Онлайн чтение книги Молодые львы The Young Lions
7

Христиан почти не замечал того, что происходит на экране. С трудом заставив себя сосредоточиться, он тут же начинал думать о другом. Между тем фильм был не лишен определенных достоинств. Он рассказывал об одном воинском подразделении, которое в 1918 году, по пути с Восточного фронта на Западный, попадает на день в Берлин. Лейтенант имел строжайшее приказание не отпускать солдат с вокзала, но он понимал, что люди, которые только что перенесли кровопролитные бои на Востоке, а завтра снова будут брошены в мясорубку на Западе, жаждут повидать своих жен и возлюбленных. Офицер распустил солдат по домам, хотя понимал, что если кто-нибудь из них вовремя не вернется на станцию, его предадут военному суду и, вероятно, расстреляют.

В фильме рассказывалось, как вели себя отпущенные солдаты. Одни из них предались безудержному пьянству, другие чуть было не поддались уговорам евреев и пораженцев остаться в Берлине, третьи, под влиянием жен, совсем было решили не возвращаться в часть. В течение некоторого времени жизнь лейтенанта висела на волоске, и только в самую последнюю минуту, когда поезд уже тронулся, на вокзале появился последний из тех, кому офицер разрешил побывать дома. Так солдаты оправдали доверие своего лейтенанта и отправились во Францию дружной, сплоченной группой. Картина была сделана очень хорошо. В ней было много юмора и пафоса. Она убеждала зрителей в том, что войну проиграла не армия, а трусы и предатели в тылу.

Игра актеров, изображавших участников другой войны, захватила солдат, заполнивших военный кинотеатр. Конечно, офицер в фильме был слишком уж хорош — ничего похожего Христиан в жизни не встречал. Он с горечью подумал, что лейтенанту Гарденбургу следовало бы посмотреть этот фильм не раз и не два. Дело в том, что после кутежа в Париже, по мере того как затягивалась война, Гарденбург все более ожесточался и черствел. По приказу командования полк, в котором они служили, передал все приданные ему танки и бронемашины другим частям, а сам был вскоре переброшен в Ренн. Здесь и застала их война с Россией, и, пока они выполняли тут преимущественно полицейские обязанности, однокашники Гарденбурга получали награды на Восточном фронте.

Однажды утром Гарденбург чуть не задохнулся от ярости, когда узнал, что юнец, вместе с которым он кончал офицерскую школу, прозванный за невероятную тупость Быком, произведен на Украине в подполковники. Гарденбург был безутешен: ведь он по-прежнему оставался лейтенантом, хотя жил припеваючи в двухкомнатном номере одной из лучших гостиниц города, имел двух любовниц и зарабатывал кучу денег, шантажируя спекулянтов мясом и молочными продуктами. И вот, мрачно размышлял Христиан, безутешный лейтенант срывает свою досаду на ни в чем не повинном унтер-офицере.

Хорошо, что завтра у Христиана начинается отпуск. Он дошел до такого состояния, что и недели дольше не смог бы выдержать ядовитых насмешек Гарденбурга; он совершил бы какой-нибудь безрассудный поступок и был бы обвинен в неповиновении.

«Взять хотя бы сегодняшний случай, — с возмущением думал Христиан. — Гарденбург хорошо знает, что семичасовым утренним поездом я уезжаю в Германию, и все же посылает меня в наряд». В полночь в город должен был отправиться патруль, которому предстояло задержать нескольких молодых французов, уклоняющихся от отправки на работу в Германию, и Гарденбург не нашел нужным поручить это Гиммлеру, или Штейну, или еще кому-нибудь. Он гадливо улыбнулся, скривил тонкие губы и сказал: «Я знаю, Дистль, что вы не станете возражать. По крайней мере, вам не придется скучать в свою последнюю ночь в Ренне. До полуночи можете быть свободны».

Фильм закончился. В заключительных кадрах снятый крупным планом симпатичный молодой лейтенант ласково и задумчиво улыбался своим солдатам в мчавшемся на запад поезде. Зрители дружно аплодировали.

Затем показали киножурнал. На экране замелькали выступающий с речью Гитлер; немецкие самолеты, сбрасывающие бомбы на Лондон; Геринг, прикалывающий орден к груди летчика, который сбил сто самолетов; наступающая на Ленинград пехота на фоне горящих крестьянских домов…

Дистль механически отметил, с каким рвением и как точно солдаты выполняют перед кинообъективом свои обязанности. «Месяца через три, — огорченно вздохнул Христиан, — они возьмут Москву, а я все еще буду торчать в Ренне, выслушивать оскорбления Гарденбурга и арестовывать беременных француженок, которые оскорбляют в кафе немецких офицеров. Скоро вся Россия покроется снегом, а я, один из лучших лыжников Европы, буду наслаждаться благословенным климатом западной Франции и разыгрывать роль полицейского. Да, армия, конечно, чудесный инструмент, но с очень серьезными изъянами…»

Один из солдат на экране упал — не то замаскировался, не то был убит. Во всяком случае, он не поднялся, и камера кинооператора прошла над ним. Христиан почувствовал, как у него навернулись на глаза слезы. Ему стало немного стыдно за себя, но когда он смотрел фильмы, в которых немцы сражались, а не отсиживались, как он, в безопасности и комфорте за тридевять земель от фронта, ему всегда хотелось плакать. Всякий раз после этого он долго не мог избавиться от чувства вины и беспокойства и часто принимался кричать на своих солдат. Он не виноват, пытался внушить себе Христиан, что продолжает жить, в то время как другие гибнут. Он понимал, что и тут, в Ренне, армия выполняет свои обязанности, и тем не менее не мог преодолеть чувства какой-то вины. Это чувство отравляло ему даже мысль о предстоящем двухнедельном отпуске и поездке на родину. Молодой Фредерик Лангерман потерял ногу в Латвии, оба сына Кохов убиты. А он заявится упитанный и целехонький, имея за плечами всего лишь коротенький полукомический бой близ Парижа. Что и говорить — не избежать ему презрительных взглядов соседей.

Война скоро закончится. При этой мысли жизнь до армии, беспечные, беззаботные дни на снежных склонах Альп, дни без лейтенанта Гарденбурга, показались ему до боли милыми и желанными. Так вот. Конец войны не за горами. Сначала разделаются с русскими, затем наконец одумаются англичане, и он забудет эти бесцветные, скучные дни, проведенные во Франции. Спустя два месяца после войны люди перестанут и вспоминать о ней, а писаря, который все три года щелкал костяшками счетов в интендантстве в Берлине, будут уважать не меньше, чем солдат, штурмовавших доты в Польше, Бельгии и России. Не исключено, что в один прекрасный день он увидит Гарденбурга — все еще в чине лейтенанта, а может, даже — вот будет здорово! — демобилизованного за ненадобностью. Христиан отправится в горы и… Он кисло улыбнулся, вспомнив, что уже не раз предавался подобным детским мечтам. Как долго, мысленно спросил он себя, его будут держать в армии после победы? Вот тогда-то и наступит самое трудное время: война отойдет в прошлое, а ему придется ждать, пока его не отпустит на волю огромная, неповоротливая, бюрократическая военная машина.

Киножурнал закончился, и на экране возник портрет Гитлера. Зрители поднялись, салютуя ему, и запели «Германия превыше всего».

Зажегся свет, и Христиан, смешавшись с толпой солдат, медленно двинулся к выходу. Все они, с горечью отметил Христиан, уже не первой молодости, все какие-то хилые и болезненные; презренные гарнизонные крысы (и он в их числе), оставленные за ненадобностью в мирной стране, в то время как лучшие сыны Германии ведут кровопролитные бои за тысячи километров отсюда. Христиан раздраженно тряхнул головой. Уж лучше не думать об этом, а то, чего доброго, и он станет такой же дрянью, как Гарденбург.

На темных улицах, несмотря на позднее время, еще встречались французы и француженки. Завидев его, они поспешно сходили с тротуара в канаву, и это тоже выводило Христиана из себя. Трусость — одна из самых отвратительных сторон человеческой натуры. Но хуже всего, что это была никчемная и неоправданная трусость. Он не собирается причинять им зла, и вообще армия получила строгие указания вести себя корректно и вежливо по отношению к французам. «Немцы никогда не станут себя так вести, если Германия когда-нибудь окажется под пятой оккупантов», — подумал он, заметив, что шедший навстречу человек споткнулся, сворачивая с тротуара.

— Эй, старик! — крикнул он, останавливаясь.

Француз замер на месте. Согнутые плечи и заметное даже в темноте дрожание рук выдавали его испуг и растерянность.

— Да? — дрогнувшим голосом отозвался француз. — Да, господин полковник?

— Я вовсе не полковник, — зло бросил Христиан. Эта наивная лесть способна довести до бешенства!

— Прошу прощения, месье, но в темноте…

— Никто не заставляет вас сворачивать с тротуара.

— Да, месье, — согласился француз, не двигаясь с места.

— Идите сюда, — приказал Христиан. — Идите на тротуар.

— Слушаюсь, месье. — Француз боязливо ступил на тротуар. — Вот мой пропуск. Все документы у меня в полном порядке.

— Мне не нужны ваши проклятые документы!

— Как прикажете, месье, — покорно пробормотал француз.

— Марш домой! — крикнул Христиан.

— Слушаюсь, месье.

Француз поспешил прочь, и Христиан отправился дальше. «Новая Европа! — усмехнулся он. — Мощная федерация динамичных государств! Уж только не с таким человеческим материалом, как этот». Скорее бы закончилась война. Или пусть бы его послали туда, где слышен гром орудий. А всему виной гарнизонная жизнь — наполовину штатская, наполовину военная, со всеми недостатками той и другой. Она разлагает душу человека, убивает все его стремления, подрывает веру в себя. Но может быть, ходатайство о зачислении в офицерскую школу будет удовлетворено, его произведут в лейтенанты, направят в Россию или в Африку, и с нынешней жизнью будет покончено?

Христиан подал рапорт три месяца назад, но до сих пор не получил ответа. Наверное, рапорт лежит в куче бумаг на письменном столе у какого-нибудь жирного ефрейтора в военном министерстве.

Но как все это не похоже на то, что он ожидал встретить, уезжая из дома, и даже совсем недавно, в день вступления в Париж… Христиан вспомнил рассказы о прошлой войне. Нерушимая, возникшая под огнем солдатская дружба, суровое сознание выполненного долга, взрывы энтузиазма. Он припомнил окончание «Волшебной горы»[21]Роман немецкого писателя Томаса Манна (1875—1955). — Ганс Касторп, под огнем французов с песней Бетховена на устах перебегающий покрытый цветами луг… Не так бы нужно было закончить книгу. Следовало добавить главу, в которой Касторп примеряет в интендантском складе в Льеже огромные, не по размеру ботинки и уже не поет песен.

А миф о солдатской дружбе! По дороге в Париж ему одно время казалось, что они с Брандтом смогут стать друзьями. То же самое он подумал даже о Гарденбурге, когда они направлялись по Итальянскому бульвару на площадь Оперы. Однако Брандт получил производство, стал важным молодым офицером, имеет в Париже отдельную квартиру и сотрудничает в армейском журнале. Что касается Гарденбурга, то он оказался даже хуже, чем думал о нем Христиан в дни солдатской муштры. Да и остальные… Самые настоящие свиньи — никуда не денешься. Они денно и нощно благодарят бога, что находятся в Ренне, а не под Триполи или под Киевом, ведут грязную спекуляцию с французами и откладывают кругленькие суммы на случай послевоенной депрессии. Как же можно дружить с подобными людьми? Самые настоящие дезертиры, ростовщики в военной форме! Как только возникала угроза, что человека отправят на фронт, он пускал в ход все свои связи, подкупал полковых писарей, шел на все, только бы остаться в тылу.

Христиан служил в десятимиллионной армии, но никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Во время следующего отпуска он отправится в Берлин, в военное министерство. Он найдет там знакомого полковника, с которым работал в Австрии еще до аншлюса[22] Аншлюс — насильственное присоединение Австрии к фашистской Германии в марте 1938 года., и попросит перевести его в одну из частей действующей армии. Он согласится поехать на фронт даже в качестве рядового…

Дистль взглянул на часы. До явки в канцелярию роты оставалось еще двадцать минут. На другой стороне улицы он заметил кафе, и ему вдруг захотелось выпить.

Открыв дверь. Христиан увидел четырех солдат, распивающих за столом шампанское. По всему было видно, что пьют они давно: раскрасневшиеся лица, расстегнутые мундиры… Двое из них были небриты.

«Пьют шампанское! — со злостью отметил Христиан. — Уж конечно, не на солдатское жалованье. Наверное, продают французам краденое немецкое оружие. Правда, французы пока не пустили его в ход, но, кто знает, что будет дальше? Даже к французам может вернуться мужество… Немецкая армия превратилась в огромную банду спекулянтов кожей, боеприпасами, нормандским сыром, вином и телятиной. Если немецкие солдаты пробудут во Франции еще года два, то лишь по форме можно будет отличить их от французов. Вот она, коварная и низкая победа галльского духа».

— Вермут! — приказал Христиан владельцу кафе, тревожно поглядывавшему из-за стойки бара. — А впрочем, лучше коньяк.

Прислонившись к стойке, Христиан смотрел на солдат. Шампанское, вероятно, было скверное. Брандт как-то рассказывал ему, что французы часто наклеивают самые громкие ярлыки на самое отвратительное вино. Это была своего рода месть французов ненавистным бошам, поскольку те не могли разобраться в обмане, месть тем более приятная для французов, что они извлекали из нее двойную выгоду: проявляли свой патриотизм и получали немалые барыши.

Заметив, что Христиан наблюдает за ними, солдаты смутились и поубавили тон, не забывая, однако, о своем шампанском. Один из солдат виновато провел рукой по небритым щекам. Хозяин поставил перед Христианом коньяк. Потягивая вино, Христиан с тем же мрачным видом продолжал наблюдать за солдатами. Один из них вытащил бумажник, чтобы расплатиться за очередную бутылку, и Христиан увидел, что он битком набит небрежно сложенными франками. Боже мой! И ради таких бандитов другие немцы штурмуют русские позиции? Ради этих жирных лавочников немецкие летчики гибнут над Лондоном?

— Эй, ты! — крикнул Христиан. — Подойди-ка сюда!

Солдат растерянно-взглянул на товарищей, но те молча уставились в свои бокалы. Солдат медленно встал и сунул бумажник в карман.

— Пошевеливайся! — яростно заорал Христиан. — Сейчас же иди сюда!

Побледневший солдат, шаркая ногами, подошел к Христиану.

— Как ты стоишь? Встать смирно!

Перепуганный солдат вытянулся и замер.

— Фамилия? — отрывисто спросил Христиан.

— Рядовой Ганс Рейтер, господин унтер-офицер, — заикаясь, пробубнил солдат.

Христиан вынул карандаш и клочок бумаги и записал.

— Часть?

— Сто сорок седьмой саперный батальон. — Рейтер с трудом проглотил слюну.

Христиан снова записал.

— В следующий раз, рядовой Рейтер, когда пойдешь пьянствовать, потрудись побриться и держать мундир застегнутым. И еще: помни, что при обращении к начальникам следует стоять по стойке «смирно». Я сообщу о тебе куда следует для наложения дисциплинарного взыскания.

— Слушаюсь, господин унтер-офицер.

— Можешь идти.

Рейтер облегченно вздохнул и вернулся к столу.

— И вы тоже приведите себя в надлежащий вид, — зло крикнул Христиан сидевшим за столом солдатам.

Солдаты молча застегнули мундиры.

Христиан повернулся к ним спиной и взглянул на хозяина.

— Еще коньячку, господин унтер-офицер?

— Нет.

Христиан допил коньяк, бросил несколько бумажек на стойку и вышел, не оглянувшись на притихших в углу солдат.



Гарденбург в фуражке и перчатках сидел в канцелярии. Выпрямившись, словно он ехал верхом на лошади, лейтенант рассматривал висевшую на противоположной стене комнаты карту. Это была выпущенная министерством пропаганды карта России с линией фронта по состоянию на вторник прошлой недели, вся испещренная победными черно-красными стрелками. Канцелярия размещалась в старом здании французской полиции. Под потолком горела маленькая лампочка. С целью светомаскировки окна и ставни были закрыты. В комнате было душно, и казалось, что в спертом воздухе витают тени всех перебывавших здесь жуликов и воришек.

Войдя в канцелярию, Христиан заметил, что у окна, неловко переминаясь с ноги на ногу и искоса поглядывая на Гарденбурга, стоит маленький, невзрачный человек в форме французской милиции. Христиан вытянулся и отдал честь. «Нет, — подумал он при этом, — так не может продолжаться вечно, этому должен когда-нибудь наступить конец…»

Гарденбург даже не взглянул на него, и Христиан застыл в ожидании, не сводя глаз с лейтенанта. Он хорошо изучил своего начальника и не сомневался, что тот знает о его присутствии.

Наблюдая за Гарденбургом, Христиан чувствовал, что ненавидит этого человека сильнее, чем любого из своих врагов, сильнее, чем вражеских танкистов и минометчиков.

Гарденбург взглянул на часы.

— Так-с, — протянул он. — Унтер-офицер явился вовремя?

— Так точно, господин лейтенант.

Гарденбург подошел к заваленному бумагами письменному столу и уселся за него.

— Вот тут сообщаются фамилии и даны фотографии трех лиц, которых мы разыскиваем, — начал он, взяв одну из бумаг. — В прошлом месяце они были вызваны для отправки на работу в Германию, но до сих пор уклоняются от явки. Этот господин… — он небрежно, с презрительной миной кивнул в сторону француза, — этот господин якобы знает где можно найти всех троих.

— Да, господин лейтенант, — подобострастно подтвердил француз. — Совершенно верно, господин лейтенант.

— Возьмите наряд из пяти солдат, — продолжал Гарденбург так, словно француза и не было в канцелярии, — и арестуйте этих людей. Во дворе стоит грузовик с шофером. Солдаты уже в машине.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

— А ты, — обратился Гарденбург к французу, — убирайся отсюда.

— Слушаюсь, господин лейтенант, — чуть не задохнувшись от избытка рвения, ответил француз и быстро выскочил за дверь.

Гарденбург снова принялся рассматривать карту на стене. В комнате было очень жарко, и Христиан весь вспотел. «В немецкой армии столько лейтенантов, — подивился он, — а меня угораздило попасть именно к Гарденбургу!»

— Вольно, Дистль, — бросил Гарденбург, не оборачиваясь.

Христиан переступил с ноги на ногу.

— Все в порядке? — спросил офицер, словно продолжал начатую ранее беседу. — Вы получили все отпускные документы?

— Так точно, господин лейтенант, — ответил Христиан. «Ну вот, — пронеслось у него в голове, — сейчас он отменит мой отпуск. Это просто невыносимо!»

— Вы заедете в Берлин по пути домой?

— Да, господин лейтенант.

Гарденбург кивнул, все еще не отводя глаз от карты.

— Счастливец! Две недели среди немцев, не видеть этих свиней. — Он резким кивком головы указал на то место, где только что стоял француз. — Я четыре месяца добиваюсь отпуска, — с горечью продолжал он. — Но, оказывается, без меня тут невозможно обойтись, я, видите ли, слишком важная персона… — Лейтенант горько усмехнулся. — Скажите вы могли бы оказать мне услугу?

— Конечно, господин лейтенант, — поспешил заверить его Христиан и тут же мысленно выругал себя за такое рвение.

Гарденбург вынул из кармана связку ключей, открыл один из ящиков стола, достал небольшой, аккуратно завязанный сверток и снова тщательно запер ящик.

— Моя жена живет в Берлине. Вот ее адрес, — он передал Христиану клочок бумаги. — Мне удалось… раздобыть… кусок замечательного кружева, — лейтенант небрежно пощелкал пальцем по свертку. — Исключительно красивое черное кружево из Брюсселя. Моя жена очень любит кружева. Я надеялся передать ей сам, но мой отпуск… Вы же знаете. А почта… — Гарденбург покачал головой. — Должно быть, все воры Германии теперь работают на почте. После войны, — внезапно загорелся он, — нужно будет провести тщательное расследование… Впрочем… я подумал, если это не доставит вам особых хлопот, тем более что моя жена живет совсем недалеко от вокзала…

— Я буду рад выполнить ваше поручение, — прервал его Христиан.

— Благодарю. — Гарденбург вручил Христиану сверток. — Передайте жене мой самый нежный привет. Можете даже сказать, что я постоянно думаю о ней, — криво улыбнулся он.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

— Очень хорошо. Ну, а теперь относительно этих людей, — он ткнул пальцем в лежащую перед ним бумагу. — Я знаю, что могу положиться на вас.

— Так точно, господин лейтенант.

— Я получил указание, что отныне в подобных делах рекомендуется проявлять больше строгости — в назидание всем остальным. Накричать, пригрозить оружием, хорошенько стукнуть… Ну, вы, надеюсь, понимаете.

— Да, господин лейтенант, — ответил Христиан, машинально прощупывая мягкое кружево в свертке, который он осторожно держал в руках.

— Все, унтер-офицер. — Гарденбург повернулся к карте. — Желаю вам хорошо провести время в Берлине.

— Спасибо, господин лейтенант. — Христиан поднял руку. — Хайль Гитлер!

Но Гарденбург мысленно уже двигался в стремительно несущемся танке по дороге на Смоленск и лишь небрежно махнул рукой. Выйдя из канцелярии. Христиан затолкал кружево под мундир и тщательно застегнулся на все пуговицы, чтобы сверток как-нибудь не выпал.



Первые двое, фамилии которых были указаны в списке Христиана, скрывались в заброшенном гараже. При виде вооруженных солдат они только горько усмехнулись и, не оказав никакого сопротивления, вышли из гаража.

По второму адресу милиционер-француз привел их в район трущоб. В доме пахло канализацией и чесноком. Подросток — немцы стащили его с кровати — уцепился за мать, и оба истерически разрыдались. Мать укусила одного из солдат, и тот ударом в живот сбил ее с ног. За столом, уронив голову на руки, плакал старик. В общем, все получилось отвратительно. В той же квартире они обнаружили в шкафу еще одного человека, как показалось Христиану, еврея. Документы у него оказались просроченными, он был так напуган, что не мог отвечать на вопросы. Сначала Христиан решил оставить его в покое. В конце концов, его послали арестовать трех юношей, а не задерживать всех подозрительных лиц. Если подтвердится, что этот человек еврей, его отправят в концлагерь, иными словами на верную смерть. Но человек из милиции не спускал с Христиана глаз.

— Еврей! — шептал он. — Это еврей!

Конечно, он все расскажет Гарденбургу, тот немедленно вызовет Христиана из отпуска и обвинит его в нарушении служебного долга.

— Придется вам отправиться с нами, — сказал он неизвестному.

Тот был полностью одет и, видимо, даже спал в ботинках, готовый скрыться при малейшей тревоге. Он растерянно оглянулся вокруг, посмотрел на пожилую женщину, которая, держась за живот, стонала на полу, на старика, который сидел за столом и плакал, опустив голову на руки, на распятие, висевшее над письменным столом. Казалось, он прощался со своим последним убежищем перед тем, как уйти на смерть. Он пытался что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил побелевшими губами.

Вернувшись в полицейские казармы, Христиан с чувством облегчения передал арестованных дежурному офицеру и сел за стол Гарденбурга писать рапорт. Все это дело заняло немногим более трех часов. Он уже дописывал рапорт, когда его внимание привлек исступленный вопль, донесшийся откуда-то из глубины здания. «Варвары! — нахмурился он. — Стоит только человеку стать полицейским, и он тут же превращается в садиста». Он решил было пойти прекратить пытки и уже поднялся со стула, но тут же раздумал. Возможно, там присутствует какой-нибудь офицер, и тогда ему не миновать нагоняя за то, что он вмешивается не в свои дела.

Христиан оставил рапорт на столе Гарденбурга, чтобы тот утром сразу же увидел его, и вышел из здания. Стояла чудесная осенняя ночь, в небе, высоко над домами, горели яркие звезды. Ночью город выглядел гораздо привлекательнее, а освещенная луной большая, геометрически правильная, безлюдная в эти часы площадь перед ратушей была даже красива. Неторопливо шагая по мостовой, Христиан подумал, что, в конце концов, не так уж тут плохо, особенно если учесть, что он мог оказаться в каком-нибудь захолустье похуже этого.

Недалеко от набережной он свернул в одну из боковых улиц и позвонил в дом Коринны. Консьержка с ворчанием открыла дверь, но, увидев его, почтительно умолкла.

Христиан поднялся по скрипучим ступенькам старой лестницы и постучался. Дверь сразу же открылась, словно Коринна не ложилась спать, поджидая любовника. Она ласково поцеловала Христиана. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, и, прижимая женщину к себе, Христиан почувствовал сквозь тонкую ткань теплоту ее согретого сном тела.

Коринна, крупная женщина с пышной копной крашеных волос, была женой французского капрала, взятого в плен в 1940 году под Мецем. Сейчас его держали в трудовом лагере где-то в районе Кенигсберга. Впервые Христиан встретил ее в кафе месяцев семь назад. Тогда она показалась ему чувственной и необыкновенно привлекательной. В действительности же Коринна оказалась самой заурядной особой — привязчивой и добродушной. Часто, лежа рядом с Коринной на огромной двуспальной кровати французского капрала, Христиан думал, что за таким добром не стоило ездить во Францию. В Баварии и Тироле наверняка найдется миллионов пять таких же дебелых медлительных крестьянок. Очаровательные, живые и остроумные француженки, воспоминания о которых заставляли быстрее биться сердце каждого, кто хоть раз бродил по пестрым улицам Парижа и южнофранцузских городов, просто не встречались Христиану.

«Да, — думал он, опустившись в массивное резное ореховое кресло в спальне Коринны и снимая ботинки, — видимо, такие женщины предназначены только для офицеров». Он с раздражением вспомнил, что его ходатайство о зачислении в офицерскую школу так и затерялось где-то в канцелярских дебрях бюрократической армейской машины. А тут еще… Христиан с трудом скрыл гримасу отвращения, заметив, как деловито, по-семейному, Коринна укладывается в кровать. Выключив свет, Христиан открыл окно, хотя Коринна, как и все французы, страшно боялась свежего ночного воздуха. Только он улегся рядом с Коринной, как в ночном небе послышался далекий пульсирующий гул моторов.

— Милый… — начала было Коринна.

— Ш-ш! — остановил ее Христиан. — Слушай!

Они стали прислушиваться к нарастающему гулу моторов. Он возвещал о возвращении летчиков из мрачных и холодных глубин английского неба, о возвращении оттуда, где над Лондоном судорожно метались, перекрещиваясь, лучи прожекторов, о возвращении после отчаянной игры со смертью среди аэростатов заграждения, ночных истребителей и рвущихся снарядов. И снова, как и в кинотеатре, когда он увидел падающего на русскую землю солдата, Христиан почувствовал, что готов разрыдаться…



Когда Христиан проснулся, Коринна уже встала и приготовила завтрак. Она подала ему белый хлеб, который он принес из пекарни офицерской столовой, и жидкий черный кофе. Кофе был, конечно, эрзацем, и, сидя в полутемной кухне и прихлебывая из чашки, Христиан чувствовал, как у него сводит рот. Заспанная, растрепанная и неопрятная, Коринна двигалась по кухне с неожиданной для своей полноты легкостью. Когда она опустилась на стул напротив Христиана, ее халат раскрылся, и он увидел грубую, бледную кожу на ее груди.

— Милый, — начала она, шумно втягивая в себя кофе, — ты не забудешь меня в Германии?

— Нет.

— Ты вернешься через три недели?

— Да.

— Это точно?

— Да, точно.

— И ты привезешь что-нибудь своей маленькой Коринне? — неуклюже кокетничала она.

— Да, что-нибудь привезу.

Лицо Коринны расплылось в улыбке. Она постоянно выпрашивала то новое платье, то мясо с черного рынка, то чулки, то духи, то немного денег, чтобы обновить обивку кушетки…

«Вот вернется из Германии супруг-капрал, — брезгливо скривился Христиан, — и обнаружит, что его женушку тут совсем неплохо снабжали. Если он вздумает заглянуть в шкафы, то, несомненно, пожелает задать ей несколько вопросов».

— Милый, — продолжала Коринна, энергично разжевывая смоченный в кофе хлеб, — я договорилась с деверем, что после твоего возвращения из отпуска вы обязательно встретитесь.

— Это еще зачем? — Христиан озадаченно взглянул на Коринну.

— Но я же тебе рассказывала о нем. Это мой деверь, у него молочная ферма: молоко, яйца, сыр. Он получил от маклера очень хорошее предложение и сможет заработать целое состояние, если война затянется.

— Чудесно. Рад слышать, что твоя семья процветает.

— Милый… — Коринна укоризненно взглянула на него. — Ну не будь же таким! Все не так просто, как тебе кажется.

— Что ему нужно от меня?

— Все дело в том, как доставлять продукты в город. — Коринна словно оправдывалась перед Христианом. — Ты же сам понимаешь, патрули на дорогах и при въездах в город, постоянные проверки… В общем, тебе понятно…

— Ну и что же?

— Вот он и спросил меня, не знаю ли я какого-нибудь немецкого офицера…

— Я не офицер.

— Мой деверь говорит, что подойдет и унтер-офицер и вообще любой, кто может достать пропуск и раза три в неделю по вечерам встречать грузовик за городом и провожать в город…

Коринна встала, обошла вокруг стола и начала гладить Христиана по голове. Его передернуло: она, конечно, и не подумала вытереть свои масляные руки.

— Деверь готов поровну делиться барышами, — многозначительно подчеркнула Коринна. — А позднее, если ты достанешь бензин и он сможет использовать еще два грузовика, ты станешь богатым человеком. Ты же знаешь, что этим занимаются все: твой лейтенант…

— Мне известно, чем занимается мой лейтенант.

«Черт возьми! — мысленно выругался Христиан. — Муж этой женщины гниет в тюрьме, а брат мужа жаждет вступить в грязную сделку с немцем, любовником своей невестки. Вот они, прелести французской семейной жизни!»

— В денежных делах, дорогой, нужно быть практичным, — улыбнулась Коринна, крепко обнимая его за шею.

— Скажи своему паршивому деверю, — громко заявил Христиан, — что я солдат, а не спекулянт.

Коринна опустила руки.

— Ну, знаешь, — жестко заметила она, — незачем зря оскорблять людей. Все другие тоже солдаты, но это не мешает им набивать карманы.

— Я не отношусь к этим «другим»! — крикнул Христиан.

— Ну вот, — жалобно захныкала Коринна, — все ясно: твоя маленькая Коринна уже надоела тебе!

— О, черт! — Христиан быстро надел мундир и пилотку, рванул дверь и вышел.

Свежий, пропитанный тонким ароматом предрассветных сумерек воздух подействовал на него успокаивающе. Все-таки он очень удобно пристроился у Коринны. Не всякому так удается.

«Ладно, — решил он, — дело не спешное, может обождать до возвращения из отпуска».

Христиан зашагал по улице. Он не выспался, но радостное волнение при мысли о том, что в семь часов утра он уже будет сидеть в поезде, уносящем его домой, усиливалось с каждой минутой.



Залитый лучами яркого осеннего солнца, Берлин был чудесен. Вообще-то Христиан не очень любил этот город, но сегодня, проходя по его улицам с чемоданом в руке, он с удовольствием отметил, что царящая в столице атмосфера какой-то уверенности и собранности, щегольская, отлично сшитая форма военных и элегантные костюмы штатских, заметный во всем дух бодрости и довольства приятно отличаются от серости и скуки французских городов, где он провел последний год.

Христиан вынул из кармана бумажку с адресом фрау Гарденбург и вдруг вспомнил, что забыл доложить о том небритом сапере, которого отчитывал в кафе. Ну ничего, он сделает это, когда вернется.

Христиан размышлял, как ему поступить: найти сначала место в гостинице или сразу же отнести сверток жене Гарденбурга. В конце концов он решил, что в первую очередь займется свертком, разделается с поручением лейтенанта, а потом целые две недели будет сам себе хозяин и над ним не будут висеть никакие обязанности, связанные с тем миром, который он оставил в Ренне. Шагая по солнечным улицам, Христиан неторопливо обдумывал программу своего отпуска. Во-первых, концерты и театры. Есть специальные бюро, где солдатам бесплатно дают билеты: ему ведь нужно экономить деньги. Жаль, что сейчас еще рано ходить на лыжах, это было бы лучше всего. Но Христиан ни за что не решился бы опоздать из отпуска. Он давно уже уяснил, что в армии всякое промедление смерти подобно и что если он с опозданием вернется в полк, то уже никогда не сможет рассчитывать на получение отпуска.

Гарденбурги жили в новом внушительного вида здании. В подъезде стоял швейцар в униформе, пол вестибюля покрывали толстые ковры. В ожидании лифта Христиан с удивлением спрашивал себя, как это жена простого лейтенанта ухитряется жить так шикарно.

Лифт остановился на четвертом этаже, Христиан отыскал нужную квартиру и позвонил. Дверь приоткрылась, и он увидел перед собой какую-то блондинку. Волосы у нее были растрепаны, она выглядела так, будто только что поднялась с постели.

