Онлайн чтение книги Том 1. Стихотворения
Стихотворения 1912–1917

Вдали темно и чащи строги.

Под красной мачтой, под сосной

Стою и медлю — на пороге

В мир позабытый, но родной.

Достойны ль мы своих наследий?

Мне будет слишком жутко там,

Где тропы рысей и медведей

Уводят к сказочным тропам,

Где зернь краснеет на калине,

Где гниль покрыта ржавым мхом

И ягоды туманно-сини

На можжевельнике сухом.

— Ночь, сынок, непроглядная,

А дорога глуха…

— Троеперого знахарю

Я отнес петуха.

— Лес, дремучий, разбойничий,

Темен с давних времен…

— Нож булатный за пазухой

Горячо наточен!

— Реки быстры и холодны,

Перевозчики спят…

— За рекой ветер высушит

Мой нехитрый наряд!

— А когда же мне, дитятко,

Ко двору тебя ждать?

— Уж давай мы как следует

Попрощаемся, мать!

«Лицом к туманной зыби хороните

На берегу песчаном мертвецов…»

— Плывем в туман. Над мачтою, в зените —

Туманный лик… Чей это слабый зов?

«Мы дышим ночью, морем и туманом,

Нам хорошо в его сыром пару…»

— А! На холме, пустынном и песчаном,

Полночный вихрь проносится в бору!

«Мы ль не любили зыбь и наши юмы?

Мы ль не крепили в бурю паруса?»

— В туман холодный, медленный, угрюмый,

Скрывается песчаная коса.

Ночь зимняя мутна и холодна,

Как мертвая, стоит в выси луна.

Из радужного бледного кольца

Глядит она на след мой у крыльца,

На тень мою, на молчаливый дом

И на кустарник в инее густом.

Еще блестит оконное стекло,

Но волчьей мглой поля заволокло,

На севере огни полночных звезд

Горят из мглы, как из пушистых гнезд.

Снег меж кустов, туманно-голубой,

Осыпан жесткой серою крупой.

Таинственным дыханием гоним,

Туман плывет, — и я мешаюсь с ним.

И меркнет тень, и двинулась луна,

В свой бледный свет, как в дым, погружена,

И кажется, вот-вот и я пойму

Незримое — идущее в дыму

От тех земель, от тех предвечных стран,

Где гробовой чернеет океан,

Где, наступив на ледяную Ось,

Превыше звезд восстал Великий Лось —

И отражают бледные снега

Стоцветные горящие рога.

Глаза козюли, медленно ползущей

К своей норе ночною сонной пущей,

Горят, как угли. Сумрачная мгла

Стоит в кустах — и вот она зажгла

Два ночника, что зажигать дано ей

Лишь девять раз, и под колючей хвоей

Влачит свой жгут так тихо, что сова,

Плывя за ней, следит едва-едва

Шуршанье мхов. А ночь темна в июле,

А враг везде — и страшен он козюле

В ночном бору, где смолк обычный шум:

Она сосредоточила весь ум,

Всю силу зла в своем горящем взгляде,

И даже их, ежей, идущих сзади,

Пугает яд, когда она в пути

Помедлит, чтоб преграду обойти,

Головку приподымет, водит жалом

Над мухомором, сморщенным и алым,

Глядит на пни, торчащие из ям,

И светит полусонным муравьям.

На пути из Назарета

Встретил я святую деву.

Каменистая синела

Самария вкруг меня,

Каменистая долина

Шла по ней, а по долине

Семенил ушастый ослик

Меж посевов ячменя.

Тот, кто гнал его, был в пыльном

И заплатанном кунбазе,

Стар, с блестящими глазами,

Сизо-черен и курчав.

Он, босой и легконогий,

За хвостом его поджатым

Гнался с палкою, виляя

От колючек сорных трав.

А на нем, на этом дробном,

Убегавшем мелкой рысью

Сером ослике, сидела

Мать с ребенком на руках:

Как спокойно поднялися

Аравийские ресницы

Над глубоким теплым мраком,

Что сиял в ее очах!

Поклонялся я, Мария,

Красоте твоей небесной

В странах франков, в их капеллах,

Полных золота, огней,

В полумраке величавом

Древних рыцарских соборов,

В полумгле стоцветных окон

Сакристий и алтарей.

Там, под плитами, почиют

Короли, святые, папы,

Имена их полустерты

И в забвении дела.

Там твой сын, главой поникший,

Темный ликом, в муках крестных.

Ты же — в юности нетленной:

Ты, и скорбная, светла.

Золотой венец и ризы

Белоснежные — я всюду

Их встречал с восторгом тайным:

При дорогах, на полях,

Над бурунами морскими,

В шуме волн и криках чаек,

В темных каменных пещерах

И на старых кораблях.

Корабли во мраке, в бурях

Лишь тобой одной хранимы.

Ты — Звезда морей: со скрипом

Зарываясь в пене их

И огни свои качая,

Мачты стойко держат парус,

Ибо кормчему незримо

Светит свет очей твоих.

Над безумием бурунов

В ясный день, в дыму прибоя,

Ты цветешь цветами радуг,

Ночью, в черных пастях гор,

Озаренная лампадой,

Ты, как лилия, белеешь,

Благодатно и смиренно

Преклонив на четки взор.

И к стопам твоим пречистым,

На алтарь твой в бедной нише

При дорогах меж садами,

Всяк свой дар приносим мы:

Сирота-служанка — ленту,

Обрученная — свой перстень,

Мать — свои святые слезы,

Запоньяр — свои псалмы.

Человечество, венчая

Властью божеской тиранов,

Обагряя руки кровью

В жажде злата и раба,

И само еще не знает,

Что оно иного жаждет,

Что еще раз к Назарету

Приведет его судьба!

Монастыри в предгориях глухих,

Наследие разбойников морских,

Обители забытые, пустые —

Моя душа жила когда-то в них:

Люблю, люблю вас, келий простые,

Дворы в стенах тяжелых и нагих,

Валы и рвы, от плесени седые,

Под башнями кустарники густые

И глыбы скользких пепельных камней,

Загромоздивших скаты побережий,

Где сквозь маслины кажется синей

Вода у скал, где крепко треплет свежий,

Соленый ветер листьями маслин

И на ветру благоухает тмин!

«Дай мне звезду, — твердит ребенок сонный, —

Дай, мамочка…» Она, обняв его,

Сидит с ним на балконе, на ступеньках,

Ведущих в сад. А сад, степной, глухой,

Идет, темнея, в сумрак летней ночи,

По скату к балке. В небе, на востоке,

Краснеет одинокая звезда.

«Дай, мамочка…» Она с улыбкой нежной

Глядит в худое личико: «Что, милый?»

«Вон ту звезду…» — «А для чего?» — «Играть…»

Лепечут листья сада. Тонким свистом

Сурки в степи скликаются. Ребенок

Спит на колене матери. И мать,

Обняв его, вздохнув счастливым вздохом,

Глядит большими грустными глазами

На тихую далекую звезду.

Прекрасна ты, душа людская! Небу,

Бездонному, спокойному, ночному,

Мерцанью звезд подобна ты порой!

Едет стрелок в зеленые луга,

В тех ли лугах осока да куга,

В тех ли лугах все чемёр да цветы,

Вешней водою низы налиты.

— Белый Олень, Золотые Рога!

Ты не топчи заливные луга.

Прянул Олень, увидавши стрелка,

Конь богатырский шатнулся слегка,

Плеткой стрелок по Оленю стебнул,

Крепкой рукой самострел натянул,

Да опустилась на гриву рука:

Белый Олень, погубил ты стрелка!

— Ты не стебай, не стреляй, молодец,

Примешь ты скоро заветный венец,

В некое время сгожусь я тебе,

С луга к веселой приду я избе:

Тут и забавам стрелецким конец —

Будешь ты дома сидеть, молодец.

Стану, Олень, на дворе я с утра,

Златом рогов освечу полдвора.

Сладким вином поезжан напою,

Всех особливей невесту твою:

Чтоб не мочила слезами лица,

Чтоб не боялась кольца и венца.

На песок у моря синего

Золотая верба клонится.

Алисафия за братьями

По песку морскому гонится.

— Что ж вы, братья, меня кинули?

Где же это в свете видано?

— Покорись, сестра: ты батюшкой

За морского Змея выдана.

— Воротитесь, братья милые!

Хоть еще раз попрощаемся!

— Не гонись, сестра: мы к мачехе

Поспешаем, ворочаемся.

Золотая верба по ветру

Во все стороны клонилася.

На сырой песок у берега

Алисафия садилася.

Вот и солнце опускается

В огневую зыбь помория,

Вот и видит Алисафия:

Белый конь несет Егория.

Он с коня слезает весело,

Отдает ей повод с плеткою:

— Дай уснуть мне, Алисафия,

Под твоей защитой кроткою.

Лег и спит, и дрогнет с холоду

Алисафия покорная.

Тяжелеет солнце рдяное,

Стала зыбь к закату черная.

Закипела она пеною,

Зашумела, закурчавилась:

— Встань, проснись, Егорий-батюшка!

Шуму на море прибавилось.

Поднялась волна и на берег

Шибко мчит глаза змеиные:

— Ой, проснись, — не медли, суженый,

Ни минуты ни единые!

Он не слышит, спит, покоится.

И заплакала, эакрылася

Алисафия — и тяжкая

По щеке слеза скатилася

И упала на Егория,

На лицо его, как олово.

И вскочил Егорий на ноги,

И срубил он Змею голову.

Золотая верба, звездами

Отягченная, склоняется,

С нареченным Алисафия

В божью церковь собирается.

Немало царств, немало стран на свете.

Мы любим тростниковые ковры,

Мы ходим не в кофейни, а в мечети,

На солнечные тихие дворы.

Мы не купцы с базара. Мы не рады,

Когда вступает пыльный караван

В святой Дамаск, в его сады, ограды:

Нам не нужны подачки англичан.

Мы терпим их. Но ни одежды белой,

Ни белых шлемов видеть не хотим.

Написано: чужому зла не делай,

Но и очей не подымай пред ним.

Скажи привет, но помни: ты в зеленом.

Когда придут, гляди на кипарис,

Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном,

Что по стене мелькает вверх и вниз.

Шипит и не встает верблюд,

Ревут, урчат бока скотины. —

Ударь ногой. Уже поют

В рассвете алом муэззины.

Стамбул жемчужно-сер вдали,

От дыма сизо на Босфоре,

В дыму выходят корабли

В седое Мраморное море.

Дым смешан с холодом воды,

Он пахнет медом и ванилью,

И вами, белые сады,

И кизяком, и росной пылью.

Выносит красный самовар

Грек из кофейни под каштаном,

Баранов гонят на базар,

Проснулись нищие за ханом:

Пора идти, глядеть весь день

На зной и блеск, и все к востоку,

Где только птиц косая тень

Бежит по выжженному дроку.

Могол Тимур принес малютке-сыну

Огнем горящий уголь и рубин.

Он мудрый был: не к камню, не к рубину

В восторге детском кинулся Имин.

Могол сказал: «Кричи и знай, что пленка

Уже легла на меркнущий огонь».

Но бог мудрей: бог пожалел ребенка —

Он сам подул на детскую ладонь.

В щит золотой, висящий у престола,

Копьем ударит ангел Израфил —

И саранчой вдоль сумрачного дола

Мы потечем из треснувших могил.

Щит загудит — и ты восстанешь, боже,

И тень твоя падет на судный дол,

И будет твердь подобна красной коже,

Повергнутой кожевником в рассол.

Туман прозрачный по полям

Идет навстречу мне,

Луны касаясь по краям,

Мелькая в вышине.

В полях не мало борозд, ям,

Невидных при луне.

Что там? Не речки ль полоса?

Нет, это зеленя.

Блестит холодная роса

На гриве у коня —

И дышат ладаном леса,

Раскрытые до пня.

Так говорит господь: «Когда, мой раб любимый,

Читаешь ты Коран среди врагов моих,

Я разделяю вас завесою незримой,

Зане смешон врагам мой сладкозвучный стих».

И сокровенных чувств, и тайных мыслей много

От вас я утаил. Никто моих путей,

Никто моей души не знает, кроме бога:

Он сам нас разделил завесою своей.

Часы, шипя, двенадцать раз пробили

В соседней зале, темной и пустой,

Мгновения, бегущие чредой

К безвестности, к забвению, к могиле,

На краткий срок свой бег остановили

И вновь узор чеканят золотой:

Заворожен ритмической мечтой,

Вновь отдаюсь меня стремящей силе.

Раскрыв глаза, гляжу на яркий свет

И слышу сердца ровное биенье,

И этих строк размеренное пенье,

И мыслимую музыку планет.

Все ритм и бег. Бесцельное стремленье!

Но страшен миг, когда стремленья нет.

Как дым пожара, туча шла.

Молчала старая дорога.

Такая тишина была,

Что в ней был слышен голос бога,

Великий, жуткий для земли

И внятный не земному слуху,

А только внемлющему духу.

Жгло солнце. Блеклые, в пыли,

Серели травы. Степь роняла

Беззвучно зерна — рожь текла

Как бы крупинками стекла

В суглинок жаркий. Тонко, вяло,

Седые крылья распустив,

Птенцы грачей во ржи кричали.

Но в духоте песчаных нив

Терялся крик. И вырастали

На юге тучи. И листва

Ветлы, склоненной к их подножью,

Вся серебристой млела дрожью —

В грядущем страхе божества.

Глубокая гробница из порфира,

Клоки парчи и два крутых ребра.

В костях руки — железная секира,

На черепе — венец из серебра.

Надвинут он на черные глазницы,

Сквозит на лбу, блестящем и пустом.

И тонко, сладко пахнет из гробницы

Истлевшим кипарисовым крестом.

Леса, пески, сухой и теплый воздух,

Напев сверчков, таинственно простой.

Над головою — небо в бледных звездах,

Под хвоей — сумрак, мягкий и густой.

Вот и она, забытая, глухая,

Часовенка в бору: издалека

Мерцает в ней, всю ночь не потухая,

Зеленая лампадка светляка.

Когда-то озаряла нам дорогу

Другая в этой сумрачной глуши…

Но чья святей? Равно угоден богу

Свет и во тьме немеркнущей души.

Синий ворон от падали

Алый клюв поднимал и глядел.

А другие косились и прядали,

А кустарник шумел, шелестел.

Синий ворон пьет глазки до донушка,

Собирает по косточкам дань.

Сторона ли моя ты, сторонушка,

Вековая моя глухомань!

Среди кривых стволов, среди ветвей корявых

Ползет молочный дым: окуривают сад.

Все яблони в цвету — и вот, в зеленых травах,

Огни, как языки, краснеют и дрожат.

Бесцветный запад чист — жди к полночи мороза.

И соловьи всю ночь поют из теплых гнезд

В дурмане голубом дымящего навоза,

В серебряной пыли туманно-ярких звезд.

Ночью в море крепко спать хотелось,

Измотало зыбью нашу барку,

На носу — угодника Николу,

На корме — малиновый фонарик.

А пришли к Патрасу — рассветает,

Море заштилело, зеленеет,

На востоке, светлом, апельсинном,

Розовеют снеговые горы.

У кого есть деньги, тот в кофейне,

Пьет мастику или чай с лимоном —

Э, успею выспаться! Скорее

Дай мне сыру и вина покрепче!

Сладко ослабею, сытый, пьяный,

Забурлю кальяном, а хозяин

Будет усмехаться — и от смеха

Нос его короткий станет клювом.

В чистом поле, у камня Алатыря,

Будит конь Святогора-богатыря:

  Грудью пал на колчан Святогор.

Ворон по полю плавает, каркая.

Свет-заря помутилася жаркая.

  Месяц встал на полночный дозор.

Ой, не спит Святогор, — притворяется!

Конь легонько копытом касается

  До плеча в золоченой резьбе:

«Я ль не сытый пшеницею яровой?

Я ль не крытый попоною жаровой?

  Мне ль Ивана носить на себе?»

В чистом поле, у камня Алатыря,

Светит месяц по шлему богатыря:

  Принял божию смерть Святогор.

Конь вздыхает, ревет по-звериному:

Он служил господину единому!

  А Иван распахнул бел шатер:

Он ползет по росе, подкрадается,

Он татарином диким гоняется,

  Он за гриву хватает коня.

Ночь за ночью идет, ворон каркает,

Ветром конь вкруг Алатыря шаркает,

  Стременами пустыми звеня.

Будь щедрым, как пальма. А если не можешь, то будь

Стволом кипариса, прямым и простым — благородным.

Дедушка ест грушу на лежанке,

Деснами кусает спелый плод.

Поднял плеч костлявые останки

И втянул в них череп, как урод.

Глазки — что коринки, со звериной

Пустотой и грустью. Все забыл.

Уж запасся гробовой холстиной,

Но к еде — какой-то лютый пыл.

Чует: отовсюду обступила,

Смотрит на лежанку, на кровать

Ждущая, томительная Сила…

И спешит, спешит он — дожевать.

У меня, сироты, была мачеха злая.

В избу пустую ночью пришла я:

В темные лесы гнала меня мати

Жито сырое молоть, просевати.

Много смолола я — куры не пели,

Слышу — дверные крюки заскрипели,

Глянула — вижу железные роги,

Черную Мати, косматые ноги.

Брала меня Мати за правую руку,

Вела меня Мати к венцу да на муку,

За темные лесы, за синие боры,

За быстрые реки, за белые горы.

Ой, да я лесы прошла со свечами,

В плынь я плыла по рекам со слезами,

В трубы по белым горам я трубила:

Слушайте, люди, кого я любила!

Свекровь-госпожа в терему до полдён заспалась:

Спи, родная, спи, я одна, молода, убралась!

Серьгу и кольцо я в бору колдуну отдала,

Питье на меду да на сладком корню развела.

И черен и смолен зеленый за теремом бор.

Сынок твой воротится, сыщет под лавкой топор:

«Сынок, не буди меня: клонит старуху ко сну.

Сруби мне два дерева — ель да рудую сосну».

— Ин, ель на постель, а сосну? — «А ее на кровать:

На бархате смольном в гробу золотом почивать,

На хвое примятой княгиню положите вы,

С болотною мятой округ восковой головы…»

Уж как же я буду за церковью выть, голосить!

Уж как же я выйду наране покосы косить!

В коралл, в костянику я косы свои уберу,

Шальною и дикой завьюсь, замотаюсь в бору!

Видел сон Мушкет:

Видел он азовские подолья,

На бурьяне, на татарках — алый цвет,

А в бурьяне — ржавых копий колья.

Черт повил в жгуты,

Засушил в крови казачьи чубы.

Эх, Мушкет! А что же делал ты?

Видишь ли оскаленные зубы?

Твой крестовый брат

В Цареграде был посажен на кол.

Брат зовет Мушкета в Цареград —

И Мушкет проснулся и заплакал.

Встал, жену убил,

Сонных зарубил своих малюток,

И пошел в туретчину, и был

В Цареграде через сорок суток.

И турецкий хан

Отрубил ему башку седую,

И швырнули ту башку в лиман,

И плыла она, качаясь, в даль морскую.

И глядела ввысь,—

К господу глаза ее глядели.

И господь утешил: «Не журись,

Не тужи, Мушкет, — попы тебя отпели».

Восемь лет в Венеции я не был…

Всякий раз, когда вокзал минуешь

И на пристань выйдешь, удивляет

Тишина Венеции, пьянеешь

От морского воздуха каналов.

Эти лодки, барки, маслянистый

Блеск воды, огнями озаренной,

А за нею низкий ряд фасадов

Как бы из слоновой грязной кости,

А над ними синий южный вечер,

Мокрый и ненастный, но налитый

Синевою мягкою, лиловой, —

Радостно все это было видеть!

Восемь лет… Я спал в давно знакомой

Низкой, старой комнате, под белым

Потолком, расписанным цветами.

Утром слышу — колокол: и звонко

И певуче, но не к нам взывает

Этот чистый одинокий голос,

Голос давней жизни, от которой

Только красота одна осталась!

Утром косо розовое солнце

Заглянуло в узкий переулок,

Озаряя отблеском от дома,

От стены напротив — и опять я

Радостную близость моря, воли

Ощутил, увидевши над крышей,

Над бельем, что по ветру трепалось,

Облаков сиреневые клочья

В жидком, влажно-бирюзовом небе.

А потом на крышу прибежала

И белье снимала, напевая,

Девушка с раскрытой головою,

Стройная и тонкая… Я вспомнил

Капри, Грациэллу Ламартина…

Восемь лет назад я был моложе,

Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!

В полдень, возле Марка, что казался

Патриархом Сирии и Смирны,

Солнце, улыбаясь в светлой дымке,

Перламутром розовым слепило.

Солнце пригревало стены Дожей,

Площадь и воркующих, кипящих

Сизых голубей, клевавших зерна

Под ногами щедрых форестьеров.

Все блестело — шляпы, обувь, трости,

Щурились глаза, сверкали зубы,

Женщины, весну напоминая

Светлыми нарядами, раскрыли

Шелковые зонтики, чтоб шелком

Озаряло лица… В галерее

Я сидел, спросил газету, кофе

И о чем-то думал… Тот, кто молод,

Знает, что он любит. Мы не знаем —

Целый мир мы любим… И далеко,

За каналы, за лежавший плоско

И сиявший в тусклом блеске город,

За лагуны Адрии зеленой,

В голубой простор глядел крылатый

Лев с колонны. В ясную погоду

Он на юге видит Апеннины,

А на сизом севере — тройные

Волны Альп, мерцающих над синью

Платиной горбов своих ледяных…

Вечером — туман, молочно-серый,

Дымный, непроглядный. И пушисто

Зеленеют в нем огни, столбами

Фонари отбрасывают тени.

Траурно Большой канал чернеет

В россыпи огней, туманно-красных,

Марк тяжел и древен. В переулках —

Слякоть, грязь. Идут посередине,

В опере как будто. Сладко пахнут

Крепкие сигары. И уютно

В светлых галереях — ярко блещут

Их кафе, витрины. Англичане

Покупают кружево и книжки

С толстыми шершавыми листами,

В переплетах с золоченой вязью,

С грубыми застежками… За мною

Девочка пристряла — все касалась

До плеча рукою, улыбаясь

Жалостно и робко: «Mi d'un soldo!» [4]«Дай мне сольдо!» (ит.)

Долго я сидел потом в таверне,

Долго вспоминал ее прелестный

Жаркий вгляд, лучистые ресницы

И лохмотья… Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,

Но тепло и мягко. На пьяцетте

Камни мокры. Нежно пахнет морем,

Холодно и сыро вонью скользких

Темных переулков, от канала —

Свежестью арбуза. В светлом небе

Над пьяцеттой, против папских статуй

На фасаде церкви — бледный месяц:

То сияет, то за дымом тает,

За осенней мглой, бегущей с моря.

«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,

Медленно на лунный свет выводит

Длинный черный катафалк гондолы,

Чуть склоняет стан — и вырастает,

Стоя на корме ее… Мы долго

Плыли в узких коридорах улиц,

Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах — баржи с лесом,

Барки с солью: стали и ночуют.

Под стенами — сваи и ступени,

В плесени и слизи. Сверху — небо,

Лента неба в мелких бледных звездах…

В полночь спит Венеция, — быть может,

Лишь в притонах для воров и пьяниц,

За вокзалом, светят щели в ставнях,

И за ними глухо слышны крики,

Буйный хохот, споры и удары

По столам и столикам, залитым

Марсалой и вермутом… Есть прелесть

В этой поздней, в этой чадной жизни

Пьяниц, проституток и матросов!

«Ho amato, amo, Desdemona» [5]«Я любил, люблю, Дездемона» (ит.). .—

Говорит Энрико, напевая,

И, быть может, слышит эту песню

Кто-нибудь вот в этом темном доме —

Та душа, что любит… За оградой

Вижу садик; в чистом небосклоне —

Голые, прозрачные деревья,

И стеклом блестят они, и пахнет

Сад вином и медом… Этот винный

Запах листьев тоньше, чем весенний!

Молодость груба, жадна, ревнива,

Молодость не знает счастья — видеть

Слезы на ресницах Дездемоны,

Любящей другого…

Вот и светлый

Выход в небо, в лунный блеск и воды!

Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,

Перелив зеркальных вод и тонкий

Голубой туман, в котором сказкой

Кажутся вдали дома и церкви!

Здравствуйте, полночные просторы

Золотого млеющего взморья

И огни чуть видного экспресса,

Золотой бегущие цепочкой

По лагунам к югу!

Теплой ночью, горною тропинкой,

Я иду в оливковом лесу.

Вижу в небе белый, ясный месяц,

В сердце радость мирную несу.

Свет и тень по мне проходят сетью.

Редкий лес похож на серый сад.

Над горой далекой и высокой

Две звезды полночные лежат.

Вот и дома. Белый, ясный месяц —

Против белой мазанки моей.

И всю ночь хрустальными ручьями

Звон цикад журчит среди камней.

Могильная плита, железная доска,

  В густой траве врастающая в землю, —

И мне печаль могил понятна и близка,

  И я родным преданьям внемлю.

И я «люблю людей, которых больше нет»,

  Любовью всепрощающей, сыновней.

Последний их побег, я не забыл их след

  Под старой, обветшалою часовней.

Я молодым себя, в своем простом быту,

  На бедном их погосте вспоминаю.

Последний их побег, под эту же плиту

  Приду я лечь — и тихо лягу — с краю.

Сквозь редкий сад шумит в тумане море —

И тянет влажным холодом в окно.

Сирена на туманном косогоре

Мычит и мрачно и темно.

Лишь гимназистка с толстыми косами

Одна не спит, — одна живет иным,

Хватая жадно синими глазами

Страницу за страницей «Дым».

Воззвал господь, скорбящий о Сионе,

И Ангелов Служения спросил:

«Погибли стяги, воинство и кони, —

Что сделал Царь, покорный богу Сил?»

И Ангелы Служения сказали:

«Он вретищем завесил тронный зал,

Он потушил светильники в том зале,

Он скорбь свою молчанием связал».

Воззвал господь: «И я завешу тьмою,

Как вретищем, мной созданную твердь,

Я потушу в ней солнце и сокрою

Лицо свое, да правит в мире Смерть!»

И отошел с покинутого трона

К тем тайникам, чье имя — Мистарим,

И плакал там о гибели Сиона,

Для Ангелов Служения незрим.

Иаков шел в Харан и ночевал в пути,

Затем что пала ночь над той пустыней древней.

Царь говорит рабам: «Вот должен друг прийти.

Гасите все огни, — во мраке мы душевней».

Так повелел господь гасить светило дня,

Чтоб тайную вести с Иаковом беседу,

Чтоб звать его в ночи: «Восстань, бори меня —

И всей земле яви мой знак, мою победу!»

Сафия, проснувшись, заплетает ловкой

Голубой рукою пряди черных кос:

«Все меня ругают, Магомет, жидовкой», —

Говорит сквозь слезы, не стирая слез.

Магомет, с усмешкой и любовью глядя,

Отвечает кротко: «Ты скажи им, друг:

Авраам — отец мой, Моисей — мой дядя,

Магомет — супруг».

Плакала ночью вдова:

Нежно любила ребенка, но умер ребенок.

Плакал и старец-сосед, прижимая к глазам рукава,

Звезды светили, и плакал в закуте козленок.

Плакала мать по ночам.

Плачущий ночью к слезам побуждает другого:

Звезды слезами текут с небосклона ночного,

Плачет господь, рукава прижимая к очам.

Был с богом Моисей на дикой горной круче,

У врат небес стоял как в жертвенном дыму:

Сползали по горе грохочущие тучи —

И в голосе громов бог говорил ему.

Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,

И видел Моисей, как зиждилась Она:

Из белого огня — раскрытые скрижали,

Из черного огня — святые письмена.

И стиль — незримый стиль, чертивший их узоры,—

Бог о главу вождя склоненного отер,

И в пламенном венце шел восприемник Торы

К народу своему, в свой стан и в свой шатер.

Воспойте песнь ему! Он радостней и краше

Светильника Седьми пред божьим алтарем:

Не от него ль зажгли мы пламенники наши,

Ни света, ни огня не уменьшая в нем?

С Иосифом господь беседовал в ночи,

Когда святая мать с младенцем почивала:

«Иосиф! Близок день, когда мечи

Перекуют народы на орала.

Как нищая вдова, что плачет в час ночной

О муже и ребенке, как пророки

Мой древний дом оплакали со мной,

Так проливает мир кровавых слез потоки.

Иосиф! Я расторг с жестокими завет.

Исполни в радости господнее веленье:

Встань, возвратись в мой тихий Назарет —

И всей земле яви мое благоволенье».

Рубины мрачные цвели, чернели в нем,

  Внутри пурпурно-кровяные,

Алмазы вспыхивали розовым огнем,

  Дробясь, как слезы ледяные.

Бесценными играл заветный перстень мой,

  Но затаенными лучами:

Так светит и горит сокрытый полутьмой

  Старинный образ в царском храме.

И долго я глядел на этот божий дар

  С тоскою, смутной и тревожной,

И опускал глаза, переходя базар,

  В толпе крикливой и ничтожной.

Молчат гробницы, мумии и кости,—

  Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

  Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

  Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

  Наш дар бессмертный — речь.

Просыпаюсь в полумраке.

В занесенное окно

Смуглым золотом Исакий

Смотрит дивно и темно.

Утро сумрачное снежно,

Крест ушел в густую мглу.

За окном уютно, нежно

Жмутся голуби к стеклу.

Все мне радостно и ново:

Запах кофе, люстры свет,

Мех ковра, уют алькова

И сырой мороз газет.

Ловец великий перед богом,

Я алчен в молодости был.

В восторге буйном, злом и строгом,

По горным долам и отрогам

Я расточал мой ловчий пыл.

— Простите, девственные сени

Языческих родимых мест.

Ты сокрушил мои колени,

Смиренный Взор, голгофский Крест.

Вот дал я волю пестрым сворам,

Узду коню: рога, рога

Летят над лиственным узором,

А я — за ними, пьян простором,

Погоней, жаждою врага.

— Простите, девственные сени,

Поющий лес, гремящий бор.

Ты сокрушил мои колени,

Голгофский Крест, смиренный Взор:

Мрак и стволы великой чащи,

Органных труб умолкший ряд,

Взор и смиренный и грозящий,

И Крест из пламени, горящий

В рогах, откинутых назад.

В глубоких колодцах вода холодна,

И чем холоднее, тем чище она.

Пастух нерадивый напьется из лужи

И в луже напоит отару свою,

Но добрый опустит в колодец бадью,

Веревку к веревке привяжет потуже.

Бесценный алмаз, оброненный в ночи,

Раб ищет при свете грошовой свечи,

Но зорко он смотрит по пыльным дорогам,

Он ковшиком держит сухую ладонь,

От ветра и тьмы ограждая огонь —

И знай: он с алмазом вернется к чертогам.

Взойди, о Ночь, на горний свой престол,

Стань в бездне бездн, от блеска звезд туманной,

Мир тишины исполни первозданной

И сонных вод смири немой глагол.

В отверстый храм земли, небес, морей

Вновь прихожу с мольбою и тоскою:

Коснись, о Ночь, целящею рукою,

Коснись чела как божий иерей.

Дала судьба мне слишком щедрый дар,

Виденья дня безмерно ярки были:

Росистый хлад твоей епитрахили

Да утолит души мятежный жар.

Я косы девичьи плела,

На подоконнике сидела,

А ночь созвездьями цвела,

А море медленно шумело,

И степь дрожала в полусне

Своим таинственным журчаньем…

Кто до тебя вошел ко мне?

Кто, в эту ночь перед венчаньем,

Мне душу истомил такой

Любовью, нежностью и мукой?

Кому я отдалась с тоской

Перед последнею разлукой?

Роса, при бледно-розовом огне

Далекого востока, золотится.

В степи сидит пустушка на копне.

В степи рассвет, в степи роса дымится.

День впереди, столь радостный для нас,

А сзади ночь, похожая на тучу.

Спят пастухи. Бараны сбились в кучу,

Сверкая янтарями спящих глаз.

В лесах кричит павлин, шумят и плещут ливни,

В болотистых низах, в долинах рек — потоп.

Слоны залезли в грязь, стоят, поднявши бивни,

Сырые хоботы закинувши на лоб.

На тучах зелень пальм — безжизненней металла,

И, тяжко заступив графитный горизонт,

Глядит из-за лесов нагая Алагалла,

Как сизый мастодонт.

Пустынник нам сказал: «Благословен господь!

Когда я изнурял бунтующую плоть,

Когда я жил в бору над Малым Танаисом,

Я так скорбел порой, что жаловался крысам,

Сбегавшимся из нор на скудный мой обед,

Да спас меня господь от вражеских побед.

И знаете ли чем, какой утехой сладкой?

Я забавлял себя своею сирой хаткой,

Я мел в горах нашел — и за год раза три

Белил ее, друзья, снаружи и внутри.

Ах, темен, темен мир, и чувствуют лишь дети,

Какая тишина и радость в белом цвете!»

Худая компаньонка, иностранка,

Купалась в море вечером холодным

И все ждала, что кто-нибудь увидит,

Как выбежит она, полунагая,

В трико, прилипшем к телу, из прибоя.

Потом, надев широкий балахон,

Сидела на песке и ела сливы,

А крупный пес с гремящим лаем прядал

В прибрежную сиреневую кипень

И жаркой пастью радостно кидался

На черный мяч, который с криком «hop!»

Она швыряла в воду… Загорелся

Вдали маяк лучистою звездой…

Сырел песок, взошла луна над морем,

И по волнам у берега ломался,

Сверкал зеленый глянец… На обрыве,

Что возвышался сзади, в светлом небе,

Чернела одинокая скамья…

Там постоял с раскрытой головою

Писатель, пообедавший в гостях,

Сигару покурил и, усмехнувшись,

Подумал: «Полосатое трико

Ее на зебру делало похожей».

К вечеру море шумней и мутней,

Парус и дальше и дымней.

Няньки по дачам разносят детей,

Ветер с Финляндии, зимний.

К морю иду — все песок да кусты,

Сосенник сине-зеленый,

С елок холодных срываю кресты,

Иглы из хвои вощеной.

Вот и скамья, и соломенный зонт,

Дальше обрыв — и туманный,

Мглисто-багровый морской горизонт,

Запад зловещий и странный.

А над обрывом все тот же гамак

С томной, капризной девицей,

Стул полотняный и с книжкой чудак,

Гнутый, в пенсне, бледнолицый.

Дремлет, качается в сетке она,

Он ей читает Бальмонта…

Запад темнеет, и свищет сосна,

Тучи плывут с горизонта…

От кипарисовых гробниц

Взлетела стая черных птиц, —

Тюрбэ расстреляно, разбито.

Вот грязный шелковый покров,

Кораны с оттиском подков…

Как грубо конское копыто!

Вот чей-то сад; он черен, гол —

И не о нем ли мой осел

Рыдающим томится ревом?

А я — я, прокаженный, рад

Бродить, вдыхая горький чад,

Что тает в небе бирюзовом:

Пустой, разрушенный, немой,

Отныне этот город — мой,

Мой каждый спуск и переулок,

Мои все туфли мертвецов,

Домов руины и дворцов,

Где шум морской так свеж и гулок!

От пальм увядших слабы тени.

Ища воды, кричат в тоске

Среброголосые олени

И пожирают змей в песке.

В сухом лазоревом тумане

Очерчен солнца алый круг,

И сам творец сжимает длани,

Таит тревогу и испуг.

У нубийских черных хижин

Мы в пути коней поили.

Вечер теплый, тихий, темный

Чуть светил шафраном в Ниле.

У нубийских черных хижин

Кто-то пел, томясь бесстрастно:

«Я тоскую, я печальна

Оттого, что я прекрасна…»

Мыши реяли, дрожали,

Буйвол спал в прибрежном иле,

Пахло горьким дымом хижин,

Чуть светили звезды в Ниле.

В жарком золоте заката Пирамиды,

Вдоль по Нилу, на утеху иностранцам,

Шелком в воду светят парусные лодки

И бежит луксорский белый пароход.

Это час, когда за Нилом пальмы четки,

И в Каире блещут стекла алым глянцем,

И хедив в ландо катается, и гиды

По кофейням отдыхают от господ.

А сиреневые дали Нила к югу,

К дикой Нубии, к Порогам, смутны, зыбки

И все так же миру чужды, заповедны,

Как при Хуфу, при Камбизе… Я привез

Лук оттуда и колчан зелено-медный,

Щит из кожи бегемота, дротик гибкий,

Мех пантеры и суданскую кольчугу,

Но на что все это мне — вопрос.

Что ты мутный, светел-месяц?

Что ты низко в небе ходишь,

Не по-прежнему сияешь

На серебряные снеги?

Не впервой мне, месяц, видеть,

Что окно ее высоко,

Что краснеет там лампадка

За шелковой занавеской.

Не впервой я ворочаюсь

Из кружала наглый, пьяный

И всю ночь сижу от скуки

Под Кремлем с блаженным Ваней.

И когда он спит — дивуюсь!

А ведь кволый да и голый…

Все смеется, все бормочет,

Что башка моя на плахе

Так-то весело подскочит!

Туманно утро красное, туманно,

Да все светлей, белее на восходе,

За темными, за синими лесами,

За дымными болотами, лугами…

Вставайте, подымайтесь, псковичи!

Роса дождем легла на пыль,

На крыши изб, на торг пустой,

На золото церковных глав,

На мой помост средь площади…

Точите нож, мочите солью кнут!

Туманно солнце красное, туманно,

Кровавое не светит и не греет

Над мутными, над белыми лесами,

Над росными болотами, лугами…

Орите позвончее, бирючи!

— Давай, мужик, лицо умыть,

Сапог обуть, кафтан надеть,

Веди меня, вали под кож

В единый мах — не то держись:

Зубами всех заем, не оторвут!

Алел ты в зареве Батыя —

И потемнел твой жуткий взор.

Ты крылья рыже-золотые

В священном трепете простер.

Узрел ты Грозного юрода

Монашеский истертый шлык —

И навсегда в изгибах свода

Застыл твой большеглазый лик.

Звездами вышит парус мой,

Высокий, белый и тугой,

Лик богоматери меж них

Сияет, благостен и тих.

И что мне в том, что берега

Уже уходят от меня!

Душа полна, душа строга —

И тонко светятся рога

Младой луны в закате дня.

По лесам бежала божья мать,

Куньей шубкой запахнув младенца.

Стлалось в небе божье полотенце,

Чтобы ей не сбиться, не плутать.

Холодна, морозна ночь была,

Дива дивьи в эту ночь творились:

Волчьи очи зеленью дымились,

По кустам сверкали без числа.

Две седых медведицы в лугу

На дыбах боролись в ярой злобе,

Грызлись, бились и мотались обе,

Тяжело топтались на снегу.

А в дремучих зарослях, впотьмах,

Жались, табунились и дрожали,

Белым паром из ветвей дышали

Звери с бородами и в рогах.

И огнем вставал за лесом меч

Ангела, летевшего к Сиону,

К золотому Иродову трону,

Чтоб главу на Ироде отсечь.

Это волчьи глаза или звезды — в стволах на краю перелеска?

  Полночь, поздняя осень, мороз.

Голый дуб надо мной весь трепещет от звездного блеска,

  Под ногою сухое хрустит серебро.

Затвердели, как камень, тропинки, за лето набитые.

  Ты одна, ты одна, страшной сказки осенней Коза!

Расцветают, горят на железном морозе несытые

  Волчьи, божьи глаза.

Твой гроб, дубовая колода,

Стоял открытый, и к нему

Все шли и шли толпы народа

В душистом голубом дыму.

А на доске, тяжелой, черной,

Был смуглый золотой оклад,

Блистал твой образ чудотворный

В огнях малиновых лампад.

И, осеняя мир десницей

И в шуйцу взяв завет Христа,

Как горько ты, о темнолицый,

Иссохшие смыкал уста!

Сивером на холоде

Обжигает желуди,

Листья и кору.

Свищет роща ржавая,

Жесткая, корявая

В поле на юру.

Ходят тучи с ношею,

Мерзлою порошею

Стало чаще дуть,

Серебрятся озими —

Скоро под полозьями

Задымится путь,

Заиграет вьюгою,

И листву муругую

Понесет смелей

По простору вольному,

Гулу колокольному

Стонущих полей!

Пустыня в тусклом, жарком свете.

За нею — розовая мгла.

Там минареты и мечети,

Их росписные купола.

Там шум реки, базар под сводом,

Сон переулков, тень садов —

И, засыхая, пахнут медом

На кровлях лепестки цветов.

Аленушка в лесу жила,

Аленушка смугла была,

Глаза у ней горячие,

Блескучие, стоячие,

Мала, мала Аленушка,

А пьет с отцом — до донушка.

Пошла она в леса гулять,

Дружка искать, в кустах вилять,

Да кто ж в лесу встречается?

Одна сосна качается!

Аленушка соскучилась,

Безделием измучилась,

Зажгла она большой костер,

А в сушь огонь куда востер!

Сожгла леса Аленушка

На тыщу верст, до пенушка,

И где сама девалася —

Доныне не уэналося!

Светло в светлице от окна,

  Красавице на спится.

За черным деревом луна,

  Как зеркальце, дробится.

Комар тоскует в полутьме,

  В пуху лебяжьем знойно,

А что порою на уме —

  И молвить непристойно.

Ириса дышит горячо,

  Встает… А ножки босы,

Открыто белое плечо,

  Смолой чернеют косы.

Ступает на ковер она

  И на софу садится…

За черным деревом луна,

  Склоняясь, золотится.

  Веселые скоморохи,

Люди сметливые,

Поломайтесь, позабавьте

Свет боярина!

  Скучно ему во палате!

Днем он выспался,

Шашки, сказки да побаски

Уж приелися.

  На лежаночке в павлинах

Сел он, батюшка,

В желтом стеганом халате,

В ярь-мурмулочке.

  Шибче, шибче, скоморохи!

Ишь как ожил он!

Глаза узкие, косые

Засветилися,

  Все лицо его тугое

Смехом сморщилося,

Корешки зубов из рота

Зачернелися…

  Ах, недаром вы, собаки,

Виды видывали!

Шибче, шибче!

Чтоб соседи

Нам завидовали!

Чернеет зыбкий горизонт,

Над белым блеском острых волн

Змеится молний быстрый блеск

И бьет прибой мой узкий челн.

Сырой и теплый ураган

Проносится в сыром лесу,

И сыплет изумрудный лес

Свою жемчужную красу.

Стою у хижины твоей:

Ты на циновке голубой,

На скользких лыках сладко спишь,

И ветер веет над тобой.

Ты спишь с улыбкой, мой цветок.

Пустая хижина твоя,

В ненастный вечер, на ветру,

Благоухает от тебя.

Ресницы смольные смежив,

Закрывши длинные глаза,

Окутав бедра кисеей,

Ты изогнулась, как лоза.

Мала твоя тугая грудь,

И кожа смуглая гладка,

И влажная нежна ладонь,

И крепкая кругла рука.

И золотые позвонки

Висят на щиколках твоих,

Янтарных, твердых, как кокос,

И сон твой беззаботный тих.

Но черен, черен горизонт!

Зловеще грому вторит гром,

Темнеет лес, и океан

Сверкает острым серебром.

Твои уста — пчелиный мед,

Твой смех счастливый — щебет птиц,

Но, женщина, люби лишь раз,

Не поднимай для всех ресниц!

Ты легче лани на бегу,

Но вот на лань, из тростников,

Метнулся розовый огонь

Двух желтых суженных зрачков:

О женщина! Люби лишь раз!

Твой смех лукав и лгал твой рот —

Клинок мой медный раскален

В моей руке — и метко бьет.

Вот пьяные твои глаза,

Вот побелевшие уста.

Вздувает буря парус мой,

Во мраке вьется блеск холста.

Клинком я голову отсек

В единый взмах от шеи прочь,

Косою к мачте привязал —

И снова в путь, во мрак и ночь.

Раскалывает небо гром —

И озаряет надо мной

По мачте льющуюся кровь

И лик, качаемый волной.

В столетнем мраке черной ели

Истлела темная заря,

И светляки в кустах горели

Зеленым дымом янтаря.

И на скамье сидел я старой,

И парка сумеречный сон

Меня баюкал смутной чарой

Далеких дедовских времен.

И ты играла в темной зале

С открытой дверью на балкон,

И пела грусть твоей рояли

Про невозвратный небосклон,

Что был над садом — бледный, ровный,

Ночной, июньский, — тот, где след

Души счастливой и любовной,

Души моих далеких лет.

На гривастых конях на косматых,

На златых стременах на разлатых,

Едут братья, меньшой и старшой,

Едут сутки, и двое, и трое,

Видят в поле корыто простое,

Наезжают — ан гроб, да большой:

Гроб глубокий, из дуба долбленный,

С черной крышей, тяжелой, томленой,

Вот и поднял ее Святогор,

Лег, надвинул и шутит: «А впору!

Помоги-ка, Илья, Святогору

Снова выйти на божий простор!»

Обнял крышу Илья, усмехнулся,

Во всю грузную печень надулся,

Двинул кверху… Да нет, погоди!

«Ты мечом!» — слышен голос из гроба.

Он за меч, — занимается злоба,

Загорается сердце в груди,—

Но и меч не берет: с виду рубит,

Да не делает дела, а губит:

Где ударит — там обруч готов,

Нарастает железная скрепа:

Не подняться из гробного склепа

Святогору во веки веков!

Кинул биться Илья — божья воля.

Едет прочь вдоль широкого поля,

Утирает слезу… Отняла

Русской силы  Земля половину:

Выезжай на иную путину,

На иные дела!

Бысть некая зима

Всех зим иных лютейша паче.

Бысть нестерпимый мраз и бурный ветр,

И снег спаде на землю превеликий,

И храмины засыпа, и не токмо

В путех, но и во граде померзаху

Скоты и человецы без числа,

И птицы мертвы падаху на кровли.

Бысть в оны дни:

Святый своим наготствующим телом

От той зимы безмерно пострада.

Единожды он нощию прииде

Ко храминам убогих и хоте

Согретися у них; но ощутивше

Приход его, инии затворяху

Дверь перед ним, инии же его

Бияху и кричаще: — Прочь отсюду,

Отыде прочь, Юроде! — Он в угле

Псов обрете на снеге и соломе,

И ляже посреде их, но бегоша

Те пси его. И возвратися паки

Святый в притвор церковный и селе,

Согнуся и трясыйся и отчаяв

Спасение себе. — Благословенно

Господне имя! Пси и человецы —

Единое в свирепстве и уме.

Сон лютый снился мне: в полночь, в соборном храме,

Из древней усыпальницы княжой,

Шли смерды-мертвецы с дымящими свечами,

Гранитный гроб несли, тяжелый и большой.

Я поднял жезл, я крикнул: «В доме бога

Владыка — я! Презренный род, стоять!»

Они идут… Глаза горят… Их много…

И ни един не обратился вспять.

Ночь и могильный мрак пещеры.

Бушует буря на реке,

Шумят леса… Кто это серый

Вход заслоняет вдалеке?

Опять ты, низкий искуситель?

Я, прозорливец, снова я!

Черней трубы твоя обитель,

Да ты ведь зорок, как змея, —

Тотчас заметишь!

Гнус презренный,

Тебе ль смеяться? Нет лютей

Врага для вас во всей вселенной,

Чем я, нижайший из людей.

Ах, прозорливец! Этим людям

Ты враг не менее, чем нам.

Давай уж лучше вместе будем

Ходить за ними по пятам.

Ты мастер зреть их помышленья,

Внедряться в тайну их сердец,

Не вовсе чужд, святой отец,

И я порядочного зренья:

Зачем же бесам враждовать?

Ты разве хуже бес, чем все мы?

Молчи, завистливая тать,

Тебе пути мои невемы.

Ну да, уж где мне! Ты пророк!

Ты разрушаешь наши козни,

Ты топчешь семя зла и розни,

Ты крепко правишь свой оброк!

Ты и стоокий и стоухий!

Спроси тебя: «Ты почему

Исследуешь так жадно тьму?» —

Ты тотчас скажешь: «Там, как мухи,

Как червь на падали, кишат

Исчадия земли и ада —

Я не могу терпеть их смрада,

Я на борьбу спускаюсь в ад».

О ненасытная в гордыне

И беспощадная душа!

Нет в мире для тебя святыни,

Нет заповедного ковша,

Нет сокровенного потока:

Во всех ключах ты воду пил

И все хулил: «Вот в этом ил,

А в том — гниющая осока…»

Что отвечать мне твари сей,

Столь непотребной, скудоумной?

Мой скорбный рок, мой подвиг трудный

Он мерит мерою своей.

И тьма и хлад в моей пещере…

Одежды ветхи… Сплю в гробу…

О боже! Дай опору вере

И укрепи мя на борьбу!

Князь Всеслав в железы был закован,

В яму брошен братскою рукой:

Князю был жестокий уготован

Жребий, по жестокости людской.

Русь, его призвав к великой чести,

В Киев из темницы извела.

Да не в час он сел на княжьем месте:

Лишь копьем дотронулся Стола.

Что ж теперь, дорогами глухими,

Воровскими в Полоцк убежав,

Что теперь, вдали от мира, в схиме,

Вспоминает темный князь Всеслав?

Только звон твой утренний, София,

Только голос Киева! — Долга

Ночь зимою в Полоцке… Другие

Избы в нем, и церкви, и снега…

Далеко до света, — чуть сереют

Мерзлые окошечки… Но вот

Слышит князь: опять зовут и млеют

Звоны как бы ангельских высот!

В Полоцке звонят, а он иное

Слышит в тонкой грезе… Что года

Горестей, изгнанья! Неземное

Сердцем он запомнил навсегда.

Мне вечор, младой, скучен терем был,

Темен свет-ночник, страшен Спасов лик.

Вотчим-батюшка самоцвет укрыл

В кипарисовый дорогой тайник!

А любезный друг далеко, в торгу,

Похваляется для другой конем,

Шубу длинную волочит в снегу,

Светит ей огнем, золотым перстнем.

Ты, светлая ночь, полнолунная высь!

  Подайся, засов, — распахнись,

Тяжелая дверь, на морозный простор,

  На белый сияющий двор!

Ты, звонкая ночь, сребролунная даль!

  Ах, если б не крепкая паль,

Не ржавый замок, не лихой волкодав,

  Не батюшкин ласковый нрав!

В ризы черные одели, —

И ее в свой срок отпели,

Юную княжну.

Ангел келью затворил ей,

Старец-схимник подарил ей

Саван, пелену.

Дни идут. Вдали от света

Подвиг скорбного обета

Завершен княжной.

Вот она в соборе, в раке,

При лампадах, в полумраке,

В тишине ночной.

Смутны своды золотые,

Тайно воинства святые

Светят на стенах,

И стоит, у кипарисной

Дивной раки, с рукописной

Книгою, монах.

Синий бархат гробно вышит

Серебром… Она не дышит,

Лик ее сокрыт…

Но бледнеет он, читая,

И скользит слеза, блистая,

Вдоль сухих ланит.

В горах Сицилии, в монастыре забытом,

По храму темному, по выщербленным плитам,

В разрушенный алтарь пастух меня привел,

И увидал я там: стоит нагой престол,

А перед ним, в пыли, могильно-золотая,

Давно потухшая, давным-давно пустая,

Лежит кадильница — вся черная внутри

От угля и смолы, пылавших в ней когда-то…

Ты, сердце, полное огня и аромата,

Не забывай о ней. До черноты сгори.

Когда-то, над тяжелой баркой

С широкодонною кормой,

Немало дней в лазури яркой

Качались снасти надо мной…

Пора, пора мне кинуть сушу,

Вздохнуть свободней и полней —

И вновь крестить нагую душу

В купели неба и морей!

Дурману девочка наелась,

Тошнит, головка разболелась,

Пылают щечки, клонит в сон,

Но сердцу сладко, сладко, сладко:

Все непонятно, все загадка,

Какой-то звон со всех сторон:

Не видя, видит взор иное,

Чудесное и неземное,

Не слыша, ясно ловит слух

Восторг гармонии небесной —

И невесомой, бестелесной

Ее довел домой пастух.

Наутро гробик сколотили.

Над ним попели, покадили,

Мать порыдала… И отец

Прикрыл его тесовой крышкой

И на погост отнес под мышкой…

Ужели сказочке конец?

По снежной поляне,

При мглистой и быстрой луне,

В безлюдной, немой стороне,

Несут меня сани.

Лежу как мертвец,

Возница мой гонит и воет,

И лик свой то кажет, то кроет

Небесный беглец.

И мчатся олени,

Глубоко и жарко дыша,

В далекие тундры спеша,

И мчатся их тени —

Туда, где конец

Страны этой бедной, суровой,

Где блещет алмазной подковой

Полярный Венец,—

И мерзлый кочкарник

Визжит и стучит подо мной,

И бог озаряет луной

Снега и кустарник.

На треножник богиня садится:

Бледно-рыжее золото кос,

Зелень глаз и аттический нос —

В медном зеркале все отразится.

Тонко бархатом риса покрыт

Нежный лик, розовато-телесный,

Каплей нектара, влагой небесной,

Блещут серьги, скользя вдоль ланит.

И Улисс говорит: «О Цирцея!

Все прекрасно в тебе: и рука,

Что прически коснулась слегка,

И сияющий локоть, и шея!»

А богиня с улыбкой: «Улисс!

Я горжусь лишь плечами своими

Да пушком апельсинным меж ними,

По спине убегающим вниз!»

На Альпы к сумеркам нисходят облака.

Все мокро, холодно. Зеленая река

  Стремит свой шумный бег по черному ущелью

К морским крутым волнам, гудящим на песке,

  И зоркие огни краснеют вдалеке,

Во тьме от Альп и туч, под горной цитаделью.

Дикий лавр, и плющ, и розы,

Дети, тряпки по дворам

И коричневые козы

В сорных травах по буграм,

Без границы и без края

Моря вольные края…

Верю — знал ты, умирая,

Что твоя душа — моя.

Знал поэт: опять весною

Будет смертному дано

Жить отрадою земною,

А кому — не все ль равно!

Запах лавра, запах пыли,

Теплый ветер… Счастлив я,

Что моя душа, Виргилий,

Не моя и не твоя.

Синие обои полиняли,

Образа, дагерротипы сняли —

Только там остался синий цвет,

Где они висели много лет.

Позабыло сердце, позабыло

Многое, что некогда любило!

Только тех, кого уж больше нет,

Сохранился незабвенный след.

На поморий далеком,

В поле, ровном и широком,

  Белый мак цветет,

И над пряхою-девицей

В небе месяц бледнолицый

  Светит в свой черед.

А девица нитку сучит,

Сердце сонной грезой мучит

  Да глядит вперед,

Где до моря-океана,

До полночного тумана

  Белый мак цветет.

Там не светит солнце, не бывает ночи,

  Не восходят зори,

За гранитным полем грозно блещет в очи

  Смоляное море.

Над его ли зыбью, под великой тучей,

  Мечется зарница,

А на белом камне, на скале горючей —

  Дивная орлица:

Плещется крылами, красными, как пламень,

  В этом море диком,

Все кого-то кличет и о белый камень

  Бьется с лютым криком.

Лиман песком от моря отделен.

Когда садится солнце за Лиманом,

Песок бывает ярко позлащен.

Он весь в рыбалках. Белым караваном

Стоят они на грани вод, на той,

Откуда веет ветром, океаном.

В лазури неба, ясной и пустой,

Та грань чернеет синью вороненой

Из-за косы песчано-золотой.

И вот я слышу ропот отдаленный:

Навстречу крепкой свежести воды,

Вдыхая ветер, вольный и соленый,

Вдруг зашумели белые ряды

И, стоя, машут длинными крылами…

Земля, земля! Несчетные следы

Я на тебе оставил. Я годами

Блуждал в твоих пустынях и морях.

Я мерил неустанными стопами

Твой всюду дорогой для сердца прах:

Но нет, вовек не утолю я муки —

Любви к тебе! Как чайки на песках,

Опять вперед я простираю руки.

Темнеет зимний день, спокойствие и мрак

Нисходят на душу — и все, что отражалось,

Что было в зеркале, померкло, потерялось…

Вот так и смерть, да, может быть, вот так.

В могильной темноте одна моя сигара

Краснеет огоньком, как дивный самоцвет:

Погаснет и она, развеется и след

Ее душистого и тонкого угара…

Кто это заиграл? Чьи милые персты,

Чьи кольца яркие вдоль клавиш побежали?

Душа моя полна восторга и печали —

Я не боюсь могильной темноты.

Под сводом хмурых туч, спокойствием объятых,

Ненастный день темнел и ночь была близка,

Грядой далеких гор, молочно-синеватых,

На грани мертвых вод лежали облака.

Я с острова глядел на море и на тучи,

Остановясь в пути, — и горный путь, виясь

В обрыве сизых скал, белел по дикой круче,

Где шли и шли они, под ношею клонясь.

И звук их бубенцов, размеренный, печальный,

Мне говорил о том, что я в стране чужой,

И душу той страны, глухой, патриархальной,

Далекой для меня, я постигал душой.

Вот так же шли они при Цезарях, при Реме,

И так же день темнел, и вдоль скалистых круч

Лепился городок, сырой, забытый всеми,

И человек скорбел под сводом хмурых туч.

Гул бури за горой и грохот отдаленных

Полуночных зыбей, бушующих в бреду.

Звон, непрерывный звон кузнечиков бессонных.

И мутный лунный свет в оливковом саду.

Как фосфор, светляки мерцают под ногами;

На тусклом блеске волн, облитых серебром,

Ныряет гробом челн… Господь смешался с нами

И мчит куда-то мир в восторге бредовом.

Бледно-синий загадочный лик

На увядшие розы поник,

И светильники гроб золотят,

И прозрачно струится их чад.

— Дни мои отошли, отцвели,

Я бездомный и чуждый земли:

Да возрадует дух мой господь,

В свет и жизнь облечет мою плоть!

Если крылья, как птица, возьму,

И низринусь в подземную тьму,

Если горних достигну глубин, —

Всюду ты, и всегда, и един:

Укажи мне прямые пути

И в какую мне тварь низойти.

В горах, от снега побелевших,

Туманно к вечеру синевших,

Тащилась на спине осла

Вязанка сучьев почерневших,

А я, в лохмотьях, следом шла.

Вдруг сзади крик — и вижу: сзади

Несется с гулом, полный клади,

На дышле с фонарем, дормез:

Едва метнулась я к ограде,

Как он, мелькнув, уже исчез.

В седых мехах, высок и строен,

Прекрасен, царственно спокоен

Был путешественник… Меня ль,

Босой и нищей, он достоин

И как ему меня не жаль!

Вот сплю в лачуге закопченной,

А он сравнит меня с Мадонной,

С лучом небесного огня,

Он назовет меня Миньоной

И влюбит целый мир в меня.

Поэзия темна, в словах не выразима:

Как взволновал меня вот этот дикий скат,

Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,

Пастушеский костер и горький запах дыма!

Тревогой странною и радостью томимо,

Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!»

Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,

И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

— Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

На западе весною под вечер тучи сини,

Сырой землею пахнет, бальзамом тополей.

Я бросил фортепьяны, пошел гулять в долине,

Среди своих спокойных селений и полей.

Соседский сад сквозится по скатам за рекою,

Еще пустой, весенний, он грустен, как всегда.

Вон голая аллея с заветною скамьею,

Стволы берез поникших белеют в два ряда.

И видел я, как тихо ты по саду бродила,

В весеннем легком платье… Простудишься, дружок!

От тучи сад печален, а ты, моя Людмила?

От нежных дум о счастье? От чьих-то милых строк?

Ночной весенний ливень, с каким он шумом хлынул!

Как сладко в черном мраке его земля пила!

Зажгли мне восемь свечек, и я пасьянс раскинул,

И свечки длились блеском в зеркальности стола.

Стена горы — до небосвода.

Внизу голыш, шумит ручей.

Я напою коня у брода,

Под дымной саклею твоей.

На ледяном Казбеке блещет

Востока розовый огонь.

Бьет по воде, игриво плещет

Копытом легким потный конь.

Над чернотой твоих пучин

Горели дивные светила,

И тяжко зыбь твоя ходила,

Взрывая огнь беззвучных мин.

Она глаза слепила нам,

И мы бледнели в быстром свете,

И сине-огненные сети

Текли по медленным волнам.

И снова, шумен и глубок,

Ты восставал и загорался —

И от звезды к звезде шатался

Великой тростью зыбкий фок.

За валом встречный вал бежал

С дыханьем пламенным муссона,

И хвост алмазный Скорпиона

Над чернотой твоей дрожал.

Дул теплый ветер. Точно сея

Вечерний сумрак, жук жужжал.

Щербатый остов Колизея

Как чаша подо мной лежал.

Чернели и зияли стены

Вокруг меня. В глазницы их

Синела ночь. Пустырь арены

Был в травах, жестких и сухих…

Свет лунный, вечный, неизменный,

Как тонкий дым, белел на них.

Летят, блестят мелькающие спицы,

  Тоскую и дрожу,

А все вперед с летящей колесницы,

  А все вперед гляжу.

Что впереди? Обрыв, провал, пучина,

  Кровавый след зари…

О, если б власть и властный крик Навина:

  «Стой, солнце! Стой, замри!»

Солнце полночное, тени лиловые

В желтых ухабах тяжелых зыбей.

Солнце не греет — на лица суровые

Падает светом холодных лучей.

Скрылись кресты Соловецкой обители.

Пусто — до полюса. В блеске морском

Легкою мглой убегают святители —

Три мужичка-старичка босиком.

В сухом лесу стреляет длинный кнут,

В кустарнике трещат коровы,

И синие подснежники цветут,

И под ногами лист шуршит дубовый.

И ходят дождевые облака,

И свежим ветром в сером поле дует,

И сердце в тайной радости тоскует,

Что жизнь, как степь, пуста и велика.

Светит, сети ткет паук…

  Сумрак, жаркие подушки,

Костяной бегущий стук

  Залихватской колотушки.

Светит, меркнет поплавок —

  В золотистой паутине

Весь лампадный уголок…

  Горячо мне на перине,

Высока моя постель…

  Убаюкивает, тая,

Убегающая трель,

  Костяная и пустая.

За степью, в приволжских песках,

Широкое алое солнце тонуло.

Ребенок уснул у тебя на руках,

Ты вышла из душной кибитки, взглянула

На кровь, что в зеркальные соли текла,

На солнце, лежавшее точно на блюде,—

И сладкой отрадой степного, сухого тепла

Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди.

Великий был стан за тобой:

Скрипели колеса, верблюды ревели,

Костры, разгораясь, в дыму пламенели,

И пыль поднималась багровою тьмой.

Ты, девочка, тихая сердцем и взором,

Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок,

Что сонный ребенок, державший твой темный сосок,

Тот самый Могол, о котором

Во веки веков не забудет земля?

Ты знала ли, Мать, что и я

Восславлю его, — что не надо мне рая,

Христа, Галилеи и лилий ее полевых,

Что я не смиреннее их,—

Аттилы, Тимура, Мамая,

Что я их достоин, когда,

Наскучив таиться за ложью,

Рву древнюю хартию божью,

Насилую, режу, и граблю, и жгу города?

— Погасла за степью слюда,

Дрожащее солнце в песках потонуло.

Ты скучно в померкшее небо взглянула

И, тихо вздохнувши, опять опустила глаза…

Несметною ратью чернели воза,

В синеющей ночи прохладой и горечью дуло.

Окраина земли,

Безлюдные пустынные прибрежья,

До полюса открытый океан…

Матара — форт голландцев. Рвы и стены,

Ворота в них…  Тенистая дорога

В кокосовом лесу, среди кокосов —

Лачуги сингалесов… Справа блеск,

Горячий зной сухих песков и моря…

Мыс Дондра в старых пальмах. Тут свежей,

Муссоном сладко тянет, под верандой

Гостиницы на сваях — шум воды:

Она, крутясь, перемывает камни,

Кипит атласной пеной…

Дальше — край,

Забытый богом.  Джунгли низкорослы,

Холмисты, безграничны.  Белой пылью

Слепит глаза…  Меняют лошадей,

Толпятся дети, нищие…  И снова

Глядишь на раскаленное шоссе,

На бухты океана. Пчелоеды,

В зелено-синих перьях, отдыхают

На золотистых нитях телеграфа…

Лагуна возле Ранны — как сапфир.

Вокруг алеют розами фламинги,

По лужам дремлют буйволы. На них

Стоят, белеют цапли, и с жужжаньем

Сверкают мухи… Сверху, из листвы,

Круглят глаза большие обезьяны…

Затем опять убогое селенье,

Десяток нищих хижин. В океане,

В закатном блеске, — розовые пятна

Недвижных парусов, а сзади, в джунглях, —

Сиреневые горы… Ночью в окна

Глядит луна… А утром, в голубом

И чистом небе — Коршуны Браминов,

Кофейные, с фарфоровой головкой:

Следят в прибое рыбу…

Вновь дорога:

Лазоревое озеро, в кольце

Из белой соли, заросли и дебри.

Все дико и прекрасно, как в Эдеме:

Торчат шипы акаций, защищая

Узорную нежнейшую листву,

Цветами рдеют кактусы, сереют

Стволы в густых лианах… Как огонь,

Пылают чаши лилии ползучей,

Тьмы мотыльков трепещут… На поляне

Лежит громада бурая: удав…

Вот медленно клубится, уползает…

Встречаются двуколки. Крыши их,

Соломенные, длинно выступают

И спереди и сзади. В круп бычков,

Запряженных в двуколки, тычут палкой:

«Мек, мек!» — кричит погонщик, весь нагой,

С прекрасным черным телом… Вот пески,

Пошли пальмиры, — ходят в синем небе

Их веерные листья — распевают

По джунглям петухи, но тонко, странно,

Как наши молодые… В высоте

Кружат орлы, трепещет зоркий сокол…

В траве перебегают грациозно

Песочники, бекасы… На деревьях

Сидят в венцах павлины… Вдруг бревном

Промчался крокодил — шлеп в воду, —

И точно порохом взорвало рыбок!

Тут часто слон встречается: стоит

И дремлет на поляне, на припеке;

Есть леопард, — он лакомка, он жрет,

Когда убьет собаку, только сердце;

Есть кабаны и губачи-медведи;

Есть дикобраз — бежит на водопой,

Подняв щетину, страшно деловито,

Угрюмо, озабоченно…

Отсюда,

От этих джунглей, этих берегов

До полюса открыто море…

В кипящей пене валуны,

Волна, блистая, заходила —

Ее уж тянет, тянет Сила

Всходящей за морем луны.

Во тьме кокосовых лесов

Горят стволы, дробятся тени —

Луна глядит — и, в блеске, в пене,

Спешит волна на тайный зов.

И будет час: луна в зенит

Войдет и станет надо мною,

Леса затопит белизною

И мертвый обнажит гранит,

И мир застынет — на весу,

И выйду я один — и буду

Глядеть на каменного Будду,

Сидящего в пустом лесу.

Навес кумирни, жертвенник в жасмине —

И девственниц склоненных белый ряд.

Тростинки благовонные чадят

Перед хрустальной статуей богини,

Потупившей свой узкий, козий взгляд.

Лес, утро, зной. То зелень изумруда,

То хризолиты светят в хрустале.

На кованном из золота столе

Сидит она спокойная, как Будда,

Пречистая в раю и на земле.

И взгляд ее, загадочный и зыбкий,

Мерцает все бесстрастней и мертвей

Из-под косых приподнятых бровей,

И тонкою недоброю улыбкой

Чуть озарен блестящий лик у ней.

С застывшими в блеске зрачками,

В лазурной пустой вышине,

Упруго, качаясь, толчками

Скользила она по струне.

И скрипка таинственно пела,

И тысячи взоров впились

Туда, где мерцала, шипела

Пустая лазурная высь,

Где некая сжатая сила

Струну колебала, свистя,

Где тихо над бездной скользила

Наяда, лунатик, дитя.

Шелковой юбкой шурша,

Четко стуча каблучками,

Ты выбегаешь дышать

Утром, морскими парами.

Мать еще спит, ты одна…

Палубу моют, смолою,

Темная, пахнет она,

Море — соленою мглою.

Мглистая свежесть кругом

Смешана с золотом жарким

Раннего солнца, с теплом,

С морем цветистым и ярким.

Только что вымытых рук

Крепко и нежно пожатье,

В радостном взгляде — испуг

За башмаки и за платье:

С шваброй разутый матрос

Лезет, не выспавшись, чертом…

Льется, горит купорос,

Сине-лиловый, за бортом…

Ах, но на сердце тоска!

Скоро Афины, и скоро

Только кивнешь ты слегка

С полуопущенным взором!

  Сверкала Ступа снежной белизною

Меж тонких и нагих кокосовых стволов,

И Храмовое Дерево от зною

Молочный цвет роняло надо мною

На черный камень жертвенных столов.

  Под черепицей низкая вихара

Таила господа в святилище своем,

И я вошел в час солнечного жара

В его приют, принес ему два дара —

Цветы и рис — и посветил огнем:

  Покоился он в сумраке пахучем,

Расписан золотом и лаками, пленен

Полдневным сном, блаженным и тягучим;

К его плечам, округлым и могучим,

Вдоль по груди всползал хамелеон:

  Горел как ярь, сощурив глаз кошачий,

Дул горло желтое и плетью опустил

Эмаль хвоста, а лапы раскорячил;

Зубчатый гребень, огненно-горячий,

Был ярче и острее адских пил.

  И адскими картинами блистала

Вся задняя стена, — на страх душе земной,

И сушью раскаленного металла

Вихара полутемная дышала —

И вышел я на вольный свет и зной.

  И снова сел в двуколку с сингалесом,

И голый сингалес, коричневый Адам,

Погнал бычка под веерным навесом

Высоких пальм, сквозным и жарким лесом,

К священным водоемам и прудам.

Мятую красную феску мастер водой окропил,

Кинул на медный горячий болван и, покрывши

Медною феской, формою с ручками, давит,

Крутит за ручки, а красная феска шипит

На раскаленном болване…

Твердая, теплая выйдет из формы она,

Гордо наденешь ее и в кофейне

Сядешь мечтать и курить, не стыдясь за лохмотья

И за курдюк на верблюжьих штанах, весь в заплатах.

Холодно, сыро, в тумане морской горизонт,

В бухте зеленой качаются голые мачты,

Липкая грязь на базаре,

Горы в свинцовом дыму… Но цветут, розовеют сады,

Мглистые, синие, сладостно дремлют долины…

Женщина, глянь, проходя, сквозь сияющий шелковый газ

На золотые усы и на твердую красную феску!

На лиловом небе

  Желтая луна.

Путается в хлебе

  Мрачная струна:

Шорох жесткокрылый —

  И дремотный жук

Потянул унылый,

  Но спокойный звук.

Я на миг забылся,

  Оглянулся — свет

Лунный воцарился,

  Вечера уж нет:

Лишь луна да небо

  Да бледнее льна

Зреющего хлеба

  Мертвая страна.

Рыжими иголками

  Устлан косогор,

Сладко пахнет елками

  Жаркий летний бор.

Сядь на эту скользкую

  Золотую сушь

С песенкою польскою

  Про лесную глушь.

Темнота ветвистая

  Над тобой висит,

Красное, лучистое,

  Солнце чуть сквозит.

Дай твои ленивые

  Девичьи уста,

Грусть твоя счастливая,

  Песенка проста.

Сладко пахнет елками

  Потаенный бор,

Скользкими иголками

  Устлан косогор.

Все снится: дочь есть у меня,

И вот я, с нежностью, с тоской,

Дождался радостного дня,

Когда ее к венцу убрали,

И сам, неловкою рукой,

Поправил газ ее вуали.

Глядеть на чистое чело,

На робкий блеск невинных глаз

Не по себе мне, тяжело,

Но все ж бледнею я от счастья,

Крестя ее в последний час

На это женское причастье.

Что снится мне потом? Потом

Она уж с ним,  — как страшен он! —

Потом мой опустевший дом —

И чувством молодости странной,

Как будто после похорон,

Кончается мой сон туманный.

И скрылось солнце жаркое в лесах,

И звездная пороша забелела.

И понял он: достигнувший предела,

Исчисленный, он взвешен на весах.

Вот точно дуновенье в волосах,

Вот снова сердце пало и сомлело;

Как стынет лес, что миг хладеет тело,

И блещет снегом пропасть в небесах.

В епитрахили, в поручах, с распятьем,

От скудного, последнего тепла,

Навстречу чьим-то ледяным объятьям,

Выходит он из темного дупла.

Трава в росе. Болото дымом млечным

Лежит в лесу. Он на коленях. С Вечным.

Льет без конца. В лесу туман.

Качают елки головою:

«Ах, боже мой!» — Лес точно пьян,

Пресыщен влагой дождевою.

В сторожке темной у окна

Сидит и ложкой бьет ребенок.

Мать на печи, — все спит она,

В сырых сенях мычит теленок.

В сторожке грусть, мушиный гуд… —

Зачем в лесу звенит овсянка,

Грибы растут, цветы цветут

И травы ярки, как медянка?

Зачем под мерный шум дождя,

Томясь всем миром и сторожкой,

Большеголовое дитя

Долбит о подоконник ложкой?

Мычит теленок, как немой,

И клонят горестные елки

Свои зеленые иголки:

«Ах, боже мой! Ах, боже мой!»

Гранитный крест меж сосен, на песчаном

Крутом кургане. Дальше — золотой

Горячий блеск: там море, там, в стеклянном

Просторе вод — мир дивный и пустой…

А крест над кем? Да бают — над Русланом.

И сходят наземь с седел псковичи,

Сымают с плеч тяжелые мечи

И преклоняют шлемы пред курганом,

И зоркая сорока под крестом

Качает длинным траурным хвостом,

Вдоль по песку на блеске моря скачет —

И что-то прячет, прячет…

Морской простор — в доспехе золотом.

Край без истории. Все лес да лес, болота,

Трясины, заводи в ольхе и тростниках,

В столетних яворах… На дальних облаках —

Заката летнего краса и позолота,

Вокруг тепло и блеск. А на низах уж тень,

Холодный сивый дым… Стою, рублю кремень,

Курю, стираю пот… Жар стынет — остро, сыро

И пряно пахнет глушь. Невидимого клира

Тончайшие поют и ноют голоса,

Столбом толчется гнус, таинственно и слабо

Свистят в куге ужи… Вот гаснет полоса

Чуть греющих лучей, вот заквохтала жаба

В дымящейся воде… Колтунный край древлян,

Русь киевских князей, медведей, лосей, туров,

Полесье бортников и черных смолокуров —

И теплых сумерек краснеющий шафран.

С востока дует холодом, чернеет зыбь реки

Напротив солнца низкого и плещет на пески.

Проходит зелень бледная, на отмелях кусты,

А ей навстречу — желтые сосновые плоты.

А на плотах, что движутся с громадою реки

Напротив зыби плещущей, орут плотовщики.

Мужицким пахнет варевом, костры в дыму трещат —

И рдеет красным заревом на холоде закат.

Он видел смоль ее волос,

За ней желтел крутой откос,

Отвесный берег, а у ног

Волна катилась на песок,

И это зыбкое стекло

Глаза слепило — и текло

Опять назад… Был тусклый день,

От пролетавших чаек тень

Чуть означалась на песке,

И серебристой пеленой

Терялось море вдалеке,

Где небеса туманил зной;

Был южный ветер, — горячо

Ей дуло в голое плечо,

Скользило жаром по литым

Ногам кирпично-золотым,

С приставшей кое-где на них

Перловой мелкой шелухой

От стертых раковин морских,

Блестящей, твердой и сухой…

Он видел очерк головы

На фоне бледной синевы,

Он видел грудь ее. Но вот

Накинут пламенный капот

И легкий газовый платок,

Босую ногу сжал чувяк, —

Она идет наверх, где дрок

Висит в пыли и рдеет мак,

Она идет, поднявши взгляд

Туда, где в небе голубом

Встают сиреневым горбом

Обрывы каменных громад,

Где под скалистой крутизной

Сверкает дача белизной

И смольно-синий кипарис

Верхушку мягко клонит вниз.

Полночный звон степной пустыни,

Покой небес, тепло земли,

И горький мед сухой полыни,

И бледность звездная вдали.

Что слушает моя собака?

Вне жизни мы и вне времен.

Звенящий сон степного мрака

Самим собой заворожен.

Вот этот дом, сто лет тому назад,

Был полон предками моими,

И было утро, солнце, зелень, сад,

Роса, цветы, а он глядел живыми

Сплошь темными глазами в зеркала

Богатой спальни деревенской

На свой камзол, на красоту чела,

Изысканно, с заботливостью женской

Напудрен рисом, надушен,

Меж тем как пахло жаркою крапивой

Из-под окна открытого, и звон,

Торжественный и празднично-счастливый,

Напоминал, что в должный срок

Пойдет он по аллеям, где струится

С полей нагретый солнцем ветерок

И золотистый свет дробится

В тени раскидистых берез,

Где на куртинах диких роз,

В блаженстве ослепительного блеска,

Впивают пчелы теплый мед,

Где иволга то вскрикивает резко,

То окариною поет,

А вдалеке, за валом сада,

Спешит народ, и краше всех — она,

Стройна, нарядна и скромна,

С огнем потупленного взгляда.

Овальный стол, огромный. Вдоль по залу

Проходят дамы, слуги — на столе

Огни свечей, горящих в хрустале,

Колеблются. Но скупо внемлет балу,

Гремящему в банкетной, и речам

Мелькающих по залу милых дам

Круг игроков. Все курят. Беглым светом

Блестят огни по жирным эполетам.

Зал, белый весь, прохладен и велик.

Под люстрой тень. Меж золотисто-смуглых

Больших колонн, меж окон полукруглых —

Портретный ряд — вон Павла плоский лик,

Вон шелк и груди важной Катерины,

Вон Александра узкие лосины…

За окнами — старинная Москва

И звездной зимней ночи синева.

Задумчивая женщина прижала

Платок к губам; у мерзлого окна

Сидит она, спокойна и бледна,

Взор устремив на тусклый сумрак зала,

На одного из штатских игроков,

И чувствует он тьму ее зрачков,

Ее очей, недвижных и печальных,

Под топот пар и гром мазурок бальных.

Немолод он, и на руке кольцо.

Весь выбритый, худой, костлявый, стройный,

Он мечет зло, со страстью беспокойной.

Вот поднимает желчное лицо,—

Скользит под красновато-черным коком

Лоск костяной на лбу его высоком,—

И говорит: «Ну что же, генерал,

Я, кажется, довольно проиграл? —

Не будет ли? И в картах и в любови

Мне не везет, а вы счастливый муж,

Вас ждет жена…» — «Нет, Стоцкий, почему ж?

Порой и я люблю волненье крови»,—

С усмешкой отвечает генерал.

И длится штос, и длится светлый бал…

Пред ужином, в час ночи, генерала

Жена домой увозит: «Я устала».

В пустом прохладном зале только дым,

В столовых шумно, говор и расспросы,

Обносят слуги тяжкие подносы,

Князь говорит: «А Стоцкий где? Что с ним?»

Муж и жена — те в темной колымаге,

Спешат домой. Промерзлые сермяги,

В заиндевевших шапках и лаптях,

Трясутся на передних лошадях.

Москва темна, глуха, пустынна, — поздно.

Визжат, стучат в ухабах подреза,

Возок скрипит. Она во все глаза

Глядит в стекло — там, в синей тьме морозной,

Кудрявится деревьев серых мгла

И мелкие блистают купола…

Он хмурится с усмешкой: «Да, вот чудо!

Нет Стоцкому удачи ниоткуда!»

Запели жрецы, распахнулись врата — восхищенный

  Пал на колени народ:

Чудовищный конь, с расписной головой, золоченый,

  В солнечном блеске грядет.

Горе тебе, Илион! Многолюдный, могучий, великий,

  Горе тебе, Илион!

Ревом жрецов и народными кликами дикий

  Голос Кассандры — пророческий вопль — заглушён!

Архистратиг средневековый,

Написанный века тому назад

На церковке одноголовой,

Был тонконог, весь в стали и крылат.

Кругом чернел холмистый бор сосновый,

На озере, внизу, стоял посад.

Текли года. Посадские мещане

К нему ходили на поклон.

Питались тем, чем при царе Иване,—

Поставкой в город древка для икон,

Корыт, латков, — и правил Рыцарь строгий

Работой их, заботой их убогой,

Да хмурил брови тонкие свои

На песни и кулачные бои.

Он говорил всей этой жизни бренной,

Глухой, однообразной, неизменной,

Про дивный мир небесного царя,—

И освещала с грустью сокровенной

Его с заката бледная заря.

Хозяин умер, дом забит,

Цветет на стеклах купорос,

Сарай крапивою зарос,

Варок, давно пустой, раскрыт,

И по хлевам чадит навоз…

Жара, страда… Куда летит

Через усадьбу шалый пес?

На голом остове варка

Ночуют старые сычи,

Днем в тополях орут грачи,

Но тишина так глубока,

Как будто в мире нет людей…

Мелеет теплая река,

В степи желтеет море ржей…

А он летит — хрипят бока,

И пена льется с языка.

Летит стрелою через двор,

И через сад, и дальше, в степь,

Кровав и мутен ярый взор,

Оскален клык, на шее цепь…

Помилуй бог, спаси Христос,

Сорвался пес, взбесился пес!

Вот рожь горит, зерно течет,

Да кто же будет жать, вязать?

Вот дым валит, набат гудет,

Да кто ж решится заливать?

Вот встанет бесноватых рать

И, как Мамай, всю Русь пройдет…

Но пусто в мире — кто спасет?

Но бога нет — кому карать?

Черный бархатный шмель, золотое оплечье,

Заунывно гудящий певучей струной,

Ты зачем залетаешь в жилье человечье

И как будто тоскуешь со мной?

За окном свет и зной, подоконники ярки,

Безмятежны и жарки последние дни,

Полетай, погуди — и в засохшей татарке,

На подушечке красной, усни.

Не дано тебе знать человеческой думы,

Что давно опустели поля,

Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый

Золотого сухого шмеля!

В норе, домами сдавленной,

Над грязью стертых плит,

Фонарик, весь заржавленный,

Божницу золотит.

Темна нора, ведущая

Ступеньками к горе,

Груба толпа, бредущая

С поклажею к норе.

Но всяк тут замедляется

И смотрит, недвижим,

Как Дева озаряется

Фонариком своим.

И кротостью усталые

Полны тогда черты,

И милы Деве алые

Бумажные цветы.

Вот он снова, этот белый

Город турок и болгар,

Небо синее, мечети,

Черепица крыш, базар,

Фески, зелень и бараны

На крюках без головы,

В черных пятнах под засохшим

Серебром нагой плевы…

Вот опять трактир знакомый,

Стол без скатерти, прибор

И судок, где перец с солью,

Много крошек, всякий сор…

Я сажусь за стол, как дома,

И засученной рукой,

Волосатою и смуглой,

Подает графин с водой

И тарелку кашкавала

Пожилой хозяин, грек,

Очень черный и серьезный,

Очень храбрый человек…

Они пришли тропинкою лесною,

Когда текла полдневная жара

И в ярком небосклоне предо мною

Кудрявилась зеленая гора.

Я был как дуб у черного шатра,

Я был богат стадами и казною,

Я сладко жил утехою земною,

Но вот пришли: «Встань, Авраам, пора!»

Я отделил для вестников телицу.

Ловя ее, увидел я гробницу,

Пещеру, где оливковая жердь,

Пылая, озаряла двух почивших,

Гроб праотцев, Эдема нас лишивших,

И так сказал: «Рожденье чад есть смерть!»

Настанет день — исчезну я,

А в этой комнате пустой

Все то же будет: стол, скамья

Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать

Цветная бабочка в шелку —

Порхать, шуршать и трепетать

По голубому потолку.

И так же будет неба дно

Смотреть в открытое окно,

И море ровной синевой

Манить в простор пустынный свой.

Вечерних туч над морем шла гряда,

И золотисто-светлыми столпами

Сияла безграничная вода,

Как небеса лежавшая пред нами.

И ты сказал: «Послушай, где, когда

Я прежде жил? Я странно болен — снами,

Тоской о том, что прежде был я бог…

О, если б вновь обнять весь мир я мог!»

Ты верил, что откликнется мгновенно

В моей душе твой бред, твоя тоска,

Как помню я усмешку, неизменно

Твои уста кривившую слегка,

Как эта скорбь и жажда — быть вселенной,

Полями, морем, небом — мне близка!

Как остро мы любили мир с тобою

Любовью неразгаданной, слепою!

Те радости и муки без причин,

Та сладостная боль соприкасанья

Душой со всем живущим, что один

Ты разделял со мною, — нет названья,

Нет имени для них, — и до седин

Я донесу порывы воссозданья

Своей любви, своих плененных сил…

А ты их вольной смертью погасил.

И прав ли ты, не превозмогший тесной

Судьбы своей и жребия творца,

Лишенного гармонии небесной,

И для чего я мучусь без конца

В стремленье вновь дать некий вид телесный

Чертам уж бестелесного лица,

Зачем я этот вечер вспоминаю,

Зачем ищу ничтожных слов, — не знаю.

Колеса мелкий снег взрывали и скрипели,

Два вороных надменно пролетели,

Каретный кузов быстро промелькнул,

Блеснувши глянцем стекол мерзлых,

Слуга, сидевший с кучером на козлах,

От вихрей голову нагнул,

Поджал губу, синевшую щетиной,

И ветер веял красной пелериной

В орлах на позументе золотом…

Все пронеслось и скрылось за мостом,

В темнеющем буране… Зажигали

Огни в несметных окнах вкруг меня,

Чернели грубо баржи на канале,

И на мосту, с дыбящего коня

И с бронзового юноши нагого,

Повисшего у диких конских ног,

Дымились клочья праха снегового…

Я молод был, безвестен, одинок

В чужом мне мире, сложном и огромном,

Всю жизнь я позабыть не мог

Об этом вечере бездомном.

Тихой ночью поздний месяц вышел

  Из-за черных лип.

Дверь балкона скрипнула, — я слышал

  Этот легкий скрип.

В глупой ссоре мы одни не спали,

  А для нас, для нас

В темноте аллей цветы дышали

  В этот сладкий час.

Нам тогда — тебе шестнадцать было,

  Мне семнадцать лет,

Но ты помнишь, как ты отворила

  Дверь на лунный свет?

Ты к губам платочек прижимала,

  Смокшийся от слез,

Ты, рыдая и дрожа, роняла

  Шпильки из волос,

У меня от нежности и боли

  Разрывалась грудь…

Если б, друг мой, было в нашей воле

  Эту ночь вернуть!

Помпея! Сколько раз я проходил

По этим переулкам! Но Помпея

Казалась мне скучней пустых могил,

Мертвей и чище нового музея.

Я ль виноват, что все перезабыл:

И где кто жил, и где какая фея

В нагих стенах, без крыши, без стропил,

Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!

Я помню только римские следы,

Протертые колесами в воротах,

Туман долин, Везувий и сады.

Была весна. Как мед в незримых сотах,

Я в сердце жадно, радостно копил

Избыток сил — и только жизнь любил.

Лохмотья, нож — и цвета черной крови

Недвижные глаза…

Сон давних дней на этой древней нови.

Поют дрозды. Пять-шесть овец, коза.

Кругом, в пустыне каменистой,

Желтеет дрок. Вдали руины, храм.

Вдали полдневных гор хребет лазурно-мглистый

И тени облаков по выжженным буграм.

Качка слабых мучит и пьянит.

Круглое окошко поминутно

Гасит, заливает хлябью мутной —

И трепещет, мечется магнит.

Но откуда б, в ветре и тумане,

Ни швыряло пеной через борт,

Верю — он опять поймает Nord,

Крепко сплю, мотаясь на диване.

Не собьет с пути меня никто.

Некий Nord моей душою правит,

Он меня в скитаньях не оставит,

Он мне скажет, если что: не то!

Покрывало море свитками

Древней хартии своей

Берег с пестрыми кибитками

Забавлявшихся людей.

Вот зима — и за туманами

Скрылось солнце. Дик и груб,

Океан гремит органами,

Гулом раковинных труб.

В свисте бури крик мерещится,

И высокая луна

Ночью прыгает и плещется

Там, где мечется волна.

Ключ гремит на дне теснины,

Тень широкая сползла

От горы до половины

Белознойного русла.

Истекают, тают сосны

Разогретою смолой,

И зиждитель скиптроносный

Дышит сладостною мглой.

Пастухи его видали:

Он покоится в тени,

И раскинуты сандалий

Запыленные ремни.

Золотою скользкой броней,

Хвоей, устлана гора —

И тяжка от благовоний

Сосен темная жара.

Проносились над островом зимние шквалы и бури

То во мгле и дожде, то в сиянии яркой лазури,

И качались, качались цветы за стеклом,

За окном мастерской, в красных глиняных вазах,—

От дождя на стекле загорались рубины в алмазах

И свежее цветы расцветали на лоне морском.

Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,

Градом сек по стеклу — и опять были ярки и сини

Средиземные зыби, глядевшие в дом,

А за тонким блестящим стеклом,

То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,

В золотой пустоте голубой высоты,

Все качались, качались дышавшие морем цветы.

Проносились февральские шквалы. Светлее и жарче сияли

Африканские дали,

И утихли ветры, зацвели

В каменистых садах миндали,

Появились туристы в панамах и белых ботинках

На обрывах, на козьих тропинках —

И к Сицилии, к Греции, к лилиям божьей земли,

К Палестине

Потянуло меня… И остался лишь пепел в камине

В опустевшей моей мастерской,

Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне морской.

Едем бором, черными лесами.

Вот гора, песчаный спуск в долину.

Вечереет. На горе пред нами

Лес щетинит новую вершину.

И темным-темно в той новой чаще,

Где опять скрывается дорога,

И враждебен мой ямщик молчащий,

И надежда в сердце лишь на бога,

Да на бег коней нетерпеливый,

Да на этот нежный и певучий

Колокольчик, плачущий счастливо,

Что на свете все авось да случай.

Тает, сияет луна в облаках.

Яблони в белых кудрявых цветах.

Зыбь облаков и мелка и нежна.

Возле луны голубая она.

В холоде голых, прозрачных аллей

Пробует цокать, трещит соловей.

В доме, уж темном, в раскрытом окне,

Девочка косы плетет при луне.

Сладок и нов ей весенний рассказ,

Миру рассказанный тысячу раз.

Настала ночь, остыл от звезд песок.

Скользя в песке, я шел за караваном,

И Млечный Путь, двоящийся поток,

Белел над ним светящимся туманом.

Он дымчат был, прозрачен и высок.

Он пропадал в горах за Иорданом,

Он ниспадал на сумрачный восток,

К иным звездам, к забытым райским странам.

Скользя в песке, шел за верблюдом я.

Верблюд чернел, его большое тело

На верховом качало ствол ружья.

Седло сухое деревом скрипело,

И верховой кивал, как неживой,

Осыпанной звездами головой.

Бывает море белое, молочное,

Всем зримый Апокалипсис, когда

Весь мир одно молчание полночное,

Армады звезд и мертвая вода:

Предвечное, могильное, грозящее

Созвездиями небо — и легко

Дымящееся жемчугом, лежащее

Всемирной плащаницею млеко.

Ночью, звездной и студеной,

В тонком сумраке полей —

Ослепительно зеленый

Разрывающийся змей.

О, какая ярость злая!

Точно дьявол в древний миг

Низвергается, пылая,

От тебя, Архистратиг.

Море, степь и южный август, ослепительный и жаркий.

Море плавится в заливе драгоценной синевой. Вниз бегу.

Обрыв за мною против солнца желтый, яркий,

А холмистое прибрежье блещет высохшей травой.

Вниз сбежавши, отдыхаю. И лежу, и слышу, лежа,

Несказанное безмолвье. Лишь кузнечики сипят

Да печет нещадно солнце. И горит, чернеет кожа,

Сонным хмелем входит в тело огневой полдневный яд.

Вспоминаю летний полдень, небо светлое…

В просторе Света, воздуха и зноя, стройно, молодо, легко

Ты выходишь из кабинки. Под тобою, в сваях, море,

Под ногой горячий мостик… Этот полдень далеко…

Вот опять я молод, волен, — миновало наше лето…

Мотыльки горячим роем осыпают предо мной

Пересохшие бурьяны. И раскрыта и нагрета

Опустевшая кабинка… В мире радость, свет и зной.

Большая муфта, бледная щека,

Прижатая к ней томно и любовно,

Углом колени, узкая рука…

Нервна, притворна и бескровна.

Все принца ждет, которого все нет,

Глядит с мольбою, горестно и смутно:

«Пучков, прочтите новый триолет…»

Скучна, беспола и распутна.

Из тонкогорлого фиала

Я золотое масло лью

На аравийскую жаровню,

На жертву тайную мою:

«Приди ко мне, завороженной!

Приди к невенчанной жене,

Супруг невенчанный, сраженный

Стрелой в неведомой стране!»

И угли вспыхивают длинным

Зеленым пламенем — и дым,

Лазурный, теплый и угарный,

По бедрам стелется нагим.

И лоб мой стынет, каменеет,

Глаза мутятся, сердце ввысь

Томительная сила тянет,

И груди остро поднялись:

Я предаюсь Тебе, я чую

Твой аромат и наготу

И на предплечьях золотые

Браслеты в ледяном поту!

То не красный голубь метнулся

Темной ночью над черной горою —

В черной туче метнулась зарница,

Осветила плетни и хаты,

Громом гремит далеким.

— Ваша королевская милость,—

Говорит королю Елена,

А король на коня садится,

Пробует, крепки ль подпруги,

И лица Елены не видит,—

Ваша королевская милость,

Пожалейте ваше королевство,

Не ездите ночью в горы:

Вражий стан, ваша милость, близко.

Король молчит, ни слова,

Пробует, крепко ли стремя.

— Ваша королевская милость, —

Говорит королю Елена, —

Пожалейте детей своих малых,

Молодую жену пожалейте,

Жениха моего пошлите!

Король в ответ ей ни слова,

Разбирает в темноте поводья,

Смотрит, как светит на горе зарница.

И заплакала Елена горько

И сказала королю тихо:

— Вы у нас ночевали в хате,

Ваша королевская милость,

На беду мою ночевали,

На мое великое счастье.

Побудьте еще хоть до света,

Отца моего пошлите!

Не пушки в горах грохочут —

Гром по горам ходит,

Проливной ливень в лужах плещет,

Синяя зарница освещает

Дождевые длинные иглы,

Вороненую черноту ночи,

Мокрые соломенные крыши,

Петухи поют по деревне, —

То ли спросонья, с испугу,

То ли к веселой ночи…

Король сидит на крыльце хаты.

Ах, хороша, высока Елена!

Смело шагает она по навозу,

Ловко засыпает коню корма.

Я снял узду, седло — и вольно

Она метнулась от меня,

А я склонился богомольно

Пред солнцем гаснущего дня.

Она взмахнула легкой гривой

И, ноздри к ветру обратив,

С тоскою нежной и счастливой

Кому-то страстный шлет призыв.

Едины божий созданья,

Благословен создавший их

И совместивший все желанья

И все томления — в моих.

Ходили в мире лже-Мессии, —

Я не прельстился, угадал,

Что блуд и срам их литургии

И речь — бряцающий кимвал.

Своекорыстные пророки,

Лжецы и скудные умы!

Звезда, что будет на востоке,

Еще среди глубокой тьмы.

Но на исходе сроки ваши:

Вновь проклят старый мир — и вновь

Пьет Сатана из полной чаши

Идоложертвенную кровь!

Гадать? Ну что же, я послушна,

Давай очки, подвинь огонь… —

Ах, как нежна и простодушна

Твоя открытая ладонь!

Но ты потупилась, смущаясь?

В лице румянца ни следа,

В ресницах слезы? — Не беда:

Бледнеют розы, раскрываясь.

Меж островов Архипелага

Есть славный остров. Он пустой,

В нем есть подобье саркофага.

Сиял рассвет, туман с водой

Мешался в бездны голубые,

Когда увидел я впервые

В тумане, в ладане густом,

Его алевшую громаду,—

В гробу почившую Элладу,—

На небе ясно-золотом.

Из-за нее, в горячем блеске,

Уже сиял лучистый бог,

И нищий эллин в грязной феске

Спал на корме у наших ног.

Странно создан человек!

Оттого что ты рабыня,

Оттого что ты без страха

Отскочила от поэта

И со смехом диск зеркальный

Поднесла к его морщинам, —

С вящей жаждой вожделенья

Смотрит он, как ты прижалась,

Вся вперед подавшись, в угол,

Как под желтым шелком остро

Встали маленькие груди,

Как сияет смуглый локоть,

Как смолисто пали кудри

Вдоль ливийского лица,

На котором черным солнцем

Светят радостно и знойно

Африканские глаза.

Вся в снегу, кудрявом, благовонном,

Вся-то ты гудишь блаженным звоном

Пчел и ос, от солнца золотых.

Старишься, подруга дорогая?

Не беда! Вот будет ли такая

Молодая старость у других!

Волна, хрустальная, тяжелая, лизала

Подножие скалы, — качался водный сплав,

Горбами шел к скале, — волна росла, сосала

Ее кровавый мох, медлительно вползала

  В отверстье грота, как удав, —

И вдруг темнел, переполнялся бурным,

  Гремящим шумом звучный грот

  И вспыхивал таким лазурным

  Огнем его скалистый свод,

  Что с криком ужаса и смехом

  Кидался в сумрак дальних вод,

Будя орган пещер тысячекратным эхом,

  Наяд пугливый хоровод.

Белый голубь летит через море,

Через сине-зеленое море,

Белый голубь Киприды завидел,

Что стоишь ты на жарком песке,

Что кипит белоснежная пена

По твоим загорелым ногам,

Он пернатой стрелою несется

Из-за волн, где грядой голубою

Тают в солнечной мгле острова,

Долетев, упадает в восторге

На тугие холодные груди,

Орошенные пылью морской,

Трепеща, он уста твои ищет,

А горячее солнце выходит

Из прозрачного облака, зноем,

Точно маслом, тебя обливает —

И Киприда с божественным смехом

Обнимает тебя выше бедр.

Наполовину вырубленный лес,

Высокие дрожащие осины

И розовая облачность небес:

Ночной порой из сумрачной лощины

Въезжаю на отлогий косогор

И вижу заалевшие вершины,

С таинственною нежностью, в упор

Далеким озаренные пожаром.

Остановясь, оглядываюсь: да,

Пожар! Но где? Опять у нас, — недаром

Вчера был сход! И крепко повода

Натягиваю, слушая неясный,

На дождь похожий, лепет в вышине,

Такой дремотно-сладкий и бесстрастный

К тому, что там и что так страшно мне.

Море с голой степью говорило:

«Это ты меня солончаками

И полынью горькой отравила,

Жарко дуя жесткими песками!

Я ли не господняя криница?

Да не пьет ни дикий зверь, ни птица

Из волны моей солено-жгучей,

Где остался твой песок летучий!»

Отвечает степь морской пустыне:

«Не по мне ли, море, ты ходило,

Не по мне ли, в кипени и сини,

За волной волну свою катило?

Я ли виновата, что осталась,

В час, когда со мной ты расставалось,

Белой солью кипень снеговая,

Голубой полынью синь живая?»

Зашелестела тонкая трава,

Струею темной побежала —

И вдруг взвилась и смотрит цифра 2,

Как волосок, трепещет жало…

Исчадие, проклятое в раю,

Какое наслаждение расплющить

Головку копьевидную твою,

Твой лик раскосый и зовущий!

Вот знакомый погост у цветной  Средиземной волны,

Черный ряд кипарисов в квадрате высокой стены,

Белизна мавзолеев, блестящих на солнце кругом,

Зимний холод мистраля, пригретый весенним теплом,

Шум и свежесть валов, что, как сосны, шумят за стеной,

И небес гиацинт в снеговых облаках надо мной.

Как много звезд на тусклой синеве!

Весь небосклон в их траурном уборе.

Степь выжжена. Густая пыль в траве.

Чернеет сад. За ним — обрывы, море.

Оно молчит. Весь мир молчит — затем,

Что в мире бог, а бог от века нем.

Сажусь на камень теплого балкона.

Он озарен могильно, — бледный свет

Разлит от звезд. Не слышно даже звона

Ночных цикад… Да, в мире жизни нет.

Есть только бог над горними огнями,

Есть только он, несметный, ветхий днями.

Вид на залив из садика таверны.

В простом вине, что взял я на обед,

Есть странный вкус — вкус виноградно-серный —

И розоватый цвет.

Пью под дождем, — весна здесь прихотлива,

Миндаль цветет на Капри в холода, —

И смутно в синеватой мгле залива

Далекие белеют города.

Роняя снег, проходят тучи,

И солнце резко золотит

Умбрийских гор нагие кручи,

Сухой кустарник и гранит.

И часто в тучах за горами

Обрывки радуги цветут —

Святые нимбы над главами

Анахоретов, живших тут.

Настанет Ночь моя, Ночь долгая, немая.

Тогда велит господь, творящий чудеса,

Светилу новому взойти на небеса.

— Сияй, сияй, Луна, все выше поднимая

Свой, Солнцем данный лик. Да будет миру весть,

Что День мой догорел, но след мой в мире — есть.

У ворот Сиона, над Кедроном,

На бугре, ветрами обожженном,

Там, где тень бывает от стены,

Сел я как-то рядом с прокаженным,

Евшим зерна спелой белены.

Он дышал невыразимым смрадом,

Он, безумный, отравлялся ядом,

А меж тем, с улыбкой на губах,

Поводил кругом блаженным взглядом,

Бормоча: «Благословен аллах!»

Боже милосердый, для чего ты

Дал нам страсти, думы и заботы,

Жажду дела, славы и утех?

Радостны калеки, идиоты,

Прокаженный радостнее всех.

На земле ты была точно дивная райская птица

На ветвях кипариса, среди золоченых гробниц.

Юный голос звучал, как в полуденной роще цевница,

И лучистые солнца сияли из черных ресниц.

Рок отметил тебя. На земле ты была не жилица.

Красота лишь в Эдеме не знает запретных границ.

Золотыми цветут остриями

У кровати полночные свечи.

За открытым окном, в черной яме,

Шепчет сад беспокойные речи.

Эта тьма, дождевая, сырая,

Веет в горницу свежим дыханьем —

И цветы, золотясь, вырастая,

На лазурном дрожат основанье.

Засыпаю в постели прохладной,

Очарован их дрожью растущей,

Молодой, беззаботный, с отрадной

Думой-песней о песне грядущей.

Смотрит на море старый Султан

Из сераля, из окон Дивана:

В море — пенистых волн караван,

Слышен говор и гул каравана:

«Мы зеленые, в белых чалмах,

Мы к Стамбулу спешим издалека, —

Мы сподобились зреть, падишах,

И пустыню и город пророка!»

Понимает укоры Султан

И склоняет печальные вежды…

За тюрбаном белеет тюрбан,

И зеленые веют одежды.

В голых рощах веял холод…

Ты светился меж сухих,

Мертвых листьев… Я был молод,

Я слагал свой первый стих —

И навек сроднился с чистой

Молодой моей душой

Влажно-свежий, водянистый,

Кисловатый запах твой!

Там, в полях, на погосте,

  В роще старых берез,

Не могилы, не кости —

  Царство радостных грез.

Летний ветер мотает

  Зелень длинных ветвей —

И ко мне долетает

  Свет улыбки твоей.

Не плита, не распятье —

  Предо мной до сих пор

Институтское платье

  И сияющий взор.

Разве ты одинока?

  Разве ты не со мной

В нашем прошлом, далеком,

  Где и я был иной?

В мире круга земного,

  Настоящего дня,

Молодого, былого

  Нет давно и меня!

О радость красок! Снова, снова

Лазурь сквозь яркий желтый сад

Горит так дивно и лилово,

Как будто ангелы глядят.

О радость радостей! Нет, знаю,

Нет, верю, господи, что ты

Вернешь к потерянному раю

Мои томленья и мечты!

Стали дымом, стали выше

Облака, — лазурь сквозит

И на шиферные крыши

Голубой водой скользит.

Что с того, что крыши стары

И весенний воздух сыр!

Даже запахом сигары

Снова сладок божий мир.

Ранний, чуть видный рассвет,

Сердце шестнадцати лет.

Сада дремотная мгла

Липовым цветом тепла.

Тих и таинственен дом

С крайним заветным окном.

Штора в окне, а за ней

Солнце вселенной моей.

Смятенье, крик и визг рыбалок

На сальной, радужной волне…

Да, мир живых и зол и жалок,

И в нем порою тяжко мне.

Вот — сколько ярости бессильной,

Чтоб растащить тугой моток

Кишки зеленовато-мыльной,

Что пароходный бросил кок!

Мы рядом шли, но на меня

Уже взглянуть ты не решалась,

И в ветре мартовского дня

Пустая наша речь терялась.

Белели стужей облака

Сквозь сад, где падали капели,

Бледна была твоя щека,

И как цветы глаза синели.

Уже полураскрытых уст

Я избегал касаться взглядом,

Но был еще блаженно пуст

Тот дивный мир, где шли мы рядом.

Белые круглятся облака,

Небо в них сгущается, чернея…

Как весной стройна и высока

В этом небе мраморном аллея!

Серый ствол на солнце позлащен,

А вершины встали сизым дымом…

Помню, помню: жаркий день под Римом,

Мраморный апрельский небосклон…

Мы сели у печки в прихожей,

Одни, при угасшем огне,

В старинном заброшенном доме,

В степной и глухой стороне.

Жар в печке угрюмо краснеет,

В холодной прихожей темно,

И сумерки, с ночью мешаясь,

Могильно синеют в окно.

Ночь — долгая, хмурая, волчья,

Кругом все снега и снега,

А в доме лишь мы да иконы

Да жуткая близость врага.

Презренного, дикого века

Свидетелем быть мне дано,

И в сердце моем так могильно,

Как мерзлое это окно.

Сорвался вихрь, промчал из края в край

По рощам пальм кипящий ливень дымом —

И снова солнце в блеске нестерпимом

Ударило на зелень мокрых вай.

И туча, против солнца смоляная,

Над рощами вздвигалась как стена,

И радуга горит на ней цветная,

Как вход в Эдем роскошна и страшна.

Осенний день. Степь, балка и корыто.

Рогатый вол, большой соловый бык,

Скользнув в грязи и раздвоив копыто,

К воде ноздрями влажными приник:

Сосет и смотрит светлыми глазами,

Закинув хвост на свой костлявый зад,

Как вдоль бугра, в пустой небесный скат,

Бредут хохлы за тяжкими возами.

Щеглы, их звон, стеклянный, неживой,

И клен над облетевшею листвой,

На пустоте лазоревой и чистой,

Уже весь голый, легкий и ветвистый…

О мука мук! Что надо мне, ему,

Щеглам, листве? И разве я пойму,

Зачем я должен радость этой муки,

Вот этот небосклон, и этот звон,

И темный смысл, которым полон он,

  Вместить в созвучия и звуки?

Я должен взять — и, разгадав, отдать,

  Мне кто-то должен сострадать,

Что пригревает солнце низким светом

Меня в саду, просторном и раздетом,

  Что озаряет желтая листва

Ветвистый клен, что я едва-едва,

Бродя в восторге по саду пустому,

Мою тоску даю понять другому… —

Беру большой зубчатый лист с тугим

Пурпурным стеблем, — пусть в моей тетради

Останется хоть память вместе с ним

  Об этом светлом вертограде

С травой, хрустящей белым серебром,

О пустоте, сияющей над кленом

  Безжизненно-лазоревым шатром,

И о щеглах с хрустально-мертвым звоном!

Этой краткой жизни вечным измененьем

Буду неустанно утешаться я, —

Этим ранним солнцем, дымом над селеньем,

В алом парке листьев медленным паденьем

И тобой, знакомая, старая скамья.

Будущим поэтам, для меня безвестным,

Бог оставит тайну — память обо мне:

Стану их мечтами, стану бестелесным,

Смерти недоступным, — призраком чудесным

В этом парке алом, в этой тишине.

Как в апреле по ночам в аллее,

И все тоньше верхних сучьев дым,

И все легче, ближе и виднее

Побледневший небосклон за ним.

Этот верх в созвездьях, в их узорах,

Дымчатый, воздушный и сквозной,

Этих листьев под ногами шорох,

Эта грусть — все то же, что весной.

Снова накануне. И с годами

Сердце не считается. Иду

Молодыми, легкими шагами —

И опять, опять чего-то жду.

Звезда дрожит среди вселенной…

Чьи руки дивные несут

Какой-то влагой драгоценной

Столь переполненный сосуд?

Звездой пылающей, потиром

Земных скорбей, небесных слез

Зачем, о господи, над миром

Ты бытие мое вознес?

В чаще шорох потаенный,

Дуновение тепла.

Тополь, сверху озаренный,

Перед домом вознесенный,

Весь из жидкого стекла.

В чащу темную глядится

Круг зеркально-золотой.

Тополь льется, серебрится,

Весь трепещет и струится

Стекловидною водой.

В пустом, сквозном чертоге сада

Иду, шумя сухой листвой:

Какая странная отрада

Былое попирать ногой!

Какая сладость все, что прежде

Ценил так мало, вспоминать!

Какая боль и грусть — в надежде

Еще одну весну узнать!