Онлайн чтение книги Только вперед
Глава двенадцатая. Воля, мужество, упорство

Когда Кочетов проснулся, ему показалось, что он находится в плавательном бассейне. Сверкали облицованные белыми кафельными плитками стены. Блестел белый потолок.

И только увидев стоявшие почти вплотную друг к другу никелированные больничные кровати, Леонид вспомнил, что он в госпитале.

Его доставили сюда лишь вчера, но он уже успел познакомиться с соседями. В госпиталях, как и в поездах, люди сходятся быстро.

Соседом Кочетова справа был летчик, с нежной фамилией Голубчик. Эта «голубиная» фамилия совершенна не подходила могучему летчику-лейтенанту. Самолет его подбили. Но он, спасая машину, не пожелал выброситься с парашютом. Совершив рискованную посадку на большой поляне в лесу, Голубчик сломал бедро. Несмотря на боль, терзавшую его, летчик держался всегда одинаково спокойно и даже весело. Пребывание в госпитале лейтенант называл «вынужденной посадкой».

— Скоро полечу! — уверенно заявлял Голубчик. Он подолгу глядел с койки в госпитальное окно, где виднелся небольшой клочок хмурого неба. Каждое утро он внимательно прочитывал все газеты, доставляемые в палату, а потом,, чтобы занять время, решал замысловатые шахматные задачи.

Соседом Кочетова слева был хмурый, молчаливый, пожилой партизан Степанчук. Он все время лежал на боку, повернувшись лицом к стене.

Раненые шепотом передавали друг другу его историю. Фашисты захватили деревню, где он жил. Узнав, что он партизан, гитлеровцы сожгли его жену и троих детей.

Сам Степанчук с двумя товарищами-партизанами лежал в это время в лесочке, возле деревни, и видел, как фашисты поливали керосином неподвижные тела его жены и старшей дочери, а младших детей бросали в горящую избу.

Руки Степанчука сами, против воли, навели оружие на толпу врагов. Товарищи вырвали у него винтовку; выстрелив, он только бессмысленно погубил бы себя и их.

Казалось, он окаменел в своем горе: не пролил ни слезинки и не сказал ни слова. Степанчук едва дождался ночи и вместе с двумя партизанами закидал гранатами избу, в которой спали гитлеровцы. Потом он каждую ночь уходил на диверсии: взрывал мосты и склады, подстерегал в лесу немецкие машины, меткими выстрелами убивал вражеских офицеров.

Однажды он заминировал дорогу, по которой ехали гитлеровские мотоциклисты. Восемь машин взлетело на воздух, но и сам Степанчук был тяжело ранен. На самолете его доставили через линию фронта в госпиталь.

Ничто теперь не интересовало партизана: он хотел только одного — быстрее встать на ноги и снова уйти в леса, бить гитлеровцев.

Леонид проснулся позже всех в палате. Очевидно, дали себя знать две бессонные ночи, проведенные в разведке.

— Как изволили почивать в новом доме? — первым весело приветствовал его лейтенант Голубчик.

— Отлично! — ответил Леонид и хотел привычно всем телом до хруста в костях потянуться после сна.

Но сразу побледнел и закусил губу: в плече и в правой руке возникла острая боль. Она разлилась по всему телу, на лбу и переносице выступили крупные бисеринки пота. Эта острая боль как бы напоминала: «Не забывай — ты ранен!»

И сразу тяжелые, мучительные мысли нахлынули на Леонида. Они возникли у него еще вчера.

Санитарный самолет приближался к Ленинграду, когда Кочетов, лежа на носилках, впервые посмотрел вниз. И первое, что он увидел, была знакомая излучина Невы... зеленый остров... стадион.

Стадион! Здесь он не раз совершал свои заплывы и тренировался под руководством Ивана Сергеевича, лежавшего теперь рядом на плавно покачивающихся носилках. Леонид хотел еще раз взглянуть на стадион, но он уже уплыл под крыло самолета.

Прощай, стадион! Никогда уже не встанет мировой рекордсмен Леонид Кочетов на стартовую тумбочку! Никогда не сможет он лететь быстрокрылой бабочкой над землей, вызывая восхищенные возгласы зрителей. Куда годится пловец с изуродованной рукой!

На память ему останутся только его рекорды. Но и рекорды недолговечны. Их бьют! Он сам бил их не раз!

И он должен будет безучастно смотреть с трибуны, как бьют его рекорды. А зрители, сидящие рядом, будут шептаться, с сожалением глядя на него. И он услышит этот сочувственный, жалостливый шепот:

— Инвалид! А ведь какой был пловец!

«Был!»... — так и скажут.

Пловца-рекордсмена Леонида Кочетова уже нет. Есть человек с разбитым плечом и изуродованной рукой.

Эти мысли преследовали Кочетова весь остаток дня, пока он уже в госпитале не забылся тяжелым сном.

Проснувшись, Леонид проглотил поданную ему еду, вяло сказал несколько слов соседям по койке и снова заснул.

А сейчас, утром, на него снова напало тягостное раздумье.

Летчик предложил сыграть в шахматы, но Леонид не расслышал.

«Что-то скажут врачи?» — лихорадочно думал он.

Приближался час утреннего врачебного обхода.

— Главное, не давай резать! — шепотом посоветовал ему летчик, когда за дверью палаты послышались шаги многих ног. — Врачи — они на это мастера! Чик-чик — и готово! Без хлопот! — и лейтенант с головой накрылся одеялом.

В палату вошел высокий молодой профессор, окруженный целой свитой врачей, ординаторов и ассистентов в белоснежных, жестко накрахмаленных халатах. Многие из врачей и ординаторов были по возрасту старше профессора, но все они обращались к нему очень почтительно.

Из-под халата профессора виднелась генеральская форма. Говорил он негромко, но уверенно. Легко ступая проходил профессор вдоль рядов кроватей, останавливаясь возле тяжело больных и просматривая диагнозы новичков. Память у него была изумительная: он помнил не только болезни, но и фамилии, а часто и имена всех больных, переполнявших огромный госпиталь.

— Когда привезли? — коротко, ни на кого не глядя, спросил профессор, подойдя к постели Кочетова. Не успел Леонид открыть рот, как ординатор доложил:

— Вчера вечером, Степан Тимофеевич. Ранение в плечо. Шесть осколков мины. Поврежден плечевой сустав, порваны сухожилия, перебиты нервы.

И понизив голос, прибавил:

— Леонид Кочетов — чемпион страны и рекордсмен мира по плаванию...

Леонид удивленно посмотрел на ординатора: откуда тот успел узнать, что он пловец?

Молодой профессор, казалось, не слышал последних слов. Он сел на табуретку у постели Кочетова, приказал снять повязки и долго ощупывал плечо и руку Леонида. Пальцы Степана Тимофеевича, длинные, тонкие, с шелушащейся кожей, разъеденной бесконечными дезинфекциями, то неслышно касались плеча Леонида, то сильно надавливали на рану. Тогда было очень больно, но Кочетов терпел, не подавая вида.

— Врачу все равно — чемпион или не чемпион лежит перед ним, — вдруг негромко заметил профессор ординатору. Он встал и, сказав несколько слов по-латыни, двинулся дальше.

Леонид был смелым человеком. Он отважно сражался на фронте, ежечасно рискуя жизнью. Но тут впервые испугался. Ему показалось, что профессор произнес страшное, холодное и острое, как нож, слово — «ампутация».

— Профессор! — не в силах сдержать волнения, срывающимся голосом произнес он. — Профессор, скажите... надо отнять руку?

Профессор недовольно остановился и вдруг широко улыбнулся. Потом лицо его опять стало серьезным.

— Нехорошо, товарищ чемпион! — строго сказал он. — Очень нехорошо! Врачи не стремятся резать во что бы то ни стало, как думают некоторые не очень сознательные товарищи, хотя они и в лейтенантском звании, — тут он насмешливо посмотрел на летчика. — Вас будут лечить! Да, лечить. А резать, возможно, тоже придется.

Когда профессор вместе с врачами и ассистентами удалился, в палате наступила тишина.

Обычно после врачебного обхода раненые долго и горячо обсуждали каждое слово профессора, делали свои заключения о состоянии здоровья каждого из соседей. Но сегодня вся палата молчала, будто сговорившись. Леонид то и дело ловил на себе быстрые, сочувственные взгляды больных. Даже неугомонный лейтенант, никогда не пропускавший случая поострить, ни словом не откликнулся на замечание профессора. Он достал из тумбочки сборник шахматных этюдов и задач и сделал вид, будто всецело поглощен решением их.

Только Степанчук, лежавший, как всегда, лицом к стене, вдруг повернулся и сказал Леониду:

— Слушай-ка, пловец! Возьми-ка из моей, значит, тумбочки склянку одеколона!

И, словно смутившись за свой неожиданный подарок, Степанчук хмуро добавил:

— Студентки принесли. А на кой он мне ляд? Отродясь духами не баловался.

И снова отвернулся к стенке.

* * *

На следующее утро сестра предупредила Леонида о предстоящей операции. Не успела она закончить фразы, как лейтенант Голубчик стал громко рассказывать какую-то историю про своего товарища, майора. У того будто бы была перебита не одна рука, а обе, да так, что они висели неподвижно и держались только на коже: кости и мускулы были начисто отделены от плеча. И что же? Врачи так ловко срастили майору кости и сшили мускулы, что теперь он шутя поднимает двухпудовые гари.

А когда лейтенанту показалось, будто кто-то в палате недоверчиво гмыкнул, он стал с жаром доказывать, что после перелома кости сращиваются очень прочно и становятся еще крепче, чем были.

Кочетов не мог не улыбнуться, понимая наивную хитрость летчика. Желая ободрить Леонида, лейтенант так увлекся, что не замечал противоречивости своих слов: вчера он жестоко ругал врачей, а сегодня восхищался ими.

Вскоре пришли санитары и повели Кочетова в операционную. Его уложили на длинный стол. Расширенными ноздрями он втянул воздух. В операционной стоял особенный, острый, чуть приторный запах: смесь паров йода, эфира, спирта и еще каких-то медикаментов. Через приоткрытую дверь он видел, как в соседней комнате высокий пожилой профессор-хирург в халате и брезентовых сапогах долго-долго, минут пять, тщательно с мылом и щеткой мыл руки. Потом тазик с водой убрали. Леонид с облегчением подумал, что длительное умывание, наконец, кончилось. Но воду сменили, и профессор опять стал мыть руки. Потом он смочил их каким-то раствором и еще протер спиртом.

Последнее, что видел Кочетов, был стерильный халат, который сестра надела профессору поверх его обычного халата.

На длинный операционный стол перед лицом Леонида поставили маленькую ширмочку-экран. Теперь его взгляд упирался в металлический каркас и белую ткань.

Кочетов уже не видел, как над ним склонился хирург. Белая шапочка закрывала его волосы и лоб. Марлевая повязка скрывала рот, нос и всю нижнюю часть лица, Между повязкой и шапочкой сверкали лишь быстрые, умные глаза.

Операция началась. Острым скальпелем хирург сделал первый разрез. В коридоре, над дверью операционной, зажглась надпись: «Тише! Идет операция!»

Только иногда хирург отрывисто бросал какие-то слова, и его помощник и сестры — тоже в белых халатах, белых шапочках и марлевых повязках на лицах — подавали ему нужный инструмент или сжимали кровоточащие сосуды специальными зажимами. Да изредка слышалось звяканье металла — это хирург опускал использованные инструменты в никелированный бачок или ассистент бросал извлеченные из раны осколки мины в широкий металлический тазик.

Операция продолжалась уже больше часа. Наконец хирург на минуту приостановил свой напряженный труд. Крупные капли пота блестели у него на лбу.

Сестра подала ему иглу, и он снова склонился над распростертым на столе телом Леонида.

Хирург так углубился в работу, что даже напевал что-то про себя. Казалось, он вовсе не слышит, как за окном воют сирены, оповещая ленинградцев об очередной воздушной тревоге.

Это был один из самых известных советских хирургов — профессор Кулик. Леонид, конечно, не знал, что вчера после утреннего обхода молодой профессор Степан Тимофеевич Рыбников собрал у себя лучших врачей госпиталя и вместе с ними обсуждал, как лучше лечить Кочетова.

«Как предотвратить ампутацию?»

Степан Тимофеевич позвонил своему учителю — профессору Кулику. Кулик, по горло занятый работой в двух госпиталях и обучением студентов, приехал в тот же вечер. Он осмотрел Кочетова и сразу предложил сам сделать сложную операцию. И вот теперь, склонившись над Леонидом, профессор тщательно сшивал разорванные сухожилия, соединял поврежденные сосуды и нервы.

* * *

Тридцатого августа, через двадцать пять дней после операции, с руки и плеча Леонида были окончательно сняты бинты.

Операция прошла блестяще, но все-таки Кочетов содрогнулся, увидев свою тонкую, со сморщенной кожей и дряблыми мускулами, израненную руку. Она, как и прежде, висела плетью, не сгибаясь ни в локте, ни в кисти. Пальцы, сведенные судорогой, были намертво сжаты в кулак. Разжать этот кулак Леонид не мог: нервы, управляющие движением кисти, были парализованы. Профессор Кулик извлек из руки и плеча пять осколков мины, но под лопаткой осколок еще оставался. Он глубоко проник в тело, и врачи решили его не удалять. Потребовалась бы сложная операция, а опасности для организма осколок не представлял.

Леонид долго глядел на свою руку и горько усмехался. Да, врачи сделали все, что могли. Честь им и слава — они спасли руку от ампутации. Но что толку? Зачем ему эта безобразно висящая плеть? Какая разница — есть у него рука или» нет, раз она все равно неподвижна?

Часами простаивал Кочетов у госпитального окна, выходившего в узкий переулок. В доме на противоположной стороне переулка на всех окнах белели наклеенные крест-накрест бумажные полоски. По вечерам окна затягивали одеялами и шторами, переулок погружался в темноту. Днем мимо госпиталя торопливо проходили озабоченные ленинградцы с противогазами через плечо. То и дело громыхали трехтонки, в которых вплотную друг к другу стояли девушки с лопатами в руках: они ехали за город копать противотанковые рвы. По сигналу воздушной тревоги переулок сразу опустел.

Тревожные мысли все сильнее охватывали Леонида.

На крыше противоположного дома, возле широкой кирпичной трубы, построили навес из досок и старых листов кровельного железа. Под навесом поставили скамейку. По сигналу воздушной тревоги из чердачного окна на крышу вылезали два паренька лет тринадцати-четырнадцати с противогазами и огромным биноклем. Стоя под навесом, они насупившись разглядывали небо.

«Даже школьники, — хмурился Кочетов, подолгу наблюдая за этими пареньками. — Даже школьники помогают... А я?»

В подворотне дома сидела пожилая женщина в платке и очках. Она все время что-то вязала: спицы так и мелькали в ее руках. Едва раздавался сигнал, она откладывала вязанье и деловито загоняла прохожих в бомбоубежище.

«И старухи тоже», — думал Кочетов.

Правда, он ни в чем не мог упрекнуть себя. Честно выполнил свой долг, не хуже других бойцов, лежащих в госпитале. И все же...

«Они скоро покинут койки, снова возьмут в руки оружие. А я? Даже выйдя из госпиталя, я останусь наблюдателем. Инвалид! Все. Точка».

Ночью, когда вся палата погружалась в сон, он подолгу лежал, глядя в темноту, без конца вороша одни и те же невеселые думы. То в том, то в другом конце палаты слышалось бормотанье, шум. Один из раненых в бреду каждую ночь хрипло звал какую-то Полину. Другой торопливо, бессвязно рассказывал, как его взвод оборонял высоту «224».

— Ермольчук убит, Табидзе убит. Нас, стало быть, всего четверо. А фрицев — пожалуй, рота...

Кто-то тихо просил пить, кто-то четким, строевым голосом командовал:

— По порядку номеров — рассчитайсь!

Леонид каждую ночь молча слушал бессвязный бред.

«Инвалид... Я — инвалид», — без конца повторял он себе, будто боялся забыть это.

А палата продолжала жить своей особой, строго размеренной больничной жизнью. События большого мира врывались в нее свежими страницами газет, знакомым голосом радиодиктора да рассказами сестер о том, что сегодня у Витебского вокзала поймали диверсанта, а вчера с крыши госпиталя видели, как советский летчик сбил немецкий самолет.

В центре жизни палаты, как это всегда бывает в больницах, было состояние самих раненых. Улучшение или ухудшение здоровья каждого горячо обсуждалось всеми.

Первым стал поправляться лейтенант Голубчик. Ему разрешили передвигаться, и он подолгу бодро стучал костылями в длинных коридорах госпиталя. От, него больные узнавали, что происходит в соседних палатах, кого вчера доставили в госпиталь и почему вот уже два дня на обед не дают компота.

Кочетов тоже был «ходячим», но он, в противоположность летчику, целыми днями лежал на койке или стоял у окна. Товарищи пытались отвлечь Леонида от его горьких дум. Лежачие больные нарочно часто обращались к нему с просьбами то сходить за газетами, то узнать, который час, то отнести в почтовый ящик, висевший в госпитальном коридоре, письмо.

Леонид выполнял все поручения товарищей, но делал это безучастно и даже, идя за газетами или опуская письмо в почтовый ящик, продолжал думать о больной руке.

Его угнетало сознание своей беспомощности и бесполезности.

А сводки с фронта были неутешительные. Пятого сентября в палату просочилось тревожное известие- немцы заняли Мгу. Последняя железнодорожная ниточка, связывавшая Ленинград с «Большой землей», порвана. Раненые хмуро обсуждали эту новость, не зная, что она уже давно устарела — всем ленинградцам это было известно еще десять дней назад.

Все чаще и чаще звучало теперь в разговорах грозное, леденящее слово «блокада».

Кочетов, лежа на госпитальной койке, много раз перечитывал листок бумаги, принесенный кем-то в палату еще 21 августа. В этот день везде — на столбах, на стенах домов, на рекламных щитах — появились такие листки.

«Товарищи ленинградцы, дорогие друзья!..» — писали Жданов и Ворошилов. Они призывали всех грудью защищать родной город.

Леонид перечитывал обращение и мрачно откладывал его в сторону.

«К сожалению, это не ко мне, — с досадой думал он. — Я уже никого не могу защищать. Наоборот, меня самого, как младенца, должны другие...»

Он решил не сообщать тете Клаве о своем ранении. Зачем понапрасну волновать ее? И без того сейчас у всех хватает горя.

Но однажды не выдержал и поздно вечером позвонил домой.

— Алло! — услышал он в трубке такой знакомый и родной голос тети Клавы. Но теперь он был не бодрым и веселым, как всегда, а усталым, тихим.

Леонид заранее твердо решил — он только убедится, что тетя жива, здорова, но сам не скажет ни слова. Но, услыхав этот усталый, старческий голос, он чуть не нарушил своего решения.

— Алло! — повторила тетя Клава. — Алло! Кто говорит?

Леонид слышал даже, как она пробормотала: «Как плохо стал работать телефон!» — и повесила трубку.

С каждым днем Кочетов все больше замыкался в себе. Он был хмур, молчалив и все время о чем-то напряженно думал.

— Хватит тебе мыслить! — сердился лейтенант Голубчик. — Вот еще философ! Давай в шахматы сгоняем?

Леонид не отвечал.

Он стал вялым и апатичным. Даже на массаж и электропроцедуры его приходилось загонять чуть не силком.

«Написать Ане? — иногда думал он. — Может, она у матери, в Ленинграде?»

Телефона у Ани не было.

Лежа на койке, вспоминал лицо девушки, ее смех — грудной, глубокий, всегда такой искренний, что невозможно было и самому не засмеяться.

Он уже совсем собрался написать ей, но потом разозлился на себя.

«К чему? — сердито думал он. — Зачем тревожить ее? Да и нет ее, конечно, в Ленинграде».

Вялость, апатия все сильнее охватывали его. Он мог целыми днями лежать на скомканной постели, глядя в исцарапанную кем-то стену. Не спал. Но и не бодрствовал.

Казалось, ничто, кроме своей болезни, теперь не интересует его.

Однако вскоре произошло как будто бы совсем незначительное событие, которое сразу все изменило.

Это было в сентябре. Последние два дня выдались особенно тяжелые. Фашисты совершили первый большой налет на Ленинград. Тяжело раненные тоскливо прислушивались к далеким глухим ударам. Не смолкая били зенитки, озаряя небо красными вспышками разрывов.

Ночь была лунная. Лейтенант Голубчик хмурился: в такую ночь никакое затемнение не поможет. Весь город, как на ладони, виден немецким летчикам.

Прикованные к постелям, раненые с опаской посматривали на потолок, с которого при особенно сильных ударах сыпалась известковая пыль и кусочки штукатурки.

Врачи и сестры нарочито бодро расхаживали по палатам. Врачи уже знали: раненые — даже очень храбрые на фронте — здесь, в госпитале, нервничают во время налетов. Им неизвестно, что происходит «на воле»; тревожно следят они за лицами медперсонала, пытаясь по ним оценить обстановку. Поэтому врачи и сестры старались не показывать и тени страха.

«Юнкерсы» волна за волной появлялись над сурово притихшим Ленинградом. Отбомбит одна партия и улетит, а вскоре появляется другая.

Город окутался густой пеленой дыма. Дым был необычный: какой-то сладкий, тяжелый и вязкий. Потом раненые узнали — горели крупнейшие в городе Бадаевские продовольственные склады — сахар, масло, крупа, мука...

На следующий день воздушные тревоги часто следовали одна за другой: ходячие раненые едва успевали подняться из бомбоубежища после сигнала «отбой», как снова раздавался противный вой сирен.

Под вечер наступило временное затишье. Леонид стоял у окна. За его спиной послышался быстрый стук костылей, и лейтенант Голубчик весело закричал:

— Эй, Кочетов, тебя внизу барышня ожидает!

Лейтенант прибавил еще что-то и загремел костылями, спускаясь по лестнице.

Кочетов остался стоять у окна.

«Очередная острота!» — с раздражением подумал он.

Но минут через десять снизу по ступенькам опять загремели костыли, и лейтенант сердито набросился на Леонида за то, что тот вынуждает инвалида дважды карабкаться по лестнице, это раз, а во-вторых, заставляет ожидать такую хорошенькую девушку.

Кочетов, все еще недоверчиво косясь на лейтенанта, пошел к лестнице.

«Неужели Аня?»

Губы у него вдруг пересохли. Сердце заколотилось гулко, как набат.

Открыв дверь в приемную, он увидел обтянутую военной гимнастеркой спину высокого худощавого мужчины.

«Обманул, конечно, этот «голубчик»!» — разозлился Леонид и уже хотел повернуть обратно, но тут мужчина обернулся и, быстро подбежав к Кочетову, крепко обнял его.

— Николай Александрович! — сказал Леонид.

Казалось, он вовсе не удивился, будто заранее знал: первым, кто к нему явится после операции, будет именно Гаев.

Николай Александрович был точно такой же, каким его последний раз видел Леонид месяца два назад в институте. И даже глаза у него были такие же — бодрые и усталые одновременно, и говорил он так же хрипловато, будто и теперь целыми днями спорил с кем-то, кого-то убеждал, что-то доказывал. Только ладонь и пальцы его правой руки были затянуты бинтами.

— Сядем все-таки! — улыбаясь, сказал Гаев после того, как они минут десять простояли, взволнованно пожимая друг другу руки, расспрашивая о друзьях и знакомых. — Мы с тобой, кажется, товарищи по несчастью, — пошутил он, ловко застегивая левой рукой пуговицу на гимнастерке. — Обоим по рукам досталось! И обоим по правым! А тебе, кажется, крепче всыпали, чем мне, — прибавил Гаев. — Мне фашисты два пальца откусили. Це що ни бида!

— Не беда, конечно! — иронически согласился Леонид. — Только как вы теперь на лыжах будете ходить?

— Это уже обмозговано! — быстро ответил Николай Александрович. — И тремя пальцами можно палку держать. А кроме того, я уже разработал особое крепление: приспособил еще один ремень к палке. Так что все в порядке! Жаль только, что не успел я на лыжах к немцам в тыл прогуляться, а уже ранен. Ну, да ничего!

И Гаев стал рассказывать, какой замечательный отряд лыжников создан сейчас в институте. Двести человек-все, как на подбор! Скорее бы зима настала, а то лыжники злятся, ожидая снега, а трое студентов не выдержали ожидания и ушли в другие отряды.

Рассказ Гаева об институтских делах и радовал, и раздражал Кочетова. Ему было неприятно сознаваться себе, что он всей душой завидует товарищам.

— Ну, а ты как? — спросил Николай Александрович.

— Никак! — отрубил Леонид и нарочно левой рукой поднял и положил на стол свою неподвижную правую руку. Николай Александрович, казалось, не заметил этого резкого выпада. Он продолжал говорить о самых обычных, насущно-необходимых делах и, между прочим, спросил, когда Леонид думает выписываться из госпиталя.

«Сейчас будет сочувствовать, потом предложит помощь и станет говорить о заботе и внимании!» — ядовито подумал Кочетов.

Но Гаев не сочувствовал и не предлагал помощи. Услышав, что врачи обещали долго не задерживать Леонида, он обрадованно воскликнул: «Нашего полку прибыло!» — левой рукой ловко вытащил карандаш и блокнот и что-то быстро записал.

— Це дило! Значит, будешь обучать бойцов плаванию! — уверенно, как что-то само собой разумеющееся, сказал Гаев. — А то мы прямо замотались. Бойцов приводят пачками, а обучать их некому.

То ли уверенный деловой тон Николая Александровича так подействовал на Кочетова, то ли он и впрямь вдруг убедился, что еще может быть полезен, но настроение его сразу улучшилось. Он даже постарался незаметно снять со стола свою искалеченную руку.

«В самом деле, зачем я устроил эту «выставку»?» — недоуменно подумал он.

Но Гаев, который раньше упорно не замечал руки собеседника, лежавшей у него прямо перед глазами, теперь, когда Леонид убрал ее, заговорил именно о его руке.

— Тренируемся? — улыбаясь спросил он, сгибая и разгибая здоровую руку.

— Нет! Рано еще, — ответил Кочетов. Ему стыдно было признаться, что тренировку больной руки на лечебных аппаратах предложили начать уже сегодня, но он, считая это бесполезным, отказался.

— «Тренировка делает чемпиона!» — произнес Гаев. — Надеюсь, не забыл?

— Не забыл! — ответил Леонид.

И опять ему стало стыдно. Что с Галузиным? До сих пор, несмотря на все свои расспросы, он так и не мог узнать, где находится тренер.

«Плохо старался!» — укорил он себя.

Но расспрашивать Николая Александровича о Галузине не хотелось.

«Откуда ему знать об Иване Сергеевиче?» — пытался уговорить себя Кочетов, хотя прекрасно чувствовал, что не спрашивает, только стыдясь своей невнимательности к другу и учителю.

— Жив Галузин, — будто и не замечая его смущения, сказал Гаев. — Жив, но очень плох. Вот у кого всем нам надо учиться: еле дышит, а бодрости не теряет. Даже в зеркальце иногда посматривает: усы ему сбрили, все не может привыкнуть. Рассказывал мне, как ты его на себе буксировал. Большое тебе спасибо, герой! От всех нас спасибо за «казака»!

— «Спасибо» да еще и «герой»! — окончательно смущаясь, произнес Леонид и подумал: «Знали бы вы, в какой панике был этот «герой» всего час назад!»

— Где лежит Галузин? — спросил он.

Но Гаев отказался сообщить адрес госпиталя.

— Лучше и не пытайся проникнуть туда, — сказал он. — Все равно не пустят. Плох наш «казак», и беспокоить его нельзя. Меня главврач увидел в палате — чуть с лестницы не спустил! И сестре за меня так попало!.. Даже заплакала, бедняжка!

Стали прощаться. Гаев был уже у двери, когда Леонид подумал, что надо бы спросить, как ему удалось отыскать и его, и Галузина в эти дни, когда суровая военная судьба разбросала людей во все концы страны. И вообще, откуда он все знает о товарищах?

Но спрашивать было некогда. А Гаев, словно для того, чтобы еще раз подтвердить свою осведомленность, уже из-за двери крикнул:

— Осколок-то под лопаткой не мешает?

— Наоборот, даже придает весомость, — пошутил

Леонид и опять удивился:

«Откуда он все знает?»

* * *

С этого момента Кочетова будто подменили. Он вошел в палату, бодро напевая: «Эй, вратарь, готовься, к бою!» Раненые удивленно переглянулись. Но вконец изумились они, когда Леонид позвал сестру, которой всего два часа назад раздраженно доказывал, что у него болит голова и поэтому он не может заниматься какой-то глупой гимнастикой для безруких. Теперь он потребовал, чтобы его немедленно вели тренироваться.

В кабинете лечебной физкультуры Кочетов яростно набросился на нехитрые аппараты, состоявшие из блоков, гирь и веревочек. Казалось, он хочет за один раз проделать все возможные процедуры и упражнения. Леонид вставлял неподвижную руку в аппарат, заставлявший ее сгибаться и разгибаться в локте, потом спешил к другому аппарату, который поворачивал во все стороны кисть руки, потом переходил к третьему, при помощи которого разрабатывались движения пальцев.

Седая старушка-врач с удивлением смотрела на этого инвалида. Радостно и нетерпеливо, как ребенок, набросился он на аппараты, будто это новые, интересные игрушки. Прошло десять минут, и старушка-врач вынуждена была остановить не в меру ретивого больного. На первый раз больше тренироваться не следовало.

«Вероятно, он надеется, что эти аппараты вернут ему руку», — с сожалением подумала врач, тщательно осматривая раны Леонида.

Она ничего не сказала Кочетову, но с горечью подумала, что аппараты в этом случае почти бессильны. Они могут только немного развить мускулы, но свободно двигаться рука все равно не будет.

С этого дня Леонид зачастил в кабинет лечебной физкультуры. Долгими часами без конца повторял одни и те же упражнения, терпеливо перенося острую боль, возникавшую в локте и кисти при каждом сгибании и разгибании руки.

Он будет работать, его ждут будущие разведчики и десантники, которых нужно научить быстро и бесшумно преодолевать водные преграды, плыть в темноте одетыми, с оружием.

А сводки с фронтов становились все тревожнее. Наши войска отходили в глубь страны. Город за городом захватывали фашисты. 22 сентября радио сообщило: наша армия оставила Киев.

Взрывной волной в госпитале выбило почти все стекла. Окна пришлось забить фанерой. Из окна с уцелевшим стеклом Леонид видел, что стена противоположного дома стала щербатой: в нее попали осколки снарядов. На улице возле этого дома валялись куски штукатурки, обломки кирпичей, осколки стекла. Казалось, в доме идет ремонт.

В госпитале, возле кровати каждого тяжело раненного, поставили носилки. Они мешали сестрам и врачам, раненые хмуро косились на них. Но носилки не убирали ни днем, ни ночью: на случай, если придется срочно выносить больных.

Ходячих раненых десятки раз в день, как только завывала сирена, заставляли спускаться в бомбоубежище.

Леонид торопился выздороветь. Сейчас не время болеть.

Через девять дней его осматривал профессор Рыбников и группа врачей.

Обнаженный до пояса, в поношенных войлочных туфлях-шлепанцах стоял Леонид в просторном кабинете. В госпитале еще не топили, было прохладно, и то ли от озноба, то ли от волнения у Леонида выступили мелкие пупырышки на коже.

Степан Тимофеевич обошел вокруг Леонида, любуясь его сильным, ладным торсом.

— Добротно сколочен! — воскликнул он, звонко шлепнув Кочетова по левому, здоровому плечу.

Леонид видел: профессор доволен.

«Значит, дела идут на лад. Выздоравливаю!» — обрадовался он.

И, наконец, решился задать вопрос, который мучил его уже столько дней. Не глядя в лица врачей, чтобы, чего доброго, не увидеть удивленных улыбок, он хриплым, чужим голосом спросил:

— Скажите, профессор, смогу я плавать?

В кабинете стало тихо.

— Плавать? — словно не веря своим ушам, переспросил профессор.

И вдруг, взорвавшись, побагровев, закричал:

— И без плаванья люди живут! Благодарите небо, что рука уцелела! А он — плавать!..

— Не волнуйтесь, Степан Тимофеевич, — перебил профессора начальник госпиталя, могучий, атлетического вида мужчина, шутя перетаскивающий пятипудовые мешки.

Он повернулся к Леониду.

— Время покажет, — осторожно сказал он. — Время — великий врач.

Кочетов молча надел заплатанный госпитальный халат и ушел.

«Так, — думал он, шагая по коридору. — Так. Все ясно. Как дважды два...»

Дошел до конца коридора, повернул обратно. В палату идти не хотелось.

«Ну что ж, спасибо за правду, — мысленно сказал он профессору Рыбникову. — Хоть и тяжела она, а все лучше лжи. Значит, инвалид. Инвалид. На всю жизнь...»

Он пытался успокоиться, заставлял себя примириться с этим:

«Тысячам людей сейчас похуже моего... Гораздо хуже...»

Но внутри все кипело, протестовало, возмущалось: «Неужели смириться? Сдаться? Нет, нет!»

«Не так-то просто выбить нас из седла, — яростно повторил он любимое изречение Галузина. — Мы еще поборемся! Поборемся, товарищ Кочетов!»

Он продолжал быстро расхаживать взад-вперед по коридору. В душе постепенно крепла уверенность. Сердце стучало ровнее.

— Ладно! Посмотрим! — гневно шептал он. — Посмотрим!..

Врачи, кажется, не очень-то верят в его окончательное исцеление. Ну что ж, он им докажет! Докажет всем на что способен человек, страстно стремящийся к цели. Время, конечно, великий врач. Но он поторопит время. Ему некогда ждать!

Через несколько минут, направляясь в кабинет лечебной физкультуры, Леонид прошел мимо комнаты;

в которой его только что осматривали.

— Держать ложку такой рукой, возможно, сумеет; плавать — нет! — донесся до него резкий голос молодого врача.

— Не торопитесь, коллега! Природа иногда творит чудеса! — задумчиво ответил начальник госпиталя.

«Буду плавать, буду! И ложку держать, и плавать буду! — с какой-то непонятной, яростной уверенностью решил Кочетов. — И не природа, дорогой начальник, а человек творит чудеса!»

В кабинете лечебной физкультуры Леонид снова, уже в который раз, долго и придирчиво осматривал свою бессильно висящую руку. Сморщенной кожей, плоскими, дряблыми, высохшими мускулами она напоминала теперь руку столетнего немощного старца.

«Хватит глядеть, работать надо», — решительно прервал он свой осмотр и стал энергично разминать пальцами левой руки вялый бицепс правой.

Он возился со своей рукой терпеливо и упорно, как любящая мать со своим ребенком. И в самом деле, ему часто казалось, что его больная рука чем-то напоминает младенца. Леонид настойчиво учил руку двигаться. И каждое новое движение, которое становилось доступным его искалеченной руке, доставляло ему такую же глубокую радость, как матери первый шаг или первое слово ее ребенка.

Соседи по палате удивлялись неожиданной перемене в Кочетове. Он теперь был вечно занят. Рано утром вскакивал на зарядку. Леонид сам разработал для себя целую систему упражнений и проделывал их неуклонно. Он обливался потом, но каждый день все увеличивал число упражнений.

После зарядки Кочетов спешил в кабинет лечебной физкультуры на тренировку. Длительность тренировок он тоже неизменно увеличивал. После обеда заставлял себя спать, хотя спать ему не хотелось. Лишь бы быстрее вернуть силу! Потом опять тренировался до вечера. А в промежутках читал газеты, слушал радио.

В эти дни Леонид решил еще раз позвонить тете Клаве и сказать, что хочет повидаться, с нею.

Он снял трубку в кабинете главврача и назвал номер.

— Телефон выключен до конца войны, — усталой скороговоркой ответила телефонистка.

Чувствовалось, что ей уже надоело повторять эту фразу. Кочетов сначала даже не понял.

— Как выключен? — закричал он. — Я же говорю по телефону; значит, он работает!

Телефонистка не ответила, а дежурная сестра объяснила ему, что телефоны теперь действуют только на самых важных заводах, фабриках, в больницах и госпиталях. Домашние телефоны не работают.

Возвращаясь в палату, Леонид подумал:

«Может, так и лучше? Выпишусь из госпиталя — сам к ней явлюсь».

Он часто вспоминал Аню, но решил, что лучше не писать ей. Наверно, Ласточки нет в городе, а письмо попадет к мамаше. Этого Леонид не хотел...

Через две недели Кочетов на осмотре снова демонстрировал врачам свою руку. Она еще почти не двигалась, но кожа уже не была такой сморщенной, как прежде, и под ней вздымались и опускались мускулы, Правда, таких «живых» мускулов было еще очень мало, остальные все еще не подчинялись Леониду, но все-таки подвижность руки постепенно восстанавливалась.

Кочетов не унывал: раз он сумел заставить работать несколько мускулов, то заставит двигаться и остальные. Дело теперь только в труде, в тренировках. А труда, Леонид не боялся.

Врачи не разочаровывали пловца, но и не давали никаких опрометчивых обещаний, чтобы потом его не постигло жестокое разочарование. Они видели, что процесс лечения протекает хорошо, и радовались вместе с Кочетовым. Но знали также, что восстановление работоспособности нескольких мускулов и нервов еще ничего не определяет.

Ведь пловец, желающий ставить мировые рекорды, должен в совершенстве владеть своими руками: они должны исполнять его малейшее желание, двигаться резко, точно, сильно, стремительно... Нельзя запаздывать даже на десятую долю секунды, чтобы не нарушить гармонии всех движений пловца. А смогут ли так великолепно работать сшитые — пусть искусно — но все-таки сшитые, «починенные» сосуды и сухожилия? На этот вопрос врачи не могли ответить утвердительно. Время покажет.

«Бывают такие, чудеса в природе», — осторожно говорили они, но умалчивали, что, к сожалению, чудеса бывают слишком редко.

«Чудеса так чудеса!» — решил Кочетов и начал упорную борьбу. Он заставит чудо свершиться!

Занимаясь в институте имени Лесгафта, Леонид, как и все студенты, изучал анатомию человеческого тела. Он знал, что на одной руке находится, ни мало ни много, около трех десятков мускулов. Но это его не остановило. Тридцать так тридцать!

Он твердо решил тренировать каждый мускул в отдельности.

Кочетова уже не удовлетворяли те несложные аппараты, которые имелись в госпитале. Он сам, выпросив у старушки-врача ненужные ей блоки, грузы и веревочки, стал конструировать все новые и новые хитроумные приспособления. На одном аппарате Леонид тренировал бицепс, мускул, сгибавший руку; на другом — трехглавую мышцу, заставлявшую согнутую руку разгибаться; на третьем — дельтовидный мускул, поднимавший руку; на четвертом — мышцы, сгибавшие и разгибавшие пальцы.

Выработанные годами тренировок и состязаний упорство, непреклонное стремление к победе помогали Леониду и в госпитале.

* * *

В октябре в плавательном бассейне на Разночинной улице можно было видеть высокого, широкоплечего инструктора в военной форме, с висевшей на повязке правой рукой. Он стоял на бортике бассейна, наблюдая за молодыми пловцами.

— Не опускайте ноги! — говорил он одному пловцу. И, держа в левой руке длинный, легкий алюминиевый шест, касался им снизу, под водой, ног пловца.

— Ниже голову, погрузите в воду лицо! — приказывал он другому пловцу.

— Выдох — под водой! — кричал третьему.

За спиной инструктора на стене бассейна висел большой портрет. На нем был изображен юноша в алом костюме чемпиона СССР. Он только что вышел из воды и стоял, улыбаясь, возле стартовой тумбочки. Капли воды сверкали на его широких плечах, загорелых руках,

И лицом, и телом чемпион был удивительно похож на инструктора, стоявшего на бортике бассейна. Только у инструктора правая рука висела на повязке, а чемпион на портрете правой рукой прижимал к груди хрустальную вазу: очевидно, приз за победу в только что закончившемся состязании.

Под портретом было написано: «Заслуженный мастер спорта, чемпион СССР по плаванию, рекордсмен мира Леонид Кочетов».

— Товарищ Кочетов! — крикнул один из пловцов. — Почему мне все время попадает вода в нос?

— Неправильно делаете вдох, — ответил инструктор и, присев на корточки, стал подробно объяснять пловцу его ошибку.

Окна бассейна были затянуты плотными синими шторами. Души не работали. Раздевались пловцы прямо на трибунах. Зрителей все равно никто не ждал, а раздеваться внизу было холодно. Да и сами пловцы не походили на тех веселых, шумных юношей и девушек, которые заполняли бассейн до войны. Теперь пловцы приходили в бассейн строем. Все они были в военном обмундировании. И все желали научиться плавать за два, ну, самое большее, за три дня. Время не ждало.

Это были будущие разведчики и десантники.

— Каждый боец должен хорошо плавать, — говорил им Кочетов. — Великий русский полководец Суворов настойчиво учил своих солдат плаванию. Поэтому им были не страшны никакие водные преграды.

Вода в бассейне стала очень холодной: испортилось отопление, и чинить его было некому. Да и уголь кончился.

— Ничего! — говорили бойцы. — Фашисты тоже не будут подогревать воду в реках, когда мы поплывем к ним в тыл!

И все же, несмотря на холод, отсутствие теплой воды, затемнение, несмотря на то, что в бассейне оставалось всего три инструктора — остальные сражались на фронтах, — занятия шли круглые сутки.

— Все наверх! — скомандовал Кочетов.

Пловцы быстро вышли по лесенкам из воды и выстроились по бортику бассейна. По команде Леонида они натянули на себя сложенное двумя грудами в углу специально приготовленное мокрое военное обмундирование и быстро разобрали винтовки. Это было старое, давно отслужившее свой срок, оружие.

— В воду!

Бойцы поплыли. Они двигались медленно, бесшумно, стараясь не замочить винтовок. Тяжелые сапоги тянули ноги ко дну, гимнастерки сковывали движения рук. Но бойцы плыли.

Кочетову на миг вспомнилась темная ночь на реке Луге, когда он со своими друзьями-разведчиками так же бесшумно переправлялся на вражеский берег. Но он отогнал воспоминания и снова стал давать советы и указания бойцам.

Они плыли брассом.

— Спокойней! — командовал Леонид. — Без рывков! Фашистский часовой услышит всплеск и поднимет тревогу!

И бойцы плыли еще бесшумнее.

Вдруг невысокий коренастый боец громко чихнул.

— Стоп! — скомандовал инструктор и дважды резко свистнул. Бойцы остановились.

— Все вы уже расстреляны гитлеровскими пулеметчиками! — объявил Кочетов. — По вине вот этого «чихуна», — он указал на невысокого коренастого бойца.

— Чем же я виноват, товарищ инструктор? — обиженно спросил тот. — Ведь это... так сказать... явление природы.

— Природой надо управлять! Если чувствуете: хочется чихнуть, — быстро сожмите пальцами переносицу или сильно надавите на верхнюю губу. И чихать сразу расхочется.

Бойцы снова поплыли.

Потом они построились и ушли. Их тотчас сменила другая группа будущих разведчиков.

Кочетов проводил в бассейне дни и ночи. В первые два дня после выписки из госпиталя он поздно вечером уходил домой ночевать, а в семь утра уже вновь шел в бассейн.

Тетя Клава, первый раз увидев Леонида, расплакалась. Она не знала, что племянник был ранен и лежал в госпитале тут же в Ленинграде. Леонид успокаивал плакавшую тетю, а сам думал, что поступил правильно, не сообщив ей о ранении. Если даже теперь тетя Клава не могла без слез смотреть на его больную, но уже не такую страшную руку, — как бы она взглянула на эту руку раньше?

Пробыв две ночи дома, Кочетов решил временно переселиться в бассейн. За день он очень уставал, и тащиться в другой конец города, в свою комнату, только для короткой ночевки не имело смысла.

Да и ходить становилось с каждым днем все тяжелее. Ленинград был блокирован. Запасы продуктов в городе постепенно истощались. В столовой выстраивались длинные очереди за супом — теплой водой с плавающими в ней несколькими черными макаронами. Достать соевое молоко считалось большой удачей.

Идти домой не хотелось и потому, что тетя Клава теперь целыми сутками пропадала на работе. Их завод, изготовлявший до войны радиоприемники, срочно перешел на выполнение заказов фронта.

Леонид ночевал в кабинете директора бассейна, где стоял широкий кожаный диван. Окно в кабинете было забито фанерой, и там царил такой холод, что казалось, — страшно и подумать о предстоящем перед сном раздевании. Хотелось лечь прямо в одежде. Но Леонид заставлял себя раздеваться. Он старался скинуть ватник, гимнастерку и брюки как можно скорее. Но больная рука мешала, и приходилось долго плясать на морозе.

Сюда Кочетов принес и свои аппараты.

Каждую свободную минуту он использовал для укрепления больной руки. Леонид чувствовал, что слабеет и худеет, но тренировок не прекращал. Он тренировался утром, едва встав с дивана, и вечером перед сном. Он тренировался в обед и умудрялся проделывать несколько упражнений даже в короткие перерывы между занятиями. Благо аппараты находились тут же, в бассейне, стоило только подняться на второй этаж в директорский кабинет.

На шестой день его работы, поздно вечером, когда последняя группа уже кончала занятия, Кочетов услышал за спиной знакомый, чуть хрипловатый голос. Обернулся. Позади стоял Николай Александрович. Казалось, он стал еще выше: и без того сухопарый, Гаев за последнее время сильно похудел. Он махнул рукой Леониду, чтобы тот продолжал занятия, а сам уселся на скамейку.

— Пойдем ко мне! — предложил Николай Александрович, когда бассейн опустел.

Они вышли на улицу. В лицо им ударил порыв ветра, и только тогда Кочетов вспомнил, что уже несколько дней не покидал бассейна.

Веселые, шумные ленинградские улицы были теперь строгими и суровыми. В кромешной темноте, почти не разговаривая, прошли они по Геслеровскому проспекту, миновали Народный дом, Зоологический сад.

У Гаева был фонарик; изредка он освещал дорогу, Слабая, дрожащая струйка света выхватывала из темноты забитые досками, заваленные мешками с песком витрины магазинов, осколки стекла под ногами, редкие фигуры пешеходов. Потом все снова погружалось во мрак.

Славившиеся своей чистотой ленинградские улицы теперь было не узнать. Груды мусора, хлама, щебня, всяких отбросов лежали прямо в подворотнях и даже на панелях. И никто их не убирал.

Иногда на груди у встречных слабо мерцали «светлячки»-значки, покрытые фосфоресцирующей краской. Их носили специально для того, чтобы не столкнуться в темноте.

На одной из остановок Гаев и Кочетов увидели приближавшийся синий глазок трамвая. Обрадовавшись, они сели в вагон. Окна трамвая были забиты фанерой. Внутри тускло мерцала одна синяя лампочка — возле кондуктора. Трамвай двигался в полной темноте, словно в туннеле. Как вожатый вел вагон, как узнавал, где остановки, где поворот, — было загадкой. Гаев и Кочетов проехали часть пути, но потом вагон почему-то свернул со своего маршрута. Пришлось сойти и опять брести в темноте к улице Декабристов.

Здесь, недалеко от Консерватории и Театра оперы и балета, находился Институт физкультуры.

По дороге Гаев рассказывал новости.

— Двенадцать наших студентов уже представлены к награде! — с гордостью сообщил он. — И боксеры, и бегуны, и лыжники, и конькобежцы, и метатели молота. — Он лукаво улыбнулся и прибавил: — И два пловца тоже затесались!

Гаев умолк, ожидая, что Кочетов спросит, кто эти пловцы, и тогда он преподнесет ему приятный сюрприз. И Леонид действительно спросил:

— Кто же эти пловцы?

Кочетов считал, что сам он не совершил никаких подвигов, а просто, как и все другие бойцы, выполнял свой боевой долг. Поэтому вопрос он задал совершенно спокойно. Но тотчас по радостному восклицанию Гаева Леонид понял, что и он представлен к награде, и смутился.

— О первом пловце я умалчиваю, чтобы он не краснел, как девица, — продолжал Гаев, — а знаешь, кто второй? Алексей Совков!

— Лешка! — изумленно воскликнул Кочетов.

И сразу перед его глазами встало курносое лицо его лучшего ученика из детской школы плавания, — молчаливого, задумчивого паренька.

— Да ведь он мальчишка совсем! Ему еще и восемнадцати нет! — недоверчиво проговорил Леонид.

— Вот тебе и мальчишка! — сказал Гаев. — Совков твой ушел добровольцем и попал в артиллерию. Их часть стояла на берегу широкой реки. А на другом берегу укрепились немцы. Установили на холмах орудия. Как подавить их? Надо перебраться на другой берег, влезть на высокое дерево и корректировать оттуда огонь наших батарей.

Разведчики ночью пытались переплыть реку на шлюпке. Погрузили в нее телефон и катушку с проводом. Доплыли до середины реки, но противник заметил и потопил шлюпку. Разведчики назавтра ночью снова попытались перебраться — снарядили вторую шлюпку. И снова не повезло: едва отошли от берега, — их сразу накрыли орудия врага, и вторая шлюпка пошла ко дну.

Тогда Совков попросил у командира разрешения переправиться вплавь.

Он укрепил на небольшом плотике катушку с проводом и телефон. Потом завязал в плащ-палатку одежду, пистолет, флягу со спиртом и этот узел тоже закрепил на плотике. Спустился в воду и поплыл, а плотик за веревку за собой буксирует. Холодно было плыть, и течение сильно сносило Совкова в сторону. Но он плыл, а на плотике разматывался провод с катушки и тянулся за ним. Наконец Совков почувствовал дно, вышел на берег, растер тело спиртом — а оно у него даже посинело — оделся и полез на дерево. А когда рассвело, стал передавать по телефону нужные сведения. И наши батареи подавили орудия противника.

— Беру свои слова обратно! — сказал Леонид. — Герой! Самый настоящий герой! И подумать только, что это тот самый Лешка-тихоня, которого мои сорванцы дразнили «божьей коровкой!»

Они вошли в институт и поднялись в общежитие. Тут в одной из комнат жил теперь Гаев с женой. Он еще в начале войны переселился сюда из Удельной. Леонид шел по длинным коридорам и удивлялся непривычной тишине. До войны здесь вечно сновали студенты, из комнат доносились шумные разговоры, пение, споры, смех. Теперь здание будто вымерло. Почти все мужчины были на фронте, а девушки-студентки работали медсестрами, вели занятия по лечебной физкультуре в госпиталях.

Навстречу Гаеву и Кочетову по тускло освещенному коридору торопливо шла какая-то девушка. Издалека трудно было разглядеть ее лицо Но Леонид внезапно почувствовал сильные, учащенные удары сердца. Неужели?

— Ласточка?! — радостно прошептал он.

И в самом деле, это была Аня Ласточкина. Но как она изменилась! Военная форма делала ее еще более высокой. Прежней веселости уже не было. Глаза смотрели серьезно и чуть печально, лицо выглядело усталым, похудевшим. Даже длинная светло-золотистая коса будто потемнела.

— Ласточка... Вот не ждал! Ну и встреча! — Леонид не выпускал руку девушки из своей. — Ну, говори... Как ты?

— Да никак... Обучаю новобранцев штыковому бою, метанию гранат, — устало улыбаясь, ответила Аня. — Да с нами, тыловиками, что сделается! Ты лучше о себе расскажи. Слышала, — героем стал?!

— Куда там героем! — отмахнулся Леонид. — А вот скажи, — какими судьбами ты в институте? Была же в Луге?

— Была... — тихо ответила Аня. — Разбомбили наш техникум фашисты. Нас всех эвакуировали в Ленинград. Ну, а тут, по старой памяти, я сразу в институт. Теперь и живу здесь и работаю вместе со всемиb.

Она махнула рукой по направлению к окну:

— Вот мой рабочий кабинет — удобно, совсем под боком.

Леонид взглянул в окно, но за стеклом чернела ночь.

— Там же стадион? — припомнил он.

— Теперь наш стадион не узнаешь! — усмехнулась Аня. — Настоящий военный плац! Чучела расставлены, барьеры, мишени. Вырыли окопы...

— Так, понятно... — Леонид во время всего разговора пристально оглядывал Аню

Да, изменилась. Как сильно осунулось лицо, какие глубокие тени легли под глазами!..

Он хотел сказать Ане что-нибудь теплое, хорошее, но рядом стоял Гаев, чуть отвернувшись, прикрыв глаза, словно дремля.

«Будто не понимает, — сердито подумал Леонид. — Шел бы, что ли?..» |

— Военный плац, значит? — повторил Леонид. — Так... — он скосил глаза на Гаева и понизил голос. — Ну, а клятву нашу помнишь?

— А как же?! Друзья до гроба!

— Не смейся, Ласточка, — нахмурился Леонид. — Я всерьез.

— И я всерьез...

— А скажи, пожалуйста, — начал было Леонид, но только сейчас вдруг заметил, что девушка еле стоит на ногах от усталости.

— Иди, иди, выспись хорошенько, Ласточка, — торопливо сказал он. — Завтра поговорим...

Аня ушла.

— Сильная девушка, — тихо произнес Гаев, когда она скрылась за поворотом. — Стойко держится, хотя неделю назад обрушился на нее страшный удар.

— Удар?! — Леонид тревожно схватил Гаева за рукав.

— Мать ее погибла. Во время бомбежки...

Погибла мать Ласточки! Леонид сразу остановился, резка повернул и хотел бежать по коридору вдогонку за Аней. Но Гаев положил ему руку на плечо.

— Не надо, — тихо сказал он. — Не тревожь ее...

Они двинулись дальше по длинному коридору, и перед глазами Леонида все время стояло лицо Нины Петровны, ее тонкие губы, то и дело подергивающиеся от нервного тика. Он опять мысленно видел, как Нина Петровна просиживает вечера напролет за своей машинкой возле стоящей на полу высокой бронзовой лампы с зеленым надтреснутым абажуром.

В комнате Гаева на столе лежал альбом с фотографиями. На карточках были знакомые студенты, тренеры, лыжники, боксеры, пловцы.

Больше всего в альбоме было карточек маленького мальчика с родинкой на щеке: он был снят и верхом на деревянной лошади, и в форме моряка, и за книгой, и голышом на пляже, и сидящим на шее у Гаева.

— Сын?

Гаев поднял два пальца:

— Двое...

Леонид сперва не понял, потом вспомнил: в институте он слышал, что у Гаева близнецы, мальчишки, похожие друг на друга, как два медных пятака.

— Где же они?

— Эвакуированы... — ответил Гаев. — Пусто без них. И тоскливо. Привыкну, конечно. А пока — ужасно пусто... И тревожно: как они там без нас? Маленькие ведь. А все ж хорошо, что отправили: фугаски хоть на них не падают...

Жена Гаева сразу же стала готовить ужин... Лицо ее выглядело одутловатым, и сама она — неестественно полной. Это впечатление особенно усиливалось несколькими кофтами и платками, надетыми друг на друга. Она вынула из шкафа тщательно завернутую в бумажку половину луковицы, аккуратно раскрошила ее на тарелочке, зорко следя, чтобы ни кусочка не пропало. Потом долго держала над этой тарелочкой бутылку, со дна которой ей удалось выжать тощую струйку подсолнечного масла. Накрошив на ту же тарелочку немного хлеба и разделив все на три порции, она пригласила гостя и мужа к столу.

— Ого, добре! Сегодня мы чудесно закусим! — весело воскликнул Гаев, и втроем они уселись за тюрю.

— А теперь — спать! — приказал Гаев, когда они поужинали.

Пока жена стелила для гостя постель на диване, он сказал Леониду:

— Вот что, дорогой, я тебе сейчас что-то сообщу, только ты не вздумай спорить и сопротивляться. Это, как говорится, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Он подал Кочетову какую-то бумажку:

— Завтра ты уедешь из Ленинграда!

Сверху на бумажке было напечатано: «Эвакуационное удостоверение».

— Я уеду?! — Леонид даже привскочил. — Я эвакуируюсь из Ленинграда, когда фашисты у самого города? Да что я — грудной ребенок или дряхлая старуха?!

— Я тебя предупреждал — не спорь! — спокойно ответил Гаев.

Он сделал несколько шагов по комнате и продолжал:

— Бассейны закрываются. В Ленинграде с больной рукой тебе делать нечего. А нам еще будут очень и очень нужны хорошие спортсмены! Мы, дорогой Леонид, собираемся очень долго жить. Жить и побеждать на поле боя и на спортивных полях!

Он улыбнулся и погасил свет.

— И вообще — не спорь! Это решено не мною, если ты даже всю ночь не дашь мне спать, — все равно я не смогу отменить распоряжение начальства. Получил приказ — выполняй! Спокойной ночи!

И Гаев повернулся лицом к стене.

* * *

На другой день Леонид с рюкзаком за плечами и маленьким чемоданом в левой руке шагал по одной из ленинградских улиц.

Он вышел на площадь, быстро окинул ее взглядом и, увидев стоявший у панели грузовик, направился к нему.

Задний борт машины был откинут. Там к грузовику приставили небольшую деревянную лестницу.

В кузове вдоль бортов сидело на скамейках уже много людей. У крайней справа женщины было бледно-желтое, словно восковое лицо с натянутой на скулах и подбородке кожей и заостренным носом.

Слева у борта сидел щупленький старичок в старомодном пальто с бобровым воротником и такой же бобровой шапке. И лицом, и манерами, и одеждой старичок очень походил на профессора.

Из-под скамеек, торчали чемоданы, корзины, узлы. Они загромождали также весь проход между скамьями.

Грузовик стоял на площади уже давно. Шофер ожидал, пока соберутся все пассажиры, которых он должен доставить на аэродром.

Леонид легко взобрался в машину, поставил рюкзак и чемодан возле ног старичка-профессора и снова соскочил на асфальт. Долго стоял, прижавшись спиной к столбу, и все смотрел вдаль на розовевшие в солнечных лучах улицы.

Угловой дом был разрушен. От прямого попадания бомбы рухнула фасадная стена, но некоторые перекрытия и. комнаты каким-то чудом уцелели. Теперь дом был похож на декорацию в театре. На третьем этаже видна была кровать, неизвестно как удержавшаяся,, так как пола под ней почти не было; картина над кроватью, абажур, свисающий с разбитого, закопченного потолка. Выше — на четвертом этаже — висела над улицей детская коляска, уцепившаяся ручкой за исковерканные балконные перила. Тут же, на перилах, болталась, большая красивая кукла. А еще выше — на пятом этаже — хлопала на ветру дверь, ведущая во внутренние комнаты.

«Вот и уезжаю, — думал Леонид. — Кто знает, — когда вернусь? И вернусь ли?»

На душе было тяжко.

«И с Ласточкой так и не простился», — Кочетов покачал головой.

Утром он обежал все общежитие, разыскивая Аню. Девушки из ее комнаты сказали, что она куда-то ушла; наверно, скоро вернется. Леонид ждал. Времени было в обрез. Надо еще забежать домой за вещами, проститься с тетей. Но он ждал. А Ласточка все не появлялась.

«Ну, видно, не судьба!» — вздохнул он, когда стрелки на часах показали одиннадцать.

В полдень грузовик уходил на аэродром.

— Иди, иди, — торопил Гаев. — Ане я все передам...

Тети Клавы дома тоже, конечно, не оказалось. Оставил записку да на дворе сказал управхозу, что уезжает.

...Леонид все стоял возле грузовика, вороша в уме свои невеселые думы.

Старичку-профессору что-то понадобилось в своей корзинке. Он нагнулся, шаря рукой под скамьей, но добраться до корзины ему мешал чемоданчик нового пассажира. Старичок потянул чемоданчик за ручку, чтобы отодвинуть его в сторону. Но маленький чемодан неожиданно оказался .очень тяжелым.

— Гири он везет, что ли? — недовольно проворчал старичок.

Он и не знал, что угадал. В чемоданчике действительно лежали гири, блоки и веревочки — аппараты для тренировки больной руки.

Уезжая из Ленинграда, Леонид увозил их с собой.