— Да? — сухо и неприязненно спросила она. — Что вам нужно?

— Я унтер-офицер Дистль из роты лейтенанта Гарденбурга, — ответил Христиан и подумал: «Неплохо, видно, ей живется, валяется в постели до одиннадцати часов».

— В самом деле? — насторожилась женщина, все еще не решаясь полностью открыть дверь. На ней был стеганый халат из пурпурного шелка. Нетерпеливыми, грациозными движениями женщина то и дело поправляла упрямо спускавшиеся на глаза волосы, и Христиан не мог не отметить про себя: «Недурная штучка у лейтенанта, совсем недурная!»

— Я только что приехал в отпуск, — неторопливо, чтобы успеть получше рассмотреть фрау Гарденбург, объяснял Христиан. Это была высокая женщина с гибкой талией и пышным, красивым бюстом, выделявшимся даже под халатом. — Лейтенант попросил меня передать вам подарок от него.

Несколько секунд женщина задумчиво смотрела на Христиана. У нее были большие, холодные серые глаза, взгляд которых показался Христиану слишком уж расчетливым и взвешивающим. Наконец она решилась улыбнуться.

— Ах так! — воскликнула она, и в ее голосе прозвучали приветливые нотки. — Я вас знаю. Вы тот серьезный, что на ступенях Оперы.

— Что? — опешил Христиан.

— Помните снимок, сделанный в день падения Парижа?

— Ах, да! — вспомнил Христиан и улыбнулся.

— Так заходите же… — Она взяла его за руку и потянула за собой. — Возьмите свой чемодан. Как это мило с вашей стороны навестить меня! Заходите, заходите…

В огромной гостиной с большим, зеркального стекла окном, выходившим на соседние крыши, царил неописуемый беспорядок. На полу валялись бутылки, стаканы, окурки сигар и сигарет, на столе стоял разбитый бокал, а по стульям были разбросаны различные предметы дамского туалета. Фрау Гарденбург обвела взглядом эту картину и сокрушенно покачала головой.

— Ужасно, не правда ли? Но сейчас невозможно держать горничную. — Она переставила с одного стола на другой какую-то бутылку, высыпала в камин содержимое пепельницы, потом снова посмотрела вокруг и в отчаянии воскликнула: — Нет, не могу! Я просто не могу! — и бессильно опустилась в глубокое кресло, вытянув длинные голые ноги в красных на меху домашних туфлях с высокими каблуками.

— Садитесь, унтер-офицер, — пригласила она, — и не обращайте внимания на этот хаос. Я все время твержу себе, что во всем виновата война. — Женщина засмеялась. — После войны я буду жить совсем по-другому и стану образцовой домашней хозяйкой, у которой каждая булавка будет иметь свое место. Ну, а пока… — она жестом обвела комнату, — пока лишь бы выжить. Лучше расскажите мне о лейтенанте.

— Ну что ж, — начал Христиан, тщетно пытаясь вспомнить что-нибудь хорошее или забавное о Гарденбурге и не проболтаться, что у него две любовницы в Ренне и что он один из наиболее крупных и наглых спекулянтов во всей Бретани. — Ну что ж, как вам, очевидно, известно, он очень недоволен…

— Ах, да! — оживилась фрау Гарденбург, наклоняясь к Христиану. — Подарок! Где же подарок?

Христиан неловко рассмеялся, подошел к чемодану и вынул сверток. Наклоняясь над чемоданом, он чувствовал на себе пристальный взгляд фрау Гарденбург. Христиан повернулся к ней, но она не опустила глаз, вводя его в смущение своим прямым, вызывающим взглядом. На губах у нее появилась едва заметная, двусмысленная улыбка. Христиан вручил ей сверток, но фрау Гарденбург даже не взглянула на него, все с тем же упорством гипнотизируя Христиана взглядом. «Она похожа на индианку, — подумал Христиан. — Настоящая дикая индианка».

— Благодарю вас, — наконец сказала она и, отвернувшись, быстрыми, нервными движениями длинных пальцев с наманикюренными ногтями разорвала серую помятую бумагу. — Кружево, — равнодушно проговорила она. — У какой вдовы он его украл.

— Что?!

— Ничего, так! — засмеялась фрау Гарденбург и, словно извиняясь, дотронулась до плеча Христиана. — Я не хочу подрывать авторитет мужа в глазах его подчиненных. — Она набросила кружево на голову, и его мягкие черные складки красиво оттенили ее прямые светлые волосы. — Ну как? — спросила она, близко наклоняясь к Христиану. Дистль был достаточно опытным, чтобы понять выражение ее лица. Он шагнул к фрау Гарденбург, она протянула к нему руки, и Христиан поцеловал ее.

Женщина резко повернулась и, не оглядываясь, не снимая с головы свисавшего до талии кружева, пошла в спальню.

«Ручаюсь, — подумал Христиан, направляясь вслед за ней, — что эта будет поинтереснее Коринны…»



Постель была смята. На полу стояли два стакана, а на стене висела фривольная картина: обнаженный пастушок на склоне холма домогается любви мускулистой пастушки. Фрау Гарденбург была лучше Коринны, лучше любой другой женщины, с которой Христиан когда-либо имел связь; она была лучше американских студенток, приезжавших в Австрию кататься на лыжах; лучше английских леди, которые по ночам тайком убегали из своих отелей на свидания; лучше полногрудых девственниц его юности; лучше девиц легкого поведения из парижских кафе; лучше всех женщин, которых когда-либо рисовало его воображение. «Хотел бы я, — с мрачным юмором подумал Христиан, — чтобы лейтенант поглядел на меня сейчас».

Усталые и пресыщенные, они лежали рядом на кровати, посматривая на свои освещенные лунным светом тела.

— Я ждала твоего прихода с того самого дня, как увидела эту фотографию, — заговорила фрау Гарденбург. Она перегнулась через край кровати и достала наполовину опорожненную бутылку. — Пойди принеси из ванной чистые стаканы.

Христиан послушно встал с кровати. В ванной сильно пахло туалетным мылом, на полу лежала куча грязного розового белья. Разыскав стаканы, он возвратился в комнату.

— Дойди до двери и медленно вернись ко мне, — попросила фрау Гарденбург.

Смущенно улыбаясь, Христиан со стаканами в руках вернулся к двери ванной комнаты и медленно пошел обратно по толстому ковру, испытывая неловкость под испытующим взглядом женщины.

— В Берлине так много толстых старых полковников, — сказала фрау Гарденбург, — что я уже забыла, как выглядит настоящий мужчина. — Она взяла с пола бутылку. — Водка. Один друг привез мне три бутылки из Польши.

Сидя на краю кровати, он держал стаканы, пока она наливала водку. Потом она поставила открытую бутылку на пол. Крепкая жидкость обожгла ему горло. Женщина осушила свой стакан одним духом.

— Ну, вот мы и ожили, — сказала она, снова потянулась за бутылкой и молча наполнила стаканы. — Долго же ты добирался до Берлина, — добавила она, чокаясь с Христианом.

— Я был идиотом. Я не знал, что так получится, — усмехнулся Христиан.

Они выпили. Женщина бросила свой стакан на пол и привлекла к себе Христиана.

— Через час мне нужно уходить, — прошептала она.

Потом, когда, все еще лежа в кровати, они допили бутылку, Христиан встал и отыскал в шкафу другую. Шкаф был заставлен самыми разными винами. Тут была водка из Польши и России, виски, захваченное у англичан в 1940 году, шампанское, коньяк и бургундское в соломенных плетенках, палинка из Венгрии и аквавита, шартрез и херес, бенедиктин и белое бордо. Христиан открыл бутылку и поставил ее на пол у кровати — женщине оставалось только протянуть руку, чтобы взять ее. Она мрачно смотрела на Христиана полупокорными, полуненавидящими глазами.

«Самое волнующее в этой женщине, — внезапно решил Христиан, опускаясь на кровать, — ее взгляд. Наконец-то война принесла мне нечто запоминающееся!»

— Сколько ты намерен еще пробыть здесь? — спросила фрау Гарденбург своим низким голосом.

— В постели?

— В Берлине, — засмеялась она.

— Я… — начал было Христиан и умолк. Он хотел сказать, что собирается прожить в Берлине неделю, а потом уехать на неделю домой, в Австрию, но передумал. — Я пробуду здесь две недели.

— Хорошо, — с мечтательным видом ответила женщина и провела рукой по его коже. — Хорошо, но не совсем. Пожалуй, я переговорю кое с кем из своих друзей в военном министерстве. Неплохо будет, если тебя переведут в Берлин. Как ты думаешь?

— Я думаю, — с расстановкой ответил Христиан, — что это блестящая мысль.

— А сейчас давай выпьем еще. Если бы не война, я так бы и не узнала, что такое водка. — Фрау Гарденбург засмеялась и снова налила ему вина.

— Сегодня вечером после двенадцати. Хорошо?

— Да.

— У тебя нет другой женщины в Берлине?

— Нет, другой женщины у меня нигде нет.

— Бедный унтер-офицер! Бедный лгунишка! А у меня есть лейтенант в Лейпциге, полковник в Ливии, капитан в Абвиле, еще один в Праге, майор в Афинах, генерал на Украине. Я уж не говорю о муже — лейтенанте в Ренне… Так, значит, после двенадцати?

— Да.

— Война… Она разбросала всех моих любовников. Ты — первый унтер-офицер, с которым я познакомилась во время войны. Ты гордишься этим?

— Чепуха.

Она захихикала.

— Сегодняшний вечер я провожу с одним полковником. Он должен подарить мне манто из соболей, которое привез из России. Представляешь, как он изумится, если я вздумаю сказать ему, что дома меня ждет маленький унтер-офицер?

— А ты не говори.

— Я только намекну. Сначала, конечно, получу манто, а уж потом сделаю маленький грязненький намек… Пожалуй, я заставлю их произвести тебя в лейтенанты. Такой способный молодой человек! — Женщина снова хихикнула. — Я вижу, ты смеешься. А я могу сделать это — нет ничего проще… Давай выпьем за лейтенанта Дистля.

Они выпили за лейтенанта Дистля.

— Что ты будешь делать сегодня днем? — поинтересовалась фрау Гарденбург.

— Ничего особенного. Гулять, ждать полуночи.

— Пустая трата времени. Лучше купи-ка мне маленький подарок. — Женщина встала, взяла со стола кружево и набросила его на голову. — Булавка или небольшая брошка будет здесь очень хороша, — сказала она, придерживая кружево под подбородком. — Правда?

— Да.

— На углу Тауентцинштрассе и Курфюрстендамм есть хороший магазинчик. Там продается гранатовая булавка. Мне кажется, она вполне подойдет. Можешь заглянуть в этот магазин.

— Обязательно.

— Ну и чудесно. — Женщина, улыбаясь, скользящей походкой подошла к кровати и, опустившись на одно колено, поцеловала его в шею. — Со стороны лейтенанта было очень, очень мило послать мне кружево! — прошептала она. — Я должна написать ему и сообщить, что оно благополучно доставлено по назначению.



Христиан отправился в магазин на Тауентцинштрассе и купил небольшую гранатовую булавку. Он держал ее в руке, пытаясь представить, как она будет выглядеть на фрау Гарденбург, и ухмыльнулся, вспомнив, что не знает даже имени этой женщины. Булавка стоила двести сорок марок, однако Христиан решил, что сэкономит на чем-нибудь другом. Он нашел около вокзала маленький, дешевый пансион и оставил там чемодан. Это было грязное, переполненное солдатами заведение, но Христиан не придавал этому большого значения, поскольку он не собирался бывать здесь часто.

Матери Христиан послал телеграмму, сообщив, что не может приехать домой, и попросил одолжить двести марок. С тех пор, как ему исполнилось шестнадцать лет, Христиан впервые обращался к матери с подобной просьбой, но он знал, что в этом году его семья неплохо зарабатывает и такая сумма не обременит ее.

Вернувшись в пансион, Христиан лег и попытался уснуть, но тщетно: утреннее приключение не выходило у него из головы. Он встал, переменил белье, побрился и вышел из пансиона. Часы показывали половину шестого, на улице еще было светло. Христиан медленно пошел по Фридрихштрассе, с довольной улыбкой прислушиваясь к доносящейся со всех сторон немецкой речи. Щебетавшие на углах девицы пытались привлечь его внимание и не скупились на откровенные приглашения, но он лишь отрицательно качал головой. Он не мог не заметить, как хорошо одеты эти особы — настоящие меха, прекрасно сшитые пальто.

«Кому-кому, — подумал Христиан, — а девицам легкого поведения захват Франции пошел на пользу».

Не спеша, стараясь продлить удовольствие, Христиан двигался в толпе, больше чем когда-либо раньше уверенный в том, что Германия победит. Серый, унылый Берлин сейчас показался ему веселым, энергичным и несокрушимым.

«Улицы Лондона или Москвы, — подумал он, — наверно, выглядят сегодня совсем иначе. Каждому солдату следовало бы проводить здесь свой отпуск, это оказало бы благотворное влияние на всю армию. Конечно, — мысленно улыбнулся Христиан, — было бы совсем здорово, если бы к каждому отпускнику, едва он сойдет с поезда, прикрепляли какую-нибудь фрау Гарденбург и выдавали по полбутылки водки, но об этом пусть уж позаботится интендантство».

Христиан купил газету и зашел в кафе выпить пива.

Он читал газету, и в ушах его гремела победная музыка духового оркестра. Торжествующие сообщения о тысячах русских, захваченных в плен, о ротах, разгромивших целые батальоны на Северном фронте, о рейдах танковых подразделений, которые по целым неделям, не имея никакой связи с главными силами, громили тылы противника. Тут же была напечатана статья какого-то отставного генерал-майора, который, тщательно анализируя обстановку, предупреждал против излишнего оптимизма. Ранее чем через три месяца, заявлял он, Россия не капитулирует, и необоснованные утверждения о ее близком крахе только наносят вред моральному состоянию фронта и тыла. В передовой статье газета выступала с предупреждением по адресу Турции и США и самоуверенно заявляла, что американцы не дадут втянуть себя в войну, поскольку прекрасно понимают, что она их вовсе не касается. Христиан торопливо просмотрел газету, пробегая только первые строчки статей и заметок. Он в отпуске и не желает думать о подобных вещах хотя бы эти две недели.

С наслаждением потягивая пиво (хотя, по правде говоря, оно показалось ему водянистым), ощущая приятную усталость в теле, Христиан время от времени отрывался от газеты и посматривал на оживленные пары за соседними столиками. За одним из них сидели хорошенькая девушка и военный летчик с двумя золотыми нашивками на груди. При взгляде на летчика Христиан ощутил мимолетное чувство зависти. Насколько же приятнее должны казаться и отпуск, и это кафе человеку, вновь почувствовавшему под ногами твердую землю после жарких воздушных боев, чем ему, оставившему позади лишь полицейские казармы, язвительные насмешки лейтенанта Гарденбурга да двуспальную кровать Коринны, жены французского капрала.

«Нет, я должен переговорить с полковником Мейстером из военного министерства, — подумал Христиан без особой, впрочем, уверенности, что выполнит свое решение. — Пусть меня переведут в действующую армию. Да, да. Я схожу к нему через несколько дней, как только прояснится обстановка…»

Христиан отыскал страницу, посвященную музыке. В этот вечер должно было состояться четыре концерта. С какой-то тоскливой радостью он прочитал, что на одном из них будет исполняться квинтет с кларнетом Моцарта.

«Вот туда я и отправлюсь: лучший способ убить время до полуночи».

Швейцар в вестибюле дома, где находилась квартира Гарденбургов, сообщил ему:

— Фрау еще не вернулась, но я получил распоряжение впустить вас.

Они поднялись в лифте, причем оба хранили серьезный, невозмутимый вид. Швейцар открыл квартиру своим ключом и деловито сказал:

— Доброй ночи, господин унтер-офицер!

Христиан медленно вошел в квартиру. Шторы были задернуты, и горел свет. После его ухода гостиную прибрали, и теперь, обставленная по самой последней моде, она выглядела нарядной.

«Глядя на Гарденбурга, — философствовал Христиан, — никак нельзя себе представить, что он мог жить в такой квартире. Его образ связывается скорее со старой темной мебелью, жесткими стульями, плюшем и полированным орехом».

Христиан прилег на кушетку. Он чувствовал себя усталым, музыка нагнала на него тоску. В переполненном зале было слишком жарко, и после первых приятных минут его стало неудержимо клонить ко сну. Исполнение казалось ему серым и безвкусным, он почти не слушал музыку: перед его полузакрытыми глазами неотступно стоял образ фрау Гарденбург, стройной, обнаженной. Христиан с наслаждением вытянулся на кушетке и сразу же уснул.

Его разбудили чьи-то голоса. Христиан открыл глаза и взглянул вверх, щурясь от яркого света. Фрау Гарденбург стояла около кушетки с какой-то женщиной и с улыбкой смотрела на него.

— Мой бедный, усталый унтер-офицер! — воскликнула фрау Гарденбург, наклоняясь и целуя его. На ней было дорогое манто. От нее пахло вином. Судя по ее потемневшим, расширенным зрачкам, она была пьяна, но усилием воли старалась не поддаваться опьянению. Она полулегла на кушетку и положила свою голову рядом с головой Христиана.

— Дорогой, я привела с собой приятельницу. Элоиза, это унтер-офицер Дистль.

Элоиза улыбнулась ему. Ее глаза тоже блестели каким-то неясным, ровным светом. Не снимая пальто, она опустилась в большое кресло.

— Элоиза живет очень далеко, она не поедет сегодня домой, — объяснила фрау Гарденбург, — а будет ночевать здесь. Вы понравитесь друг другу. Она все о тебе знает.

Фрау Гарденбург подняла руки, и мягкие, широкие рукава манто скатились к ее плечам.

— Тебе нравится? Прелесть, не правда ли?

— Да, очень красиво, — согласился Христиан и сел, испытывая неловкость и смущение. Он не мог отвести глаз от растянувшейся в кресле Элоизы. Та тоже была блондинкой, но, в отличие от фрау Гарденбург, излишне расплывшейся.

— Алло, унтер-офицер, — приветствовала его Элоиза. — А вы миленький!

Христиан протер глаза.

«Пожалуй, надо убираться отсюда, — подумал он. — Мне здесь не место».

— Ты и представить не можешь, сколько трудов мне стоило уговорить этого полковника не заходить сюда, — довольно посмеиваясь, обратилась к нему фрау Гарденбург.

— В следующий раз, когда он вернется из России, я тоже получу меховое манто, — заявила Элоиза.

— Сколько сейчас времени? — спросил Христиан.

— Два… три часа, — ответила фрау Гарденбург.

— Четыре, — уточнила Элоиза, взглянув на часы. — Пора ложиться спать.

— Я думаю, — осторожно заметил Христиан, — я думаю, мне лучше уйти…

— Унтер-офицер!.. — Фрау Гарденбург укоризненно взглянула на Христиана и обняла его, щекоча шелковистым мехом его шею. — Ты не можешь так поступить с нами. Ведь мы столько времени потратили на полковника. Он же сделает тебя лейтенантом.

— Майором! — воскликнула Элоиза. — Мне показалось, что он согласился сделать его майором.

— Нет, пока лейтенантом, — с достоинством поправила подругу фрау Гарденбург. — И, кроме того, тебя прикомандируют к генеральному штабу. Все уже устроено.

— Полковник без ума от Гретхен, — добавила Элоиза. — Он сделает для нее все, что угодно.

«Гретхен! — отметил про себя Христиан. — Так вот как ее зовут!»

— А сейчас надо выпить, — сказала Гретхен. — Дорогой, мы сегодня пьем только коньяк. Ты же знаешь, где шкаф.

Фрау Гарденбург как-то сразу протрезвела и говорила теперь спокойно и рассудительно. Она отбросила со лба волосы и стала посреди комнаты, очень высокая, в роскошном манто и белом вечернем платье. Христиан не мог отвести от нее жадного взора.

— Ну вот, — Гретхен улыбнулась и небрежно прикоснулась кончиками пальцев к его губам. — Так и нужно смотреть на женщину. Неси коньяк, дорогой!

«Ну хорошо, — решил Христиан, — выпью рюмку». И он направился в соседнюю комнату за вином.



Яркий свет разбудил Христиана. Он открыл глаза. Солнечные лучи струились в комнату через огромное окно. Христиан медленно повернул голову. Он лежал один в измятой постели. Его тошнило от запаха духов, страшно болела голова и хотелось пить. В его затуманенном мозгу промелькнули обрывки воспоминаний о прошлой ночи. Он болезненно поморщился и снова закрыл глаза.

Дверь из ванной открылась, и в комнату вошла Гретхен. Она была полностью одета. На ней был черный костюм, волосы были перевязаны черной лентой, как у девочки. Ясные глаза фрау Гарденбург блестели, вся она в лучах яркого утреннего солнца выглядела свежей и какой-то новой. Улыбнувшись Дистлю, Гретхен подошла к нему и присела на край кровати.

— С добрым утром, — мило и скромно проговорила она.

— Здравствуй… — Христиан заставил себя улыбнуться. В присутствии такой опрятной и свеженькой Гретхен он чувствовал себя немощным и убогим.

— А где же другая дама?

— Элоиза? — Гретхен рассеянно погладила его по руке. — Она ушла на работу. Ты ей нравишься. «Да, я ей нравлюсь, — мрачно подумал Христиан, — и ты ей нравишься. Ей нравится любой мужчина, любая женщина, любой дикий зверь, любой, кого ей удается прибрать к рукам».

— А ты что нарядились? — поинтересовался Христиан.

— Мне тоже нужно идти на работу. Не думаешь ли ты, что я позволяю себе лентяйничать в разгар войны? — улыбнулась Гретхен.

— Где же ты работаешь?

— В министерстве пропаганды. — На лице Гретхен появилось серьезное, строгое выражение, которого раньше Христиан не замечал. — В отделе по работе среди женщин.

Христиан от удивления даже заморгал.

— Что же ты там делаешь?

— Пишу речи, выступаю по радио. Вот, например, сейчас мы проводим кампанию. Дело в том, что многие немки — ты был бы поражен, если бы знал, сколько их, — вступают в связь с иностранцами.

— Это с какими же? — озадаченно спросил Христиан.

— Да с теми, которых мы ввозим для работы на заводах, на фермах… Правда, мне не следовало бы разговаривать на эту тему, особенно с солдатами…

— Ничего, ничего, — усмехнулся Дистль. — Я не заблуждаюсь на этот счет.

— Но слухи просачиваются в армию и плохо отражаются на настроении солдат. — Гретхен говорила, словно бойкая маленькая школьница, назубок вызубрившая урок. — По этому вопросу мы получаем длинные секретные доклады от Розенберга. Это ведь очень важно.

— Ну, и что же ты говоришь женщинам? — Христиана по-настоящему заинтересовала эта, новая сторона деятельности Гретхен.

— Все то же, — пожала она плечами. — Нового больше ничего не скажешь… Чистота немецкой крови… Теория расовых признаков… Место поляков, венгров и русских в европейской истории. Труднее всего приходится, когда речь заходит о французах: женщины питают к ним слабость.

— И что же вы рассказываете о французах?

— А мы приводим цифры о распространении венерических заболеваний в Париже и все такое прочее.

— Помогает?

— Не очень, — усмехнулась Гретхен.

— А сегодня что ты собираешься делать?

— Сегодня я провожу радиобеседу с женщиной, которая только что родила десятого ребенка. В ходе беседы генерал вручит ей премию. — Гретхен взглянула на часы и встала. — Мне пора идти.

— Мы встретимся вечером?

— Извини меня, дорогой, но сегодня вечером я занята. — Стоя перед зеркалом, она поправляла прическу.

— Но разве нельзя освободиться? — Христиан возненавидел себя, услышав в своем голосе мольбу.

— Не могу. Из Африки только что приехал мой давнишний приятель — полковник. Он не перенесет, если я откажусь встретиться с ним.

— Может быть, позднее? Когда ты с ним разделаешься…

— Невозможно, — поспешно ответила Гретхен. — Мы идем на большой вечер, и он затянется до глубокой ночи.

— Так, может быть, завтра?

Гретхен с улыбкой взглянула на него.

— Тебе очень хочется?

— Да.

— Ты доволен прошлой ночью? — рассматривая себя в зеркале, она снова занялась своей прической.

— Еще бы!

— Ты очень милый. Ты подарил мне чудесную булавочку. — Гретхен подошла к нему, наклонилась и слегка прикоснулась к нему губами. — Булавка совсем неплохая, но в том же магазине продаются очаровательные сережки, которые к ней очень подходят…

— Ты их получишь, — холодно прервал ее Христиан, испытывая отвращение к самому себе за эту взятку. — Завтра вечером.

Характерным для нее жестом Гретхен дотронулась до его губ кончиками пальцев.

— Ты в самом деле очень, очень мил!

Христиану неудержимо захотелось схватить ее в объятия и прижать к себе, но он понимал, что сейчас этого делать не следует.

— Ну, мне нужно бежать. — Гретхен подошла к двери и остановилась. — Тебе не мешает побриться. В аптечке есть бритва и американское мыло для бритья. — Она улыбнулась. — Они принадлежат лейтенанту, но я знаю, что ты не будешь возражать. — Гретхен помахала рукой и вышла, направляясь на встречу с генералом и с женщиной, только что благополучно разрешившейся десятым ребенком.

Всю следующую неделю Христиан прожил в каком-то тумане. Город с миллионами снующих взад и вперед обитателей, грохот трамваев, рычание автобусов, плакаты у зданий газет, чиновники и генералы в сверкающих формах, проносившиеся мимо в своих длинных бронированных автомашинах, наводнявшие улицы орды солдат, радиобюллетени о захваченных километрах территории и количестве убитых в России — все это казалось ему каким-то нереальным и далеким. Только квартира на Тиргартенштрассе и белое тело жены лейтенанта Гарденбурга были реальными, вещественными. Он купил ей сережки, а затем, снова выклянчив у матери денег, приобрел золотой браслет с цепочкой и свитер, привезенный каким-то солдатом из Амстердама.

У Гретхен появилась привычка вызывать его из пансиона, где он жил, в любое время дня и ночи. Христиан и думать перестал об улицах и театрах и в ожидании звонка телефона, стоявшего внизу, в плохо освещенном холле, целыми днями валялся на койке, чтобы сразу же после вызова мчаться к ней через весь город.

Ее квартира стала для него единственной твердой точкой в призрачном, кружащемся мире. Временами, когда она оставляла его одного, он беспокойно бродил по комнатам, открывал шкафы и ящики столов, заглядывал в письма, рассматривал фотографии, спрятанные среди книг. Христиан всегда был скрытен и уважал чужие секреты, но с Гретхен дело обстояло иначе. Он хотел обладать и ею, и ее мыслями, собственностью, пороками, желаниями.

Квартира была набита разным награбленным имуществом. Экономист вполне мог бы написать историю захвата немцами Европы и Африки только по вещам, небрежно разбросанным по квартире Гретхен и доставленным туда вереницей чинных, обвешанных наградами офицеров в начищенных до блеска сапогах. Иногда они привозили Гретхен домой в больших служебных машинах, и Христиан видел их у главного подъезда, когда ревниво выглядывал из окна квартиры.

Помимо богатого запаса вин, которые Христиан обнаружил в первый же день, здесь были сыры из Голландии, несколько десятков пар французских шелковых чулок, бесконечное множество флаконов с духами, осыпанные драгоценными камнями застежки и старинные кинжалы с Балкан, парчовые туфли из Марокко, корзины с виноградом и персиками, доставленные самолетами из Алжира, три меховых манто из России, небольшой эскиз Тициана из Рима, два свиных окорока из Дании, висевшие в кладовой возле кухни, целая полка с французскими шляпками (хотя Христиан никогда не видел, чтобы Гретхен носила шляпу), прелестный серебряный кофейник из Белграда, массивный, отделанный кожей письменный стол (некий предприимчивый лейтенант ухитрился выкрасть его из загородного особняка в Норвегии и переправить сюда).

Письма, небрежно брошенные на пол или забытые среди валявшихся на столах журналов, пришли из самых дальних концов новой Германской империи. Во всех этих посланиях, хотя они и были написаны в разных стилях — от нежных, лирических излияний молодых ученых, отбывающих службу в Хельсинки, до сухих порнографических записок стареющих профессиональных военных, несущих службу под командованием Роммеля в африканской пустыне, — сквозили нотки тоски и благодарности. В каждом письме содержались обещания привезти то кусок зеленого шелка, купленного в Орлеане, то кольцо, обнаруженное в магазине в Будапеште, то медальон с сапфиром, добытый в Триполи…

В некоторых письмах, иногда просто с легкой иронией, а иногда с намеками на прошлые оргии, упоминалась Элоиза и другие женщины. Однако теперь Христиан даже Элоизу считал почти нормальным человеком, во всяком случае по сравнению с Гретхен. Поведение и образ жизни Гретхен никак не укладывались в рамки обычных представлений. Она выделялась среди всех известных Христиану женщин особенной красотой, неутолимой чувственностью и бешеной энергией. Правда, по утрам она часто принимала бензедрин и другие средства для восстановления так беспечно и буйно растрачиваемых сил или вспрыскивала себе большую дозу витамина В, который, по ее словам, немедленно устранял все последствия похмелья.

Самое поразительное состояло в том, что всего лишь три года назад Гретхен была скромной, молоденькой учительницей географии и арифметики в Бадене. Гарденбург был первым мужчиной в ее жизни, и отдалась она ему только после свадьбы. Накануне войны он привез жену в Берлин и здесь в ночном клубе ее увидел некий фотограф. Он уговорил Гретхен сняться для фотоплакатов министерства пропаганды и не только прославил ее лицо и фигуру на всю страну, но вдобавок и совратил ее. На многочисленных плакатах Гретхен являла собой тип образцовой немецкой девушки, которая добровольно отрабатывает сверхурочные часы на заводе боеприпасов, регулярно посещает нацистские митинги, щедро жертвует в фонд зимней помощи, умело готовит вкусные блюда из эрзац-продуктов.

С того времени и началась ее головокружительная карьера в берлинском высшем свете военного времени. Уже в начале этой карьеры Гарденбург был спешно откомандирован в полк. Теперь Христиан понимал, почему лейтенант считается таким незаменимым в Ренне и почему ему так трудно добиться отпуска. Гретхен получала приглашения на все важные приемы и дважды встречалась на них с Гитлером. Она была в близких отношениях с Розенбергом, хотя и уверяла Христиана, что ничего серьезного между ними нет.

Христиан не осуждал Гретхен. Лежа в своей темной комнате в пансионе в ожидании телефонного звонка, он иногда задумывался над тем, что его мать назвала бы смертным грехом. Христиан давно уже перестал верить в бога. И все же временами какие-то остатки религиозной морали, внушенной ему в детстве до фанатизма богобоязненной матерью, давали о себе знать, несмотря на прожитые годы. В такие минуты он, сам того не желая, резко осуждал Гретхен. Однако Христиан спешил отогнать эти случайные, беспорядочные мысли. О Гретхен нельзя было судить, руководствуясь общепринятыми представлениями о нравственности. Нелепо думать, что такую жадную к жизни, ненасытную женщину с бьющей ключом энергией можно сковать мелочными запретами, налагаемыми обветшалым и отмирающим кодексом морали. Судить о поведении Гретхен по нормам христианской морали — все равно, что судить о птице с точки зрения улитки, осуждать танкиста за нарушение в бою правил уличного движения, применять к полководцу гражданские законы об ответственности за убийство.

Письма Гарденбурга из Ренна, адресованные Гретхен, пустые, холодные, чопорные, напоминали лаконичные военные документы. Читая их, Христиан не мог сдержать улыбку. Он понимал, что если Гарденбург и уцелеет на войне, то по возвращении будет отброшен и забыт, как некая пустяковая деталь в бурном прошлом Гретхен. Что касается своего будущего, то Христиан вынашивал кое-какие планы, хотя и не решался открыто признаться в этом даже самому себе. Однажды вечером за очередной выпивкой Гретхен между прочим заметила, что война окончится месяца через два, и человек, занимающий высокий пост в правительстве (она не стала называть его фамилию), предложил ей поместье в Польше — не тронутый войной замок семнадцатого века и больше тысячи гектаров земли, триста из которых обрабатываются и сейчас.

— Тебе хотелось бы управлять поместьем одной дамы? — лежа на кушетке, полушутливо спросила Гретхен.

— Это было бы замечательно.

— И ты не стал бы переутомлять себя обязанностями управляющего? — продолжала она с улыбкой.

— Что ты! Конечно, нет.

Христиан присел рядом и, подсунув руку под голову Гретхен, поглаживал упругую кожу у нее на шее.

— Ну что ж, посмотрим, посмотрим… Пока все идет неплохо.

«Да, это как раз то, что нужно, — размечтался Христиан. — Огромное поместье, масса денег и Гретхен — хозяйка старинного замка… Они с Гретхен, конечно, не поженятся. Зачем? Он будет своего рода принц-супруг — изящные сапоги для верховой езды, двадцать рысаков в конюшне, из столицы приезжают на охоту великие и сильные новой империи… Вот когда будет самый счастливый момент моей жизни! — мысленно воскликнул Христиан. — Момент, когда в полицейской казарме Ренна Гарденбург открыл ящик стола и достал сверток с черным кружевом».

Христиан теперь уже почти не вспоминал о возвращении и Ренн. Гретхен сообщила ему, что она уже договорилась с одним генерал-майором о его переводе и присвоении ему офицерского звания и что сейчас дело находится в стадии оформления. Гарденбург теперь казался ему жалким призраком далекого прошлого, который, если и появится в будущем, то только на одно упоительное мгновение, чтобы тут же быть выгнанным одной короткой, убийственной фразой.

«Да, это будет действительно счастливейший день моей жизни!» — снова подумал Христиан и с сияющим лицом повернулся, услышав звук открывающейся двери. На пороге стояла Гретхен, одетая в платье из золотистого материала, с небрежно наброшенной на плечи пелериной из норки. Она ласково рассмеялась и протянула Дистлю руки.

— Как это приятно! Вернуться домой после дня тяжелой работы и встретить ожидающего тебя близкого человека!

Христиан подбежал к ней, пинком ноги захлопнул дверь и заключил Гретхен в объятия.



Дня за три до окончания отпуска (Христиан не проявлял никакого беспокойства, поскольку фрау Гарденбург утверждала, что все будет в порядке) в пансионе раздался телефонный звонок, и Христиан побежал вниз. Он сразу узнал голос Гретхен и, улыбаясь, спросил:

— Да, дорогая?

— Замолчи! — голос Гретхен звучал резко, хотя она и говорила шепотом. — Не называй моего имени по телефону!

— Что случилось? — растерянно спросил Христиан.

— Я говорю из кафе. Не звони мне домой и не приходи.

— Но ты же сказала, что сегодня в восемь вечера?

— Я и без тебя знаю, что сказала. Ни сегодня в восемь, ни когда-либо вообще. Вот и все. Больше ко мне не приходи. Прощай.

Послышались гудки отбоя. Христиан тупо посмотрел на аппарат, медленно повесил трубку, поднялся в свою комнату и лег было на койку, но тут же вскочил, надел мундир и вышел из пансиона. «Уйти! Куда угодно уйти, лишь бы не видеть этих стен!» — лихорадочно повторял он.

Растерянный и недоумевающий, бродил Христиан по улицам, снова и снова припоминая все, что сказала ему Гретхен и тщетно пытаясь понять, какими поступками или словами он мог навлечь на себя ее гнев. Накануне они провели самую обычную для них ночь. Гретхен возвратилась домой в час, совершенно пьяная; до двух часов они пили, затем легли спать. Часов в одиннадцать утра, перед уходом на работу, она нежно поцеловала его и сказала:

— Сегодня вечером приходи пораньше. Жду тебя в восемь часов.

Он не слышал от нее ни единого упрека. Христиан бессмысленно вглядывался в темные фасады зданий и в лица торопливо проходивших мимо него людей. Да, единственное, что он мог сделать, это дождаться ее у дома и прямо спросить обо всем.

Часов в семь вечера он занял позицию за деревом на противоположной стороне улицы, напротив входа в дом. Вечер выдался отвратительный, моросил мелкий дождь. Уже через полчаса Христиан весь вымок, но не обращал на это внимания. В половине одиннадцатого в третий раз мимо прошел полицейский и вопросительно посмотрел на него.

— Я жду девушку. — Христиан натянуто улыбнулся. — Она пытается отделаться от майора-парашютиста.

— Война всем создает трудности, — ухмыльнулся полицейский и ушел, сочувственно покачав головой.

Часа в два ночи к дому подкатила одна из хорошо знакомых Христиану служебных машин. Из нее вышли Гретхен и какой-то офицер. Перебросившись несколькими словами, они скрылись в подъезде, а машина тут же ушла.

Сквозь частую сетку дождя Христиан напряженно всматривался в затемненное здание, пытаясь отыскать окно квартиры Гретхен, но в темноте ничего нельзя было различить.

В восемь часов утра длинный автомобиль снова остановился у подъезда. Вскоре из дома вышел офицер, уселся в машину и уехал. «Подполковник», — механически отметил Христиан.

Дождь не переставал. Христиан решил зайти в дом и уже почти пересек улицу, но передумал. «Она рассердится и выгонит меня — и все будет кончено…»

Он возвратился на свой пост за деревом. Форма его вымокла до нитки, глаза слипались от бессонной ночи, но он упрямо всматривался в окно квартиры Гретхен, которое быстро нашел в сером свете утра.

Гретхен вышла в одиннадцать часов. На ней были короткие резиновые боты и легкий плащ с поясом и капюшоном, похожий на маскировочный солдатский халат. Как всегда по утрам, она выглядела свежей и юной, словно школьница. Деловитой походкой Гретхен направилась по улице и свернула за угол. Дистль нагнал ее и притронулся к ее локтю.

— Гретхен!

Женщина нервно обернулась и остановилась.

— Не подходи ко мне! — шепнула она, боязливо озираясь по сторонам.

— Но что случилось? — умоляюще спросил Христиан. — В чем я провинился?

Фрау Гарденбург пошла дальше, и Христиан поплелся за ней.

— Гретхен, дорогая!..

— Я же ясно сказала — не подходи ко мне! Ты что, не понимаешь?

— Но я должен знать, что случилось.

— Меня не должны видеть с тобой. — Она продолжала шагать по улице, глядя прямо перед собой. — Все! Уходи. Ты хорошо провел отпуск, а к тому же у тебя все равно осталось только два дня. Возвращайся во Францию и забудь обо всем.

— Но это же невозможно! Мне надо поговорить с тобой — в любое время и в любом месте.

Из магазинчика на другой стороне улицы вышли два человека и быстро направились в том же направлении, в котором шли Христиан и Гретхен.

— Ну хорошо, — согласилась она. — Сегодня вечером в одиннадцать часов у меня дома. Только не ходи через парадный вход, а иди по черной лестнице, через подвал. Вход с другой улицы. Дверь кухни будет отперта. Я буду дома.

— Хорошо, спасибо. Чудесно!

— А сейчас оставь меня в покое.

Христиан остановился и поглядел ей вслед. Фрау Гарденбург, не оглядываясь, шла по улице быстрой, нервной походкой, мелькая черными ботиками. Перетянутый поясом плащ подчеркивал ее стройную фигуру. Дистль повернулся и побрел в пансион. Не раздеваясь, он бросился на койку и попытался уснуть.



В одиннадцать часов вечера Христиан поднялся по неосвещенной черной лестнице. Гретхен в зеленом шерстяном платье сидела за столом и писала. Она даже не повернулась, когда вошел Христиан.

«Бог ты мой! — мысленно подивился он. — Как она похожа сейчас на своего лейтенанта!» Неслышно ступая, он подошел к столу и поцеловал Гретхен в затылок, ощутив аромат ее надушенных волос.

Гретхен перестала писать и взглянула на Дистля. Ее лицо оставалось серьезным и отчужденным.

— Ты должен был мне сказать! — заговорила она резким тоном.

— Что сказать?

— Ты мог бы доставить мне массу неприятностей! — не слушая его, продолжала Гретхен.

— Но что я сделал? — спросил недоумевающий Христиан, тяжело опускаясь в кресло.

Гретхен вскочила и принялась ходить по комнате с такой быстротой, что платье путалось у нее в ногах.

— Это непорядочно! Сколько мне пришлось из-за тебя вынести!

— Что вынести? — крикнул Христиан. — О чем ты говоришь?

— Не кричи! — огрызнулась Гретхен. — Кто знает, не подслушивают ли нас.

— Может быть, ты объяснишь мне толком, — понизил Христиан голос, — в чем дело?

— Вчера днем, — Гретхен остановилась перед ним, — у нас в учреждении был человек из гестапо.

— Ну и что же?

— А сначала они побывали у генерала Ульриха, — многозначительно добавила Гретхен.

Христиан устало кивнул головой.

— Но кто такой генерал Ульрих?

— Мой друг. Мой очень хороший друг, который из-за тебя, видимо, нажил кучу неприятностей.

— Я в жизни не видел генерала Ульриха!

— Говори тише. — Гретхен подошла к буфету и налила себе полстакана коньяку. Христиану она даже не предложила выпить. — Какая же я дура, что вообще пустила тебя в дом.

— Но скажи, — потребовал Христиан, — какое отношение имеет ко мне генерал Ульрих.

— Генерал Ульрих, — с расстановкой ответила Гретхен после большого глотка коньяку, — это человек, который хлопотал о присвоении тебе офицерского звания и о твоем прикомандировании к генеральному штабу.

— Ну и что же?

— Вчера ему сообщили из гестапо, что тебя подозревают в принадлежности к коммунистической партии. Гестапо интересуется, при каких обстоятельствах он познакомился с тобой и почему проявляет к тебе такое внимание.

— Но что ты от меня хочешь?! — сердито воскликнул Христиан. — Я не коммунист, я член австрийской нацистской партии с тридцать седьмого года.

— Все это гестапо знает не хуже тебя. Но гестапо известно и то, что с тридцать второго по тридцать шестой год ты был членом австрийской коммунистической партии и что вскоре после аншлюса ты чем-то насолил региональному комиссару Шварцу. Кроме того, им известно, что у тебя был роман с американкой, которая в тридцать седьмом году жила в Вене с евреем-социалистом.

Христиан устало откинулся в кресле.

«До чего же это гестапо дотошное, — подумал он, — и все же какая неточная у них информация!»

— В части за тобой ведется постоянное наблюдение, — криво усмехнулась Гретхен, — и гестапо получает ежемесячные доклады о каждом твоем шаге. Тебе, вероятно, будет интересно узнать, что мой муж в своих рапортах характеризует тебя как очень способного и преданного солдата и настойчиво рекомендует направить в офицерскую школу.

— Не забыть бы поблагодарить его по возвращении, — равнодушно отозвался Христиан.

— Разумеется, ты никогда не станешь офицером, — снова заговорила Гретхен. — Тебя даже не пошлют на Восточный фронт. Если твою часть перебросят туда, ты получишь назначение куда-нибудь совсем в другое место.

«Отвратительная западня, из которой нет выхода, — пронеслось в голове у Христиана. — Нелепая, невероятная катастрофа!»

— Вот и все, — услышал он голос Гретхен. — Надеюсь, ты понимаешь, что когда в гестапо узнали о том, что женщина из министерства пропаганды, поддерживающая служебные, дружеские и иные связи со многими высокопоставленными военными и штатскими…

— Да перестань ты! — раздраженно остановил ее Дистль и поднялся. — Ты говоришь, как следователь из полиции!

— Но ты должен войти в мое положение… — Христиан впервые услышал в голосе Гретхен виноватые нотки. — Людей отправляют в концлагеря и не за такие вещи… Ты должен, дорогой, понять мое положение!

— Я понимаю твое положение, — громко сказал Христиан. — Я понимаю положение гестапо, я понимаю положение генерала Ульриха, и все это осточертело мне до смерти! — Он подошел к Гретхен, остановился перед ней и, не сдерживая ярости, спросил: — Ты тоже думаешь, что я коммунист?

— Не имеет значения, дорогой, что я думаю, — уклонилась она от прямого ответа. — А вот в гестапо думают, что ты можешь быть коммунистом или, по крайней мере, что ты не совсем… не совсем надежен. Это важнее того, что думаю я. Пожалуйста, не сердись на меня… — Гретхен теперь говорила мягким, умоляющим голосом. — Другое дело, если бы я была обыкновенной женщиной и выполняла простую, незначительную работу… Я могла бы встречаться с тобой когда угодно и где угодно… Но в моем положении это очень опасно. Тебе не понять этого, ты так долго не был в Германии и не представляешь себе, как внезапно исчезают ничем не провинившиеся люди. Честное слово. Прошу тебя… Не смотри так сердито!..

Христиан вздохнул и снова опустился в кресло. Потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть к этому. Ему вдруг показалось, что он не у себя на родине, что он иностранец, который растерянно бродит по чужой, полной опасностей стране, где каждому сказанному слову придается совсем иной смысл и каждый поступок может вызвать неожиданные последствия. Он вспомнил о тысяче гектаров в Польше, о конюшнях, о поездках на охоту и угрюмо улыбнулся. Хорошо, если ему разрешат снова стать инструктором лыжного спорта.

— Не смотри так… Не отчаивайся, — попросила Гретхен.

— Прости, пожалуйста, — насмешливо осклабился Христиан, — сейчас я запою от радости.

— Не сердись на меня. Я же ничего не могу сделать.

— Но разве ты не можешь пойти в гестапо и рассказать им все? Ты же знаешь меня и могла бы доказать…

Она отрицательно покачала головой.

— Ничего я не могу доказать!

— В таком случае я сам пойду в гестапо, я пойду к генералу Ульриху.

— Не смей и думать об этом! — резким тоном воскликнула фрау Гарденбург. — Ты погубишь меня. Гестаповцы предупредили, чтобы я ни единым словом не проговорилась тебе, а просто перестала с тобой встречаться. Ты только навредишь себе, а мне… Один бог знает, что они сделают со мной! Обещай, что ты никому ничего не расскажешь.

Гретхен выглядела очень напуганной. В конце концов, она и в самом деле ни в чем не виновата.

— Хорошо, обещаю, — сказал он, поднимаясь и медленно обводя взглядом комнату, с которой были связаны самые лучшие дни его жизни. — Ну что ж. — Он попытался усмехнуться. — Не могу пожаловаться, что я плохо провел свой отпуск.

— Мне так жаль, — прошептала Гретхен, ласково обнимая Христиана. — Ты можешь еще побыть…

Они улыбнулись друг другу…

Однако час спустя, когда ей послышался какой-то шум за дверью, она заставила его одеться и уйти тем же путем, каким он пришел, и уклонилась от ответа на его вопрос о следующей встрече.



Закрыв глаза, с застывшим, рассеянным выражением на лице, Христиан сидел в углу переполненного купе поезда, уносившего его в Ренн. Была ночь, все окна были закрыты и задернуты шторами. В вагоне стоял тяжелый, кислый запах людей, которые редко меняют белье, не имеют возможности регулярно мыться, по неделям ходят, спят и едят в одной и той же одежде. Этот запах вызывал у Христиана невыносимое отвращение и действовал на его взвинченные нервы.

«Нельзя ставить культурного человека в такие свинские условия, — мрачно рассуждал он. — Уж в двадцатом-то веке можно бы дать ему возможность хоть подышать чистым воздухом».

Вокруг себя Христиан видел дряблые лица подвыпивших спящих солдат. Сон иногда смягчает грубые черты, придает им нежное, как у детей, выражение. Тут он не видел ничего подобного. Наоборот, эти опухшие, безобразные физиономии казались во сне еще более хитрыми, лживыми и подлыми.

«Нет, надо во что бы то ни стало вобраться из этого положения, — решил Христиан, чувствуя, как у него от отвращения сводит челюсти. Он снова закрыл глаза. — Еще несколько часов — и снова Ренн, лейтенант Гарденбург, тупое, равнодушное лицо Коринны, патрули, плачущие французы, бездельничающие в кафе солдаты… Снова та же проклятая унылая рутина…»

Христиан чувствовал, что он сейчас не выдержит, вскочит на сиденье и закричит во весь голос. А в сущности, что он может изменить? Не в его силах повлиять на исход войны, продлить или укоротить ее хоть на минуту… Всякий раз, когда он закрывал глаза, тщетно пытаясь уснуть, перед ним вставал образ Гретхен — дразнящий и безнадежно далекий… После того памятного вечера Гретхен уклонялась от дальнейших встреч. По телефону она разговаривала мягко, хотя и боязливо, и утверждала, что очень хотела бы встретиться, но… как раз вернулся из Норвегии один ее старинный приятель… (Этот старинный приятель возвращался то из Туниса, то из Реймса, то из Смоленска, и обязательно с каким-нибудь дорогим подарком — где уж Христиану было с ним состязаться.) Что ж, может быть, так и нужно действовать! В следующий раз он приедет в Берлин с кучей денег и купит Гретхен меховое манто, кожаный жакет и новый патефон — все, о чем она говорила. Куча денег — и все будет в порядке.

«Я скажу Коринне, чтобы она привела своего родственника, — продолжал размышлять Христиан, лежа с закрытыми глазами в зловонном, набитом солдатами вагоне и прислушиваясь к стуку колес мчащегося в ночи по французской земле поезда. — Хватит быть дураком. В следующий раз, когда я приеду в Берлин, карманы у меня будут набиты деньгами. Немножко бензину, сказала Коринна, и ее родственник сможет возить свой груз на трех машинах. Хорошо, этот паршивый деверь получит бензин, и незамедлительно».

Христиан примирительно улыбнулся и минут через десять, когда поезд медленно приближался к Бретани, даже ухитрился заснуть.



На следующее утро Христиан явился в канцелярию доложить о своем прибытии и застал там лейтенанта Гарденбурга. Лейтенант показался ему похудевшим и более собранным, словно он только что прошел учебный сбор. Пружинистыми, энергичными шагами он расхаживал по комнате и на уставное приветствие Христиана ответил очень любезной — с его, конечно, точки зрения — улыбкой.

— Хорошо провели время? — дружески поинтересовался он.

— Очень хорошо, господин лейтенант.

— Фрау Гарденбург сообщила мне, что вы передали ей сверток с кружевом.

— Да, господин лейтенант.

— Очень мило с вашей стороны.

— Не стоит благодарности.

Лейтенант взглянул на Христиана (с некоторым смущением, как тому показалось) и спросил:

— Она… хорошо выглядит?

— Прекрасно, господин лейтенант, — серьезно ответил Христиан.

— Хорошо, хорошо. — Сделав нечто похожее на пируэт, лейтенант нервно повернулся к карте Африки, сменившей на стене карту России. — Очень рад. Она слишком много работает, переутомляет себя… Очень рад… Хорошо, что вы успели вовремя воспользоваться отпуском.

Христиан промолчал. Он не испытывал никакого желания вступать с лейтенантом Гарденбургом в утомительный светский разговор. Он еще не видел Коринну, и ему не терпелось поскорее встретиться с ней и сказать, чтобы она немедленно связалась со своим родственником.

— Да, вам очень повезло, — продолжал Гарденбург, неизвестно чему улыбаясь. — Идите-ка сюда, унтер-офицер, — с загадочным выражением сказал он. Гарденбург подошел к грязному окну с решеткой и посмотрел в него. Христиан сделал несколько шагов и остановился рядом.

— Прежде всего я должен предупредить вас, что все это весьма конфиденциально, совершенно секретно. Мне вообще не следовало бы ничего говорить, но мы давно уже служим вместе, и я думаю, что могу положиться на вас.

— Так точно, господин лейтенант, — осторожно подтвердил Христиан.

Гарденбург тщательно осмотрелся вокруг и наклонился к Христиану.

— Наконец-то! — прошептал он торжествующе. — Наконец-то свершилось! Нас перебрасывают. — Он резко повернул голову и взглянул назад. В канцелярии, кроме Гарденбурга и Христиана, находился писарь, но он сидел метрах в десяти от них. — В Африку, — добавил Гарденбург таким тихим шепотом, что Христиан с трудом расслышал. — В африканский корпус. Через две недели. — Его лицо расплылось в улыбку. — Разве это не замечательно?

— Так точно, господин лейтенант, — помолчав, равнодушно согласился Христиан.

— Я знал, что вы будете рады.

— Так точно, господин лейтенант.

— В предстоящие две недели нужно сделать очень много, вам предстоит масса хлопот. Капитан хотел вызвать вас из отпуска, но я считал, что вам будет полезно отдохнуть и вы потом наверстаете упущенное…

— Большое спасибо, господин лейтенант.

— Наконец-то! — торжествующе потирая руки, провозгласил Гарденбург. — Наконец-то! — Невидящим взглядом он уставился в окно; его взору рисовались тучи пыли на дорогах Ливии, поднятые танковыми колоннами, в ушах стоял грохот артиллерийской канонады на побережье Средиземного моря. — Я уже начал было побаиваться, — доверительно сообщил Гарденбург, — что так и не побываю в бою. — Он тряхнул головой, пробуждаясь от сладостного сна, и обычным, отрывистым тоном добавил: — Ну хорошо, унтер-офицер. Вы мне понадобитесь через час.

— Слушаюсь, господин лейтенант, — ответил Христиан и направился было к двери, но вернулся.

— Господин лейтенант!

— Да.

— Разрешите доложить фамилию солдата сто сорок седьмого саперного батальона, совершившего дисциплинарный проступок.

— Сообщите писарю, а я направлю ваш рапорт по команде.

— Слушаюсь, господин лейтенант.

Христиан подошел к писарю и молча наблюдал, пока тот записывал, что по донесению унтер-офицера Христиана Дистля рядовой Ганс Рейтер был одет не по форме и вел себя не так, как подобает солдату.

— Ну, теперь ему влетит, — авторитетно заявил писарь. — Месяц неувольнения из казармы.

— Возможно, — согласился Христиан и вышел. Он постоял некоторое время перед входом в казарму, затем направился к дому Коринны, но на полдороге передумал.

«Зачем? — пожал он плечами. — Зачем мне теперь встречаться с ней?..»

Медленно возвращаясь обратно, Христиан остановился перед высокой, узкой витриной ювелирного магазина. В витрине лежало несколько маленьких колец с брильянтами и золотой кулон с крупным топазом. Драгоценный камень привлек внимание Христиана.

«А ведь эта вещица понравилась бы Гретхен, — подумал он. — Интересно, сколько она стоит?..»


Читать далее

Ирвин Шоу. МОЛОДЫЕ ЛЬВЫ
1 16.04.13
2 16.04.13
3 16.04.13
4 16.04.13
5 16.04.13
6 16.04.13
7 16.04.13
8 16.04.13
9 16.04.13
10 16.04.13
11 16.04.13
12 16.04.13
13 16.04.13
14 16.04.13
15 16.04.13
16 16.04.13
17 16.04.13
18 16.04.13
19 16.04.13
20 16.04.13
21 16.04.13
22 16.04.13
23 16.04.13
24 16.04.13
25 16.04.13
26 16.04.13
27 16.04.13
28 16.04.13
29 16.04.13
30 16.04.13
31 16.04.13
32 16.04.13
33 16.04.13
34 16.04.13
35 16.04.13
36 16.04.13
37 16.04.13
38 16.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть