Онлайн чтение книги Морская Дама The Sea Lady: A Tissue of Moonshine
Глава VI. Первые симптомы

I

Мой троюродный брат Мелвил вечно путает даты. Об этом приходится лишь сожалеть, потому что было бы весьма поучительно точно знать, через сколько дней он застал Чаттериса за интимной беседой с Морской Дамой. Он шел вдоль берегового обрыва Лугов с кое-какими книгами из публичной библиотеки, которые вдруг понадобились мисс Глендауэр для работы и за которыми она велела ему сходить, ничуть не догадываясь, что он про себя отнюдь не питает восхищения ее особой и вообще не поддается ее чарам. На одной из тенистых тропинок под самым краем обрыва, придающих такую прелесть окрестностям Фолкстона, он увидел небольшую группу людей, которая окружала кресло на колесах, где находилась Морская Дама. На деревянной лавочке, вкопанной в землю, сидел Чаттерис и, подавшись вперед, не отрывал глаз от лица Морской Дамы, а она что-то говорила с улыбкой, которая даже тогда поразила Мелвила – в ней было что-то совсем особенное, а ведь Морская Дама всегда умела очаровательно улыбаться. Немного в стороне, где выдается вперед нечто вроде бастиона, с которого открывается обширный вид на пирс, гавань и побережье Франции, стояла Паркер, взирая на все это со сдержанным неодобрением, а состоявший при кресле слуга прислонился к земляной насыпи поодаль, погруженный в ту меланхолическую задумчивость, какую навевает постоянное катание в кресле увечных.

Мой троюродный брат замедлил шаг и подошел к ним. При его приближении разговор оборвался. Чаттерис отодвинулся от Морской Дамы, но никак не проявил недовольства и в поисках темы для общей беседы взглянул на книги, которые были в руках у Мелвила.

– Книги? – спросил он.

– Для мисс Глендауэр, – ответил Мелвил.

– А… – сказал Чаттерис.

– О чем они? – спросила Морская Дама.

– О землепользовании, – ответил Мелвил.

– Ну, в этом я мало что понимаю, – сказала Морская Дама с улыбкой, и Чаттерис тоже улыбнулся с таким видом, как будто понял шутку.

Наступило недолгое молчание.

– Вы будете баллотироваться в Хайде? – спросил Мелвил.

– Похоже, что так решила судьба, – ответил Чаттерис.

– Говорят, палата будет распущена в сентябре.

– Это произойдет через месяц, – сказал Чаттерис с неповторимой интонацией человека, знающего то, что неизвестно другим.

– В таком случае скоро у нас дел будет по горло.

– А мне тоже можно будет заниматься агитацией? – спросила Морская Дама. – Я никогда еще…

– Мисс Уотерс как раз говорила мне, что собирается помогать нам, – объяснил Чаттерис, глядя Мелвилу в глаза.

– Это нелегкая работа, мисс Уотерс, – сказал Мелвил.

– Ничего. Это интересно. И я хочу помочь. Я действительно хочу помочь… мистеру Чаттерису.

– Знаете, это меня воодушевляет.

– Я могла бы ездить с вами в своем кресле?

– Это будет для меня большое удовольствие, – ответил Чаттерис.

– Я в самом деле хочу чем-нибудь помочь, – сказала Морская Дама.

– А вы знакомы с обстоятельствами дела? – спросил Мелвил.

Вместо ответа она только взглянула на него.

– У вас есть какие-нибудь доводы?

– Я буду уговаривать их проголосовать за мистера Чаттериса, а потом, когда кого-нибудь встречу, буду их узнавать, улыбаться и махать им рукой. Что еще нужно?

– Ничего, – поспешно сказал Чаттерис, опередив Мелвила. – Хотел бы я, чтобы у меня были столь же веские доводы.

– А что за публика в этих местах? – спросил Мелвил. – Кажется, здесь нужно считаться с интересами контрабандистов?

– Я об этом не спрашивал, – ответил Чаттерис. – С контрабандой давно покончено. Это, знаете ли, дело прошлое. Сорокалетней давности. Когда на побережье была перепись, там откопали последнего контрабандиста – интересный старик, кладезь воспоминаний. Он помнил, как возили контрабанду сорок лет назад. На самом деле я вообще сомневаюсь, занимались ли здесь контрабандой. Нынешняя береговая охрана – дань тщеславию и предрассудкам.

– Но почему же? – воскликнула Морская Дама. – Всего лет пять назад я как-то видела совсем недалеко отсюда…

Она внезапно умолкла, поймав взгляд Молвила. Он помог ей выйти из трудного положения.

– В газете? – предположил он.

– Ну да, в газете, – сказала она, хватаясь за брошенную ей веревку.

– И что? – переспросил Чаттерис.

– Нет, контрабанда еще существует, – сказала Морская Дама с видом человека, решившего не рассказывать анекдот, который, как неожиданно выяснилось, он сам наполовину забыл.

– Нет сомнения, что такие вещи случаются, – сказал Чаттерис, ничего не заметив. – Но в предвыборной кампании мы этого касаться не будем. И уж во всяком случае, за приобретение более быстроходного таможенного катера я выступать не стану. Как бы там ни обстояли дела, я считаю, что они обстоят прекрасно, и пусть все так и остается. Вот моя линия.

И он повернулся к морю. Взгляды Мелвила и Морской Дамы встретились.

– Это, знаете ли, только пример того, чем нам предстоит заниматься, – сказал Чаттерис. – Вы готовы давать уклончивые ответы на разные щекотливые вопросы?

– Вполне, – ответила Морская Дама.

Это напомнило моему троюродному брату об одном происшествии…

И речь зашла о разных случаях, происходивших во время избирательных кампаний, и о прочих пустяках. Мой троюродный брат узнал, что миссис Бантинг и мисс Бантинг, которые сопровождали Морскую Даму, пошли в город за покупками. Как раз в это время они вернулись. Чаттерис встал, чтобы поздороваться с ними, сказал, что направлялся к Эделин – хотя до тех пор ничто об этом не свидетельствовало, – и после нескольких ничего не значащих слов ушел вместе с Мелвилом.

Некоторое время они шли молча Потом Чаттерис спросил:

– А кто такая вообще эта мисс Уотерс?

– Знакомая миссис Бантинг, – уклончиво ответил Мелвил.

– Это я слышал… Она, кажется, очень мила.

– Очень.

– Она интересна. Эта болезнь как будто возвышает ее. Превращает в нечто пассивное, вроде картины или чего-то… воображаемого. Во всяком случае, оставляет простор для воображения. Она только и сидит в своем кресле, улыбается и отвечает, а в глазах у нее что-то такое… задушевное. И все же…

Мой троюродный брат промолчал.

– Где миссис Бантинг ее нашла? Несколько секунд мой троюродный брат собирался с духом, потом, подумав, сказал:

– Тут есть кое-что, о чем миссис Бантинг, видимо, не хотела бы…

– Что это может быть?

– Да ничего, все будет в порядке, – ответил Мелвил довольно-таки невпопад.

– Странно, миссис Бантинг всегда так любит…

Мелвил оставил его слова без комментариев.

– Да, это чувствуется, – сказал Чаттерис.

– Что?

– Какая-то тайна.

Мой троюродный брат, как и я, глубоко презирает такой высокопарно-мистический подход к женщине. Он любит, когда женщина доступна пониманию – и мила. Он любит, когда все вокруг него доступно пониманию – и мило. Поэтому он только проворчал что-то невразумительное.

Но это не остановило Чаттериса Он пустился в критику:

– Конечно, все это иллюзия. Все женщины – импрессионистки: штрих здесь, блик там, и эффект налицо. Я думаю, больше ничего за этим и нет. А ей удается произвести эффект. Но как – вот в чем загадка. Это не просто красота. В мире много красивого. Но оно не производит такого эффекта. Наверное, это глаза.

И он некоторое время рассуждал на эту тему.

– Знаете, Чаттерис, в глазах не может быть ничего особенного, – возразил мой троюродный брат Мелвил, позаимствовав чуждый ему довод и вдумчиво-циничный тон у меня. – Вы никогда не пробовали рассматривать глаза через дыру в простыне?

– Ну, не знаю, – ответил Чаттерис. – Я говорю не о глазах как таковых… Может быть, это ее цветущая внешность – и это кресло на колесах. Резкий диссонанс. Вы не знаете, что с ней, Мелвил?

– Откуда?

– Насколько я слышал от Бантинга, это болезнь, а не увечье.

– Ему, наверное, виднее.

– Не уверен. А вы не знаете, что это за болезнь?

– Не могу сказать ничего определенного, – задумчиво сказал Мелвил и подумал, что уже гораздо лучше научился выкручиваться.

Тема была, по-видимому, исчерпана. Они заговорили об одном общем знакомом, о котором напомнил им вид отеля «Метрополь». Потом, оказавшись в оживленной толпе, окружавшей оркестр, они некоторое время вообще не разговаривали. А потом Чаттерис заявил:

– Непростая вещь – мотивы, которыми руководствуются женщины, – заметил он.

– Да?

– Я про эту агитацию. Ее-то не может интересовать филантропический либерализм!

– Они совсем разные люди. И кроме того, там есть личные мотивы.

– По-моему, это необязательно. Ведь не существует же такой уж интеллектуальной пропасти между мужчиной и женщиной. Если вас может заинтересовать…

– Ну, разумеется.

– Кроме того, тут дело не в принципах. Заниматься агитацией может быть интересно само по себе.

– Никогда неизвестно, чем может заинтересоваться женщина, – заметил Мелвил и добавил:

– И чем не может.

Чаттерис ничего не ответил.

– Это инстинкт, – сказал Мелвил. – Все они им наделены. Именно агитация. Всякая женщина обожает заглядывать в чужие дома.

– Очень возможно, – коротко отозвался Чаттерис и, не услышав ответа, погрузился в собственные размышления – судя по всему, довольно приятные.

Из Шонрклиффского военного лагеря донесся полуденный пушечный выстрел.

– Боже! – воскликнул Чаттерис и ускорил шаги.

Эделин они застали за какими-то бумагами. Когда они вошли, она укоризненно – и в то же время с оттенком нежности в духе Марчеллы указала на часы. Чаттерис долго извинялся, пустив в ход все свое обаяние, но ни разу при этом не упомянув о встрече на Лугах с Морской Дамой.

Мелвил отдал книги Эделин и оставил обоих глубоко ушедшими в подробности структуры окружной партийной организации, которую представил им местный организатор от либеральной партии.

II

Спустя некоторое время после отъезда Чаттериса мой троюродный брат Мелвил и Морская Дама сидели под дубом в дальнем конце сада, выходившем к морю. Если не принимать во внимание Паркер, сидевшую на почтительном расстоянии от них за каким-то шитьем – а ее никто никогда во внимание не принимал, – они были одни. Фред и девочки катались на велосипедах – Фред отправился кататься с ними по просьбе Морской Дамы, – а мисс Глендауэр и миссис Бантинг поехали в Хайд наносить визиты каким-то противным местным жителям, которые могли оказаться полезными Гарри во время избирательной кампании.

Мистер Бантинг пошел удить рыбу. Он не питал страстной любви к рыбной ловле, но был во многих отношениях весьма решительным человечком и взял за правило удить рыбу каждый день после обеда, чтобы избавиться от «нелепой привычки», как это называла миссис Бантинг, страдать морской болезнью всякий раз, как он оказывался в лодке. Он говорил, что ежедневное уженье с лодки на мидию – самый лучший способ переломить себя, и временами казалось, что это вот-вот совсем его переломит. Правда, морская болезнь все равно не проходила. Впрочем, мы немного отвлеклись.

Так вот, оба сидели в тени под вечнозеленым дубом. Мелвил, насколько я понимаю, был во фланелевом костюме в едва заметную полоску, что в 1899 году считалось верхом корректности и в то же время непринужденности. Нет сомнения – во всяком случае, мне это представляется наиболее правдоподобным, – что он не сводил глаз с лица Морской Дамы, погруженного в тень и обрамленного солнечной золотистой зеленью лужайки и черно-зеленой листвой дуба В тот день она сначала была задумчива и печальна, но под конец заметно оживилась. Не знаю, она ли предложила ему закурить или он спросил у нее разрешения. Во всяком случае, он достал сигареты. Она как будто потянулась к ним, и он немного растерялся, не зная, как понять ее движение.

– Я думаю, вы… – сказал он.

– Никогда не пробовала. Он оглянулся на Паркер, потом встретился взглядом с Морской Дамой.

– Это одна из тех вещей, ради которых я сюда пришла, – сказала она.

Ничего другого ему не оставалось.

Она взяла сигарету и принялась ее задумчиво разглядывать.

– Там, у нас, – сказала она, – это… Вы ведь понимаете, к нам табак попадает только совсем промокшим. Некоторые из наших мужчин… Они кое-чему научились у моряков. По-моему, это называется «жвачка». Но это просто ужасно!

Она сделала такой жест, словно отмахнулась от столь неприглядной картины, и погрузилась в раздумье.

Мой троюродный брат достал спички.

Она на мгновение заколебалась и бросила взгляд в сторону дома.

– А миссис Бантинг? – спросила она. Насколько я понимаю, она уже не раз задавала этот вопрос.

– Она ничего не будет иметь против… – начал Мелвил и запнулся. – Она не сочтет это неприличным, – уточнил он, – если никто другой не сочтет это неприличным.

– Но здесь больше никого нет, – сказала Морская Дама, бросив взгляд на Паркер, и мой троюродный брат зажег спичку.

Мой троюродный брат никогда не выражается прямо. Идет ли речь об общих проблемах или о личных делах, он всегда настолько предпочитает намеки, что это превратилось у него в подлинную страсть. Он так же неспособен подойти к делу прямо, как кошка – приблизиться к незнакомому человеку. Но тут он вдруг изменил своему обыкновению. Подавшись вперед и внимательно наблюдая за ее первыми, и довольно удачными, попытками затянуться, он сказал:

– Никак не могу понять, ради чего, собственно, вы явились сюда?

Она улыбнулась ему сквозь легкую струйку дыма.

– Ну, ради вот этого, – сказала она.

– И ради причесок?

– И ради платьев.

После секундного колебания она снова улыбнулась.

– И ради всего этого, – сказала она и, словно почувствовав, что ее ответы не вполне его удовлетворили, сделала жест, который охватил и дом, и лужайку, и… «И что еще?» – подумал мой троюродный брат Мелвил.

– Правильно я это делаю? – спросила Морская Дама.

– Прелестно, – ответил мой троюродный брат с легким оттенком грусти в голосе. – Вам нравится?

– Ради этого стоило сюда явиться, – сказала Морская Дама, с улыбкой глядя ему прямо в глаза.

– Неужели вы действительно явились сюда только ради…

– Ради того, чтобы посмотреть, как живут люди на суше? – договорила она за него. – А разве этого мало?

Сигарета у Мелвила никак не раскуривалась. Он задумчиво посмотрел на нее.

– Жизнь – не только… все это, – сказал он.

– Не только что?

– Не только солнечный свет. Сигареты. Разговоры. Приличные манеры.

– Но она состоит…

– Не только.

– Например?

– Да вы знаете.

– Что?

– Вы знаете, – сказал Мелвил, не глядя на нее.

– Я не желаю этого знать, – отозвалась она после небольшой паузы.

– Кроме того… – продолжал он.

– Да?

– Вы говорили миссис Бантинг… – Ему пришло в голову, что он пересказывает сплетни, но было уже поздно.

– Ну?

– Что-то о душе.

Она ответила не сразу. Он взглянул на нее и увидел у нее в глазах улыбку.

– Мистер Мелвил, – спросила она с невинным видом, – а что такое душа?

– Ну, это… – с готовностью начал мой троюродный брат и умолк.

– Душа – это… – начал он снова и стряхнул с сигареты воображаемый пепел.

– Душа… – повторил он и взглянул на Паркер.

– Душа – это, знаете ли… – сказал он и поглядел на Морскую Даму с видом человека, который пытается осторожно и взвешенно ответить на трудный вопрос.

– Если уж на то пошло, – сказал он, – это довольно сложно объяснить…

– Тому, у кого ее нет?

– Кому угодно, – сказал мой троюродный брат Мелвил неожиданно для самого себя.

Некоторое время он размышлял, не спуская с нее глаз.

– К тому же вы прекрасно знаете, что такое душа, – добавил он.

– Нет, – ответила она, – не знаю.

– Знаете не хуже, чем я.

– Да, но это может быть совсем не то.

– Вы явились сюда, чтобы обрести душу.

– А может быть, мне она и не нужна. Почему, если у кого-то ее нет…

– Ах, вот что! – Мой троюродный брат пожал плечами. – Но на самом деле, знаете ли… Это просто слишком общее понятие, потому его так трудно объяснить.

– У всех есть душа?

– У всех.

– Кроме меня?

– Я в этом не уверен.

– А у миссис Бантинг?

– Безусловно.

– А у мистера Бантинга?

– У всех.

– А у мисс Глендауэр?

– И еще какая.

Морская Дама погрузилась в раздумье. Потом она неожиданно спросила:

– Мистер Мелвил, а что такое слияние душ?

Мелвил от неожиданности сломал свою сигарету и отшвырнул ее в сторону. Возможно, ее слова пробудили у него какие-то воспоминания.

– Это сверх того, – сказал он. – Это как украшение, росчерк… А иногда это то же самое, что послать слугу отнести визитную карточку – вместо того, чтобы самому нанести визит.

Разговор оборвался. Он сидел в замешательстве, подыскивая слова, чтобы высказать то, что было у него на уме. Вполне возможно, он не слишком хорошо представлял себе, что бы это могло быть. Морская Дама оставила попытки понять его и перешла к тому, что интересовало ее непосредственно:

– Как вы думаете, у мисс Глендауэр с… мистером Чаттерисом…

Мелвил поднял на нее глаза. Он заметил, что она запнулась, произнося это имя.

– Безусловно, – ответил он. – Это как раз то, что должно происходить между ними. Потом он спросил:

– Чаттерис?

– Да, – ответила она.

– Я так и думал, – сказал Мелвил.

Морская Дама серьезно смотрела на него. Они вглядывались друг в друга, чувствуя, что между ними возникла небывалая до тех пор близость. И тут Мелвил все понял. Его осенила мысль, которая, казалось бы, давно уже должна была прийти ему в голову. Он ощутил какую-то непонятную досаду и произнес дрогнувшим голосом, в котором звучало обвинение:

– Вы хотите говорить о нем.

Она по-прежнему очень серьезно кивнула.

– Ну, а я не хочу. – И он продолжал уже другим тоном:

– Но буду, если вы хотите.

– Я так и знала.

– О, вы все прекрасно знаете, – сказал Мелвил, обнаружив, что погасшая сигарета валяется рядом, и мстительно раздавив ее каблуком.

Она ничего не ответила.

– Ну? – спросил Мелвил.

– Впервые я увидела его, – сказала она извиняющимся тоном, – несколько лет назад.

– Где?

– В южных морях – у островов Тонга.

– Так вы ради него явились сюда? На этот раз ее ответ прозвучал вполне убедительно.

– Да, – призналась она.

– Он недурен собой, – сказал Мелвил, стараясь сохранять беспристрастие. – Хорошо сложен и вполне порядочен. Вполне. Но я не понимаю, зачем вам… А вас он видел? – спросил он неожиданно.

– О нет.

И своим видом, и тоном Мелвил постарался показать, что придерживается самых широких взглядов.

– Не понимаю, зачем вы явились сюда, – сказал он. – И что вы намерены делать. Видите ли, – продолжал он с таким видом, словно вдруг вспомнил какое-то мелкое, но существенное препятствие, – существует еще мисс Глендауэр.

– А она существует?

– Разве нет?

– В этом-то все дело, – сказала она.

– И кроме того, знаете ли, в конце концов зачем вам…

– Я согласна, что это безрассудство, – ответила она. – Но при чем здесь рассудок? Все это иллюзия…

– Для него?

– Откуда мне знать, как к этому относится он? Это-то я и хочу узнать.

Мелвил снова посмотрел ей прямо в глаза.

– Знаете, вы ведете нечестную игру, – сказал он.

– По отношению к ней?

– Ко всем.

– Почему?

– Потому что вы бессмертны – и ничем не обременены. Потому что вы можете делать все, что вам вздумается, – а мы не можем. Не знаю почему, но не можем. Мы, наделенные недолгой жизнью и крохотными душами, которые стараемся спасти или погубить, с головой погружены в свои мелкие заботы. А вы, порождение стихии, приходите, чтобы поманить кого-то пальцем…

– Стихия имеет свои права, – сказала она и добавила:

– Стихия, знаете ли, есть стихия. Не забывайте об этом.

– Иллюзия?

– Конечно. Всякое стихийное начало – иллюзия. Все эти химические начала, эти элементы ваших химиков…

– Да?

– Все это иллюзия. И ничего другого не существует. – И она продолжала:

– Все, из чего слагается ваша жизнь, та жизнь, которой, как вам кажется, вы живете, все эти ничтожные дела, которые представляются вам такими важными, все эти крохотные заботы, все эти мелкие повседневные обязанности, все эти запреты, которые вы сами себе внушили, – все это фантазии, овладевшие вами так прочно, что вы уже не можете их стряхнуть. Не смеете, не должны, не можете. Нам, тем, кто за вами наблюдает…

– Вы наблюдаете за нами?

– О да. Мы за вами наблюдаем, и иногда мы вам завидуем. Не только тому, что у вас есть сухой воздух, и солнечный свет, и тень от деревьев, и ощущение свежего утра, и множество приятных вещей, – но и тому, что у вашей жизни есть начало и конец… Тому, что вы знаете о неизбежности конца.

Потом она снова вернулась к тому, с чего начала:

– Но вы так ограниченны, так связаны! Вы так плохо используете тот короткий миг, который вам дан! У вашей жизни есть начало и есть конец, но все время, что лежит между ними, вы живете, словно околдованные. Вы боитесь делать то, что доставило бы вам наслаждение, и считаете необходимым делать то, что, как вы прекрасно знаете, бессмысленно и неприятно. Только подумайте, сколько всего – даже в мелочах – вы не должны делать! Там, наверху, на Лугах, в этот знойный день все сидят в безобразной слишком теплой одежде – сколько ее на вас надето! – и в жаркой, тесной обуви. А ведь у них такие прелестные розовые ступни – у некоторых из них, мы-то это видели! Им почти не о чем говорить, не на что смотреть, они не должны делать ничего такого, что было бы совершенно естественно, и обязаны делать всевозможные нелепые вещи. Почему они обязаны их делать? Почему они позволяют жизни скользить мимо? Как будто никто из них не собирается вскоре умереть! Почему бы вам не пойти прогуляться там в купальном костюме и белой полотняной шляпе…

– Это было бы неприлично! – воскликнул Мелвил.

