Тим Пауэрс. Три дня до небытия

Онлайн чтение книги Три дня до небытия Three Days to Never
Тим Пауэрс. Три дня до небытия

Tim Powers

THREE DAYS TO NEVER


Серия «Роман-головоломка»


Печатается с разрешения автора и литературных агентств Baror International, Inc. и Nova Littera SIA

© 2006 by Tim Powers

© Галина Соловьева, перевод, 2017

© Татьяна Веряйская, иллюстрация, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Посвящается Крису и Терезе, с благодарностями Ассафу Ашери, Майку Баксу, Джону Бьереру, Джиму Блэйлоку, Диди Канок, Расселу Галену, Патриции Джиари, Тому Гилкристу, Рани Графф, Джулии Гальперин, Джону Герцу, Джону Ходжу, Варнуму Хани, Пэту Хью, Барри Левину, Брайану и Кэти Маккалеб, Карен Мейснер, Денни Мейеру, Эрику Нилунду, Айе Шачам, Дэйву Сандовалу, Биллу Шейфа, Суниле Сен Гупта, Дэвиду Зильберштейну, Кристине Собреро, Эду Томасу, Вереду Тохтерману, Гаю Винеру, Хэгит Винер, Наоми Винер, Пар Винцелль и Майку Яновичу


Пролог


Я, смерть отца оплакивая горько,

сидел на берегу. Вдруг по волнам

ко мне подкрались сладостные звуки.

Уильям Шекспир. Буря [1]Здесь и далее цитаты из «Бури» в переводе М. Донского.

Скорая помощь, подпрыгнув, вылетела со стоянки у медцентра «Милосердие» и свернула на юг по Пэйн-стрит, мигая красно-голубыми огнями, еле видными в полуденном солнце, и оглашая сиреной безоблачный небосвод. На Ист-Лэйк-стрит скорая свернула налево, уходя от пробок в южной части города, куда сообщения о чудесном явлении ангела в чьем-то телевизоре привлекло в эти выходные сотни паломников.

На мемориальном шоссе Эверетта машина повернула на север и прибавила скорость. Через пять минут город остался позади, и она стала подниматься по узкой асфальтовой ленте через прохладный сосновый лес, а потом шоссе изогнулось к востоку, и над лесными вершинами выросли белые пики Шаста и Шастина.

Когда дорога запетляла по горному склону, движение стало плотнее: фургоны-фольксвагены, походные трейлеры, автобусы, а склоны были усеяны автостопщиками в джинсах и штормовках, с рюкзаками на плечах.

Красно-белая скорая виляла по дороге между другими автомобилями и снова набрала скорость, только когда шоссе выровнялось, проходя мимо кемпинга Банни Флэтс. Парковка Пантер-мидоус в трех милях оттуда была забита легковушками и фургонами, но больница послала радиограмму с предупреждением, и сотрудники Лесной службы расчистили проезд на северный край стоянки, откуда между деревьями уходила в лес колея.

На прогалинах вокруг колеи праздно гуляли, глазели в небо или медитировали, собравшись в круг, люди, из леса долетали крики детей и звон колокольчиков. Двое парамедиков в белом вышли из машины и двинулись с носилками сквозь море бород, седых конских хвостов и пастельных халатов, от которых резко пахло пачулевым маслом, смешанным с ароматом пихты Дугласа, которым пропитался прохладный ветерок. Далеко им идти не пришлось, потому что шестеро мужчин успели соорудить носилки из фланелевых рубашек и веток вишни и сами принесли обмякшее тело с альпийских лугов Скво-мидоу; тело было завернуто в старое бурое армейское одеяло и украшено шастинскими маргаритками и белыми цветами земляники.

Парамедики переложили тело старухи на свои носилки из алюминия и нейлона, и через несколько минут скорая унеслась вниз, уже без сирены. На поляне Скво-мидоу те из гулявших, кто не был занят носилками, гнули в разные стороны свастику из золотой проволоки, разрывали ее руками, так как складного ножика ни у кого не нашлось.

Действие первое

Книги я утоплю


Я все устроил,

заботясь о тебе, мое дитя, —

О дочери единственной, любимой!

Ведь ты не знаешь, кто мы и откуда.

Что ведомо тебе?

Уильям Шекспир. Буря

1

– Не похоже, чтобы он горел.

– Да, – ответил отец, щурясь и заслоняя ладонью глаза. Они остановились посреди заросшего сорняками двора.

– Она точно сказала «сарай»?

– Да. Она мне сказала: «Я сожгла сарай Калейдоскоп».

Дафна Маррити села на траву и, оправляя юбку, рассматривала обветшалую серую халупу в тени раскидистого авокадо. Вздумай хибару кто-то поджечь, она, пожалуй, сгорела бы в одну минуту.

Латаная шиферная крыша просела посередине, а два пыльных окошка в деревянных рамах по сторонам закрытой двери чуть не вываливались из обшитой досками стены – в дождь все это, наверно, протекало насквозь.

Дафна знала по рассказам, что отец с тетей в детстве убегали играть в этот сарай, хоть им и не разрешали. Дверь была такой низенькой, что даже Дафне пришлось бы пригнуться под притолокой, а девочка была не такой уж высокой для своих двенадцати лет.

Наверно, тогда они еще и в школу не ходили, подумала она. А может, дело в том, что я родилась в 1975-м, а нынешние дети растут быстрее, чем в те времена.

– Дерево бы тоже сгорело, – заметила она вслух.

– Тебя сейчас всю муравьи облепят. Может, ей это приснилось. Вряд ли она так… э… пошутила.

Отец хмуро огляделся, его все это явно раздражало. Он вспотел, хотя и нес куртку, перекинув через руку.

– Под кирпичами золото, – напомнила ему Дафна.

– Это ей тоже приснилось. Знать бы, где она.

На стук в парадную дверь никто не отозвался, но, обогнув дом и толкнув калитку на задний двор, они увидели под навесом для машины, в желтой тени гофрированной стеклопластиковой крыши, старый зеленый «Рамблер-универсал». Дафна села, положив ногу на ногу, и посмотрела на отца, щурясь от солнца.

– Почему она назвала сарай Калейдоскопом?

– Потому что… – отец засмеялся. – Все его так называли. Не знаю почему.

Он собирался сказать что-то еще, но прикусил язык. Дафна вздохнула и снова посмотрела на сарай.

– Пойдем кирпичи оттуда поубираем. Я берусь отгонять пауков, – предложила она.

Отец покачал головой.

– Я вижу отсюда, что дверь на засове. Нам бы и здесь околачиваться не следовало, когда Грамотейки нет дома.

Грамотейкой старушку называли в семье, и от этого Дафне она нравилась еще меньше.

– Мы должны, должны разобраться, а вдруг она в самом деле подожгла его, как рассказывала. Вдруг она… – девочка быстро соображала, – вдруг она потеряла там внутри сознание от паров бензина. А может, она имела в виду, что только собирается его поджечь. – И как бы она тогда заперла дверь снаружи?

– А если она упала в обморок за сараем? Она ведь звонила тебе насчет сарая, и на стук в дверь не ответила, и машина на месте.

– Ну… – отец прищурился и покачал головой, а Дафна поспешила продолжить.

– Решись – и нам удастся все! – продекламировала она. – Может, там и вправду золото под кирпичами. У нее ведь была куча денег!

Отец с рассеянной улыбкой подхватил цитату:

– Так решено![2]Дочь и отец цитируют «Макбета». Какие-то деньги она, как я слышал, получила в пятьдесят пятом.

– Сколько же ей тогда было лет?

Дафна, вскочив, принялась отряхивать юбку сзади.

– Думаю, около пятидесяти пяти. Теперь ей, наверное, уже восемьдесят семь. А деньги она держит в банке.

– Только не в банке – она же хиппи!

Дафна и в двенадцать лет побаивалась своей прабабки, с вечной сигаретой в зубах, с гривой седых волос, со скрежещущим немецким акцентом и морщинистыми щеками, вечно мокрыми от искусственных слез, которые она покупала в «Трифти» в маленьких флакончиках. Дафне никогда не позволяли даже заглядывать к старушке на задний двор, так что сегодня она впервые перешагнула через заднее крыльцо дома.

– Или ведьма, – добавила девочка и заранее, заранее робея перед походом к сараю, взяла отца за руку.

– Она не ведьма, – засмеялся тот. – Да и не хиппи. Она слишком старая, чтобы быть хиппи.

– Она ездила в Вудсток. А ты в Вудстоке никогда не был. – Она, наверное, поехала, чтобы продать свои ожерелья.

– Готова поспорить – в качестве оружия, – сказала Дафна, вспоминая неуклюжие талисманы. Один такой старуха подарила Дафне на седьмой день рождения – ожерелье с каким-то камнем. В тот же день девочка чуть не получила сотрясение мозга, размахивая им направо и налево; когда полгода спустя умер ее любимый кот, она похоронила ожерелье вместе с ним.

Девочка попыталась внушить отцу мысль: «Давай проверим сарай».

– Хиппи не носят оружие. Ладно, пойду загляну за сарай.

Он двинулся вперед, держа дочку за руку и осторожно ступая по сухой траве и высокому зеленому бурьяну. Его коричневые кожаные берцы выжимали из жестких стеблей запах креозота.

– Смотри, куда ступаешь, – посоветовал он через плечо. – Какой только хлам у нее тут не валяется.

– Старый хлам, – отозвалась Дафна.

– Детали автомобильных моторов, обломки кондиционеров, я бы не удивился, увидев средневековый доспех. Может, я возьму тебя на руки? Ты так все ноги исцарапаешь.

– Я хоть и тощая, но для тебя слишкрм тяжелая. Тебя удар хватит.

– Я бы и двух таких девчонок, как ты, унес – по одной на каждом плече.

Они шагнули в тень дерева, и отец отдал Дафне свою коричневую вельветовую куртку.

Он покачал головой, словно осуждая дурацкую затею, потом ломанулся через стену зарослей и скрылся за углом сарая. Дафна слышала, как он цепляется за заднюю стену постройки, ругается и стучит досками.

Сложив его куртку, девочка сунула ее под мышку левой руки и подошла к двери. Свободной правой рукой она взялась за коричневый засов и потянула задвижку. Ржавая железяка, не удержавшись в дереве, отвалилась целиком, вместе с замком.

Через пару секунд из-за дальнего угла появился отец, красный и потный. Его белая рубашка была в пыли и паутине.

– Ну, за домом ее нет, – проговорил он, вытряхивая из волос сухие листья. – По-моему, в сарай она месяцами не заходила. Даже годами. Идем отсюда!

Дафна показала ему ржавый засов и замок, бросила их на землю и вытерла пальцы о розовую блузку.

– Я дверь не ломала, – пояснила она. – Болты просто воткнули в дыры.

– Господи, Дафна, – ответил отец. – Никто тебя ругать не собирается.

– Знаю, дело в том, что замок просто висел кое-как, втиснутый в отверстие; кто-то его выломал, а потом пристроил на место. И еще, – она наморщила нос, – здесь пахнет бензином.

– Не пахнет.

– Честно, я слышу запах!

Оба знали, что обоняние у девочки лучше, чем у отца.

– Просто тебе не терпится начать искать золото.

Все же он, вздохнув, потянул за дверную ручку из фиолетового стекла, и дверь со скрипом распахнулась, проскользив над сухой травой.

– Может, она хранит тут виски, – слегка нервничая, предположила Дафна. – А ночью забирается в сарай и пьет.

Отец рассказывал ей про дядю Бенни, который держал бутылку виски в гараже, и поэтому там же вел все дела.

– Не пьет она виски, – рассеянно возразил отец, пригибаясь, чтобы заглянуть внутрь. – Жаль, мы не взяли фонарика – здесь кто-то половину пола разворотил. – Разогнувшись, он выдохнул. – И я тоже чувствую запах бензина.

Дафна пригнулась и заглянула в полутемный сарай из-под отцовского локтя. Цементная плита, примерно два на два фута, стояла на ребре, прислоненная к полкам у левой стены; видимо, это под ее тяжестью стена выгнулась наружу. Квадратная проплешина черной земли у подножия плиты указывала, откуда ее вывернули. Остальной пол был выложен светлыми кирпичами.

На полу было чисто, не считая сигаретных окурков и валяющейся на кирпичах пары сандалий с подошвами из автомобильных шин.

Резкая бензиновая вонь заглушала запах плесени, которого не могло не быть в этой развалюхе. Дафна разглядела красно-желтую металлическую канистру на деревянной полке у задней стены.

Отец нырнул внутрь и поднял канистру, схватив ее за ручку. Когда он проходил мимо, девочка услышала, как что-то шуршит внутри, да и видно было, что канистра тяжелая. Она обратила внимание, что крышки сверху не было. Неудивительно, что здесь все провоняло, подумала она.

В задней стене виднелось мутное окошко, и Дафна, прошагав по кирпичам и привстав на цыпочки, повернула шпингалет на раме. Задвижка отвалилась, а когда она толкнула окно, оно вывалилось целиком, вместе с рамой, и с глухим стуком упало в густой бурьян. Сухой летний воздух хлынул в неровную квадратную дыру, ероша ее каштановые волосы. Дафна с наслаждением вдохнула.

– Сейчас тут все проветрится, – крикнула она через плечо. – И будет немного светлее.

Слева от двери на металлической тележке стоял телевизор, а сверху на нем – видеомагнитофон. На табло мерцали цифры: 12:00, хотя давно уже шел второй час.

– Время неправильное, – девочка указала на видеомагнитофон отцу, когда тот, пригнув голову, снова вошел в сарай.

– Что?

– Вот, на ее видике. Странно, что здесь есть электричество.

– А, розетки здесь всегда были. Бог знает зачем. Но я впервые вижу, чтобы к ним что-то подключали. Хорошо, хоть не искрит, – бросив взгляд в глубь сарая, отец улыбнулся. – Молодец, что открыла окно.

Дафне показалось, что отец испытал облегчение, когда понял, что «неправильное время» относится к видеомагнитофону. Но спросить, в чем дело, она не успела – отец уже шагнул к полке и взял в руки зеленую металлическую коробку, прежде прятавшуюся за канистрой с бензином.

– Что это? – спросила Дафна.

– Коробка из-под патронов. Хотя я сомневаюсь, что у нее когда-нибудь было ружье. – Отец откинул крышку и наклонил коробку, показав Дафне, что она набита старыми пожелтевшими бумагами. Потом поставил ее ровно и начал перебирать листы.

Дафна покосилась на стоявшую почти вертикально бетонную плиту, а потом присмотрелась повнимательней. На ней налипли влажные комья земли, но в четырех местах грязи не было: когда цемент был еще влажный, на нем четко отпечатались две ладони и две подошвы ботинок. А в тех местах, где грязь осталась нетронутой, она заметила повторяющиеся бороздки – кто-то пытался нацарапать что-то на поверхности.

Положив отцовскую куртку на полку рядом с коробкой для патронов, Дафна шагнула на заплату просевшей под плитой земли и приложила растопыренную правую ладонь к такому же отпечатку – но тут же отдернула руку. Цемент оказался гладким и теплым, как кожа. И влажным.

Ребром туфельки она счистила грязь с нижней части плиты и, отступив назад, прочитала: 12 янв. 1928. Надпись как будто вывели палочкой.

– Пачка старых писем, – произнес у нее за спиной отец. – Штемпели Нью-Джерси. 1933-й, 39-й, 55-й…

– Адресованы ей?

Дафна продолжала счищать грязь пальцами. Рядом с отпечатком подошвы шла длинная гладкая борозда, словно в мокрый цемент вдавили прут. Девочка отметила, что отпечатки подошв на удивление длинные и узкие, к тому же расходятся под углом, как утиные лапки.

– Ух ты, Лизе Маррити! – проговорил отец.

Над отпечатком прута обнаружился грубый шарж на мужчину в котелке и с гитлеровскими усиками.

– Все письма на немецком, – продолжал отец. Дафна слышала, как он перебирает бумаги. – А, нет, есть и по-английски. Уф, какие липкие клапаны конвертов! Она что, их облизывала ?

Дафна сумела разобрать выведенные на поверхности плиты слова – благо бороздки букв были плотно забиты черной землей. «Сиду – с наилучшими пожеланиями». Наконец под ее пальцами отвалился последний ком грязи, и под ним открылось тщательно вырезанное имя: Чарли Чаплин .

Дафна через плечо оглянулась на отца, который все еще был увлечен содержимым металлической коробки.

– Эй, – позвала она.

– Мм?

– Смотри-ка.

Маррити поднял на нее глаза, перевел взгляд на цементную плиту и изменился в лице. Коробку он поставил на полку.

– Что, серьезно? – прошептал он.

Дафна попыталась сострить, но ничего не придумав, просто пожала плечами.

– Не знаю.

Отец не сводил глаз с плиты.

– То есть, разве настоящая не в Китайском театре?

– Не знаю…

Отец взглянул на дочь и улыбнулся.

– Солнышко. А вдруг она настоящая? Может, их сделали две. Она говорила, что была знакома с Чаплином. Она летала в Швейцарию, когда он умер.

– А где он умер?

– В Швейцарии, глупенькая. Я вот думаю, может, эти письма… – отец замолчал, потому что Дафна, опустившись на четвереньки, принялась выворачивать кирпичи по периметру голого квадрата влажной земли.

– Что там? – спросил он. – Золото?

– Она чуть не сожгла сарай, – не поднимая головы, отозвалась Дафна. – Ну как минимум канистру открыла.

– Ну… ты права.

Отец встал рядом с ней на колени – только на кирпичи, а не на землю, с удовольствием отметила Дафна, которой не улыбалось стирать ему брюки, чтобы было в чем завтра пойти на работу, – и тоже вывернул пару кирпичей. Темные волосы падали ему на глаза, а когда отец их откинул, на лбу у него осталось большое грязное пятно. «Отлично, – подумала Дафна. – У него такой вид – у нас такой вид, – будто мы только что прорыли тоннель из тюрьмы». Во влажной земле под одним из кирпичей что-то блеснуло, и девочка очистила ее от грязи – это был кусок проволки толщиной с карандаш. Конец загибался петлей. Дафна просунула в нее палец, чтобы вытянуть целиком, но проволока уходила глубоко под кирпичи.

– Она золотая? – спросила Дафна у отца.

Тот только хмыкнул и продолжил очищать проволоку.

– Похоже на то. Как минимум цвет такой, да и гнется легко.

– Она сказала, чтобы ты достал золото из-под кирпичей, верно? Так что давай…

Снаружи, на улице, трижды прогудела машина, потом мужской голос окликнул:

– Фрэнк?

– Это твой дядя Беннет, – сказал отец, поспешно укладывая кирпичи на место. Дафна принялась помогать ему. Она чуть не захихикала при мысли, что они прячут сокровище от ее тупоумного дядюшки.

Вернув кирпичи на место, отец вскочил на ноги, выгреб из коробки для патронов все бумаги и запихнул их во внутренний карман лежавшей на полке куртки. Потом он вытер руки о рубашку, и Дафна вспомнила, что он говорил про липкие конверты.

– Отойди, – сказал отец, и Дафна отошла за телевизор.

Отец осторожно поставил ногу на черный земляной квадрат и, ухватив плиту за верхний край, потянул ее на себя. Когда плита качнулась вперед, он отскочил, освобождая место. Плита рухнула с тяжелым стуком, разбив один ряд кирпичей. Весь сарай содрогнулся, с подгнившего потолка на них посыпалась черная пыль.

Ближний край плиты, легший на разбитые кирпичи, заметно выдавался над уровнем пола.

– Давай вдвоем, – предложила Дафна, усевшись на кирпичи и упираясь пятками в торчащий край. Отец встал на колени и уперся в плиту руками. – На счет три, – сказал он. – Раз, два, три !

Они с отцом нажали, потом навалились сильнее, и плита наконец сдвинулась, соскользнула на свое изначальное место и легла вровень с кирпичами. Верхняя ее сторона была сухой и гладкой.

Услышав щелчок калитки, ведущей на задний двор, Дафна вскочила, подбежала к видеомагнитофону и нажала кнопку. Механизм зажужжал, а снаружи уже донеслись шаги дядюшки, продиравшегося через бурьян. Потом кассета выскочила, и Дафна, подхватив, бросила ее в сумочку. Отец тем временем поспешно стащил с полки куртку и, просунув руки в рукава, натянул ее на плечи.

– Фрэнк! – голос дядюшки прозвучал прямо возле открытой двери. – Я видел твою машину. Ты где?

– Я внутри, Беннет, – отозвался отец Дафны.

Багровое лицо дядюшки показалось под просевшим косяком. Он отчаянно таращил глаза. Вспотевшие усы стояли торчком, хотя в машине у него должен быть кондиционер.

– Что за хрень? – пронзительно завопил Беннет. – Какого черта тут воняет бензином? – Дафна догадалась, что дядюшке стало неловко за «хрень», и он поспешил загладить ее своим обычным «чертом», хотя и не был британцем. – Ты потащил с собой Дафну!

– Грамотейка оставила открытой канистру, – объяснил отец. – Мы пытались здесь немного проветрить.

– А что это за ужасный грохот был?

Отец через плечо указал большим пальцем на окно.

– Рама вылетела, когда я хотел открыть.

– Тяжеленная, – вставила Дафна.

– Моя бабушка позвонила утром, – ровным голосом рассказывал отец, – и попросила меня съездить проверить сарай. Сказала, что боится пожара, и, учитывая открытую канистру, не без оснований.

От Дафны не ускользнули детали этой полуправды и то, что отец подчеркнул моя бабушка , – Беннет был им родней только через жену.

– Разве что теоретически, – поморщился Беннет, – да и ценного здесь ничего нет, – он присмотрелся к Дафне и ее отцу, только теперь заметив, что их волосы покрыты пылью, а руки перепачканы в грязи. Глаза его округлились. – Что, неужели есть?

Резко рванув руку, он вытащил из сумочки Дафны видеокассету.

– Это что?

Дафна успела прочитать название: «Большое приключение Пи-Ви». Этот фильм она видела в кино два года назад.

– Это моя, – сказала она. – О том, как злые люди украли у Пи-Ви велосипед.

– Моя дочь не воровка, Беннет, – мягко заметил отец. Дафна подумала, что как раз сейчас она и есть воровка.

– Знаю, извини, – Беннет бросил девочке кассету, и Дафна ее поймала. – Но вам не следовало заходить сюда, – продолжал он, пригнувшись и выходя из сарая, – раз уж она умерла, – и уже снаружи он крикнул: – Разве что вместе со мной и Мойрой.

