Там, где стремящаяся на запад широкая река Трел распадается на притоки, которые постепенно истаивают в мягком суглинке Наомской прибрежной равнины, словно линии на человеческой ладони, где море истощает мощь на акрах обнажающейся во время отлива грязи и в болотах, не в силах грозить сооружениям, построенным людьми, один из далеких предков Миляги Милакара однажды осознал совсем не очевидную стратегическую истину: город, окруженный лабиринтом из земли и воды, должен стать в каком-то смысле настоящей крепостью. Посему, будучи по натуре столь же скромным, сколь и изобретательным человеком, этот патриарх-основатель рода Милакаров не только основал своеобразное поселение, куда можно добраться лишь с местными проводниками через болото, но и отказался от права назвать город в свою честь, вместо этого нарек его Трел-а-лахейном, от старого мирликского lahaynir – «благословенный приют». Из озарения и конечной лености людских языков родился Трелейн. С течением времени, когда камень сменил дерево, а брусчатка скрыла грязь улиц, родились кварталы и над равниной поднялись изящные башни, чтобы превратиться в город, который мы все знаем и любим, когда огни этой изысканной крепости стали видны караванам и капитанам за сутки до прибытия, происхождение города забылось, и клановое имя Милакар, к сожалению, начали ценить не больше любого другого.
По крайней мере, такую историю поведал Миляга, как всегда подкрепляя ее крепким и пылким даром рассказчика, если не подлинными свидетельствами. Немногим хватило бы самообладания назвать его в лицо лгуном, уже не говоря о том, чтобы прервать, бросив обвинение, за его же собственным обеденным столом.
Рингил стоял в занавешенном парчой дверном проеме и ухмылялся.
– Опять бред сивой кобылы, – проговорил он громко, с подчеркнутой медлительностью. – А поновее историй не найдется, Миляга?
Разговор в столовой, озаренной свечами и холодным светом Ленты, что просачивался через занавешенные шторами окна вдоль дальней стены, утих с быстротой последних песчинок в колбе часов. Взгляды сидящих за широким овальным столом людей в дорогих нарядах изумленно заметались от вновь прибывшего к хозяину и обратно. Кто-то обернулся, ухватившись рукой за спинку стула – скрипнули по полу ножки, мягко зашуршали одежды. Кто-то еще жевал последний кусок. На миг у этих людей, сытых и довольных, поубавилось самоуверенности, и они открыли рты, вытаращили глаза. Парнишка, сидящий на корточках у правого бедра Миляги, моргнул и схватился за рукоять уродливого восемнадцатидюймового мачете на поясе.
Рингил посмотрел ему в глаза. Задержал взгляд на миг, уже не ухмыляясь.
Милакар тихо цокнул языком. Это прозвучало как поцелуй. Парнишка убрал руку.
– Привет, Гил. Я слыхал, что ты вернулся.
– Тебя не обманули. – Рингил перевел взгляд со слуги на хозяина. – Вижу, ты как всегда хорошо осведомлен.
Милакар – как и в прежние времена, отнюдь не такой стройный, каким хотел казаться, и не такой высокий, каким должен быть, будь его претензии на древнюю наомскую кровь законными. Не изменилась и энергичность, которую Миляга излучал даже сидя: создавалось впечатление, что он может мгновенно вскочить из кресла, принять стойку уличного бойца и крепкими мускулистыми руками без лишних церемоний отдубасить любого, кто на напросился.
Пока он позволил себе лишь болезненно нахмуриться, потер подбородок подушечками указательного и среднего пальцев. Его глаза окружили морщины улыбки, которая не тронула губ. В глубине глаз роскошного синего цвета, словно пронизанный солнечными лучами океан у мыса в Ланатрее, плясали бойкие огоньки свечей. Взгляды их обладателя и нежданного гостя встретились, и губы Миляги шевельнулись, произнеся нечто, предназначенное лишь Рингилу и неслышное для остальных.
Пауза прервалась.
Привратник Милакара, которого Рингил запутал и нагрузил своим плащом и Другом Воронов, появился следом, раскрасневшийся. Он был немолод и запыхался, пока бежал по лестнице и коридору за своевольным гостем.
