Онлайн чтение книги Цитадель The Waiting Years
Глава 2 ПОЛОГИЙ СКЛОН

На вершине холма Кагурадзака две гейши-ученицы, одетые в кимоно с длинными рукавами, играли в волан. За ними присматривала гейша постарше, стоявшая рядом. На ней было вечернее многоцветное кимоно, хотя вечер ещё не наступил. Она изящным жестом приподнимала полы верхнего кимоно, нарочито выставляя напоказ изысканный рисунок нижнего одеяния. Для гейши из небогатого квартала и кимоно и оби были на удивление отменного качества, а большая ракетка с изображением актёра Кабуки — Китиэмона в его лучшей роли, стоила, должно быть, по меньшей мере, иен двадцать на ежегодной ярмарке в Ягэнбори.

В Европе вот уже несколько лет бушевала война, акции судостроительных фирм и компаний, производящих военное снаряжение и боеприпасы, взлетели до небес. Прибыли росли, как на дрожжах, и вместе с ними множились кварталы красных фонарей. Рассказывали, что некий новоиспечённый богач подарил гейше из Осаки парадное кимоно с длинными рукавами, изукрашенное огромными бриллиантами… Если даже гейши второразрядных и третьеразрядных домов позволяют себе такие наряды, что говорить о гейшах престижных кварталов? Томо прошла мимо, бросив косой взгляд на красивый профиль и идеально уложенные волосы гейши-наставницы. Ей невольно вспомнились лица девушек из Синбаси. Двадцать лет назад Юкитомо занимал высокий пост в токийской полицейской управе и любил приглашать гейш на официальные банкеты — развлекать гостей. С некоторыми из них он водил дружбу долгие годы, так что частенько какая-нибудь девица наносила Томо официальный дневной визит, облачившись в скромное полосатое кимоно, непременно с подарком — миленькой безделушкой. Их всегда сопровождала хозяйка или старшая горничная заведения. Девушки были одеты очень скромно, в кимоно унылых расцветок, даже без намёка на красный цвет, и казались Томо женщинами в возрасте. Но теперь она понимала, что всем им было едва за двадцать.

В те времена Суга и Юми укладывали волосы в девичьи причёски, а теперь им перевалило за сорок. А Такао с Кадзуя, которых тогда и на свете-то не было, уже ходят в университет… Даже Наоити, сын Юми от Ивамото, пошёл учиться в коммерческий колледж Хитоцубаси. После неожиданной смерти мужа, скончавшегося от тифа, Юми обучилась искусству икэбана и даже стала преподавать, хотя и поздновато. Благодаря Томо и Юкитомо она сумела дать сыну образование. Сейчас Томо как раз направлялась к Юми, жившей в маленьком домике в глухом переулке на Кагурадзака. Собственно, Томо шла не к Юми, которая сейчас была на занятиях икэбаной, поскольку новогодние праздники кончились, а к молодой женщине Каё, в данное время обитавшей у Юми в крошечной комнатке на втором этаже.

Подойдя к неказистому, полуразвалившемуся дому, она раздвинула створки плохо подогнанной двери. На её возглас из полутёмной гостиной вышла седовласая женщина с лучистыми глазами. Она на ходу потирала руки, словно только что мыла посуду. Узнав Томо, она тотчас же опустилась на колени в низком поклоне.

— Да это, никак, сама госпожа из Большого дома!.. Дети у нас всё болеют и болеют, просто конца нет этой простуде… Юми, поди, не успела поздравить вас с Новым годом… Хоть мне разрешите принести поздравления за неё! — Даже не дав Томо ответить, как полагается, старушка настойчиво потащила Томо в дом. Это была Син, старшая сестра Юми, тоже вдова. Слава Богу, у Юми есть Син — на неё можно оставить младшую дочь — ученицу начальной школы — и пойти на занятия, подумала Томо.

— Мы доставили вам столько хлопот, — сказала Томо, — но я рада, что роды прошли благополучно. Это уже облегченье.

— О да, мы так волновались! Можно подумать, Юми сама не рожала, совсем запамятовала, как это делается! Но роды были лёгкие. Такой прелестный, пухленький, крепкий малыш… Просто чудо! Я-то не знаю, конечно, но Юми твердит, что это вылитый Кадзуя-сан, ну просто две капли воды.

— Стыд какой… Ведь он ещё только студент! Правда, он вырос при мачехе… Похоже, они не слишком ладят.

— Да с молодыми людьми такой грех сплошь и рядом! Каё говорит, что раз уже родила, то может снова работать. По вот что делать с ребёнком…

— Да, это проблема… Малыша хочет взять одна почтенная пара. Наш земельный агент в Киёсиматё всё устроил… Муж — деловой человек, служит в солидной фирме. Но жена не может рожать. Они давно хотели ребёнка… Имя отца ребёнка им не сказали, но они знают, что это юноша из приличной семьи, и с радостью согласились. Явятся за малышом через месяц.

— Молодому господину так повезло с бабушкой… Она обо всём позаботилась! Счастливчик… Хоть и не старший сын, но всё же ваш внук. И у него такое блестящее будущее!..

Заваривая чай, Син очень внимательно рассматривала Томо. Ни Юми, ни Наонти как-то не придавали значения тому факту, что после смерти Ивамото именно Томо взяла на себя заботу о Юми и её детях. Она приходила и в летний зной, и в проливной дождь. Конечно, Ивамото доводился ей племянником, однако проявлять столь ревностную заботу о бывшей любовнице мужа… Поразительно! Син знала, что и дом Сиракава процветает не столько благодаря Юкитомо, сколько заботами Томо. Син подумала о равнодушии собственных родственников к тяготам Юми и Син, и печально вздохнула.

Каё, жившая на втором этаже, служила горничной на Цунамати. А отцом ребёночка был Кадзуя, студент экономического факультета университета Кэйо. Каё исполнилось всего восемнадцать, так что Томо постаралась уладить дело.

Держась за перила, Томо с трудом поднялась следом за Син на второй этаж по узкой крутой лестнице.

— Каё… — позвала Син, взявшись за створку раздвижной двери. — Госпожа из большого дома пришла тебя навестить!

Каё смущённо ахнула, когда створка отодвинулась, и приподнялась с постели. Рядом с ней лежал младенец.

— Лежи, лежи, не надо вставать, — сказала Томо, входя вслед за Син в комнату, но Каё уже запахнула поплотней на белой пышной груди кимоно и приняла почтительное выражение, словно прислуживала в доме на Цунамати.

— Во-первых, поздравляю с благополучным разрешением от бремени. Я давно хотела тебя навестить, но видишь ли, новогодние праздники…

— О да, все, конечно же, были так заняты… — подхватила Каё с мечтательным выражением на лице. Видно, вспомнилась прежняя жизнь на Цунамати и в Готэнъяме.

Округлые плечики и белые щёчки Каё с персиково-розоватым отливом всегда были очень милы. После родов Каё немного осунулась, и лицо с огромными глазами казалось почти измождённым, но это придавало её полудетскому облику обворожительную печаль.

— Благодарю вас… Я смогла родить, ни о чём не беспокоясь…

— В самом деле, какое счастье! — поддакнула Син. — Ведь мать у Каё не родная, было бы нелегко объяснить, как всё вышло. Да и госпожа в Цунамати — она ведь тоже чужая для Кадзуя-сан. Вот мы с Каё-сан и говорим, что они будут обязаны госпоже Сиракава до конца своих дней…

— А что наш малыш? Спит?

Томо, не поднимаясь на ноги, подползла на коленях к постели, где на краю спал младенец, закутанный в тёплое клетчатое кимоно.

— Я только что покормила его… — словно оправдываясь, проговорила Каё, отодвигая с подбородка младенца марлевую салфетку, чтобы Томо могла рассмотреть лицо.

— Тише, тише… — укоризненно прошептала Томо, — ты же его разбудишь. — Она осторожно склонилась, всматриваясь в его черты ребёнка. Малышу было двадцать дней от роду, и у него даже бровки толком не отросли. И вообще он казался таким невинным и хрупким, что казалось, стоит лишь надавить — и его не станет. Младенческие складочки, прорезавшие лобик и щёки, придавали ему неуловимое сходство с каким-то зверьком, и всё же в этом крошечном, почти бесформенном кусочке плоти отчётливо угадывались фамильные черты Сиракава. Надбровные дуги и форма носа — такие же как у Кадзуя. А вот двойные тяжёлые складочки век — как у Такао… Да, несомненно, в этом ребёнке течёт кровь их семьи! При этой мысли Томо даже вздрогнула. Будь ребёнок Каё не от Кадзуя, а от Такао, она ни за что не отдала бы его в чужие руки. Но слишком по-разному любила она своих внуков — Такао, которого вырастила сама, и Кадзуя — плод утробы Мии…

— Похож, да? — спросила Син, намеренно избегая упоминания имени Кадзуя. Томо молча кивнула.

— Очень милый ребёнок. И у него такая чудная кожа.

Томо понимала, что с Каё разговор предстоит жёсткий, но не может же она ходить сюда бесконечно… Нужно покончить с этим раз и навсегда без лишних эмоций. Да и Каё ещё слишком юна, чтобы цепляться за младенца.

— А у меня столько молока… Что же я буду с ним делать, когда ребёночка заберут? — пролепетала Каё, и от этого сердце Томо почему-то пронзила щемящая жалость к девчонке.

Когда Томо уходила, младенец ещё спал. Она осторожно спустилась по лестнице и уже собиралась выйти на улицу, как Каё, вышедшая подать Томо пальто, заметила:

— Госпоже, кажется, нездоровится?..

— Почему ты так решила? Я что… плохо выгляжу? — спросила Томо.

— Нет, просто вы похудели… Может, мне показалось.

Каё как-то по-детски улыбнулась.

— По правде говоря, я сильно простудилась в конце года. Должно быть, ещё не оправилась после болезни… — Томо сделала паузу. — Ничего, скоро всё пройдёт. Через месяц холода должны кончиться…

Томо вышла на улицу. Син, держась рекой за решётчатую дверь, посмотрела вверх, на полоску свинцового неба:

— Какие низкие тучи. Хорошо бы вам добраться до дома, пока снег не повалил.

Томо не любила ездить на рикшах, даже когда путь предстоял долгий. Она росла, когда ещё не ходили трамваи, и очень гордилась своей выносливостью, крепкими и сильными ногами, к тому же ей была отвратительна мысль, что она постарела и больше не в состоянии делать того, что могла делать в молодости. Томо взвалила на свои плечи весь тяжкий груз управления земельными участками и доходными домами, так что крепкие ноги и физическая выносливость были для неё символом здоровья. Это помогало ей оставаться «в седле», бороться за место под солнцем — с супругом и его наложницей Сугой. В большом доме, где жили ещё Ёсихико, Суга и три служанки, не считая Юкитомо с Такао, Томо всегда играла главную скрипку. Домочадцы даже не задумывались о том, как себя чувствует Томо, — вероятно, считали её бессмертной.

Юкитомо отделывался общими фразами: «А что с ней может случиться? Наша бабушка никогда не болеет, это такой тип женщин». Внуки молча разделяли его мнение, и даже Суга, которой следовало бы проявлять заботу и участие, тоже больше сокрушалась о собственном слабом здоровье.

— Я просто завидую госпоже, она такая крепкая! — постоянно твердила она с нескрываемым укором.

И действительно, Томо за всю свою долгую жизнь ничем серьёзным не болела, однако это можно было скорей объяснить силой духа и волей к жизни. Томо просто не желала поддаваться болезням, она жаждала быть здоровой. Хотя месячные она переносила плохо и мучилась от невралгических болей, а последние лет пять-шесть с наступлением летней жары у неё отекали колени, начиналась водянка, мучила одышка. Потом жара спадала, начинал дуть свежий прохладный ветерок, — и отёки сами собой исчезали, проходила вялость. Эцуко не раз уговаривала обратиться к толковому доктору, но Томо даже слушать её не желала. Ей становилось страшно. Что скажет доктор? А вдруг окажется, что Томо больна? Тогда броня её стоицизма даст трещину, разрушит волю и тело. Томо даже представить себе не могла, что будет лежать, прикованная к постели, в одной из комнат огромного и холодного дома. Подобная перспектива приводила её в ярость.

Иногда она украдкой наблюдала за мужем, который с утра до вечера только и делал, что занимался своим здоровьем. Восседая на стуле с высокой спинкой, он без конца мерил температуру, полоскал горло, закапывал в глаза какие-то капли… Юкитомо жадно цеплялся за жизнь, словно китайские императоры, которые посылали гонцов на поиски эликсира молодости. Томо всякий раз напоминала себе, что Сиракава старше её на целых двенадцать лет. Когда ему будет восемьдесят, ей не исполнится ещё и семидесяти. Она должна продержаться. Она не должна уступить Юкитомо.

Она должна победить! Её пронизывал леденящий холод отринутости. Как далека её жизнь от нормальных супружеских уз!

Искреннее участие Каё буквально потрясло Томо. Она действительно чувствовала себя неважно. Простуду перенесла на ногах в новогодних хлопотах, принимая бесчисленных посетителей. А с недавнего времени у неё появились новые тревожные симптомы: чудовищная слабость в ногах, которой никогда не бывало в зимнее время, расползалась, разливалась по всему её телу. И даже на праздновании Нового года Томо не смогла заставить себя съесть вторую чашку любимого блюда дзони[59]Дзони — новогоднее кушанье, овощной суп. с новогодними лепёшками моти[60]Моти — рисовые лепёшки..

— Госпожа больше не хочет? — удивлённо переспросила служанка.

— Зубы что-то плохо жуют сегодня, — отшутилась Томо. Остальные вроде как и не слышали, продолжая молча орудовать палочками для еды. С одной стороны, Томо и не хотелось, чтобы кто-нибудь обратил внимание на отсутствие у неё аппетита. Глядишь, ещё сам Юкитомо одарит её недовольным взглядом… С другой стороны, Томо почувствовала страшное одиночество, сродни тому, что испытывает глухой в окружающем его мире звуков: никто не бросил в её сторону встревоженный, любящий взгляд. В этом не было ничего нового, но…

Последние несколько лет Томо очень страдала. Её любимец Такао, которого она вынянчила и вырастила, совсем отдалился от неё. Возможно, причиной этого охлаждения стало чрезмерное рвение, с которым Томо устроила свадьбу Рурико с банковским служащим, жившим в Кансае. Она нашла жениха, как только Рурико окончила школу. А ведь в сердце Такао расцветала любовь, и бабушка нанесла ему рану, о которой было больно даже заговорить… Такао и так понимал, что из чувства к сводной сестре не может выйти добра, однако такая поспешность Томо потрясла его до глубины души. Томо вторглась в тайники его сердца, она застала его врасплох! После такого предательства Такао уже не смог, как прежде, доверять свои чувства и мысли Томо. Им владело странное чувство, сродни отвращению, к беспощадной зоркости Томо. Он больше не слушал её советов, и когда Томо в своей чрезмерной любви задевала его за живое, Такао просто замыкался в себе.

Да, она спасла Такао от Рурико, но плата оказалась непомерной. Это было прискорбно, но с этим приходилось смириться. Неизбежно, непоправимо. Любовь к внуку не знала границ, однако Рурико он не получит, ни за что, никогда. Она достаточно насмотрелась на пороки супруга, чтобы позволить Такао пойти по стопам деда. Даже ценой привязанности и доверия.

Ну почему, почему, спрашивала себя Томо, её всегда преследуют разврат и обман? Почему её втягивают в то, что противно её натуре, почему самые близкие и любимые люди попадают — или вот-вот попадут — в омерзительные ситуации? Томо тщетно искала ответа на эти вопросы. Некая сила, что дала ей жизнь, обозначила её путь в этом мире. Последнее время Томо начала думать, что и в самом деле всё в этом мире предрешено законом кармы. Он сильнее моральных устоев и нравственных догм, которые так яростно защищала Томо.

С её губ то и дело срывалась мольба: «Наму Амида Буцу! Наму Амида Буцу…» Иногда она повторяла и повторяла молитву — до тех пор, пока у неё не начинало печь губы.

Когда Томо сошла с трамвая на ближайшей к дому остановке, серая пелена нависших над городом туч прорвалась, и в воздухе заплясали большие снежинки, похожие на клочья ваты.

— Всё-таки пошёл… — пробормотала Томо, переходя через трамвайные пути. Ноги у неё вдруг налились свинцовой тяжестью, гэта словно приклеивались к мостовой при каждом шаге. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

«Наверное, я ужасно устала», — подумала Томо. Обычно она избегала ездить на рикшах, однако сегодня просто не было сил подниматься по отлогому склону, и Томо направилась к повороту, где дорога на холм упиралась в трамвайные пути. Она надеялась найти там рикш, поджидающих седоков. Но, похоже, разыгравшаяся метель заставила искать рикш не только её: на перекрёстке не было ни одной коляски, не было и самих рикш, греющихся у огня с шерстяными одеялами на плечах.

Ужасно. Но вокруг ни души, некому даже пожаловаться. Смирившись, Томо, с трудом волоча отяжелевшие ноги, побрела вверх по склону. Уже несколько дней стояла сухая погода, так что нападавший снег припорошил дорогу и белой пудрой рассыпался по ветвям деревьев, нависающих над каменным ограждением, лёг на серые черепичные крыши маленьких лавочек, прилепившихся к склону холма. В них только-только зажгли свет, и сквозь снежную плену лампы светились оранжевыми шарами. До Томо донёсся плывший от лачуг аромат жареной рыбы, смешивавшийся с запахом дыма.

Рука, в которой она сжимала зонтик, онемела от холодного снега, Томо едва волочила ноги. Она настолько выбилась из сил, что несколько раз останавливалась, чтобы немного отдышаться. Всякий раз она устремляла взгляд на неказистые домики, где жили простые люди — зеленщики, продавцы хозтоваров. Все лачуги сияли оранжевыми электрическими огнями, благоухали немыслимыми ароматами готовящейся пищи, манили теплом и уютом… У Томо даже сердце зашлось от отчаяния. Это — счастье… Там, в убогих домишках, в свете слабеньких электрических лампочек, подвешенных к потолку, жило счастье — маленькое, милое и бесхитростное человеческое счастье. Маленькое счастье и скромная гармония. Люди кричали, сердились, плакали — со всей силой души, на какую были способны… О чём ещё можно мечтать в этой жизни?

И только Томо была здесь одна, на дороге, в своей мышиной нелепой шали, плотно замотанной вокруг шеи, с зонтом в оледеневшей от стужи руке. У неё не было сил идти дальше, — и на неё накатила безысходная обречённость.

Много лет назад она вручила ключ от своей жизни человеку по имени Юкитомо, своему супругу. Всё, во имя чего она так страдала, за что боролась, чего добилась, — всё это умещалось внутри очень тесного круга, именуемого семьёй. Внутри этой бесчувственной, неприступной, несокрушимой цитадели. Да, здесь она победила и получила своё. Этому она отдала все свои силы, но, глядя на оранжевые огни на склоне холма, Томо вдруг ощутила всю бессмысленность той искусственной жизни, на которую было потрачено столько души и ума. Неужели всё, ради чего она жила, было пустым и ничтожным? Нет, нет! Томо решительно тряхнула головой, отгоняя эту мысль. Да, она существует в каком-то смутном, неясном мире, где нужно передвигаться на ощупь. Там нет красок, тепла и уюта, и вокруг беспросветный мрак. Но в конце туннеля есть свет — её ждёт иной, сияющий мир. Он должен быть там, должен — иначе в мире нет справедливости! Нельзя отчаиваться, нужно идти вперёд. Нужно подниматься по склону, иначе она никогда не достигнет вершины…

Томо с глубоким вздохом перехватила зонтик. Другой рукой она ещё крепче прижала к себе матерчатую сумку с документами. Потом подняла глаза: перед ней тянулась вверх дорога. До вершины было ещё далеко. Она думала, что уже близко, однако она ещё не прошла и половины.

Томо закрыла зонтик, превратив его в трость, и натянула на голову серую шаль. Потом вновь побрела вперёд.

Через неделю, в субботу, в усадьбу приехала с младшей дочерью Кунико Эцуко. Это был её первый визит после Нового года, и она пожаловала с ночёвкой. Томо была на ногах, хотя с самого утра чувствовала себя разбитой и почти ничего не ела. Накануне вечером она едва добрела до дома. Под конец Томо уже не могла сделать шага без передышки. Открыв решётчатую дверь, она буквально рухнула на приступку и замерла, не в силах произнести ни слова.

Суга вышла поприветствовать её, но Томо даже глаз не подняла, только пошевелила рукой и прошептала:

— Горячей воды…

Шаль Томо покрывал густой слой снега. Суга оторопела. Она принесла горячей воды и заглянула Томо в лицо. Оно было нездорово-жёлтого цвета и усеяно каплями пота.

— Что случилось? Госпожа…

— Ничего не случилось, — ответила Томо, не открывая глаз. — Просто немного устала. Пожалуйста, не говори хозяину.

В тот вечер она легла рано, однако утром поднялась как обычно: она помнила, что к ним приезжает Эцуко. Она не может болеть, пока дочь здесь. Томо страшилась, что уже не поднимется, если ляжет в постель. Эта ужасная мысль вернула силы в её усталое тело.

Муж Эцуко, Синохара, стал очень известным юристом. Отношения с женой сложились прекрасные, к тестю и тёще он проявлял почтительность, так что даже Юкитомо, на чём свет клявший родного сына Митимасу, отдавал дань уважения зятю. Он редко возражал Синохаре, возможно, из соображений мужской солидарности. Если Томо была не в силах сама решить какую-то проблему, она давала знать через Эцуко Синохаре, и тот улаживал дело с Юкитомо.

Эцуко никогда, даже в юности, не отличалась особым кокетством и была прекрасно воспитана. Её брак не принёс ей таких страданий, как Томо, так что даже сейчас, достигнув среднего возраста, она сохранила девичью скромность, чистоту и открытость. Временами Томо казалось, что это счастье боги ниспослали взамен её терзаниям, но порой её охватывало разочарование. Когда Томо сетовала на домашние трудности, в частности, на отношения Юкитомо и Суги, Эцуко отвечала коротко и не слишком сопереживала.

Вообще-то Томо никогда не перекладывала на плечи дочери собственные невзгоды, однако сегодня она ждала Эцуко с нетерпением.

Когда Эцуко вошла в комнату, ведя за руку Кунико, сердце Томо подпрыгнуло и оборвалось от такого восторга, что она сама удивилась. На Эцуко было двойное кимоно из чёрного крепа, украшенное фамильным гербом, и роскошное оби с вышивкой в виде воробьёв, сидящих на бамбуковых стеблях на красновато-коричневом фоне. Кунико она нарядила в яркое кимоно из набивного шёлкового крепа с длинными рукавами.

— Ну, вот и пожаловали! Наконец-то! — воскликнул Юкитомо. — С Новым годом! Сколько лет нашей Кунико? Когда столько внуков, не упомнишь, кому сколько… — Юкитомо рассмеялся. — Я стал такой старый! Кто знает, может этот год для меня последний… А где Синохара-сан? Его сегодня не будет? А я-то доску для игры в го приготовил… Ах, встреча Нового года в Обществе адвокатов? Ну, если он председатель, то никак нельзя пропустить.

Юкитомо всё говорил и говорил, словно хотел позабавить Эцуко, чинно сидевшую перед ним. Ему доставляло явное удовольствие смотреть на её красивые черты, так похожие на его, на длинную лебединую шею. Видя это, Суга и служанки наперебой расхваливали причёску Эцуко и рисунок на кимоно Кунико.

После обеда, когда Кунико вышла в сад поиграть в волан со служанками и ровесницей Намико, которую специально для этого случая пригласили в усадьбу из Цунамати, Томо вскользь заметила:

— Вчера со второго этажа был такой чудный вид на гору Фудзи… Не хочешь ли взглянуть?

Они поднялись по лестнице на веранду второго этажа.

Действительно, с веранды хорошо была видна Фудзи, бледно-голубая на западном склоне. Однако Эцуко лишь мельком взглянула на неё и спросила:

— Матушка, вы хотели о чём-то поговорить со мной?

Эцуко уселась на татами ближе к веранде. Она хорошо знала, что мать всегда находила благовидный предлог, чтобы поговорить по секрету.

— У меня неважно со здоровьем.

— Вижу. Меня волнует ваш вид. Очень усталый… А что конкретно вас беспокоит? Вы показывались доктору?

— Нет! — Томо резко тряхнула головой. — Судзуки-сан приходит к отцу по меньшей мере два раза в неделю, но я совершенно не доверяю врачу, который похож на придворного шута. По правде сказать, я дожидалась тебя. Наверное, пора показаться хорошему врачу…

— Дожидалась! Как можно ждать, когда вы больны?! Почему вы не позвонили мне?

— Ну, успокойся. — Томо негромко рассмеялась, словно урезонивая Эцуко, воспринимавшую всё близко к сердцу.

Зачем звонить по телефону, будоражить людей? А уж писать письма тем более… Томо спокойно могла подождать, потому что знала — Эцуко непременно приедет сегодня. Нехотя роняя слова, Томо стала рассказывать о новых симптомах, появившихся с конца года.

— Посмотри, как распухли… — Томо вытянула перед собой ногу и приподняла полу кимоно. Потом надавила на кожу пальцем. На желтоватой коже образовалась глубокая ямка. Она не исчезла даже после того, как Томо отняла руку. — Видишь? — Томо посмотрела на Эцуко. Глаза у неё были красные, воспалённые.

— Это же настоящий отёк! — Эцуко нахмурилась, с ужасом глядя на бледную впадину.

Нет сомнения, это почки, подумала она. Эцуко даже содрогнулась. Прежде мать не позволяла себе такого. Обнажить перед дочерью ногу… Она словно отбросила всякие приличия.

— Нужно пригласить доктора. Как можно скорее! Хотите, я поговорю с отцом?

— Да, пожалуй… Так будет лучше. — Томо опустила глаза. — Но пусть он не знает, что это исходит от меня.

— Не стоит волноваться о таких пустяках…

— Нет, это не пустяки. Ты разумная девочка, но жизнь в этом доме не поддаётся законам логики.

— Не до такой же степени… Всё зависит от сути проблемы. Думаю, в данном случае отец вас поймёт. А может, мне попросить мужа?

— О да! Это было бы лучше всего. Но ведь он очень занят. Когда ещё сможет выкроить время, чтобы прийти…

— Я попрошу, и он завтра же будет здесь. Он скажет папе, что обеспокоен тем, как вы выглядите, и предложит, чтобы вас осмотрел его друг. Он — терапевт в университетской клинике.

— Зачем беспокоить людей напрасно? Я и сама могу пойти…

— Нет, матушка. Сейчас не стоит волноваться о других. Я всегда говорила, что вам нужно показаться хорошему доктору, ведь вы давно жалуетесь на тяжесть в ногах!..

— Да, действительно… Но я уверена, что ничего серьёзного…

Томо попыталась сгладить ужас того, что сказала. Но вдруг её лицо исказилось, словно она заглянула в бездонную пропасть.

— Эцуко… У меня к тебе ещё одна просьба. Если ты не сделаешь это для меня… Я надеюсь, ты согласишься.

— О чём вы хотели меня попросить? — На лице у матери было такое страдание, что Эцуко вся сжалась.

— Это странная просьба, но… Если доктор скажет, что это неизлечимо…

— Нет… Нет, матушка, такого не может быть!

— Послушай меня. Это только предположение. Допустим, что всё будет именно так… Все люди смертны. Так что ничего страшного, если мы просто порассуждаем об этом. Итак… Если это смертельно, то доктор, конечно, не скажет ни слова, да и никто в этом доме не скажет. Это будет ужасно. Если мне суждено умереть, я хочу знать об этом заранее. Есть кое-какие дела, которые я должна закончить перед смертью. Если вы пожалеете меня и не скажете мне об этом, и я так и буду до конца пребывать в неведении… Эцуко, ты — моя дочь, ты лучше всех понимаешь меня. С тобой и твоим мужем я могу говорить обо всём… Помни, я рассчитываю на тебя!

Томо говорила негромко и совершенно спокойно, будто обсуждала какие-то пустяки, но Эцуко вдруг ощутила, что на неё наваливается чудовищная тяжесть. В её душу закрался страх: мать ясно видела свою смерть.

— Да, я поняла. Но я уверена, всё будет хорошо! — Эцуко попыталась безмятежно улыбнуться. Томо тоже прищурила глаза, стараясь изобразить такую же улыбку.

— Ну, если мы обо всём договорились, — сказала она, — тогда давай спустимся вниз. Если мы слишком задержимся, Суга начнёт строить домыслы.

Томо оперлась руками о колени и медленно поднялась на ноги. Она двинулась к лестнице, но вдруг помедлила и обернулась.

— Всё-таки я проиграла… Я проиграла твоему отцу.

Эцуко даже не сразу сообразила, о чём идёт речь.

В тот вечер Томо рано легла спать, сославшись на то, что её знобит, а наутро вообще не смогла подняться. Муж Эцуко, Синохара, заглянул к ней, когда пришёл с новогодним визитом.

— Отец, — сказал он Юкитомо, — мне кажется, матушка сильно сдала. С ней что-то неладное. Что если я приглашу своего приятеля Инэдзаву осмотреть её? Вы не против? Лучше сделать это скорее, пока не поздно.

Синохара и Юкитомо играли в го. Тон у Синохары был самый обычный, спокойный. Юкитомо кивнул.

— Томо гордится своим здоровьем. Она бежит от докторов, как от чумы. Так что уж ты сам, Синохара, будешь её уговаривать. Да, это будет весьма кстати, если доктор Инэдзава придёт её осмотреть…

Синохара добился желаемого — Юкитомо попался в расставленные сети. Но, по правде сказать, он был сам не своей из-за внезапной болезни жены. Его потряс рассказ Суги о том, как несколько дней назад, в метель, Томо вернулась домой вся в снегу и буквально вползла в дом. Сам он этого не видел, однако ужасная картина живо стояла перед глазами. Доктор Инэдзава был близким другом и однокашником Синохары и считался светилом в медицинских кругах. Как только стало известно, что он приедет к Томо, постель больной тотчас перенесли в одну из лучших комнат дома, и Юкитомо, обожавший показуху, заказал в дорогом магазине на Нихонбаси роскошный шёлковый комплект тёплых одеял и ночного кимоно.

— Что-то слишком много шума и суеты, — опасливо шептались слуги, — плохая примета… Как бы чего дурного не вышло…

Их страхи были не напрасны. Доктор Инэдзава, осмотрев больную, поставил страшный диагноз: атрофия почек, неизлечима. Прогрессирует уремия. Медицина бессильна. Осталось самое большее месяц.

— Так всё и вышло… Матушка словно чувствовала… — простонала Эцуко, услышав новость от мужа. Она привыкла к мысли, что мать всегда здорова, что с ней ничего не может случиться. Слушая Томо несколько дней назад, она не могла поверить своим ушам: такого просто не может быть! Однако теперь приходилось признать, что всё обстоит именно так, как говорила Томо, и страшная реальность наваливалась на Эцуко с чудовищной неотвратимостью.

— Как ты думаешь, когда мы скажем отцу диагноз… Нам следует сообщить, о чём просила матушка?

— Да, думаю, что это будет самый подходящий момент. Нужно всё рассказать в тот же день. Дело серьёзное, он не сможет просто так отмахнуться.

— Подумать только, матушка на двенадцать лет моложе отца… Это она должна была пережить его! — Из глаз Эцуко брызнули слёзы. Да, мать всегда была слишком строга и требовательна, она никогда не баловала Эцуко, однако сам факт её существования вселял в Эцуко уверенность в жизни, — словно её защищали от мира стены незыблемой крепости. Перспектива внезапной утраты душевного равновесия приводила Эцуко в отчаяние.

Синохара сообщил Юкитомо, что Томо обречена, и добавил, что она пожелала знать горькую правду. Юкитомо кивнул.

— Хорошо. Я сам скажу ей об этом.

Эцуко молча плакала, опустив глаза. Синохара обнял её и вывел в коридор. В комнату бесшумно вошла Суга.

— Отец, госпожа Синохара плачет… Как наша госпожа?

— Говорят, очень плохо.

— А что с ней? Что именно плохо? — Суга подползла на коленях поближе и пытливо заглянула Юкитомо в лицо. Его профиль был едва различим в полутёмной комнате. Юкитомо отвёл глаза и отвернулся.

— Нет, не может быть… Госпожа всегда была такой крепкой… Нет, нет, я не верю!..

Юкитомо не ответил ничего, только покачал головой.

Необычайно жаркое для зимы солнце разбудило росшую в саду белую терносливу, и на ней набухли почки. Томо лежала в комнате, выходившей на юг. Чёрная тень от освещённого солнцем дерева отпечаталась на белых, полупрозрачных сёдзи, словно рисунок тушью. Томо уже не могла выпить чашки супу или молока — еда тотчас же извергалась обратно. Последнее время тошнота подкатывала к горлу от одного запаха пищи. И даже когда она ничего не ела, её всё равно мутило.

Створки сёдзи раздвинулись, и в комнату вошёл редкий гость — Юкитомо.

— Как ты? — спросил он. — Сегодня немного лучше?

Томо приподняла тяжёлые веки и посмотрела на мужа каким-то отстранённым взглядом.

— Не знаю… Что сказал сэнсэй Инэдзава?

— Он говорит, что у тебя плохо с почками… Но покой и отдых могут вылечить всё. Ты ведь всегда была такой крепкой…

— Нет! — с неожиданной резкостью ответила Томо, пытаясь приподняться с постели. Она явно хотела о чём-то поговорить. Юкитомо силой заставил её лечь. Когда он нажал на её плечи, к которым не прикасался десятки лет, кости, выпиравшие под ночным кимоно, жалобно скрипнули.

— Не надо вставать. Эцуко передала мне твою просьбу. Я уверен, что ты поправишься, но всё может статься… Если хочешь что-то сказать, можешь сказать сейчас. Я всё запомню.

— Спасибо… Это очень хорошо. Я подготовила завещание — на крайний случай. Вы найдёте его в комнате с алтарём, оно лежит в нижнем ящике комода. На бумаге так и написано — «Завещание». Я хочу, чтобы вы знали, что там написано, прежде чем я умру…

Томо нащупала под подушкой мешочек с ключами и протянула его Юкитомо, не отрывая взгляда. За все прошедшие годы она ни разу не посмела так посмотреть на мужа — открыто и твёрдо. Она умирала — она была свободна.

Оставив больную, Юкитомо в одиночестве прошёл в комнату с алтарём. Впервые за столько лет он держал в руках этот ключ. Вставив его в маленькую скважину, он покрутил вправо-влево, и замок открылся. В ящике был идеальный порядок: банковские книжки и другие документы разложены аккуратными стопочками. На самом верху белел конверт с иероглифами «Завещание». Почерк был неумелый. Он поднёс его к свету, лившемуся из окна, и аккуратно сломал печать.

Завещание было начертано тем же неловким почерком, в основном хираганой[61]Хирагана — одна из японских слоговых азбук. Может использоваться в письме вместо иероглифов.. Томо плохо знала иероглифы.

Она писала высоким стилем с эпистолярными оборотами, принятыми для женщин, о деньгах, что скопила и приумножила втайне от мужа. Сумма была довольно значительная. Начало было положено сорок лет назад, когда Томо ездила в Токио по поручению Юкитомо, нашла и привезла домой юную Сугу. Тогда Юкитомо вручил на расходы две тысячи иен и разрешил потратить их по её усмотрению. За вычетом платы за Сугу и дорожных расходов у Томо осталась целая тысяча. Сначала она хотела по возвращении вернуть остаток денег супругу, однако слишком нежное отношение мужа к Суге вынудило её задуматься о собственном будущем и начать копить деньги на чёрный день, не столько ради себя, сколько ради детей, Эцуко и Митимасы. Эти деньги она приумножала, храня от всех свою тайну, в течение многих лет. При этом она не потратила ни иены на свои прихоти. «Если я уйду из жизни, — писала Томо, — я желаю, чтобы сумма была поделена между внуками, Сугой, Юми и другими людьми, связанными с семьёй».

Юкитомо читал, вновь и вновь испытывая ощущение, что столкнулся с силой, значительно превосходящей его. Ни слова упрёка мужу, столько лет тиранившему жену. Томо лишь извинялась за то, что доверяла ему не всецело и столько лет хранила в душе свою тайну. Однако именно это задело Юкитомо гораздо сильнее, чем самые обидные слова.

Пытаясь стряхнуть с себя неприятное чувство, Юкитомо резко выпрямился и пошёл по коридору в комнату Томо.

Она лежала всё в той же позе, с широко открытыми глазами.

— Томо… Не беспокойся. Я хорошо тебя понимаю. Я прочёл всё, что ты написала. — Голос Юкитомо прозвучал звонко и сильно. Он не умел извиняться перед женой, это было самое большее, что он мог себе позволить.

Томо пытливо заглянула ему в лицо:

— Значит, вы прощаете меня? Благодарю…

В эту ночь Томо впала в какое-то полубессознательное состояние. Но даже в моменты редкого просветления она почти не разговаривала и смотрела перед собой пустыми глазами.

Юкитомо заботился о беспомощной Томо так нежно, будто та всю его жизнь была любимой женой. И все домашние, для которых слово хозяина было закон, тоже стали оказывать Томо почести, какие, собственно, и полагались ей как хозяйке дома и законной супруге.

Февраль шёл к концу — и так же неотвратимо приближался конец Томо.

Той ночью дежурить у Томо пришли жена Митимасы — Фудзиэ и племянница Юкитомо — Тоёко. Они отпустили сиделку и остались с больной одни. Был такой пронизывающий холод, что женщины не успевали подкладывать угли в жаровню — те тотчас же прогорали и превращались в пепел.

— Тоёко-сан… — Томо внезапно широко открыла глаза и повернула голову. Тоёко поспешила к больной, а Фудзиэ поддержала голову свекрови, опасаясь, что резкое движение может вызвать приступ неукротимой рвоты. Но Томо раздражённо тряхнула головой. Она никогда прежде не позволяла себе так открыто выказывать чувства, и родственницы даже растерялись. Седеющие пряди волос упали на впалые щёки Томо.

Томо головы не подняла, но проговорила неожиданно звучно:

— Тоёко-сан, пойди, пожалуйста, к господину и передай ему… скажи, что когда я умру, не надо предавать мой прах земле… пусть отвезёт меня к Синагаве… и выбросит там… пусть бросит в воду, как мусор… Большего мне не надо! — Глаза у Томо вдохновенно сверкали. Они горели таким неистовым пламенем, что обе женщины оторопели. Неужели это госпожа Сиракава, у которой чувства всегда были подёрнуты дымкой сдержанной холодности, словно угли пеплом?

— Тётушка, что вы такое говорите?!

— Да что случилось? — хором запричитали они, но Томо, казалось, даже не слышала их.

— Ступайте прямо сейчас. Иначе вы не успеете! Вы должны сказать ему это! Пусть бросит моё тело в воду… В воду… — она повторила эти слова с видимым удовольствием.

Тоёко и Фудзиэ не посмели ослушаться. Они вышли в коридор и обменялись многозначительными взглядами. Они тоже были замужем, прошли через страдания — и женским сердцем поняли всё.

— Что же нам делать? Сказать?

— Нужно сказать. Она ведь так об этом просила…

Им было страшно хранить в тайниках души неистовые эмоции Томо. Слишком долго она копила этот чудовищный груз.

— Отец… Вы ещё не спите? — окликнула Юкитомо Фудзиэ, входя в комнату вместе с Тоёко. Юкитомо, как всегда, занимался собой — откинувшись на спинку сиденья, он промывал глаза борной кислотой. Ни Суги, ни внуков в комнате не было.

При виде добровольных сиделок его жёсткий взгляд смягчился.

— Благодарю за труды, — церемонно сказал он.

Присев, Тоёко скороговоркой передала послание Томо. Она хотела представить это как бред умирающей, однако против воли голос её прозвучал резко и громко, словно в неё вселился дух самой Томо.

Маска любезности мгновенно исчезла с лица Юкитомо. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, да так и застыл. Лицо у него было совершенно потерянное. В глазах промелькнул отчётливый страх, словно он узрел привидение. Но тут же нечеловеческим усилием воли он взял себя в руки. От страшного напряжения черты лица исказились в уродливую гримасу.

— Я никогда не позволю подобной глупости! Её проводят в последний путь из этого дома как подобает! Я устрою ей пышные похороны, так и передайте! — яростно выкрикнул он, потом отвернулся и шумно высморкался. Сила эмоций жены, над которой он властвовал почти сорок лет, раздавила его.

Броня его мужского превосходства дала трещину.

Перевод с японского Галины Дуткиной

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Original title: Onnazaka, by Fumiko Enchi

Originally published in Japan by Kadokawa Shoten, Tokyo