Онлайн чтение книги Том 11. Благонамеренные речи
Неоконченное*

Благонамеренные речи. XII. Переписка^*

«Милая маменька. Я в восторге. Только теперь я начинаю понимать разнообразие петербургской жизни. До сих пор я корпел, теперь живу. Занятие достается мне легко: час или два утром я посвящаю клиентам; два-три часа в суде; затем весь остальной день свободен. Денег — вдоволь.

Признаюсь, я не без робости вступал в цех адвокатов. Я думал: «Их развелось так много, что, пожалуй, придется вытерпеть целую свалку, покуда дорвешься до куска». Оказывается, однако ж, что мир человеческих алчностей до того безграничен, что если бы явились целые массы адвокатов, то и тогда не наполнить бы ими этой зияющей бездны.

Но прежде нежели говорить о себе и о своих занятиях, мне хочется познакомить тебя с типическими разновидностями того сословия, к которому отныне принадлежу. Представь себе театральную труппу, в которой каждый актер занимает определенное амплуа. Самойлов — Протей, Леонидов — царь большого роста, Степанов — царь маленького роста, Нильский — актер из амплуа «блаженства безумия». То же самое ты встретишь и у нас. В адвокатском сословии имеются свои «благородные отцы», свои «злодеи» (конечно, только по виду), свои «комики», «любовники», «чудаки», «хвастуны», «легкомысленные», «гости» и др. Сверх того, есть несколько специальных амплуа, которых ни на каком театре не встретишь и которые составляют исключительную принадлежность адвокатского ремесла, каковы например: адвокат-«паук», адвокат-«ищейка», адвокат-«libre penseur»[459]свободомыслящий. и т. д. Трудно поверить, но я знаю адвоката, при взгляде на которого невольно срывается с языка: «Это он, это благородный отец из дома терпимости».

Прежде всего я займусь группой так называемых солидных адвокатов, к которой принадлежат «благородные отцы», «злодеи», «пауки» и «ищейки», а затем перейду уже к другой группе, отличительную черту деятельности которой составляет известная степень талантливости.

Амплуа «благородных отцов» не блестящее, но выгодное: из них, по преимуществу, выбирают конкурсных председателей^*. Сверх того, они охотно занимают места юрисконсультов, при акционерных предприятиях и при солидных частных торговых фирмах. Четыре-пять хороших конкурса и столько же юрисконсультских мест — и положение человека обеспечено. Но подобного рода деятельность представляет еще и ту выгоду, что при помощи ее завязываются очень крепкие связи с_: коммерческим миром. Купцы в восторге от «благородных отцов», во-первых, потому, что они, проходя мимо церкви, снимают шапку и крестятся, а во-вторых, потому, что внешним видом своим они напоминают штатских генералов. Поэтому почти у каждого мало-мальски основательного купца есть «благородный отец», который втирается в дом своего клиента, ведет его денежные дела, пишет духовные завещания, разные записи и подает советы, какие меры принимать относительно непокорных детей. В суд «благородный отец» является редко и притом представителем только таких крупных интересов, относительно которых употребление выражений вроде «воровство» или «мошенничество» является равносильным потрясению авторитетов и основ. Таковы, например: подделка векселей на значительную сумму, растрата вверенных сумм в значительных размерах, значительное злостное банкротство и т. д. Взявшись за подобное дело, «благородный отец» предусмотрительно выговаривает для себя в случае выигрыша столько-то, в случае проигрыша — столько-то. Затем, явившись на состязательный процесс, он говорит изобильно и тускло, говорит таким солидно-самодовольным тоном, которым обыкновенно просят на бедность невинно падшие генералы, не забывшие, что они знавали когда-то лучшие времена. Ни одного живого движения, ни одного живого слова, ни повышения, ни понижения голоса — одна безнадежная канитель. Судьи втайне скрежещут зубами, противная сторона чувствует, что на нее нападает столбняк, даже мухи бьются об стекла окон, силясь улететь. А он, ясный, сияющий весь, благородный, выкачивает из себя одно слово за другим, с любовью останавливается на околичностях, доказывает, что добродетель прекрасна, а порок омерзителен; тут золотник прикинет, там ползолотника убавит и, по-видимому, нимало не подозревает, что противная сторона, доведенная до исступления, едва воздерживается от желания пустить в него полным собранием анисимовских изданий. И поверишь ли — так велика сила массы пустяков, которую он из себя выпускает, что «благородный отец»^* почти всегда достигает того результата, который он себе предположил. Я не скажу, чтобы все дела, за которые он берется, кончались в его пользу, но он непременно всегда что-нибудь да выторгует и непременно всегда запасается кассационным поводом, который дает ему возможность тянуть дело бесконечное число лет. Поэтому «благородного отца» нередко называют еще и «иезуитом» и кровопийцею. Не далее как на этих днях приходит ко мне один купец, против которого я взялся вести гражданское дело, и когда я не согласился на те условия мировой, которые он предлагал, то он сказал мне: «Так слушай же, барин, такого я теперича кровопийца противу тебя найду, который не то что деньги тебе заплатит, а душу всю из тебя вымотает». И я уверен, что он найдет кого-нибудь из наших «благородных отцов».

В частном быту «благородный отец» приверженец охранительных начал. Он ходит по воскресеньям к обедне, празднует свои именины, и ежели имеет детей, то держит дома розги. Живет он тепло и сытно, а иногда даже имеет на стороне метрессу (по большей части вдову-попадью), которую посещает в сумерки на короткое время. Он любит деньги, но в рискованные обороты их не пускает, а, по преимуществу, придерживается билетов государственного банка. Перед отходом ко сну запирается у себя в кабинете и пересчитывает, все ли билеты налицо.

Особенную разновидность в семье «благородных отцов» представляет «благородный отец из дома терпимости». Он занимается исключительно бракоразводными делами, устройством соответствующих этой цели сцен и обстановок и наймом лжесвидетелей. Но вне этой специальности, во всем остальном, он ведет себя совершенно так же, как и прочие «благородные отцы». А именно: поддерживает охранительные начала, ходит к обедне и на сон грядущий взывает: «Блудом живу, срамом питаюсь, но бога не виню». Сверх того он имеет обширное знакомство между протоиереями и по праздникам то у одного, то у другого ест пироги, после чего непременно страдает изжогою.

Непосредственно за «благородными отцами» идут «злодеи». Это те же «благородные отцы», в смысле отсутствия талантливости, благонамеренности и большой жажды стяжания, но не успевшие достать ни одного конкурса, а потому озлобившиеся. Жажда стяжания, всегда живучая и очень редко удовлетворяемая, до такой степени разжигает все существо «злодея», что нередко заставляет его совершать поступки весьма легкомысленного свойства. Так, например, одни, взявши дело от клиента, входят в тайные сношения с противной стороной; другие, производя взыскание, присваивают взысканную сумму себе. Поэтому, как только адвокат приобретет себе репутацию «злодея», никто (кроме разве какого-нибудь неопытного провинциала) уже не поручает ему никаких дел, ибо всякий понимает, что вверить свои интересы защите «злодея» — все равно что пожертвовать в пользу богоугодных заведений. На этом же основании суд почти всегда «злодею» отказывает. И так сильно укореняется в человеке эта привычка действовать в ущерб своему доверителю, что всякие меры противу нее оказываются недействительными. Пробовали пристроить одного «злодея» к конкурсу, в чаянии, что сердце его смягчится, — и что ж? — не прошло месяца, как он уже подорвал конкурсную массу фальшивыми векселями.

Адвокат-«паук»^* — это ядро современной адвокатуры. Большинство этих господ никогда не появляется в настоящих судах, а потому в глазах массы публики этот тип остается безвестным. Но можно сказать с уверенностью, что самые ценные дела достаются им и самые лучшие куски проглатываются ими. Дело в том, что они содержат целые канцелярии и в них по нескольку действующих адвокатов на жалованье. Но кроме того, у каждого «паука» находится на содержании несколько негласных адвокатов, так что из всего этого образуется род коммерческо-юридического предприятия, руководитель которого нередко в одном и том же деле является и истцом и ответчиком. Занимаются этим делом, по большей части, адвокаты старых судов, из молодых же лишь те, которые подозревают себя слегка ошельмованными. К числу последних принадлежит и известный мне Ерофеев, который теперь уже оставил специальность скопцов и занялся en grand[460]в крупном масштабе. юридическим сводничеством. Деятельность эта трудная и притом опасная. К «паукам» обращаются по преимуществу продукты современного горячечного настроения общества. Все, что вертится около камелий, железнодорожной компании, биржи, вексельного устава, дисконтов^*, — все стекается сюда. Все промышляющее темным товаром, ловящее рыбу в мутной воде, все, для чего огласка равносильна гибели, — все ищет здесь спасения и совета. Понятно, что это такого рода язвы, относительно которых нужно иметь особую деликатность, чтоб не назвать их по именам, и особого рода философию, чтобы заниматься их исцелением. Из сотни дел, стекающихся в эти приемники общественных нечистот, едва двадцатая часть доходит до суда; все остальное разрабатывается и обхаживается «пауком» и его подручными и затем навсегда утопает в бездне шитого и крытого. Изредка только в каком-нибудь громком деле вдруг всплывет наружу скандальный эпизод и осветит на минуту какую-нибудь невероятную махинацию. Но как ни успешно идет процесс обхаживания, лицо, занимающееся этим делом, должно обладать громадным запасом изворотливости, чтобы не попасться впросак и не подвергнуться очень серьезным опасностям. Поэтому «пауки» всегда скрываются за целыми мириадами подручных, которые подготовляют материал для сделок. А так как главная часть риска сопрягается именно с этой подготовкой, то понятно, что подручные несут на себе и все последствия этих рисков. Мир подручных — особый мир, в высшей степени любопытный. В прежние времена нечто подобное встречалось в сфере фальшивых карточных игроков и сложилось в типе Расплюева («Свадьба Кречинского»)^* — с одной стороны и молодого Глова («Игроки») — с другой. Теперь все это соединилось в лице подручного «паука», с тою лишь разницей, что Расплюев и Глов дошли до своего подручного положения de chute en chute[461]со ступеньки на ступеньку., a современный подручный приходит к своему посту без всякого прошлого и обязанность свою выполняет с хладнокровием и рассчитанностью вполне искушенного жулика. Это своего рода сыщики, ловкие и неутомимые, которые с утра до ночи отыскивают почву для подлогов, банкротов и прелюбодеяний и почти всегда так искусно заметают следы, что самая сторожкая сыскная полиция теряется и отступает перед ними. Они без устали шмыгают по всем направлениям Петербурга, разузнают, знакомятся со сторожами присутственных мест, с лакеями и горничными, сыплют мелкими суммами, прислушиваются в трактирах и ресторанах, собирают сведения, смекают — и к известному часу всё собранное несут к «пауку».

Тогда выступает вперед сам «паук». Он соображает и взвешивает собранный материал; одну подробность выдвигает вперед, другую ставит на задний план, третью совсем скрадывает. Затем он начертывает план действий. Он знает, сколько, куда и кому надобно, и потому приступает к делу смело и почти всегда безошибочно.

Адвокат-«ищейка» — ремесленник по преимуществу. Он прилежен необыкновенно, ведет отшельническую жизнь, днем, покуда светло, ходатайствует о выдаче исполнительных листов и присутствует при описях и продажах имуществ, вечером — рассматривает документы и сочиняет прошения. А всякие свободные минутки, остающиеся от кляузы, он посвящает рассматриванию списка адвокатов и завидует тем из них, которые имеют дел больше его. В большей части случаев, он состоит на жалованье у «паука», получая от него дела и обязываясь полагать за них душу перед судом; но есть у него и своя некрупная практика, за которую он тоже полагает душу в присутственных местах Российской империи. Вообще, это адвокат начинающий, из которого должен выработаться недурной «благородный отец».

Этими четырьмя разновидностями исчерпывается группа солидных адвокатов. За нею следует другая группа, которая не столь солидна, но зато несравненно более талантлива. Сюда принадлежат: «комики», «первые любовники» и проч.

Специальность адвоката-«комика» — смешить судей. Качество драгоценное, потому что смех приводит судью в хорошее расположение духа, а противную сторону нередко ставит в самое дурацкое положение. Быть противником «комика» очень неприятно, потому что он не столько опровергает, сколько шантажирует. В особенности часто попадают в эту ловушку «благородные отцы», которые терпеть не могут, чтобы их дурачили. Поэтому они вообще избегают процессов, в которых участвуют «комики»; только приманка значительного вознаграждения заставляет их изменять этому правилу. Впрочем, «комики» сильны только в таких процессах, в которых затрагиваются интересы не слишком серьезные; в делах, где замешаны так называемые «особы» или где идет речь о кушах более или менее значительных, судьи уже находят юмор неуместным. Что делать? Так уж устроен свет, милая маменька. И утешаться нам дозволяется только на счет очень маленьких людей и очень маленьких сумм.

Амплуа «первого любовника» распадается на два вида: «любовник серьезный» и «любовник-весельчак».

«Серьезный любовник» всегда грустен. Он говорит карамзинским слогом, приводит цитаты из Шекспира и Данте, принимает красивые позы и заключение своей речи почти всегда произносит вдохновенным голосом и со слезами на глазах, хотя бы речь шла о пробитии в стене дома окна на чужой двор. «Клиент мой думал, что он полный хозяин в своем дворе, — говорит он дрожащим голосом, — и вот теперь его каждую минуту преследует мысль, что действия его не свободны, что за ним присматривает посторонний глаз, которому нет дела ни до поводов, ни до побудительных причин его действия, но который ищет только комментировать их и, быть может, находит в них пищу для своего злословия».

Или наоборот: «Клиент мой думал, что, прорубая в стене своего дома окно на чужой двор, он совершает действие вполне невинное, отвечающее требованиям его личных жизненных удобств, — и вот теперь находятся люди, которые утверждают, что он это сделал с целью подсматривать за действиями своего соседа и предавать их осмеянию. Не грустно ли, что в нашем обществе существует такое недоверие к своим членам».

«Серьезный любовник», несмотря на молодые лета, почти всегда женат; чрезмерная чувствительность рано заставляет его решиться на этот важный шаг, приковывающий его к семейной жизни. Жена обожает его, она посещает суд в дни его защит и в то же время ведет домашний расход. Вследствие этого у них множество детей, в квартире пахнет пеленками и кухней. Относительно вознаграждения «серьезный любовник» весьма разборчив, или, говоря прямее, высказывает вкус к большим суммам преимущественно перед малыми. Один клиент на днях сказал мне: «Эти чувствительные — они шкуру сдерут». Да впрочем, оно и понятно. Только чувствительный человек может понимать, насколько чувствительно для клиента его дело, и, следовательно, только он может до тонкости определить, до какой суммы вознаграждения можно в данном случае дойти. Я знал одного «первого чувствительного любовника», который вел дело колбасника и, кроме вознаграждения, полученного единовременно, выговорил себе по смерть по окороку ветчины еженедельно. Представь же себе, что практика у этого человека разнообразна, что он ведет дела бакалейщиков, виноторговцев, мясников, зеленных торговцев, — ведь этак он всю провизию будет иметь даром.

Разновидность «серьезного любовника» представляет адвокат «легкомысленный». Он столь же чувствителен, но главная характеристическая черта его деятельности — это беззаветная отвага. Когда он говорит защитительную речь, то кажется, как будто некто единолично собрался взять приступом крепость и вот-вот через минуту от него останется только мокренько. В гражданских делах «легкомысленный» ничего не смыслит и потому является только в самых сложных процессах, и то во второй паре; в уголовных делах он непременно достигает отягощения участи обвиняемого.

«Jeune premier[462]Первый любовник.-весельчак» — прежде всего добрый малый и отличный товарищ. Он схватывает дело быстро и, по большей части, является на защиту не приготовившись. Адвокатская практика выработала известные ораторские рамки, которые стоит только наполнить, чтобы вышла блестящая речь. Затем, ежели есть у человека способность схватить на лету суть дела, если он обладает известным brio[463]блеском., и ежели при этом умеет кстати вставить какую-нибудь неожиданность — успех его обеспечен. Комический «jeune premier» — это человек способный по преимуществу. Он не плоше «комика» умеет утешить судью, но в то же время, если понадобится, сумеет вызвать и слезы не хуже своего собрата, серьезного «jeune premier». Речь его можно уподобить водопаду, искрящемуся на солнце. Слова вылетают быстро, почти вытесняя друг друга. Внимание не успевает следить за ним: это каскад, это молния. Тут всё: и идиллия, и негодование, и незримые слезы сквозь видимый миру смех^*. И в конце — непременно какая-нибудь pointe[464]острота., которая и решает дело. Ему не нужно даже быть au courant du sujet[465]в курсе дела. — нужно только кой-что уловить, какую-нибудь неловкую фразу своего противника и на этой неловкой фразе построить целый фейерверк. Иногда он даже позволяет себе маленький каприз: совершенно игнорировать своего противника или отнестись к нему как к прохожему, зашедшему в суд ради праздного любопытства. «Благородных отцов» это ужасно обижает. Будучи пустословами по природе, они требуют, чтобы противник с должным уважением смаковал их словесную канитель, и ежели и допускают, что с ними можно не согласиться, то не потому, что они были неправы, а потому, что противная сторона получила известное вознаграждение за то, чтобы не соглашаться. И вдруг не только никакого возражения, но даже — ни единого слова. Комический «jeune premier» всегда имеет такую большую практику, что ему некогда заниматься конкурентом. Он слишком молод, чтобы думать об украшении конкурсной массы фальшивыми векселями, да и без того всегда имеет массу денег, которыми и распоряжается как настоящий grand seigneur[466]большой барин.. Камелии расцветают при его виде, швейцары ресторанов бросаются опрометью, чтобы отворить дверцы его кареты, в цирке и в «Буффе»^* он отдает шубу первому встречному сторожу, не нуждаясь ни в каком номерочке. Одним словом, это почти что кавалергард.

Когда он остепенится, то из него выйдет адвокат «libre penseur», то есть человек, не имеющий никаких предрассудков. Главная отличительная черта этой группы — вкус к изящному. Роскошная квартира, экипажи от Нэллиса, кровные лошади, тонкие обеды, лучшие сигары и вина, ложа в опере и у французов и, наконец, прелестная жена, une femme à se lécher les doigts[467]женщина — пальчики оближешь. — вот обстановка, в которой живет «libre penseur». Сохраняя приемы, близкие «jeune premier-весельчака», он отличается от него лишь семейной обстановкой и той предусмотрительностью, которая вытекает из этой обстановки и не позволяет уже пренебрегать конкурсами».

. . . . . .

Приятное семейство^*

(К вопросу о «Благонамеренных речах»)

Никогда я не проводил время так приятно, как в П***. Приехавши с поручением дознать под рукой, где скрывается источник пагубных, потрясших Западную Европу идей, распространение которых с особенною силой действовало между воспитанниками местной гимназии, я целый месяц провел в этом городе — и так-таки ничего и не узнал. Хотя впоследствии оказалось, что, собственно говоря, и узнавать было нечего, потому что П — ская гимназия, по ошибке писца, была названа вместо К — ской (где распространение идей действительно было организовано в самых обширных размерах), тем не менее полагаю, что я все-таки хоть что-нибудь успел бы узнать, если б исследование мое производилось не в П***, а в другом каком-нибудь городе. Но здесь, с первой минуты приезда до последней минуты отъезда, я был пленником всевозможных развлечений, которые буквально не давали мне опомниться. Я с утра до вечера чувствовал себя как бы охваченным сплошным праздником, который утром принимал меня из рук Морфея и поздней ночью вновь сдавал меня Морфею на руки, упитанного, слегка отуманенного и сладостно измученного…

В то время город П*** стоял в стороне от бойких путей сообщения и был сплошь населен отставными корнетами, между которыми выдавался только один почтенный отставной генерал, почти во всех корнетских семействах имевший крестников, которых в шутку называли его детьми. Но отдаленность города еще более способствовала его одушевлению. В столицы ездить и лень, и незачем, так как еще во время состояния в звании юнкера всякий корнет уже выпил до дна всю чашу столичных удовольствий. Поэтому корнеты из целой губернии устремлялись в П*** и здесь, в родном городе, среди домашних пенатов, старались веселиться так, как умеют веселиться только корнеты. Как люди образованные, все эти господа держали прекраснейших поваров и выписывали вина прямо от Рауля и от Депре́, а консервы от Елисеева^*. Родовые и благоприобретенные имения доставляли откормленных индеек, телят, поросят и другую живность, для прочей же провизии дух времени выработал целую касту купцов, поставлявших сочные ростбифы, отборнейшую дичь и совершенно животрепещущую рыбу, хотя река, на которой стоит П***, изобиловала только гольцами и пискарями. Каждый день, в пяти-шести местах, званый обед, и везде что-нибудь необыкновенное, грандиозное, о чем ни Борелям, ни Дюссо и во сне не снилось^*. Один щеголяет стерляжьей ухой, в которой плавают налимьи печенки; другой поражает двухпудовым осетром, привезенным на почтовых из С***^*; третий подает телятину, в которой все мясные волокна поросли нежным жиром; четвертый предлагает поросенка, который только что не говорит. Я никогда не забуду судака под провансалем, который однажды подали к закуске у корнета Загибалова, — это было что-то такое до того тающее, изящное, радующее и вкус, и обоняние, и зрение, что я невольно подумал: «Если б это блюдо поставили передо мной и потребовали во имя его, чтоб я отказался от отечества, то я, конечно, не отказался бы — saperlotte![468]черт возьми! но в то же время, наверное, сказал бы себе: an, tu es donc blen douce, chère patrie, pour être préféré à ce délicieux ragoût!»[469]ах, сколь же ты сладостно, дорогое отечество, если тебя предпочитают этому прелестному кушанью! В другой раз, в доме корнета Голопятова, мне подали ростбиф… ну, такой ростбиф, что я инстинктивно поцеловал кусок, прежде чем положить его на тарелку!

На первых порах этот день, весь посвященный еде, кажется невероятным. Я сам не прочь поесть и, благодаря получаемому содержанию и участию в некоторых промышленных предприятиях, могу выполнить это весьма удовлетворительно, тем не менее просто в голову как-то не приходит каждую минуту прозревать, какая еда предстоит в следующую минуту. В П*** вас сразу ошибает запах еды, и вы делаетесь невольно поборником какой-то особенной религии, которую можно назвать религией еды. Но когда корнет Шилохвостов расскажет вам, что он налима, предназначенного для ухи, предварительно сечет, дабы печень его от огорчения увеличилась, что он индейке, предназначенной для жаркого, предварительно зашивает проход, дабы возбудить в ней нестерпимую жажду, которая тут же и удовлетворяется цельным молоком, и когда он и этого страдальца-налима и эту страдалицу-индейку подает вам за обедом — клянусь, вы не выдержите и скажете: «Мамон, я твой! я твой — навсегда!»

Но естественно, что при такой изобильной еде корнеты скоро отяжелевают, и это не может не иметь влияния на их отношения к дамам. Отношения эти самые спокойные, так сказать, сонные. В глазах отяжелевшего корнета жена есть одно из удобств, особенно ценное в том отношении, что она привлекает к дому более или менее разнообразное общество. Корнет не может обойтись без общества, потому что для него немыслимо есть в одиночку. И не беседа его прельщает, не желание оживить еду каким бы то ни было разговором, в котором он сам может принять участие. Нет, он сидит за столом и в большей части случаев только сопит и хлопает глазами в какой-то полудремоте. Но его радует, что около него тоже некто сидит, жует и постепенно отяжелевает, что никто ни единого порока не находит в его поросенке и что при взгляде на осетра из всех утроб, наверное, вырвется тихое одобрительное ржание. Это единственная форма общежития, которую он ценит. Он тем счастливее, чем больше видит кругом себя жующих и поглощающих, и если жена его служит магнитом, привлекающим в дом лишнее число ртов, если она, сверх того, умеет устроить вокруг мужа какое-то подобие партии, могущей доставить почетную должность на выборах, то этого одного для него вполне достаточно, и вне этой сферы жена его интересует очень мало.

Для нас, приезжих из столиц, для чиновников, разъезжающих по делам службы, для корнетских сынков, наезжающих в побывку, и вообще для всех тех, которые не успели еще въесться, — это общекорнетское отяжеленне — истинная находка. Находка это также и для тех местных молодых чиновников, которые умеют поставить себя в пределы двух-трех блюд из числа предлагаемых шести-семи. Все эти люди могут смело рассчитывать на корнетское отяжеление и очень приятно проводить время, не опасаясь, чтоб кто-нибудь обеспокоил их.

Жизнь в П*** какая-то непрерывная, полухмельная масленица, в которой все перемешалось, в которой никто не может отдать себе отчета, почему он опочил тут, а не в другом месте. Приезжего ловят, холят, вводят во все тайны.

Есть особливые отставные корнеты, которые позабыли жениться и которым делать уже совсем нечего. Изловив приезжего, они с утра до вечера возят его из дома в дом и по дороге рассказывают подноготную каждого дома. Вы еще не представлены хозяйке дома, а уж знаете и ее, и ее законного корнета, всё во всех подробностях. Корнет неизменно любит поврать, корнет неизменно любит изумить вас гостеприимством. Это очень удобно, потому что, едва успевши отрекомендоваться хозяйке, вы уже начинаете врать и чувствуете, что здесь собственно ничего другого и не остается, как врать, врать и врать. Анекдоты самого скандального свойства не только припоминаются, но даже рождаются тут, на месте. Все это видело виды, все это знает, как оценить соль анекдота, все это чувствует себя в своей тарелке. От корнетши вы переходите на половину корнета и, узнав от него, в каком полку он служил, можете быть уверены, что уже навсегда застрахованы от разговоров с ним. На будущее время он будет молча подавать вам руку, или, указывая на стол, покрытый закусками, скажет: «милости просим!» — и затем, завесив себе салфеткою грудь, уставит глаза в тарелку.

П — ские дамы прелестны. Они немножко полны, но настолько, что эта полнота никогда не переходит в расплывчатость. Они кокетливы, но настолько, чтобы никогда окончательно не лишить человека надежды. Они любят поврать, но настолько, что никогда не теряют чувства собственного достоинства перед les domestiques[470]челядью.. Более мягких, приятных нравов нельзя желать.

Благонамеренная повесть. Вступление^*

Среди массы «Благонамеренных речей» странно было бы не встретить благонамеренной повести. Благонамеренные речи далеко не исчерпывают всего благонамеренного миросозерцания: существует еще целая область благонамеренного искусства, которую также необходимо исследовать, чтобы картина была вполне ясна.

Я не могу сказать ничего решительного насчет того, каким образом выражается благонамеренность в живописи, ваянии, музыке и т. д. Я не компетентный судья в этом случае. Думаю, однако ж, что, например, такого рода деятельности, которой образцы представляют художники Тютрюмов и Микешин, может быть беспрепятственно усвоено название благонамеренной^*. И еще думаю, что такие романсы, как, например: «Ach, mein lieber Augustin»[471]«Ах, мой милый Августин»., «Ah! vous dirai-je, maman»[472]«Ах! скажу ли вам, мамаша»., «J’ai du bon tabac dans ma tabatière»[473]«У меня славный табак в табакерке»., — тоже без неудобства могут быть названы вполне благонамеренными, и не только по содержанию текста, но и по самому сочетанию звуков. Но нигде, в области искусства, благонамеренность не может себе найти более полного и вразумительного выражения, как в искусстве словесном, и, по преимуществу, в высшей его форме — повести.

Главное удобство повести заключается в том, что она не имеет дела до отвлеченных идей, а прямо вводит читателя в мир живых образов, поступков и действий. Каковы стремления этих живых образов? каково содержание их поступков и действий? На вопросы эти романические традиции отвечают совершенно определенно одним словом: любовь. Любовь — это чувство человеческое по преимуществу. Человек может оставаться чуждым проявлениям разума, фантазии, вкуса и т. д., но он не может не ощущать на себе подавляющего действа любви. Это чувство интернациональное, всесословное. Это нейтральная почва, на которой подают друг другу руку и дикий абориген Патагонии, и цивилизованный берлинский улан, и первой гильдии купец, и мещанин. Всех, кроме менял, призывает она к приятнейшему провождению времени, всем внушает мысль о бессмертии души и о том, что человек рожден «для звуков сладких и молитв»^*. Что же мудреного, что повесть, имеющая своим предметом исключительно человека, посвятила всю себя толкованию того чувства, которое составляет преобладающую стихию его жизни.

Таковы чистые, здоровые традиции, на почве которых обязывается держаться повесть, ежели не хочет изменить самой себе, своей задаче. Но, к сожалению, я должен сознаться, что повествовательная литература последнего времени очень значительно в этом отношении замутилась.

Современные повествователи, за очень малыми исключениями, совершенно извратили первоначальный, чистый тип повести привлечением в нее разных примесей, которые не только ослабляют, но отчасти даже совсем прекращают любви действо. Конечно, я не знаю покуда ни одного романиста, который вполне отрешился бы от так называемой любовной интриги, но одно то, что интрига эта без нужды и самым неприятным образом замедляется совершенно неклеющимися с нею экскурсиями в область философских умозрений, административных игр и т. д., — одно это уже составляет ересь, к которой благонамеренный читатель должен отнестись с недоумением. Некоторые писатели, например, ищут заинтересовать читателя описанием борьбы консервативных идей с сюбверсивными; другие — от благоухающих сцен любви внезапно переходят к изложению административных мер по взиманию недоимок; третьи, наконец, ухитряются сочетать любовь с сыроварением, да сверх того, тут же приплетают артельное начало и вопрос о допущении женщин к слушанию медицинских курсов.^*

Мне кажется, что корень этого зла кроется в современной действительности. Современный человек сделался серьезен, озлоблен и, по правде сказать, даже скучноват. Прежней внутренней цельности, прежнего исключительного стремления к процессам питания и любви — нет и в помине. Современный человек не любит, а под видом любви разрабатывает женский вопрос. Но даже и этому последнему он отдает себя не вполне, а поминутно от него отрывается ради иных занятий. Так, одни занимаются распространением сюбверсивных идей, а другие — пресечением их. Проходят месяцы, годы, десятки лет, не давая никакого питания любовному светочу и в то же время нимало не содействуя торжеству консервативных идей над сюбверсивными. И где все это происходит? — в той самой интеллигентной среде, которая так еще недавно, по всей справедливости, считала любовное дело своей специяльностью! Что же сказать о прочих, менее интеллигентных сословиях, как, например, о сословии земледельческом? Зимой ему предстоят отхожие промыслы, летом — пахота, молотьба, косьба, бороньба; наконец, во всякое время, то есть и зимой и летом, — заботы об уплате недоимок. Какую роль может играть здесь любовный вопрос? Какое средство, при подобной обстановке, провести поэму любви через все фазисы, начиная с томного анданте, переходя в бурное аллегро и кончая сладостным адажио, в котором и небо, и земля, и все стихии разом сливаются в один высокоторжественный, полный небесных гармоний аккорд?

Очевидно, что для современного человека процесс любви и отношения, которые из него вытекают, уже не представляют достаточного разнообразия. Очевидно, что даже великолепные описания природы, этой обязательной свидетельницы всех любовных излияний, не могут придать живости и сочности тощему содержанию этих последних. Очевидно, что даже самый центр тяготения любовного дела должен быть перенесен в какой-нибудь более подходящий мир, нежели мир человеческих отношений…

Все это очевидно, ясно и справедливо — и в то же время в высшей степени прискорбно. «Почему же прискорбно?» — спросит меня читатель. А потому, что прискорбно, — и всё тут. Заставьте философа-физиолога препираться с философом-спиритуалистом, заставьте первого доказывать последнему, что и т. д. — что из этого выйдет? — А то, что спиритуалист выслушает физиолога и скажет: «Все это совершенно справедливо и очевидно — и все-таки я не перестану повторять, что нечто есть !»^* Так точно и в настоящем случае: правда, что в человеческом обществе любовь приходит в умаление, правда, что при современных условиях развития человека это не может и быть иначе, правда, наконец, и то, что ощутительного вреда от этого нет, — и все-таки это прискорбно!

Да, прискорбно, что уже не видится тех порывов, тех восторженных движений души, которые заставляли человека забираться в ночное время в сады и парки, перелезать через заборы и изгороди, выскакивать из окошек, дрожать по целым часам на холоде и дожде, обжигать руки в крапиве, словом, производить тысячи мучительных операций — для чего? — для того только, чтоб иметь несколько минут сладостного разговора с любимой женщиной, при трепетном мерцании луны, среди задумчиво рокочущих старых лип, а иногда (ежели любящие не боятся простуды) и на берегу заглохшего, тихо дремлющего пруда. Что за ощущения испытывались среди этой чарующей обстановки! Шелест, вздохи, полуслова…

И ни одного глагола на целых двенадцать строк! И поцелуи, поцелуи, поцелуи — без конца! Он сорвал ветку сирени, всю покрытую сверкающими каплями росы, и брызнул ею в ее лицо… «Возьми меня!» — прошептала она , склоняясь, словно подрезанный цветок, на его плечо…

Куда все это девалось?!

И не потому только прискорбно, что нет больше подвигов любви, но и потому, что повесть, допустив вторжение элементов политических и социяльных, любовь же поставив на задний план, совершенно утратила свою прежнюю благонамеренность. Социяльно-политический элемент вреден сам по себе, хотя бы он был окутан несомненно радужными консервативными красками. Пускай романист посвятил весь свой талант торжеству благонамеренных идей, все-таки он достигнет своей цели не иначе, как указав и оборотную сторону медали, то есть изложив и сюбверсивные идеи и сопоставив их с благонамеренными. Но как только он сделает это, так сейчас же хоть частичка этих идей непременно пристанет к нему самому. Ибо ежели он действительный художник, а не заурядный суздальский богомаз, то он даже в наиболее сюбверсивном субъекте непременно отыщет такую общечеловеческую область, плевать в которую положительно неудобно. Но этого мало: необходимость сопоставлений и изложений фаталистически приведет и к другому неожиданному результату. Увы! в массе читателей непременно всегда найдется такой прозорливец, который очень ловко сумеет разобраться среди хаоса плевков и изложений, который плевки выбросит в лохань, а изложения комментирует и распространит. Что́ будет тогда? Что́ станется со всей этой хитро нагроможденной массой благонамеренных инсинуаций?

Да, любовь именно тем и хороша, что все в ней благонамеренно и политически благонадежно. Это единственное чувство, которое не терпит превратных толкований. Даже питание — и то может навести на мысль: отчего у одних изобилие, а у других скудость. Одна любовь исключает все другого рода помыслы, все, что сеет между людьми рознь, что заставляет их ненавидеть друг друга. Любовь — это воплощенная благонамеренность, это оплот, к которому ни один квартальный надзиратель не смеет отнестись иначе, как с почтением и приложив руку к козырьку. И я положительно признаю фальшивою и недальновидною ту политику, которая стесняет г-жу Филиппо в разъяснении «L’amour — ce n’est que ça»^*[474]«Любовь — это только это». и приглашает г-жу Бланш Гандон^* к мировому судье за какие-то жесты, смысл которых означает лишь торжество любовного начала и, следовательно, не заключает в себе ни малейшего политически неблагонадежного элемента.

Правда, что и любовь иногда сеет раздоры, бывающие источником кровавых столкновений. Недаром старинная басня говорит:

Но, во-первых, внутренней политике нет дела до этих столкновений. А во-вторых, подобные столкновения не только не разрывают цельности повествования, но, напротив того, составляют такие кульминантные точки, около которых сосредоточиваются все лучи драмы и делают еще более яркими. Ведь «курица» во всяком случае свое возьмет, и ежели бы ход драмы временно и усложнился некоторыми столкновениями, то конец ее все-таки приведет к прямому или косвенному освящению принципа любви. Где бы ни последовало разрешение: в уединении ли пустыни (трагедия), в сельце ли Отрадном, на берегу заглохшего пруда (легальная комедия), или, наконец, в Зимнем саду г. Егарева (фарс), — смысл его будет один: торжество «курицы». Если б даже эта последняя и не воспользовалась плодами торжества, но личная ее неудача ни в каком случае не нанесет ущерба принципу. Напротив того, последний получит еще больше лучезарности, пройдя сквозь горнило любовных неудач и любовных ошельмований.

Все изложенное выше заставило меня взяться за перо, чтобы восстановить тот наивно-рыцарский характер, который составляет отличительную черту истинно благонамеренной повести.

Но я знаю, что было бы совершенно бесполезно обращаться за повествовательным материалом к современному человеку. Он дрябл и изношен, он столь же мало способен к перенесению подвигов любви, сколько мудр и изворотлив в устройстве акционерных обществ и других предприятий, направленных к всеобщему надуванию. Нынче даже едва выпущенный из корпуса фендрик — и тот не рискнет перелезть через изгородь или выпрыгнуть из окошка в крапиву, а норовит, как бы в cabinet particulier[476]в отдельном кабинете., посреди тепла и света, сложить тяготеющее над ним бремя любви. Что может дать подобный расслабленный организм? Какие перипетии могут представить его теплая шуба и калоши, в которых он отправляется на любовное свидание, сперва на угол Вознесенской и Мещанской^*, а потом в Зимний сад г. Егарева?^*

Нет, не человек представляет современный центр любовного тяготения, а так называемый низший организм, который один сохранил любовную отвагу во всей ее полноте и беззаветности. И не cabinets particuliers представляют собой современную арену любви, а скотный двор, птичник, пастбище, водопой. Там развертывается действительная, здоровая любовная драма, там, перед лицом всей природы, раздается немолчный гимн оплодотворению и любви. Мои герои живут между собою мирно, не занимаются ни консервативными, ни сюбверсивными идеями, никого не травят, ничего не пресекают. Правда, по временам им бывает скучно, и, может быть, от скуки они не хуже других могли бы заняться устройством гастрономических обедов, определениями, увольнениями и даже обложением друг друга сборами, но вот в ту минуту, когда скука, по-видимому, начинает уже одолевать, —

и начинается драма…

Оговорившись таким образом, я прошу читателя не удивляться тому, что предлагаемая ему повесть носит следующее не вполне освященное ходячими эстетическими теориями, но, в сущности, совершенно подходящее заглавие:

МОИ ЛЮБОВНЫЕ РАДОСТИ И ЛЮБОВНЫЕ

СТРАДАНИЯ

Из записок солощего быка ^*

I

Я деревенский бык. «Бык» — это звание или, лучше сказать, — сельская должность. В иерархии должностей он стоит несколько ниже сельского старосты, но несравненно выше сотского. Он пользуется известным почетом, чему служит доказательством то, что он получает содержание от всего деревенского общества, а квартиру имеет по отводу, наравне с квартирующими войсками. Занятия «быка» не разнообразны, но сопровождаются некоторыми выгодами, которые, до известной степени, умеряют это однообразие. Во-первых, «бык» большую часть года находится лицом к лицу с природой, что доставляет ему множество истинно поэтических минут. Во-вторых, крестьяне, понимая, что благополучие «быка» тесно связано с благополучием всего крестьянского стада, кормят его самым отборным хлебным ухвостьем, какое, быть может, во всей деревне употребляют в пищу лишь староста да кабатчик.

Предки мои были «быками» исстари. Дед мой рассказывал, что его прадед помнил еще моздокские степи. Вот откуда мы родом. Судя по рассказам, мой пращур был прекрасный, рослый бычина, который, по достижении десяти лет (роковой возраст для должностного быка!), едва не сделался жертвою своекорыстия прасола, уже предназначившего его к производству в волы. К счастию, в это время мимо стада, в котором он пасся, проезжала вдова-помещица и была поражена статьями моего пращура. Немедленно была совершена сделка, вследствие которой он был переведен в сельцо Отрадное Воронежской губернии. Там его усилиями было немедленно сформировано стадо в сто голов, а года через три один из его сыновей на Лебедянской сельскохозяйственной выставке удостоился получить большую серебряную медаль с надписью «за полезное»^*.

Очень возможно, что мои дяди и внучатные братья и поднесь фигурируют с честью на сельскохозяйственных выставках, но что касается до того фамильного отпрыска, от которого я происхожу непосредственно, то слава его очень скоро померкла. Родной мой дед помнит себя уже в Смоленской губернии, в звании деревенского быка. В этой бесхлебной местности он в самом непродолжительном времени до того спал с тела, что никто уже не называл его иначе, как «простым русским быком», и с тех пор эта странная кличка осталась за нами навсегда.

Что касается до моего отца, то это был мученик в полном смысле этого слова. Неурожаи и недоимки преследовали его во всю жизнь. Во-первых, он был зачат в голодный год, когда моя бабка не знала другого корма, кроме гнилой соломы с крыш. Затем, когда он пришел в законный возраст и был определен к должности, последовало упразднение крепостного права, первым плодом которого было накопление недоимки. За недоимку отец мой был продан в другое сельское общество, оттуда, за недоимку же, — в третье и т. д. Одним словом, в сопровождении недоимки, он исходил всю Смоленскую и часть Калужской губернии, покуда наконец судьба не привела его в Ливенский уезд, в Опалихинское деревенское общество. Тут-то я и увидел свет.

Отец мой был робкий бык и совершенный демократ по убеждениям. Пастух не любил его за это, и часто я видел его с исполосованными кнутом боками. Но что всего страннее, крестьяне, которых он так любил и нуждам которых так сочувствовал, не только не понимали его демократических стремлений, но даже поощряли пастуха криками: «Накаливай его! шибче! валяй вовсю!»

II

На мое счастье, я родился во дворе довольно зажиточного крестьянина, который кормил меня хорошо, потому что имел на меня вилы. А именно: он рассчитывал, что, со временем, с выгодой уступит меня обществу, когда должность деревенского быка сделается вакантною.

Воспитание я получил домашнее, то есть не классическое и не реальное.^* Но был один момент, когда я сильно опасался, что меня засадят за латинские глаголы, так как на этом сильно настаивал стоявший в нашей деревне с ротой капитан Балаболкин.

Это был очень жалкий человек, который под именем классицизма разумел не столько классическую древность, сколько всякого рода паскудства. Кажется, он не знал ни одного древнего языка, но, взамен того, имел довольно верные сведения об афинских вечерах, которые почерпал из романа «Жертва вечерняя»^*. Он по целым дням читал этот роман: сидит, бывало, да облизывается, перечитывая одну и ту же страницу сряду по десяти раз. Не понимаю даже, когда он находил время для ротных учений! Царство домашних животных и птиц пользовалось особенным его расположением. Он любил смотреть на быков и жеребцов, любил подстерегать птиц и даже посещал тетеревиные токовища. И называл это классицизмом и античностью.

Хозяин мой, однако ж, не поддался настояниям Балаболкина. Это был один из тех разумных мужиков, которые твердым опытом убедились, что в жизни гораздо легче прожить без наук, нежели с науками.

— Никакой ему науки не надобно! — говорил он про меня, — придет его время — он и без складов читать начнет. Потому, наука у него — природная!

Только благодаря этой твердости, я избавился от «Жертвы вечерней» и не растратил безвременно своих сил.

Мне было с небольшим два года, когда мой отец умер. В последнее время его всё били палками, думая хотя этим способом пробудить в нем чувство собственного достоинства; но добились только того, что он потерял жвачку. Тогда все взоры с надеждою устремились на меня.

Я был невелик ростом, но молод и проворен.

Я помню, это было прелестное, солнечное весеннее утро. Уже три недели стадо гоняли в поле без быка; оно ходило как сонное, не наедаясь, а только оглашая окрестность призывным мычанием. Казалось, над стадом повисла одна из тех весенних грез, которые так любит описывать поэт Фет. Коровы, облитые лучами веселого солнца, поголовно лежали на пару, зажмурив глаза и задумчиво жуя жвачку. То был не сон и не бдение. Не сон, — потому что по стаду, не перемежаясь, из конца в конец проносилось томное мычание. Не бдение, — потому что стадо представлялось словно застывшим под игом трепетного ожидания.

Хозяин вошел ко мне в хлев, обмотал мою шею обрывком веревки и вывел меня на улицу. Крестьянская сходка была в полном сборе; бабы стояли у ворот и выглядывали из окон своих изб. Несколько поодаль беспокойно расхаживал Балаболкин, для которого отсутствие быка в стаде представляло несносное лишение.

Начали осматривать меня; одни одобряли, говоря, что я настоящий русский, простой бык; другие сомневались. Я рыл копытами землю, уставлялся рогами и взмахивал хвостом, из всех сил стараясь показать, что, не хуже любого адвоката, поступлю по точному смыслу доверенности. Но мужики галдели, ругались и предлагали моему хозяину такие условия, от которых мне самому становилось неловко.

Прошел целый мучительный час. Наконец бабы не выдержали и сбежались к месту сходки.

— Вы тут галдите, — говорили они, — а коровы без быка ходят!

Тут же, кстати, кто-то напомнил, что день праздничный п не худо бы выпить. Хозяин мой горячо ухватился за эту мысль и предложил ведро водки. Тогда все закричали, засуетились, и я, пользуясь суматохой, вырвал из рук хозяина веревку и стремглав понесся в поле…

Я скакал так, что только копыта мои сверкали. Дух у меня занимало, глаза налились кровью, ноздри раздулись, шея сама собой выгнулась…

Следом за мной во все лопатки бежал Балаболкин.

При нашем появлении все стадо вдруг, как бы по манию волшебства, поднялось на ноги и оглушительно звонко заревело.

— И кто же бы мог подумать! нахал Балаболкин приписал этот внезапный порыв себе, своему появлению!

III