– Эм-м… досточтимый мастер Рингил из Эскиатских полей, дипломированный рыцарь Трелейна и…
– Да-да, Куон, спасибо, – едко проговорил Милакар. – Мастер Рингил уже объявил о своем прибытии. Можешь идти.
– Да, достопочтенный. – Привратник бросил на Рингила ядовитый взгляд. – Спасибо, достопочтенный.
– Ах да, Куон, еще кое-что. Постарайся больше не упускать непрошенных посетителей, если сможешь. Кто знает, вдруг следующий окажется убийцей.
– Да, достопочтенный. Мне очень жаль, ваша милость. Это больше не повто…
Милакар взмахом руки прогнал его. Куон заткнулся и удалился, кланяясь и ломая руки. Рингил подавил всплеск сочувствия к человеку, на которого наступили, как на выпавший из трубки уголек: не время для подобных проявлений. Он вошел в комнату. Парнишка с мачете следил за ним блестящими глазами.
– Ты ведь не подосланный убийца, а, Гил?
– Не сегодня.
– Славно. Потому что ты, похоже, где-то оставил свой большой меч. – Милакар выдержал изысканную паузу. – Если, конечно, он у тебя по-прежнему есть. Твой большой меч.
Рингил подошел к столу примерно напротив Миляги.
– Меч при мне. – Он ухмыльнулся, расшаркиваясь перед хозяином. – И все такой же большой.
Кто-то из собравшихся за столом возмущенно ахнул. Он окинул взглядом лица.
– Простите, забыл о приличиях. Добрый вечер, господа. И дамы. – Впрочем, в строгом смысле слова последних в комнате не было. Каждой присутствующей женщине заплатили. Он изучил яства на столе, а потом наугад выбрал одну из шлюх и спросил, обращаясь к ней: – И что тут есть хорошего, моя госпожа?
Воцарилась потрясенная, слабо пульсирующая от напряжения тишина. Шлюха приоткрыла накрашенные лиловые губы и недоверчиво уставилась на него. Рингил терпеливо улыбнулся. Она беспомощно огляделась в поисках наставлений от кого-нибудь из своих разгневанных клиентов.
– Все хорошее, Гил. – Хоть комната и ощетинилась от завуалированного оскорбления, так как Рингил обратился к проститутке, пренебрегая собравшимися знатными особами, Милакар остался равнодушен. – Потому я за это и плачу. Почему бы тебе не отведать сердце пумы, вон то, желтое блюдо? Чрезвычайно вкусно. Ихельтетский маринад. Не думаю, что ты такое пробовал последние годы, пока сидел в своем захолустье.
– Да, ты прав. Питался только бараниной и волчатиной, как все крестьяне. – Рингил наклонился и выхватил с блюда кусок мяса. Соус, капающий с пальцев оставил на скатерти полосу пятен. Он откусил, прожевал и кивнул. – Да, неплохо для бордельного застолья.
Новые возгласы. У его локтя кто-то вскочил на ноги. Бородатое лицо, не старше сорока, и не такой раскормленный, как остальные за столом, хотя дородный. Под костюмом – пурпурным с золотом, по моде верховьев реки – кое-какие мышцы, судя по виду, имелись. Гость схватился за рапиру, которую не отобрали у дверей. Рингил заметил кольцо с печаткой: эмблема изображала болотную маргаритку.
– Неслыханно! Вы не посмеете безнаказанно оскорблять это общество, Эскиат. Я требую…
– Я бы предпочел, чтобы вы меня так не называли, – перебил Рингил, не переставая жевать. – «Мастер Рингил» вполне сойдет.
– Вам нужен урок хоро…
– Сядь.
Рингил едва повысил голос, но его взгляд хлестнул как плеть. Он посмотрел в глаза противнику, и тот дрогнул. Это была та же самая угроза, что он адресовал парнишке с мачете, но на этот раз словесная – на случай, если адресат пьян или не участвовал раньше в настоящих битвах и не может прочесть по лицу нежданного гостя, на что тот способен.
Дородный мужчина сел.
– Пожалуй, и тебе стоит присесть, Гил, – мягко предложил Миляга. – Мы в Луговинах стоя не едим. Это считается невежливым.
Рингил дочиста вылизал пальцы.
– Ага, я в курсе. – Он окинул собравшихся внимательным взглядом. – Кто-нибудь уступит мне место?
Милакар кивнул ближайшей шлюхе, на расстоянии одного гостя от его большого кресла во главе стола. Женщина поднялась – проворно, но без лишней суеты и не говоря ни слова. Изящно отступила к одному из занавешенных окон в алькове и замерла там, спокойно сложив руки на бедре и чуть развернувшись, чтобы остальные присутствующие видели ее окутанную муслином фигуру.
Обойдя стол и остановившись у освобожденного места, Рингил кивнул женщине у окна и сел на ее стул. Бархатистый плюш хранил тепло ее зада, он ощущал через ткань штанов эхо нежеланной близости. Соседи по обе стороны от него демонстративно отводили глаза. Рингил сдержал желание поерзать.
«Ты камнем лежал в собственной моче шесть часов на побережье Раджала, изображая труп, пока Чешуйчатые обнюхивали волноломы вдоль и поперек со своими пеонами, ища выживших. Ты сможешь высидеть полчаса в тепле шлюхи, не дергаясь. Сумеешь вести вежливые разговоры, как принято в Луговинах, с собравшимися тут великими и милосердными трелейнцами».
Миляга Милакар поднял кубок.
– Что ж, тост. За одного из самых героических сынов города, который не спешил возвращаться, и все-таки он здесь.
Короткая пауза, затем что-то вроде бурчащей волны ответов прокатилось вдоль стола. Каждый гость поспешно утопил лицо в кубке. Рингил вдруг понял, что они немного похожи на свиней у корыта. Покончив с тостом, Милакар перегнулся через ближайшего гостя, так что лицо оказалось менее чем в футе от Рингила. Его дыхание было сладким от вина.
– И вот теперь, когда спектакль завершился, – вежливо проговорил он, – может, ты поведаешь мне, что тебе нужно, Гил.
Морщинки в уголках светлых глаз выражали невольное любопытство. Между аккуратно подстриженными усиками и бородкой изогнулся в усмешке большой, выразительный рот – напряженные в предвкушении страсти губы чуть открывали край зубов. Рингил вспомнил этот взгляд и почувствовал, как что-то под сердцем трепыхнулось.
Милакар облысел – или почти облысел, – как и предсказывал. И обрился, оставив на голове лишь щетину, как обещал.
– Пришел тебя повидать, Миляга, – сказал Рингил, и это была почти вся правда.
– Повидать меня, да? – пробормотал Милакар позже, когда они лежали в комнате наверху, в большой кровати с шелковыми простынями, измотанные, испачканные, друг у друга на бедрах. Он чуть приподнялся, ухватил Рингила за волосы на затылке и с притворной жестокостью снова подтащил его лицом к своему обмякшему паху. – Ну еще бы. Ты лживый мешок высокородного дерьма, каким всегда был, Гил. – Он напряг пальцы, больно потянув за волосы. – Такой же, каким впервые пришел ко мне пятнадцать гребаных лет назад, мальчишка-Эскиат.
– Шестнадцать. – Рингил перехватил руку, сжимавшую затылок, сплел свои пальцы с пальцами Миляги и поднес тыльную сторону его ладони к губам. Поцеловал. – Это мне было пятнадцать. А случилось все шестнадцать гребаных лет назад. И не называй меня так.
– Как? Мальчишкой?
– Эскиатом. Ты же знаешь, мне это не нравится.
Милакар высвободил руку, чуть приподнялся на локтях и взглянул на свернувшегося поперек него молодого человека.
– Это ведь и имя твоей матери.
– Она знала, для чего выходит замуж. – Рингил не поднял лица от влажного тепла паха Милакара, а его пустой взгляд был устремлен в полумрак возле двери спальни. – Она сделала выбор. Мне такой чести не досталось.
– Не уверен, что это был ее выбор, Гил. Столько ей исполнилось, когда ее выдали за Гингрена – двенадцать?
– Тринадцать.
Ненадолго стало тихо. Тот же приглушенный свет Ленты, что и в столовой, здесь лился в окна, ничем не сдерживаемый, и ледяным потоком ложился на ковер на полу от самого широкого балкона, выходящего на реку. Створки были открыты, занавески колыхались, словно вялые призраки, и двух мужчин обдувал прохладный осенний ветерок – он был совсем не таким зубастым и холодным, как в предгорьях, у Виселичных Вод, но обещал стать таким же. Зима найдет его и здесь. Рингил покрылся гусиной кожей, волоски на его руках встали дыбом. Он пошевелился, вдохнул острый, дымный запах Миляги, и это словно наркотик перенесло его на полтора десятка лет назад. Бурные ночи с вином и фландрейном в доме Милакара на улице Ценной клади в складском районе; аккуратное погружение в распутство, трепет от смутного желания исполнять волю Миляги, будь то в постели или за ее пределами. Он отправлялся в доки с боевитыми громилами выбивать долги или крался по улицам Луговин и районов выше по течению, доставляя товар. Время от времени за ним гонялась Стража, когда кого-то ловили после доноса, были стычки в темных переулках или притонах, а иногда приходилось махать мечом или убить кого-нибудь, но все это, включая драки, было таким ярким и таким, мать его, забавным, что в то время молодой отпрыск Дома Эскиат не осознавал, какая опасность ему угрожает.
– Ну, так скажи, зачем ты на самом деле явился, – мягко попросил Миляга.
Рингил перекатился на спину, положил голову и шею на живот Милакару. Мышцы были все еще на месте, крепкие под скромным слоем жирка – приметы среднего возраста. Они почти не дрогнули, приняв вес его вспотевшей головы. Рингил рассеянно взглянул на сцены оргий, нарисованные на потолке. Два конюха и служанка вытворяли нечто немыслимое с кентавром. Глядя на их безупречный пасторальный мирок, он уныло вздохнул и с тоской признался:
– Подрядился помочь семье. Надо найти кое-кого. Мою кузину, которая ввязалась в неприятности.
– По-твоему, я теперь вращаюсь в тех же кругах, что и клан Эскиат. – «Подушка» Рингила содрогнулась от смеха Милакара. – Гил, ты серьезно переоценил мою роль в нынешнем раскладе. Я преступник, не забывай об этом.
– Ага, я заметил, как ты держишься за старое. Живешь в охуительно большом доме в Луговинах, ужинаешь с Болотным братством и прочими почтенными личностями.
– Домик на улице Ценной клади все еще мой, если тебе от этого полегчает. И если ты вдруг забыл, напомню: моя семья из Братства. – В голосе Миляги теперь чувствовалось легкое напряжение. – Мой отец до войны возглавлял следопытов.
– Ага, а твой пра-пра, пра-пра, пра- и так далее дед основал этот долбаный Трел-а-Лахейн. Я это уже слышал, Миляга. Правда, как ни крути, в том, что пятнадцать лет назад ты бы не принимал под своей крышей того болвана с дуэльным прибамбасом на поясе. И не жил здесь, так высоко по течению.
Мышцы у него под головой немного напряглись.
– Ты разочаровался во мне? – тихо спросил Милакар.
Рингил опять уставился на потолок. Пожал плечами.
– После пятьдесят пятого все накрылось медным тазом, и нам всем пришлось выкручиваться. Почему с тобой должно быть иначе?
– Какой ты добрый.
– Ага. – Рингил поднялся и немного повернулся, чтобы оказаться лицом к Миляге, который остался лежать. Сел, скрестив ноги, положил руки на колени. Тряхнул головой, убирая волосы с лица. – Итак. Ты поможешь мне с поисками кузины?
Милакар с готовностью кивнул.
– Конечно. Что у нее за неприятности?
– Угодила в цепи. Насколько мне удалось выяснить, примерно четыре недели назад ее отправили на аукцион в Эттеркаль.
– В Эттеркаль? – Выражение «сейчас мы тебе поможем» исчезло с лица Милакара. – Ее продали законно?
– Ага, в счет просроченной ссуды. Канцелярия разрешила провести аукцион. Покупателям из Соленого Лабиринта она понравилась, и ее, похоже, в тот же день заковали и отправили куда-то вместе с остальными рабами. Но в бумагах путаница – или они потерялись, или я подкупил не тех чиновников. У меня есть ее карандашный набросок, я всем его показываю, но никто не желает ее узнавать, и я не могу найти никого, кто согласился бы поговорить со мной о происходящем в Эттеркале. Мне надоедает быть вежливым.
– Да, я это заметил. – Миляга покачал головой, сбитый с толку. – Какого хрена дочь клана Эскиат занесло аж в самый Лабиринт?
– На самом деле она не из Эскиатов. Как я уже сказал, кузина. Из семьи Херлириг.
– А-а. Значит, болотная кровь.
– Да, и замуж она вышла тоже неправильно, с точки зрения Эскиатов. – Рингил услышал в собственном голосе нотки яростного отвращения, но решил их не подавлять. – За торговца. Клан Эскиат не знал, в какую передрягу она попала, но, по правде говоря, я не думаю, что в противном случае они бы хоть пальцем пошевелили.
– Хм-м. – Милакар смотрел на собственные руки. – Эттеркаль.
– Точно. Кроме прочих, твои старые друзья Снарл и Финдрич.
– Хм-м…
Рингил взглянул на него, склонив голову набок.
– Что такое? Внезапные проблемы?
Молчание затягивалось. Где-то внизу кто-то наливал воду в большой сосуд. Милакар будто прислушивался к этому звуку.
– Миляга?
Мужчина встретился с ним взглядом, и его губы изогнулись в неуверенном подобии улыбки. Это было выражение, не знакомое Рингилу.
– Многое изменилось с той поры, как ты уехал, Гил.
– Да что ты говоришь.
– Включая Эттеркаль. Соленый Лабиринт после Либерализации превратился в совсем другое место, ты его не узнаешь. Я хочу сказать, все понимали, что работорговля начнет развиваться, это было очевидно. Поппи об этом все время говорила, Финдрич тоже, если его удавалось разговорить. – Слова вылетали из рта Милакара со странной поспешностью, будто Миляга боялся, что его прервут. – Ты не поверишь, какое это теперь серьезное дело, Гил. Я хочу сказать, там крутятся по-настоящему большие деньги. Больше, чем когда-либо давала торговля фландрейном или кринзанцем.
– Ты как будто завидуешь.
Улыбка вспыхнула и тут же погасла.
– На такие деньги можно купить защиту, Гил. Нельзя просто так попасть в Эттеркаль и силой добиться своего, как мы делали в прежние времена, когда там были сутенеры с их уличными делишками.
– Да что ж такое, ты опять меня разочаровываешь, – беззаботным тоном произнес Рингил, пряча растущее беспокойство. – Помню, раньше в Трелейне не было улицы, по которой ты не смог бы прогуляться.
– Я же сказал – все изменилось.
– Помнишь, нас пытались не пустить на регату воздушных шаров в Луговинах? «Мои предки построили этот драный город, и зря кто-то вообразил себе, что я буду сидеть в трущобах, испугавшись драчунов в мундирах с шелковыми кушаками». – Цитируя Милакара прошлых лет, он избавился от легкомысленного тона. – Помнишь?
– Слушай…
– Ну, разумеется, теперь ты сам живешь в Луговинах.
– Гил, я же тебе сказал…
– Все изменилось, ага. Я и в первый раз тебя расслышал.
Больше он не мог скрывать сочащееся чувство утраты, новой, мать ее, утраты, которая влилась в вековечный водоворот предательства, сжирающий год за годом его сраной жизни и оставляющий отчетливый горький привкус на языке, будто Милакар кончил ему в рот полынью в те последние мгновения, напряженные и пульсирующие. Удовольствие обернулось утратой, похоть – сожалением, и внезапно на первый план вылезла та же тошнотворная спираль гребаных угрызений совести, которую втюхивали жрецы в храмах, и самодовольные учителя, и борцы за чистоту родословной, и Гингрен со своими нотациями, и в академии с ее стерильной мужественностью и ритуалами посвящения для новичков, и прочая лживая херня, которую ему преподносили с напыщенным видом люди, облаченные в рясу или мундир, и…
Рингил вскочил с кровати, будто увидел среди простыней скорпионов. Последние остатки приятных воспоминаний испарялись, как дым. Он уставился на Милакара сверху вниз и внезапно ощутил острое желание смыть с себя чужой запах.
– Я иду домой, – тусклым голосом произнес он и принялся рыскать по комнате, собирая с пола одежду.
– С ними двенда, Гил.
Бриджи, рубашка, скомканные рейтузы.
– Да-да, конечно.
Милакар наблюдал за ним некоторое время, потом внезапно прыгнул с кровати прямиком на спину, как ихельтетский боевой кот. Обхватил руками, навалился всем телом, стремясь перевернуть, и они прижались друг к другу, как бойцы на арене. Ревущее эхо танца обнаженной плоти, который оба уже исполнили на кровати. Острый запах Миляги и пыхтение сильного уличного бойца.
В другой раз это могло бы затянуться. Но разум Рингила еще бурлил от гнева, досада вынудила мышцы напрячься, а закаленные и отточенные годами войны рефлексы нашептали голосами сирен, как поступить. Он разбил захват Милакара со свирепостью, о которой успел забыть, и ответил ударом по-ихельтетски, так что противник свалился на пол, точно безвольная кукла. Рингил приземлился на него, придавил. Из легких Милакара со свистом вырвался весь воздух, яростное бойцовское пыхтение прекратилось. Рингил закончил, ткнув одним большим пальцем Миляге в рот, а другой прижав в дюйме от его левого глаза.
– А вот подлостей не надо, – прошипел он. – Я не мальчишка с мачете и прикончу тебя.
Милакар кашлял и барахтался под ним.
– Пошел ты! Я помочь хочу. Послушай: в Эттеркале двенда!
Их взгляды встретились. Секунды растянулись.
– Двенда?
Глаза Милакара сказали «да» – по крайней мере, он в это верил.
– Ты хочешь сказать, гребаный олдрейн? – Рингил вытащил палец из-за щеки Милакара. – Самый натуральный, Хойран свидетель, Исчезающий – прямо здесь, в Трелейне?
– Да. Это я и пытаюсь тебе сказать.
Рингил слез с него.
– Ты несешь ахинею.
– Спасибо.
– Ну, или так, или ты переусердствовал, покуда курил собственный запас.
– Я все видел собственными глазами, Гил.
– Их не спроста назвали Исчезающими, Миляга. Этого народа больше нет. Даже кириаты их помнят только по легендам.
– Да. – Милакар поднялся. – А до войны никто не верил в драконов.
– Это не одно и то же.
– Тогда объясни мне одну вещь. – Миляга протопал через спальню к вешалке, где висели роскошные кимоно в имперском стиле.
– Что объяснить? Какой-то мошенник-альбинос, актеришка, не пожалел теней для глаз, и вы принялись мастерить охранные амулеты да прятаться по углам, как орава маджакских пастухов во время грозы.
– Нет. – Милакар нервно натянул шелковый халат сливового цвета, затянул и завязал пояс на талии. – Объясни, как получилось, что Болотное братство отправило в Эттеркаль трех лучших шпионов – опытных ребят, которых знал в лицо только мастер их шпионской ложи, и лишь ему было известно, каким ремеслом они занимаются, – а через неделю вернулись одни их головы.
Рингил развел руками.
– Значит, осведомители у белокожего ублюдка лучше твоих, и он отлично владеет клинком.
– Ты не понял, Гил. – На лице Миляги опять появилась неуверенная улыбка. – Я не говорил, что шпионы были мертвы. Я сказал, что вернулись одни их головы. Каждая была еще живой и каким-то образом приделана к семидюймовому пеньку.
Рингил вытаращил глаза на Милакара.
– То-то и оно. Объясни, как это случилось.
– Ты это видел?
Напряженный кивок.
– На собрании ложи. Туда принесли одну голову. Сунули корнями в воду, и через пару минут хреновина открыла глаза и узнала мастера ложи. Было видно по лицу. Она открыла рот, попыталась заговорить, но горла-то нет, связок тоже, так что слышно было лишь пощелкивание, и губы шевелились, язык высовывался, а потом оно начало рыдать, и слезы катились по щекам. – Милакар заметно сглотнул. – Минут через пять они вытащили эту штуку из воды, и она затихла. Сперва слезы перестали литься, будто пересохли, а потом вся голова замедлилась и перестала двигаться, как старик, умирающий в постели. Только она, мать ее, не умерла. Когда ее снова сунули в воду… – Он беспомощно взмахнул рукой. – Все повторилось.
Рингил встал, обнаженный, и свет Ленты сквозь открытые балконные окна внезапно показался ему холодным. Он повернулся и выглянул в ночь снаружи, будто из-за створок доносился какой-то призыв.
– Крин есть?
Милакар кивком указал на туалетный столик в противоположном углу.
– Конечно. Верхний левый ящик, я свернул пару косяков. Угощайся.
Рингил подошел к столику и выдвинул маленький деревянный ящик. На дне перекатывались три желтоватые самокрутки из листьев. Он взял одну, вернулся к кровати и наклонился над лампой на тумбочке, чтобы зажечь косяк от фитиля. Хлопья кринзанца внутри цилиндрика потрескивали, загораясь, кислый запах щекотал ноздри. Он затянулся, впустил давно знакомый аромат в легкие. По телу пробежала волна жара, озноб утих. От наркотика в голове проснулось ледяное пламя. Он снова посмотрел на балкон, вздохнул и вышел туда, по-прежнему голый, оставляя за собой дымный след.
Через пару секунд Миляга последовал за ним.
Перед ними до самой воды простирались крыши Луговин. Среди деревьев мерцали огоньки особняков, похожих на жилище Милакара и прячущихся среди садов, а между ними вились утыканные фонарями улочки, которые столетия назад были тропинками через болота. На западе устье реки изгибалось, старые портовые здания на другом берегу снесли, освобождая место для декоративных парков и дорогих храмов, возведенных в знак благодарности богам Наома.
Рингил, облокотившись о балюстраду, сдержал ухмылку и попытался не врать самому себе о переменах. В Луговинах с самого начала водились деньги. Но в прежние времена здешние жители не был такими самодовольными: обитатели клановых домов каждый день видели приносящий им богатство порт на другом берегу, прямо перед собой. Теперь из-за войны и ее последствий причалы и доки переместились вниз по течению, скрылись из вида, и единственными строениями, воздвигнутыми вдоль русла реки, были храмы – массивное каменное эхо обновленного благочестия кланов и их веры в то, что они достойны править.
Рингил дохнул на все это едким дымом. Почувствовал, не оборачиваясь, что Милакар стоит сзади. Рассеянно проговорил:
– Миляга, тебя арестуют за потолок.
– В этой части города – нет. – Милакар встал рядом у балюстрады, вдохнул воздух ночных Луговин, словно аромат духов. – Комитет не навещает здешних жителей. Ты это знаешь.
– Выходит, кое-что не изменилось.
– То, что в центре всеобщего внимания – нет, не изменилось.
– Ага, я видел клетки, когда приехал. – Внезапное, леденящее душу воспоминание, в котором он не нуждался и думал, что оно надежно похоронено, – пока позавчера карета матери не проехала с грохотом через мост-дамбу у Восточных ворот. – В Канцелярии по-прежнему хозяйничает Каад?
– В этом смысле – да. И молодеет день ото дня. Ты когда-нибудь такое замечал? Как власть кого-то питает, а кого-то высасывает досуха? Мурмин Каад явно из первых.
В Палате Слушаний с Джелима снимают кандалы и связывают ему руки, а потом хватают и заставляют встать, хоть он и извивается всем телом. Он тяжело дышит, не в силах поверить в происходящее, выкашливает низкие, невнятные возгласы отрицания, пока зачитывают приговор. От бесконечной сбивчивой мольбы зрители на галерее покрываются гусиной кожей, у них потеют ладони, по рукам и ногам бегают мурашки, а теплая одежда будто перестает защищать от холода.
Рингил сидит между Гингреном и Ишиль, как завороженный.
Когда глаза осужденного парнишки вспыхивают и начинают дико вращаться в орбитах, словно у паникующей лошади, когда его взгляд цепляется за лица собравшихся наверху достопочтенных зрителей, будто он ждет спасителя из сказки, который каким-то образом сюда пробрался, внезапно он вместо этого видит Рингила. Они смотрят друг на друга, и Рингилу кажется, что его ударили кинжалом. Вопреки всем шансам, Джелим высвобождает руку и обвинительным жестом указывает в его сторону, вопит: «Это был он, прошу, заберите его, я не хотел, это был он, ЭТО БЫЛ ОН, ЗАБЕРИТЕ ЕГО, ЭТО БЫЛ ОН, ОН, НЕ Я…»
Его утаскивают прочь, и раздается долгий, жуткий крик, который, как всем собравшимся известно, знаменует лишь начало, самое малое из граничащих с экстазом мучений, которые ему предстоит перенести в клетке завтра.
А внизу в палате, на возвышении для судей, Мурмин Каад, который до сих пор с бесстрастным видом надзирал за процессом, поднимает голову и тоже смотрит Рингилу в глаза.
И улыбается.
– Ублюдок. – Безразличный тон подвел, голос чуть дрогнул. Рингил затянулся, черпая уверенность в крине. – Следовало убить его в пятьдесят третьем, когда была возможность.
Краем глаза он заметил взгляд Миляги.
– Что такое?
– Ах, прекрасная юность, – ласково проговорил Милакар. – Ты правда думаешь, это было бы легко?
– А почему нет? Тем летом здесь царил хаос, повсюду кишели солдаты, клинки так и сверкали. Кто бы понял?
– Гил, его бы просто заменили на кого-то другого. Может, еще хуже.
– Хуже? Кто, мать твою, может быть хуже?!
Рингил подумал о клетках – о том, что он, в конце концов, не смог выглянуть из окна и посмотреть на них, когда ехал мимо. Об испытующем взгляде Ишиль, который заметил, отвернувшись от окна, и о том, что не смог посмотреть ей в глаза. О теплой волне благодарности, которую ощутил, когда грохот и дребезжание кареты заглушили любые звуки, какие могли бы достичь его ушей. Он понял, что ошибся. Время, проведенное вдали от города, погребенным в тени Виселичного Пролома и связанных с ним воспоминаний, не закалило его, как он надеялся. Он по-прежнему был не готов к таким вещам – остался мягким, как брюшко, которое отрастил.
Милакар вздохнул.
– Комитет по защите общественной морали свой яд берет не у Каада, и никогда не брал. В сердцах людей слишком много ненависти. Ты был на войне, Гил, и должен понимать это лучше других. Это как солнечный жар. Люди вроде Каада – просто центральные фигуры, сродни линзам, которые собирают лучи и направляют на щепки. Ты можешь разбить линзу, но погасить солнце не сумеешь.
– Верно. И все же разжечь следующий костер будет сложнее.
– Это ненадолго. До следующей линзы или засушливого лета – и пожары начнутся опять.
– К старости заделался фаталистом, да? – Рингил кивком указал на огни особняков вокруг. – Или так бывает после переезда вверх по реке?
– Нет. Дело в том, что с возрастом учишься ценить время, которое тебе осталось. Надо прожить достаточно долго, чтобы распознать ошибочность священного похода, когда тебя призовут в нем участвовать. Клянусь зубами Хойрана, Гил, ты – последний человек, которому я должен это говорить. Неужели забыл, как они поступили с твоей победой?
Рингил улыбнулся и почувствовал, как улыбка растекается по лицу, словно пролитая кровь. По привычке напрягся в ответ на застарелую боль.
– Это не священный поход, Миляга. Просто подонки-работорговцы, которые заграбастали не ту девушку. Мне нужен лишь список имен, вероятных посредников в Эттеркале, чтобы я его проверил и нашел слабое звено.
– А двенда? – сердито возразил Милакар. – Колдовство?
– Я уже сталкивался с колдовством. Оно ни разу не помешало мне убивать тех, кто вставал на моем пути.
– Этого ты не видел.
– Ну, тем интереснее жить, разве нет? Новый опыт и все такое. – Рингил затянулся поглубже. Яркий огонек на конце кринового косяка озарил его лицо и придал блеск глазам. Он выпустил дым и опять бросил взгляд на Милягу. – Ты вообще видел эту тварь?
Милакар сглотнул.
– Нет. Лично я не видел. Говорят, он держится особняком, даже в Лабиринте. Но есть те, кто с ним встречался.
– Или они так говорят.
– Этим людям я верю на слово.
– Что же поведали сии достойные персоны о нашем олдрейнском друге? Что глаза у него как черные ямы? Уши точно у зверя? По телу бегают молнии?
– Нет. Они говорят, что… – Опять неуверенная пауза. Голос Милакара сделался очень тихим. – Он красив, Гил. Вот, что они говорят. Что он неописуемо прекрасен.
Лишь на миг по спине Рингила пробежал холодок. Он стряхнул это чувство, расправив плечи. Щелчком выбросил в ночной сад окурок и проследил взглядом за красным огоньком.
– Что ж, красоту я тоже видел, – проговорил он мрачно. – И она ни разу не помешала мне убивать тех, кто вставал на моем пути.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления