Онлайн чтение книги Трижды пестрый кот мяукнул Thrice the Brinded Cat Hath Mew'd
1

Дождь хлещет по лицу ледяными струями, но мне наплевать. Я прячу подбородок в воротник макинтоша, опускаю голову и пробиваюсь сквозь буйствующие стихии.

Упорно кручу педали велосипеда по направлению к Бишоп-Лейси, спасаясь от адских тварей.

Последние двадцать четыре часа были сущим кошмаром. Все, о чем я могла думать, – как убраться из Букшоу подальше.

Подо мной отчаянно скрипят колеса «Глэдис». Пронзительный холод пробирает ее стальные кости насквозь и заставляет поскрипывать резиновые сухожилия. Она сильно вздрагивает на скользком асфальте и угрожает вот-вот слететь с дороги и сбросить меня в ледяную канаву.

Мне хочется кричать навстречу ветру, но я молчу. Хотя бы одна из нас должна контролировать себя.

Я пытаюсь навести порядок в мыслях.

Сначала меня выдворили в Канаду, затем еще раз, только теперь уже из женской академии мисс Бодикот (можно считать или не считать это двойной немилостью), должна признать, что я с нетерпением ждала воссоединения с семьей: отцом, двумя старшими сестрами Фели и Даффи; кухаркой и домоправительницей мисс Мюллет, а самое главное – с Доггером, отцовским помощником и мастером на все руки.

Как и любой путешественник через Атлантику, я днем и ночью мечтала о возвращении в Англию. Отец, Фели и Даффи, конечно же, встретят меня в порту, а может быть, своим присутствием меня почтит даже тетушка Фелисити. Они будут размахивать плакатами со словами «Добро пожаловать домой, Флавия», воздушными шариками и всем таким. Разумеется, они будут делать это скромно, ведь мы, де Люсы, не любим выставлять чувства напоказ.

Но когда корабль, наконец, пришвартовался в Саутгемптоне, под дождем, спрятавшись под темным зонтиком, стоял только Доггер.

Разлука странно повлияла на меня, поэтому, вместо того чтобы броситься ему на шею, каков был мой изначальный план, я сдержанно протянула ему руку. И сразу же пожалела об этом. Но слишком поздно, момент упущен, возможности больше нет.

– Боюсь, я принес плохие новости, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Полковник де Люс болен. Он лежит в больнице с воспалением легких.

– Отец? В больнице? В Хинли?

– К сожалению, да.

– Мы должны поехать навестить его, – сказала я. – В котором часу мы можем там быть?

– Нам предстоит долгое путешествие, – объяснил Доггер. – В пять часов двадцать пять минут из Саутгемптона отправляется поезд, который доставит нас в Лондон на вокзал Ватерлоо, а там в семь часов мы сядем в такси, которое отвезет нас через весь город к другому вокзалу. Мы окажемся в Доддингсли только поздно вечером, а в Бишоп-Лейси, Хинли и больнице можем оказаться лишь к ночи, когда приемные часы давно закончатся.

– Наверняка доктор Дарби… – начала я.

Но Доггер печально покачал головой, и только сейчас я поняла, насколько серьезно состояние отца.

Доггер не из тех людей, которые утверждают, что все будет хорошо, зная, что это не так. Его молчание говорило само за себя.

Хотя нам так много надо было рассказать друг другу, в поезде мы говорили мало. Мы смотрели в окно, заливаемое дождем, на проносящиеся мимо пейзажи, и сгущающиеся сумерки приобретали цвет старых синяков.

Время от времени я посматривала на Доггера, но обнаружила, что разучилась читать по его лицу. Доггер многое пережил вместе с отцом в японском лагере для военнопленных во время войны, и с тех пор время от времени его мучают ужасные воспоминания, от которых он превращается в слабого хнычущего ребенка.

Однажды я спросила его, как им с отцом удалось выжить.

«Надо сохранять спокойствие в неприятных обстоятельствах», – был ответ.

Во время своего отсутствия я постоянно беспокоилась о Доггере, но судя по письмам, он, хотя и скучал по мне, чувствовал себя хорошо. За все время заточения в канадской академии я получила только одно письмо – от Доггера, что прекрасно характеризует теплоту семьи де Люс.

Ах да, конечно, еще была саркастическая приписка от моей новой кузины Ундины, которая оказалась на пороге Букшоу волею судьбы, после ужасной смерти ее матери. Место Ундины в семье оставалось непонятным, но я не возлагала на нее особых надежд. Она еще ребенок, а мне уже двенадцать лет и я знаю устройство мира намного лучше. Так что я не особенно стремилась возобновить наше знакомство. Но если, вернувшись домой, я обнаружу, что она рылась в моих вещах, пока я училась в Канаде, в усадьбе воцарятся страх и трепет.

Когда поезд подъехал к Доддингсли, уже давно стемнело. Шел дождь, такси Кларенса Мунди ожидало нас, чтобы доставить в Букшоу. Холодный влажный ветер пробирал до костей. В желтоватом тумане фонари на платформе зловеще поблескивали и нервировали меня.

– Рад видеть вас снова, мисс, – прошептал Кларенс, прикоснувшись к фуражке, когда я села в автомобиль. Больше он не сказал ни слова, как будто я актриса в костюме и гриме, которая вот-вот должна выйти на сцену из-за кулис, а он – мой менеджер, сохраняющий должную профессиональную дистанцию, чтобы не мешать мне погрузиться в роль.

Мы ехали в Букшоу в полнейшем молчании. Доггер сосредоточенно смотрел вперед, а я отчаянно вглядывалась в боковое стекло, пытаясь проникнуть сквозь мрак.

Не тот теплый прием, на который я рассчитывала.

Миссис Мюллет встретила нас у дверей и приняла меня в свои объятия.

– Приготовила сэндвичи, – сказала она странным хриплым голосом. – Говядина и латук, твои любимые. Поставила на тумбочку рядом с кроватью. Наверняка ты утомилась.

– Благодарю, миссис Мюллет, – услышала я свой голос. – Очень любезно с вашей стороны.

Неужели это говорит Флавия де Люс? Невозможно!

В моем теперешнем состоянии куски дохлой коровы и гарнир из растений с местного огорода – это просто страх и ужас, но что-то заставило меня прикусить язык.

– Все уже легли спать, – добавила миссис Мюллет, подразумевая Фели, Даффи и, видимо, Ундину. – Сегодня был очень тяжелый день.

Я кивнула, внезапно вспомнив, как я поздно вечером приехала в женскую академию мисс Бодикот. Появления во мраке ночи становятся частью моего фирменного стиля.

Разве не странно, что мои родные не дождались меня, или я хочу слишком многого? Я отсутствовала с сентября, но наверняка кто-то из них…

Я подавила эту мысль.

Наверняка есть кто-то, кто поздравит меня с возвращением домой. Я бы обрадовалась даже языкатой Ундине. Но нет, она давно уже в кровати. Странствует по сонному царству, откуда черпает идеи для своих глупостей.

А потом я вспомнила об Эсмеральде. Эсмеральда!

Дорогая, милая, бесценная Эсмеральда, моя гордость и счастье. И неважно, что это просто курица. Любовь есть любовь, где бы ты с ней ни столкнулся. Пусть даже она таится под перьями.

– Я вернусь через секунду. Хочу проведать Эсмеральду.

– Уже поздно, милочка, – возразила миссис Мюллет, беря меня под локоть. – Тебе надо выспаться, перед тем как утром ты поедешь навестить отца.

– Нет. Хочу увидеть Эсмеральду. – Я развернулась и пошла прочь, пока она меня не остановила.

– Мисс Флавия! – крикнула она вслед, когда я шла по вестибюлю. Я быстро оглянулась и увидела, как Доггер отрицательно покачал головой.

– Эсмеральда! – тихо окликнула я, не желая испугать свою подругу. – Угадай, кто дома? Это я, Флавия!

Я открыла стеклянную дверь и потянулась к кнопке включения электричества. На секунду мои глаза ослепли от яркого света.

Клетка Эсмеральды в углу пустовала.

В моменты сильного удивления человеческий разум легко сворачивает с курса и порой заставляет нас действовать нерационально. Вот почему я приподняла клетку и заглянула под нее. Как будто Эсмеральда могла уменьшиться и стать толщиной с газетный лист, чтобы спрятаться под клеткой и подшутить надо мной по случаю моего возвращения.

Со дна клетки поднялась пыль, тут же рассеявшись от дуновения воздуха со стороны двери. Стало очевидно, что к клетке давно никто не прикасался.

– Эсмеральда?

У меня волосы встали дыбом, и я запаниковала.

– Эсмеральда!

– Прости, милочка. Мы хотели тебе сказать…

Я резко обернулась и увидела на пороге миссис Мюллет и Доггера.

– Что вы с ней сделали? – спросила я, но знала ответ еще до того, как эти слова вылетели у меня изо рта. – Вы ее съели, да? – произнесла я с холодной яростью в голосе. Перевела взгляд с одного на другую, отчаянно надеясь услышать «нет», получить простое, очевидное и безобидное объяснение.

Но нет. Да и все равно. Я бы им не поверила.

Миссис Мюллет обхватила себя руками – отчасти для защиты от холода, отчасти в знак оправдания.

– Мы хотели сказать тебе, дорогуша, – повторила миссис Мюллет.

Но им ничего не надо было мне говорить. Все и так ясно. Я уже видела эту картину мысленным взором: неожиданно открытая клетка, руки, хватающие теплое, упитанное, покрытое перьями тело, отчаянное кудахтанье, топор, кровь, ощипывание, потрошение, фаршировка, нитки, жарка, нарезка, сервированный стол… ужин.

Каннибалы.

Каннибалы!

Я локтями проложила себе дорогу и убежала в глубь дома.

Я специально выбрала себе спальню в дальнем неотапливаемом восточном крыле рядом с химической лабораторией, созданной во времена королевы Виктории для моего покойного двоюродного дедушки Тарквина. Хотя дядюшка Тар умер двадцать с лишним лет назад, его лаборатория оставалась чудом химических наук, – по крайней мере, была бы таковым, если бы о ней знали за пределами дома.

К счастью для меня, лаборатория вместе со всеми ее чудесами стояла заброшенной, пока я не прибрала ее к рукам и не начала учиться.

Я забралась в кровать и достала ключ из того места за отклеивающимися обоями, где в свое время его спрятала. Прихватив древнюю красную резиновую грелку из ящика не менее древнего комода, я отперла лабораторию и вошла внутрь.

Я поднесла спичку к бунзеновской горелке, наполнила мензурку водой и села на стол ждать, пока она закипит.

И только тогда я позволила себе горько заплакать.

Здесь, на этом самом месте Эсмеральда так часто сидела и наблюдала, как я варю себе на завтрак ее яйца в лабораторном стакане.

Полагаю, есть люди, которые попрекнут меня привязанностью к курице, но я им могу ответить только одно: «Подите к черту!» Любовь человека и животного, в отличие от любви человека к человеку, неизменна.

Я снова и снова думала о том, что, должно быть, Эсмеральда чувствовала в самом конце. Мое сердце рвалось на части с такой силой, что мне пришлось оставить эти мысли и переключиться на другого цыпленка: цыпленка, который однажды на моих глазах пытался убежать от топора, когда я проезжала мимо Бишоп-Лейси.

Я была погружена в эти мысли, когда послышался легкий стук в дверь. Я торопливо утерла глаза юбкой, высморкалась и ответила:

– Кто там?

– Это Доггер, мисс.

– Входите, – сказала я, надеясь, что мой голос чуть теплее арктических льдов.

Доггер тихо вошел в лабораторию. Заговорил, так что мне не пришлось делать это первой.

– Что касается Эсмеральды, – начал он и умолк в ожидании моей реакции.

Я сглотнула, но умудрилась сделать так, чтобы мои губы не дрожали.

– Полковник де Люс должен был ехать в Лондон по делам, связанным с налогами. В поезде он вступил в контакт с вирусом инфлюэнцы: в этом году эта болезнь весьма распространилась, в некоторых местах сильнее, чем во время великой эпидемии 1918 года. Атака была на удивление быстрой. Инфлюэнца перешла в бактериальную пневмонию. Ваш отец срочно нуждался в горячем питательном бульоне. Он был очень болен, и его желудок не принимал ничего другого. Я беру на себя полную ответственность за произошедшее, мисс Флавия. Я позаботился, чтобы Эсмеральда не страдала. Она находилась в блаженном состоянии, которое всегда чувствовала, когда ее чесали под клювом. Мне очень жаль, мисс Флавия.

Я сдулась, словно проколотый мяч, злость вытекла из меня. Как я могу ненавидеть человека, который, вероятно, спас жизнь моему отцу?

Я не могла найти слова, поэтому хранила молчание.

– Боюсь, наш мир меняется, мисс Флавия, – наконец вымолвил Доггер. – И не факт, что к лучшему.

Я попыталась понять подтекст его слов и найти подходящий ответ.

– Отец, – в итоге сказала я. – Как он? Правду, Доггер.

Тень омрачила лицо Доггера, тень неприятной мысли. Судя по той информации о его прошлом, которую мне удалось выудить, когда-то он был высококвалифицированным врачом, но война погубила его. Однако он никогда не умел уклоняться от прямого вопроса, и за это я его любила особенно.

– Он серьезно болен, – сказал Доггер. – Когда он вернулся из столицы, его мучил лихорадочный кашель и температура поднялась до 102 градусов[2]По Фаренгейту. По Цельсию это 38,8 градуса.. При инфлюэнце так случается. Этот вирус также убивает полезную флору в носоглотке, поэтому легкие могут быть заражены. В результате наступает бактериальная пневмония.

– Благодарю, Доггер, – сказала я. – Ценю твою честность. Он умрет?

– Я не знаю, мисс Флавия. Никто не знает. Доктор Дарби – хороший человек. Он делает все, что может.

– Например? – в случае необходимости я бываю безжалостна.

– Есть новое лекарство из Америки – ауреомицин.

– Хлортетрациклин! – воскликнула я. – Это антибиотик!

О его открытии и извлечении из образца почвы в штате Миссури упоминалось в выпуске «Химических обзоров и протоколов», которые как по часам доставлялись в Букшоу каждые две недели, поскольку дядюшка Тар оформил пожизненную подписку, а мое семейство не удосужилось уведомить редакцию журнала о его кончине.

– Благослови тебя господь! – выпалила я, уверенная, что Доггер так или иначе приложил руку к лечению отца.

– Ваша благодарность должна быть направлена на доктора Дарби. И не забудьте первооткрывателя этого лекарства.

– Разумеется, нет!

Я взяла на заметку помолиться перед сном за доктора Дуггара (кажется, так его зовут?) – американского ботаника, выделившего это вещество из заплесневелого образца почвы в огороде Миссури.

– Почему его назвали ауреомицин, Доггер?

– Потому что он имеет золотой оттенок. Aureus – по-гречески золото, а mykes – гриб.

Как все это просто, когда ты понимаешь мельчайшие детали! Почему жизнь не может быть всегда такой простой и ясной, как в тот момент, когда человек в Миссури склоняется над микроскопом?

Мои веки отяжелели. Свинцовые веки, подумала я и подавила зевок.

Я не высыпалась толком уже сто лет. И кто знает, когда мне подвернется следующая возможность?

– Спокойной ночи, Доггер, – сказала я, наливая кипяток в грелку. – И спасибо.

– Спокойной ночи, мисс Флавия, – ответил он.

На следующее утро я открыла покрасневшие глаза и увидела прикрытый салфеткой сэндвич с говядиной и латуком, укоризненно взирающий на меня с тумбочки.

Наверное, мне надо было его съесть, подумала я, несмотря на отвращение. Всю жизнь мне читали нотации о том, что нельзя выбрасывать продукты, поэтому чувство вины срабатывало на автомате, словно сирена в магазине.

Сражаясь с тошнотой, я потянулась к тарелке и подняла салфетку.

Под ней лежали две еще теплые поджаренные лепешки, с обеих сторон намазанные медом – в точности как я люблю.

– Доггер, – сказала я, садясь в кровати. – Ты стоишь дороже рубинов. Ты сливки общества, бесценный перл.

Я жевала и испытывала состояние, близкое к блаженству, одновременно рассматривая комнату. Как хорошо вернуться домой, лежать на своих подушках, прислушиваться к знакомому тиканью будильника, искать пятна на пожелтевших от ветхости викторианских обоях, где, если хорошенько присмотреться, затейливые красные виньетки складываются в голову дьявола, выглядывающую из банки с горчицей.

Все это снова принадлежит мне или скоро будет моим, и я могу делать, что хочу. Трудно поверить, но это так. Когда десять лет спустя обнаружили завещание моей матери Харриет, все были в шоке, а особенно я, когда оказалось, что она завещала Букшоу мне.

Целиком.

И полностью.

До последней вилки.

Не то чтобы все уже было улажено окончательно. Оставалась куча возни с документами, но в конце концов дело было на мази. Букшоу мой.

Полагаю, это звучит бессердечно, но это правда. Большую часть прошлого года я пыталась смириться с мыслью об ответственности, которая падет на мои плечи, когда все документы будут оформлены и я окажусь владелицей… хозяйкой Букшоу.

Мои отношения с сестрами никогда не были гладкими, даже в лучшие времена. Одна мысль о том, как они отреагируют, когда даже кровати, на которых они спят, и ложки, которыми они едят, будут принадлежать мне, вызывала во мне трепет. Фели была помолвлена с Дитером Шранцем и скоро покинет дом. Скорее всего, уже следующим летом. Но Даффи, и именно ее я опасалась больше всего, станет силой, с которой придется считаться. У нее такой же изворотливый ум, как и у меня. О милосердии к младшей сестре не может быть и речи. Вчера, когда я приехала, они обе были в постели, так что нам еще только предстоит встретиться. Завтрак станет полем нашей битвы. Надо держать ушки на макушке.

Я встала, оделась, умылась и как можно аккуратнее заплела косички. Внешний вид – это важно. Надо показать им, что я кое-чему научилась в женской академии мисс Бодикот, что я уже не та простушка-сестра, которую они отослали прочь в сентябре.

Утонченность – вот что мне требовалось.

Может, заткнуть цветок за ухо? Я отказалась от этой идеи, как только она пришла мне в голову. Цветы не помогут, отец в больнице, и будет казаться, что я этому радуюсь. Кроме того, на дворе декабрь – цветы давно завяли. В вестибюле я видела хилую пуансеттию, но вряд ли ее кроваво-красный цвет будет гармонировать с серьезностью ситуации.

Я просто войду, сяду за стол и закурю сигарету. Это точно будет символизировать новообретенную зрелость. Проблема лишь в том, что я не курю. Плохая привычка. И что хуже всего, у меня нет сигарет.

Я медленно спустилась по восточной лестнице, расправив плечи и задрав подбородок с таким видом, словно у меня на голове лежит невидимая Библия. Старое правило: равновесие и благопристойность. Фели вечно об этом твердит, и я кое-чему научилась, перед тем как отплыть в Канаду, прочитав старый выпуск «Спутника леди», лежавшего в приемной дантиста.

Равновесие помогает вам сохранять достойный внешний вид.

Благопристойность означает, что надо держать язык за зубами.

Не стоило утруждаться: никого не было видно. Несколько секунд я в одиночестве стояла посреди вестибюля, который казался особенно пустым и огромным. Пустошь – вот подходящее слово. Заброшенная пустошь. Ощущался непривычный холод.

Обычно в это время года здесь стоит рождественская елка: не такая большая, как в гостиной, но тем не менее радующая взгляд посетителей. Висят бумажные гирлянды, венки из листьев падуба и омелы, теплый воздух пахнет розмарином, апельсинами и гвоздикой.

Но в этом году в Букшоу не было елки. Такое ощущение, будто какое-то древнее проклятье пало на дом, словно в рассказах Эдгара Аллана По.

Я вздрогнула.

«Возьми себя в руки, Флавия, – подумала я. – Не время для сантиментов. Вот-вот я встречусь с семьей. Где я? О чем я думаю?»

О да, о равновесии и благопристойности. Надо быть прохладной и свежей, как горный ручей.

Я небрежным, но быстрым шагом вошла в столовую, бесшумно отодвинула стул, не позволяя ему скрести о пол, и развернула на коленях льняную салфетку.

Идеально. Я горжусь собой.

Даффи сидела, уткнувшись носом в книжку – я заметила, что это «Паразиты» Дафны дю Морье, а Фели изучала собственное отражение в отполированном до блеска ногте большого пальца.

Я положила себе на тарелку копченую селедку.

– Доброе утро, дражайшие сестры, – промолвила я с едва уловимым сарказмом в голосе.

Даффи медленно оторвала от книги покрасневшие, обведенные темными кругами глаза, и сразу стало понятно, что она не спала этой ночью.

– Ну и ну, – сказала моя сестрица. – Только посмотрите, кого нам кошка на хвосте принесла.

– Как отец? – спросила я. – Есть новости?

– Он в больнице! – отрубила Даффи. – Ты и без того в курсе. Угодил на больничную койку, потому что ему пришлось тащиться в Лондон.

– Вряд ли это моя вина, – не менее резко ответила я. – Насколько я знаю, он подхватил пневмонию в поезде.

Еще и минуты не прошло, а мы уже обнажили оружие.

– Вряд ли! – выплюнула Даффи. Она кипела. – Вряд ли! Отец при смерти, а ты сидишь тут и препираешься…

– Дафна, – произнесла Фели таким голосом, который мог бы остановить разогнавшийся танк.

В столовую вошла миссис Мюллет и начала суетиться с таким видом, словно ничего не происходит.

– Бекон вот-вот будет готов, – сказала она. – Наша «Ага» долго разогревается, если не проследить за ней и она отключится на ночь. Моя вина, я думала о полковнике и о…

Я взглянула на воображаемые наручные часы.

– В котором часу приедет Кларенс? – поинтересовалась я. – Хочу как можно скорее увидеть отца.

– Господи, не раньше половины первого, – ответила миссис Мюллет. – Приемные часы начинаются в два. Не гримасничай, милочка. Вдруг тебя хватит удар и ты останешься такой навсегда?

Мои мечты немедленно устремиться к отцовскому одру пошли прахом. Я попыталась скрыть разочарование.

– Как дела у Дитера? – поинтересовалась я, пытаясь завязать светскую беседу с Фели.

– Откуда я знаю? – отрезала она, бросая салфетку, выскочила из-за стола и вылетела из комнаты.

В дверях она столкнулась с Ундиной. Моя двоюродная сестрица остановилась и приложила ладонь к уху, изображая, что прислушивается к торопливым удаляющимся шагам Фели.

– Кузина Офелия крайне возбуждена, – громко объявила Ундина. – Они с Дитером поссорились. Думаю, все дело в детях. Привет, Флавия, добро пожаловать домой. Как с тобой обращались в Канаде?

Неуклюжими шагами она пересекла столовую и протянула руку. Мне оставалось либо проткнуть ее вилкой насквозь, либо ответить ей коротким вялым рукопожатием.

Ундина стояла рядом, обратив ко мне свое крупное, похожее на луну лицо, и ждала, что я произнесу речь. Водянистые голубые глаза в окружении черной оправы словно лишали ее возраста: Ундине могло быть и восемь, и сто восемь лет. Ее словно нарисовали карандашом.

Когда я не ответила, она подалась вперед и утащила у меня с тарелки остатки селедки.

– Мы видели дядюшку Хэвиленда вчера. Он ужасно выглядит, – сказала Ундина.

Я даже не успела подумать, но мои ноги уже подняли меня со стула.

То, что Ундина, дальняя родственница, седьмая вода на киселе, могла видеть отца, а я нет, переполнило чашу моего терпения. Я вышла из-за стола и на автомате покинула комнату.

Первый раз в жизни просто ухожу прочь в подобной ситуации, и, надо сказать, это чертовски приятно.

Именно поэтому сейчас я еду в Бишоп-Лейси на велосипеде под ледяным дождем.

Мне надо как можно скорее убраться подальше от Букшоу и от моей семейки. Я направляюсь в домик викария, мне нужна Синтия Ричардсон.

Кто бы мог подумать, что так все обернется?

Много лет мы с Синтией не выносили друг друга на физическом уровне, с тех пор как она застала меня за попыткой соскоблить химический образец с витража святого Танкреда.

Только когда я узнала, что она и ее муж, викарий Денвин, потеряли единственного ребенка, дочь, трагически погибшую под колесами поезда в Доддингсли, ситуация начала меняться, и за последние год-два мы с Синтией стали хорошими друзьями.

Временами от семьи нет никакого толку; временами говорить со своими родными – совершенно бессмысленно.

Полагаю, если хорошенько подумать, можно прийти к выводу, что жены викариев существуют именно для этого.

Я остановилась и прислонила «Глэдис» к забору, окружавшему церковный двор. Здесь она будет в безопасности. Поскольку «Глэдис» нежно любит кладбища, ей тут даже понравится, несмотря на дождь.

– Хорошо вернуться домой, – прошептала я, похлопав ее по сиденью ласково, но без лишних нежностей. – Отдыхай.

Я пересекла двор по мокрой траве, вытерла ноги у двери и дернула за колокольчик. Из глубины дома донесся слабый звон. Я подождала. Никто не открыл. Медленно сосчитала до сорока – разумный интервал. Не слишком быстро, чтобы показаться навязчивой, но и не слишком долго, чтобы хозяева решили, что гость ушел.

Позвонила еще раз и услышала такой же приглушенный звонок.

Никого нет дома?

Может быть, Синтия в церкви? Об этом я не подумала. Она так много времени уделяет цветам, буклетам, стихарям, церковным гимнам и пчелиному воску, не говоря уже о приходских собраниях, встречах женского института, союза матерей, алтарной гильдии, организации девочек-скаутов (где служит Коричневой Совой), мальчиков-скаутов, организации юных скаутов (где она временами изображает Акелу), реставрационному фонду (в котором она председатель) и приходскому совету (где она секретарь).

Я побрела по мокрой траве к церкви, но она была закрыта. Дождь усилился, и у меня задубели и промокли ноги.

Возвращаясь к «Глэдис», я услышала возглас со стороны домика викария.

– Флавия! Ура! Флавия!

Я не узнала Синтию, но это была она.

Она высунула нос из двери, приоткрыв ее буквально на миллиметр. Ступив на крыльцо, я увидела, что она кутается в потрепанный розовый халат.

Выглядела Синтия ужасно.

– Добро пожаловать домой, – прокаркала она. – Я сильно простудилась, поэтому не стану обнимать тебя. Нам с Денвином ужасно жаль твоего отца. Как он?

– Не знаю, – ответила я. – Мы поедем к нему днем.

– Входи-входи, – сказала Синтия, открывая дверь, чтобы я могла просочиться внутрь. – Я поставлю чайник, и мы с тобой выпьем чаю.

В этом вся Синтия. У нее ясные приоритеты: приветствие, объятия (или разговоры о них), объяснения, сочувствие и чай – именно в таком порядке.

Она тактично оставила сочувствие напоследок, чтобы дело не выглядело слишком серьезным.

Я сама часто использую этот прием – прячу плохие новости в окружении хороших, так что я оценила ее тактичность.

– С молоком и двумя кусочками сахара, насколько я помню, – сказала она, когда чайник закипел и чай был заварен. – У тебя носки и туфли промокли. Снимай, я положу их на камин сушиться.

Я послушалась, извлекая влажные травинки из обуви.

– Как Канада? – поинтересовалась Синтия, подавив чих. – Озера, лоси и лесорубы?

Это шутка, понятная только нам двоим. Когда я уезжала в Канаду, Синтия призналась, что ее отец сплавлял бревна по реке Оттава и что когда-то она мечтала последовать по его стопам.

– Практически, – ответила я и не стала продолжать эту тему. – Как ваши дела? Выглядите ужасно.

Мы с Синтией – большие друзья, поэтому можем быть откровенны друг с другом.

– Я и чувствую себя ужасно, – ответила она. – Должно быть, я похожа мышь, которую кошка притащила в дом.

«Почти теми же самыми словами меня встретила Даффи», – подумала я.

– Надеюсь, вы не заразны.

– Господи, нет! Доктор Дарби проявил любезность и навестил меня. Он говорит, что я уже миновала эту стадию. И это хорошо. У меня собрание юных скаутов в половине пятого и скаутов в семь. Молись за меня, Флавия!

– Вам следует лежать в постели, – ответила я. – Закутаться в теплую фланель и пить горячий пунш с молоком.

Горячий пунш с молоком – это рецепт, который я когда-то узнала от Альфа, мужа миссис Мюллет. Он рекомендовал его моему отцу. «Королевское лекарство, – сказал Альф. – Помогает от всех хворей человеку, ангелу и зверю».

Впоследствии отец заметил, что совет Альфа неоднозначен, но дан с доброй душой.

– У вас в доме есть бренди или ром?

– Боюсь, что нет. У нас бывает только вино для причастия. – Она нервно хихикнула, словно выдала большой секрет.

– Я могу сбегать в «Тринадцать селезней» и выпросить бутылку. Уверена, мистер Стокер не откажет. Не то чтобы…

– Спасибо, Флавия, но не надо. Так мило с твоей стороны. У меня очень много дел, и я не знаю, с чего начать.

А потом, к моему ужасу, она внезапно разрыдалась. Я протянула ей чистый носовой платок и подождала, когда она успокоится. В такие моменты не стоит торопить человека.

Через некоторое время всхлипывания сменились влажным хлюпаньем, а потом явилась слабая улыбка.

– О, милая! Что ты обо мне подумаешь!

– Что вы слишком много работаете, – сказала я. – Чем я могу помочь?

– Ничем, – ответила она. – Мне просто надо отказаться от каких-то обязанностей. Позвоню и скажу людям правду: что викарий в отъезде, а я заболела.

– Викарий в отъезде? Я и не знала. Какой ужас.

– Епископ устроил очередную проверку без предупреждения. «Мозговой трест», как он это называет. В епархии. Денвин вернется нескоро.

– Вы уверены, что я ничего не могу для вас сделать?

– Я бы хотела, – сказала она. – Но обязанности приходского священника и его церковной мышки-жены… хотя постой! Есть кое-что.

– Я готова!

– Мне очень не хочется куда-то посылать тебя в такой дождь, но в нашей машине что-то сломалось, и Берт Арчер обещает починить ее не раньше следующей среды.

– Не беспокойтесь. Я люблю дождь.

Это правда. Мозг человека работает лучше во влажном воздухе, чем в жару или сухой холод. Моя теория гласит, что это потому что мы происходим от рыб, обитавших в море и дышавших водой, и в один прекрасный день, когда у меня будет достаточно времени, я намереваюсь написать статью на эту тему.

– Ты знаешь, как доехать в Стоу-Понтефракт?

Голос Синтии нарушил мои размышления.

Конечно, я знала. Он находился в одной миле по прямой от Букшоу; но если ты не ворона и не можешь лететь по воздуху, то на велосипеде по дорогам придется ехать мили две. Это место обычно называли «Стоу-Памфрет», и это была своего рода шутка в Бишоп-Лейси.

«Это деревушка, – однажды сказала мне Даффи. – Совсем крошечная».

«В духе Стоу-Понтефракта», – так говорили жители Бишоп-Лейси, подразумевая «плохо, бедно или вообще никак».

– Да, знаю. Это между Бишоп-Лейси и Ист-Финчингом, – сказала я. – Первый поворот направо с горы Денхем. Сразу за колодцем бедняков.

– Точно! – обрадовалась Синтия. – Торнфильд-Чейз находится меньше чем в четверти мили от него.

– Торнфильд-Чейз?

– Усадьба мистера Сэмбриджа. Хотя я думаю, это звучит внушительнее, чем есть на самом деле.

– Найду, – сказала я.

Я могу обернуться туда и обратно за час. Еще утро. Полно времени, чтобы вернуться домой и привести себя в порядок перед первым визитом к отцу.

– Что мне надо сделать? – спросила я.

– Просто отвезти мистеру Сэмбриджу конверт, милочка. Он очень хороший резчик по дереву. Скорее даже художник. Денвин пытается уговорить его заменить или хотя бы отреставрировать нескольких ангелов на концах балок. Бедняга ужасно страдает от артрита, откровенно говоря, он жесткий, как доска, поэтому нам ужасно неудобно просить его. Однако доктор Дарби говорит, что движение – это жизнь. Удивительно, что может сделать со старым деревом пестрый точильщик. Ты уверена, что тебя это не затруднит?

Я не поняла, о чем говорит Синтия, – о суставах мистера Сэмбриджа или о резных ангелах, но решила не переспрашивать.

– Вовсе нет, – ответила я. – С радостью помогу вам.

И это правда, хотя меня в первую очередь радовала не возможность помочь ей, а предлог убраться подальше от Букшоу, Ундины и моих чертовых сестричек хотя бы на пару часов. Заодно прочищу мозги, а то их в последнее время затянула паутина.

К северу от Бишоп-Лейси дорога начинает круто подниматься вверх и петлять. Я ехала стоя и изо всех сил крутила педали «Глэдис». Дорожного движения здесь не было, но если бы и было, водители увидели бы развевающийся желтый плащ, покрасневшее лицо и качающуюся на ветру фигуру на велосипеде.

Как и самолет, велосипед может заглохнуть на слишком маленькой скорости, и надо быть готовым в любой момент соскочить с велосипеда и толкать его. Даже на самой низкой передаче это та еще задача.

– Прости, «Глэдис», – выдохнула я. – Обещаю, что домой мы будем ехать все время под гору.

«Глэдис» радостно скрипнула. Она очень любила катиться вниз, как и я, и когда в поле зрения никого не было, я даже клала ноги на руль: капля артистизма, который она любила еще больше, чем свободный полет.

Поворот показался раньше, чем я ожидала. Табличка указывала, что Стоу-Понтефракт находится к востоку отсюда. Вместо дороги была узкая неровная тропинка, но, по крайней мере, не надо было ехать вверх. По обе стороны тропинки росли густые заросли падуба, и в сером блеклом свете ярко выделялись красные ягоды. Я с удовольствием подумала об этих красивых ядовитых плодах: помимо прочих элементов они содержат кофеиновую, хинную и хлорогеновую кислоты, кемпферол, кофеин, кверцетин, рутин и теобромин. «Теобромин» буквально означает «пища богов», и этот горький алкалоид также содержится в чае, кофе и шоколаде. Слишком большая доза может оказаться смертельной.

Смерть престарелой богатенькой тетушки от огромной роскошной коробки с конфетами случается не только в детективах. О нет! Вряд ли это совпадение, что падуб и шоколад – символы Рождества, времени года, когда смертность среди пожилых людей особенно высока.

Мои приятные размышления были нарушены, когда слева показались две дряхлые каменные колонны. Потрескавшаяся деревянная табличка гласила: «Торнфильд-Чейз». Нарисованные буквы шелушились, словно страдали от экземы. Я притормозила, аккуратно зарулила на подъездную аллею и спешилась.

Все, что осталось от усадьбы, – готический охотничий домик, и даже он был в прискорбном состоянии. Ковер из черно-зеленого мха покрывал просевшую крышу, косяк сгнил, окна смотрели невидящими глазами. От водосточных желобов мало что осталось, и с этих останков капала вода, издавая унылое «кап-кап-кап».

«Странное жилье для умелого плотника», – подумала я. Должно быть, старая поговорка справедлива: «Сапожник без сапог».

А без чего живут дети Хэвиленда де Люса?

Эта часть моего мозга отключилась.

Под деревьями стоял древний седан «Остин». Судя по количеству птичьего дерьма на нем, седан давно уже был не на ходу. Я быстро заглянула в его грязные окна и заметила водительские перчатки – одну на сиденье, вторую на полу. Больше ничего.

Я развернулась и, шаркая по мокрым листьям, побрела к дому.

Дернула за старомодный колокольчик, и где-то внутри раздался удивительно громкий и резкий звонок.

На случай если кто-то наблюдает за мной в глазок, я достала конверт из-под плаща и попыталась изобразить крайнюю сосредоточенность: одна рука чуть согнута в локте и поднята, брови изогнуты, губы слегка поджаты – что-то между почтальоном и Белым кроликом из «Алисы в Стране чудес».

Водосточные желоба продолжали жалобное «кап-кап-кап».

Я снова позвонила.

– Мистер Сэмбридж, – окликнула я. – Мистер Сэмбридж… вы дома?

Ответа нет.

– Мистер Сэмбридж, меня зовут Флавия де Люс. Я принесла кое-что от викария.

«Кое-что», как мне казалось, звучит более заманчиво, чем «письмо». «Кое-что» может оказаться деньгами, например.

Но я напрасно упражнялась в выборе слов: мистер Сэмбридж не отвечал.

Конечно, можно было просунуть письмо в почтовую щель, но это не метод Флавии де Люс. Синтия дала мне поручение, и я выполню его во что бы то ни стало. Это вопрос чести и, буду честна сама с собою, любопытства.

Я отодвинула заслонку, придвинулась к глазку и увидела крашеную кирпичную стену, в которой был один-единственный крюк, на котором висела широкая куртка вроде тех, которые носят лесники.

– Есть тут кто-нибудь? – произнесла я прямо в глазок. – Мистер Сэмбридж!

Я подергала дверь, ни на что особо не надеясь, но, к моему удивлению, она легко подалась, и я вошла.

Если не считать крошечную прихожую, предназначенную для того, чтобы препятствовать ветру дуть прямо в дом, первый этаж представлял собой одну большую комнату, и было очевидно, что это столярная лавка Сэмбриджа. В воздухе чувствовался запах свежего дерева и зеленого леса.

У окна располагался стол, заваленный ножами, рубанками, пилами и другими разнообразными режущими инструментами: с плоскими, изогнутыми и V-образными лезвиями. Еще там были тиски и клещи разных размеров.

На полке стоял великолепный орел из дуба, еще не законченный. Его огромные крылья распростерлись в стороны, клюв распахнут в безмолвном крике, перья взъерошены, словно он защищает свое гнездо. Это будущий аналой, поняла я, а орел – символ святого Иоанна Евангелиста.

Когда ее установят в церкви, для которой она предназначена, эта птица будет внушать тайный ужас детям, выстраивающимся перед ней в ожидании первого причастия. Может, таков и был тайный замысел. Даже у меня волоски на шее приподнялись.

Без сомнения, мистер Сэмбридж – гениальный резчик по дереву и художник.

Маленькая кухонная плита, раковина с грязной посудой, кран подтекает с таким же «кап-кап», что и водосточные желоба, а на стене ему вторят тикающие часы с кукушкой.

Тик… так… тик… так… кап… тик… так… кап… так…

И так далее.

Стрелки часов показывали десять часов три минуты.

На первом этаже обнаружились несколько книг и погасший камин. Узкая лестница вела на второй этаж.

– Эй! – снова окликнула я, поставив ногу на первую ступеньку.

Должно быть, этот человек необыкновенно крепко спит.

Или он пьян. Все может быть. Пусть даже он вырезает евангельских орлов.

– Мистер Сэмбридж?

Ступенька подо мной скрипнула, и я застыла, но сразу же поняла, что нагоняю страх сама на себя. «Впадаю в состояние», как это именует миссис Мюллет.

Я небрежно фыркнула, чтобы ослабить напряжение. Хозяин, должно быть, ушел и не запер дверь. Вот и все.

Фактически я, конечно же, совершаю противоправное действие – вломилась в чужой дом. Я просто загляну на второй этаж и уйду. Оставлю конверт на столе мистера Сэмбриджа, где он точно его заметит. Может, даже напишу записку, что я заходила, чтобы он знал, кто и когда здесь был. Буду вести себя как положено.

Но все пошло кувырком.

Наверху обнаружилась дверь.

Закрытая дверь.

Есть такой тип людей, для которых закрытая дверь – это вызов, соблазн, брошенная перчатка, и я одна из них. Закрытая дверь – это не просто тайна, которую надо разгадать, это оскорбление. Пощечина.

Любой человек, у которого есть две старшие сестры, скажет вам, что закрытая дверь – все равно что красная тряпка для быка. Это нельзя оставить просто так.

Я шагнула вперед, приложила ухо к деревянной панели и прислушалась.

Мертвая тишина. Нет даже характерного звука пустой комнаты, который слышишь, когда используешь деревянную дверь в качестве резонатора.

Я взялась за ручку и приоткрыла дверь – просто чтобы заглянуть.

Какое разочарование.

Кровать (аккуратно застеленная), книжная полка, кресло, горшок, утюг, стол и тонкий турецкий ковер: все в идеальном порядке. Все удивительно чистое и опрятное.

Никаких чудовищ и безумцев: ничего такого, чего подсознательно ожидаешь, обыскивая незнакомый дом.

Я открыла дверь шире, и на полпути она наткнулась на какое-то препятствие.

Я вошла в комнату, и дверь сама захлопнулась.

Позже я предположила, что она перекосилась под тяжестью тела мистера Сэмбриджа.

Я резко обернулась.

Он висел вверх ногами на обратной стороне двери, раскинув руки и ноги буквой Х.