Фрэнк Маррити вышел наружу вслед за ним, не отставала и Дафна.

– Кто умер? – спросил отец.

Беннет нахмурился.

– Твоя бабушка. Ты что, не знал? Умерла полтора часа назад, на горе Шаста. Только что позвонили из больницы, мы с Мойрой летим туда вечером, займемся устройством похорон, – он присмотрелся к зятю. – Ты и вправду не знал?

– На горе Шаста… – Маррити взглянул на часы, – около полудня? Невероятно! Что она могла делать на горе Шаста?

– Общалась с ангелами или что-то вроде того… Ну, так оно и вышло. Она искала там Гармоническое Сближение.

Под слоем грязи и спутанными прядями черных волос лицо Маррити побледнело.

– Где сейчас Мойра?

– Дома, собирается. Так вот, если мы хотим обойтись без судебных постановлений, нам нужно всем договориться…

– Я должен ей позвонить, – отец пошел к дому, и Дафна побежала за ним, сжимая в руке видеокассету про Пи-Ви.

– Там наверняка заперто, – крикнул вслед Беннет.

Отец, не отвечая, достал из кармана брюк связку ключей.

– У тебя ключ? У тебя не должно быть ключа!

Дом Грамотейки был сложен из белого испанского саманного кирпича и покрыт красной черепицей, а задний дворик укрыт под навесом из плюща, переплетенного с виноградом и розами. Над задней дверью висела деревянная табличка с вырезанными вручную буквами: «Здесь всякий живет в безопасности». Дафна удивлялась при виде этой надписи, с тех пор как выучилась читать, и только в прошлом году наткнулась на эту фразу в сказке братьев Гримм «Девушка-безручка». Такая же надпись была на табличке перед домом доброй феи, которая впустила беглянку-королеву с младенцем-сыном.

В тени навеса воздух был прохладнее, а ветерок приносил запах роз. Дафне было любопытно, что чувствует ее отец, узнав о смерти своей бабушки. Они с сестрой остались без родителей еще в раннем детстве – отец сбежал, а мать вскоре после этого погибла в автомобильной аварии – и выросли здесь, у Грамотейки.

Когда отец замер на ступеньках, ведущих к задней двери, девочка заметила, что одно из вертикальных окон рядом с дверью разбито. Сама дверь распахнулась внутрь, едва отец подошел к ней и повернул ручку. От замков здесь никакого проку, подумала Дафна.

– Ты сотрешь отпечатки пальцев! – пропыхтел подоспевший Беннет. – Это, наверное, грабитель разбил окно.

– Грабитель, забравшись через окно, взялся бы за ручку изнутри, – пояснила ему Дафна. – Ее отец трогать не будет.

– Даф, – велел ей отец, – подожди с Беннетом снаружи.

Он вошел в кухню, а дядя остался с девочкой.

– Может, он сам и взломал, – пробормотал Беннет. – Маррити, что с них взять.

– «Дурного слова даже черт о них не скажет!» – отозвалась Дафна. Они с отцом недавно посмотрели «Янки-дудл Денди», и в голове у нее еще крутились слова из песни Джорджа М. Коэна.

Дядя, уже стоя у двери, сердито оглянулся на племянницу.

– С этим Шекспиром ты карьеру не сделаешь. Разве что… – он покачал головой и снова уставился на кухонные двери.

– Я смогу получить место преподавателя литературы, – вежливо ответила девочка, отлично понимавшая, что именно это он имеет в виду, говоря разве что . Ее отец читал курс литературы в Рэдлэндском университете. – Это лучшая работа на свете!

Дядя Беннет был менеджером по выбору натуры для телерекламы и однозначно зарабатывал куда больше денег, чем ее отец.

Дядюшка открыл было рот, но, подумав секунду, захлопнул, решив, как видно, не вступать в спор с девчонкой. Вместо этого он буркнул:

– Ты вся провоняла бензином!

Внутри дома послышались шаги по линолеуму, потом двери широко распахнулись, и показался отец Дафны.

– Если вор тут и побывал, то он уже смылся, – сказал он. – Посмотрим, не осталось ли у нее в холодильнике пива.

– Мы не должны ни к чему прикасаться, – повторил Беннет, однако вместе с Дафной вошел в дом. Внутри было прохладно, в кухне стоял слабый запах бекона, лука и сигарет – как всегда.

Дафна не заметила в комнате никаких перемен с Пасхи – мойка и кухонная стойка без единого пятнышка, посреди стола связка розмарина и сухого чеснока, в углу швабра щетиной вверх – старуха всегда ее так ставила: отпугивала кошмары, если верить отцу.

Беннет поднял с кухонной стойки деловую визитку.

– Видишь? «Такси Белла». Должно быть, вызывала, чтобы доехать до аэропорта, – и он положил карточку на место.

Отец снял трубку желтого телефонного аппарата, висевшего на стене, и пальцем той же руки стал крутить диск. Другой рукой он указал на холодильник.

– Даф, не посмотришь, нет ли там пива?

Дафна потянула ручку огромного зеленого холодильника – он был старше отца, который пошутил как-то, что он похож на «Бьюик» пятидесятых годов, поставленный на попа, – и нашла среди банок с отвратительным черным варевом две банки «Будвайзера».

Одну она сунула в руку отцу, другой помахала дяде.

– Спасибо, «Будвайзер» не пью, – чопорно отказался тот. Дафна пододвинула отцу вторую банку и посмотрела на пробковую доску для записок на стене.

– Ее ключей нет, – заметила она.

– Может быть, у нее в сумочке, – ответил отец и заговорил в трубку:

– Мойра? Что, Грамотейка умерла? Что? Связь плохая. Беннет мне сказал… мы у нее дома. Что? У нее дома , говорю, – он одной рукой вскрыл банку с пивом. – Не знаю. Слушай, а ты уверена? – он сделал большой глоток. – В смысле, звонок не мог быть розыгрышем?

Несколько секунд он молча слушал, потом, отставив банку на кафельную стойку, дотянулся до стоящей на ней электрической кофемолки, щелкнул выключателем, и вертикальный цилиндрик застучал, перемалывая оставшиеся в нем кофейные зерна. Потом снова выключил ее.

– Когда тебе позвонили из больницы? Помедленнее. У-гу. А перезванивала ты им по какому номеру?

Он вытащил из вазочки с карандашами и ручками один карандаш и записал номер на обороте визитки «Такси Белла».

– Еще раз – последние две цифры?.. Так, понял, – он сунул карточку в карман рубашки. – Да, и мне, малышка. Ладно, спасибо, – он передал трубку Беннету. – Хочет поговорить с тобой. Связь плохая – то скрежещет, то глохнет.

Беннет, нетерпеливо покивав, взял трубку и заговорил:

– Просто хотел проверить, вдруг… ты слушаешь?.. вдруг отсюда нужно что-нибудь захватить, свидетельство о рождении…

Тем временем Фрэнк Маррити увел Дафну в темную гостиную.

Скрипка Грамотейки вместе со смычком висела на обычном месте между двумя пергаментами в рамах, испещренными еврейскими письменами, и Дафне, хоть она и побаивалась старухи, вдруг захотелось заплакать при мысли, что Грамотейка никогда уже на ней не сыграет. Девочка вспомнила, как скользил по струнам ее смычок, беря первые четыре ноты одного из ее самых любимых скрипичных концертов Моцарта.

Спустя мгновение следующие шесть нот насвистел ее отец.

Дафна моргнула.

– А, – зашептала она, – ты горюешь по Грамотейке и одновременно злишься на нее… и что-то не так с ее кофемолкой. Я… не понимаю, в чем дело.

Помедлив, отец кивнул.

– Верно, – он поднял бровь, глядя на дочь. – В первый раз с нами такое происходит одновременно.

– Это как включить поворотники на двух машинах. Рано или поздно они начнут мигать синхронно, – тихо проговорила Дафна и посмотрела на отца. – А что не так с ее кофемолкой?

– Потом объясню, – ответил он и заговорил в полный голос поверх ее плеча: – Не думаю, что у бабушки вообще было свидетельство о рождении.

Дафна, обернувшись, увидела входящего в комнату Беннета. Тот нахмурился при виде задернутых штор.

– Да, думаю, в стране Оз не выдают метрик, – согласился дядя. – Окно нам надо бы вставить.

– Можно взять ее «Макиту»[3]Фирма, выпускающая наборы инструментов. и привинтить изнутри кусок фанеры. Думаешь, стоит вызвать полицию? – отец указал рукой на скрипку. – Если здесь и побывал вор, ее Страдивари он не тронул.

Беннет заморгал и уставился на стену.

– Это Страдивари?

– Шучу. Нет. По-моему, здесь все на месте.

– Ужасно смешно! Думаю, полицию можно не вызывать. Но окно вставь – мы уедем все вместе и приезжать будем только вместе, – Беннет пригладил свои усики. – Не знаю, оставила ли она завещание.

– Мы с Мойрой и так наследники. Не верится, что кроме дома, у нее много чего было.

– Ее машина, книги… И кое-что из этих… произведений искусства может представлять для кого-нибудь ценность.

Для каких-нибудь чудиков, подумала Дафна. Она с неожиданной агрессией подумала о кристаллах старушки, о ее медных колокольчиках и картинах с изображением единорогов, глаз на пирамидах, сонных на вид бородачей в балахонах.

– Надо будет все переписать и оценить, – продолжал Беннет. – Она была коллекционеркой, и среди всякого хлама могла случайно наткнуться на что-то ценное. Дважды в день даже сломанные часы показывают точное время.

Дафна почувствовала, как задело ее отца упоминание о сломанных часах в этих стенах. Ей о многом хотелось бы расспросить его, когда они вернутся в свой грузовик.

2

За дребезжащим оконным стеклом, под тонкими стволами пальм, покачивающихся на ослепительном солнце, сверкала река машин, текущая по авеню Ла Бре. Они находились к югу от «Олимпика», к югу от магазинов одежды вокруг «Мелроуза» с их черными и зелеными полотняными козырьками, к югу от старой студии Чарли Чаплина на Сансет, где вы можете лицезреть частные дома на зеленых холмах Голливуда; здесь же, на севере, ютились автомойки и китайские ресторанчики, будочки срочной фотографии и старые многоквартирные дома вроде этого, с огороженными лужайками перед входом. В квартире было душно, все пропахло кофе и сигаретным дымом.

Орен Лепидопт потушил очередную сигарету в кофейной чашке на громоздком столе гостиной и плотнее прижал к уху телефонную трубку.

«Отвечай же! – подумал он. – Звоню по стационарному телефону, понятно же, что разговор секретный». Помимо приглушенной музыки за окнами, в квартире было слышно только тихое щелканье компьютерной клавиатуры на кухне. Наконец в трубке послышался голос Малка:

– Алло?

Лепидопт откинулся на подушки дивана.

– Берт, – заговорил он, – у нас уже рассвело.

После паузы Малк отозвался:

– По-моему, у нас тоже уже день.

– Ну, здесь, сдается мне… как-то посветлее. Сейчас. Мы приняли еще одну сводку из эфира. Думаю, тут происходит кое-что поважнее, чем там, куда ты собирался.

– Вряд ли мне возместят расходы на билет.

– Фиг с ним, с билетом. Ты должен послушать новую запись Сэма.

– Ала баб аллах, – вздохнул Малк.

Лепидопт посмеялся шутке – эта арабская фраза означала приблизительно «будь что будет».

– Так что возвращайся сейчас же. По дороге заедь в автохимчистку, делай остановки и путай следы, остерегайся прицепов, а если вдруг просто заметишь вертолет, гони вперед и бросай машину.

– Ладно. А ты там без меня не разыгрывай Джона Уэйна.

От неожиданности Лепидопт вздрогнул, его локти конвульсивно прижались к ребрам. В трубке стало тихо, и Лепидопт с застывшим лицом положил ее на рычаг.

Не разыгрывай без меня Джона Уэйна. «Берт, Берт, – думал он, – как беззаботно и не осознавая этого ты укорачиваешь мою жизнь! Или, что одно и то же, приближаешь какой-то новый ее рубеж».

Он заставил себя сделать глубокий вдох и выдох.

Тихое щелканье клавиатуры прекратилось.

– Ты смеялся, – заговорил из-за кухонного стола молодой Эрни Боззарис, – а потом будто чёрта увидел. Что он такого сказал?

Лепидопт небрежно махнул левой рукой.

– Не буду я есть борщ на обед, – ворчливо проговорил он. – Он возвращается, никуда не полетит. Будет здесь через полчаса, а то и раньше.

Вдруг смутившись, он спрятал искалеченную правую руку в карман.

Боззарис еще с минуту не сводил с него глаз, потом пожал плечами и снова вернулся к монитору. Эрни еще не исполнилось тридцати, не так давно он закончил академию «Мидраш»; в его черных волосах не было седины, а на узком подбородке, который он брил по несколько раз на дню, все равно просвечивала темная щетина.

– Какой это борщ, – рассеянно заметил он. – Ты же налил в него табаско!

Левой рукой Лепидопт вытряхнул из пачки еще одну «кэмелину» и той же рукой поднес к ней зажигалку. Он глубоко затянулся – теперь у него было еще меньше шансов успеть умереть от рака. Сколько раз он слышал: «Страшно до первого выстрела». И сам убедился в этом двадцать лет назад в Иерусалиме. По крайней мере на какое-то время.

Лепидопт вздохнул.

– Есть изменения? – спросил он, поднимаясь, и понес кофейную чашку на кухню. Его подошвы ступали по кухонному линолеуму так же бесшумно, как по ковру гостиной.

Боззарис повесил свою серую полотняную спортивную куртку на спинку пластикового кресла и закатал рукава рубашки.

– Активность не превышает обычной, – сказал он, не глядя на темно-зеленый экран с проплывающими по нему рядами ярко-зеленого текста. – Правда, мы знаем не всех, кто к этому причастен. Тот, из Нью-Джерси, который пытался проникнуть в тель-авивский процессор «Ханивелл» час назад, использует на VAXе дисковую операционку «Юникс», причем, как и все остальные, он не знает про тройной встроенный аккаунт на этой машине. Я вошел в его комп, залогинившись на «полевом» аккаунте, пароль по дефолту «Сервис».

Он замолчал, сплел длинные тонкие пальцы поверх монитора и потянулся.

– В их мейлах, – продолжил он, – нет ничего, кроме обычной болтовни для отвлечения внимания, при условии, что они действительно что-то скрывают. Серьезные парни, скорее, будут незаметно действовать через реальный бизнес, как мы. Заметного увеличения или сокращения трафика за последние полтора часа не было.

Боззарис добился от института денег на новую модель IBM-80 с 32-битным процессором и смартмодемом Hayes 1200, со скоростью то ли 300, то ли 1200 бод. Лепидопт же привык к стационарным модемам, которые нужно подключать к телефону.

– Подозрительные сообщения поступали?

– Откуда мне знать? Это же турагентство! Куча рейсов отсюда в Лос-Анджелес, которые я скопировал; но для них это, кажется, обычное дело. И, конечно, любой файл может оказаться шифровкой. Однако мне не попадалось ничего типа: «Джонни, это мама, вынь кастрюлю из духовки».

– Шифровкой может оказаться что угодно, – согласился Лепидопт.

– Думаю, им достались разве что помехи от Гармонического Сближения. Сотни тысяч ньюэйджеров, взобравшихся на горные вершины, чтобы взяться за руки и, опустошив сознание, одновременно настроиться на душу планеты.

«Помехи? – размышлял Лепидопт. – Они ведь чем занимаются? Воспроизводят богохульный цимцум ! В начале творения Эн-Соф непознаваемый бесконечный Свет сжимается, освобождая пространство для творения конечных миров, поскольку без такого сжатия ни для чего, кроме Него, не нашлось бы места. А теперь эти жалкие хиппи и мистики пытаются все одновременно сжать свое сознание! Что может возникнуть в образовавшемся вакууме?»

Боззарис словно ответил на его мысли.

– Неизвестно, какие твари сунутся сюда с той стороны, – сказал молодой человек, – когда открываются такие двери.

– Целая толпа из Нью-Джерси пыталась взломать Тель-Авив после того , что произошло в полдень.

Боззарис пожал плечами.

– Едва ли они слушали это на нужной… волне, – возразил он. – Полагаю, что это событие должны были зарегистрировать и другие средства коммуникации. Хотя, конечно, взломать Тель-Авив люди пытаются с разными целями.

– Предположим, это не совпадение, – сказал Лепидопт.

Он подошел к кухонной стойке и налил себе чашку кофе, а потом уставился на плавающий в чашке сигаретный окурок.

Левой рукой он выловил окурок и, бросив его в раковину, потряс пальцами. Потом вздохнул и сделал глоток кофе.

Боззарис ввел Н-> , чтобы отключить телефонную линию, и сразу после этого набрал DT и новый телефонный номер. На модеме вспыхнули светодиодные индикаторы. Лепидопт похлебывал свой кофе, нервно поглядывая в окно, пока Боззарис щелкал клавишами, прокладывая путь через уже знакомые пароли и каталоги. Телефонная связь осуществлялась через целую цепочку мест, и если бы Агентство национальной безопасности обнаружило вторжения Боззариса, их, вероятнее всего, предупредили бы достаточно быстро, чтобы они успели покинуть эту конспиративную квартиру.

Боззарис, немотря на молодость, очень тщательно подходил к вопросам безопасности и всегда проверял свои компьютеры на скрытые «черные ходы» и вторжения. К машине никто, кроме него, не прикасался, но он часто рассказывал Лепидопту о множестве компьютерных угроз, таких, как программы, притворяющиеся стартовой страницей IBM и запрашивающие пароль пользователя, а после введения пароля сохраняющие его и выдающие: «НЕВЕРНЫЙ ПАРОЛЬ, ПОПЫТАЙТЕСЬ ЕЩЕ РАЗ», чтобы пользователь, решив, будто сделал ошибку, повторил ввод, после чего запускается вход, и пользователь даже не подозревает, что его пароль перехватили. Боззарис остерегался таких подвохов и постоянно менял пароли. Он подозревал даже наличие в доме подслушивающих устройств и потому набирал все знаки пароля в одном темпе, не допуская двойного щелчка на парных буквах, а еще, желая убедить возможных любопытных слушателей, что в его пароле больше букв, чем на самом деле, он всегда нажимал пару случайных клавиш после клавиши «ввод».

Боззарис откинулся в кресле.

– Необычной активности среди «особого арабского» сообщества в АНБ не наблюдаю.

Этим эвфемизмом АНБ называло ивритских лингвистов, мониторивших Израиль. Лепидопт с облегчением увидел, что он опять нажимает H-> , прерывая телефонную связь.

Мгновение спустя Боззарис снова застучал по клавишам, а Лепидопт присел на шершавый сейф из серой стали, стоявший у стены рядом с плитой.

Когда затарахтел лепестковый принтер на стойке у него за спиной, он поднялся.

Боззарис отодвинул кресло от монитора и зевнул во весь рот. Потом махнул на принтер.

– Платежные адреса, по которым сегодня заходили парни из Нью-Джерси и Лос-Анджелеса. Вряд ли там что-то есть, пожалуй, пока даже проверять не стоит, но можно подержать их в сейфе и посмотреть, не будет ли продолжения.

– Сравни со всеми списками, которые мы получали по Лос-Анджелесу, а копию отправь в Тель-Авив.

– Кому в Тель-Авив? На кого мы работаем? И кто теперь мы ?

– Как обычно, Адмони.

Лепидопт предпочел бы по-прежнему видеть на месте Наума Адмони Иссера Хареля, хотя тот ушел с поста руководителя Моссад в 1963-м, за четыре года до поступления Лепидопта в израильскую секретную службу. Именно Харель учредил нигде не значившийся отдел «Халомот», агенты которого снабжались документами страны-объекта – в данном случае, американскими – и не связывались с израильским посольством. «Халомот» был еще сильнее изолирован от остального Моссада, чем «Кидон» – отдел убийств.

Однако молодой Боззарис не зря спрашивал: « Кто теперь мы? » С 1960 года «Халомот» маскировался под различные анонимные комитеты в ЛАКАМ – Израильском бюро научных патентов, однако ЛАКАМ закрылся полтора года назад после международного скандала, когда ФБР арестовало Джонатана Полларда, платного шпиона ЛАКАМ в военно-морской разведке США. ЛАКАМ не входил в состав Моссада, но глава бюро когда-то был его агентом, и любая активность Моссада в Соединенных Штатах сейчас потенциально грозила дипломатической катастрофой.

«Халомот» остался без прикрытия, и Лепидопт опасался, что Наум Адмони не разделяет убежденность Иссера Хареля в необходимости отдела – а может, и не уверен в его существовании.

Подхватив конец бесконечной простыни, выползавшей дюйм за дюймом из-под сновавшей туда-сюда каретки принтера, он просмотрел адреса: Глендэйл, Санта-Ана, Палм-Спрингс…

Вернувшись в гостиную, Лепидопт подошел к большому окну. Он поставил чашку на подоконник и уставился на поток машин на авеню Ла Бре.

Страшно до первого выстрела.

В начале 1967 года двадцатилетний Лепидопт работал в водопроводной компании в Тель-Авиве. Война казалась тогда почти невозможной. Весь май он следил за новостями: У Тан капитулировал перед требованием Насера вывести миротворцев ООН из Синайской пустыни, служившей буферной зоной между Египтом и Израилем, и египетские войска блокировали залив Акаба, причем все знали, что египтяне в Йемене дерутся за возможность атаковать Израиль.

Автобусное сообщение в Тель-Авиве стало нерегулярным – многих водителей призвали в армию. В конце мая премьер-министр Эшкол обратился к нации со своей знаменитой «заикающейся речью», прозвучавшей робко и нерешительно, и все арабские радиостанции от Каира до Дамаска радостно пророчили, что всех евреев скоро сбросят в море; однако молодой Лепидопт поверил в реальность войны, только когда мобилизовали его резервистскую часть.