– Почему?

– Это было бы ужасно!

– Но на пляже все могут видеть вас в таком костюме.

– Это совсем другое дело.

– Ничуть не другое. Вы только воображаете, что другое. И точно так же вы воображаете, что есть поступки приличные и неприличные, хорошие и плохие. Потому что вы живете как во сне, в фантастическом, нездоровом сне. В таком жалком, таком бесконечно жалком сне! Я видела, как вы вчера ужасно мучились из-за пятнышка от чернил у вас на рукаве – мучились почти полдня!

На лице моего троюродного брата выразилось такое страдание, что больше она об этом чернильном пятне не заикалась.

– Поверьте, вся ваша жизнь – сон, от которого вы неспособны пробудиться…

– Но если так, зачем вы мне это говорите? Она помолчала.

– Зачем вы мне это говорите? – настаивал он.

Он услышал шорох – она придвинулась к нему, и он почувствовал ее теплое дыхание. Тихим, доверительным голосом, словно делясь секретом, знать который достоин не каждый, она сказала:

– Потому что бывают сны лучше.

III

На мгновение Мелвилу показалось, что с ним говорит кто-то другой, а вовсе не эта любезная дама, сидящая рядом с ним в кресле на колесах.

– Но как… – начал он и остановился. Некоторое время он сидел молча, с озадаченным видом. Она откинулась на спинку кресла, не глядя на него, а когда наконец опять повернулась к нему и заговорила, он почувствовал, что его снова окружает вполне ощутимая реальность.

– А почему я не должна этого делать? – спросила она. – Если мне хочется.

– Что делать?

– Если Чаттерис мне нравится.

– Можно бы подумать и о препятствиях, – сказал он.

– Он не ее собственность, – возразила она.

– В каком-то смысле он пытается ею стать, – сказал Мелвил.

– Пытается! Он должен быть тем, что он есть. Ничто не может сделать его ее собственностью. Если бы вы не жили как во сне, вы бы это понимали.

Мой троюродный брат ничего не ответил, и она продолжала:

– Она не настоящая. Сплошные выдумки и тщеславие. Она все берет из книг. Она сама словно из какой-то книги. Вы же видите, она и здесь этим занимается… Чего она хочет? Что она пытается сделать? Вся эта ее работа, вся эта политическая возня… Она говорит о Положении Бедных! Что такое Положение Бедных? Долгие, тоскливые бессонные ночи, вечный отчаянный страх перед завтрашним днем, жизнь, полная тревог, – и все потому, что они не знают, какой это нелепый сон. Представьте себе, что они вдруг перестали бы мучиться тревогой и страхом… И какое ей дело, в конце концов, до Положения Бедных? Это лишь отправная точка ее сна. В глубине души она не хочет, чтобы их сны стали радостнее, в глубине души у нее нет к ним любви, ей всего-навсего снится, что она должна напоказ всем Делать Добро, утверждать себя, управлять их жизнью, окруженная благодарностью, хвалой и благословениями. Ее сон! Сон о Серьезных Делах – пляска призраков, которые гонятся за блуждающим огоньком, за последним отблеском миража. Суета сует…

– Для нее это вполне реально.

– Настолько реально, насколько она в это верит. Но она сама не реальна. Она плохо начинает.

– Но он, вы ведь знаете…

– Он в это не верит.

– Ну, не знаю.

– Я знаю – теперь.

– Он непростая личность.

– Ничего, он еще опомнится, – сказала Морская Дама.

– Мне кажется, что касается его работы, вы ошибаетесь, – возразил Мелвил. – В нем как будто борются два человека. – И он вдруг добавил:

– Как и в каждом из нас. – Но тут он спохватился и больше никаких общих соображений не высказывал. – У него есть желание – туманное, согласен, но желание сделать что-то достойное…

– Какое-то туманное желание есть, – согласилась она – Но…

– Намерения у него хорошие, – сказал Мелвил, стоя на своем.

– Никаких у него нет намерений. Он только смутно догадывается…

– Да?

– О том, о чем начинаете догадываться и вы… Что можно представить себе и что-то другое, пусть и несбыточное. Что эта ваша жизнь – еще не все. Что ее нельзя принимать слишком всерьез. Потому что… Бывают сны лучше!

Ее голос звучал, как песнь сирен, и взглянуть ей в лицо мой троюродный брат не решился.

– Ни о каких других снах я ничего не знаю, – сказал он. – У каждого из нас есть он сам и есть его жизнь, этого вполне хватает. Какие еще могут быть сны? Да, мы живем во сне – приходится это признать. Кроме того, все это, знаете ли, не имеет отношения к делу. Мы говорили о Чаттерисе и о том, почему вы пришли за ним. Зачем вам было приходить, зачем кому-то извне приходить в этот мир?

– Потому что нам разрешено в него приходить – нам, бессмертным. И почему бы, если нам вздумается отведать этой жизни, которая течет, прекращается и начинается снова, как дождь, падающий на землю, – почему бы нам этого не делать? Зачем себе в этом отказывать?

– А Чаттерис?

– Если мне этого хочется…

Титаническим усилием воли он преодолел подступавшее отчаяние и еще раз попытался свести все дело к частности, к отдельному случаю, к его возможным последствиям.

– Но послушайте, – сказал он. – Что именно вы собираетесь делать, если сможете его заполучить? Не собираетесь же вы всерьез зайти в своей игре так далеко? Не собираетесь же вы… по-настоящему, как принято у нас, выйти за него замуж?

Такое возвращение к сугубо практическим делам рассмешило Морскую Даму.

– Ну а почему бы и нет? – спросила она.

– И разъезжать повсюду в кресле на колесах, и… Да нет, конечно. А что же?

Он посмотрел ей в глаза, и ему показалось, что он заглянул в бездонную морскую глубь, где шевелились какие-то неразличимые тени. Она улыбнулась.

– Нет! – ответила она. – Я не собираюсь выйти за него замуж и разъезжать в кресле на колесах. И стареть, как все земные женщины. (Это от пыли, я думаю, и от сухости воздуха, и от того, как вы начинаете и оканчиваете свою жизнь.) Вы слишком быстро сгораете, вы ярко вспыхиваете и тут же гаснете. Эта ваша жизнь… эти болезни и старость… Когда кожа становится дряблой, волосы теряют блеск, а зубы… Нет, пойти на это я не могла бы даже ради любви. Нет. Но с другой стороны, знаете ли… – Ее голос понизился до шепота. – Бывают сны лучше!

– Какие еще сны? – возмутился Мел-вил. – Что вы хотите сказать? Кто вы? Зачем вы пришли в эту жизнь – вы, притворившаяся женщиной, – и нашептываете, без конца нашептываете что-то нам, кто живет этой жизнью и для кого нет другого выхода?

– Но ведь выход есть, – сказала Морская Дама.

– Какой?

– Для некоторых из вас выход есть. Когда вся жизнь внезапно воплощается в одном мгновении…

И тут она умолкла.

На мой взгляд, эти слова абсолютно лишены всякого смысла – даже в устах дамы, в сущности воображаемой и пришедшей из моря. Как может целая жизнь воплотиться в одном мгновении? Но каковы бы ни были ее слова на самом деле, что-то, несомненно, осталось недосказанным…

Услышав, что она вдруг замолчала, он взглянул на нее. Она смотрела в сторону дома.

– До-о-рис! До-о-рис! Где ты?

Это был голос миссис Бантинг, разносившийся над газоном, – голос торжествующего настоящего, голос непобедимого благоразумия. Мир в глазах Мелвила снова обрел реальность. Он словно проснулся, очнувшись от какого-то незаметно подкравшегося коварного транса.

Теперь он смотрел на Морскую Даму так, словно этого разговора на самом деле не было, словно он задремал и видел его во сне. Что-то как будто померкло вокруг, какая-то фантастическая картина поблекла. Его взгляд упал на подлокотник кресла, где покоилась ее рука, – там виднелась надпись: «Флэмпс. Прокат кресел на колесах».

– Мы, пожалуй, слишком углубились… – сказал он неуверенно, но потом все-таки переспросил:

– Что вы говорили? Вы хотели сказать, что…

Послышались шаги приближавшейся миссис Бантинг. Паркер шевельнулась и кашлянула.

Теперь ему было совершенно ясно, что они «слишком углубились».

– Может быть, как-нибудь в другой раз… Действительно ли все это было сказано или ему только почудилось?

Вдруг ему пришла в голову одна мысль.

– Где ваша сигарета? – спросил он. Но она была уже давно докурена.

– И о чем это вы тут так долго говорили? – произнесла нараспев миссис Бантинг, почти материнским жестом положив руку на спинку стула, где сидел Мелвил.

– О, – начал Мелвил, против обыкновения растерявшись, вдруг встал со стула и с деланной улыбкой обернулся к Морской Даме. – А правда, о чем мы говорили?

– О всяких интересных вещах, должно быть? – сказала миссис Бантинг почти игриво и удостоила Мелвила особой улыбки – одной из тех, что с моральной точки зрения почти равнозначны подмигиванию.

Мой троюродный брат, потрясенный такой игривостью, секунды четыре в изумлении смотрел на миссис Бантинг. У него даже дух захватило. Потом все одновременно рассмеялись, миссис Бантинг уселась и заметила про себя, но вполне внятно:

– Как будто я не догадываюсь!

IV

Насколько мне известно, после этого разговора Мелвила с необычной силой терзали сомнения. Прежде всего, что особенно его угнетало, он сомневался, был ли вообще этот разговор, и если был, то не сыграла ли память с ним дурную шутку, изменив и усилив его значение. Время от времени мой троюродный брат видит во сне вполне разумные и правдоподобные беседы, и это сильно сбивает его с толку, потому что они путаются с тем, что происходит на самом деле. Не так ли случилось и теперь? Он то и дело возвращался к отдельным фразам, запавшим ему в память, и вдумывался в них. Действительно ли она сказала вот это, и именно с таким выражением? Говорила ли она то? Но каждый день этот разговор припоминался ему по-разному. Действительно ли она предсказала нечто туманное и мистическое, что ожидало Чаттериса?…

Больше всего усиливало и усложняло его сомнения то, что впоследствии Морская Дама, сохраняя полную безмятежность, ни разу и словом не обмолвилась о происшедшем. Или не происшедшем? Она держалась как всегда, в ее поведении не было заметно ни следов возникшей между ними близости, ни отдаления, какое обычно следует за неосторожным признанием.

И, как будто этого было еще недостаточно, к рою обуревавших его вопросов вскоре прибавились новые сомнения. Морская Дама, размышлял он, созналась, что пришла в этот мир, вышла на сушу ради Чаттериса.

А значит…

До сих пор он не задумывался о том, что именно ждет Чаттериса, мисс Глендауэр, Бантингов и всех остальных, когда она «заполучит» Чаттериса, что представлялось весьма вероятным. Бывают другие сны, есть иная жизнь, существует Нечто – и Чаттерису предстояло отправиться туда! Так она сказала! Но Мелвилу с неожиданной отчетливостью и яркостью припомнилась картина, которую он когда-то видел: мужчина и русалка, быстро погружающиеся в пучину… Может ли такое случиться? И это в тысяча восемьсот девяносто девятом году? Может ли быть, что, говоря обо всех этих вещах, она действительно имела их в виду, а если имела и уже начала целенаправленную кампанию с целью заманить его в ловушку, то что должен предпринять в такой ситуации благовоспитанный, ведущий разумную жизнь, хорошо одевающийся холостой светский человек?

Смотреть со стороны – пока все не кончится катастрофой?

Наверное, за эти дни он чуть ли не состарился на глазах. Видимо, он неприлично подолгу околачивался в доме на сэндкаслском побережье, безуспешно пытаясь добиться достаточно длительного и интимного разговора наедине с Морской Дамой, чтобы раз и навсегда разрешить свои сомнения относительно того, что было в тот раз сказано на самом деле и что ему пригрезилось. Ничто еще никогда не вызывало у него такого беспокойства, как поворот, который принял тот их разговор. Никогда еще ему не было так трудно сохранять привычное юмористически-снисходительное отношение к жизни. В его поведении появились совершенно определенные признаки рассеянности.

«Если все так, то это, знаете ли, дело серьезное», – так или примерно так постоянно бормотал он про себя. Его необычное состояние заметила даже миссис Бантинг. Однако она не правильно поняла его причины и говорила что-то о… В конце концов он внезапно уехал в Лондон, полный отчаянной решимости держаться от всего этого подальше. Морская Дама попрощалась с ним в присутствии миссис Бантинг так, будто между ними ничего не произошло…

Я полагаю, что его волнение можно понять. Он принес Миру вполне ощутимые жертвы. Не без усилий он нашел в нем свое место и свою роль, воображал, будто действительно понимает, как говорится, «что к чему», и прекрасно проводил время. И тут, понимаете ли, услышать голос, который постоянно напоминает, что «бывают сны лучше», выслушать рассказ, который предвещает осложнения, несчастья, разбитые сердца, – и не иметь ни малейшего представления о том, что следует предпринять!..

Однако я не думаю, чтобы он сбежал из Сандгейта, не получив более определенного ответа на вопрос «Какие это сны лучше?», не добившись от этой безмятежной страдалицы, хитростью или силой, какого-нибудь более ясного объяснения… – если бы однажды утром миссис Бантинг не позволила себе один в высшей степени тактичный намек.

Вы уже знаете миссис Бантинг и можете себе представить, на что она тактично намекнула. Как раз в это время, имея перед глазами своих девочек и обеих мисс Глендауэр, она со всем пылом погрузилась в матримониальные планы; она стала фанатиком брака, она готова была исключительно из любви к искусству женить кого угодно на ком угодно, и мысль сочетать бедного Мелвила с этой таинственной бессмертной, наделенной чешуйчатым хвостом, видимо, представлялась ей вполне естественной.

Я могу предположить, что однажды она без всякой видимой причины заметила:

– Теперь все в ваших руках, мистер Мелвил.

– В моих руках?! – вскричал Мелвил, изо всех сил стараясь не понять смысла ее невинного, но решительного замечания.

– Сейчас вы монополист! – воскликнула она. – А когда мы вернемся в Лондон, у нее отбоя не будет от поклонников.

Мелвил, кажется, сказал что-то в том смысле, что не надо заходить так далеко… Он не помнит, что сказал. Я думаю, он тогда сам не понимал, что говорит…

Так или иначе, в августе он сбежал в Лондон и болтался там в таком ужасном состоянии, что даже не мог собраться с силами и куда-нибудь уехать. Об этой части истории он не распространяется, и мало-мальски правдоподобно восстановить ее я могу только с помощью собственного воображения. Я представляю себе, как он, сидя в своей прелестно обставленной квартире – квартире, на которой лежит отпечаток легкомыслия, но без тривиальности, и которая свидетельствует об артистичности его натуры, но при этом полна достоинства и серьезности, – обнаруживает, что потерял всякий интерес и к книгам, и к коллекции серебряной посуды, которую (не слишком ревностно) собирает. Представляю себе, как он бродит по этой квартире, заходя то в свою со вкусом отделанную спальню, то в гардеробную, где погружается в бессмысленное созерцание двадцати семи пар брюк (аккуратно отглаженных и развешанных в полном порядке), неотъемлемых от его мнения о мудрости и благополучии. Он давно уже естественным путем усвоил, что для всякого случая существует в точности соответствующая ему пара брюк, приличествующий ему пиджак, подобающий жест или слово. Он был хозяином своего мира. И тут, вообразите только, этот шепот… «Бывают сны лучше».

– Что это за сны? – вопрошает он, словно защищаясь. Каким бы зыбким и прозрачным ни показался ему мир тогда, в приморском саду в Сандгейте, какой бы ни прозвучал тогда намек на нечто лежащее за пределами этого мира – здесь, в лондонской квартире Мелвила, ни о какой его прозрачности не могло быть и речи.

– Черт возьми! – восклицает он. – Если эти сны предназначены Чаттерису, зачем она мне все это говорила?

– А если бы мне довелось их увидеть, какие бы они там ни были…

Он погружается в размышления, со всей присущей ему серьезностью.

– Нет! – И снова:

– Нет!

– А если человеку не суждено их увидеть, то зачем ему о них знать, зачем из-за них лишаться покоя?

– Если ей так уж хочется мутить воду, почему бы ей не заняться этим самой и стоит ли превращать меня в сообщника?

Он шагает взад и вперед по квартире, потом останавливается и смотрит в окно, на ошалевших от жары прохожих, направляющихся к Хеймаркету…

Но он их не видит. Перед глазами у него стоит маленький приморский сад в Сандгейте и крохотная кучка людей, совсем крохотная, залитая солнечным светом, и что-то надвигается на них…

– Так поступать нечестно! И с ними, и со мной, и с кем угодно!

И тут он, я думаю, неожиданно начинает ругаться.

Представляю себе, как он сидит за обедом, – к этой трапезе он обычно относится с подобающей серьезностью. Представляю себе официанта, изображающего на чисто выбритом лице добродушную небрежность, который приближается к нему с выражением интимного соучастия, с каким всякий порядочный официант подходит к тем, кто внушает ему уважение. Представляю себе уважительную паузу, почтительный вопрос.

– А, да что угодно! – восклицает Мелвил, и официант удаляется в полном изумлении.

Всякую серьезную беду всегда сопровождают досадные мелочи. В дополнение ко всем мукам Мелвила в его клубе затеяли ремонт, и там постоянно толпились строители и декораторы, которые выставили окна и заняли весь зал подмостями. Мелвил и ему подобные оказались на это время гостями чужого клуба, несколько членов которого имели привычку громко пыхтеть. Они, казалось, только и делали, что, пыхтя и отдуваясь, шелестели газетами или спали в креслах, и представлялись Мелвилу какими-то язвами на благопристойном теле этого клуба. В его тогдашнем состоянии ему не было дела до того, что все эти пыхтящие туши занимают высокое положение в обществе. Однако именно благодаря этому временному перемещению он неожиданно столкнулся с Чаттерисом, состоявшим в клубе, который приютил Мелвила, но не принадлежавшим к числу наиболее видных его членов, а скорее к аморфной массе, – и имел с ним что-то вроде конфиденциальной беседы.

Мелвил только что взял в руки «Панч» – он находился в таком расположении духа, когда человек готов схватиться за что угодно, – и начал читать, хотя что именно, он не знает. Вскоре он тяжело вздохнул, поднял глаза и увидел, что в комнату входит Чаттерис.

Он удивился, увидев Чаттериса, и почувствовал беспокойство и некоторую тревогу. Чаттерис тоже явно удивился, увидев его, и пришел в замешательство. На несколько секунд он неловко застыл в дверях с весьма нелюбезным видом, и несколько мгновений не подавал вида, что узнал его, но потом кивнул и неохотно направился к нему. Каждое его движение говорило о том, что он не прочь улизнуть, но не знает, как бы это сделать.

– Вы здесь? – произнес он.

– А вы что делаете в такое время так далеко от Хайда? – спросил Мелвил.

– Я зашел, чтобы написать одно письмо, – сказал Чаттерис и беспомощно огляделся.

Потом он сел рядом с Мелвилом и попросил сигарету. И вдруг пустился в откровенности.

– Вряд ли я буду баллотироваться в Хайле, – сказал он.

– Неужели?

– Да.

Он закурил сигарету.

– А вы стали бы на моем месте?

– Ни в коем случае, – ответил Мелвил. – Но это не по моей части.

– А по моей?

– Не поздновато ли выходить из игры? – спросил Мелвил. – Вас уже выдвинули. Все взялись за работу. Мисс Глендауэр…

– Знаю, – отозвался Чаттерис.

– Ну и?…

– Мне что-то не хочется.

– Но, дорогой мой!..

– Может быть, я немного переутомился. Я не в форме. Потерял ко всему интерес. Вот почему я здесь.

Тут он сделал совершенно нелепую вещь – выбросил сигарету, выкуренную едва на четверть, и почти тут же попросил другую.

– Вы чересчур усердно занимались своей статистикой, – сказал Мелвил.

Чаттерис произнес нечто такое, что Мелвил, как ему показалось, уже где-то слышал:

– Выборы, Прогресс, Благо Человечества, Общественный Дух – все это на самом деле меня не интересует. По крайней мере, сейчас.

Мелвил молча ждал продолжения.

– С самого рождения тебе всю жизнь постоянно твердят, что надо делать политическую карьеру. Это впитываешь с молоком матери. Тебе не позволяют даже подумать, чего ты хочешь на самом деле, все так тебя туда и подталкивают. Воспитывают характер. Внушают образ мыслей. Загоняют туда…

– Меня никто никуда не загонял, – возразил Мелвил.

– А меня загоняли. И вот что из этого получается!

– Вы не хотите делать политическую карьеру?

– Как вам сказать… Подумайте, что это такое на самом деле.

– Ну, если задумываться о том, что есть на самом деле…

– Во-первых, вся эта возня, чтобы попасть в парламент. Эти проклятые партии не значат ничего – абсолютно ничего. У них даже нет приличных фракций. Болтаешь всякий вздор перед разными проклятыми комитетами проклятых торговцев, которые думают только о том, чтобы подороже продать свое самоуважение; шепчешься и водишь дружбу с представителями на местах и стараешься, чтобы тебя почаще с ними видели; занимаешься всякой идиотской благотворительностью, и обедаешь, и толкуешь, и якшаешься со всевозможными чванливыми наглецами и мошенниками… Он на несколько секунд умолк.

– И ведь на самом деле они ничего такого в виду не имеют! Они просто делают это по-своему, как ты – по-своему. Все это одна и та же игра. Они гоняются за призраком довольства, они трудятся не покладая рук, и ссорятся, и завидуют друг другу, днем и ночью, постоянно стараясь, несмотря ни на что, убедить себя, что они воплощают в себе реальность и успеха…

Он снова умолк и затянулся сигаретой.

– Это так, – согласился Мелвил и, не скрывая злорадства, добавил:

– Но я думал, что ваше скромное движение… Что в нем есть нечто большее, чем партийные дрязги и самоутверждение?…

Он сделал вопросительную паузу.

– Положение Бедных, – добавил он.

– Ну и что? – сказал Чаттерис и взглянул на него с каменным выражением лица. Мелвил отвел глаза.

– В Сандгейте, – сказал он, – была, знаете ли, какая-то атмосфера искренней веры…

– Знаю, – отозвался Чаттерис во второй раз. – В этом-то все дело! – добавил он после паузы. – Если у меня нет веры в ту игру, в которую я играю, если я застрял на мели, когда прилив веры уже миновал, моей вины тут, во всяком случае, нет. Я знаю, как мне следует поступить. В конце концов я и собираюсь так поступить; сейчас я все это говорю, только чтобы облегчить душу. Я начал эту игру и должен доиграть до конца; я взялся за гуж и не должен отступаться. Вот почему я приехал в Лондон – чтобы самому с этим покончить. Все это долго накапливалось и наконец прорвалось. Вы застали меня в критический момент.

– А-а, – сказал Мелвил.

– Но при всем том дело обстоит так, как я сказал: все это мне в действительности неинтересно. Это не меняет того факта, что я вынужден участвовать в призрачных выборах, которые не имеют никакого смысла, на стороне партии, которая уже десять лет как умерла. И если призраки выиграют, стать членом парламента от привидений. Вот как все это выглядит – стоит только посмотреть на вещи разумно. Мне это больше неинтересно, и душа у меня к этому не лежит, – повторил он еще раз свой главный тезис.

После этого он решил объясниться подробнее и придвинулся ближе к Мелвилу.

– Не то чтобы у меня совсем не было веры. Когда я говорю, что во все это не верю, я захожу слишком далеко. Я верю. Я знаю, что эта предвыборная агитация, все эти интриги – только средство для достижения цели. Есть работа, которую нужно проделать, серьезная работа, важная работа. Только…

Мелвил взглянул на него поверх сигареты. Чаттерис поймал его взгляд и, казалось, какое-то мгновение не хотел его отпускать. Неожиданно он пустился в откровенности. Ясно было, что ему отчаянно нужен слушатель, которому можно довериться.

– Не хочу я этим заниматься. Стоит мне приняться за работу, взять себя в руки, усесться за стол и сказать самому себе: «Вот что предстоит тебе теперь до самого конца жизни, это и будет твоей жизнью, Чаттерис», – понимаете, Мел-вил, когда я это делаю, меня охватывает ужас.

– Хм, – сказал Мелвил и задумался. Потом он повернулся к Чаттерису с видом семейного врача и, трижды похлопав его по плечу, произнес:

– Вы чересчур усердно занимались своей статистикой.

Он подождал, пока это дойдет до собеседника. Потом снова повернулся к нему и, вертя в руке пепельницу с эмблемой клуба, сказал:

– Это повседневность вас одолела. За деревьями вы не видите леса. Масса текущих дел заслоняет от вас обширный замысел, за выполнение которого вы взялись. Вы как художник, который слишком долго работал над какой-то очень мелкой деталью в углу полотна Вам нужно отступить на шаг назад и взглянуть на картину в целом.

– Нет, – сказал Чаттерис, – дело не только в этом.

Мелвил жестом дал понять, что ему лучше знать.

– Я постоянно отступаю на шаг назад и смотрю на нее, – сказал Чаттерис. – В последнее время я только это и делаю. Согласен, это обширное и благородное дело – настоящая политическая деятельность, – только… Она восхищает меня, но не увлекает, ничуть не увлекает. Вот в чем причина всего.

– А что вас увлекает? – спросил Мелвил. Он был совершенно убежден, что это Морская Дама своими разговорами довела Чаттериса до такого состояния, и хотел проверить, насколько далеко она зашла. – Вот, например, – может быть, существуют какие-то другие сны? – спросил он, чтобы окончательно убедиться.

Но эти слова не оказали на Чаттериса никакого видимого действия, и Мелвил отказался от своего подозрения.

– Что значит – другие сны? – спросил Чаттерис.

– Может быть, существует какой-то другой путь, другая жизнь, другой аспект…

– Об этом не может быть и речи, – ответил Чаттерис и добавил зачем-то:

– Эделин – очень хорошая девушка.

Мелвил своим молчанием подтвердил превосходные качества Эделин.

– Все это, знаете ли, просто настроение. Мой путь в жизни уже проложен – очень хороший путь, лучше, чем я заслуживаю.

– Куда лучше, – сказал Мелвил.

– Намного, – вызывающе сказал Чаттерис.

– Очень намного, – подтвердил Мелвил.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – сказал Чаттерис. – Нельзя позволять себе даже на мгновение усомниться в том, что дело, которым тебе выпало заниматься, и есть самое-самое единственное в жизни. Иначе начинается то, что даже уличные мальчишки теперь называют «патологией».

Однако никакой другой интересной темы Мелвилу в голову не пришло.

– Там, в Сандгейте, все были здоровы, когда вы уезжали? – спросил он после паузы.

– Кроме коротышки Бантинга.

– Заболел?

– Удил рыбу.

– А, ну конечно. Бризы, весенние приливы… А мисс Уотерс?

Чаттерис бросил на него подозрительный взгляд и с деланной небрежностью ответил:

– Она-то здорова. И так же очаровательна, как всегда.

– Она вправду собирается заняться агитацией?

– Недавно она опять об этом заговаривала.

– Она многое готова для вас сделать, – сказал Мелвил и выдержал долгую многозначительную паузу.

– А кто такая вообще эта мисс Уотерс? – спросил Чаттерис таким тоном, словно приглашал посплетничать.

– Она очень мила, – сказал Мелвил и этим ограничился.

Подождав немного, Чаттерис перестал притворяться, будто его интересуют мелкие сплетни, и стал очень серьезным.

– Послушайте, – сказал он, – кто такая эта мисс Уотерс?

– Откуда я могу знать? – уклончиво ответил Мелвил.

– Вы знаете. И остальные тоже знают. Кто она такая?

Мелвил посмотрел ему в глаза.

– Вам этого не говорят?

– В том-то и дело, – сказал Чаттерис.

– А почему вам так хочется это знать?

– А почему бы мне этого не знать?

– Есть что-то вроде договоренности – держать это в тайне.

– Что «это»?

Мой троюродный брат сделал неопределенный жест.

– Неужели с ней что-то неладно? Мой троюродный брат не ответил даже жестом.

– У нее что-то есть в прошлом?

У моего троюродного брата мелькнула мысль о разных возможных перипетиях подводной жизни.

– Да, – ответил он.

– Мне это безразлично. Наступила пауза.

– Послушайте, Мелвил, – сказал Чаттерис. – Я хочу это знать. Если только это не что-то такое, что держат в тайне именно от меня… Я не люблю, когда люди, с которыми я общаюсь, ведут себя со мной как с чужим. Что там насчет мисс Уотерс?

– А что говорит мисс Глендауэр?…

– Ничего определенного. Она ее невзлюбила и не говорит почему. А у миссис Бантинг так и написано на лице, что она ни за что не проговорится. А сама она смотрит и… А эта ее горничная выглядит так, словно… В общем, все это не дает мне покоя.

– А почему бы вам не спросить ее?

– Как я могу ее спросить, пока не буду знать, в чем дело? Черт возьми, я, кажется, ясно вас спрашиваю.

