Онлайн чтение книги Шпион, который меня любил The Spy Who Loved Me
5. Птица с подбитым крылом

Дождь продолжал лить как из ведра, нисколько не затихая, 8-часовые «Последние известия» продолжали сообщать о разрушениях и несчастных случаях — столкновения сразу нескольких машин на дороге № 9, наводнение в районе железной дороги в Скинектади, приостановлено движение транспорта в Трое, ожидается, что дождь не прекратится несколько часов. Штормы, снегопады и ураганы полностью нарушали обычное течение жизни в Америке. Когда в Америке автомобиль по каким-то причинам не может быть приведен в движение, жизнь останавливается, знаменитые расписания и графики нарушаются, американцы впадают в панику, осаждают железнодорожные вокзалы и отделения телеграфа, рассылая телеграммы во все концы страны. Они ни на секунду не выключают радио в надежде услышать хотя бы намек на улучшение ситуации. Я хорошо представляла себе неразбериху и хаос на дорогах и в городах, и с еще большим удовольствием упивалась своим уединением.

Я почти допила все, что было в стакане, но чтоб стакан не был совсем пустым, бросила туда несколько кусочков льда, закурила еще одну сигарету и снова уселась в кресло. В это время ведущий радиопрограммы объявил получасовой концерт оркестра «Диксиленд».

Курту джаз не нравился. Он считал его дурным вкусом. Еще он меня заставил бросить курить, не разрешал употреблять спиртное и пользоваться губной помадой и жизнь стала серьезным делом, наполненным посещением картинных галерей, концертных и лекционных залов. При том, что я пребывала в состоянии, когда жизнь моя казалась мне бессмысленной и пустой, это было приятной переменой образа жизни. Более того, педантичность немецкого характера нашла отклик в довольно-таки основательной серьезности характера канадского.

АЗГ представляла собой независимое агентство новостей, которое финансировалось объединением газет западной Германии (нечто наподобие Рейтера). Курт Райнер был первым представителем ассоциации в Лондоне и, когда мы встретились, он искал себе помощника-англичанина, в обязанности которого входило бы прочитывать все ежедневные и еженедельные газеты, выискивая темы, представляющие интерес для немцев. Сам Курт выполнял всю работу, связанную с деятельностью высшего дипломатического корпуса и освещал всевозможные мероприятия. В этот вечер он пригласил меня пообедать в ресторан Шмидта на Чарлотт стрит, был очаровательно серьезен, говорил о важности своей работы и о том, какое значение она может иметь для англо-германских отношений. Это был хорошо сложенный, спортивного типа молодой человек, а его светлые волосы и честные голубые глаза делали его моложе, чем он был на самом деле: в действительности ему было тридцать лет. Он рассказал мне, что родом он из Аусбурга, неподалеку от Мюнхена, что он единственный ребенок у родителей — врачей, что оба его родителя были вызволены из концлагеря американцами. Их арестовали по доносу, что они слушают союзническое радио и препятствовали тому, чтобы их юный Курт вступил в ряды Гитлерюгенда. Образование он получил в Мюнхенской школе и в Университете, затем занялся журналистикой, был направлен в «Ди Вельт», ведущую газету Западной Германии, и именно оттуда был выбран для теперешней работы в Лондоне, так как он неплохо владеет английским. Он спросил меня, чем я занимаюсь, и на следующий день я отправилась в его двухкомнатную контору на Ченсери лейн и показала ему кое-что из своих статей. С типичной тщательностью он уже навел справки обо мне у моих друзей в Пресс-клубе, и через неделю я сидела в соседней с ним комнате с табличкой «Личный секретарь»; телетайпы Рейтера и объединенного пула телеграфных агентств по обмену информацией трещали у меня за спиной. Зарплата у меня была замечательная — тридцать фунтов в неделю — и вскоре я полюбила свою работу, особенно мне нравилось осуществлять телефонную связь с нашим Центром в Гамбурге, нравилось, что два раза в день мне надо было вовремя успеть передать сообщения для утренних и вечерних немецких газет. То, что я плохо знала немецкий, было незначительной помехой, так как не считая того, что составлял сам Курт, а он передавал это по телефону, весь мой материал шел по телексу на английском и переводился на другом конце, а операторы Телекса в Гамбурге знали английский в такой степени, что могли даже поболтать со мной, когда я была у аппарата. Это довольно механическая работа, но она требовала быстроты и точности исполнения и очень забавно было судить, удачный ли материал я отправляла, по тем вырезкам из немецких газет, которые приходили несколькими днями позже. Вскоре Курт доверял мне настолько, что оставлял на меня весь офис и возникали некоторые обстоятельства, с которыми мне надо было справляться самой. Это было волнующее ощущение осознавать, что двадцать редакторов в Германии зависят от меня, от того, насколько правильно и быстро я действовала. Все это казалось мне намного важнее и ответственнее, чем те банальности, о которых я писала в «Кларион», и я с удовольствием подчинялась указаниям и решениям Курта, которые всегда к тому же были срочными. Впрочем, это характерно для любого информационного агентства.

Пришло время, Сьюзен вышла замуж, и я переехала в меблированную квартиру на Блумзбергсквер, в том же доме, где жил Курт. Сначала я сомневалась, правильно ли это, но он был такой правильный и отношения наши были такими товарищескими, как он сам обычно говорил, что я поверила будто ничего неблагоразумного в этом нет. Конечно, это было легкомыслием с моей стороны. Не говоря уж о том, что Курт, видимо, превратно истолковал то, что я легко согласилась с его предложением снять квартиру в его же доме, теперь это стало как бы совершенно естественным, что мы вместе возвращались домой из нашей расположенной неподалеку конторы. Стали более частыми и совместные обеды, а со временем, чтобы сэкономить деньги, он стал приносить свой проигрыватель ко мне в гостиную, а я готовила что-нибудь на двоих. Конечно, я понимала, какая опасность мне грозит, и время от времени придумывала каких-нибудь друзей, с которыми якобы должна была провести вечер. Но это означало, что пообедав в одиночестве, я сидела сама по себе в каком-нибудь кинотеатре, испытывая все то отвращение, которое испытывает любая одинокая женщина, когда к ней начинают приставать мужчины. А Курт оставался все таким же корректным, а наши отношения — на таком невинном, я бы даже сказала, высокоинтеллектуальном уровне, что мои опасения и предчувствия стали казаться совершенно идиотскими, и постепенно я приняла этот товарищеский образ жизни, который представлялся вполне приличным для взрослых людей по современным меркам.

Я поверила в это еще больше, когда после почти трехмесячного нашего мирного сосуществования, Курт, по возвращении из поездки в Германию, сказал мне, что он обручился. Она, невеста, была подругой детства, звали ее Труди и из всего, что Курт сообщил мне, было ясно, что они великолепно подходят друг другу. Она была дочерью профессора философии из Гейдельберга, а безмятежные глаза, которые смотрели на меня с любительской фотографии, блестящие, заплетенные в косы волосы и аккуратное платье с облегающим лифом и пышной юбкой, были живой рекламой истинной немецкой женщины со святыми понятиями: «Дети, Церковь, Кухня».

Курт посвятил меня полностью в свои дела, связанные с помолвкой, он переводил мне письма Труди, обсуждал, сколько детей они будут иметь, спрашивал моего совета относительно убранства квартиры, которую они планировали купить в Гамбурге, когда у него закончится трехлетняя служба в Лондоне и он подсоберет достаточную сумму денег на свадьбу. Я стала чем-то вроде их общей тетушки и сочла бы свою роль смешной, если бы все это не казалось совершенно естественным, даже интересным — как если бы у меня было две куклы, с которыми я играю в «свадьбу». Курт распланировал даже сексуальную свою жизнь скрупулезно, в деталях, и то, что он упорно, по-началу вопреки моему желанию, посвящал меня и в это, сначала меня смущало, а потом показалось даже поучительным, так как он говорил обо всем очень научно. Во время медового месяца в Венеции (все немцы отправляются в Италию в свой медовый месяц), они, конечно, будут делать это каждую ночь, потому что, сказал Курт, было очень важно, чтобы этот «акт» был технически совершенен, а чтобы добиться совершенства, требуется практика. По той же причине они будут довольствоваться лишь легким ужином, так как заниматься этим с полным желудком нежелательно. Заканчивать и отходить ко сну они будут не позже одиннадцати, потому что очень важно иметь по крайней мере восьмичасовой сон, чтобы «перезарядить батареи». У Труди, по его словам, чувства еще не были разбужены, и она скорее была с точки зрения секса прохладной, в то время как у него темперамент был страстным. Поэтому придется готовить Труди, ведя все эти предварительные сексуальные игры, с тем, чтобы и ее страсть достигла его уровня. С его стороны потребуется определенная сдержанность, и в этом деле ему придется проявить твердость, так как он мне сообщил, для счастливого супружества совершенно необходимо, чтобы партнеры достигали кульминационного момента одновременно. Только таким образом волнующие вершины экстаза становятся в одинаковой степени достоянием обоих. Когда закончится медовый месяц, они будут спать вместе по средам и субботам. Если это делать чаще, его «батареи» ослабеют и это даже может сказаться на его работоспособности в конторе. Все это Курт сопровождал употреблением самых точных научных терминов и даже иллюстрировал диаграммами и схемами, которые чертил вилкой на скатерти.

Эти лекции, а это были именно лекции, убедили меня в том, что Курт был необыкновенно утонченный любовник, и я была вынуждена признать, что испытывала даже некоторую зависть по поводу этих отрегулированных и исключительно здоровых удовольствий, которые готовились для Труди. Нередко по ночам я мечтала о том, чтобы все это предназначалось мне, и чтобы появился некто, кто обращался бы со мной так же, как — опять же по словам Курта — «великий скрипач обращается со своим инструментом». И, полагаю, это было совершенно неизбежным, что в мечтах именно Курт являлся ко мне в роли великого скрипача — такой надежный, такой нежный, такой понимающий все физические потребности женщины.

Шли месяцы и постепенно тон и частота писем Труди стали меняться. Я была первой, кто заметил это, но ничего не сказала. Все чаще и чаще в письмах Труди жаловалась на то, что период ожидания очень долог, слова нежности стали более редкими и небрежными, а об удовольствии от проведенного на Тегернзее летнего Отпуска, где Труди познакомилась с «веселой компанией», после первого описания взахлеб более вовсе не упоминалось, что мне показалось также очень подозрительным. Однажды вечером, после того, как в течение трех недель от Труди не было ни строчки, ко мне домой пришел Курт. Он был бледен, в глазах стояли слезы. Я лежала на диване, читала. Он упал на колени рядом со мной и уронил голову мне на грудь. Все кончено, произнес он между рыданиями. Она встретила другого человека, конечно, на Тегернзее, какого-то врача из Мюнхена, вдовца. Он сделал ей предложение, и она согласилась. Любовь с первого взгляда. Курт должен понять, что такое в жизни девушки случается лишь раз в жизни. Он должен ее простить и забыть. Она его недостойна. (А! Опять эта жалкая фраза). Они должны остаться друзьями. Свадьба состоится через месяц. Курт должен пожелать ей счастья. Прощай, твоя презренная Труди.

Курт в отчаянии обнимал меня. — Теперь у меня есть только ты, — сказал он сквозь рыдания, — ты должна проявить доброту. Ты должна меня утешить".

Я как ребенка гладила его по волосам и думала, как мне освободиться от его объятий, но в то же время я была очень тронута отчаянием этого сильного мужчины и его зависимостью от меня. Я попыталась заставить свой голос звучать по-деловому.

— Ну, знаешь, если хочешь знать, это просто счастье, что так получилось. Ни одна девушка, если она такая непостоянная, не может стать хорошей женой. В Германии полно других, лучших девушек. Успокойся, Курт.

Я попыталась сесть: «Пойдем, пообедаем, потом в кино. Это тебя отвлечет. Слезами горю не поможешь. Успокойся!» Я с трудом высвободилась из его объятий, и мы оба встали.

Курт опустил голову: «Ах, ты добра ко мне, Вив. Ты настоящий друг в беде. И ты права. Я не должен быть тряпкой. Тебе за меня будет стыдно. А этого я не смогу перенести». Он улыбнулся мне вымученной улыбкой, пошел к двери и вышел из квартиры.

Только через две недели мы стали любовниками. В какой-то степени это было неизбежно. Я предчувствовала, что так будет и ничего не сделала, чтоб уйти от судьбы. Я не была в него влюблена, и в тоже время во многих отношениях мы стали так близки друг другу, что следующий шаг — постель — был неминуем. Подробности очень скучны. Дружеский поцелуй в щечку от случая к случаю, братский поцелуй, с каждым разом запечатлевался все ближе к моим губам и однажды стал поцелуем в губы. Затем наступила пауза, пока я не стала принимать такие поцелуи как само собой разумеющееся, потом настала очередь наступления на мою грудь, потом и на все остальное, все так приятно, так спокойно, без драм, а затем, однажды вечером в моей гостиной медленно, без спешки, снимание с меня одежд, «так как я должен видеть, как ты прекрасна», слабые вялые протесты с моей стороны, а затем те самые научные операции, которые были подготовлены для Труди. И как приятно это было, в полном уединении, в моей собственной квартире! Как безопасно, как неспешно, какими успокаивающими были все меры предосторожности! И каким сильным и нежным был Курт, и все, что сопряжено с его любовью, было божественно вежливо! Один — единственный цветок после каждого свидания, приведение комнаты в порядок после любовного экстаза, нарочитая корректность в конторе и в присутствии других людей, ни одного грубого или даже неприличного слова — это было похоже на серию утонченных операций, совершаемых хирургом, имеющим лучшие в мире манеры в обращении с больным. Конечно, все это носило довольно-таки бесстрастный характер. Но мне это нравилось. Это был секс в чистом виде, без страсти и без страха, это делало каждый обычный день приятным, а меня довольной и умиротворенной как изнеженную кошечку. Я должна была бы сообразить, или во всяком случае, догадаться, что женщина, если она не проститутка, не может удовлетворяться физической близостью совсем без каких-либо чувств, по крайней мере сколько-нибудь долго. Физическая близость — это лишь половина пути к любви. Надо признаться, ни мой разум, ни большая часть моих инстинктов не участвовали в наших отношениях. Они оставались пассивными, счастливо пассивными. Но все мои дни и ночи были так заполнены этим человеком, я так сильно зависела от него большую часть суток, что было бы почти бесчеловечным не начать испытывать к нему чего-то наподобие любви. Я продолжала твердить себе, что у него нет чувства юмора, что он бесстрастен, не любит шуток, что он как бревно, и, в конце концов, уж слишком немец, но все это не мешало мне прислушиваться к его шагам на лестнице, преклоняться перед теплом и властью его тела и быть всегда радостно готовой стряпать ему, что-нибудь зашивать и работать на него. Я сама себе признавалась, что становлюсь овощем, покорной женой-домохозяйкой, которая, как я себе воображала, идет на улице на расстоянии шести шагов позади мужа, словно носильщик-туземец. Но я также вынуждена признать, что счастлива, довольна и беззаботна, не хочу никакой другой жизни. Бывали моменты, когда мне хотелось разрушить все это спокойствие, заведенную размеренность каждого дня, хотелось кричать, и петь, и дурачиться, но я убеждала себя, что это было бы антисоциально, неженственно, создало бы хаос, и что это проявление психической неуравновешенности. Курт научил меня понимать такие вещи. Уравновешенность, равный темп жизни, порядок во всем, всегда спокойный голос, взвешенное мнение, любовь по средам и субботам (после легкого ужина!) — для него все это было необходимыми условиями счастья и тем, что помогало избавиться от «анархического синдрома», как он это называл, то есть от курения, употребления спиртного, наркотиков, от джаза, беспорядочных связей, гонок на автомобиле, диет, негров и их новых государств, гомосексуализма, отмены смертной казни и множества других отклонений — словом, от образа жизни, который ведут муравьи и пчелы. Ну что ж, я ничего не имела против. Всем своим воспитанием я была подготовлена к простой жизни и была счастлива вернуться к ней, вкусив разгульной, веселой жизни в пабах Челси и после занятий никому не нужной журналистики, не говоря уже о моей полной драматизма любовной истории с Диреком. И я, вероятно, спокойненько влюбилась бы в Курта.

Не, как и следовало ожидать, тут-то это и произошло.

Вскоре, после того, как мы стали регулярно спать вместе, Курт направил меня к надежному врачу — женщине, которая прочитала мне доступную лекцию о контрацептивах и снабдила необходимыми противозачаточными средствами. Но предупредила меня, что даже такие меры предосторожности не всегда срабатывают. Так оно и случилось. Поначалу, надеясь на лучшее, я ничего не сказала Курту, а потом, по нескольким причинам — потому что не желала далее хранить тайну в одиночку, потому что слабо надеялась, что он будет доволен и предложит выйти за него замуж, и потому что действительно боялась своего состояния — я ему все сказала. У меня не было ни малейшего представления о том, какой может быть его реакция, но я, конечно, ожидала нежности, сочувствия и, по крайней мере, хотя бы видимого проявления любви. Мы стояли в дверях моей спальни, готовые пожелать спокойной ночи друг другу. На мне не было никакой одежды, он был полностью одет. Когда я кончила говорить, он спокойно расцепил руки, которыми я обнимала его за шею, осмотрел мое тело с ног до головы, с чувством, которое я могу назвать лишь смесью злости и презрения, и потянулся к дверной ручке.

Потом он холодно посмотрел мне в глаза и сказал очень тихо: — Ну? — вышел из комнаты и спокойно закрыл за собой дверь.

Я села на край кровати и уставилась на стену. Что я сделала? Что я не так сказала? Что означает поведение Курта? Потом, несчастная, полная дурных предчувствий, легла в постель и ревела, пока не уснула.

Я была права, что плакала. На следующее утро я зашла за ним, чтобы, как обычно, вместе идти на работу, его уже не было дома. Когда я пришла в офис, дверь, соединяющая наши комнаты, была закрыта, а когда через четверть часа или около того он открыл дверь и сказал, что нам надо поговорить, лицо его было холодным как лед. Я вошла в его кабинет и села по другую от него сторону стола: служащая, которую, как оказалось, увольняют.

Рефрен его речи, произнесенной деловым бесстрастным голосом был таков: в товарищеском союзе, в каком мы с удовольствием оба пребывали, и союз действительно был для нас обоих приятен, очень важно, чтобы все шло гладко, согласно заведенному порядку. Мы были (да, «были») хорошими друзьями, и я не буду говорить, что у меня не было никаких мыслей о женитьбе, о чем-то более постоянном, чем товарищеское (опять это слово) взаимопонимание. Отношения между нами были действительно весьма приятными, но теперь, по вине одного из партнеров (исключительно по моей, надо полагать!) это произошло, и требуется найти радикальное решение проблемы, которая содержит элементы затруднительного положения и даже опасности на жизненном пути каждого из нас. О супружестве — увы, — хотя он «очень высокого мнения о моих качествах и, более того, о моей физической привлекательности» — не могло быть и речи. Кроме всяких прочих соображений, он унаследовал прочные взгляды относительно смешения крови (Хайль, Гитлер!) и если он женится, то только на женщине, в жилах которой течет германская кровь. Соответственно, и с искренним сожалением, он пришел к определенным решениям. Главным было то, что мне необходимо подвергнуться немедленной операции. Три месяца и так уже довольно опасное промедление. Это все будет несложно. Я полечу в Цюрих и остановлюсь в одной из гостиниц рядом с Главным вокзалом. Любой таксист довезет меня до этого места из аэропорта. Я должна буду спросить у консьержа, как зовут гостиничного доктора, — в Цюрихе замечательные врачи — и должна буду проконсультироваться у этого врача. Он все поймет. Все швейцарские врачи — это понимают. Он поставит диагноз, что у меня слишком высокое или, наоборот, слишком низкое давление, или что у меня нервы не в порядке и я не смогу вынести напряжения родов. Он переговорит с гинекологом — в Цюрихе превосходные гинекологи — я нанесу тому визит, он подтвердит то, что сказал доктор в гостинице, и подпишет нужные бумаги. Гинеколог зарезервирует место в клинике, и все будет сделано в течение одной недели. Будут соблюдены все меры предосторожности. Процедура эта совершенно легальна в Швейцарии, и мне даже не надо будет показывать паспорт. Я могу назваться любым именем — именем замужней женщины, конечно. Стоимость операции будет, однако, высокой. Может, сто фунтов, или даже сто пятьдесят. Но он и это предусмотрел. Он потянулся к ящику стола, достал конверт и бросил его на стол. Будет небезосновательно, если после двух лет отличной службы, я получу месячную зарплату вместо предупреждения о расторжении контракта. Это будет сто двадцать фунтов. И он позволил себе добавить пятьдесят фунтов из собственного кармана, чтобы я смогла оплатить авиабилет, туристским классом и чтоб еще кое-что осталось на непредвиденный случай. Вся сумма была в немецких марках, чтоб избежать проблем с обменом денег.

Курт улыбнулся, ожидая благодарности с моей стороны и восхищения его расторопностью и щедростью. Должно быть, он почувствовал неловкость, увидев выражение откровенного ужаса на моем лице, потому что поспешил продолжить. Кроме того, я не должна волноваться. Такие операции делают многие. Они, конечно, болезненны и не очень приятны. Он сам очень огорчен, что такие счастливые взаимоотношения из самых счастливых, какие ему когда-либо пришлось испытать, подходят к концу. «Но, увы, эти взаимоотношения должны кончиться. — И он добавил: — Он надеется, что я все понимаю».

Я кивнула и поднялась. Взяла со стола конверт, в последний раз посмотрела на золотистые волосы, на рот, которые любила, на сильные плечи, и, чувствуя, как подступают слезы, быстро вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

До встречи с Куртом я была птицей с одним подбитым крылом. Теперь у меня было перебито и другое.