Он вспомнил, как привез в кибуц под Тель-Авивом обрезки медных труб и выгружал их с грузовика, потея под утренним солнцем и поглядывая на группу молодежи, собравшуюся под навесом бакалейной лавки на другой стороне улицы. Они обступили маленький транзисторный приемник, включенный на полную громкость; он был настроен на «Голос Израиля», и голос из приемника зачитывал позывные: «Открытое окно… Яичница с ветчиной… Цилиндр…» – и каждые несколько минут кто-то из парней вздрагивал и, выйдя из-под навеса на солнце, спешил прочь. Голос отдавался эхом и в других приемниках, и по всей улице на глазах у Лепидопта из магазинов выходили мужчины и женщины – снимали фартуки, запирали двери; а потом он услышал свой позывной и бросил последнюю охапку труб прямо на улице, чтобы отвести грузовик на армейскую базу Пета Тиква. Он не раз потом вспоминал, как тихо все происходило: ни плача, ни ликующих криков, только голос по радио и удаляющиеся шаги по мостовой.

Теперь, сорок лет спустя, он рассматривал рекламу «Мальборо» над автосервисом по ту сторону Ла Бре и прижимал четыре пальца изувеченной правой руки к согретому солнцем стеклу.

Выяснилось, что Лепидопта, как спортсмена-парашютиста, срочно перевели в «красные береты» – 55-ю парашютную бригаду под командованием полковника Мордехая Гура. Три дня он прожил в одной из многочисленных военных палаток возле аэропорта Лод, на полпути между Тель-Авивом и Иерусалимом, а в воскресенье третьего июня бригаду погрузили в туристические автобусы с кондиционерами и отвезли на летное поле военных реактивных самолетов «Тель-Ноф» под Реховотом.

На следующее утро он увидел, как шесть истребителей «Мираж» французской постройки уходят на запад: голубая звезда Давида блестела на серебристых фюзеляжах, и именно тогда все почему-то поняли, что война действительно началась. Египет и Сирия были теперь их явными врагами, Иордания, возможно, тоже, а ждать помощи от Франции, Британии и США не приходилось.

Большую часть парашютного десанта 55-й выбросили в пустыне на южной оконечности Синая, возле египетской авиабазы Шарм эль-Шейх; а Лепидопт попал в собранный наспех Четвертый батальон, который инструктировали отдельно от трех остальных.

Стоя на асфальте в стороне от грузовых самолетов и автобусов, Лепидопт с товарищами услышали, что Четвертый выбросят позже, над городком Эт-Тур на восточном берегу Суэцкого залива, с тем чтобы они вошли в контакт с танковым дивизионом генерала Иоффе, который к тому времени подойдет по побережью с севера; оттуда им предстояло продвигаться в глубь материка в сторону древнего монастыря Св. Екатерины. Им сообщили, что их конечный пункт – необычное каменное образование среди сухой песчаной и гранитной пустыни. Проводивший инструктаж офицер назвал его Рефидим – Лепидопт знал, что так называлось место, где Моисей посохом выбил воду из сухой скалы, чтобы напоить роптавших израильтян.

Каждый в Четвертом батальоне получил карту, ламинированную целлофаном, и зеленый значок в пластиковой пленке. Кое-кто заподозрил в этих значках измерители радиации: значки оказались тяжелее, чем можно было ожидать, и без всяких надписей, кроме аббревиатуры ORNL. По-видимому, буквы обозначали Оакриджскую Национальную Лабораторию, в штате Теннеси, США. Лепидопт пришпилил значок к рубашке защитного цвета под камуфляжной курткой.

Но среди дня приказ изменился. Лететь вообще не пришлось: Шарм эль-Шейх был уже взят, а вместо этого 55-ю автобусами доставили в Старый город Иерусалима, лежавшего в тридцати пяти милях к юго-востоку.

Это означало, что Иордания тоже вступила в войну и что Лепидопту с товарищами предстоит сражаться с элитным, обученным британцами Арабским легионом. Их снабдили новыми картами, и в шесть часов вечера бойцы, сдав парашюты, погрузились в автобусы.

Автобус уже тронулся, когда Лепидопту рассказали, что какой-то офицер собрал у всех солдат Четвертого батальона покрытые пленкой значки. Значок Лепидопта так и остался приколотым к его рубашке. Покачиваясь на автобусном сиденье в сумерках, опускающихся над древними Иудейскими горами, Лепидопт обнаружил, что страх очень похож на горе: два года назад умер его отец, и сейчас он, как и тогда, не мог удержать или закончить ни одной мысли и впивался глазами в убегающие назад деревья за окном, потому что оставаться на месте было невыносимо, и еще он часто зевал, хотя спать совсем не хотелось.

В ту ночь на улицах на горе Скопус, всего в одном дневном переходе от стен Иерусалима, он увидел холодный пейзаж Иеронима Босха: силуэты куполов и башен, освещенных минометными взрывами, раздававшимися позади них, и скелеты джипов и грузовиков, словно белые кости поблескивавших под израильскими прожекторами. Оглушенный непрерывными очередями 50-миллиметровых пулеметов и танковых орудий, сотрясавших ночной воздух, взглянув на затянутый пеленой дыма полумесяц, он увидел в нем дурное знамение для мусульман.

Гудящая ночь казалась безграничной, и Лепидопт рад был, что рядом, во дворе опустевшего Еврейского университета, вокруг него сгрудились люди.

А ведь он еще был не на фронте. Когда колокол на башне ИМКА пробил час, парашютисты начали продвижение на юг – сквозь тяжелую темноту к стенам Старого города. Вскоре рассвело, и утром они уже перегруппировывались в разбитом вестибюле отеля «Амбассадор». Оттуда видны были стены Иерусалима и ворота Ирода, но только под вечер, миновав отель «Риволи», бойцы увидели за выгоревшим от снаряда иорданским автобусом высокие каменные зубцы Львиных ворот. Парашютисты осторожно приближались к ним.

Сквозь ворота виднелся золотой Купол Скалы, откуда якобы вознесся на небеса Мухаммед – а прямо из-за ворот по их колонне тотчас застрочил 30-миллиметровый пулемет. Капитана парашютистов, ехавшего на джипе, разорвало пулями, и все вокруг Лепидопта разворачивались и падали под их ударами.

Лепидопт нырнул в канаву и принялся стрелять из своего «узи», целясь во вспышки, отмечавшие пулеметное дуло. Спустя несколько секунд десятки его товарищей поднялись и бросились в ворота.

Они вскоре отступили, чтобы дождаться подкрепления и войти в город на следующий день, но в ту ночь, завернувшись в одеяло на полу вестибюля «Риволи», Лепидопт понял, как это верно сказано: «Страшно до первого выстрела». С той минуты, когда позади Львиных ворот застрочил пулемет, он просто ловил каждое мгновенье, как брошенный в игре мяч, не заглядывая наперед. Некогда страшиться будущего, пока ум занят схваткой с новыми и новыми клочками настоящего.

На следующее утро он узнал, что и будущее способно порвать тебя в клочья, и что способа совсем избавиться от страха не существует.


– Сигнал входной двери, – крикнул из кухни Боззарис. – Это либо Малк, либо ФБР.

Отвернувшись от окна, Лепидопт поспешил по коричневому ковру в кухню и оторвал собравшуюся складками простыню распечатки; бумага могла вспыхнуть и обратиться в пепел от одного прикосновения горящей сигареты. Лепидопт нашел взглядом шпильку, торчащую сбоку из компьютера: дернув ее, он воспламенил бы термитный заряд над жестким диском. Быстро закуривая сигарету, он мысленно представил, как, в случае необходимости, он проделает два эти действия.

По гостиной разнесся негромкий стук в дверь.

Стук был условный: два и еще два раза, однако Лепидопт спрятался за кухонной стеной, укрепленной выкрашенным в белый цвет стальным листом, и нашел глазами миску сухих макарон на полке по левую руку от него. Но когда Боззарис открыл дверь, в комнату вошел Берт Малк: куртка намотана на кулак, галстук распущен, воротник расстегнут, песочные волосы взмокли от пота.

–  Матцав месукан?  – тихо спросил он.

Это означало: ситуация опасная?

– Нет, – ответил, выглянув из-за стены, Лепидопт, – просто новые данные поступили.

Малк выпростал из-под смятой куртки маленький автоматический пистолет и сунул его в пристроенную сзади на бедре кобуру.

– Здесь еще хуже, чем на улице, – пожаловался он. – Я готов войти в долю, только купите кондиционер!

Когда Боззарис закрыл дверь и задвинул все засовы, Лепидопт бросил груду распечаток на кухонную стойку и наконец вышел из-за стены кухни.

– Дело не в цене, он сушит воздух.

– Сэму нужно научиться игнорировать фазовые переходы, – проворчал Малк. – Почему ему должен мешать сигаретный дым?

Малк и сам знал почему: дыма совсем мало, его никто не заметит при пожаре. Так что Лепидопт сказал только:

– Иди, послушай, что нового он записал.

Он подвел Малка к закрытой двери из кухни и постучал.

Скрипучий голос по ту сторону произнес:

– Погодите минуту, сейчас оденусь!

– Прости, Сэм, – ответил Лепидопт, не выпуская из зубов сигареты и приоткрывая дверь. – Время никого не ждет.

Он пропустил Малка в захламленную комнату.

Тощий старик, Сэм Глатцер, сидел на кровати. Пряди седых волос прилипли к его вспотевшему лбу, лицо под лампочкой без абажура, свисавшей с потолка, казалось совсем осунувшимся. Окно здесь было затянуто алюминиевой фольгой, но Лепидопт расслышал снаружи звучавшие из динамика скрипки и оркестр. Начиная с 1970 года он не любил классическую музыку, а вот Сэм, чем слушать то, что крутили по радио, привез с собой записи «Немецкого Граммофона», но при условии, что не будет никаких Римских-Корсаковых. В спертом воздухе пахло ружейной смазкой и лосьоном после бритья.

Сэм был одет в боксерские трусы и майку, но пристроил на нос очки, хмуро глянул на Лепидопта, потом поднялся с кровати и принялся натягивать мешковатые шерстяные брюки. Вентилятор медленно поворачивался над одним из захламленных столов, ероша волосинки на ермолке-парике Лепидопта, насаженной на пластиковую голову на соседнем столе.

– Берт должен прослушать запись, – сказал Лепидопт.

– Ладно-ладно, – старик отвернулся, застегивая молнию и затягивая ремень. – После того прорыва я ничего не ловил. Подожду в гостиной – не люблю слушать собственный голос.

Старик поймал болтавшийся на нитке вокруг шеи «голографический» медальон – необходимое оснащение каждого дальновидца «Халомота», – спрятал его под рубашку и застегнулся. Когда Сэм вышел и закрыл за собой дверь, Лепидопт, сев на кровать, отмотал назад пленку маленького магнитофона. Малк, привалившись к ближайшему столу, внимательно склонил голову.

Перемотка кончилась, и Лепидопт включил воспроизведение.

– …ладно, – услышали они голос Сэма, – выключи свет, не хочу, чтоб потом в глазах рябило.

Пауза продолжалась около полуминуты. Лепидопт стряхнул пепел на ковер.

– Так, – продолжал голос Сэма, – это, видимо, «Америка онлайн» подсовывает мне домик швейцарских Робинзонов в Диснейленде, не думаю, что это он и есть, АОЛ дает накладку по результатам анализа, дай-ка вернусь на линию сигнала… голоса, мужчина произносит: «Так, решено!», а следом кто-то другой говорит: «Решись – и нам удастся все!» – это Шекспир, «Макбет», возможно, тоже помехи. Мужской голос: «Сейчас ей, наверное, восемьдесят семь». Дом стоит на земле, а не на дереве. Маленький домик, да это сарай. Совсем прогнивший сарай. «Она не пьет виски», – говорит мужчина. Теперь они внутри домика – мужчина и маленькая девочка, внутри пахнет бензином… Я вижу окно, потом оно пропадает, остается пустой проем… И телевизор. «Коробка из-под патронов, – говорит мужчина. – Хотя вряд ли у нее было ружье».

В этот момент голос Сэма прервался кашлем, и голос Лепидопта на записи проговорил:

– Ты видишь какие-нибудь детали, чтобы узнать место? Где они находятся?

Через несколько секунд, откашлявшись, заговорил Сэм.

– Никаких деталей. Вижу могильный камень, надгробную плиту. На ней барельеф и надпись, но прочитать я даже не буду пытаться. Плита в грязи, свежая влажная грязь. Мужчина говорит: «Пачка старых писем, штемпели Нью-Джерси. 1933-й, 39-й, 55-й. Ух ты, Лиза Маррити!» А теперь он говорит: «Что, серьезно?.. А вдруг она настоящая? Может, таких сделали две. Она говорила, что была знакома с Чаплином. Летала в Швейцарию, когда он умер…» Теперь там еще кто-то. «Это твой дядя Беннет». Э… «Раз, два, три» и… страшный грохот. Они опустили на место могильную плиту… и снова солнечный свет… трое людей идут к дому, к задней двери под навесом… разбитое окно… что-то про отпечатки пальцев и грабителя. «Маррити, что с них взять», – говорит третий, а девочка отвечает: «Дурного слова даже черт о них не скажет!» Первый мужчина у задней двери говорит: «Если тут и побывал, то он уже смылся».

Лепидопт протянул руку и выключил запись.

– Здесь Сэм потерял связь, – мрачно произнес он.

– Ого! – проговорил Берт Малк, усевшись на край стола так, чтобы его обдувало вентилятором. – Он сказал Марити. И Лиза. А это уже довольно близко. Сэму знакомо это имя?

– Нет.

– Можно позвонить коронеру в Шаста, теперь, когда мы знаем имя, можно спросить, не умирала ли сегодня некая Лиза Маррити.

– На данный момент, можно предположить, что она умерла. Попросим потом кого-нибудь из детективов Эрни позвонить и проверить.

– Это была не надгробная плита, – задумчиво произнес Малк.

– Нет, очевидно, это плита с отпечатками ног Чарли Чаплина из Китайского театра Граумана, а этой плиты, кстати, во дворе перед театром больше нет, ее убрали в пятидесятых, когда пошли разговоры, что Чаплин был коммунистом, а потом она потерялась. Мы уже выяснили, что пара саяним [4] Саян , мн. саяним – добровольный помощник израильских спецслужб за границей, действующий из патриотических соображений. пытались ее отыскать.

Малк тяжело вздохнул.

– На самом деле ей в этом году должно было исполниться восемьдесят пять. Родилась в 1902-м. – Он отлепил от груди пропотевшую рубашку и подставил ткань под вентилятор. – Почему Сэм не попытался прочитать надпись на камне?

– По сути, это все равно что читать во сне – задействуя часть мозга, ответственную за чтение, ты выпадаешь из проекции. В идеале нам нужны совершенно неграмотные наблюдатели, которые могли бы просто перерисовывать увиденные буквы и цифры, даже не думая их прочитать. Но, по-моему, и так ясно: там что-то вроде « Сиду Грауману от Чарли Чаплина ».

– Мне кажется, они находятся в Лос-Анджелесе, а не в Шаста, – заметил Малк. – Тот парень не сказал «Китайский театр в Голливуде», а сказал просто Китайский театр, словно соседний ресторан упомянул.

– Возможно, – Лепидопт взглянул на часы. – Этой перезаписи всего… пятьдесят пять минут. Давай бегом проверь, не появлялись ли в Китайском театре мужчина с девочкой, которые искали отпечатки ног Чаплина или расспрашивали о них.

– Может, покричать «Марити» и посмотреть, кто оглянется?

Лепидопт на секунду замер, не донеся сигареты до губ.

– М-м, нет. Там могут оказаться другие люди, которым знакомо это имя. И смотри, чтобы тебя самого не выследили. Вперед! Поторопись!

Малк поспешил мимо него ко входной двери и отпер ее. Когда он вышел, прикрыв дверь за собой, Лепидопт прошел следом и заблокировал все защелки.

– Одну минуту, – сказал он Глатцеру и Боззарису и, пройдя мимо них в свободную спальню, запер дверь. Алюминиевая фольга на окне слегка вибрировала от музыки. Лепидопт присел на корточки возле прикроватного столика, вынул последнюю кассету и вставил запись, сделанную ими в полдень, – ту самую, из-за которой он отправил Малка в несостоявшуюся поездку на гору Шаста. Затем нажал кнопку «play».

– …Чертова машина, – зазвучал голос Глатцера. – Я вижу старуху в длинной коричневой юбке, седую, босую, она только что появилась на одеяле в стиле навахо, расстеленном на зеленой траве под деревом. Она лежит на спине, глаза закрыты; холодно, она высоко в горах. Вокруг нее люди – хиппи, некоторые из них одеты в балахоны, лица загримированы, бороды, бусы – какая-то мистическая сцена. Все удивлены, задают ей вопросы; она только что появилась на поляне – а не пришла. Ее спрашивают, не упала ли она с дерева. Она… лежит на свастике!.. сделанной из золотой проволоки; свастика была под одеялом, но они ее сдвинули и увидели свастику. Вот один из хиппи достает из рюкзака сотовый телефон… ничего себе хиппи… и звонит, наверное, в 911. Ага… говорит: «Без сознания». На Скво-мидоу, на горе Шаста. Скорую. Теперь говорит она – два слова? «Войу, войу!» – произносит она, не открывая глаз. Ох! У нее останавливается сердце. Она мертва, я выхожу. Все исчезло.

Лепидопт нажал кнопку «стоп» и медленно встал. Да, думал он, это была она. Мы ее наконец нашли, как раз в момент смерти.

Он вернулся в гостиную.

– Можно, я тоже пойду? – спросил старый Сэм Глатцер, вставая с дивана. – Я еще не обедал.

Лепидопт остановился и взглянул на него через плечо. Глатцер напоминал ему усталого старика из анекдота, для которого друзья заказали на день рождения ослепительную проститутку. «Я пришла, чтобы подарить вам суп-пер-секс!» – восклицает та, когда он открывает дверь, а старик сварливо отвечает: «Возьму только суп».

Но дальновидцем он был хорошим и одним из самых надежных саяним – евреев, которые, не числясь в службе, успешно и без шума помогали в операциях Моссада на благо Израиля. Сэм ушел на пенсию из спонсировавшегося ЦРУ аналитического центра при Стэнфордском исследовательском институте в Менло-Парке под Сан-Франциско, он был вдовцом, детей у него не было; и Лепидопт уверял себя, что старику приятно снова вернуться к технике ясновидения, первопроходцем которой он сам был в 1972 году. К тому же за последние несколько лет Глатцер с Лепидоптом, сидя на таких вот явочных квартирах, сыграли немало шахматных партий, и Лепидопт полагал, что старику они в радость, помогая ему развеяться после напряжения или скуки его нынешней жизни.

– Простите, Сэм, – ответил он, разводя руками, – но я все же думаю, нам следует промониторить «голографическую» линию 24 часа подряд. До завтрашнего полудня. Я пошлю за едой Эрни, он принесет вам все, что захотите. «Я возьму суп », – подумал он.

– Хорошая мысль, – вставил Боззарис, оторвавшись от клавиатуры. – Пиццу?

Боззарис не соблюдал пищевых запретов и не ограничивал себя в трефной еде.

– Все что он захочет, – сказал ему Лепидопт. – И бери на троих – Берт должен скоро вернуться.

Берт Малк тоже не утруждал себя выбором кошерной пищи.

Остановились на тако и энчилада, и Боззарис пошел за провизией. Глатцер снова уснул на диване, а Лепидопт сел в кресло у стены рядом с дверью, потому что низкое солнце било в окно с фасада, и почти завистливо посмотрел на Глатцера.

Вдовец, детей нет . Ему пришло в голову, что если Глатцер испустит дух на этом самом диване, ни один человек не будет убит горем, разве что сам Лепидопт лишится друга и шахматного партнера. Ему вспомнились строчки из стихотворения Айвора Уинтерса: «На миг прельстился я, и вот есть у меня жена и дети…»

У Лепидопта в Тель-Авиве остались жена и одиннадцатилетний сын. Скажи кто его сыну, Луису, что его отец работает в Голливуде, мальчишка умер бы от зависти. А Дебора стала бы переживать, что его соблазнит какая-нибудь старлетка.

Все катса , сотрудники Моссада, которые собирают данные, были женаты, и жены их оставались в Израиле; теоретически предполагалось, что женатый мужчина не попадется в ловушку секса за границей. Широко расставлены секс-ловушки, подумал он. Как говорил Псалмопевец, « чтобы остерегать тебя от негодной женщины, от льстивого языка чужой ».

«Не разыгрывай без меня Джона Уэйна», – с содроганием припомнил Лепидопт.

На той войне тридцатилетней давности его батальон повторно штурмовал Львиные ворота следующим утром в 8.30. Израильская артиллерия и реактивные бомбардировщики обрушились на иорданцев, защищавших город, но Лепидопту и его сослуживцам приходилось драться за каждую узенькую улочку, и бесконечное утро было заполнено пылью, выбитой из древних стен, горячими патронными лентами, вылетающими из «узи» в обожженные ладони, кровью, забрызгавшей ветровые стекла джипов и растекающейся между камнями мостовой, и неуклюжими стараниями сменить магазин, скорчившись в какой-нибудь сточной канаве.

Я вижу могильный камень, надгробную плиту.

Лепидопт вспомнил, как обратил внимание на то, что мостики через узкие сточные канавы сделаны из еврейских надгробий, а позже узнал, что все они – с разграбленного кладбища на горе Сион. Ему стало интересно, додумался ли кто-нибудь из собиравших и хоронивших потом израильских и иорданских солдат восстановить те камни на старых могилах.

К середине утра город сдался израильским войскам: выстрелы снайперов еще отдавались между древними зданиями, но иорданцев с поднятыми руками выстроили у ворот, и израильские солдаты скрупулезно проверяли их документы, отыскивая переодевшихся в штатское военных; мертвецов уже выносили на носилках, прикрыв им лица носовыми платками, чтобы врачи не путали их с бесчисленными ранеными.

Лепидопт пробивался через квартал Мограби и одним из первых вышел к западной стене Храмовой горы – Ха-котел ха-ма’арви.

Он не сразу понял, что это, увидев просто очень древнюю стену по левой стороне переулка; пучки травы проросли так высоко, что не выдернешь, между рядами выветренной каменной кладки. Только увидев, как другие солдаты-израильтяне робко касаются выщербленных камней, он догадался.

Эта стена – все, что осталось от Второго Храма, выстроенного на месте храма Соломона: строительство завершил Ирод примерно во времена Христа, а уничтожили его римляне в 70-м году. Это было место шехина – присутствия Бога, сюда почти две тысячи лет шли иудейские паломники, пока Иордания не положила этому конец, закрыв границы в 1948 году.

