Онлайн чтение книги Том 1. Стихотворения, статьи, наброски 1834-1849
Поэмы

Читатель, бью смиренно вам челом.

Смотрите: перед вами луг просторный,

За лугом речка, а за речкой дом,

Старинный дом, нахмуренный и черный,

Раскрашенный приходским маляром…

Широкий, низкий, с крышей безобразной,

Подпертой рядом жиденьких колонн…

Свидетель буйной жизни, лени праздной

Двух или трех помещичьих племен.

За домом сад: в саду стоят рядами

Всё яблони, покрытые плодами…

Известно: наши добрые отцы

Любили яблоки — да огурцы.

Не разберешь — где сад, где огород?

В саду ж был грот (невинная затея!)

И с каждым утром в этот темный грот

(Я приступаю к делу, не робея)

Она — предмет и вздохов и забот,

Предмет стихов моих довольно смелых,

Она являлась — в платьице простом,

И с книжкою в немножко загорелых,

Но милых ручках… На скамью потом

Она садилась… помните Татьяну? ^*

Но с ней ее я сравнивать не стану;

Боюсь — рукой читатели махнут

И этой сказки вовсе не прочтут.

Но кто она? и кто ее отец?

Ее отец — помещик беззаботный

Сперва служил, и долго; наконец,

В отставку вышел и супругой плотной

Обзавелся; теперь большой делец!

Живет в ладу с своими мужичками…

Он очень добр и очень плутоват,

Торгуется и пьет чаек с купцами.

Как водится, его супруга — клад;

О! сущий клад! и умница такая!

А женщина она была простая,

С лицом, весьма похожим на пирог;

Ее супруг любил как только мог.

У них одна лишь дочь была… Мы с ней

Уж познакомились. Никто красоткой

Ее б не назвал, правда; но, ей-ей

(Ее два брата умерли чахоткой), —

Я девушки не видывал стройней.

Она была легка — ходила плавно;

Ее нога, прекрасная нога,

Всегда была обута так исправно;

Немножко велика была рука;

Но пальцы были тонки и прозрачны…

И даже я, чудак довольно мрачный,

На эту руку глядя, иногда

Хотел… Я заболтался, господа.

Ее лицо мне нравилось… оно

Задумчивою грустию дышало;

Всегда казалось мне: ей суждено

Страданий в жизни испытать немало…

И что ж? мне было больно и смешно;

Ведь в наши дни спасительно страданье…

Она была так детски весела,

Хотя и знала, что на испытанье

Она идет, — но шла, спокойно шла…

Однажды я, с невольною печалью,

Ее сравнил и с бархатом и с сталью…

Но кто в ее глаза взглянул хоть раз —

Тот не забыл ее волшебных глаз.

Взгляд этих глаз был мягок и могуч,

Но не блестел он блеском торопливым;

То был он ясен, как весенний луч,

То холодом проникнут горделивым,

То чуть мерцал, как месяц из-за туч.

Но взгляд ее задумчиво-спокойный

Я больше всех любил: я видел в нем

Возможность страсти горестной и знойной,

Залог души, любимой божеством.

Но, признаюсь, я говорил довольно

Об этом взгляде: мне подумать больно,

Что — может быть — читающий народ

Всё это неестественным найдет.

Она в деревне выросла… а вы,

Читатель мой, — слыхали вы, наверно,

Что барышни уездные — увы!

Бывают иногда смешны безмерно.

Несправедливость ветреной молвы

Известна мне; но сознаюсь с смиреньем,

что над моей степнячкой иногда

Вы б посмеялись: над ее волненьем

В воскресный день — за завтраком, когда

Съезжались гости, — над ее молчаньем,

И вздохами, и робким трепетаньем…

Но и она подчас бывала зла

И жалиться умела, как пчела.

Я не люблю восторженных девиц…

По деревням встречаешь их нередко;

Я не люблю их толстых, бледных лиц,

Иная же — помилуй бог — поэтка.

Всем восхищаются: и пеньем птиц,

Восходом солнца, небом и луною…

Охотницы до сладеньких стишков,

И любят петь и плакать… а весною

Украдкой ходят слушать соловьев.

Отчаянно все влюблены в природу…

Но барышня моя другого роду;

Она была насмешлива, горда,

А гордость — добродетель, господа.

Она читала жадно… и равно

Марлинского и Пушкина любила ^*

(Я сознаюсь в ее проступках)… но

Не восклицала: «Ах, как это мило!»

А любовалась молча. Вам смешно?

Не верите вы в русскую словесность —

И я не верю тоже, хоть у нас

Весьма легко приобрести известность…

Российские стихи, российский квас

Одну и ту же участь разделяют:

В порядочных домах их не читают

А квас не пьют… но благодарен я

Таким чтецам, как барышня моя.

Для них пишу… но полно. Каждый день —

Я вам сказал — она в саду скиталась.

Она любила гордый шум и тень

Старинных лип — и тихо погружалась

В отрадную, забывчивую лень.

Так весело качалися березы,

Облитые сверкающим лучом…

И по щекам ее катились слезы

Так медленно — бог ведает о чем.

То, подойдя к убогому забору,

Она стояла по часам… и взору

Тогда давала волю… но глядит,

Бывало, всё на бледный ряд ракит.

Там, — через ровный луг — от их села

Верстах в пяти, — дорога шла большая;

И, как змея, свивалась и ползла

И, дальний лес украдкой обгибая,

Ее всю душу за собой влекла.

Озарена каким-то блеском дивным,

Земля чужая вдруг являлась ей…

И кто-то милый голосом призывным

Так чудно пел и говорил о ней.

Таинственной исполненные муки,

Над ней, звеня, носились эти звуки…

И вот — искал ее молящий взор

Других небес, высоких, пышных гор…

И тополей и трепетных олив…

Искал земли пленительной и дальной;

Вдруг русской песни грустный перелив

Напомнит ей о родине печальной;

Она стоит, головку наклонив,

И над собой дивится, и с улыбкой

Себя бранит; и медленно домой

Пойдет, вздохнув… то сломит прутик гибкой,

То бросит вдруг… Рассеянной рукой

Достанет книжку — развернет, закроет;

Любимый шепчет стих… а сердце ноет,

Лицо бледнеет… В этот чудный час

Я, признаюсь, хотел бы встретить вас,

О, барышня моя… В тени густой

Широких лип стоите вы безмолвно;

Вздыхаете; над вашей головой

Склонилась ветвь… а ваше сердце полно

Мучительной и грустной тишиной.

На вас гляжу я: прелестью степною

Вы дышите — вы нашей Руси дочь…

Вы хороши, как вечер пред грозою,

Как майская томительная ночь.

Но — может быть — увы! воспоминаньем

Вновь увлечен, подробным описаньем

Я надоел — и потому готов

Рассказ мой продолжать без лишних слов».

Моей красотке было двадцать лет.

(Иной мне скажет: устрицам в апреле,

Девицам лет в пятнадцать — самый цвет…

Но я не спорю с ним об этом деле,

О разных вкусах спорить — толку нет.)

Ее Прасковьей звали; имя это

Не хорошо… но я — я назову ^*

Ее Парашей… Осень, зиму, лето

Они в деревне жили — и в Москву

Не ездили, затем что плохи годы,

Что с каждым годом падают доходы.

Да сверх того Параша — грех какой! —

Изволила смеяться над Москвой.

Москва — Москва ^* — о матушка Москва!

Но я хвалить тебя не смею, право;

Я потерял бывалые права́…

Твои ж сыны превспыльчивого нрава,

И в них мои смиренные слова

Возбудят ревность — даже опасенья.

И потому к Параше молодой,

О матушка, прошу я снисхожденья…

А если, о читатель дорогой,

Навеянный приятностью рассказа,

Отрадный сон закрыл вам оба глаза, —

Проснитесь — и представьте себе день…

Прежаркий день… (Я посажу вас в тень.)

Прежаркий день… но вовсе не такой.

Каких видал я на далеком юге…

Томительно-глубокой синевой

Всё небо пышет; как больной в недуге.

Земля горит и сохнет; под скалой

Сверкает море блеском нестерпимым —

И движется, и дышит, и молчит…

И все цвета под тем неумолимым

Могучим солнцем рдеют… дивный вид!

А вот — зарывшись весь в песок блестящий,

Рыбак лежит… и каждый проходящий

Любуется им с завистью — я сам

Им тоже любовался по часам.

У нас не то — хоть и у нас не рад

Бываешь жару… точно — жар глубокой…

Гроза вдали сбирается… трещат

Кузнечики неистово в высокой

Сухой траве; в тени снопов лежат

Жнецы; носы разинули вороны;

Грибами пахнет в роще; там и сям

Собаки лают; за водой студеной

Идет мужик с кувшином по кустам.

Тогда люблю ходить я в лес дубовый,

Сидеть в тени спокойной и суровой

Иль иногда под скромным шалашом

Беседовать с разумным мужичком.

В такой-то день — Параша в темный грот

(О нем смотрите выше) шаг за шагом

Пришла; пред ней знакомый огород,

Знакомый пруд; а дальше за оврагом

Знакомый лес на холмике… Но вот

Что показалось ей немного странным:

В овраге под кустом сидел один

Охотник; резал хлеб ножом карманным,

Он по всему заметно — господин;

Помещик; он в перчатках — и красиво

Одет… Вот он поел, потом лениво

Собаку кликнул, шапку снял, зевнул,

Раздвинул куст, улегся — и заснул.

Заснул… Параша смотрит на него,

И смотрит, признаюсь, с большим вниманьем.

К ним ездили соседи… но его

Лицо ей незнакомо; описаньем

Теперь мы не займемся, оттого

Что уж и так с излишеством речист я…

Он спит, а ветер тихо шевелит

Его густые волосы, и листья

Над ним шушукают; он сладко спит…

Параша смотрит… он недурен, право.

О чем же вдруг так мило, так лукаво

Она смеется? Я б ответил — но

Мне женский смех постигнуть не дано.

И час прошел… и предвечерний зной

Внезапно начал стынуть… уж и тени

Длиннее стали… Вот — охотник мой

Проснулся, стал лениво на колени,

Надел небрежно шапку, головой

Тряхнул — хотел подняться… и остался…

Он увидал Парашу — о друзья!

Глядел, глядел — с смущеньем засмеялся,

Вскочил, взглянул поспешно на себя,

Потом через овраг легко и смело

Перебежал… Параша побледнела,

Но до забора он дошел и стал,

И с вежливой улыбкой шапку снял.

Она стояла, вспыхнув вся… и глаз

Не подымая… Сильно и неровно

В ней билось сердце. «Умоляю вас, —

Так начал он, и очень хладнокровно, —

Скажите мне, теперь который час?»

Сперва она немножко помолчала

И отвечала: «Пятый» — а потом

Взглянула на него; но он, нимало

Не изменясь, спросил: «Чей это дом?»

Потом весьма любезно извинился

Бог знает в чем и снова поклонился,

Но не ушел… сказал, что он сосед

И что с ее отцом покойный дед

Его был очень дружен… что он рад

Такой нежданной встрече; понемногу

И двадцать раз сказавши «виноват!»

(У нас заборы плохи, слава богу),

Через забор он перебрался в сад.

Его лицо так мило улыбалось

И карий глаз так ласково сиял,

Что ей смешным и странным показалось

Дичиться… Он ей что-то рассказал,

Над чем она сперва довольно звонко,

Потом потише засмеялась… с тонкой

Усмешкой посмотрел он ей в глаза —

Потом ушел, пробормотав: «Comm’ça!» [4]«Вот как!» (франц.)

И вслед она ему смотрела… Он

Через плечо внезапно оглянулся,

Пожал плечьми — и, словно приучен

К победам, равнодушно улыбнулся.

И ей досадно стало… Громкий звон

Раздался в доме… Чай готов… Небрежно

Она, вернувшись, рассказала всё

Отцу… Он засмеялся безмятежно,

Заговорил про старое житье,

Про деда… Но уездный заседатель.

Вдовец, Парашин древний обожатель,

Разгневался и покраснел, как рак,

И объявил, что их сосед — чудак.

А я б его не назвал чудаком…

Но мы об нем поговорить успеем;

Параша села молча под окном

И, подпершись рукой — мы лгать не смеем,

Всё думала да думала о нем.

Алеет небо… над травой усталой

Поднялся пар… недвижны стали вдруг

Верхушки лип; свежеет воздух вялый,

Темнеет лес, и оживает луг.

Вечерний ветер веет так прохладно,

И ласточки летают так отрадно…

На церкви крест зарделся, а река

Так пышно отражает облака…

Люблю сидеть я под окном моим

(А в комнате шумят, смеются дети),

Когда над лесом темно-голубым

Так ярко пышет небосклон… о, в эти

Часы я тих и добр — люблю, любим…

Но кто поймет, кто скажет, чем так чудно

Томилось сердце барышни моей…

Состарившись — и тяжело и трудно

Припоминать блаженство прежних дней —

Тех дней, когда без всякого усилья

Любовь, как птица, расширяет крылья…

И на душе так страстно, так светло…

Но это всё прошло, давно прошло.

Да, вы прошли и не вернетесь вновь,

Часы молитв таинственных и страстных,

Беспечная, свободная любовь,

Порывы дум, младенчески прекрасных…

Всё, всё прошло… горит упорно кровь

Глухим огнем… а, помнится, бывало,

Верхом я еду вечером; гляжу

На облака, а ветр, как опахало,

В лицо мне тихо веет — я дышу

Так медленно — и, благодати полный,

Я еду, еду, бледный и безмолвный…

Но, впрочем, кто ребенком не бывал

И не забыл всего, что обожал?

Он обещал прийти — твердит она…

И хочет и не может оторваться;

Но неужель Параша влюблена?

Не думаю — но не могу ручаться…

А вот и ночь: и вкралась тишина,

Как поцелуй томительно протяжный,

Во всё земное… «Спать пора, сосед!» —

Сказал отец, а мать с улыбкой важной

Его зовет на завтрашний обед.

Параша в сад таинственный и темный

Пошла — и понемногу грусти томной

Вся предалась… Но он-то, что же он?

Я вам скажу — он вовсе не влюблен.

Хотите ль знать, что он за человек?

Извольте: он богат, служил в военной;

Чужим умом питался весь свой век,

Но ловок был и вкрадчив. Изнуренный,

Скучающий, направил он свой бег

В чужие страны; с грустною улыбкой

Везде бродил, надменный и немой;

Но ум его насмешливый и гибкой

Из-за границы вынес целый рой

Бесплодных слов и множество сомнений,

Плоды лукавых, робких наблюдений…

Он надо всем смеялся; но устал —

И над собой смеяться перестал.

Мы за границу ездим, о друзья!

Как казаки в поход… Нам всё не в диво;

Спешим, чужих презрительно браня,

Их сведений набраться торопливо…

И вот твердим, без страсти, без огня,

Что и до нас дошло, но что, быть может,

Среди борений грозных рождено,

Что там людей мучительно встревожит,

Что там погубит сердце не одно…

Не перейдя через огонь страданья,

Мы не узнаем радостей познанья —

И, наконец, с бессмысленной тоской

Пойдем и мы дорогой столбовой.

Но к делу. Он, как я вам доложил,

В отставке был. Пока он был на службе,

Он выезжал, гулял, плясал, шалил,

Приятелей обыгрывал — по дружбе —

И был, как говорится, очень мил.

Он был любезен, влюбчив, но спокоен

И горделив… а потому любим;

И многих женщин был он недостоин,

Обманутых и позабытых им.

Он весел был, но весел безотрадно;

Над чудаком смеялся беспощадно,

Но в обществе не славился умом

И не был «замечательным лицом».

А между тем его любили… Он

Пленял людей беспечностью свободной

И был хорош собой — и одарен

Душой самолюбивой и холодной.

Он, я сказал, не очень был умен,

Но всем ему дарованным от бога

Владел вполне… и презирал людей

А потому имел довольно много

«Испытанных и преданных» друзей.

Он с ними вместе над толпой смеялся

(И от толпы с презреньем отчуждался) ^*.

И думали все эти господа,

Что, кроме их, всё вздор и суета.

Он всё бранил от скуки — так!..

Не предаваясь злобе слишком детской.

Скажу вам, в бесы метил мой остряк;

Но русский бес не то, что чёрт немецкой.

Немецкой чёрт, задумчивый чудак,

Смешон и страшен; наш же бес, природный,

Российский бес — и толст и простоват ^*,

Наружности отменно благородной

И уж куда какой аристократ!

Не удивляйтесь: мой приятель тоже

Был очень дружен не с одним вельможей

И падал в прах с смеющимся лицом

Пред золотым тельцом — или быком.

Вам гадко… но, читатель добрый мой,—

Увы! и я люблю большого света

Спокойный блеск и с радостью смешной

Любуюсь гордым холодом привета —

Всей этой жизнью звонкой и пустой.

На этот мир гляжу я без желанья,

Но первый сам я хохотать готов

Над жаром ложного негодованья

Непризнанных, бесхвостых «львиц и львов»!

Да сверх того вся пишущая братья

На «свет и роскошь» сыпала проклятья…

А потому см<отри> творенья их;

А я сегодня — что-то очень тих.

Люблю я пышных комнат стройный ряд,

И блеск и прихоть роскоши старинной…

А женщины… люблю я этот взгляд

Рассеянный, насмешливый и длинный;

Люблю простой, обдуманный наряд…

Я этих губ люблю надменный очерк,

Задумчиво приподнятую бровь;

Душистые записки, быстрый почерк,

Душистую и быструю любовь.

Люблю я эту поступь, эти плечи,

Небрежные, заманчивые речи…

Узнали ль вы, друзья, скажите мне,

С кого портрет писал я в тишине?

«Но, — скажут мне, — вне света никогда

Вы не встречали женщины прекрасной?»

Таких особ встречал я иногда —

И даже в двух влюбился очень страстно;

Как полевой цветок, они всегда

Так милы, но, как он, свой легкий запах

Они теряют вдруг… и, боже мой,

Как не завянуть им в неловких лапах

Чиновника, довольного собой?

Но сознаюсь, и сознаюсь с смущеньем,

Я заболтался вновь и с наслажденьем

К моей Параше я спешу — спешу

И вот ее в гостиной нахожу.

Она сидит близ матери… на ней

Простое платье; но мы замечаем

За поясом цветок. Она бледней

Вчерашнего, взволнована. За чаем

Хлопочет няня; батюшка моей

Параши новый фрак надел; к окошку

Подходит часто: нет, не едет гость!

А обещал… И что же? понемножку

Ее берет девическая злость…

Ее прическа так мила, перчатки

Так свежи — видно, все мои догадки

Не ложны… «Что, мой друг, ты так грустна?»

Спросила мать — и вздрогнула она

И слабо улыбнулась… и идет

К окну; садится медленно за пяльцы;

И, головы не подымая, шьет,

Но что-то часто колет себе пальцы.

И думает: «Ну что ж? он не придет…»

От тонкой шеи, слабо наклоненной,

Так гордо отделялася коса…

Ее глаза — читатель мой почтенный,

Я не могу вам описать глаза

Моей слегка взволнованной девицы —

Их закрывали длинные ресницы…

Я на нее глядел бы целый век;

А он не едет — глупый человек!

Но вдруг раздался топот у крыльца —

И всходит «он». «Насилу! как мы ради!»

Он трижды щеки пухлые отца

Облобызал… потом приличья ради

К хозяйке к ручке подошел… с чепца

До башмаков ее окинул взглядом

И быстро усмехнулся, а потом

Параше низко поклонился — рядом

С ней сел — и начал речь о том о сем…

Внимательно старинные рассказы

Хозяев слушал… три, четыре фразы

С приветливой улыбкой отпустил —

И стариков «пленил и восхитил».

С Парашей он ни слова… на нее

Не смотрит он, но все его движенья,

Звук голоса, улыбка — дышит всё

Сознанием внезапного сближенья…

Как нежен он! Как он щадит ее!

Как он томится тайным ожиданьем!..

Ей стало легче — молча на него

Она глядит с задумчивым вниманьем,

Не понимая сердца своего…

И этот взгляд, и женский и ребячий,

Почувствовал он на щеке горячей —

И, предаваясь дивной тишине,

Он наслаждался страстно и вполне.

Не нравится он вам, читатель мой…

Но в этот миг он был любим недаром;

Он был проникнут мирной простотой,

Он весь пылал святым и чистым жаром,

Он покорялся весь душе другой.

Он был любим — как скоро! Но, быть может,

Я на свою Парашу клевещу…

Скажите — ваша память мне поможет,—

Как мне назвать ту страстную тоску,

Ту грустную, невольную тревогу,

Которая берет вас понемногу…

К чему нам лицемерить — о друзья! —

Ее любовью называю я.

Но эта искра часто гаснет… да;

И, вспыхнувши, горит довольно странно

И смертных восхищает — не всегда.

Я выражаюсь несколько туманно…

Но весело, должно быть, господа,

Разгар любви следить в душе прекрасной,

Подслушать вздох, задумчивую речь,

Подметить взгляд доверчивый и ясный,

Былое сбросить всё, как ношу с плеч…

Случайности предаться без возврата

И чувствовать, что жизнь полна, богата

И что способность праздного ума

Смеяться надо всем — смешна сама.

И так они сидели рядом… С ней

Заговорил он… Странен, но понятен

Параше смысл уклончивых речей…

Она его боится, но приятен

Ей этот страх — и робости своей

Она едва ль не радуется тайно.

Шутя, скользит небрежный разговор;

И вдруг глаза их встретились случайно —

Она не тотчас опустила взор…

И встала, без причины приласкалась

К отцу… ласкаясь, тихо улыбалась,

И, говоря о нем, сказала: «он».—

Читатель, я — признайтесь — я смешон.

А между тем ночь наступает… в ряд

Вдали ложатся тучи… ровной мглою

Наполнен воздух… липы чуть шумят;

И яблони над темною травою,

Раскинув ветки, высятся и спят —

Лишь изредка промчится легкий трепет

В березах; там за речкой соловей

Поет себе, и слышен долгий лепет,

Немолчный шёпот дремлющих степей.

И в комнату, как вздох земли бессонной,

Влетает робко ветер благовонный

И манит в сад, и в поле, и в леса,

Под вечные, святые небеса…

Я помню сам старинный, грустный сад,

Спокойный пруд, широкий, молчаливый…

Я помню: волны мелкие дрожат

У берега в тени плакучей ивы;

Я помню — много лет тому назад —

Я в том саду хожу в траве высокой

(Дорожки все травою поросли),

Заря так дивно рдеет… блеск глубокой

Раскинулся от неба до земли…

Хожу, брожу, задумчивый, усталый,

О женщине мечтаю небывалой…

И о прогулке поздней и немой —

И это всё сбылось, о боже мой!

«А не хотите ль в сад? — сказал старик,—

А? Виктор Алексеич! вместе с нами?

Сад у меня простенек, но велик;

Дорожки есть — и клумбочки с цветами».

Они пошли… вечерний, громкий крик

Коростелей их встретил; луг огромный

Белел вдали… недвижных туч гряда

Раскинулась над ним; сквозь полог темный

Широких лип украдкою звезда

Блеснет и скроется — и по аллее

Идут они: одна чета скорее,

Другая тише, тише всё… и вдруг

С супругой добродетельный супруг

Отстал… О хитрость сельская! Меж тем

Параша с ним идет не слишком скоро…

Ее душа спокойна — не совсем:

А он не начинает разговора

И рядом с пей идет, смущен и нем.

Боится он внезапных объяснений,

Чувствительных порывов… Иногда

Он допускал возможность исключений,

Но в пошлость верил твердо и всегда.

И, признаюсь, он ошибался редко

И обо всем судил довольно метко…

Но мир другой ему был незнаком.

И он — злодей! — не сожалел о нем.

«Помилуйте, давно ль ваш Виктор был

И тронут и встревожен и так дале?»

Приятель мой — я вам сказать забыл —

Клялся в любви единственно на бале —

И только тем, которых не любил.

Когда же сам любовной лихорадки

Начальный жар в себе он признавал,

Его терзали, мучили догадки —

Свою любовь, как клад, он зарывал,

И с чувствами своими, как художник,

Любил один возиться мой безбожник…

И вдруг — с уездной барышней — в саду…

Едва ль ему отрадней, чем в аду.

Но постепенно тает он… Хотя

Почтенные родители некстати

Отстали, но она — она дитя;

На этом тихом личике печати

Лукавства нет; и вот — как бы шутя

Ее он руку взял… и понемногу

Предался вновь приятной тишине…

И думает с отрадой: «Слава богу,

До осени в деревне будет мне

Не скучно жить — а там… но я взволнован.

Я, кажется, влюблен и очарован!»

Опять влюблен? Но почему ж? — Сейчас,

Друзья мои, я успокою вас.

Во-первых: ночь прекрасная была,

Ночь летняя, спокойная, немая;

Не све́тила луна, хоть и взошла;

Река, во тьме таинственно сверкая,

Текла вдали… Дорожка к ней вела;

А листья в вышине толпой незримой

Лепечут; вот — они сошли в овраг,

И, словно их движением гонимый,

Пред ними расступался мягкий мрак…

Противиться не мог он обаянью —

Он волю дал беспечному мечтанью

И улыбался мирно и вздыхал…

А свежий ветр в глаза их лобызал.

А во-вторых: Параша не молчит

И не вздыхает с приторной ужимкой;

Но говорит, и просто говорит.

Она так мило движется — как дымкой,

Прозрачной тенью трепетно облит

Ее высокий стан… он отдыхает;

Уж он и рад, что с ней они вдвоем.

Заговорил… а сердце в ней пылает

Неведомым, томительным огнем.

Их запахом встречает куст незримый,

И, словно тоже страстию томимый,

Вдали, вдали — на рубеже степей

Гремит, поет и плачет соловей.

И, может быть, он начал понимать

Всю прелесть первых трепетных движений

Ее души… и стал в нем утихать

Крикливый рой смешных предубеждений.

Но ей одной доступна благодать

Любви простой, и детской и стыдливой…

Нет! о любви не думает она —

Но, как листок блестящий и счастливый,

Ее несет широкая волна…

Всё — в этот миг — кругом ей улыбалось,

Над ней одной всё небо наклонялось.

И, колыхаясь медленно, трава

Ей вслед шептала милые слова…

Они всё шли да шли… Приятель мой

Парашей любовался молчаливо;

Она вся расцветала, как весной

Земля цветет и страстно и лениво

Под теплою, обильною росой.

Облитое холодной, влажной мглою,

Ее лицо горит… и понял он,

Что будет он владеть ее душою,

Что он любим, что сам он увлечен.

Она молчит — подобное молчанье

Имеет всем известное названье…

И он склонился — и ее рука

Под поцелуем вспыхнула слегка.

Читайте дальше, дальше, господа!

Не бойтесь: я писатель благонравный.

Шалил мой друг в бывалые года,

Но был всегда он малый «честный, славный»

И не вкушал — незрелого плода.

Притом он сам был тронут: да признаться,

Он постарел — устал; не в первый раз

Себе давал он слово не влюбляться

Без цели… иногда в свободный час

Мечтал он о законном, мирном браке…

Но между тем он чувствует: во мраке

Параша вся дрожит… и мой герой

Сказал ей: «Не вернуться ль нам домой?»

Они пошли домой; но — признаюсь —

Они пошли дорогой самой длинной…

И говорили много: я стыжусь

Пересказать их разговор невинный

И вовсе не чувствительный — клянусь.

Она болтала с ним, как с старым другом,

Но голос бедной девушки слегка

Звенел едва исчезнувшим испугом,

Слегка дрожала жаркая рука…

Всё кончено: она ему вверялась,

Сближению стыдливо предавалась…

Так в речку ножку робкую дитя

Заносит, сук надежный ухватя.

И, наконец, они пришли домой.

За ужином весьма красноречиво

И с чувством говорил приятель мой.

Старик глядит на гостя, как на диво;

Параша тихо подперлась рукой

И слушает. Но полночь бьет; готова

Его коляска; он встает; отец

Его целует нежно, как родного;

Хозяйка чуть не плачет… наконец

Уехал он; но в самый миг прощанья

Он ей шепнул с улыбкой: «До свиданья»,

И, уходя совсем, из-за дверей

Он долгим взглядом поменялся с ней.

Он едет; тихо всё… глухая ночь;

Перед коляской скачет провожатый.

И шепчет он: «Я рад соседям… дочь

У них одна; он человек богатый…

Притом она мила…» Он гонит прочь

Другие, неуместные мечтанья,

Отзвучия давно минувших дней…

Не чувствуя ни страха, ни желанья,

Она ходила в комнатке своей;

Ее душа немела; ей казалось,

Что в этот миг как будто изменялось

Всё прежнее, вся жизнь ее, — и сон

Ее застиг; во сне явился — он.

Он… грустно мне; туманятся слезой

Мои глаза… гляжу я: у окошка

Она сидит на креслах; головой

Склонилась на подушку; с плеч немножко

Спустилася косынка… золотой

И легкий локон вьется боязливо

По бледному лицу… а на губах

Улыбка расцветает молчаливо.

Луна глядит в окно… невольный страх

Меня томит; мне слышится: над спящей,

Как колокольчик звонкий и дрожащий,

Раздался смех… и кто-то говорит…

И голосок насмешливо звенит:

«В теплый вечер в ульях чистых ^*

Зреют светлые соты́;

В теплый вечер лип душистых

Раскрываются цветы;

И когда по ним слезами

Потечет прозрачный мед —

Вьется жадно над цветами

Пчел ликующий народ…

Наклоняя сладострастно

Свой усталый стебелек,

Гостя милого напрасно

Ни один не ждет цветок.

Так и ты цвела стыдливо,

И в тебе, дитя мое,

Созревало прихотливо

Сердце страстное твое…

И теперь в красе расцвета,

Обаяния полна,

Ты стоишь под солнцем лета

Одинока и пышна.

Так склонись же, стебель стройный,

Так раскройся ж, мой цветок;

Прилетел жених… достойный —

В твой забытый уголок!»

Но, впрочем, это кончиться ничем

Могло… он мог уехать — и соседку,

Прогулку и любовь забыть совсем,

Как забываешь брошенную ветку.

Да и она, едва ль… но между тем

Как по̀ саду они вдвоем скитались —

Что̀, если б он, кого все знаем мы,

Кого мы в детстве, помнится, боялись,

Пока у нас не развились умы, —

Что́, если б бес печальный и могучий

Над садом тем, на лоне мрачной тучи

Пронесся и над любящей четой

Поник бы вдруг угрюмой головой, —

Что б он сказал? Он видывал не раз,

Как Дон Жуан какой-нибудь лукаво

Невинный женский ум, в удобный час,

Опутывал и увлекал… и, право,

Не тешился он зрелищем проказ,

Известных со времен столпотворенья…

Лишь иногда с досадой знатока

Он осуждал его распоряженья,

Давал советы изредка, слегка;

Но всё ж над ней одной он мог смеяться.

А в этот раз он стал бы забавляться

Вполне и над обоими. Друзья,

Вы, кажется, не поняли меня?

Мой Виктор не был Дон Жуаном… ей

Не предстояли грозные волненья.

«Тем лучше, — скажут мне, — разгар страстей

Опасен»… точно; лучше, без сомненья,

Спокойно жить и приживать детей —

И не давать, особенно вначале,

Щекам пылать… склоняться голове…

А сердцу забываться — и так дале.

Не правда ль? Общепринятой молве

Я покоряюсь молча… Поздравляю

Парашу и судьбе ее вручаю —

Подобной жизнью будет жить она;

А кажется, хохочет сатана.

Мой Виктор перестал любить давно…

В нем сызмала горели страсти скупо;

Но, впрочем, тем же светом решено,

Что по любви жениться — даже глупо.

И вот в кого ей было суждено

Влюбиться… Что ж? он человек прекрасный

И, как умеет, сам влюблен в нее;

Ее души задумчивой и страстной

Сбылись надежды все… сбылося всё,

Чему она дать имя не умела,

О чем молиться смела и не смела…

Сбылося всё… и оба влюблены…

Но всё ж мне слышен хохот сатаны.

Друзья! я вижу беса… на забор

Он оперся — и смотрит; за четою

Насмешливо следит угрюмый взор.

И слышно: вдалеке, лихой грозою

Растерзанный, печально воет бор…

Моя душа трепещет поневоле;

Мне кажется, он смотрит не на них —

Россия вся раскинулась, как поле,

Перед его глазами в этот миг…

И как блестят над тучами зарницы,

Сверкают злобно яркие зеницы;

И страшная улыбка проползла

Медлительно вдоль губ владыки зла.

Я долго был в отсутствии; и вот

Лет через пять я встретил их, о други!

Он был женат на ней — четвертый год

И как-то странно потолстел. Супруги

Мне были ради оба. Мой приход

Напомнил ей о прежнем — и сначала

Ее встревожил несколько… она

Поплакала; ей даже грустно стало,

Но грусть замужней женщины смешна.

Как ручеек извилистый, но плавный,

Катилась жизнь Прасковьи Николавны;

И даже муж — я вам не всё сказал —

Ее весьма любил и уважал.

Сперва он тешился над ней; потом

Привык к ним ездить; наконец — женился;

Увидев дочь под свадебным венцом,

Старик отец умильно прослезился —

И молодым построил славный дом,

Обширный — по-старинному удобно

Расположенный… О друзья мои,

Поверьте: в жизни всё правдоподобно…

Вы, может быть, мне скажете: любви,

Ее любви не стоил он… Кто знает?

Друзья, пускай другой вам отвечает;

Пора мне кончить; много я болтал;

И вам я надоел, и сам устал.

Но — боже! то ли думал я, когда,

Исполненный немого обожанья,

Ее душе я предрекал года

Святого, благодатного страданья!

С надеждами расставшись навсегда,

Свыкался я с суровым отчужденьем,

Но в ней ласкал последнюю мечту

И на нее с таинственным волненьем

Глядел, как на любимую звезду…

И что ж? я был обманут так невинно,

Так просто, так естественно, так чинно,

Что в истине своих желаний я

Стал сомневаться, милые друзья.

И вот что ей сулили ночи той,

Той летней ночи страстные мгновенья,

Когда с такой тревожной быстротой

В ее душе сменялись вдохновенья…

Прощай, Параша!.. Время на покой;

Перо к концу спешит нетерпеливо…

Что ж мне сказать о ней? Признаться вам,

Ее никто не назовет счастливой

Вполне… она вздыхает по часам

И в памяти хранит как совершенство

Невинности нелепое блаженство!

Я скоро с ней расстался… и едва ль

Ее увижу вновь… ее мне жаль.

Мне жаль ее… быть может, если б рок

Ее повел другой — другой дорогой…

Но рок, так всеми принято, жесток;

А потому и поступает строго.

Припомнив взгляд любимый, я бы мог,

Я бы хотел сказать, чем, расставаясь

С Парашей, вся душа томится… но —

На серебристом снеге разгораясь,

Блестят лучи; скрипит мороз; давно

Пора на свежий воздух, на свободу…

И потому я кланяюсь народу

Читателей — снимаю свой колпак

Почтительно и выражаюсь так:

Читатель мой, прощайте! Мой рассказ

Вас усыпил иль рассмешил — не знаю;

Но я, хоть вижусь с вами в первый раз,

Дальнейшего знакомства не желаю…

Всё оттого, что уважаю вас,

Свои ошибки вижу я: их много;

Но вы добры, я слышал, и меня

По глупости простите ради бога!

А вы, мои любезные друзья,

Не удивляйтесь: страстию несчастной

С ребячьих лет страдал ваш друг прекрасный.

Писал стихи… мне стыдно; так и быть!

Прошу вас эти бредни позабыть!

А если кто рассказ небрежный мой

Прочтет — и вдруг, задумавшись невольно,

На миг один поникнет головой

И скажет мне спасибо: мне довольно…

Тому давно — стоял я над кормой,

И плыли мы вдоль города чужого;

Я был один на палубе… волна

Вздымала нас и опускала снова…

И вдруг мне кто-то машет из окна.

Кто он, когда и где мы с ним видались,

Не мог я вспомнить… быстро мы промчались —

Ему в ответ и я махнул рукой —

И город тихо скрылся за горой.

Один, перед немым и сумрачным дворцом,

Бродил я вечером, исполненный раздумья;

Блестящий пир утих; дремало всё кругом —

И замер громкий смех веселого безумья.

Среди таинственной, великой тишины

Березы гибкие шептали боязливо —

И каменные львы гляделись молчаливо

В стальное зеркало темнеющей волны.

И спящий мир дышал бессмертной красотой.

Но глаз не подымал и проходил я мимо;

О жизни думал я, об Истине святой,

О всем, что на земле навек неразрешимо.

Я небо вопрошал… и тяжко было мне —

И вся душа моя пресытилась тоскою…

А звезды вечные спокойной чередою

Торжественно неслись в туманной вышине.

В пещере мрачной и сырой

Отшельник бледный и худой

Молился. Дряхлой головой

Он наклонялся до земли;

И слезы медленно текли

По сморщенным его щекам,

Текли по трепетным губам

На руки, сжатые крестом.

Таилась в голосе глухом

Полуживого старика

Непобежденная тоска…

Тот голос… много зол и мук

Смягчили прежний, гордый звук…

И после многих тайных битв,

И после многих горьких слез

Слова смиренные молитв

Он, изнывая, произнес.

Бывало, пламенная речь

Звенела, как булатный меч,

Гремела, как набат, когда

Во дни покорности, стыда

Упругой меди тяжкий рев

В народе будит ярый гнев

И мчатся граждане толпой

На грозный, на последний бой.

Теперь же — с бледных губ — едва,

Беззвучно падают слова,

Как поздней осенью с вершин

Нагих и трепетных осин

На землю грустной чередой

Ложится листьев легкий рой.

И встал старик…

   Кончался день;

Темнела даль; густела тень;

И вот настал волшебный миг,

Когда прозрачен, чист и тих

Вечерний воздух… ночь близка…

Заря пылает… облака

Блестят и тают… спит река…

И смутный говор мелких волн

Невыразимой неги полн —

И так торжественны леса,

Так бесконечны небеса…

И долго — бледный, как мертвец,

Стоял пустынник… наконец,

Он вышел медленно на свет.

И словно дружеский привет,

Знакомый, любящий, родной,

В вершине липы молодой

Внезапно перелетный шум

Промчался… Сумрачен, угрюм,

Стоял старик… но так светло

Струилась речка… так тепло

Коснулся мягкий ветерок

Его волос… и так глубок

И звучно тих и золотист

Был пышный лес… и каждый лист

Сверкал так радостно, что вдруг

В безумце замер злой недуг —

И озарилися слегка

Немые губы старика

Под длинной белой бородой

Улыбкой грустной, но живой.

Но вот раздался шум шагов…

И быстро вышел из кустов

Нежданный гость. Он иногда

С отшельником — по вечерам —

Сходился в прежние года…

Его задумчивым речам

Он с детской жадностью внимал…

С тех пор он вырос — возмужал —

И начал жить… Прошли, как сон,

За днями дни — за годом год…

Завяла жизнь… И вспомнил он

Те встречи — молодость — и вот

Стоит он с пасмурным лицом

Пред изумленным стариком.

И на́звал он себя… Узнал

Его пустынник… быстро встал.

Дал гостю руку… Та рука

Дрожала… Голос старика

Погас… Но странник молодой

Поник печально головой,

Пожал болезненно плечом

И тихо вздрогнул… и потом

Взглянул медлительно кругом.

И говорили взоры те

О безотрадной пустоте

Души, погибшей, как и все:

Во всей, как водится, красе.

Но понемногу в разговор

Они вступили… Между тем

Настала ночь. Высокий бор

И спит и шепчет. Чуток — нем

Холодный мрак…  окружена

Туманом дымчатым луна…

Старик — поникнув на ладонь —

Сидел угрюмый, без речей…

Лишь иногда сверкал огонь

Из-под густых его бровей…

Казалось, он негодовал…

Он так презрительно молчал…

И не сходила до конца

С его печального лица

Усмешка  злая…

   Говорил

Пришлец о том, как он любил,

И как страдал, и как давно

Ему томиться суждено…

И как он пал… Такой рассказ

Слыхали многие не раз —

И сожалели… нет — едва ль!

Не новость на земле печаль.

«Старик, и я, — так кончил он

Рассказ, — ты видишь, побежден.

Как воды малого ручья,

Иссякла молодость моя…

Меня сгубил бесплодный жар

Упорных, мелочных страстей…

Беспечности (завидный дар!)

Не раз в тоске души моей

Просил я… но коварный бог

Пытливый дух во мне зажег —

А силы… силы не́ дал он.

Твой взор я понял… я смешон;

К чему волнуюсь я теперь?

За мной навек закрыта дверь.

В тот пестрый, равнодушный мир

Возврата нет… Так пусть же там

Кипит всё тот же наглый пир,

Всё тем же молятся богам,

И, кровью праведной хмельна,

Неправда царствует одна.

Что́ мне до них! Большой ценой

Купил я право никогда

Не вспоминать о жизни той.

Но я люблю — любил всегда

Ночного неба мирный блеск

И темных волн ленивый плеск,

Люблю я вечер золотой,

Лесов задумчивый покой

И легкий рой румяных туч,

Луны стыдливый, первый луч,

И первый ропот соловья,

И тишину полей… О! я

Готов остаться навсегда

С тобою здесь…»

   В твои года

Любил я накануне битв

Слова задумчивых молитв,

Любил рассказы стариков

О том как били мы врагов;

Любил торжественный покой

Заснувшей рати… За луной

Уходят звезды… вот — восток

Алеет… легкий ветерок

Играет клочьями знамен…

Как птица спугнутая ^*, сон

Слетел с полей… седой туман

Клубится тяжко над рекой.

Грохочет глухо барабан —

Раздался выстрел вестовой —

Проворно строятся полки —

В кустах рассыпались стрелки…

И сходят медленно с холмов

Ряды волнистые врагов.

Любил я блеск и стук мечей,

И лица гордые вождей.

И дружный топот лошадей,

Когда, волнуясь и гремя,

Сверкала конница в дыму,

Визжали ядра… Полно! Я

Старик. Но — помню — как тюрьму,

Я ненавидел города;

И надышаться в те года

Не мог я воздухом лесов,

И был я силен и суров,

И горделив — и, сколько мог,

Я сердце вольное берег.

Дивлюсь я, слушая тебя.

Как? Неужели ж помнишь ты

Тревоги молодости?

    Я

Всё помню.

  Детские мечты?

Восторги пламенные?

    Да.

Ребенок искренний, тогда

Я был глупей тебя — глупей…

Я не шутил душой моей…

И всё, над чем смеешься ты

Так величаво, те «мечты»

В меня вросли так глубоко,

Что мне забыть их нелегко.

Но ты, бесстрастный человек,

Ты успокоился навек.

Кто? Я спокоен? Боже мой!

Я гибну в медленном огне…

Да ты смеешься надо мной,

Старик!

  О нет! По грустно мне.

Кичливой ревностью горя,

Расправив гордо паруса,

Давно ль в далекие моря

Под неродные небеса

Помчался ты? И что ж? о срам!

Едва дохнула по волнам

Гроза — к родимым берегам,

Проворен, жалок, одинок,

Бежит испуганный челнок.

В разгаре юношеских сил

Ты, как старик, и вял и хил…

Но боже! разве никогда

Не знал ты жажду мыслей, дел,

Тоску глубокого стыда,

И не рыдал и не бледнел?

Любил ли ты кого-нибудь?

Иль никогда немая грудь,

Блаженства горького полна,

Не трепетала, как струна?

А ты любил?

   И вдруг старик

Умолк — и медленно лицом

На руки дряхлые поник.

Когда же голову потом

Он поднял — взор его потух…

Он бледен был, как будто дух

Тревожный, плачущий, немой

Промчался над его душой.

«Я сознаюсь, — так начал он, —

Твой неожиданный приход

Меня смутил. Я потрясен.

Я ждал тебя так долго… вот

Ты появился, наконец,

Печальным гостем предо мной…

Как сына слушает отец,

Тебя я слушал… И тоской

Внезапно стал томиться я…

И странно! прежняя моя

Любовь — и всё, что так давно

В моей груди схоронено,

Воскресло вдруг… пробуждены

Живые звуки старины,

И тени милые толпой

Несутся тихо надо мной.

Я знаю: стыдно старику

Лелеять праздную тоску;

И, как осенняя гроза,

Бесплодна поздняя слеза…

Но близок смерти горький час;

Но, может быть, в последний раз

Я с человеком говорю,

Последним пламенем горю…

О жизнь! О юность! О любовь!

Любовь мучительная!.. Вновь

Хочу — хочу предаться вам,

Хотя б на миг один… а там

Погасну, вспыхнувши едва…

.

Ты говоришь: любил ли я?

Понятны мне слова твои…

Так отвечайте ж за меня,

Вы, ночи дивные мои!

Не ты ль сияла надо мной,

Немая, пышная луна,

Когда в саду, в тени густой

Я ждал и думал: вот она!

И замирал, и каждый звук

Ловил, и сердца мерный стук

Принять, бывало, был готов

За легкий шум ее шагов…

И с той поры так много лет

Прошло; так много, много бед

Я перенес… но до конца —

В пустыне, посреди людей —

Черты любимого лица

Хранил я в памяти моей…

Я вижу, вижу пред собой

Тот образ светлый, молодой…

Воспоминаний жадный рой

Теснится в душу… страстно я

Им отдаюсь… в них ад и рай…

Но ты послушайся меня:

До старых лет не доживай.

Забуду ль я тот дивный час,

Когда, внезапно, в первый раз

Смущенный, стал я перед ней?

Огнем полуденных лучей

Сверкало небо… Под окном,

Полузакрытая плющом,

Сидела девушка… слегка

Пылала смуглая щека,

Касаясь мраморной руки…

И вдоль зардевшейся щеки

На пальцы тонкие волной

Ложился локон золотой.

И взор задумчивый едва

Блуждал… склонялась голова…

Тревожной, страстной тишиной

Дышали томные черты…

Нет! ты не видывал такой

Неотразимой красоты!

Я с ней сошелся… Я молчу…

Я не могу, я не хочу

Болтать о том, как я тогда

Был счастлив… Знай же — никогда,

Пока я не расстался с ней,

Не ведал я спокойных дней…

Но страсть узнал я, злую страсть…

Узнал томительную власть

Души надменной, молодой

Над пылкой, преданной душой.

Обнявшись дружно, целый год

Стремились жадно мы вперед,

Как облака перед грозой…

Не признавали мы преград —

И даже к радости былой

Не возвращались мы назад…

Нет! торжествуя без конца,

Мы сами жгли любовь и жизнь —

И наши гордые сердца

Не знали робких укоризн…

Но всё ж я был ее рабом —

Ее щитом, ее мечом…

Ее рабом я был! Она

Была свободна, как волна.

И мне казалось, что меня

Она не любит… О, как я

Тогда страдал! Но вот идем

Мы летним вечером — вдвоем

Среди темнеющих полей…

Идем мы… Клики журавлей

Внезапно падают с небес —

И рдеет и трепещет лес…

Мне так отрадно… так легко…

Я счастлив… счастлив я вполне…

И так блаженно-глубоко

Вздыхает грудь… И нет во мне

Сомнений… оба мы полны

Такой стыдливой тишины!

Но дух ее был смел и жив

И беспокойно горделив;

Взойдет, бывало, в древний храм

И, наклонясь к немым плитам,

Так страстно плачет… а потом

Перед распятым божеством

Надменно встанет — и тогда

Ее глаза таким огнем

Горят, как будто никогда

Их луч, и гордый и живой,

Не отуманился слезой.

Ах! Та любовь, и страсть, и жар,

И светлой мысли дивный дар,

И красота — и всё, что я

Так обожал, — исчезло всё…

Безмолвно приняла земля

Дитя погибшее свое…

И ясен был спокойный лик

Великой матери людей ^* —

И безответно замер крик

Души растерзанной моей…

Кругом — пленительна, пышна,

Сияла ранняя весна,

Лучом играя золотым

Над прахом милым и немым.

В восторгах пламенной борьбы

Ее застал последний час…

И без рыданий, без мольбы

Свободный дух ее погас…

А я! не умер я тогда!

Мне были долгие года

Судьбой лукавой суждены…

Сменили тягостные сны

Тот первый, незабвенный сон…

Как и другие, пощажен

Я не был… дожил до седин…

И вот живу теперь один…

Молюсь…»

  Как ты, любил и я…

Но не могу я рассказать,

Как ты, любовь свою… Меня

Ты не захочешь понимать…

Бывало, в мирный час, когда

Над бледным месяцем звезда

Заблещет в ясной вышине,

И в безмятежной тишине

Журчит и плещет водопад,

И тихо спит широкий сад,

И в наклоненных берегах

Дремотно нежится река, —

Сижу я с ней… в моих руках

Лежит любимая рука, —

И легкий трепет наших рук,

И нежной речи слабый звук,

Ее доверчивый покой,

И долгий взгляд, и вздох немой —

Всё говорит мне: ты любим

И что ж! мучительно томим

Тоской безумной, я молчу…

Иль головой к ее плечу

Я наклонюсь… и горячо

На обнаженное плечо

Неистощимой чередой

Слеза струится за слезой…

О чем, скажи мне, плакал я?

Нет! жизнь отравлена моя!

Едва желанное вино

К моим губам поднесено —

И сам я, сам, махнув рукой,

Роняю кубок дорогой.

Когда ж настал прощальный миг —

Я был и сумрачен и тих…

Она рыдала… видит бог:

Я сам тогда понять не мог:

Зачем я расставался с ней…

Молчал я… в сердце стыла кровь

Молчал я… но в душе моей

Была не жалость, а любовь.

Старик, поверь — я б не желал

Прожить опять подобный час…

Я беспощадно разрывал

Всё, всё, что́ связывало нас…

Ее, себя терзал я… но

Мне было стыдно и смешно.

Что столько лет я жил шутя,

Любил забывчивый покой

И забавлялся, как дитя,

Своей причудливой мечтой…

Я с ней расстался навсегда —

Бежал, не знаю сам куда…

Следы горячих, горьких слез

Я на губах моих унес…

Я помнил всё: печальный взор

И недоконченный укор…

Но всё ж на волю, на простор,

И содрогаясь, и спеша,

Рвалась безумная душа.

И для чего? Но я тогда

Не знал людей… Так иногда

В степи широкой скачешь ты

И топчешь весело цветы,

И мчишься с радостной тоской,

Как будто там, в дали немой,

Где, ярким пламенем горя,

Сверкает пышная заря,

Где тучки светлые легли

Легко — на самый край земли.—

Как будто там найдешь ты всё,

Чем сердце страстное твое

Так безотчетно, так давно,

Так безвозвратно пленено…

И ты примчался… Степь кругом

Всё так же спит ленивым сном…

Томя нетерпеливый взгляд,

Несется тучек длинный ряд,

Лепечет желтая трава

Всё те же смутные слова…

465 И та же на сердце печаль,

И так же пламенная даль

Куда-то манит… и назад

Поедешь, сам себе не рад.

Но ты задумался?

    Ты прав.

Твой беспокойный, странный нрав

Мне непонятен. Создал бог

Нас разно… Ты в любви не мог

Найти покоя… но любовь

Не благо высшее людей;

Нетерпеливо пышет кровь

В сердцах немыслящих детей…

Они лишь для себя живут;

Когда ж минует та пора,

Приличен мужу долгий труд

На славном поприще Добра.

Ты жил, скиталец молодой;

Ты жил; так стань же предо мной —

На сердце руку положи

И, не лукавствуя, скажи:

Какой ты подвиг совершил?

Какому богу ты служил?

Когда бы кто-нибудь другой

Вопрос превыспренний такой

Мне предложил — ему в ответ

Я засмеялся бы… но нет!

Перед тобой раскрыта вся

Душа печальная моя.

Бывало, полный гордых дум,

Руководимый божеством

Каким-то, жизни вечный шум

Внимал я с тайным торжеством…

Я думал: там, в толпе людей,

Я волю дам душе моей;

Среди друзей, среди врагов,

Узнаю сам, кто я таков…

И за тобой, о мой народ,

Пойду я радостно вперед —

И загорится в сердце вновь

Святая, братская любовь.

Но что же! вдруг увидел я,

Что в целом мире для меня

Нет места; что я людям чужд;

Что нет у нас ни тех же нужд,

Ни тех же радостей; что мне

Они то страшны, то вполне

Непостижимы, то смешны…

И, потрясен до глубины

Души, взывал я к ним… но сам

Не верил собственным словам.

Я с ними сблизиться не мог…

И вновь один, среди тревог

Пустых, живу я с давних пор…

Ты произнес свой приговор.

Ты, как дитя, самолюбив,

Как женщина, нетерпелив,

И добродушно лишь собой

Ты занят; нет любви прямой

И нет возвышенных страстей

В душе мечтательной твоей.

Но вспомни: «там, в толпе людей»,

Встречал ты юношей живых,

Неговорливых и простых?

Встречал ты старцев и мужей,

Достойных, опытных вождей?

И, примиренный, наконец,

С судьбой, ты видел в них залог

Того, что ревностных сердец

Не покидает правый бог?

Встречал я «старцев молодых»,

Людей прекрасных — и пустых;

Встречал я слабых добряков

И вздорных умников — толпой;

Встречал любезных остряков,

Довольных службой и судьбой,

И государственных людей,

Довольных важностью своей.

А вечный раб нужды, забот,

Спешил бессмысленный народ

На шумный, на постыдный торг…

Мечтал неопытный в тиши;

Но глупенький его восторг

Не веселил моей души;

Разочарованного стон

И бесполезен и смешон;

Но вдохновенный взгляд детей

И ненавистней и смешней.

И вот сограждане мои!

Старик, — вот юноши твои!

II всех пугает новизна,

Им недоступна красота…

И даже доблестным страшна

Насмешка праздного шута.

Нет! юношей не видел я…

Нет! нет! ты знаешь: жизнь моя

Прошла, как безотрадный сон…

Когда бы не был ты влюблен

В игру бесплодную мечты,

Когда бы в бога верил ты

И страстной, пламенной душой,

Неутомимой до конца.

Искал бы, как воды живой,

Блаженной близости творца,—

Тогда, быть может, на тебя,

Твою настойчивую страсть,

Твой дух ревнивый возлюбя,

Сошла б таинственная власть.

Внезапным ужасом гоним

И гневом праведным томим,

Ты стал бы, сумрачный, немой,

Пред легкомысленной толпой…

И первый крик души твоей

Смутил бы суетных детей…

Толпа не смеет не признать

Великой силы благодать,

И негодующий пророк

Карал бы слабость и порок —

Гремели б страстные слова,

И, как иссохшая трава,

Пылали б от твоих речей

Сердца холодные людей.

Но малодушный ты! Судьбе

Ты покорился без стыда…

Так что ж, скажи, могло тебе

Дать право гордого суда

Над миром? — Нет! не верю я;

Нет! оклеветана толпа

Тобой… но если речь твоя

Не ложь, достойная раба, —

Тогда — господь отцов моих!

Всесильный! посети же вновь

Детей забывчивых твоих…

Напрасна кроткая любовь —

Так посели ты в их сердцах

И трепет и великий страх —

Промчись живительной грозой

Над грешной, суетной землей!

Не поминай его, старик…

Он так далек… Он так велик —

А мы так малы… Да притом

Он нас забыл давно… О нем

Твердили миру чудеса —

Теперь безмолвны небеса…

О, если бы пророк святой

Сказал мне: встань! иди за мной!

Клянусь, пошел бы я, томим

Великой радостью, за ним —

За ним — на гибель, на позор…

И пусть надменный приговор

Толпы рабов, толпы слепой

Гремит над ним и надо мной!

Но где пророки? О старик!

Тебе противен слабый крик

Души печальной и больной…

Ты презираешь глубоко

Мою тоску… Но, боже мой!

Ты думаешь, что так легко

С надеждами расстался я?

Что равнодушно сам себе

Сказал я: гибнет жизнь моя!

Что грудь усталая — к борьбе

Упрямо, долго не рвалась?

Что за соломинки сто раз

Я не хватался?.. Ах, о чем

Хлопочем мы? Взгляни кругом:

Спокойно, кротко спит земля;

Леса, широкие поля

Озарены — обагрены

Лучами влажными луны…

И вот — мне чудится: ко мне,

Подобно медленной волне,

Торжественно, как дальний звон

Колоколов, со всех сторон,

С недостижимых облаков

И с гор, живущих сотый век,

Несется плавно звучный зов:

Смирись, безумный человек!

И я тот голос неземной

Не раз — пред утренней зарей

Слыхал и тронутой душой

Стремился трепетно к нему,

К живому богу моему.

Но в тишине других ночей

Звучал, бывало, громкий зов

В груди встревоженной моей…

И тех простых и гордых слов

Я не забыл: «Не унывай,

Трудись и бога призывай;

И людям верь, и верь уму —

Не покоряйся никому,

Живи для всех и знай: крепка

Твоя непраздная рука».

А между тем не ты ли сам

Покинул «бренный» мир?

    Страстям

Я предал молодость… оне

Меня сгубили… но клянусь,

Того, что прежде было мне

Святыней, — нет! я не стыжусь!

Ты всех моложе нас, старик;

Мне непонятен твой язык.

Так будь же проклят ты навек,

Больной, бессильный человек, —

За то, что нагло, без стыда

Ты погубил — и навсегда —

Всё, чем жила душа моя

В часы мучительной тоски, —

Мои надежды, всё, что я

Любил, как любят старики!

Зачем пришел ты? Без тебя,

Надежды робкие тая

В груди разбитой, но живой,

Я, грешник, здесь, один, в лесах

Мечтал о жизни молодой,

О новых, сильных племенах —

Желал блаженных, ясных дней

Земле возлюбленной своей;

Дерзал молиться в тихий миг

Не за себя — но за других…

Теперь же — страшной темнотой

Весь мир покрылся; надо мной

Гремит уныло близкий гром…

Один, в пыли перед лицом

Твоим, карающий творец,

Я каюсь, каюсь, наконец, —

Измучен я… обманут я…

Но сжалься — пощади меня —

Мне смерть страшна — я не готов

Идти на твой могучий зов…

А жить…нет! жить еще страшней

В такой невыносимой мгле —

И места нет душе моей

Ни в небесах, ни на земле!

Старик, ты прав, но ты жесток.

Послушай: каждый твой упрек

Неотразим… душа моя

Томится гневом и тоской

И замирает, как змея

Под торжествующей пятой…

И стыдно мне: мои глаза

Сжигает едкая слеза…

Но всё ж ты прав: я шут, я раб —

Я, как ребенок, вял и слаб;

Мои мечты еще глупей

Моих младенческих затей…

И не далась мне тайна слов

Живых — властительных речей;

Не долетает слабый зов

До невнимающих ушей…

Вокруг меня толпа шумит,

Толпа не чувствует тоски —

И недоверчиво глядит

На слезы глупые мои…

Нет! полно! нет — перед тобой

Клянусь я в этот страшный миг,

Клянусь я небом и землей,

Клянусь позором слез моих —

Я не снесу моих цепей,

Родимый край, тебя, друзей.

Без сожаленья, навсегда

Покину… и пойду тогда,

И безнадежен и суров,

Искать неведомых богов,

Скитаться с жадностью немой

Среди чужих, в земле чужой,

Где никому не дорог я,

Но где вольна душа моя,

Где я бестрепетно могу

Ответить вызовом врагу —

И, наконец, назло судьбе,

Погибнуть в радостной борьбе!

Бежать ты хочешь? Но куда?

Зачем? К кому?

   Старик, когда

Ты так усердно расточал

Упреки — помнишь? я молчал;

Теперь я спрашиваю вас,

О, предки наши! что для нас

Вы сделали? Скажите нам:

«Вот, нашим доблестным трудам

Благодаря, — смотрите — вот

Насколько вырос наш народ…

Вот несомненный, яркий след

Великих, истинных побед!»

Что ж? отвечайте нам!.. Увы!

Как ваши внуки, на покой

Бессмысленный спешили вы

С работы трудной — но пустой…

И мы не лучше вас — о нет!

Нам то же предстоит… Смотри:

Над дальним лесом слабый свет,

Предвестник утренней зари,

Мерцает… близок ясный день —

Редеет сумрачная тень…

Но не дождаться нам с тобой

Денницы пышной, золотой,

И в час, когда могучий луч

Из-за громадных синих туч

Блеснет над радостной землей, —

Великий, бесконечный крик

Победы, жизни молодой

Не долетит до нас, старик…

Не пережив унылой тьмы,

С тобой в могилу ляжем мы —

Замрет упорная тоска;

Но будет нам земля тяжка…

Нам даже слава не далась…

И наш потомок — мимо нас

Пройдет с поднятой головой,

Неблагодарный и немой.

Он торопливо встал… Рукой

Лицо закрыл старик седой;

И, думой тягостной томим,

Сидит он грустно-недвижим…

Но где же странник? Он исчез…

Шумит сурово темный лес;

И тучи ходят — и страшна

Пустынной ночи тишина.

За чайным столиком, весной,

Под липками, часу в десятом,

Сидел помещик столбовой,

Покрытый стеганым халатом.

Он кушал молча, не спеша;

Курил, поглядывал беспечно…

И наслаждалась бесконечно

Его дворянская душа.

На голове его курчавой

Торчит ермолка; пес лягавой,

Угрюмый старец, под столом

Сидит и жмурится. Кругом

Всё тихо… Сохнет воздух… Жгучий

Почуя жар, перепела

Кричат… Ползет обоз скрипучий

По длинной улице села…

Помещик этот благородный,

Степенный, мирный семьянин,

Притом хозяин превосходный,

Был настоящий славянин.

Он с детства не носил подтяжек;

Любил простор, любил покой

И лень; но странен был покрой

Его затейливых фуражек.

Любил он жирные блины,

Боялся чёрта да жены;

Любил он, скушав пять арбузов,

Ругнуть и немцев и французов.

Читал лишь изредка, с трудом,

Служил в архиве казначейства,

И был, как следует, отцом

Необозримого семейства.

Он отдыхал. Его жена

Отправилась на богомолье…

Известно: в наши времена

Супругу без жены — раздолье.

И думал он: «В деревне рай!

Погода нынче — просто чудо!

А между тем зайти не худо

В конюшню да в сенной сарай».

Помещик подошел к калитке.

Через дорожку, в серой свитке,

В платочке красном набочо́к,

Шла девка с кузовом в лесок…

Как человек давно женатый,

Слегка прищелкнув языком,

С улыбкой мирно-плутоватой

Он погрозил ей кулаком.

Потом с задумчивым вниманьем

Смотрел — как боров о забор

С эгоистическим стараньем,

Зажмурив глазки, спину тер…

Потом, коротенькие ручки

Сложив умильно на брюшке,

Помещик подошел к реке…

На волны сонные, на тучки,

На небо синее взглянул,

Весьма чувствительно вздохнул —

И, палку вынув из забора,

Стал в воду посылать Трезора…

Меж тем с каким-то мужиком

Он побеседовал приветно

О том, что просто с каждым днем

Мы развиваемся заметно.

Потом он с бабой поболтал…

(До баб он был немножко падок.)

Зашел в конюшню, посвистал

И хлебцем покормил лошадок…

Увидел в поле двух коров

Чужих… разгневался немало;

Велел во что́ бы то ни стало

Сыскать ослушных мужиков.

Красноречиво, важно, долго

Им толковал о чувстве долга,

Потом побил их — но слегка…

Легка боярская рука…

Пришел в ужасное волненье,

Клялся, что будущей зимой

Всё с молотка продаст именье, —

И медленно пошел домой.

В саду ему попались дети,

Кричат: «Папа́! готов обед…»

«Меня погубят дети эти, —

Он запищал, — во цвете лет!

Адам Адамыч! Вам не стыдно?

Как вы балуете детей!

Помилуйте! Да что́ вы?» Сей

Адам Адамыч, очевидно ^*,

Был иностранный человек…

Но для того ли целый век

Он изучал Санхоньятона ^*,

Зубрил «Республику» Платона

И тиснул длинную статью

О божествах самофракийских,

Чтоб жизнь убогую свою

Влачить среди дворян российских?

Он из себя был худ и мал;

Любил почтительные жесты —

И в переписке состоял

С родителем своей невесты.

Он был с чувствительной душой

Рожден; и в старческие годы

При зрелище красот природы

Вздыхал, качая головой.

Но плохо шли его делишки,

Носил он черные манишки,

Короткий безобразный фрак,

Исподтишка курил табак…

Он улыбался принужденно,

Когда начнут хвалить детей,

И кашлял, кланяясь смиренно,

При виде барынь и гостей.

Но бог с ним! Тихими шагами

Вернулся под родимый кров

Помещик… Он моргал глазами,

Он был и гневен и суров.

Вошел он в сени молчаливо,

И лани вспуганной быстрей

Вскочил оборванный лакей

Подобострастно-торопливо.

Мной воспеваемый предмет

Стремится важно в кабинет.

Мамзель-француженка в гостиной,

С улыбочкой, с ужимкой чинной

Пред ним присела… Посмотрел

Он на нее лукаво — кошкой…

Подумал: «Эдакий пострел!»

И деликатно шаркнул ножкой.

И гнев исчез его, как пар,

Как пыль, как женские страданья,

Как дым, как юношеский жар,

Как радость первого свиданья.

Исчез! Сменила тишина

Порывы дум степных и рьяных…

И на щеках его румяных

Улыбка прежняя видна.

Я мог бы, пользуясь свободой

Рассказа, с морем и с природой

Сравнить героя моего,

Но мне теперь не до того…

Пора вперед! Читатель милый,

Ваш незатейливый поэт

Намерен описать унылый.

Славяно-русский кабинет.

Все стены на манер беседки

Расписаны. Под потолком

Висят запачканные клетки:

Одна с симбирским соловьем,

С чижами две. Вот — стол огромный

На толстых ножках; по стенам

Изображенья сочных дам

С улыбкой сладостной и томной

И с подписью: «La Charité,

La Nuit, le Jour, la Vanité…» [6]«Милосердие, Ночь, День, Тщеславие…» (франц.)

На полке чучело кукушки,

На креслах шитые подушки,

Сундук окованный в угле,

На зеркале слой липкой пыли,

Тарелка с дыней на столе

И под окошком три бутыли.

Вот — кипы пестрые бумаг,

Записок, счетов, приказаний

И рапортов… Я сам не враг

Степных присылок — и посланий.

А вот и ширмы… наконец,

Вот шкаф просторный, шишковатый…

На нем безносый, бородатый

Белеет гипсовый мудрец.

Увы! Бессильно негодуя,

На лик задумчивый гляжу я…

Быть может, этот истукан —

Эсхил, Сократ, Аристофан…

И перед ним уже седьмое

Колено тучных добряков

Растет и множится в покое

Среди не чуждых им клопов!

Помещик мой достойно, важно,

Глубокомысленно курил…

Курил… и вдруг зевнул протяжно,

Привстал и хрипло возопил:

«Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»

Явился Васька. «Тарантас

Вели мне заложить». — «Сейчас».

«А. что? починена коляска?»

«Починена-с». — «Починена?..

Нет — лучше тарантас». — «Жена, —

Подумал он, — вернется к ночи,

Рассердится… Но нету мочи,

Как дома скучно. Еду — да!

Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель,

Угодно ль вам узнать, куда

Спешит почтенный мой приятель?

Так знайте ж! от его села

Верстах в пятнадцати, не боле,

Под самым городом жила

Помещица — в тепле да в холе,

Вдова. Таких немного вдов.

Ее супруг, корнет гусарский,

[Соскучившись на службе царской]

Завел охоту, рысаков,

Друзей, собак… Обеды, балы

Давал, выписывал журналы…

И разорился б, наконец,

Мой тороватый молодец,

Да в цвете лет погиб на «садке» [7] Садка — известная забава охотников. В чистом поле сажают волка, лисицу или зайца, пускают собак на пари́, охотники скачут, падают с лошадей и т. д., а по окончании са́дки пируют. (Примечание Тургенева.) ,

Слетев торжественно с седла,

И в исступленном беспорядке

Оставил все свои дела.

С его-то вдовушкой любезной

Помещик был весьма знаком.

Ее сравнил остряк уездный

С свежепросольным огурцом.

Теперь ей — что ж! о том ни слова —

Лет по́д сорок… но как она

Еще свежа, полна, пышна

И не по-нашему здорова!

Какие плечи! Что за стан!

А груди — целый океан! [8]Мы бы но решились употребить такое смелое сравнении, если б нас не ободрил пример г-на Бенедиктова. Кто не помнит его превосходных стихов:

Румянец яркий, русый волос,

Немножко резкий, звонкий голос,

Победоносный, светлый взор —

Всё в ней дышало дивной силой…

Такая барыня — не вздор

В наш век болезненный и хилый!

Не вздор! И был ей свыше дан

Великий дар: пленять соседей,

От образованных дворян

До «степняков» и до «медведей».

Она была ловка, хитра,

И только с виду добродушна…

Но восхитительно радушна

С гостями — нынче, как вчера.

Пред ней весь дом дрожал. Не мало

Она любила власть. Бывало,

Ей покорялся сам корнет…

И дочь ее в семнадцать лет

Ходила с четырьмя косами

И в панталончиках. Не раз

Своими белыми руками

Она наказывала вас,

О безответные творенья,

Служанки барышень и бар,

.

.

О вы, которым два целковых

Дается в год на башмаки,

И вы, небритые полки

Угрюмых, медленных дворовых!

Зато на двести верст кругом

Она гремела… с ней знаком

Был губернатор… кавалеры

Ее хвалили за манеры

Столичные, за голосок

(Она подчас певала «Тройку») ^*,

За беспощадный язычок

И за прекрасную настойку.

Притом любезная вдова

Владела языком французским,

Хоть иностранные слова

У ней звучали чем-то русским.

Во дни рождений, именин

К ней дружно гости наезжали

И заживались и вкушали

От разных мяс и разных вин.

Когда ж являлась до жаркого

Бутылка теплого донского —

Все гости, кроме дев и дам,

Приподнимались по чинам

И кланялись хозяйке, — хором

«Всего… всего» желали ей…

А дети вместе с гувернером

Шли к ручке маменьки своей.

А по зимам она давала

Большие балы… Господа!

Хотите вы картиной бала

Заняться? Отвечаю: да,

За вас. Во времена былые,

Когда среди родных полей

Я цвел — и нравились моей

Душе красавицы степные,

Я, каюсь, — я скитался сам

По вечерам да по балам,

Завитый, в радужном жилете,

И барышень «имел в предмете».

И память верная моя

Рядком проводит предо мною

Те дни, когда, бывало, я

Сиял уездною звездою…

Ах! этому — давно, давно…

Я был тогда влюблен и молод,

Теперь же… впрочем, всё равно!

Приятен жар — полезен холод.

Итак, на бале мы. Паркет

Отлично вылощен. Рядами

Теснятся свечи за свечами,

Но мутен их дрожащий свет.

Вдоль желтых стен, довольно темных,

Недвижно — в чепчиках огромных —

Уселись маменьки. Одна

Любезной важности полна,

Другая молча дует губы…

Невыносимо душен жар;

Смычки визжат, и воют трубы —

И пляшет двадцать восемь пар.

Какое пестрое собранье

Помещичьих одежд и лиц!

Но я намерен описанье

Начать — как следует — с девиц.

Вот — чисто русская красотка,

Одета плохо, тяжела

И неловка, но весела,

Добра, болтлива, как трещотка,

И пляшет, пляшет от души.

За ней — «созревшая в тиши

Деревни» — длинная, худая

Стоит Коринна молодая… ^*

Ее печально-страстный взор

То вдруг погаснет, то заблещет…

Она вздыхает, скажет вздор

И вся «глубоко» затрепещет.

Не заговаривал никто

С Коринной… сам ее родитель

Боялся дочки… Но зато

Чудак застенчивый, учитель

Уездный, бледный человек,

Ее преследовал стихами

И предлагал ей со слезами

«Всего себя… на целый век…»

Клялся, что любит беспорочно,

Но пел и плакал он заочно,

И говорил ей сей Парис

В посланьях: «ты» — на деле «вы-с».

О жалкий, слабый род! О время

Полупорывов, долгих дум

И робких дел! О век! о племя

Без веры в собственный свой ум!

О!!!.. Но — богиня песнопений,

О муза! — публика моя

Терпеть не может рассуждений…

К рассказу возвращаюсь я.

Отдельно каждую девицу

Вам описать — не моему

Дано перу… а потому

Вообразите вереницу

Широких лиц, больших носов,

Улыбок томных, башмаков

Козлиных, лент и платьев белых,

Турбанов, перьев, плеч дебелых,

Зеленых, серых, карих глаз,

Румяных губ и… и так дале —

Заставьте барынь кушать квас —

И знайте: вы на русском бале.

Но вот — среди толпы густой

Мелькает быстро перед вами

ребенок робкий и немой

С большими грустными глазами.

Ребенок… Ей пятнадцать лет.

Но за собой она невольно

Влечет вас… за нее вам больно

И страшно… Бледный, томный цвет

Лица — печальный след сомнений

Тревожных, ранних размышлений,

Тоски, неопытных страстей,

И взгляд внимательный — всё в ней

Вам говорит о самовластной

Душе… Ребенок бедный мой!

Ты будешь женщиной несчастной…

Но я не плачу над тобой…

О нет! пускай твои желанья,

Твои стыдливые мечты

В суровом холоде страданья

Погибнут… не погибнешь ты.

Без одобренья, без участья,

Среди невежд осуждена

Ты долго жить…но ты сильна,

А сильному не нужно счастья.

О нем не думай… но судьбе

Не покоряйся; знай: в борьбе

С людьми таится наслажденье

Неистощимое — презренье.

Как яд целительный, оно

И жжет и заживляет рану

Души… Но мне пора давно

Вернуться к моему «роману».

Вот перед вами в вырезном

Зеленом фраке — шут нахальный,

Болтун и некогда «бель-ом» [9]«красавец-мужчина» (франц.). ,

Стоит законодатель бальный.

Он ездит только в «высший свет».

А вот — неистово развязный,

Довольно злой, довольно грязный

Остряк; вот парень средних лет,

В венгерке, в галстуке широком,

Глаза навыкат, ходит боком,

Хрипит и красен, как пион.

Вот этот черненький — шпион

И шулер — впрочем, малый знатный,

Угодник дамский, балагур…

А вот помещик благодатный

Из непосредственных натур.

Вот старичок благообразный,

Известный взяточник, а вот

Светило мира, барин праздный,

Оратор, агроном и мот,

Чудак для собственной потехи

Лечивший собственных людей…

Ну, словом — множество гостей.

Варенье, чернослив, орехи,

Изюм, конфекты, крендельки

На блюдцах носят казачки…

И, несмотря на пот обильный,

Все гости тянут чай фамильный.

Крик, хохот, топот, говор, звон

Стаканов, рюмок, шпор и чашек…

А сверху, с хор, из-за колонн

Глазеют кучи замарашек.

Об офицерах, господа,

Мы потолкуем осторожно…

(Не то рассердятся — беда!)

Но перечесть их… Это можно.

Чувствительный артиллерист,

Путеец маленький, невзрачный,

И пехотинец с виду мрачный,

И пламенный кавалерист —

Все тут как тут… Но вы, кутилы,

Которым барышни не милы,

Гроза почтенных становых,

Владельцы троек удалых,

И покровители цыганок —

Вас не видать на тех балах,

Как не видать помадных банок

На ваших окнах и столах!

Превозносимый всем уездом

Дом обольстительной вдовы

Бывал обрадован приездом

Гостей нежданных из Москвы.

Чиновник, на пути в отцовский

Далекий, незабвенный кров

(Спасаясь зайцем от долгов),

Заедет… умница московский,

Мясистый, пухлый, с кадыком,

Длинноволосый, в кучерском

Кафтане, бредит о чертогах

Князей старинных, о.

От шапки-мурмолки своей

Ждет избавленья, возрожденья;

Ест редьку, — западных людей

Бранит — и пишет… донесенья.

Бывало, в хлебосольный дом

Из дальней северной столицы

Примчится борзый лев; и львом ^*

Весьма любуются девицы.

В деревне лев, глядишь, ручной

Зверек — предобрый; жмурит глазки;

И терпеливо сносит ласки

Гостеприимности степной.

В деревне — водятся должишки

За ним… играет он в картишки…

Не платит… но как разговор

Его любезен, жив, остер!

Как он волочится небрежно!

Как он насмешливо влюблен!

И как забудет безмятежно

Всё, чем на миг был увлечен!

Но мой помещик? Не пора ли

К нему вернуться, наконец?

Пока мы с вами поболтали,

Читатель, — староста, кузнец,

Садовники, покинув тачки,

Кондитор, ключник, повара,

Мальчишки, девки, кучера,

Столяр, кухарки, даже прачки —

Вся дворня, словом, целый час

Справляла «ветхий тарантас».

И вот, надев армяк верблюжий,

На козла лезет кучер дюжий;

Фалетор сел; раздался крик ^*

Ребят; победоносно взвился

Проворный кнут — и шестерик

Перед крыльцом остановился.

Выходит барин… целый дом

За ним идет благоговея.

Безмолвно — в шляпах с галуном,

Надетых криво, два лакея

Ведут его… Приятель наш

Детей целует, на подножку

Заносит ногу, понемножку,

Кряхтя, садится в экипаж,

И под его дворянским телом,

Довольно плотным и дебелым,

Скрипят рессоры. «Взят тюфяк

На всякий случай! Ты, дурак,

Смотри, под горку тише… Что вы

Мне в ноги положили? стой!

Где ларчик?» — «Здесь». — «А! Ну, готовы?

Пошел!.. Я к вечеру домой».

Уехал барин. Слава богу!

Какой веселый, дружный гам,

Какую шумную тревогу

Все подняли! Спешит Адам

Адамыч в комнатку… гитару

(Подарок будущей жены)

Снимает тихо со стены,

Садится, скверную сигару

С улыбкой курит… и не раз

Из голубых немецких глаз

Слеза бежит… и край любимый

Он видит снова — край родимый,

Далекий, милый… и, пока

Еще не высохли те слезы,

В убитом сердце старика

Взыграли радостные грезы.

Помещик едет. Легкий сон,

Надежный друг людей дородных,

Ям овладел… не видит он

Равнин окрестных плодородных.

О Русь! Люблю твои поля.

Когда под ярким солнцем лета

Светла, роскошна, вся согрета,

Блестит и нежится земля…

Люблю бродить в лугу росистом

Весной, когда веселым свистом

И влажным запахом полна

Степей живая тишина…

Но дворянин мой хладнокровно

Поля родные проезжал;

Он межевал их полюбовно,

Но без любви воспоминал

О них… Привычка! То ли дело,

Когда в деревню как-нибудь

Мы попадем, бывало… Смело,

Легко, беспечно дышит грудь…

И дорога нам воля наша,

Природа — дивно хороша,

И в каждом юноше душа

Кипит, как праздничная чаша!

Так что ж? Ужели ж те года

Прошли навек и без следа?

Нет! Нет! Мы сбросим наши цепи,

Вернемся снова к вам, о степи!

И вот — за бешеных коней ^*

Отдав полцарства, даже царство —

Летим за тридевять полей

В сороковое государство!..

Раскинувшись на пуховых

Подушках, спит самодовольно

Помещик. Кучер пристяжных

Стегает беспощадно. Больно

Смотреть на тощих лошадей.

Фалетор на кобыле тряской

Весь бледный прыгает. Со связкой

В руках храпит себе лакей.

Бойка дорога. Все ракиты,

Как зимним инеем, покрыты

Тончайшей пылью. Жарко. Вдруг

(Могу ль изобразить испуг

Помещика?) на повороте

Ось пополам — и тарантас

(Прошу довериться работе

Домашней…) набок…Вот те раз!

Поднявшись медленно с дороги,

Без шапки, трепетной рукой

Ощупал спину, нос и ноги

Мой перепуганный герой.

Все цело… Кучер боязливо

Привстал… и никаких речей

Не произнес… Один лакей

Засуетился торопливо —

То вскочит сам на облучок,

То вдруг возьмется за задок,

То шляпу двинет на затылок…

Но как ни ловок он и пылок —

Напрасно всё… Что делать! Сам

Помещик вовсе растерялся,

Не верил собственным глазам

И, как ребенок, улыбался.

«Ах, чёрт возьми! Ну, что там?» — «Ось

Сломалась». Барин для порядка

Ее потрогал. «Да; хоть брось.

Ох, эта бестия Филатка!

(Филаткой звался старый плут

Каретник.) До деревни сколько?»

«Да будет верст пяточек». — «Только?

Скачи за кузнецом… да кнут

Возьми…» Но взоры в отдаленье

Вперило хитрое творенье,

Лакей… и вдруг он крикнул: «Э!

К нам едет барыня…» — «Где? где?

Какая барыня?» — «Полями.

Знать, оне взяли… Точно так»

«Не может быть!» — «Смотрите сами:

Оне-с…» — «Ну, ну, молчи, дурак!»

Действительно: в кибитке длинной,

Подушками, пуховиком

Набитой доверху, в старинной

Измятой шляпке, с казачком,

С собачкой, с девкой в казакине

Суконном, едет на семи

Крестьянских клячах «chère amie» [10]«дорогая подруга» (франц.). .

Своей любезной половине

Приятель наш едва ли рад…

Он бросился вперед, назад…

Им овладело беспокойство [11]

Весьма естественное свойство

Иных мужей при виде жен…

Кибитка стала… дыбом волос

На нем поднялся… слышит он

Супруги дребезжащий голос:

«Сергей Петрович, это вы?» ^*

«Я, матушка». — «Ах, мой спаситель!

Куда ж вы ехали?» Увы!

Разочарованный сожитель

Молчит уныло. «Верно, к той

Вдове? Уж эта мне вострушка!

Да говорите ж!.. К ней, Петрушка?»

Лакей проворно головой

Кивнул. «Ах, старый греховодник!

Вот я молилась — вас угодник

И наказал… Ну, как я зла!

А я вам просвиру везла!..

Неблагодарный! Отлучиться

Нельзя мне на денек, ей-ей…

Подвинься, Аннушка… Садиться

Извольте к нам — да поскорей».

Покорный строгому веленью,

Садится муж. В его груди

Нет места даже сожаленью…

Всё замерло. Но впереди

Беду предвидит он. Подруга

Его когда-то молода

Была, но даже в те года

Не думала, что друг для друга

Супруги созданы… нет! муж

Устроен для жены. К тому ж

Неравный бой недолго длился:

Сергей Петрович покорился.

Теперь везет его домой

Она для грозного расчета…

Так ястреб ловкий и лихой

Уносит селезня с болота.

Вот тут-то я б заметить мог,

Как все на свете ненадежно!

Бог случая, лукавый бог,

Играет нами… Что возможно

Вчера — сегодня навсегда

Недостижимо… Да мы сами

Непостоянны… за мечтами

Гоняемся… Но, господа,

Хоть я воображаю живо,

Как вы следите терпеливо

И добросовестно за ним,

За бедным витязем моим, —

Однако кончить не пора ли?

Боюсь, приелись вам стихи…

За чистоту моей морали

Простите мне мои грехи.

Я прав. Мои слова — не фраза

Пустая, нет! С своей женой —

Заметьте — под конец рассказа

Соединяется герой.

Закон приличья, в том свидетель

Читатель каждый, сей закон

Священный строго соблюден,

И торжествует добродетель.

Но весело сказать себе:

Конец мучительной гоньбе

За рифмами… придумать строчку

Последнюю, поставить точку,

Подняться медленно, легко

Вздохнуть, с чернилами проститься —

И перед вами глубоко,

О мой читатель, поклониться!