание того, насколько разный интерес и важность они представляют. Она упоминала о французах не иначе как вместе с эпитетом «эти», но продемонстрировала близкое знакомство со множеством представителей этого народа и энциклопедическое знание национальных обычаев, финансовых трудностей и частных осложнений персон, разных по общественному положению. Впрочем, как она явно не чувствовала непоследовательности такого своего отношения к французам, так и не обнаруживала желания щеголять близостью к свету или даже каким бы то ни было пониманием его. Ясно было, что титулованные дамы, которых она небрежно звала Мими, или Симона, или Одетта, были для нее такими же «этими», как бонна, которая воровала у нее чай и отпаривала марки с ее писем («если я каким-то чудом не бросала их в почтовый ящик сама»). В целом она с безбрежной мрачной терпимостью принимала вещи как они есть, словно удивительный автомат, фиксирующий факты, но недостаточно совершенный, чтобы сортировать их или наклеивать на них ярлык.

Всего этого, как сознавал Дарроу, тем не менее было недостаточно, чтобы объяснить влияние, которое она явно имела на людей, с нею сталкивающихся. Однако было некоторым облегчением продолжать наблюдать и слушать ее, гадая, в чем тайна ее воздействия. Быть может, в конце концов, в ее полной нечувствительности — нечувствительности, настолько лишенной самовлюбленности, что в ней не было ни жесткости, ни гримасничанья, а скорее лишь искренность простой души. После того как он, как все они, последние несколько дней жил в атмосфере бесконечных дрожащих отзвуков и намеков, просто пройтись по огромной территории сознания мисс Пейнтер — столь пустой при всем количестве накопленного, столь безэховой при всей ее пустоте — успокаивало и укрепляло.

Его надежды поговорить с Анной улетучились, когда та встала, чтобы проводить мисс Пейнтер наверх к мадам де Шантель; и он отправился к себе, оставив Оуэна и мисс Вайнер помогать Эффи складывать картинку-головоломку.

Мадам де Шантель — вероятно, в результате помощи подруги — смогла спуститься к обеденному столу, довольно бледная, с покрасневшим носом и бросающая нежно-укоризненные взгляды на внука, который отвечал на них непроницаемым спокойствием; и ситуация разрядилась благодаря тому, что мисс Вайнер, как обычно, осталась в классной комнате со своей ученицей.

Дарроу догадался, что реальная схватка произойдет не раньше завтрашнего дня; и, желая оставить поле битвы свободным для соперников, рано утром в одиночестве отправился на прогулку. Вернулся он к ланчу и столкнулся с Анной, только что вышедшей из дому. Она была в шляпке и жакете и явно направлялась на его поиски, поскольку сразу сказала:

— Мадам де Шантель желает, чтобы ты поднялся к ней.

— Подняться к ней? Сейчас?

— Такова была ее просьба. Похоже, она хочет доверить тебе какое-то дело. — И добавила с улыбкой: — Что бы это ни было, давай покончим с этим!

Дарроу, испытывая мрачное предчувствие, спрашивал себя, почему, вместо того чтобы просто пройтись, он не прыгнул в первый же поезд и не убрался отсюда, чтобы переждать где-нибудь, пока история Оуэна не завершится благополучно.

— Но, ради бога, что я могу сделать? — запротестовал он, следуя за Анной в дом.

— Не знаю. Но Оуэн, похоже, тоже полагается на тебя…

— Оуэн! И он там?

— Нет. Но, знаешь, я сказала ему, что он может на тебя рассчитывать.

— Но я рассказал твоей свекрови все, что мог.

— Ну, тогда можешь ей только повторить еще раз.

Дарроу не показалось, что это сильно упростит его положение, как бы она ни надеялась, и снова сделал попытку отказаться:

— Нет никакого резона мне вмешиваться в эту историю!

Анна посмотрела на него с укоризной.

— А то, что я в ней участвую? — напомнила она ему; но даже это лишь усилило его сопротивление.

— Зачем это тебе нужно — до такой степени?

Вопрос заставил ее замолчать, оглянуться, словно желая убедиться, что они одни, и понизить голос.

— Не знаю, — неожиданно призналась она, — но почему-то я чувствую, если они не будут счастливы, то и мы не будем.

— В таком случае… — неохотно согласился Дарроу тоном человека, вынужденного уступить столь очаровательной нелепости. В конце концов, деваться было некуда, можно было лишь позволить проводить себя до двери мадам де Шантель.

В комнате среди безделушек и рюшек он увидел мисс Пейнтер в громадном пурпурном кресле с неуместным видом всадника, восседающего на исполинской лошади. Мадам де Шантель сидела напротив нее, все еще немного бледная и расстроенная, с замысловатой прической на голове, и стискивала платочек, который явно был призван показать, как она страдает. При появлении молодого человека она приветствовала его печальным вздохом, за которым тут же последовало:

— Мистер Дарроу, не могу не чувствовать, что в душе вы на моей стороне!

Откровенность притязания облегчила Дарроу задачу: высказать несогласие, и он повторил, что не может поддержать ни одну из сторон.

— Но Анна заявляет, что вы поддерживаете — ее!

Он не смог сдержать улыбки, обнаружив легкий изъян в столь безупречной беспристрастности Анны. Каждое свидетельство женской противоречивости в ней, казалось, подтверждало ее глубочайшую зависимость от самой противоречивой из страстей. Он, конечно, обещал ей свою помощь — но до того, как узнал, о чем идет речь.

На жалобу мадам де Шантель он ответил:

— Если бы я что-то и мог сказать, то хотел бы, чтобы это было в пользу мисс Вайнер.

— Вы хотели бы… да! Но смогли бы?

— Дело в том, что я не вижу, каким образом смог бы высказаться за или против нее. Я уже говорил, что ничего о ней не знаю, кроме того, что она очаровательна.

— Как будто этого недостаточно — будто это не то, что требуется! — нетерпеливо вмешалась мисс Пейнтер.

Она, казалось, обращается к Дарроу, хотя ее маленькие глазки были устремлены на подругу.

— Мадам де Шантель, видимо, воображает, — продолжала она, — что у юной американской девушки должно быть досье — полицейское досье, или как это вы называете, что есть у тех ужасных здешних уличных женщин. В нашей стране достаточно знать, что юная девушка чиста и очаровательна: у нее не требуют немедленно предъявить счет в банке и список друзей.

Мадам де Шантель горестно взглянула на свою мощную повелительницу:

— Что же, по-твоему, мне нельзя поинтересоваться ее семьей?

— Нельзя; не думай о ней хуже, чем она есть. То, что она сирота, должно, по твоим понятиям, считать достоинством. Не придется приглашать ее отца и мать в Живр!

— Аделаида… Аделаида! — жалобно воскликнула хозяйка Живра.

— Лукреция Мэри, — ответила мисс Пейнтер — и Дарроу позабавило столь несообразное сочетание имен, — сама знаешь, ты послала за мистером Дарроу для того, чтобы он опроверг мои доводы, но как он может, если ему неизвестно мое мнение?

— Ты считаешь, что это очень просто — позволить Оуэну жениться на девушке, о которой мы ничего не знаем.

— Нет, но я не считаю, что это очень просто — помешать ему жениться.

Проницательность ответа повысила интерес Дарроу к мисс Пейнтер. До этого она не поражала его особой прозорливостью, но теперь он почувствовал уверенность, что ее сверлящий взгляд способен проникнуть в суть любой практической проблемы.

Мадам де Шантель вздохнула, признавая трудность вмешательства.

— Я ничего не имею против мисс Вайнер; но при такой бродячей жизни она наверняка, как говорится, путалась с какими-нибудь кошмарными типами. Если бы только можно было открыть Оуэну на это глаза — я имею в виду, если бы кто указал на несколько фактов. Например, она говорит, что у нее есть сестра, но, похоже, даже не знает ее адреса.

— А если знает, может, она не хочет тебе его сообщать. Полагаю, ее сестра — из тех кошмарных типов. Не сомневаюсь, в скором времени тебе удастся раскопать дюжины подобных ей — «выследить», как выражаются в детективных историях. Не думаю, что ты напугаешь Оуэна, но могла бы: вполне естественно, что он должен быть испорчен этими чужеземными идеями. У тебя даже может получиться разлучить его с девушкой; но ты не сможешь заставить его разлюбить ее. Я видела, как он ее любит, когда смотрела на них вчера за ужином. И сказала себе: «Это настоящая американская девушка, какие встречались в старину, свежая и благоуханная, как хлеб домашней выпечки». Если ты отнимешь у него этот каравай, чем ты накормишь его взамен? К какой отвратительной парижской отраве он обратится? Положим, у тебя выйдет уберечь его от худших крайностей; и, зная молодого человека, как я знаю, все-таки думаю, что в такой критический момент единственное средство сделать это — немедленно женить его на ком-то еще, — тогда кого, могу я спросить, ты выберешь? Верно, одну из твоих милых французских инженю? С куриными мозгами и энергичную, как яйцо всмятку. Ты можешь принудить его к подобной женитьбе — полагаю, сможешь, — но, насколько я знаю Оуэна, произойдет естественная вещь, прежде чем его первого ребенка отнимут от груди.

— Не понимаю, почему ты приписываешь Оуэну такие гадости!

— А ты считаешь, что это гадость — вернуться к своей настоящей любви, когда его насильно разлучили с ней? Во всяком случае, так поступают твои французские друзья, все до единого! Только у них обычно не хватает ума вернуться к старой любви; искренне верю, что у Оуэна ума хватит!

Мадам де Шантель взглянула на нее со смесью благоговейного страха и торжества:

— Ты, конечно, понимаешь, Аделаида, что, предполагая такое, как бы обвиняешь мисс Вайнер в самых ужасных вещах?

— Это когда я говорю, что если разлучаешь молодых, которые до смерти хотят быть счастливы законным путем, то десять против одного, что они сойдутся путем незаконным? Не ее, я тебя обвиняю, Лукреция Мэри, на минутку предположив, что ты остережешься брать на себя такую ответственность перед Создателем. И ты не возьмешь, если обсудишь это с Оуэном напрямую, вместо того чтобы просто объявлять ему решение такой несчастной грешницы, как ты!

Дарроу ожидал, что подобное оскорбление ее религиозных чувств вызовет у мадам де Шантель взрыв праведного негодования, но, к его удивлению, та только пробормотала:

— Не знаю, что подумает о тебе мистер Дарроу!

— Мистер Дарроу, наверное, знает Библию не хуже меня, — спокойно парировала мисс Пейнтер и секундой позже добавила тем же голосом и с тем же выражением: — Полагаю, ты слышала, что муж Жизели де Фолембре обвинил ее в причастности к той истории с попыткой герцога Аркашонского продать целый ворох поддельных жемчугов миссис Гомер Понд из Чикаго, с которой герцог обручен? Кажется, ювелир признается, что привела миссис Понд к нему Жизель — и получила двадцать пять процентов, которые, конечно, передала д’Аркашону. Бедняжка старая герцогиня в ужасном состоянии — так боится, что ее сын потеряет миссис Понд! Когда я думаю о том, что Жизель внучка старого Брэдфорда Уэгстаффа, то радуюсь, что его уже ничто не может потревожить в Маунт-Оберне!

XXII

Только под вечер Дарроу получил возможность провести отложенный час с Анной. Когда он наконец увидел ее, сидящую в одиночестве в гостиной, то испытал такое огромное чувство освобождения, что не стал искать ему оправдания. Он просто чувствовал, что судьба всех их находится в руках миссис Пейнтер и что сопротивляться этому бесполезно, можно только наслаждаться покоем капитуляции.

Анна казалась такой же счастливой и по более объяснимым причинам. Она после ланча присутствовала при новом споре мадам де Шантель с ее наперсницей и сделала вывод, уже уйдя оттуда, что победа все время была на стороне миссис Пейнтер.

— Не знаю, как это у нее получается, разве только благодаря невероятной своей убежденности. Она так ненавидит французов, что поддержала бы Оуэна, даже если бы не знала ничего — или знала слишком много — о мисс Вайнер. Она воспринимает эту женитьбу как протест против падения европейской морали. Я сказала Оуэну, что это дает ему огромный шанс, и он не преминул им воспользоваться.

— Какой ты тактик! Рядом с тобой я просто новичок в дипломатии, — улыбнулся ей Дарроу, отдаваясь рискованному чувству блаженства.

Она улыбнулась в ответ:

— Боюсь, что и капли собственного счастья не стоит тратить ни на какую дипломатию!

— Вот почему я собираюсь уйти с государственной службы, — рассмеялся он с глубоким удовлетворением.

Чувство, что и сопротивление, и страх бесполезны, бродило, как вино в жилах. Он сделал все, чтобы изменить ход событий — теперь он мог только стоять в стороне и надеяться уцелеть. Но глубже этого фаталистического чувства лежало облегчение, оттого что он, в конце концов, не сказал и не сделал ничего, что могло бы в малейшей степени повредить благополучию Софи Вайнер. Так что у него камень с души свалился.

А сейчас он снова радовался близости Анны. Они не оставались наедине долгих два дня, и он испытал чувство влюбленности, которое успел забыть, и колдовскую силу ее чар. Снова его вселенной были ее глаза и улыбка. Он ощущал, что их свет вечно будет сиять перед ним, как сияет закат перед кораблем в море.

Назавтра чувство безопасности утвердилось еще более благодаря решающему событию. Застывшее в ожидании семейство было оповещено, что мадам де Шантель уступила решительному натиску мисс Пейнтер и что обитательница пурпурно-атласной гостиной «послала» за Софи Вайнер.

За ланчем сияющее лицо Оуэна свидетельствовало о благоприятном исходе беседы у мадам де Шантель, и Оуэн, когда компания переместилась пить кофе в дубовую гостиную, счел разумным удалиться на террасу выкурить сигару. Благополучное разрешение романа Оуэна вновь выдвигало на первый план его собственные планы. Анна обещала обдумать сроки и согласовать детали, как только мадам де Шантель и ее внук достигнут примирения, и Дарроу жаждал немедленно поднять этот вопрос, поскольку заняться приготовлениями к его женитьбе следовало как можно быстрее. Он знал, что Анна не будет искать дальнейших предлогов для отсрочки; и он, довольный, расхаживал взад и вперед на солнце, уверенный, что она выйдет и успокоит его, как только воссоединенное семейство получит полагающуюся ему долю ее внимания.

Но когда она наконец вышла к нему, первые ее слова были о молодых влюбленных.

— Хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделал для Оуэна, — начала она со счастливой улыбкой.

— Кого — меня? — рассмеялся он. — Ты не путаешь меня с мисс Пейнтер?

— Наверное, мне следовало сказать: за то, что сделал для меня, — поправилась она. — Ты помог нам даже больше, чем Аделаида.

— Дорогая! Что же я сделал такого?

— Ты сумел скрыть от мадам де Шантель, что тебе на самом деле не нравится бедняжка Софи.

Дарроу почувствовал, как бледнеет.

— Не нравится? Что заставило тебя так предположить?

— Это больше, чем предположение, — это ощущение. Но какая разница, в конце концов? Ты видел ее в такой непохожей обстановке, что, естественно, у тебя должны были возникнуть какие-то сомнения. Но когда узнаешь ее получше, уверена, ты полюбишь ее, как я.

— Мне будет трудно не любить то же, что и ты.

— Прекрасно, тогда… пожалуйста, начни с моей невестки!

Он ответил, как она, шутливым тоном:

— Согласен. Если ты согласишься со мной, что нам необходимо срочно пожениться.

— Об этом я тоже хотела с тобой поговорить. Ты не знаешь, какое облегчение я испытала! Раз Софи теперь всегда будет жить здесь, я совсем иначе отношусь к тому, что придется расстаться с Эффи. Бывают куда более умелые гувернантки — сама видела! — но никогда не встречала молодой девушки, более веселой, доброй и душевной. Ты, должно быть, заметил, хотя мало видел их, как Эффи расцветает при ней. Этого-то я и хочу. Мадам де Шантель проявит необходимую сдержанность. — Она стиснула его локоть. — Да, теперь я готова отправиться с тобой. Но прежде всего ты должен — прямо сейчас! — пойти со мной к Эффи. Она, конечно, ничего не знает о том, что происходит; и я хочу сперва рассказать ей о тебе.

Они обошли весь дом в поисках Эффи, оставалась классная комната, и туда сейчас поднялись Дарроу с Анной. Он никогда не видел, чтобы она так сияла от счастья, и ему передалось ее радостное настроение. «Кончилось… кончилось», — повторял он про себя, словно наступил рассвет и рассеял некое чудовищное ночное видение.

Подойдя к двери классной комнаты, они услышали доносящийся изнутри лай терьера, смех и увещевания.

— Она кормит его, — прошептала Анна, не выпуская руки Дарроу.

— Не забудь о золотой рыбке! — услышали они другой голос.

Дарроу остановился у двери:

— Ох… не сейчас!

— Не сейчас?

— Я имею в виду… лучше сперва ты ей все скажешь. А я подожду вас обеих внизу.

Он почувствовал на себе ее пристальный взгляд.

— Как хочешь. Потом я сразу приведу ее к тебе.

Она открыла дверь, и, когда вошла в комнату, он услышал ее голос:

— Нет, Софи, не уходи! Вы нужны мне обе.

До конца дня Дарроу пережил еще ряд мелких, но волнующих эпизодов. Еще едучи в Живр, он, прежде чем увидеть Эффи Лит, представил себе слегка сентиментальную картину радостного момента, когда заключит ее в объятия и она запечатлеет на его щеке первый дочерний поцелуй. Все в нем — и эгоистическая жажда покоя, постоянства, уютно обустроенной зрелости, и все инстинктивное стремление обрести дом, свойственное человеку, долго искавшему и странствовавшему, — сосредоточилось на очаровательной фигуре ребенка, который мог — который должен был — быть его ребенком. Эффи явилась перед ним в ореоле его первой любви, вернув волшебное время, которое он потерял и оплакал. Как же по-иному осуществилась его мечта! Восторг, с которым встретил его ребенок, ее нерассуждающее признание его как нового члена семьи — на это он и надеялся, это и представлял себе. Ее сияющие глаза словно говорили: если мать так невероятно рада и Оуэн с бабушкой тоже, как славно, приятно и удобно будет всем им; а затем неожиданно маленькие розовые пальчики, которые он целовал, закрыли единственный изъян в семейном круге, единственный вопрос, который должно было решить до того, как Эффи с безоговорочной уверенностью сможет признать полное равенство новичка с другими богами ее Олимпа.

— А Софи тоже невероятно рада? — спросила она, отпуская шею Дарроу, чтобы откинуть голову и охватить вопросительным взглядом и мать.

— Ну, дорогая, разве не видишь, что рада? — воскликнула Анна, наклоняясь к ним с сияющими глазами.

— Нужно спросить ее саму, — ответил ребенок после минутного сомнения; и, когда Дарроу поставил ее на ноги, Анна рассмеялась:

— Спроси, дорогая, спроси! Беги к ней немедленно и скажи, мы надеемся, что она тоже невероятно рада.

За этой сценой последовали другие, менее трогательные, но почти такие же непростые. Дарроу проклинал судьбу, подвергшую его испытанию пристальным любопытством всего дома к его персоне. Положение жениха, само по себе достаточно нелепое даже для человека, лишь время от времени становящегося объектом всеобщего интереса, стало невыносимым из-за постоянного внимания тесного круга этих людей, трепещущих от дружеского участия. Кроме того, Дарроу знал, что хотя история другой пары должна была бы отодвинуть его собственную историю на задний план, скорее это они укрылись в его тени. Мадам де Шантель хотя смирилась с помолвкой Оуэна и с виду одобрила его выбор, тем не менее не скупясь демонстрировала (тем, как приняла Дарроу), до каких степеней тонкой сердечности способна дойти. Мисс Пейнтер, выиграв за Оуэна его битву, тоже освободилась и получила возможность обратить свое внимание на нового соискателя ее симпатии; так что Дарроу с Анной обнаружили себя погруженными в теплую ванну сентиментального любопытства.

Дарроу испытывал облегчение оттого, что, слава богу, его визит должен был закончиться в течение ближайших сорока восьми часов. Когда он покидал Лондон, посол предоставил ему десятидневный отпуск. Его будущность четко определена и публично оглашена, у него не было основания просить о продлении отпуска, и по его окончании он был обязан вернуться к исполнению служебных обязанностей в определенный срок. По этой причине Анна и он решили пожениться в Париже, за день или два до отплытия парохода в Южную Америку; и Анне вскоре после его возвращения в Англию предстояло ехать в Париж и заняться собственными сборами в дорогу.

Вечером на обеде в честь двойной помолвки должны были присутствовать Эффи с мисс Вайнер, и Дарроу, выходя из своей комнаты, встретил малышку, которая неслась вниз по лестнице, в белом гофрированном воротничке и кораллового цвета бантах на золотистых волосах, делавших ее похожей на маргаритку с желтой серединкой. Софи Вайнер следовала за своей ученицей, и, когда вышла на свет, Дарроу заметил, как она изменилась, и удивился, почему она вдруг стала выглядеть моложе, живей и более похожа на далекий светлый призрак его парижских воспоминаний. Затем ему пришло в голову, что она впервые с момента его приезда в Живр спускалась к обеду и, следовательно, он впервые видел ее в вечернем платье. Она еще была в том возрасте, когда малейшее украшение к лицу девушке; и безусловно открытая шея возвращала ей былой блеск. Но со второго взгляда ему открылась более определенная причина такого его впечатления. Хотя и смутно, в памяти хранились такие детали: он был уверен, что она была в платье, которое он видел на ней каждый вечер в Париже. Вполне обычное, черное, с прозрачными рукавами и плечами, и он, наверное, не узнал бы его, если бы тогда в Париже она не обратила его внимание на платье, признавшись, что у нее нет другого. «То самое платье? Это подтверждает, что она все забыла!» — была первая его полуироническая мысль; но в следующий миг он с болью раскаяния сказал себе, что, возможно, она надела его по той же причине, что прежде, — просто потому, что у нее не было другого.

Он молча смотрел на нее, и она на мгновение, поверх Эффи, устремила на него сияющий внимательный взгляд.

— Оуэн! — крикнула Эффи и вихрем помчалась по галерее к двери, из которой выходил ее сводный брат.

Когда Оуэн наклонился, чтобы подхватить ее, Софи Вайнер резко повернулась к Дарроу.

— И ты тоже? — сказала она с быстрым смешком. — Не знала… — И когда Оуэн направился к ним, добавила, возможно, только для него: — Желаю всяческой удачи, а она может нам пригодиться!

За обеденным столом, который Эффи с помощью мисс Вайнер обильно украсила гирляндами, царило праздничное настроение. Несмотря на цветы, шампанское и общее старание вести себя непринужденно, разговор часто смолкал и в возникающих нервных паузах присутствующие судорожно подыскивали новые темы. Одна мисс Пейнтер оставалась не только спокойной среди общего волнения, но и совершенно глухой к нему, как водолаз в глубоководном колоколе. Для напряженного внимания Дарроу даже Оуэновы вспышки веселья, казалось, выдавали внутреннее чувство неуверенности. Впрочем, когда тот после обеда перешел к роялю, его охватило непомерное веселье, и столовую затопили брызги и плеск его музыки.

Дарроу, сидя в углу дивана под защитой гранитного торса мисс Пейнтер, покуривал и молча слушал, переходя взглядом от одной фигуры к другой. Мадам де Шантель застыла в кресле возле камина, прижимая к себе внучку, как салонная Ниоба, и рядом с ними сидела Анна в безмятежной спокойной позе, выражавшей, как казалось Дарроу, ее душевное состояние. Софи Вайнер, нерешительно побродив по комнате, устроилась позади миссис Лит в кресле рядом с роялем и сидела, откинув голову и устремив на музыканта восторженно-сосредоточенный взгляд, каким она следила за игрой актеров в «Комеди Франсез». Ее погруженность в то же состояние и то же платье на ней, в котором она была тогда, породили в Дарроу странное ощущение раздвоенности. Чтобы освободиться от него, он перевел взгляд обратно на Анну; но с того места, где он располагался, он не мог видеть одно лицо и не видеть другое, и это не избавило его от двойственности впечатления. Внезапно Оуэн завершил игру оглушительным аккордом и вскочил на ноги:

— Что пользы в игре, когда такая луна может все сказать лучше?

В незашторенном окне низко висел золотой шар, как спелый апельсин.

— Да… выйдем и послушаем, — ответила Анна.

Оуэн распахнул окно, повел рукой, и в комнату, как штора под ветром, ворвалось тяжелое, усыпанное звездами небо. Вместе с ним ринулся ледяной воздух, и Анна велела Эффи бежать в прихожую за теплым платком.

— Ты тоже должна что-нибудь набросить, — сказал Дарроу и направился к двери, но Софи, поспешая за своей воспитанницей, крикнула, обернувшись:

— Я для всех принесу!

Оуэн пошел за ней; через мгновение троица вернулась, и вся компания вышла на террасу. Покрывало тумана не скрывало темно-синей чистоты ночи; лунный свет серебрил очертания древесных крон, и сияли неестественной белизной статуи на фоне своих черных теней.

Дарроу и Анна, и Эффи между ними, прошлись до дальнего угла террасы. Внизу тянулась через сад смутная лужайка, спускавшаяся к полям над рекой. Несколько минут они стояли рядышком, любуясь раскинувшимся перед ними миром под трепещущей красотой неба. Они повернули обратно, и Дарроу увидел, что Оуэн и Софи Вайнер, которые спустились в сад, тоже идут к дому. Когда они приблизились, Софи остановилась в пятне лунного света между резких теней тисов, и Дарроу заметил, что на плечах у нее накидка какого-то светлого цвета, и неожиданно вспомнил, что так она выглядела в тот вечер, когда входила с ним в ресторан, где они впервые обедали вместе. Минуту спустя все вновь собрались на террасе, а вернувшись в гостиную, увидели, что пожилые дамы направляются спать.

Эффи, пользуясь исключительностью этого вечера, упрашивала Оуэна закончить его игрой в фанты или чем-нибудь не менее сногсшибательным, но Софи, вспомнив о своих профессиональных обязанностях, приказала ей идти в постель. Следуя за своей ученицей, она заставила ее обойти всех по очереди и пожелать им покойной ночи; но когда протянула ручку Анне, та, не обращая внимания на ее жест, порывисто привлекла ее к себе, подставив щеку для поцелуя.

— Покойной ночи, детка!