– Ну, хорошо, – сказал Мелвил. И тут он решил рассказать Чаттерису все. Однако он не мог придумать, как это подать. На мгновение ему пришло в голову, что нужно просто сказать: «Дело в том, что она русалка». Но он сразу же понял, как невероятно это прозвучит. Он всегда подозревал, что Чаттерис способен повести себя как настоящий романтик с континента. Он вполне может вспылить, если услышит такое про даму…

Муки сомнения терзали Мелвила. Как вы знаете, он никогда не видел ее хвоста собственными глазами. В этой обстановке история Морской Дамы показалась ему еще более не правдоподобной, чем тогда, когда он впервые услышал ее от миссис Бантинг. Их окружала атмосфера солидной реальности, какую навевает только первоклассный лондонский клуб. Повсюду громоздились тяжеловесные кресла, стояли массивные столы, а на них – тяжелые каменные спичечницы. Даже спички в них были особые, толстые и увесистые. Рядом на внушительном столе со слоновыми ногами, крытом зеленым сукном, лежало несколько номеров «Тайме», последний «Панч», стояли массивная бронзовая чернильница и свинцовое пресс-папье. «Бывают и другие сны!» Нет, это немыслимо. В тишине отчетливо слышалось хриплое дыхание высокопоставленной персоны, сидевшей в кресле в дальнем углу комнаты, – тяжелое и равномерное, словно кто-то пилил камень. Мелвилу вдруг представилось, что это хриплое дыхание и есть подлинное мерило реальности: казалось, при первом же слабом намеке на существование чего-то столь невероятного, как русалка, оно прервется и перейдет в предсмертный хрип.

– Вы не поверите, если я скажу, – произнес Мелвил.

– Ну, все равно – говорите.

Мой троюродный брат взглянул на стоящее рядом пустое кресло. Видно было, что оно набито самым лучшим конским волосом, какой только можно купить за деньги, набито с бесконечной тщательностью и почти религиозным прилежанием. Гостеприимно распахнув свои подлокотники, оно внушало всякому, что не хлебом единым жив человек – потому что, насытившись хлебом, ему непременно следует вздремнуть. Кресло, чуждое каких бы то ни было снов!

Русалки?

Ему пришло в голову – а вдруг он стал жертвой глупого заблуждения, загипнотизированный уверениями миссис Бантинг? Что, если найдется какое-нибудь более правдоподобное объяснение, какая-нибудь фраза, которая проляжет мостом от правдоподобия к истине?

– Нет, ничего не выйдет, – пробормотал он наконец.

Чаттерис украдкой не сводил с него глаз.

– А, в конце концов мне наплевать, – сказал он и швырнул вторую сигарету в огромный резной камин. – Меня это не касается.

Потом он неожиданно вскочил и бессмысленно взмахнул руками.

– Можете не говорить, – сказал он с таким видом, как будто намеревался добавить много такого, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть. Набираясь решимости, он еще раз беспомощно взмахнул руками, но в конце концов, видимо, так и не сумел придумать ничего такого, что соответствовало бы остроте момента и было бы в достаточной степени достойно сожаления. Он круто повернулся и направился к двери.

– Ну и не надо! – выпалил он, обращаясь к газете, за которой скрывалась персона с хриплым дыханием.

– Если уж вы так не хотите! – бросил он почтительному официанту в дверях.

А швейцар услышал, что ему наплевать – наплевать, черт возьми!

– Должно быть, кто-то из приглашенных, – сказал швейцар, до крайности шокированный. – Вот чем кончается, когда сюда пускают эту молодежь.

VI

Мелвил с трудом удержался, чтобы не последовать за ним.

– Черт бы его взял! – произнес он.

А потом, когда до него начало доходить, что произошло, произнес с еще большей горячностью:

– Черт бы его взял!

Он встал и увидел, что высокопоставленный член клуба, который до сих пор спал, неодобрительно смотрит на него. В его взгляде было твердое, непоколебимое неодобрение, против которого бессильны жалкие извинения. Мел-вил повернулся и пошел к двери.

Этот разговор пошел моему троюродному брату на пользу. Отчаяние и горе отступили, и через некоторое время его охватило глубокое моральное возмущение, а это прямая противоположность сомнениям и недовольству. Чем больше он размышлял, тем сильнее его возмущало поведение Чаттериса. Его неожиданная безрассудная вспышка представила дело в совершенно ином свете. Он очень хотел бы снова повстречаться с Чаттерисом и поговорить с ним совсем иначе.

«Подумать только!» – мелькнуло у него в голове столь явственно, что он чуть не произнес это вслух. И он разразился про себя целой речью.

Какое недоброе, неблагодарное, неразумное существо этот Чаттерис! Избалованное дитя фортуны, он все имел, ему все было дано, и даже глупости, которые он делал, приносили ему больше, чем другим – удача. Девятьсот девяносто девять человек из тысячи могли с полным основанием завидовать его везению. Сколь многие проводили всю жизнь в непрестанном труде и в конце концов с благодарностью принимали лишь малую часть того, что сыпалось на этого ненасытного, неблагодарного молодого человека! Даже я, подумал мой троюродный брат, мог бы во многом ему позавидовать. И вот, при первом зове долга, нет – всего лишь при первом намеке на принуждение, – такое неподчинение, такой протест и бегство! Вы бы подумали о печальной доле простого человека! – потребовал мой троюродный брат. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода… Это рассуждение, пожалуй, чересчур отдавало социализмом, однако мой троюродный брат, преисполненный морального возмущения, продолжал в том же духе. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода, кто проводит жизнь в неустанном труде, кто живет в страхе, в нищете и притом с тупой решимостью делает все, чтобы выполнить свои долг, или, во всяком случае, то, что считает своим долгом! Подумали бы о целомудренных бедных женщинах! Подумали бы о множестве честных душ, которые мечтают послужить себе подобным, но так заморочены и поглощены заботами, что не могут это сделать! И вот появляется это жалкое существо, одаренное и умом, и положением, и возможностями, и благородной идеей, и женой, которая не только богата и красива – а она красива! – но и может стать ему лучшим помощником… А он от этого отворачивается! Это для него, видите ли, недостаточно хорошо. Это, видите ли, его не увлекает. Этого ему мало, и все тут. Чего же он хочет? Чего ему нужно?…

Морального возмущения хватило моему троюродному брату на весь путь по Пиккадилли, по Роттен-Роу, по обсаженным цветами дорожкам парка почти до самой Кенсингтон-Хайстрит и обратно вдоль Серпентайна до дома, и от этого у него разыгрался такой аппетит, какого он уже давно не испытывал. Весь тот вечер жизнь представлялась ему прекрасной, и наконец, в третьем часу ночи, он уселся у себя перед разведенным без особой нужды и весело стреляющим огнем в камине, чтобы выкурить добрую сигару перед тем, как ложиться спать.

– Нет, – сказал он вдруг, – у меня нет никакой «патологии». Я принимаю те дары, что преподносят мне боги. Я стараюсь сделать счастливым себя и немногих других, добросовестно выполнить свой маленький долг, и этого с меня достаточно. Я не заглядываю в суть вещей слишком глубоко и не смотрю на них слишком широко. Немногие простые идеалы…

Хм…

Чаттерис – просто мечтатель, до невозможности требовательный и всем недовольный. О чем он мечтает?.. На три четверти мечтатель, на четверть – избалованный ребенок.

Мечтатель…

Мечты… Сны…

Другие сны…

О каких это других снах она говорила?..

И мой троюродный брат погрузился в глубокое раздумье.

Потом он вздрогнул и огляделся по сторонам. Его взгляд упал на стоячие часы. Он поспешно встал и отправился спать.