Солдаты опускались на колени и плакали, забыв о пулях снайперов, и Лепидопт, прошаркав к растрескавшейся, выветренной белой стене, рассеянно отстегнул ремень каски и, сняв ее, ощутил ветер на вспотевших волосах. Он вытер дрожащую руку о камуфляжную куртку и, протянув ее, коснулся стены.

Он отвел руку – и почему-то с полной уверенностью осознал, что больше никогда не коснется этих камней.

В замешательстве от этой внезапной непоколебимой уверенности он даже сделал шаг назад, а потом наперекор ей снова протянул руку к стене – и удар, нанесенный ему, казалось, из ниоткуда, оттолкнул его руку и развернул всем телом, бросив на колени; он молча смотрел, как из рваной раны на правой руке струится кровь: ему отсекло мизинец вместе с суставом у основания.

Несколько солдат короткими очередями обстреливали место, откуда пришел выстрел, а двое утаскивали Лепидопта. Рана для такого дня была легкой, но через час его увезли в больницу Хадасса, и Шестидневная война для него закончилась.

Через четыре дня она закончилась и для Израиля – Израиль отбросил неприятеля к северу, востоку и югу, захватив Голанские высоты, Западный берег Иордана и Синайскую пустыню.

И еще одиннадцать раз – теперь уже двенадцать, спасибо тебе, Берт! – за прошедшие двадцать лет Лепидопт испытывал такую же уверенность относительно какого-то своего действия. «Больше ты этого никогда не сделаешь». В 1970-м, через три года после того как он в первый и последний раз коснулся Западной стены, он побывал на представлении «Шехерезады» Римского-Корсакова в концертном зале имени Манна, и с последними нотами allegro molto вдруг проникся уверенностью, что никогда больше ее не услышит.

Еще через два года он в последний раз побывал в Париже, а вскоре после этого узнал, что никогда больше не искупается в океане. Лишившись части кисти за попытку проверить истинность предчувствия относительно Западной стены, в дальнейшем Лепидопт уже не рвался их проверять.

Только за последний год он в последний раз сменил шину, съел сэндвич с тунцом, приласкал кота и посмотрел кино в кинотеатре – а теперь узнал, что никогда больше не услышит имя Джона Уэйна. Скоро ли, равнодушно размышлял Лепидопт, я в последний раз заведу машину, закрою дверь, почищу зубы, кашляну?

На рассвете Лепидопт побывал в синагоге «Анше Эмес» в Пико-Робертсоне, чтобы как обычно повторить «Шахрит Тефила» и «Шма Исраэль», но на дневное богослужение явно не попадал, равно как и на вечернее. Он вполне мог, уединившись, повторить дневную молитву «Минха» здесь. Лепидопт поднялся и направился в другую спальню, где хранил бархатный мешочек с покрывалом таллит и маленькие кожаные ящички с тефиллинами. Он каждый день выбривал себе макушку под кипу, и та кипа, которую он надевал для молитвы, тоже хранилась в спальне. В ванной он свою ермолку-парик никогда не держал.

Рабби Хия бар Аши писал, что человек, чей ум в смятении, не должен молиться. Лепидопт надеялся, что Бог простит ему и этот грех.

3

В кабине грузовика пахло книгами и табаком.

– Как только решимся, – весело щебетала Дафна, – сможем снова заехать в дом Грамотейки и посмотреть под кирпичами. А-зу-са, – насмешливо ввернула она, увидев за ветровым стеклом указатель на выезде из Азусы. Следующими были Клермонт и Монтклер.

Раньше она считала, что Азуса – интересное название для города, но недавно услышала, что оно означает «От А до Зет USA» и причислила его к другим нелепым словечкам, типа «бру-ха-ха» и «тянучка».

Не одобряла она и название Клермонта, расположившегося сразу за Монтклером. Не хватает только третьего – Мерн-Клота, подумала она.

На восточном направлении Десятая трасса была перегружена; прошел уже час, как они проехали Пасадену, а их шестилетний «Форд» все еще пробирался к западу от Пятнадцатой, а до их дома в Сан-Бернардино оставалось двадцать миль. Вечернее солнце яростно сверкало на хромированных деталях машин, тормозные огни тлели угольками. Увидев, как забита дорога, Дафна поняла, что отец был прав, отказавшись сегодня же ехать в Китайский театр, и больше не ныла.

– Нам придется поделиться с Беннетом и Мойрой, – рассеянно напомнил отец, вдавливая педаль газа правой ногой, а левой каждые несколько секунд плавно отпуская сцепление. Рычаг переключения передач располагался на рулевой колонке, однако им, похоже, всю дорогу придется ехать на первой передаче. – Если под кирпичами и вправду золото, – добавил он.

– Конечно, – кивнула Дафна. – Если ты не хочешь поступить с ним так, как того хотела Грамотейка.

– В смысле, она рассказала мне , но не рассказала им ? И почему это воскресным вечером все валят из Лос-Анджелеса на восток?

Дафна кивнула.

– Она знала, что у них и так полно денег, поэтому и рассказала тебе. Это ее последняя воля.

Последняя воля – очень красивая фраза.

– Я об этом подумаю. Может, там и нет золота. Хотя… ух ты, смотри-ка! – отец постучал пальцем по ветровому стеклу. Впереди поперек шоссе, завывая поршневыми двигателями, шел на север старый бомбардировщик «Локхид Нептун». Его тень скользила по машинам в миле от них.

– Наверное, в горах пожар, – сказала Дафна.

– В это время года всегда так. Мы, пожалуй… – отец замолчал и покосился на дочку. – Ты за меня беспокоишься, – сказал он, – и не из-за денег. Я… никак не могу понять почему, я просто вижу себя как будто со стороны, а твоя тревога – словно постоянный музыкальный фон. – Он снова взглянул на Дафну. – В чем дело?

Девочка пожала плечами и отвернулась, смущенная тем, что отец прочитал ее мысли.

– Просто… все от тебя уходят. Твой папа сбежал, потом твоя мама погибла в аварии, а два года назад умерла наша мама, а теперь вот и Грамотейка. – Дафна взглянула на отца, но тот уже снова сосредоточился на дороге. – Я тебя не брошу.

– Спасибо, Даф. Я не… – он осекся. – Но сейчас ты чем-то потрясена. Что ты увидела?

– Ты думаешь, что твоя мама покончила с собой.

– О… – отец выдохнул, и Дафна почувствовала, что он, наконец, готов расплакаться, поэтому она отвернулась, уставившись в окно на железнодорожный мост через сухое русло.

– Ну, да, – заговорил отец, явно сдерживаясь, – я… раз уж ты об этом заговорила… думаю, что да. Извини, я не должен был… думаю, она просто не вынесла – дом под арестом, задержание за пьянство в общественном месте… после того как мой отец…

Дафна перебила его, чтобы самой не расплакаться.

– Почему ты так насторожился, – заговорила она, – когда дядя Беннет, а до этого я упомянули о сломанных часах? – голос ее дрожал, но она продолжала: – Я сказала, что часы на видеомагнитофоне показывают неправильное время, а он что-то говорил о сломавшихся часах, и оба раза у тебя мелькала мысль, что мы имеем в виду нечто другое.

Отец глубоко вздохнул и выдавил из себя смешок.

– Трудно объяснить. Расспроси как-нибудь тетю Мойру, она тоже выросла в этом доме.

Дафна знала, что, если она будет молчать, отец расскажет больше, поэтому стала смотреть вперед через лобовое стекло поверх машин. Здесь, намного восточнее Лос-Анджелеса, не было никаких признаков жилья, только два ряда высоких эвкалиптов вдоль автострады. Параллельно шла южная ветка железной дороги, а дальше, на север, глаз изредка натыкался на фермерские дома у подножия холмов. Горные вершины над ними казались бурыми в летнем смоге.

– Ну, ладно, – заговорил наконец отец. – Грамотейка – она плевала на время. Сама знаешь, как она себя иногда вела – словно все еще была подростком, поэтому и в Вудсток отправилась. Она могла посадить примулы среди лета, а они зацветали как весной; еда у нее иногда сразу остывала, даже взятая прямо со сковородки, а порой оставалась горячей часами – ну, во всяком случае, очень долго. Ее это вовсе не удивляло. Может, она так нас разыгрывала, но нам казалось, что время вокруг нее идет как-то не так.

Большой голубой чартерный автобус без предупредительного сигнала вывернул в их ряд прямо перед носом. Отец ударил по тормозам и раздраженно посигналил. Он не сердился, если его подрезали, пусть даже грубо, главное, чтобы при этом включали поворотники. – Недоумок, – буркнул он.

– Недоумок, – согласилась Дафна.

– Понимаю, звучит это дико, – продолжал отец. – Может, мы, маленькие, все просто придумали.

– Ты это помнишь. Взрослые почти всегда забывают свои детские выдумки.

– Так или иначе, – продолжил рассказывать отец, – сарай Калейдоскоп… однажды мы с Мойрой, когда мне было лет восемь, а ей десять, нашли на одной из его досок вырезанные инициалы, но мы их не вырезали, а потом, через год примерно, заметили, что они пропали – на доске ни царапинки не осталось, а мы к ним так привыкли, что вырезали заново. И, когда отступили на шаг и посмотрели, что получилось, клянусь – наши буквы были в точности как прежние. Не копия, а точь-в-точь такие же, вокруг тех же неровностей на дереве. А еще через год или около того они снова исчезли.

– А сегодня они там были?

– Честно говоря, забыл посмотреть. Точно посмотрел бы, когда ты сказала, что время не то, но тут явился Беннет.

Дафна смотрела на задник голубого автобуса: он разогнался, потом затормозил. Под задним окном огромными буквами было написано «Хеликс».

– Почему вы назвали сарай Калейдоскопом? – спросила она.

– Надо оторваться от этого Феликса, он, по-моему, пьяный, – пробормотал отец. – Понимаешь, иногда там, по углам, на границе поля зрения, вроде бы… шла рябь. И сарай в эти минуты издавал какой-то звук – вроде звона множества деревянных колокольчиков или маракаса. А иногда он на время переставал выглядеть такой развалиной.

Он нажал на тормоза и, включив сигнал перехода в правый ряд, покачал головой.

– Она не перенесла ухода моего отца – в полиции сказали, она была пьяная, когда ее машина вылетела с шоссе, и я ее за это не виню. Не виню за самоубийство – ее довел до этого отец, бросив с двумя детьми, без копейки денег.

Дафна чувствовала, что отец все так же погружен в воспоминания о своей матери, даже когда он резко сменил тему. Она пыталась ни о чем не думать, но он все равно уловил ее ответную мысль.

– Верно, – кивнул он, – она нас тоже бросила. Но оставила записку для Грамотейки, просила ее взять нас с Мойрой, вырастить, если с ней что-то случится. Видишь, она, по крайней мере, доверила нас свекрови, хоть как-то позаботилась – не то, что он .

Ее отец так редко рассказывал об этом, что она не смогла удержаться и спросила: – Что с ним стало?

– Кажется, он посылал Грамотейке какие-то деньги вскоре после своего ухода. Это было в 1955 году. Так или иначе, она что-то получила. Значит, он должен был знать, где мы, но деньгами все и ограничилось. Сейчас ему под шестьдесят, – хриплый голос отца звучал спокойно. – Он… я бы с ним как-нибудь встретился.

У Дафны голова шла кругом от чужих чувств, и она с трудом расцепила зубы. Гнев был кислым, как уксус, но Дафна знала, что в уксус превращается вино, если слишком надолго его оставить, и знала, даже если отец этого не сознавал, что его гнев – это обескураженная, униженная любовь, взывающая о справедливости.

– Я всегда… – заговорил он снова. – Грамотейка словно бы никогда не интересовалась, что с ним сталось, поэтому я всегда думал, что она знает. Он был ее сыном и… о нас с Мойрой она заботилась, как о своих собственных детях, когда мать бросила нас на нее. – Он выдавил сцепление и перешел на вторую передачу, хотя почти сразу же пришлось вернуть рычаг на первую. – Трудно понять, почему люди кончают с собой, – тихо продолжал он, словно говорил сам с собой. – Посмотришь, какие способы они выбирают: выпрыгнуть из окна, выстрелить себе в рот, накачать в машину угарный газ из выхлопной трубы – как ужасны их последние мгновенья! Сам бы я просто наелся снотворных таблеток и выпил бутылку бурбона – и, наверное, это доказывает, что я не подходящий кандидат.

– Порция глотала горячие угли, – заговорила Дафна, испытывая облегчение, что болезненный приступ гнева прошел. – Жена Цезаря. Это полный идиотизм – я всегда удивлялась, что в честь такой дуры назвали машину.

Отец рассмеялся, и она обрадовалась, что он догадался, что она шутит.

– Но ты видишь в этом убийство себя, – добавила девочка. – А по-настоящему самоубийцы, судя по тому, как они это делают, убивают кого-то другого. Выбросить из окна высотки себя – это мерзко, а убить так другого – нормально.

Несколько секунд отец не отвечал. С тех пор как два года назад умерла мать Дафны, он всегда разговаривал с дочерью как со взрослой, и та не раз чувствовала, что слишком мала́ для таких разговоров. Не хотелось, чтобы ее слова показались ему глупыми или эгоистичными. Как-никак, речь шла и о его матери тоже.

Однако…

– Толковая мысль, Дафна, – произнес он наконец, и девочка не сомневалась, что похвала искренняя.

– А что не так с Грамотейкиной кофемолкой? – спросила она.

– Мне дадут повернуть? И кто этот чернявый пацан в очках? Я вижу его от самой Пасадены!

– Я не… – Дафна почувствовала, как горят щеки. – Просто мальчик из моей школы. Так что с кофемолкой?

По тому, как покосился на нее отец, было ясно, что он не собирается ей отвечать. Дафна не нахмурила брови и не отвела взгляда.

– Ладно, – наконец решился отец, снова переведя взгляд на дорогу впереди. – Этот идиотский автобус тоже сменил полосу. Посмотрим, может, сумею наконец обогнать его.

Дафна смотрела на дорогу поверх приборной доски и покрытого пятнышками ржавчины белого капота. И хотя между ними и автобусом было две машины, ей почудилось, что за тонированным задним стеклом маячит чье-то лицо, но лицо, усеянное серебристыми заплатками на лбу, щеках и подбородке.

Она откинулась на спинку сиденья и быстро проговорила:

– Лучше сбавь скорость, а если нужно, то и сверни с трассы. Отец, может, и не видел лица, но скорость сбросил.

– Почему бы не проехать по Хэйвен, – тихо предложил он. Съезд на Хэйвен-авеню был уже рядом, и он бросил машину на правую полосу и тут же съехал с основной дороги, с ревом переключившись на первую передачу.

– Ее кофемолка, – заговорил он, когда они свернули по Хэйвен налево. Вокруг было безлюдно, по заброшенным полям тянулись ряды виноградников – все, что осталось от тех времен, когда здесь был край виноделия. – Понимаешь, в этой истории кто-то что-то перепутал, – продолжал он. – Смотри, когда сегодня мне позвонила Грамотейка – в котором часу? В полдвенадцатого?

– Да, примерно.

– Так вот, когда она мне звонила, у нее работала кофемолка. Я ее включил на секунду на кухне, и безошибочно узнал звук. Грамотейка была у себя на кухне… ну, самое раннее в одиннадцать утра.

– А из больницы в Маунт-Шаста тете Мойре когда позвонили?

– Примерно в половине первого.

– А до Маунт-Шаста далеко?

– Миль пятьсот, не меньше. Это почти на границе с Орегоном, – отец покачал головой. – Должно быть, Мойра перепутала время. Если только Грамотейка сразу после разговора со мной не ринулась в Лос-Анджелесский аэропорт, где вскочила прямо в самолет, долетела без задержки и умерла, едва сойдя с трапа.

Дафна поняла одно: ее прабабушка никак не могла добраться до Шаста, однако каким-то образом старушке это удалось. Отец, она уверена, тоже это прекрасно понимал.

– Это она построила Калейдоскоп? – спросила Дафна.

– А, да. Не думаю, что она нанимала помощников. Но чертежи, как она рассказывала, рисовал ее отец. Я никогда его не видел, она называла его Просперо – так его прозвали.

– Просперо из «Бури»? Кем он был? В смысле, кем работал?

– У меня сложилось впечатление, что он был скрипачом.

– Как там в «Буре»? Про музыку, которая подкралась?

Отец вздохнул и процитировал: «Я, смерть отца оплакивая горько, сидел на берегу. Вдруг по волнам ко мне подкрались сладостные звуки».

Дафна знала, что ночью в постели ей станет страшно, но это будет потом, а сейчас, среди знакомых полей и дорог, когда на часах всего 3.30, она просто перевозбудилась, словно выпила одну за другой несколько порций кока-колы.

– Я же говорила, она была ведьмой!

– Нам она была хорошей матерью, – возразил отец. – Хотя, – добавил он, жестом остановив ее извинения, – похоже, что могла быть и немножко ведьмой.

Он свернул направо на улицу Футхилл, которая прежде называлась Шоссе 66 и где еще сохранилось множество мотелей пятидесятых годов. Сколько займет дорога по городу, нетрудно было предугадать, и Дафна уже знала, что дома они будут самое позднее в половине пятого. Отец добавил:

– Мне кажется, Грамотейка тоже покончила с собой.

Дафна не стала отвечать: он наверняка знал, что она тоже так думает.

Над головами прогрохотал еще один бомбардировщик времен Второй мировой войны. Должно быть, и здесь в горах что-то горело.


Завтра отец должен был вести занятие в летней школе Университета штата Калифорния в Сан-Бернардино по теме: «От Твена до современности», а еще его ждала стопка работ, которые нужно проверить. Поэтому когда он открыл банку пива и прошаркал через холл к себе в кабинет, Дафна достала из холодильника колу и пошла с ней в гостиную. Две или три кошки бросились от нее врассыпную: они каждый раз притворялись, будто видят ее впервые.

Самыми старыми частями дома были кухня и гостиная, их построили в 1929-м, когда на месте Сан-Бернандино в основном росли апельсиновые рощи. Дом стоял на склоне, так что более новые пристройки располагались выше: две спальни с двумя ванными комнатами появились в пятидесятых, а над холлом находились вторая большая гостиная и отцовский кабинет, построенные в семидесятых. В нижней части дома стены возводились из камня, покрытого гипсокартоном, поэтому прохладнее всего бывало именно в этой гостиной и в кухне.

Дафна вставила кассету с «Большим приключением Пи-Ви» в гнездо видеомагнитофона и села на диван перед телевизором. Если отец захочет, она посмотрит вместе с ним еще раз, но обычно он засиживался до ночи, готовясь к лекциям.

Плывущие по экрану титры сопровождались знакомой цирковой музыкой, фильм начался с нарисованной на плакате Эйфелевой башни. Дафна помнила, что Пи-Ви это снится – сейчас его должен был разбудить звон будильника. Во сне сквозь плакат прорывалась толпа велосипедистов, а Пи-Ви на своем безумном красном велике, в сером костюме в обтяжку, взвизгивая, как попугай, выигрывал гонку Тур де Франс. Он пересекал финишную черту, разрывая желтую ленточку, и толпа зрителей, подхватив с велосипеда, несла его к стоящему на лугу пьедесталу – а потом какая-то женщина надевала ему на голову корону и вместе с другими зрителями спешила прочь, оставив победителя одного посреди поля…

А потом пошел другой фильм.

Он был черно-белый и начался внезапно, без титров. Зазвучала джазовая атональная мелодия на фортепьяно, но когда в кадре появился океан, шума волн слышно не было, и Дафна еще до первого диалога поняла, что это немое кино.

Это была история двух сестер, Джоан и Магдалины, живущих в доме на калифорнийском побережье. У одной сестры был жених – простодушный рыбак Питер, а у другой жениха не было, но актрисы от эпизода к эпизоду менялись ролями, и Дафна могла только догадываться, кто из сестер повстречал лощеного «плейбоя-романиста» и сбежал с ним в роскошный большой город, возможно Сан-Франциско. Так или иначе, Питера это расстроило. Мимика у актеров была преувеличенной даже для немого фильма – нелепой, почти идиотской, и двигались они как-то странно.

Музыку, выбранную для саундтрека, Дафна никогда раньше не слышала, и ни одну мелодию не узнала. Ее все время раздражало отсутствие определенных нот, которых требовала мелодия, как будто ее подталкивали к кромке дороги, которой нет. И вдруг ей подумалось, что эти подразумевающиеся ноты складываются в неслышную мелодию, почему-то она в этом не сомневалась – и даже была уверена, что могла бы вспомнить и напеть ее, если бы захотела. Но ей не хотелось.

Дафну прошиб пот, и она порадовалась, что сидит. Ей показалась, что диван и вся гостиная начали вращаться. Однажды, когда ее мама и папа устроили вечеринку, Дафна пробралась на кухню и налила себе по капле каждого найденного напитка в пустую баночку из-под арахисового масла «Скиппи» – бренди, джина, бурбона, водки – и утащила к себе в комнату. Когда она допила «коктейль» и улеглась в постель, ее кровать начала вращаться точно так же. Хотя нет, она, скорее, покачивалась: словно дом балансировал на шесте над ямой без стен и дна.

Она увидела руки отца: в одной лист бумаги, в другой каранадаш, царапающий что-то на полях, и вдруг пишущая рука замерла – он почувствовал ее вторжение. Где-то внутри черепа, сквозь рваные звуки фортепьяно, она услышала его голос:

– Что случилось, Даф?

Ей пришлось пошевелить пальцами правой руки, чтобы разогнать ощущение, будто ее держит другая рука, теплая и влажная, но не отцовская. Кто-то стоял у нее за спиной.

Может быть, сбежала все-таки не невеста Питера, потому что на экране он как раз женился на оставшейся сестре. Но бракосочетание проходило в каком-то элегантном викторианском отеле – вместо алтаря был застеленный белой скатертью стол, а за ним, воздев руки, стоял мужчина в черной мантии, голову его венчала белая шляпа без тульи, открывавшая лысую макушку, а поля шляпы были вырезаны треугольниками: так ребенок вырезает звездочку. Мужчина наклонился, прижавшись лбом к скатерти, и лысая макушка в кольце треугольников превратилась в символ солнца, а потом невеста взошла на алтарь с ножом – в кадре на миг мелькнула другая сестра, которая на берегу моря втыкала нож в центр морской звезды…

И внезапно Дафна поняла, что с самого начала это была одна и та же женщина, каким-то образом раздвоившаяся так, что одна сумела уйти, а другая – остаться дома. Женщина находилась сразу в двух местах, как и Дафна, которая сейчас возвышалась над письменным столом отца, сбрасывала на пол бумаги и говорила отцовским голосом: «Дафна, кто у нас в доме?»

А потом дом потерял равновесие и начал опрокидываться в яму – на миг Дафна перестала чувствовать под собой диван, она падала, и в панике ухватилась всем сознанием…

Дом, яростно рванувшись, снова встал на место, хотя занавески на окне даже не шевельнулись. Из вентиляционных щелей видика повалил черный дым.

Дафна разрыдалась, но сквозь звон в ушах все же расслышала крик отца из холла:

– Огнетушитель, Дафна, скорее!

Она встала, пошатнувшись, на ощупь добрела до кухни, с трудом подняла тяжеленный красный цилиндр, укрепленный рядом с ящиком с инструментами. Потом рядом оказался отец, с коротким «Спасибо!» выхватил у нее из рук огнетушитель и побежал назад – но не прямо, в гостиную, а налево по коридору.

Вслед за ним завернув за угол, девочка увидела, что коридор заполнен дымом, выползавшим из дальней двери справа – из ее спальни.

Отец там справится сам. Дафна поспешила обратно в гостиную. Кашляя и моргая от испарений горящей пластмассы, она выдернула из стены шнур видеомагнитофона и сбросила дымящуюся коробку с телевизора; еще в несколько рывков отсоединила все остальные провода и потащила его, нещадно чадящий, через кухню на улицу, на траву. Прежде чем вернуться обратно, она сделала несколько глотков чистого воздуха.

Она пробежала через кухню, потом вверх по коридору и далеко обогнула свою дверь, опасаясь столкнуться с выбегающим оттуда отцом; дым серыми пластами собирался под потолком, в коридоре пахло горелой тканью.

Отец выпускал на ее почерневшую постель короткие порции белой пыли из огнетушителя, а с пожаром, как видно, уже справился. Ее подушка обуглилась, а голубая стена над кроватью была покрыта сажей.

Дафна заломила руки.

– Что загорелось?

– Рамбольд, – пропыхтел отец. Так звали плюшевого мишку, которого мать подарила ей много лет назад. – Кто-то был в доме? Подходил к дверям?

– О нет, я и не думала поджигать Рамбольда! Нет, это все фильм Грамотейки. Это оказался не «Пи-Ви», а фильм ужасов. Извини, папа!

– Матрас не сильно пострадал. Но простыни, одеяла и подушку лучше вынести на улицу. И Рамбольда – то, что от него осталось.

Мишка не столько обгорел, сколько оплавился, и Дафна вынесла его на подушке, потому что он все еще обжигал руки.

– Видеомагнитофон тоже? – спросил отец, перешагивая обгоревший аппарат по пути к мусорным бакам.

Дафна рысцой бежала следом.

– Да, он тоже. Пап, фильм был очень страшный!

Глаза застилали слезы – она оплакивала не только Рамбольда, но и все сразу. Вечерний бриз ледяными пальцами тронул ее вспотевшие волосы.

Отец, обогнув грузовик, свалил еще дымящееся постельное белье в бак.

– Рамбольда я хочу похоронить, – сказала Дафна.

Отец присел рядом с ней, вытирая руки о рубаху.

– Хорошо. Что это было?

– Кино… это был не «Пи-Ви» – после первых двух минут пошел черно-белый фильм, немой. И я почувствовала, что падаю – падаю вместе со всем домом! И я ухватилась… ухватилась за Рамбольда и видик сразу, – девочка сморгнула слезы, глядя на него. – Я никогда еще так не пугалась. Но как я могла их поджечь?

Отец обнял ее.

– Может быть, это не ты. Так или иначе, фильму конец.

Дафна ждала, что отец отругает ее, и от добрых слов расплакалась снова, выдавив сквозь слезы:

– Все-таки она была ведьмой!

– Она умерла, ее больше нет. Не…

Сквозь ткань его рубашки Дафна почувствовала, что отец дрожит, и, подняв глаза, увидела: он смотрит мимо нее, на подъездную дорожку к дому. Она тоже обернулась.

Старый зеленый Грамотейкин универсал «Рамблер» покатился, раскачиваясь, и остановился в тридцати футах от них, на грязной дороге к дому, под нависающими ветвями райского дерева.

Дафна ойкнула и бросилась в объятия отца, а потом услышала его голос:

– Это не она! Даф! Это какой-то старик, а не она ! Она умерла, ее нет, и фильм ее сгорел! Посмотри, это просто какой-то мужчина.

Дафна, цепляясь за плечи отца и испуганно моргая, взглянула на машину.

В салоне был виден только один человек – седой мужчина с отечным хмурым лицом; видимо, он только сейчас заметил девочку и присевшего на корточки мужчину рядом с грузовым «фордом». Под ее взглядом «универсал» выкатился задним ходом на улицу и быстро понесся на восток. Дафна потеряла его из виду за изгородями и стволами соседских эвкалиптов.

– Это была машина Грамотейки, – проскулила Дафна.

– Да, ее, – мрачно отозвался отец и выпрямился. – Возможно, это тот самый грабитель, который вломился к ней в дом. А сейчас, готов поспорить, он присматривался и к нашему дому.

– Пропали ее ключи, – вспомнила Дафна. Она дрожала и шмыгала носом. – Он, наверно, дождался, пока мы все уедем, и взял ее машину.

«И проследил за нами», – мысленно добавила она.

– Я позвоню в полицию. Мы, Дафна, имеем дело с вором, а не с ведьмой.

«И с девочкой, которая умудряется поджечь вещи в комнате, даже не заходя в нее, – с сожалением подумала Дафна. – И даже не собираясь ничего поджигать. А что если после этого фильма у меня будут кошмары? Не устрою ли я пожар во сне?»

Пронзительный скрежет за спиной заставил ее подпрыгнуть и вцепиться в отца.

Тот погладил ее по голове.

– Это пожарная сигнализация, дурашка. Она только сейчас заметила, что был пожар.

В четырех кварталах от них зеленый «Рамблер» свернул на грязную обочину Хайленд-авеню, и пара мальчишек на велосипедах расхохоталась, увидев седого старика, который открыл дверцу и перегнулся на тротуар в приступе рвоты.

4

Когда Лепидопт отпер задвижку и открыл дверь, Малка потряс его измученный вид. Малк знал, что Лепидопту сорок, но сейчас, с запавшими щеками, с морщинами вокруг глаз, с прилипшими ко лбу выбившимися прядками ермолки-парика, он выглядел старше лет на двадцать. В руке он держал лист белой бумаги – явно недописанный рапорт, с подчеркнутым адресом и именем отправителя, согласно строгим правилам Моссада.

Малк знал, что у Лепидопта нет начальника, которому он подавал рапорты, значит, речь может идти только о сохранении информации на всякий случай, чтобы прикрыть чью-то задницу.

– Я что-то пропустил? – настороженно осведомился Малк, пока Лепидопт закрывал и запирал на задвижки дверь. Занавески в комнате были задернуты, у окна горела лампа. – Никакого приметного мужчины с девочкой в Китайском театре не было.

Молодой Боззарис стоял в дверях кухни, на этот раз с миской макарон. Люминесцентная лампа под потолком очерчивала его темный силуэт. Сэм Глатцер спал, сидя на диване. В комнате пахло сальсой и кукурузными лепешками.

Лепидопт кивнул.

– Да, они сразу отправились домой. Глатцер принял еще одну передачу.

Малк заметил на кофейном столике, среди промасленных салфеток и картонных стаканчиков, магнитофон; очевидно, передача началась так внезапно, что проще было принести магнитофон к Глатцеру, чем перетащить Глатцера к магнитофону.

– Место не определили?

Лепидопт прислонился спиной к задернутому занавесками окну и потер глаза.

– Нет, координаты еще не засекли, – он опустил руки. – С Глатцера уже хватит.

Малк снова взглянул на старика. Глатцер сидел совершенно неподвижно, уронив подбородок на грудь. Голографический талисман лежал на пряжке ремня, обвисшая веревочка тянулась поверх рубашки.

– Ничего себе, – тихо проговорил Малк. – Это было так… тяжело?

– Дам послушать. Когда стемнеет, отвезем его на Першинг-сквер, посадим за шахматный столик. А потом сообщим в полицию, что нашли там тело. На Першинг-сквер. Бедняга Сэм. Садись.

Малк сел на стул у двери, напротив дивана.

Лепидопт, как видно, заранее отмотал пленку до нужного места, потому что, когда он нажал кнопку, после короткой паузы сразу пошла запись.

Началась она с голоса Лепидопта, несколько невнятных слогов и в конце «…есть!». Потом Малк услышал слабый голос Глатцера:

– Девочка в доме, с кошками. Теперь Эйфелева башня – нет, это только ее изображение… велосипедные гонки во Франции… какой-то хихикающий придурок в сером костюме участвует в них и всех обходит… он едет на красном велосипеде, даже близко не гоночном… он выиграл, порвал ленту…

Голос Боззариса вмешался:

– Это «Большое приключение Пи-Ви».

– Толпа несет его на луг…

Голос Лепидопта:

– Что?

– Это фильм, – объяснил Боззарис. – Кто-то его смотрит.

– Это фильм по телевизору, – продолжал голос Глатцера. – А теперь начался другой фильм, одна женщина исполняет две роли… нет-нет, две женщины играют одну роль… – несколько секунд старик на записи был так же молчалив, как сейчас на диване. Малк пожалел, что перед прослушиванием не попросил закурить. Он никак не мог отделаться от мысли, что на пленке Глатцер подает голос оттуда, куда уходят люди после смерти.

Из магнитофона долетел хриплый крик, а потом раздался задыхающийся голос Глатцера:

– Я за ней не успеваю, она выпадает из здесь и сейчас. Я чуть не выпал вместе с ней… постой, она вернулась… все горит, пожар в коридоре наверху, и телевизор… бежит сквозь дым… я в порядке, не мешай принимать… мужской голос говорит: «Кто-то был в доме? Подходил к дверям?»

Малк все глядел на мертвого Глатцера в рубашке с галстуком, словно ожидая, что тот подкрепит жестом эти короткие обрывочные впечатления.

Голос Глатцера из магнитофона произнес:

– Я и не думала поджигать Рамбольда, – говорит маленькая девочка.

Потом магнитофон опять замолчал, впрочем, Малк расслышал на записи тяжелое дыхание. Он заставил себя оторвать взгляд от мертвеца.

Наконец голос Глатцера зазвучал снова.

– «Рамбольда я хочу похоронить, – говорит девочка. – Кино… это был не „Пи-Ви“ – после первых двух минут пошел черно-белый фильм, немой… э… Все-таки она была ведьмой». Теперь… на подъездную дорожку въезжает машина, в ней старик, это зеленый «универсал»… он… девочка цепляется за отца… я вижу старика, он…

Потом послышался резкий вздох и невнятные восклицания Лепидопта и Боззариса.

Лепидопт протянул руку и выключил магнитофон.

– На этом месте он умер.

«И мы лишились нашего дальновидца, – подумал Лепидопт. – Лишились ясновидящих глаз. Старика мы убили, а что получили за это? Даже места не узнали».

Сквозь занавеску до него долетала тихая музыка из прикрепленного к окну гостиной динамика – песня Мадонны «Кто эта девушка?».

Лепидопт не помнил, чтобы когда-нибудь так уставал. Хорошо бы, чтобы Малку с Боззарисом не понадобилась помощь, когда они понесут мертвое тело из машины к одному из тех цементных столиков с изразцовыми шахматными досками на Першинг-сквер. И не забыли бы они снять с тела талисман.

Он представил, как старик будет сидеть один в ночи, без партнера по ту сторону доски, и чуть было не спросил, кто играл Рустера Когберна в «Железной хватке»[5]Роль исполнял Джон Уэйн. Во второй экранизации романа Чарльза Портиса «True Grit», который вышел в российском прокате под названием «Железная хватка» (причем первый вариант по-прежнему носит название «Настоящее мужество». Роль Рустера Когберна играет Джефф Бриджес)..

Вместо этого он отвернулся от окна и обратился к Боззарису:

– Что у нас есть на данный момент?

– Из записи, сделанной в 12, – ответил Малк, – мы знаем про старуху, которая умерла на горе Шаста и, возможно, носила фамилию Марити. Сэм говорил, что она там просто появилась , и видел он ее, конечно, через голографический талисман, который указывал на нее . Что там она сказала перед смертью?

– Звучало как «войу, войу», – напомнил Боззарис. – По-французски voyou – разбойник, если это имеет значение. А полутора часами позже, – продолжал он, усаживаясь в белое пластмассовое кресло перед компьютером, – у нас появляется мужчина с маленькой девочкой, которая цитирует Шекспира. И они явно хорошо знают старуху Марити: мужчина сказал, что она не пьет и не держит в доме ружья.

– И возраст ее он знает с точностью до двух лет, – вставил Малк. – И в курсе, что в 77-м, после смерти Чаплина, она ездила в Швейцарию, и что в сарае у нее отпечатки подошв Чаплина из Китайского театра.

Лепидопт, довольный тем, что они работают головой, позволил им продолжать.

– Я по-прежнему думаю, что они местные, этот мужчина с девочкой, – рассуждал Малк. – По мне, это похоже на Лос-Анджелес.

– Но старухе писали на имя Лизы Марити, – напомнил ему Боззарис, – а мы уже обыскали весь Лос-Анджелес, настоящий и минувший, чтобы найти Марити.

Малк покивал.

– И нет никаких указаний на то, что этот мужчина и эта девчонка что-то знают . Плита из Китайского театра их удивила, и когда тот парень сказал «пачка старых писем», он явно ни о чем не догадывался, и в дом забрался, по их мнению, обычный вор, а никак не разведывательная группа. Очевидно, они не…

– Ха! – перебил его Боззарис, легко вскочив со стула. Он схватил с кухонной полки тяжелый телефонный справочник и принялся его листать.

– Что такое? – спросил Лепидопт.

– Девчонка цитировала: «Дурного слова даже черт о них не скажет!» – возбужденно проговорил Боззарис. – Это из песни Коэна. В песне упоминается Харриган, но в Марити тоже может быть удвоенное «р» – Мар-рити, понимаешь? Мы, – продолжал он, пролистывая белые страницы, – искали либо сербскую Марич, либо переделанную на венгерский лад Марити, с одной «р», а если старуха добавила второе «р», чтобы имя выглядело как ирландское? В Лос-Анджелесе ничего нет. Берт, дай мне Лонг-Бич, а сам займись Помоной и прочим.

Лепидопт, протиснувшись мимо них в тесную кухню, тоже взял с полки телефонный справочник, нашел страницу «Марридж-Мартинес» и, прищурившись, просматривал столбцы.

– Есть Маррити Л ., с двумя «р», – сказал он и перевернул обложку. – В Пасадене.

Других Маррити в Лос-Анджелесе и окрестностях не обнаружилось.

– Бьюсь об заклад, это она, – заявил Малк. – Так и знал, что это где-то рядом.

Лепидопт не отрывал глаз от раскрытого справочника.

– Мы должны были найти ее много лет назад, – печально проговорил он.

– Естественная оплошность, – пожал плечами Боззарис. – Когда ищешь М-А-Р-И, ни за что не обратишь внимания на единственную Маррити на совсем другой странице. Между ними целая толпа Маркесов и Марриотов. Да и кто ожидал, что она числится в справочнике.

– Однако числилась, – вздохнул Лепидопт, – все это время.

– Э, – утешил Боззарис, – никто не человек.

Эта старая поговорка моссадовцев скрестила «Никто не совершенен» и «Я всего лишь человек».

Лепидопт устало кивнул.

– Давай за телефон, – велел он Боззарису, – и скажи своим саяним , пусть ищут Лизу Маррити с двумя «р». Твой детектив из Сан-Диего пусть проверит Лос-Анджелес и Шасту.

Он сел на диван лицом к Сэму и отмахнулся, когда к нему подошел Малк.


Вернувшись в Тель-Авив в середине июня 1967-го, он еще не мог работать, так как носил на руке бандаж; помаявшись без дела, он зарылся в библиотечные книги по иудейскому мистицизму и в конце концов навестил друга – фотографа-любителя.

Ему приходило в голову, что это шехина – присутствие Бога – внушило ему предчувствие, что он никогда больше не прикоснется к Западной Стене, предчувствие, которое он сдуру решил проверить, за что и лишился пальца и части кисти. Он помнил, как Господь в книге Исхода остерегал Моисея кого-либо не подпускать к горе Синайской: « И проведи для народа черту со всех сторон, и скажи: берегитесь восходить на гору и прикасаться к подошве ее; всякий, кто прикоснется к горе, предан будет смерти; рука да не прикоснется к нему, а пусть побьют камнями или застрелят стрелою: скот ли то, или человек, да не останется в живых ».

Лепидопту представлялось, что так могла выглядеть попытка предостеречь от воздействия радиации, изложенная в терминах, понятных примитивному народу, особенно требование издалека убивать тех, кто пытается подойти слишком близко. Поэтому он отдал приятелю-фотографу значок, затянутый в пленку, который ему выдали, когда его Четвертый батальон получил задание найти скалы Рефидим в южной части Синайской пустыни. Он хотел проверить, не остались ли на пленке следы излучения божественной радиации.

Когда фотограф вскрыл значок в темной комнате и проявил запечатанный в нем кусочек пленки, они получили не прозрачный обрезок незасвеченной ленты и не туманные полосы радиации, а белые линии на черном фоне негатива: звезду Давида в двух концентрических кругах со множеством слов на иврите, покрывавших все внутри, и четырьмя словами, выведенными за внешним кругом. Слова по углам оказались названиями четырех рек Эдема: Пишон, Гихон, Прат и Хиддекель, а в середине звезды можно было прочитать: «Жизнь твоя будет священна, как и всех, кто пойдет за тобой». Между кругами были вписаны такие имена, как Адам, Ева, Лилит, а из букв в ромбовидных сегментах складывалось слово, означавшее на иврите «неизменившийся» или «неотредактированный».

К своему собственному удивлению, Лепидопт не увидел в этом божественного вмешательства. Как выяснилось, он даже не сомневается, что этот рисунок был нанесен на пленку и вложен в значок еще до того, как он взял его в руки.

Возможно, фотограф проболтался о странной «фотографии» друзьям, а может, за всеми, кто числился в Четвертом батальоне, велось наблюдение, – так или иначе, но Лепидопт получил предписание явиться на армейскую базу Шалишкут под Тель-Авивом. Там в пустом, не считая его самого и полудюжины лаборантов в белых халатах, гараже он прошел серию странных тестов: его просили описать фотографии, запечатанные в картонных конвертах, опознать игральные карты по рубашке и нагреть кофе в чашке, помещенной в стеклянный ящик. Он и по сей день понятия не имел, верно ли угадывал карты и фотографии и нагрелся ли кофе хоть самую малость.

В течение еще нескольких месяцев его вызывали на разные обследования, но те были более рутинными: он не раз проходил полный медосмотр и проверку рефлексов; медики назначили ему строгую диету, запретив консервы, крепкие напитки и почти все сорта мяса.

Спустя три месяца программа стала скорее обучающей, чем тестирующей. Лепидопт отказался бы ее проходить, если бы за потраченное время не платили так щедро, хотя, как он понимал, все это было в рамках обязанностей резервиста. Все это было « пазам » в обоих смыслах слова: служебные обязанности и нудная рутина. Хорошо, что у него тогда не было девушки.

Инструктаж чаще всего проходил в трейлере без окон, машину целый день перегоняли с места на место, вероятно, наугад; остальные пятеро студентов, мужчины примерно такого же возраста, вместе с ним сидели в ряд за привинченным к полу раздвижным столом, занимающим всю длину трейлера, и вскоре Лепидопт в свои двадцать один научился довольно разборчиво писать левой рукой, даже когда машина резко тормозила или поворачивала. Они редко видели дважды одного инструктора, но, что особенно удивляло Лепидопта, все инструктора были загорелыми, подтянутыми мужчинами, а их военную выправку не скрывали даже безликие деловые костюмы с галстуками.

Он скорее ожидал увидеть здесь согбенных старостью ученых мужей или всклокоченных фанатиков, потому что тексты, которые они изучали, представляли собой сшитые проволочными спиральками фотокопии старинных книг по еврейской мистике. Попадались книги с названиями, вроде «Сефер Ецира» или «Раца Рабба», а на других стояли пометки вроде «Британский музей, манускрипт 784», « Ashesegnen xvii » или « Leipzig Ms. 40d ».

Тексты на иврите студенты часто должны были переписывать от руки, а потом уже читать вслух. В таких случаях им приходилось сутки поститься перед занятием, а затем следить, чтобы буквы в тексте не соприкасались. Нередко лекции велись шепотом – хотя не было ни малейшего риска, что их кто-то подслушает.

Большая часть текстов представляла собой древние труды по естественной истории и любопытные, но невероятные теории, вроде парадоксов Зенона, доказывавших невозможность физического движения; однако для Лепидопта стало сюрпризом, что каббалист Моисей Кордоверо в четырнадцатом веке, описывая Бога в своей книге «Гранатовый сад», дал определение лазера и усиленного света, связующего Его с десятью Его эманациями; и что последовательность этих эманаций, или сефирот , выглядит стилизованным, но узнаваемым описанием теории Большого Взрыва; и что эти средневековые мистики, по-видимому, знали, что материя представляет собой концентрированную форму энергии.

Молодому Лепидопту казалось, что инструктора подчеркивают такие вещи отчасти из самозащиты, чтобы придать видимость правдоподобия самым диким утверждениям, содержащимся в этих книгах.

В жестокой правдивости этих диких утверждений он убедился своими глазами, когда однажды студентов привезли на нескольких джипах к каким-то руинам в пустынной северной части Рами – той ночью, задернув занавески своей комнаты, чтобы отгородиться от ночного неба, Лепидопт гадал, с чем столкнулся бы Четвертый батальон в Синайской пустыне, у камня в Рефидиме, если бы им не дали другой приказ.

В тот день инструктаж проводил загорелый дочерна седой мужчина с бледными как плевок глазами. Он вывез их в безлюдную местность, чтобы показать, по его словам, одного из Эонов – а именно, вавилонского демона ветров Пазузу.

Далеко в пустыне, после получаса крутого подъема от места, где им пришлось оставить джипы, в полдень студенты с инструктором оказались на залитой солнцем прощадке, в тесном, шириной в несколько ярдов, кольце обтесанных выветренных камней под голым небом. Старик-инструктор после короткой медитации прижал правую ладонь к углублению в одном из камней – и головы у всех пошли кругом от взметнувшегося вокруг лязгающего вихря. Но этот вихрь был осязаемо живым, чувствующим, и юный Лепидопт всем своим нутром и хребтом чуял, что это мир вокруг вращается, а диковинное существо, Эон Пазазу, остается неподвижным. Подобной неподвижности он не встречал никогда в жизни.

В их обучении таких эффектных моментов больше не случалось, хотя некоторые вещи гораздо сильнее выводили из равновесия, например курс астральной проекции. Несколько раз, когда сознание Лепидопта зависало в воздухе, взирая на его собственное обмякшее на кушетке тело, он всегда опасался, что, запутавшись в перекрученных ячейках мира, не найдет обратной дороги в свою телесную оболочку. Всякий раз, затаскивая себя в тело, втягиваясь в него как в узкий спальный мешок, он с огромным облегчением вздыхал, полный решимости никогда больше его не покидать.

В трейлере неизменно читали дневную молитву, а если урок затягивался, то и вечернюю, и Лепидопту казалось, что из псалмов отбирают самые покаянные или мстительные.


Лепидопт спохватился, что сидит, уставившись через стол на бездыханное тело Глатцера. Встав, он прошел к широкому окну и сквозь занавеску прижался лбом к стеклу, лениво прислушиваясь к тихой музыке – из динамика на оконной раме звучала новая песня U2 «Я все еще не нашел того, что искал».

Я тоже, подумал Лепидопт. Мы подобрались достаточно близко, но хотелось бы знать, доживу ли я… техника, технология, прорыв, к которому стремился Иссер Харель с тех пор, как узнал о безвестном мальчугане, появившемся в Англии в 1935 году только для того, чтобы успеть оставить невероятные отпечатки своих пальцев на стакане.

Открылось абсолютно новое направление научных исследований. Иссер Харель строго соблюдал секретность, но, вероятно, не все причастные к делу были так же осторожны. Иракцы начали вести исследования в этом же направлении в конце 1970-х; Лепидопт, работавший с группой «Халомота» в 79-м году в Персидском заливе на резервном военном эсминце, засек иракскую научную станцию в Аль-Тувейте, несколькими милями юго-западнее Багдада. Весь мир считал, что в июне 1981-го израильские F-16 разбомбили подчистую иракский атомный реактор. Только Менахем Бегин и несколько агентов «Халомота» – да еще Саддам Хуссейн вместе с ближайшими советниками – знали, что за устройство иракцы пытались создать в Таммузе под прикрытием установки французского реактора.

Странно, подумалось ему, что мусульмане сумели подобраться так близко. Неужели и они изучали еврейскую Каббалу?

Разведки нескольких стран, по всей видимости, догадывались о такой возможности – так же, как в сороковых предположительно знали об «урановой бомбе»; в 1975 году советский премьер Брежнев предлагал ввести международный запрет на оружие, «более ужасное», чем все, что мир уже знал.

Но именно еврей открыл его – за двадцать лет до основания государства Израиль в 1948 году, а в тексте «Зогара» второго века был такой фрагмент: « В настоящее время эта дверь остается неизвестной, так как Израиль в изгнании, и потому все остальные двери удалены от него, поэтому не могут быть познаны и соединиться. Но когда Израиль возвратится из изгнания, всем высшим ступеням предопределено покоиться в мире и согласии на этой одной. Тогда получат люди сокровище высшей мудрости, которым они не обладают и по сей день ».

Израиль больше не в изгнании.

«Для меня все это – одна война», – подумал Лепидопт и сжал в узкий кулак четыре пальца своей изуродованной правой руки.

Боззарис что-то ему говорил. Лепидопт поднял глаза.

– Что?

– Я говорю, женщина, которая умерла на горе Шаста, это однозначно Лиза Маррити. Я связался по телефону со своим саян и попросил его позвонить в полицию Лос-Анджелеса и Шаста, расспросить о Лизе Маррити с двумя «р». Он только что перезвонил: больница в Шаста зафиксировала ее смерть сегодня в 12.20. Согласно водительским правам, год рождения – 1902, проживала в Пасадене на Бэтсфорд-стрит, 204. Шериф округа Сискию хочет заняться ее смертью – подозревает самоубийство, поскольку при старухе практически ничего не было, кроме записки с телефонами ближайших родственников – да, их мой человек раздобыл и передал нам, – а свидетели показывают, что под ее телом на траве обнаружилась большая свастика из золотой проволоки, как раз такая, какую увидел утром Сэм. Они утверждают, что золото настоящее, хотя к моменту прибытия копов от него ничего не осталось.

– Ничего себе хиппи, – сказал Лепидопт, эхом повторив слова бедняги Сэма, и поднялся с дивана. – Билет на самолет, чеки за бензин?

– Ничего такого, никаких ключей, ни наличных, ни банковских карт вообще. И еще она была босиком, Сэм не ошибся, и поблизости обуви не обнаружилось. Туда подъем неблизкий по пешеходной тропе, а на ногах у нее ни царапинки.

– Хм. И кто же у нее ближайшие родственники?

– Некий Фрэнк Маррити – с двумя «р» – и Мойра Брэдли. У Фрэнка код 909, это час езды на восток от Пасадены, а у Мойры 818, Пасадена.

Боззарис уже листал на кухне пасаденский телефонный справочник.

– Брэдли, – зачитал он. – Беннет и Мойра – помните «дядю Беннета»? Улица Альмараз, 106. По 909 в адресной книге ничего нет.

– Да, наверняка это тот «дядя Беннет», упоминание которого поймал Сэм, – кивнул Лепидопт. – Как раз перед тем, как «опустили могильную плиту». Пусть твой саян ищет Фрэнка Маррити. А потом увезите Сэма на Першинг-сквер. И не забудь снять голографический талисман.

– Не забуду. А ты бы связался с Тель-Авивом, чтобы нам прислали нового дальновидца.

– Свяжусь. Но я уверен, что такого, как бедняга Сэм, больше не будет. Сегодня же вечером пошлю е-мэйл Адмони.

Он не ждал ничего хорошего от передачи рапорта – в Моссаде жестко осуждали, когда саяним причинялся ущерб, не говоря уже о доведении до смерти. Однако Глатцеру было за семьдесят, а в таком возрасте сердечный приступ дело обычное.

– Как у нас обстоит с явочными квартирами в районе 909?

– Есть две оборудованные и оплаченные квартиры – в Сан-Бернардино и в Риверсайде, – ответил Малк. – Но, поверь, для дела такого рода лучше…

– Знаю, – перебил Лепидопт, – лучше вигвам.

– Именно. Мотель «Вигвам» на Шоссе 66.

– Начну с Фрэнка Маррити, – думал Лепидот. – Почти наверняка Глатцер «считывал» сегодня именно его: мужчина с маленькой девочкой.

5

«Историю Гека Финна рассказывает сам Гек Финн со своей точки зрения».

Ему вдруг стало лень читать следующее предложение, и Фрэнк Маррити уронил синюю тетрадку с сочинением на колени. Стопка таких же тетрадей лежала на столе рядом, но ровно в это мгновение Фрэнк решил сказаться завтра больным, поэтому они уже не угнетали его как раньше, когда он садился за проверку.

Он сидел в верхней гостиной, в кресле у холодного камина, а Дафна спала на диване перед подвешенным на стену телевизором. Она задремала под «Мэри Поппинс», и отец выключил телевизор. Девочка спала как будто спокойно, будить ее не хотелось.

Он набил трубку и выпустил облачко дыма в сторону томиков Диккенса на каминной полке. Руки уже не дрожали, но он все еще чувствовал тошноту.

Полтергейст?  – размышлял Фрэнк, снова выпуская на поверхность мрачные, полубредовые мысли. Да, наверняка полтергейст. Девочка-подросток – ну, почти подросток – и когда она испытывает эмоциональный стресс, в доме что-то ломается или загорается. Интересно, кто-нибудь из детских психологов специализируется на… полтергейсте? Может, это одноразовое явление, и к утру все пройдет? И мы сможем обо всем этом забыть.

Один из котов, бесхвостый, серый с черным, драл когтями спинку дивана, уже изодранную в клочья его предшественниками, облюбовавшими диван.

– Нет-нет, Шац, – рассеянно проговорил Маррити, повторяя обычную фразу Дафны, – мы так не делаем. Мы об этом уже говорили, помнишь?

Что же это, черт возьми, за фильм завалялся у Грамотейки, если ребенок от него сходит с ума? Впрочем, Грамотейка, как видно, действительно собиралась сжечь кассету. Она бы никогда намеренно не причинила ребенку вреда. Никогда.

Маррити не хотелось произносить слово «полтергейст» при Дафне, потому что та уже смотрела фильм Стивена Спилберга с таким названием. В фильме духи контактировали с маленькой девочкой через телеэкран, а ему не хотелось, чтобы у Дафны развилась фобия телевизоров.

Его «Британская энциклопедия» – правда, 1951 года издания – кажется, подходила к феномену полтергейста серьезно. От статьи о психических исследованиях Фрэнк перешел к телепатии и ясновидению, но автор статьи, веривший, кажется, и в эти явления, не упоминал ни о чем похожем на психическую связь, установившуюся у Фрэнка с дочерью.

Эта связь, возникшая за последние два года уже после смерти Люси, до сегодняшнего дня проявлялась у них попеременно: примерно неделю отец улавливал кое-какие мысли Дафны, потом эта способность ослабевала, а через месяц Дафна на протяжении шести-десяти дней ловила некоторые из его мыслей. Пожалуй, нетелепатические периоды сокращались, а телепатические повторялись все чаще, пока сегодня не наложились один на другой. Прекратятся ли они теперь, после того как начались у них одновременно? Хотелось бы верить, хотя он был рад, что сегодня днем они с Дафной оказались на связи, когда начался пожар.

За ужином Дафна не доела свое мясо под соусом чили. Раза два она давилась, как будто ей тяжело было глотать, но Фрэнк поймал в ее мыслях картинку, где мелькнула ложка, зачерпывающая мозг из расколотого бритого черепа, черно-белая, а значит, не иначе как из того проклятого фильма, который она смотрела, и он не стал спрашивать, что с ней. Хотя, наверное, следовало.

Он давно так остро не жалел, что Люси умерла, оставив их с Дафной на произвол судьбы. Даже вдвоем родителям не просто растить ребенка. Ему вспомнились слова Честертона: «Ребенок лучше меня, однако я должен его учить; его страсти намного чище моих, однако я должен их контролировать».

Так или иначе, ногти у Дафны всегда были обкусаны до мяса, по крайней мере, в эти два года.

«Я делаю все, что могу», – подумал Маррити, примеряясь к этой фразе, и усомнился, часто ли он действительно делал все, что мог, и как надолго его хватало.

Завтра можно было вставать не по будильнику, поэтому Фрэнк налил себе еще виски, хотя лед в стакане давно растаял. Денег за завтрашнюю лекцию он тоже не получит.

Зато под кирпичами в Грамотейкином сарае лежит золото, подумал он. Возможно…

По замыслу Грамотейки, золото должно было пережить пожар, который уничтожит сарай, а заодно и некий фильм вместе с письмами – уж они-то точно не уцелели бы. Ну и вот, фильм все-таки сгорел.

Дома их с Дафной ждало сообщение на автоответчике из медицинского центра Шаста «Милосердие». Когда он перезвонил, им подтвердили, что Грамотейка скончалась в Маунт-Шаста около полудня.

Фрэнк отпил глоток тепловатого виски, насладился тем, как он обжигает горло, и полез во внутренний карман куртки. Бережно достал письма, найденные в коробке из-под патронов в сарае старушки. Несколько хлопьев ветхой оберточной бумаги опустилось на синюю тетрадку, лежавшую у него на коленях, и он смахнул их вместе с тетрадью на ковер. Конверты пропахли бензином, и Фрэнк предусмотрительно отложил трубку на пепельницу.

Первый осмотренный им конверт, судя по штемпелю, был отправлен 10 июня 1933 года из Оксфорда, но письмо внутри было написано по-немецки, так что Маррити разобрал только приветствие: « Meine liebe Tochter », что, очевидно, означало: «Моя дорогая дочь», и подпись « Peccavit » – в переводе с латыни, если Фрэнк не ошибался, «Я согрешил».

Он пролистал всю пачку, пальцами приоткрывая каждый конверт в поисках одного из тех английских писем, которое видел в сарае, и первое же попавшееся вытащил наружу.

Штемпель Принстона – Нью-Джерси, 2 августа 1939, обратный адрес на конверте напечатан: «Фалд-Холл, Принстонский институт перспективных исследований», а под ним кто-то карандашом подписал: «Эйнштейн, ком. 215».

Маррити замер. Неужели Эйнштейн писал Грамотейке? Его письмо должно стоить немалых денег!

Он бережно развернул желтоватый конверт, в надежде найти в нем письмо Эйнштейна и с надеждой, что таких в пачке найдется еще парочка. Письмо было отпечатано на машинке и адресовано «Миранде», хотя на конверте адресатом была указана Лиза Маррити.

«Дорогая моя Миранда, – прочел Маррити, – сегодня я отправил письмо королю неаполитанскому, предостерегая его от злоумышлений Антонио и советуя заблаговременно укрепить свою власть над Неаполем, к каковой рвется Антонио».

Имена были знакомы Фрэнку – Мирандой звали дочь волшебника Просперо в шекспировской «Буре». Брат Просперо, вероломный Антонио, обманом захватил власть, став герцогом Миланским, и изгнал Просперо с дочерью.

Грамотейка называла своего отца Просперо.

«Я не упомянул о других силах, – продолжал автор письма, – как и о Калибане, что стал теперь твоим целомудренным Инкубом. (И чья в том Вина?) С первым я могу помочь Неаполю, но лишь для того, чтобы скрыть и уничтожить все Упоминания о Другом. Я сломаю свой Жезл и схороню его в земле на нужной глубине, и там, куда не опускался лот, я Книгу утоплю».

Калибаном звали ужасное чудовище из шекспировской пьесы, а фраза о жезле и книге почти дословно повторяла слова Просперо.

Письмо заканчивалось так:

«Тебе лучше поступить так же. Прости себя году к 1933, а потом забудь о том, что ты это делала. Замори Калибана невниманием. Напрасно я приютил его – я запомню этот урок: никогда не препятствуй Самоубийцам! Дважды Вмешательство привело к Катастрофе, и поэтому я должен найти способ уничтожить сингулярность в Палм-Стринг. А ты сожги verdammter [6]Проклятый ( нем. ). сарай Калейдоскоп!»

Опустив пожелтевшее от старости письмо, Маррити оглядел полутемные углы комнаты, словно искал того, кто сыграл с ним эту шутку.

И снова перевел взгляд на ветхий лист бумаги. Письмо было подписано Peccavit , той же рукой, что и первое из прочитанных им.

Был ли этот Peccavit отцом Грамотейки? Или Альбертом Эйнштейном? Неужели все эти письма – от него?

Моррити угрюмо подумал, что не может в это поверить. Неоткуда было Альберту Эйнштейну узнать о сарае, где они с Мойрой играли в детстве. Существует множество более правдоподобных объяснений того, как имя Эйнштейна оказалось на конверте.

Но ведь Эйнштейн преподавал в Принстоне?

Маррити еще раз перебрал пачку, заглядывая в конверты, и нашел еще одно письмо по-английски. Он аккуратно извлек его из конверта – из простого конверта со штемпелем Принстона от 15 апреля 1955 года. Письмо было написано от руки, тем же неразборчивым почерком, что и подписанное Согрешившим .

«Дорогая моя дочь, – разобрал Маррити. – Сюда приезжал Дерек – ты знала?»

И тут Маррити снова прервал чтение. Лицо его словно обдало холодом. «Дерек, – соображал он. – Так звали моего отца. Он нас бросил в 55-м – раньше мая, потому что в мае мать покончила с собой. Что же, он просто поехал навестить деда? Если так, почему больше не вернулся? Умер? Если умер, почему Грамотейка не рассказала нам с Мойрой?»

Он быстро просмотрел письмо до конца.

«Надеюсь, ты не наговорила ему лишнего! Я велел ему ехать Домой, за мной постоянно следят, я не могу Ничего рассказать ему. К тому же, Дерек не знает своего Происхождения, не знает, что Статус его не линейный. Н.Б., когда тот был здесь в октябре, я рассказал ровно столько, чтобы у него не зародилось никаких подозрений касаемо машинхен . Он ничего и не подозревает. Я сейчас в больнице с аневризмой аорты, и знаю, что умру. Мне хотелось бы повидать тебя еще Раз. Мы сделаны из вещества того же, что и наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь».

Подписано было просто: «Твой отец».

Последняя фраза была, конечно, тоже из «Бури».

Маррити дрожащей рукой отложил письмо и на цыпочках прошел в холл, где на полке высоко над головой стояли тома Британской энциклопедии. Он вытянул том от EDWA до EXTRACT, сдул пыль и нашел статью об Эйнштейне.

Год рождения указан 1879-й, а года смерти в издании 1951 года не было. Список заслуг Маррити просмотрел бегло, зато отметил, что Эйнштейн стал профессором математики в Принстонском институте перспективных исследований в 1933 году.

Перед глазами, заслонив текст на странице, встала картина – это Дафне снился сон. Во сне молодой человек с длинными волосами лежал на спине, связанный и с кляпом во рту, в углублении металлического настила между мягкими сиденьями, привинченными к полу, а над его горлом нависла рука с ножом. А потом уже Дафна оказалась лежащей на спине на черно-красном линолеумном полу, а Маррити сидел над ней на корточках, сжимая одной рукой открытый складной нож, а другой задирая ей подбородок…

– Даф! – позвал он, поспешно вбегая в гостиную. Надо было разбудить дочь, пока сон не зашел еще дальше. – Эй, Даф, кино твое кончилось. Вставай-вставай-вставай! Сегодня можешь спать у меня, раз уж твоя кровать пропахла дымом. Идет?

Девочка сидела на кровати, моргая.

– Хорошо, – ответила она, явно удивленная его наигранным оживлением. Сон, очевидно, был забыт.

– И еще, я сегодня не успел проверить работы, – продолжал Фрэнк, – так что завтра позвоню, скажу, что заболел. Мы сможем пообедать в «Альфредо».

– Отлично. А ты прибрал у меня в спальне?

– Да. Ну давай поднимайся!

– Ну и как она там?

– Раньхужбыло! – это семейное словечко означало: «Плохо, но далеко не так плохо, как было раньше».

Дафна улыбнулась.

– Завтра выбьем матрас и сменим белье?

– Непременно. И ты спала головой на восток, а теперь развернем тебя на север. Коты, запрыгивая через окно, все равно будут приземляться на тебя.

Дафна согласно кивнула и пошла за отцом по коридору.


Водителям, двигавшимся в тот вечер по Десятой трассе, автобус казался черным – его яркая синева становилась видна, только когда он проезжал под высокими уличными фонарями, а чтобы разобрать надпись «Хеликс» на заднем борту, обгоняющему водителю пришлось бы прищуриться.

В глубине почти всех боковых окон автобуса мерцала тьма, только два или три окна прямо за водительским креслом сияли желтым светом, и водитель, проезжающий мимо по скоростной полосе, мог заметить сквозь стекло седого мужчину, словно сидевшего за столом.

В салоне позади водителя в одном из двух капитанских кресел устроился Денис Раскасс. Он катал ладонью по развернутой перед ним газете ручку «Бик».

– Лизерль Марити выбралась из тайного логова, чтобы умереть, – сухо, словно зачитывая подпись под газетным снимком, произнес он.

– Действительно, – согласился Пауль Гольц, вздохнул и шумно поерзал массивным задом на втором капитанском кресле, видимо перекладывая к другому уху телефон, подключенный к модифицированному скрамблеру CCS. – В двенадцать сорок пять в больницу звонила некая Мойра Брэдли – это одна из ближайших родственниц. А еще в шесть десять позвонил коп из Сан-Диего, детектив, спрашивал про Лизу Маррити. Больше никто, никакой прессы.

Раскасс при свете лампочек, горевших над креслами и складными столиками в передней части автобуса, разгадывал кроссворд в «Лос-Анджелес Таймс». Он отозвался, не поднимая головы:

– Думаю, того копа надо отыскать.

С его французским акцентом «коп» он произнес почти как «куп» или «ко-уп».

Радарная антенна Весперса на Пирамид-пик у невадской границы тайно мониторила все телефонные сообщения АНБ, отраженные от Луны. В число двух сотен слов с высокой конкретизацией, на которые компьютер запрограммирован был реагировать, входили «свастика» и «Марити». Сегодня вечером оба эти слова упоминались в одном разговоре, и один из техников в комплексе под Амбоем, как и все остальные находившиеся в полной готовности начиная с полудня, установив и расшифровав корреляцию, немедленно позвонил в штаб-квартиру в Нью-Джерси, а оттуда вызвали Раскасса.

Пауль Гольц сказал в трубку:

– Зачитайте мне весь разговор, медленно.

И начал записывать на желтой линованной страничке блокнота.

Шарлотта Синклер, растянувшись на диванчике рядом с неосвещенной кухней в хвосте автобуса, украдкой наблюдала за парой мужчин, сидящих через десять рядов от нее.

Лишившись глаз из-за несчастного случая, она научилась видеть глазами любого оказавшегося поблизости человека.

Взгляды, которыми обменивались мужчины, вызывали у Шарлотты нервную усмешку. Они были так не похожи: высокий прямой Раскасс с короткой белой щетиной на голове и мягкотелый толстяк Гольц с бородой и тонкими длинными черными волосами, которые он то и дело отбрасывал со стекол очков.

Шарлотта гадала, удастся ли ей заснуть.

Она закурила, чтобы заглушить резкий запах предмета, который они называли головой Бафомета, но от дыма защипало веки, и она затушила сигарету в пепельнице на подлокотнике.

Вместо сигареты женщина нашарила под сиденьем свою сумку, вытащила бутылку бурбона «Уайлд Тёрки», все еще обнадеживающе тяжелую, и отвинтила колпачок. Глоток тепловатого напитка легко рассеял запах ладана и мирры, но ей пришлось сделать еще один, чтобы прогнать даже воспоминание об источнике запаха, а потом уже, закупорив бутылку, спрятать ее под пальто у себя за спиной.

Три года, с тех пор как Раскасс подобрал ее в лос-анджелесском покерном клубе, Шарлотта работала на Весперс, но до сих пор мало что знала об организации и ее истории.

То, что они сейчас искали, было, по-видимому, изобретено в 1928 году, однако предполагалось, что Весперс охотился за тем же, только в других обличьях, уже не одно столетие. До двадцатого века, когда физика сделала рывок вперед, это считали колдовством – как, впрочем, и гипноз, трансмутацию элементов и экстрасенсорную перцепцию.

По словам Раскасса, Весперс основали настоящие выжившие альбигойцы – лангедокские натурфилософы двенадцатого века, так напугавшие католическую церковь своими открытиями в области природы времени и так называемой «реинкарнации», что Папа Инокентий III приказал стереть всех их с лица земли. «Папа знал, что мы обрели истинный Святой Грааль», – сказал ей однажды Раскасс, кивнув на медные ручки секретера из черного дерева, установленного за водительским сиденьем, – они были изготовлены в форме чаши. – «Мы лишились его во время альбигойского крестового похода, когда Арнольд из Сито уничтожил в Каркассоне все наше имущество».

Когда Шарлотта из вежливости высказала несколько осуждающих слов в адрес католической церкви, Раскасс пожал плечами.

– Эйнштейн, повторно открыв его в 1928, тоже пытался утаить свою находку.

В другой раз Раскасс рассказал ей, что в двадцатых годах Веспрес, называвшийся тогда Аненербе, сотрудничал с Адольфом Гитлером, который у них и позаимствовал свастику в качестве эмблемы; правда, Раскасс уточнил, что ядро группы вовсе не интересовалось бредовой расовой теорией нацистов, а рассчитывало просто добиться от гитлеровского правительства финансирования своих исследований. Кажется, сотрудничество не сложилось, и задолго до того, как Аненербе включили в состав СС, основная группа, прихватив архивы, покинула Германию, после чего приняла – или, возможно, вернула – название Весперс. Гольц уверял, что Весперс – это искаженное «Веспен», по-немецки – осы, но Шарлотте нравилось думать, что слово отсылает к французскому названию вечерней молитвы. Раскасс и сам был французом и, пожалуй, по возрасту мог успеть повоевать, но когда он вступил в Весперс, Шарлотте так и не удалось выяснить.

Занимались они исследованием природы времени, и ее работу оплачивали из того же источника.

Впрочем, «исследование», пожалуй, было не самым подходящим словом, разве что в исторически-детективном смысле; они не искали способа управлять временем, а разыскивали уже сделанные в этом направлении открытия, которые впоследствии были утеряны, утаены или засекречены.

За эти три года на глазах у Шарлотты они обнаружили множество зацепок – подсказок, которые вели в частные европейские библиотеки, в необычные древние храмы Индии и Непала, в далекие руины среди ближневосточных пустынь – и каждый раз приводили в тупик. Овеянные слухами свитки и манускрипты оказывались давно утраченными или лживо описанными, алхимические опыты – слишком запутанными, чтобы их воспроизвести, или не дававшими результата, а бесплотные Наставники – бесплотными кретинами, а то и просто выдумкой.

Именно Шарлотта вывела их на серьезный след: она получила доступ к секретному архиву Нью-Джерси и выкрала несколько папок со сведениями о женщине, проживавшей под чужим именем в Южной Калифорнии, еще совсем недавно, в 1955 году. Эта женщина хранила у себя какой-то мощный артефакт. Подробностей Шарлотта не узнала, но это открытие привело группу Раскасса в Лос-Анджелес и положило начало сотрудничеству с калифорнийским отделением Весперса.

Глоток бурбона опять согрел ей горло – теперь, чтобы отогнать воспоминание о том, каким образом она получила доступ к архиву.

Раскасс и Гольц, полагала Шарлотта, наверняка не думали, что устройство еще хранится у старухи, они, конечно, считали, что она давным-давно умерла. Но в полдень все электронные спиритические дощечки Весперса пришли в движение – духи добивались внимания к себе – и Раскасс, тщательно изучив сейсмические карты за день, пришел к выводу, что устройство было активировано и использовано.

Он немедленно задействовал дальновидцев Весперса для триангуляции его местоположения, и через час они сузили место поиска до Лос-Анджелеса и окрестностей.

Затем пришло сообщение о перемещении старухиного устройства на восток – случилось это около половины второго, точнее наблюдатели определить не сумели, поскольку до этого времени устройство не работало – и тогда Раскасс, захватив Гольца и Шарлотту, выехал автобусом в Палм-Спрингс.

В какой-то момент их долгого пути из секретера за водительским местом прозвенел гонг, а курсор на электронной спиритической доске запрыгал, как виртуальный мячик для пинг-понга, высвечивая случайные буквы и цифры. До Шарлотты донеся слабый стон из шкафчика секретера.

Коротко пошептавшись с Раскассом, Гольц с заметной неохотой открыл дверцу.

Шарлотта с трудом сдержала внезапную тошноту. Ей всегда казалось, что голова начинает хуже пахнуть – как ром, смешанный с «кровью, медом и стружкой старых церковных колоколов», как написал когда-то Тербер, – когда возбуждена. И, хотя она была безглазой, Шарлотте всегда казалось, что она чувствует на себе ее взгляд.

Гольц бережно извлек из секретера черную как смоль голову на деревянном основании и двинулся вдоль окон, держа ее на отлете, чтобы, как он сказал, «дать обзор движения», но, хотя поднесенная к заднему окну голова задрожала еще сильнее, ни в автомобильном потоке, ни в небе они не увидели ничего необычного.

Раскасс коротко велел Шарлотте проверить окрестности, но и она не поймала ничего более интересного, чем вид на приборную доску какой-то машины и покрытый пятнышками ржавчины белый капот. Никаких признаков противодействия.

Шарлотта старалась не замечать жуткую черную голову, но в какой-то момент воспользовалась глазами Раскасса, а тот смотрел прямо на нее.

Блестящая черная кожа туго обтягивала безглазый череп, каплевидные пластинки из серебряной филиграни облепляли его лоб, щеки, нос и подбородок, подобно металлическим татуировкам маори – возможно, прикрывали следы червей, нервно подумала Шарлотта, а небрежно обернутая вокруг шеи ленточка болталась ниже деревянной подставки.

«Шляпа Чарли Чаплина» – так называли эту ленту Гольц и Раскасс. Если верить Гольцу, ее срезали со шляпы, которая некогда принадлежала Чаплину, и снабдили пуговицей и петелькой.

Шарлотта поспешно переключилась на то, что видел в эти минуты водитель.

Гольц наконец убрал голову в секретер и закрыл дверцы, после чего вытер руки. Только тогда Шарлотта задышала свободно.

В 4.10 дня голова снова застонала за дверцами, а электронная спиритическая доска торопливо выбрасывала бессмысленные буквы и цифры, но открыть шкафчик, к счастью, не успели – Раскассу дозвонился перепуганный наблюдатель из комплекса в Амбое и сообщил, что старухино устройство пропало – никто из дальновидцев больше его не улавливал.

Раскасс тут же позвонил в сейсмическую лабораторию Калифорнийского Технологического, однако за последние полчаса ни одного землетрясения зарегистрировано не было. Очевидно, устройство вновь ненадолго активировали – засечь место времени не хватило – а потом оно исчезло, так и не использованное.

Теперь они возвращались в свою контору в Лос-Анджелесе, и у Шарлотты нашлось время успокоить нервы бурбоном. Конечно, Раскасс скоро доберется до этого устройства, чем бы оно ни было, а она сейчас ничем помочь не могла.

Шарлотта знала, что могла бы увидеть впереди вдоль шоссе огни окон в темноте – далекие кухни, спальни, гостиные, но она не утруждала себя этим. Сейчас ей не хотелось бы испытать heimweh : тоску по дому, по чужой жизни. Слишком мучительно ей хотелось устроить собственную жизнь.

Гольц уверял, что в автобусе он никогда не спит, но Шарлотте обычно удавалось уснуть – шум мотора и качка убаюкивали ее, переносили в детство.

С восьми до девятнадцати лет, до почетной отставки по инвалидности, Шарлотта Синклер в числе нескольких других детей работала на военную авиацию США на удаленной базе «Минитменов», где находится серия шахтных пусковых установок МБР, в пустыне Мохаве, к югу от Панаминт-Спрингс. Большую часть дней и ночей она с другими детьми проводила в подземных центрах управления и запуска – компактных трехэтажных зданиях, подвешенных внутри бетонных полостей на «противоударных изоляторах», поглощавших толчки. Пол там постоянно раскачивался из стороны в сторону, пока воздушные компрессоры «Боинг» пытались компенсировать перепады давления в противоударных изоляторах. Иногда пол, пока не включался компрессор, оставался под углом на несколько часов, к чему она и другие сотрудники успевали привыкнуть, а потом были сбиты с толку, когда замечали, что стационарная противовзрывная дверь качается туда-сюда.

Гольц убрал телефон в гнездо футляра и стал перечитывать свои записи в блокноте.

– В больницу звонили ближайшие родственники: Мойра Брэдли и некий Фрэнк Маррити, с удвоенной «р». Телефонные коды Пасадены и Сан-Бернардино. Маррити из Сан-Бернардино мы могли бы навестить сегодня же. Это на востоке, а та штука двигалась на восток.

– Не будем мы его навещать, – возразил Раскасс, – тем более ночью. Мы не собираемся никого пугать. Позвоним Маррити завтра, если устройство у него, предложим продать. Пятьдесят тысяч долларов должны… возыметь эффект. А если сорвется , наносить визиты будет Шарлотта.

Шарлотта в темной глубине автобуса кивнула. Визиты – это я могу, подумала она, и смотреть хорошо умею. Когда меня просят о таких вещах, я не против.

Тогда, в начале шестидесятых, армейскую разведку Форт-Мида беспокоило, как бы советские физики не вычислили расположение американских ракетных шахт. Тогда и были спроектированы эти секретные комплексы шахт, которые должны были сбить с толку любого дальновидца. Взлетные полосы из дегтебетона скрывались за рядами кричаще-ярких ярмарочных павильонов, ларьков, тележек; серые стены подземных центров управления и запуска были увешаны плакатами с клоуном Бозо, механиком Билом и Гамби; панели управления разрисовывались такими пестрыми кругами и полосами, что среди них почти терялись сигнальные лампочки и кнопки; а к ручке главного пускового ключа эпоксидкой приклеили голову клоуна. От Шарлотты и других детей требовалось играть в конструкторы «Тинкертой» и «Линкольн Логс» в центрах управления запуском, а также сопровождать ремонтников в тоннели и шахты, расписанные огромными фресками из книг доктора Сьюз. Расчет был на то, что если кто-то из советских медиумов и увидит место запуска ракет, то примет его за парк развлечений или ультрасовременную начальную школу и спишет прием на ошибку.

Шарлотта в Шахте Негодяев была королевой: она могла ощущать вторжение, когда далекий медиум смотрел ее глазами: такое случалось по два-три раза в год. Ее научили в подобных случаях во весь голос запевать «До свиданья, черный дрозд», и по этому сигналу весь персонал базы бросал свою основную работу; одни принимались танцевать, другие напяливали на руку тряпичных кукол, третьи трубили в дешевые жестяные трубы. Случалось – когда ее любимый офицер получал разнос, или когда девочку ранним зимним утром заставляли сопровождать группу контроля коррозии ниже Седьмого уровня, или просто от скуки – что она запевала песенку, вовсе не чувствуя чужого наблюдения. Шарлотта уже тогда не сомневалась: начальство иногда подозревает, что она дает ложный сигнал тревоги, но, как видно, имелся строгий приказ не выспрашивать, что ее встревожило.

Со временем Шарлотта научилась фиксировать внимание на дальновидце, смотревшем ее глазами, и, проследив связь в обратную сторону, получать представление о том, что его окружает. Обычно это была какая-то безликая темная комната, хотя пару раз она видела перед собой приборную доску движущейся машины.

Она никогда не упоминала в присутствии сотрудников Форт-Мида об этой формирующейся способности ориентироваться, потому что и девочкой уже понимала, что ее тотчас переведут на участок, наверняка отслеженный иностранными эсперами, чтобы она шпионила за их шпионами. А ей не хотелось покидать тайное подземное царство Шахты Негодяев.

Центр управления и запуска был ее домом, вместе с лестницами и переходами между защитно-улавливающими дверьми, вместе с кабельным каналом длиной двести футов, где полно потайных уголков между опорными балками, вместе с самой гигантской стартовой шахтой, уходившей на десять этажей вглубь, и с блестящим корпусом ракеты «Минитмен», заполняющим ее огромную полость.

Взорвавшийся при зарядке аккумулятор лишил ее зрения в девятнадцать лет.

В следующие кошмарные месяцы – после госпиталей и терапии, после интенсивного инструктажа о сохранении тайны и наконец почетной отставки – Шарлотта открыла для себя две вещи, которые помогли вынести слепоту и изгнание. Она узнала, что может видеть глазами любого человека, находящегося в пределах ста футов от нее – это расстояние немного менялось в зависимости от времени года, – и свела знакомство с алкоголем.

Между тем Гольц встал с места и спустился по узкой лесенке в крошечный туалет за передней дверью; Шарлотта от скуки проследила за ним и улыбнулась тому, как он старается сделать свои дела исключительно ощупью, устремив взгляд на низкий пластиковый потолок. Гольца никто не назвал бы джентльменом, так что дело, вероятно, было в застенчивости. Все мужчины, знавшие о ее способностях, перед писсуаром неизменно смотрели либо скромно – вверх, либо нагло – вниз. Раскасс всегда смотрел вниз, но в Раскассе ее это почему-то каждый раз удивляло.

Шарлотта переключилась на Раскасса и увидела, что тот уставился на строку кроссворда – слово из четырех букв, означающее подземное ограждение.

– Хаха! – крикнула Шарлотта через весь качающийся автобус.

– Что там у тебя смешного? – откликнулся он.

– Подземное ограждение называется «хаха» – объяснила Шарлотта.

Он написал на полях газеты: «Ты б допивала бтлк и засыпала. Завтра мн. дел».

– Ха-ха! – сказала Шарлотта и последовала его совету.

6

Когда в восемь утра Фрэнк Маррити прошел по гравийной дорожке, чтобы забрать «Лос-Анджелес Таймс», сразу за цепной оградкой стоял зеленый «Рамблер-универсал».

Фрэнк проснулся раньше Дафны и выбрался из-под одеяла, не потревожив дочь. В пижаме и шлепанцах он прокрался на кухню – позвонить в колледж и приготовить завтрак.

Объяснив секретарю факультета английского языка, что сегодня не приедет, он вскипятил на плите молоко и налил его в две тарелки с растворимыми овсяными хлопьями, после чего замешал в каждую по столовой ложке взбитых сливок и по чайной – ликера «Южный комфорт». Он как раз нес миски на кухонный стол, когда показалась Дафна.

– Я только что заглянула к себе в комнату, – сказала она, пододвигая стул.

– Сегодня наведем порядок, – заверил ее Маррити.

– Сумасшедший вчера был день, – только и ответила дочь, принимаясь за овсянку.

– Самый сумасшедший, – согласился он.

Хорошо, что Дафна промолчала насчет «завтрака для больной дочки», который он приготовил вместо обычных мюсли или яичницы с ветчиной, – Фрэнк, помнивший, как она давилась за ужином вчера вечером, решил пока что не давать ей ничего, что нужно жевать.

Зазвонил телефон, но он решил не вставать – пусть отвечает автоответчик.

«Вы позвонили Маррити, – произнес его записанный голос, – но мы сейчас не можем подойти к телефону. Оставьте сообщение и ваш номер, мы вам перезвоним». После сигнала и двухсекундной паузы послышался длинный гудок, который вскоре оборвался.

Фрэнк взглянул на Дафну. Девочка хмурилась, и ему на миг почудилось, что дочку встревожил не оставшийся без ответа звонок, а его голос, прозвучавший с дальнего конца комнаты.

Черно-белый кот вскочил на стол, задев вчерашнюю газету, Дафна согнала его и стала рассеянно просматривать заголовки.

– Вчера было десять лет со смерти Элвиса, – сообщила она. – Интересно, духи возвращаются на годовщину?

– Пойду оденусь и схожу за свежей газетой, – сказал Маррити, отодвигая свой стул.

В лучах восходящего солнца на дорожку ложились длинные тени лимонного и персикового деревьев, а на юге небо светилось глубокой прохладной синевой. Крошечные белые хлопья пепла, медленно кружа в воздухе, взблескивали на солнце, а на севере над горами клубился белый дым.

Газета лежала на гравии у самых ворот, но Маррити уже заметил зеленый «Рамблер» и, медленно пройдя мимо газеты, не сводя взгляда с машины, отпер замок. За рулем сидел, тоже уставившись на Фрэнка, тот самый седой старик, который вчера заехал к ним на дорожку, но тут же дал задний ход и скрылся.

Маррити толкнул ворота и вышел на улицу, направляясь к водительскому окну. Оно было опущено.

Фрэнк не успел и рта раскрыть, как заговорил старик:

– Она позвонила мне вчера рано утром. Разрешила взять ее машину.

Маррити уставился на морщинистое дряблое лицо под причесанными седыми волосами, соображая, где мог его видеть.

– И вы разбили окно в кухне и влезли к ней, чтобы взять ключи, – догадался он. – Кто вы? И зачем приехали сюда?

– Приехал, чтобы… – старик вроде бы тронул дверную ручку, но сразу передумал выходить. Откинулся на спинку сиденья. – Это не так просто объяснить.

Голос у него был хриплым, как у застарелого курильщика и пьяницы.

– Я Дерек Маррити.

У Маррити закружилась голова, в желудке похолодело. Он отступил назад, чтобы не потерять равновесие, но ответил ровным голосом:

– Вы – мой отец?

– Да, я. Твоя бабушка… моя мать… послушай, парень… она сказала, мне лучше… сказала, что для всех будет лучше, если я уйду. Тогда, в 55-м. Теперь она умерла и не сможет больше меня шантажировать. Я мог бы убить ее и остаться – может, так и надо было, но как убить собственную мать?

– Ты убил мою мать.

Старик выдохнул сквозь стиснутые зубы.

– Черт возьми, мальчик, разве я знал? Я высылал твоей бабке деньги, чтобы она передавала Веронике. И письма. Думаю, твоя бабка оставляла деньги себе, а письма выбрасывала. На нее похоже.

– Ты оставил с ней своих детей.

– А ты бы предпочел приемную семью? Разве Грамотейка плохо о вас заботилась? Не забывай, она не предвидела, что Вероника покончит с собой.

Фрэнку захотелось рассказать этому старику о пьяных, безнадежных последних днях Вероники – и захотелось, очень захотелось выслушать его ответ, но здесь, на улице, было не место. Вместо этого он спросил:

– Кем был отец Грамотейки? Как на самом деле звали Просперо?

Старик покачал седой головой.

– Тебя это не касается, мальчик. Пусть будет Проспер О.

– Альберт Эйнштейн, – подсказала из тени за приоткрытой калиткой Дафна.

– Даф! – прикрикнул испуганный Маррити, шагнув к ней, – Тебе здесь нечего делать. Это…

– Твой отец, – закончила за него Дафна. Она была еще в пижаме, стояла на гравии босыми ногами. – Ты представил себе Альберта Эйнштейна, скажешь, нет, пап? Старого ученого со всклокоченными волосами.

Она вышла за ворота в холодный косой луч и, подойдя к отцу, взяла его за руку.

– Почему Грамотейка вас шантажировала? – обратилась она к старику.

– Даф, – взмолился Маррити, – мы ведь не знаем, кто этот человек. Иди, подожди меня в доме!

– Хорошо. Но он наверняка твой отец – очень на тебя похож.

Дафна выпустила руку Фрэнка и, миновав ворота, побежала обратно, вверх по дорожке.

Маррити невольно покосился в сторону человека за рулем, хотя по его взгляду тот мог заметить, что Фрэнку замечание Дафны не польстило.

Однако его отец сидел, зажмурив глаза и нахмурившись, словно у него вдруг схватило живот.

– Ты в порядке? – окликнул его Маррити.

Старик открыл глаза и промокнул их рукавом нейлоновой куртки. Потом глубоко вдохнул и выдохнул.

– Надеюсь, надеюсь. Что она сказала?

– Сказала, что ты на меня похож.

– Подбородок Маррити, – сказал его отец с горькой улыбкой, – и в глазах, мне кажется, что-то есть, и в переносице. Посмотри на фотографии Эйнштейна тридцатых годов.

– Я думал, мы ирландцы.

– Мой отец, может, и был – или кем там Фердинанд приходился Миранде, моей матери. А вот звали его не Маррити – это девичья фамилия твоей бабки, только она добавила второе «р», чтобы звучало по-ирландски. Фамилия венгерская, сербского происхождения. Кажется, я не первый никудышный отец в нашей семье. Правда, у меня – я в этом абсолютно уверен – не было выбора. – Он открыл и снова закрыл рот, а потом добавил: – Мне жаль. Не могу выразить, как мне жаль.

Маррити ответил колкой улыбкой.

– Может, и жаль. Только жалостью уже не поможешь.

Помолчав, его отец кивнул.

– Наверно, не поможешь. Пустишь меня в дом?

Маррити даже удивился.

– Нет, конечно! Можем как-нибудь встретиться – оставь мне свой телефон. Между прочим, отсюда тебе лучше уйти пешком, я запомнил номер машины и намерен сообщить об угоне.

– Пустишь меня? – повторил старик. – Вчера умерла моя мать… твоя бабушка.

Маррити насупился. Ему не хотелось бы задавать больные вопросы при Дафне, но, может быть, для начала они смогут обойтись и без больных вопросов. А если прогнать старика сейчас, он может больше и не вернуться, и ему будет нестерпимо больно – опять.

Маррити тяжело вздохнул.

– Конечно, ты можешь зайти. Но обещай мне, что как только я скажу, что тебе пора, ты не будешь устраивать сцен и просто уйдешь.

– Согласен.


Берт Малк, пригнувшись под откинутой крышкой капота арендованного «Форда LTD» на противоположной стороне улицы через несколько домов, не рискнул выпрямиться, чтобы взглянуть вслед Маррити и старику из зеленого универсала; впрочем, он заметил, что старик хромает, и логично предположил, что идут они в дом к Маррити. Девочку, выбежавшую из дома в пижаме и после короткого разговора вернувшуюся обратно, Малк успел рассмотреть.

Он положил на радиатор ящик с инструментами и сделал вид, что возится с клеммами на аккумуляторной батарее. Малк простоял так уже десять минут, то склоняясь над мотором, то садясь за руль, словно пытаясь завести машину. Вскоре придется уехать.

Поселок располагался за пределами Сан-Бернардино: здесь не было ни светофоров, ни тротуаров. Малк стоял на клочке травы, примятой и изрытой колесами. В доме, перед которым он припарковался, окна и дверь были забиты фанерой, а на дорожке громоздился коричневый мусорный бак едва ли не больше самого дома.

С восточного конца улицы к нему медленно приближался синий BMW. Малк склонился над аккумулятором, словно высматривая на устройстве ржавчину.

BMW проехал мимо, моргнул тормозными огнями у дома Маррити, но миновал и его. В заднем окне тускло отражался солнечный свет. Машина притормозила у знака остановки на западном конце квартала и свернула направо.

С бесстрастным лицом он принялся швырять инструменты обратно в ящик. Пора убираться, подумал он.

Женщину, сидевшую рядом с водителем, он четыре минуты назад видел на пассажирском месте в «Хонде Прелюд», медленно проехавшей, между прочим, в том же направлении, с востока на запад. Он взял себе на заметку: волосы темные, до плеч, стройная, за тридцать, в темных очках и голубой блузке с короткими рукавами. Настоящая пцаца[7]Бомба ( ивр. )., подумал он, красотка-брюнетка. Оба раза, проезжая, она смотрела прямо перед собой, не оборачиваясь на дом Маррити, и вполне могла сойти за местную жительницу, если бы не оказалась два раза подряд в разных машинах с разными шоферами.

Малк защелкнул ящик с инструментами и убрал рычаг, поддерживающий капот. Пора было убираться.


– Я помню эти пожары, – сказал Маррити-отец, глядя поверх крыши на белое небо на севере.

– Нежно высокую синюю урну небо наполнит огнем, – проговорил Маррити, вольно цитируя Эмерсона. Он спешил в дом и злился, что приходится поджидать хромающего отца.

Фрэнк уже открывал кухонную дверь, когда отец кивнул на валявшийся на траве видеомагнитофон.

– А вот это мне незнакомо, – сказал он.

– Сгорел, – коротко пояснил Маррити. – Вероятно, что-то с проводкой.

Когда старик неуклюже прохромал внутрь, он прикрыл за собой дверь.

– Даф! У нас… гости.

В дверях кухни появилась Дафна, она успела сменить пижаму на зеленый комбинезон поверх белой футболки – она явно ожидала, что отец приведет старика домой.

– Я тут объясняю, – продолжал Маррити, – что у нас вчера видеомагнитофон сгорел от короткого замыкания. Ты дверь в спальню закрыла, коты не выберутся?

Девочка кивнула и обратилась к деду:

– Сгорел вместе с фильмом внутри.

– Да? – отозвался Маррити-отец. – Какой фильм?

Он расстегнул молнию на оливково-зеленой куртке «Мемберз онли», и Маррити отметил, что на ней еще не разгладились складки, и рубашка с длинным рукавом в красно-белую полоску тоже была еще ненадеванной, помятой в местах сгибов. Маррити стало интересно, не оставалось ли в доме Грамотейки наличных.

– «Большое приключение Пи-Ви», – ответила Дафна.

Отец Маррити никак не мог пристроить свою куртку на спинку стула.

– Я… – начал он хрипло и, откашлявшись, продолжал, – надеюсь, не из видеотеки?

– Нет, наш, – сказал ему Маррити. – Кофе сварить?

– Кофе, – рассеянно отозвался старик. – Кофе… – он, моргая, смотрел на сына. – Нет, я так давно на ногах, что мне обедать пора. Рюмочка «Южного комфорта» со льдом меня бы подкрепила.

Маррити отметил, что вокруг старика витал странный запах – смесь жвачки «Джуси фрут», сигаретного дыма и водки. Водка в восьмом часу утра, подумал он, и ликер на закуску? Если старика по пути отсюда остановит полиция и предъявит пятьсот вторую, сочтут ли меня виновным в том, что я наливал ему спиртное? Поняв, что ему все равно, Маррити щедро плеснул в стакан янтарного ликера.

– Лед в холодильнике, – сказал он, протягивая выпивку, – возьми сам.

– А мне можно подкрепиться? – спросила Дафна.

– Нет! – сказал старик.

– Нет, – улыбнулся дочке Маррити. – Садись, но чтоб тебя было видно, но не слышно.

– Ладно-ладно.

Дафна уселась за стол, как и Маррити; его отец, бросив в стакан пару кубиков льда, занял стул, на котором висела его новенькая куртка.

Старик, откинувшись на спинку, осматривал кухню, и Маррити поймал себя на странном желании: запретить ему разглядывать вещи, которые они с Люси и Дафной собирали годами: кофейные чашки и посудные полотенца с котами Клибана, календарь с кошками на двери кладовки, набор солонок и перечниц с картинками из мультфильмов на верхних полках. Впрочем, может быть, старик завидовал такому обжитому дому – выглядел он совсем бесприютным.

Наконец он перевел взгляд на Фрэнка.

– Не дело – давать ребенку спиртное, – со всей серьезностью заметил он.

– Что у вас с ногой? – спросила его Дафна.

– Под машину попал, – ответил старик, как будто рассердившись на вопрос.

– Грамотейка звонила тебе вчера? – спросил Маррити. – Как ты узнал, что она умерла?

Старик поднял глаза на Маррити.

– Я начал беспокоиться и позвонил в полицию Шаста. Когда она звонила мне оттуда, то говорила, что ей кажется, она скоро умрет, а машину и все остальное отдает мне. Да и одно то, что позвонила…

Маррити понял, что не верит отцу. Может быть, – подумалось ему, – это он ее и убил! Хотя нет, он никак не успел бы вернуться из Шаста, разбить ее окно и забрать ключи.

– Ты, – обратился старик, очевидно к Дафне, хотя смотрел он в свой стакан, – спросила, чем она меня шантажировала. Умер один человек, и вместе с ним пропала некая сумма, а у нее имелись улики, указывающие на меня. Может быть, она даже верила в мою вину. Но она шантажировала меня не ради денег, она хотела только одного – чтобы я уехал и ни с кем из вас больше не контактировал. Я бы почти наверняка попал в тюрьму – меня очень ловко подставили. Мне приходило даже в голову, не она ли… – старик не договорил и неловко ухватил свой стакан, его пальцы несколько раз ловили воздух, не дотягиваясь на пару дюймов. Все же он дотянулся до ликера и сделал большой глоток.

Маррити заметил, что Дафне не терпится задать вопрос, и спросил за нее:

– Почему она хотела, чтобы ты уехал, исчез?

– Это… при девочке нехорошо говорить, – с запинкой проговорил Маррити-отец. – Ну… я женился на твоей матери отчасти, самую малость, чтобы доказать самому себе, что… способен любить женщину. В пятидесятых годах другого выхода и не было. Получилось… не очень удачно.

Старческое лицо покраснело, он сделал несколько жадных глотков и, почти присвистнув, выдохнул сквозь зубы.

– Так твоим отцом был Альберт Эйнштейн? – быстро спросил Фрэнк. – И моим дедом?

– Ты, кажется, уже сам знаешь, – осторожно отозвался старый Маррити.

– А зачем из этого делали такой секрет? Я до вчерашнего дня даже намека никогда не слышал. В Британской энциклопедии Грамотейка не упоминается, и сама она ни словом не обмолвилась.

– Грамотейка родилась в 1902, до того как Эйнштейн женился на ее матери. Видишь ли… слишком скандальная история. Он хотел стать профессором, а это ведь была Швейцария девятнадцатого века. А спустя какое-то время к этой лжи и к новому имени девочки все так привыкли, что не имело смысла ничего менять.

– Так-так. А зачем ты ездил к нему в 55-м, сразу после того как бросил мою мать?

Ответный взгляд отца ничего не выражал.

– По-моему, ты что-то путаешь, – сказал он. – Все эти старые дела можно будет обсудить позже.

– Ты собирался шантажировать Эйнштейна его дочерью? – поинтересовался Маррити.

– Можно закурить? – спросил вместо ответа его отец и полез к себе за спину, в карман куртки.

– Конечно. Дафна, ты не принесешь пепельницу?

Девочка кивнула и выбралась из-за стола.

– Ты меня совсем не знаешь, – продолжал старик, – так что я не буду обижаться на твои слова. Но – нет, я не пытался его шантажировать. А мать, может, и пыталась.

– И чего добивалась? – спросил Фрэнк.

Дафна поставила стеклянную пепельницу на стол возле локтя старика, но тот и не взглянул на нее, вытягивая из кармана пиджака початую пачку «Мальборо» и вытряхивая из нее сигарету.

– Может быть, того же, чего добилась от меня. Отсутствия. Он ни разу не возвращался в Калифорнию после 1933 года. – Старик наконец взглянул на Дафну. – Ручаюсь, твоя кассета уцелела. Ты ее вытащила?

– Ну, она точно закоптилась, – осторожно возразила девочка. – И на улице всю ночь пролежала. Ее, наверное, съели улитки.

Старик оторвал от пластинки две спички сразу и обе выронил, после чего очень старательно отделил одну и сумел зажечь и поднести к кончику сигареты.

– У меня, – заявил он, выпустив клуб дыма и задув горящую спичку, – есть друг, он восстанавливает самые разные электромагнитные носители: компьютерные диски, видеокассеты. Дай кассету мне, я ему покажу.

– Нет, – вмешался Маррити, – я отремонтирую ее сам.

– Правильно, – поддержала Дафна.

Отец уставился на Маррити:

– Ты что, в этом разбираешься?

– К твоему сведению, я этим на жизнь зарабатываю, – огрызнулся Маррити.

Старик нахмурился, явно озадаченный.

– И то верно. Мне надо бежать по делам, но я хотел бы пригласить вас обоих пообедать, – он бросил в пепельницу обгорелую спичку и добавил: – За мой счет!

– Мне уже есть с кем пойти на обед, – ответил Маррити.

Его отец кивнул, будто другого ответа и не ждал.

– А… завтра?

– Работаю, – сказал Маррити и неохотно добавил: – Может, поужинаем завтра?

– Хорошо, поужинаем. В семь?

– Годится. У тебя телефон есть?

– Нет, сейчас нет. Твой есть в справочнике, я позвоню в шесть, удостовериться, все ли осталось в силе. Пусть будет итальянское меню – вы сегодня итальянского не ешьте, ладно?

– Хорошо.

– Обещаешь? – с беспокойством переспросил старик.

– Да, обещаю. – Маррити встал. – Ну, знакомство было… не самым приятным.

Руки он не протянул.

– Поначалу иначе и быть не могло, – согласился старик, отодвинув свой стул. – Может быть, мы еще подружимся. Я на это очень надеюсь. Дафна… приятно было познакомиться. Всего тебе хорошего.

– Спасибо, – буркнула Дафна, не поднимая глаз от стола.

– Не забудьте, сегодня ничего итальянского, – повторил старший Маррити, с трудом поднимаясь на ноги. – Все завтра вечером – лазанья, пицца, антипасто…

Провожая отца на улицу, Маррити встал между ним и вышедшим из строя видеомагнитофоном, а когда старик заковылял по дорожке к воротам, нагнулся и поднял аппарат.

– Даф, – крикнул он в кухню, – ты не принесешь канистру с бензином для газонокосилки? Я хочу просто сжечь эту штуку.

А письма Грамотейки, подумал он, я, пожалуй, буду держать при себе, в портфеле.


– Старикан идет, – сообщил Гольц, в четвертый раз проехав мимо дома Маррити, на сей раз в белой «Тойоте». – Точнее сказать, хромает. Тот тип, что чинил машину напротив, уехал.

– Наш человек на звонок не ответил, – прозвучал из рации, прикрепленной к панели, голос Раскасса. – Предоставил разговаривать автоответчику. Шарлотта, у тебя есть что-нибудь? Ты никогда не даёшь мне свои деньги , – добавил он.

Гольц, дотянувшись, щелкнул переключателем каналов на следующую частоту, согласно договоренности. Сигналом служили названия песен из альбома Beatles «Эбби роуд».

– Дом ужасно далеко от дороги, – ответила Шарлотта. – Кое-что удалось увидеть детскими глазами – должно быть, той маленькой девочки. Двое мужчин за кухонным столом. Один точно ее отец: тридцать пять лет, темноволосый, шесть футов, худой; второй – тот старик, который сейчас садится в… О, милая!  – когда Гольц снова переключил канал, она продолжала: – …садится в зеленый «рамблер». Мужчины явно родственники, очень похожи. Старик курил сигарету и пил виски или бренди – что-то коричневое. Вот и все.

Гольц медленно, поглядывая в зеркала, повернул направо. Все дворы вдоль дороги были заняты поломанными машинами или живыми козами.

– С планом этажа не поможешь? – спросил по рации Раскасс.

– Не слишком. Кухня примерно десять на двенадцать, вытянута с севера на юг; дверь на северной стороне восточной стены, перед порогом ступенька. Что за дверью, не знаю.

– Ну, что ж. Ты не видела… Скупой мистер Мастард … – Гольц снова щелкнул переключателем каналов, – …видеокассету или, скажем, круглую плоскую катушку с пленкой?

– Нет, я ведь, кроме кухни, разглядела только дальнюю половину дорожки.

Итак, подумала Шарлотта, старухино волшебное устройство – это кинофильм?

Она подавила нервную усмешку – ей-то представлялось что-то вроде канделябра, сделанного из руки мумии как минимум.

– Шарлотта, – проговорил голос из динамика, – я, наверное, попрошу тебя подобраться к отцу девочки. Серебряный молоток Максвелла … щелк… если, конечно, нам удастся проникнуть в дом и составить на него досье. В качестве первого шага просто завязать отношения, а вопросы отложим на потом. Соберемся вместе … щелк… Совершенно случайное знакомство, понимаешь, из тех, о которых задним числом ни за что не подумаешь, что они могли быть спланированы. Включи обаяние, договорились?

– Договорились, – сказала она.

Весперс, впервые услышавший о Маррити прошлой ночью, успел выяснить, что Фрэнсис Томас Маррити вдовец, живет с двенадцатилетней дочерью Дафной; его жена Люси скончалась в 85-м от рака поджелудочной железы, когда ребенку было десять лет. Маррити преподавал литературу в колледже, выплачивал ипотеку тридцать тысяч долларов, застраховался через «Автомобильный клуб», криминального досье не имел.

Шарлотта не собиралась говорить ни Раскассу, ни Гольцу, что, глядя глазами девочки, она на миг поймала зыбкий образ ее самой, хотя зеркала рядом не было, – казалось, будто девчонка на миг посмотрела глазами одного из мужчин по ту сторону стола. Между прочим, симпатичная малышка: большеглазая, с темными кудряшками.

Шарлотта еще во времена ракетной шахты научилась не углубляться в детали, чтобы не осложнять себе жизнь. Делай так, как лучше для крошки Шарлотты, решила она.

Сейчас, глядя глазами Гольца, она увидела в одном из двориков развешивавшую рубашку и джинсы женщину, которая отвлеклась от своего занятия, рассматривая белую «Тойоту». На миг Шарлотта переключилась на ее зрение – и критически оценила свой силуэт в окне машины. Все еще хорошенькая, как чирлидер, подумала она. Как всегда. При идеальном раскладе, скоро ей это все будет безразлично.


– Опус все время ищет свою маму, – сообщила Дафна. Девочка засиделась за кухонным столом, просматривая комиксы и, видимо, добралась до полосы с «Блум каунти». – Думаю, она тоже пингвин.

– Скорей всего, – согласился стоявший у раковины Маррити.

Дафна отодвинула газету.

– Это, наверное, очень странно, – сказала она, – когда у тебя на кухне вдруг появляется настоящий отец с сигаретой во рту.

– Странно, – признал Фрэнк, отмывая руки средством для посуды. – И он все так хорошо объяснил, да?

Вытерев руки бумажным полотенцем, он понюхал ладони – запах бензина еще чувствовался. В последнее время вся моя жизнь провоняла бензином, подумал он.

– Он намекал, что он гей? – спросила Дафна.

– Гм… да.

– Он не гей, – заявила девочка.

Маррити вернулся к столу и сел.

– Откуда ты знаешь?

– Геи – Пол и Вебстер из твоего колледжа. И кое-кто из друзей дяди Беннета. Они… не то что вечно шутят, или все время грустят, но… они не похожи на твоего отца.

– Ну, выборка маловата, да и этот якобы отец не так уж свободно себя чувствовал.

Дафна, явно не убежденная, пожала плечами.

– Нам нельзя будет поехать к «Альфредо»?

– Почему? Можно.

– Ты же обещал не ездить.

– Вообще-то я… – Маррити запнулся и неуверенно рассмеялся. – Думаю, мне приятно будет нарушить данное ему слово. Он это заслужил, и не один раз. – Фрэнк пожал плечами. – Можем сказать ему, что брали мексиканские блюда.

– Так и скажем. Но сначала давай наведем порядок в моей комнате? Можно, я покрашу стены?

– Конечно, если ты не против кофейного цвета, которым мы красили холл. Кстати, и на потолке холла надо бы закрасить пятна копоти. – Маррити взял в руки стакан, из которого пил его отец, и поболтал подтаявшими кубиками льда. – Что ты о нем думаешь? Конечно, мы знакомы всего ничего…

– Он чего-то хочет. От нас.

– Ту видеокассету?

– Я уверена! Но даже если ее уже нет, то что-то еще. – Дафна оттолкнула от себя тарелку с остывшей овсянкой. – А что ты о нем думаешь?

– Я в замешательстве. Мне его жаль. По-моему, он алкоголик. Но просто объяснить, почему он бросил Мойру, меня и нашу мать, недостаточно, чтобы изменить все расклады. – Фрэнк покачал головой. – Мне кажется, он навсегда останется для меня чужим.

У Дафны в глазах стояли слезы.

– Стало еще хуже, чем было, да?

Маррити глубоко вдохнул, чтобы ответить, помедлил и выдохнул.

– Наверное, да, – сказал он наконец. – Раньше были сотни вариантов, а теперь остался только старый пьянчуга, разъезжающий в машине Грамотейки.

7

Пока Маррити придерживал перед Дафной тонированную стеклянную дверь «У Альфредо», она спросила:

– Ты себе что возьмешь – кроме пива?

В темном ресторанчике было прохладно, пахло чесноком и фенхелем.

– Столик на двоих, пожалуйста. Все равно, для курящих или некурящих, – обратился Маррити к женщине за стойкой с кассовым аппаратом. Они пропустили обеденный час пик, пока красили комнату Дафны и потолок в холле, так что сейчас Фрэнк заметил несколько свободных столиков с чистыми приборами и красно-белыми бумажными подстилками.

– Жарко сегодня, – обратился он к Дафне, когда официантка повела их к столику у западной стены. – Про пиво я подумал, потому что с него хотел начать. Не понимаю, почему ты в такой день соблазнилась сосисками с болгарским перцем!

– Я еще не выбрала!

– Ничего другого я не вижу, – улыбнулся Фрэнк, усаживаясь напротив дочери, и обратился к официантке:

– Для юной дамы… не подсказывай! – там лимон, значит, чай со льдом. А мне, пожалуйста, кружку «Курс».

– Ты представил себе две кружки, – заметила Дафна, когда официантка отошла.

– Я и возьму две, – кивнул Маррити, – но не сразу.

– Возьми курицу с брокколи. Ты ешь мало овощей.

– Лук и картошка – овощи.

– Но не зелень. Ты неправильно питаешься. Страшно подумать, как выглядит твой желудок!

– А у тебя краска в волосах.

Дафна расстроилась и оглянулась на кассу, приглаживая кудряшки.

– Много?

– Нет. Вот здесь, – Фрэнк потянулся через стол, взял прядь ее каштановых волос и, проведя до самых кончиков, снял комочек краски. – Я только потому заметил, что сижу напротив и под лампой.

– Ну, слава богу.


Шарлотта Синклер шла через стоянку ко входу «У Альфредо», для равновесия придерживаясь пальцами правой руки за кирпичную стену. Она переоделась в черные джинсы и бордовую блузку с коротким рукавом, а темно-каштановые волосы стянула в конский хвост, только солнцезащитные очки остались те же. В левой руке она держала сумочку, ремешок свободно свисал вниз. В одном месте Шарлотта задержалась у стены на целых тридцать секунд, потом двинулась дальше, обогнув северо-западный угол здания и осторожно миновав входную дверь. Прохлада подсказала, что она зашла в тень. У северо-восточного угла Шарлотта опять повернула и, все так же ведя пальцами по кирпичу, прошла вдоль восточной стены.

Еще раз повернув, она сошла с тротуара и, когда, судя по звуку, перед ней остановилась, скрипнув тормозами, машина, она посмотрела на себя глазами водителя: женщина на солнце рядом с открытым пассажирским окном. Руководствуясь этой картинкой, она сумела нащупать пальцами дверную ручку и, склонившись к человеку за рулем, произнесла:

– Зеркало!

– Вечно я забываю, – водитель подался влево, чтобы посмотреть на себя в зеркало заднего вида, и Шарлотта узнала узкое, седоусое лицо Роджера Канино, шефа службы безопасности Весперса в Амбое. Открыв дверцу, она села в машину.

– Как поживает моя любимица?

– Нормально, Роджер.

Когда машина тронулась, Шарлотта пошарила в сумочке – не стоило просить Канино заглядывать туда вместо нее – ощупью нашла и включила рацию. И тут же услышала голос Раскасса:

– Первый слушает.

Он выговаривал «первслушт».

Склонившись над сумочкой и не отпуская кнопку передачи, Шарлотта заговорила:

– Говорит второй. Старик из зеленого «Рамблера», Сад осьминога … – она на одно деление передвинула настройку частот – …сидит в глубине зала, с восточной стороны, у туалета. Это зал для курящих, на столах пепельницы. Перед ним пара пустых бутылок из-под пива и недоеденные спагетти в белом соусе, но он больше не ест и, по-моему, спагетти совсем остыли, Полиэтиленовая Пэм … – она снова щелкнула переключателем. – Наш мужчина со своей дочерью за столиком у западной стены, ближе к выходу, по другую сторону от кухни. Они как раз делают заказ.

– Понял, спасибо, – отозвался Раскасс.

– А можно и мне принять участие? – спросила Шарлотта. – Я проголодалась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Тим Пауэрс. Три дня до небытия

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть