Онлайн чтение книги Том 27. Таита (Тайна института)
Глава 7

Прошли Рождество, Новый год, Крещение. Прошло веселое каникулярное время, и однотонная институтская жизнь снова вступила в свои права.

Стоял один из будних учебных дней. Только что закончилась большая послеобеденная перемена. Воспитанницы вернулись с прогулки. У выпускных по расписанию значился урок физики. Симпатичный, немолодой, с заметно седеющими висками инспектор классов, он же и преподаватель физики и естествознания в N-ском институте, Александр Александрович Гродецкий пользовался общей любовью и уважением всего учебного заведения. Справедливый, гуманный, отечески заботящийся о вверенных ему воспитанницах, он вместе с генеральшей Вайновской, тратил все свои силы, все свое здоровье и энергию на высокое дело — воспитание многих поколений институток. Сегодня Гродецкий должен был объяснить воспитанницам устройство электрической машины. Его давно уже ожидали выпускные. В физическом кабинете, небольшой круглой комнате, находившейся против церковной лестницы, было тщательно надушено каждое кресло, каждый уголок. Об этом позаботилась Зина Алферова, выменявшая у Мани Лихачевой целую банку духов за семь порций сладкого, от которого стоически отказывалась целую неделю. На кафедру она положила кусок мела, завернутый в надушенную же папиросную бумажку розового цвета и перевязанный розовой лентой с бантом.

Когда Александр Александрович вошел в физический кабинет, выпускные поднялись со своих мест и присели, как один человек, низко и стройно.

— Сегодня у нас пояснение электрической машины, не правда ли? — со своей обворожительной доброй улыбкой произнес инспектор.

И хор воспитанниц поспешил ответить:

— Да.

"Какой чудный человек этот Гродецкий!" — мысленно шептала Зина Алферова, находясь подле инспектора и не сводя с него глаз. Она, как заведующая физическими аппаратами, имела возможность чаще и больше остальных встречаться с Гродецким. Сегодня же девушка решила привести в исполнение то, что было задумано ею уже больше месяца назад. Зина горела желанием иметь что-либо на память от любимого учителя. Ей было мало того, что Гродецкий поставил ее хозяйкой над всеми этими колбочками, банками, машинными частями, над всей физической комнатой, куда она, не в пример прочим, имела доступ во всякое время. Она решила, вооружившись ножницами, отрезать пуговицу от инспекторского вицмундира, чтобы иметь хотя какой-нибудь предмет от него на память. Для этой пуговицы уже наготове была прехорошенькая коробочка, которую она выменяла на две порции сладкого у «тряпичниц» Лизы Ивановой. В коробочке лежала розовая, сильно надушенная ватка, точно приготовленная для какой-нибудь драгоценной вещи. Оставалось только добыть самую пуговицу. И с этой целью Зина приблизилась к Александру Александровичу в то время, когда он, стоя у машины, пытался привести ее в движение, и протянула вперед дрожащую руку, вооруженную ножницами.

Класс, оповещенный заранее насчет плана ее действий, замер в ожидании.

— Итак, mesdames, вы видите всю несложность свойства механизма подобной машины, где главной двигательной силою является… Ах, что это такое?

Красивый, сочный голос Гродецкого оборвался на полуфразе. Он почувствовал, как кто-то дергает его за фалду вицмундира. Гродецкий обернулся.

— Госпожа Алферова, что с вами? Что с вами, госпожа Алферова?

Бедная Зина! Едва ли когда-либо чье-нибудь лицо имело способность так краснеть, как покраснело лицо Алферовой в эту минуту. Слезы смущения были готовы брызнуть у нее из глаз, в то время как рот улыбался жалкой улыбкой, похожей более на гримасу, нежели на улыбку. В протянутой к учителю руке она, совершенно растерянная, держала пуговицу.

— Вот… Я взяла на память… Только это… Простите меня, — пролепетала она.

— Воля ваша, ничего не понимаю. Ради Бога, объясните, mesdames? — обводя растерянным взглядом аудиторию, спросил Гродецкий.

Легкий шепот пронесся по физическому кабинету.

— Она, Александр Александрович, хотела иметь от вас на память что-нибудь, — послышался голос Тер-Дуяровой.

— А!

Обычно бледное лицо Гродецкого покрылось легким румянцем.

— Так вот оно что! Я очень польщен вашим вниманием, госпожа Алферова, но… Зачем же такое странное, своеобразное выражение симпатий? — произнес он, обращаясь к насмерть переконфуженной Зине. — Я человек небогатый, живу исключительно на жалованье и заказывать себе новые фраки часто не могу. А вы, отрезая пуговицу, могли испортить и самый фрак, неумышленно, второпях, конечно. Во всяком случае, вы напрасно поторопились, — поспешил он добавить при виде несчастного лица Зины, — я уже давно имел в виду поднести вам маленький сюрприз на память в виде электрического фонарика в брелоке — в благодарность за образцовое содержание физического кабинета и за ваши заботы о нем. Фонарик, к сожалению, еще не готов, и я буду иметь честь принести его вам, как только он будет мне доставлен. А что касается отрезанной пуговицы, то я просил бы вас вернуть ее мне обратно, чтобы я мог пришить ее на место.

Малиновая от стыда, Зина поневоле должна была исполнить желание Гродецкого. Ей хотелось самым искренним образом провалиться сквозь землю в эту минуту. А среди воспитанниц уже проносился легкий чуть слышный шепот:

— Счастливица! Счастливица! От самого Александра Александровича получишь «память»! И везет же этой Зинке!

Но сама Зина, смущенная всем происшедшим, менее всего ощущала удовольствие от будущего подарка. Все еще малиновая от стыда, она низко-низко присела перед инспектором и, пролепетав в забывчивости: "Дорогая моя, мерси. Большое вам спасибо", нырнула под взрыв неудержимого смеха в задние ряды аудитории.

Покачивая головою и улыбаясь, Александр Александрович Гродецкий возобновил урок. Ни он, ни его слушательницы не подозревали о новом сюрпризе, который готовила им всем в конце этого же урока неумолимая проказница-судьба.

* * *

— Итак, mesdames, мы видим из всего вышеизложенного и подтвержденного наглядным опытом, произведенным на глазах ваших с электрической машиной, что силы природы, казалось бы, такие непонятные на первый взгляд, имеют свое точное объяснение. Если какое-либо из явлений приро…

Гродецкий не договорил фразы, умолк на полуслове и устремил удивленные глаза на дверь. Взоры всех присутствовавших на уроке физики воспитанниц тоже обратились в том же направлении, и тихое «ах» пронеслось по физическому кабинету. Даже Неточка Козельская, мирно дремавшая в своем уголку, широко раскрыла свои мало выразительные глаза и проронила тихий возглас удивления.

— Таита! Тайночка! Тайна! — пронесся испуганный шепот.

Действительно, это была она. Маленькая белобрысая девочка как ни в чем не бывало своей слабой ручонкой распахнула дверь физического кабинета и, остановившись на пороге его, запихав одну руку в рот и протягивая вперед другую, вооруженную каким-то темным замусленным кусочком съедобного, произнесла:

— А мне пляник дедуська Ефим дал нынче. А у вас нет пляничка?

— Откуда ты, прелестное дитя? — продекламировал Александр Александрович Гродецкий стих из пушкинской «Русалки», обращая на странную посетительницу изумленный взгляд.

Но "прелестное дитя" и не думало удостоить его ответом. Быстро обежали ряды воспитанниц проворные лукавые глазенки Глаши, и она весело вскрикнула, остановив их на хорошо знакомом лице:

— Бабуська Ника, я хоцу к тебе! — и бросилась через всю комнату по направлению к своей любимице.

Со смущенными и сконфуженными лицами сидели воспитанницы, виновато глядя в лицо любимого наставника. Если бы это случилось в присутствии классной дамы, они, не задумываясь, наплели бы целую историю по поводу злополучной и вездесущей "княжны Таиты", случайно снова волею судеб попавшей под институтскую кровлю. Но лгать Гродецкому никто не имел охоты. Его слишком любили и уважали, чтобы желать провести. И вот, словно по общему уговору, с самым решительным видом поднялась с места смуглая, стройная девушка.

— Александр Александрович, — прозвучал бархатный голос черненькой Алеко, и цыганские глаза Шуры Черновой серьезно и торжественно взглянули в самую глубину глаз инспектора, — верите ли вы нам, что мы, ваши воспитанницы, не сделали и не сделаем ничего бесчестного, подлого и дурного?

И сказав это, она замолкла в ожидании ответа. Взгляд Гродецкого в одно мгновение обежал лица присутствующих. Вот они, все эти милые, доверчиво обращенные к нему личики. Все эти черные, серые, голубые, безусловно, честные и открытые глаза. Разве можно усомниться в их правде? Разве можно усомниться хоть раз в честности этих открытых, ясных, еще совсем детских взоров? И, не колеблясь ни минуты, он ответил:

— Разумеется, я вам верю.

Тогда доведите ваше доверие до конца и не спрашивайте нас ничего об этой девочке, ни об ее неожиданном появлении. Мы не можем пока сказать правду, а солгать вам у нас не повернется язык. Придет время, и мы вам все расскажем. А пока мы просим вас умолчать обо всем том, что здесь сейчас произошло.

Что-то искреннее и убедительное прозвучало в голосе и тоне смугленькай Алеко, и честным, прямым открытым взглядом еще раз взглянули на Гродецкого ее большие цыганские глаза.

Последний помолчал с минуту и произнес громко:

— Я верю вам на слово, верю тому, что нет ничего предосудительного, неблагородного в вашем секрете, и обещаю молчать. Верю вам, что когда придет время, вы самым чистосердечным образом расскажете мне обо всем. Вы даете мне это слово за всех, г-жа Чернова? Да?

— Даю за всех, — не колеблясь ни минуты, произнесла Шура.

Вздох облегчения вырвался у всех девушек.

Предварительно испросив разрешение у Гродецкого увести Глашу, Ника Баян провела ее вниз. Там, в сторожке, она долго и подробно давала инструкции испуганному Ефиму по поводу более тщательного присмотра за Глашей.

— Нельзя оставлять дверь открытой. Она опять убежит. Попадется еще на глаза начальству. Ах, Ефим, следите вы за ней хорошенько. Ведь так недалеко и до греха.

Ефим, который весь ушел с головою в последние политические события, описываемые газетами, сердито накинулся па Глашу:

— Ах, баловница! Ах, бесстыдница! В могилу ты меня свести хочешь! Воля ваша, барышня, придумайте, куда ее убрать. С каждым днем все с ней труднее и труднее делается. Больше сил моих с ней нет.

— Хорошо, я подумаю, — кивнула головкой Ника и, строго наказав Глаше не покидать больше сторожки, снова вернулась в физический кабинет.

* * *

Промчалась, как вихрь, веселая Масленица, хотя и без особых новых впечатлений на этот раз. Съездили всем классом в оперу на "Жизнь за Царя". Бредили долгие дни Сусаниным. Восторгались Ваней. Эля Федорова затягивала несколько сотен раз, немилосердно фальшивя при этом, песню "Лучинушка".

Но каждый раз на нее махали руками и шикали, заставляя замолчать. Еще слишком сильно было впечатление, слишком ярки образы первоклассных исполнителей, чтобы подражание, будь оно даже безукоризненное, не казалось кощунством, а тем более фальшивое пение Эли.

Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и постарели лет на пять каждая, Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно заглядывалась на разрумянившиеся на морозе личики, на ярко поблескивающие юные глазки. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, шествовала Скифка, поглядывая зорко по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к шествию. На перекрестке столкнулись с толпой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.

— Помилуй Бог, да ведь это Никушка!

— Вовка!

И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.

— Приходи в воскресенье на прием, — оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.

— Всенепременно. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.

— Знаю, знаю, Золотой Рыбке, — хохотала Ника.

— Ну, понятно, ей. Помилуй, Бог, угадала. Она славная такая.

— Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? — словно из-под земли выросла перед нею Скифка.

— Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, — оправдывалась девушка, в то время, как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.

— Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? — накинулась Августа Христиановна на черненькую Алеко, имевшую несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета, с насмешливо задорными глазами и подвижным лицом.

— Я-то чем виновата, скажите, пожалуйста. У него надо спросить, — сердито ответила Шура.

— Зачем вы смотрите так… так нагло на воспитанниц? — накинулась, не медля ни минуты, на юношу Скифка.

— А разве нельзя? — насмешливо прищурившись, осведомился он.

— Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.

— А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж, наверное, никто бы не смотрел, — ответил кадет.

— Пф-фырк! — не выдержали и разразились смехом воспитанницы.

— Ха-ха-ха! — вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.

— Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, — волновалась Августа Христиановна.

— На доброе здоровье, — донесся уже издали насмешливый голос.

— Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.

— Вот тебе раз! Мы-то чем же виноваты? — послышались протестующие голоса.

— Тихо! — сердито воскликнула немка.

— Ну уж? Это не штиль, а целая буря.

— Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?

— Погода говорю, хорошая: солнце греет.

— Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой.

— Сегодня Прощеное воскресенье, сегодня нельзя сердиться, — грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейлейн Брунс.

— Капа, Капа! — шепчет ей ее соседка по прогулке Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. — Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про Тайну батюшке непременно сказать надо.

— Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.

— Так что, мы должны сказать?

— Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.

— Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…

— Тише, тише, фрейлейн Брунс тут.

Скифка, действительно, уже подле. И как она подкралась незаметно к юным собеседницам? Идет рядом и смотрит подозрительными глазами на обеих девушек. Она давно уже прислушивается и приглядывается ко всему, что происходит в классе. Многое дает обильную пищу ее подозрительности. Она подозревает, догадывается, что вверенные ее попечению воспитанницы скрывают от нее нечто весьма важное и «преступное». Часто ухо ее улавливает странное шушуканье, повторяемое слово Тайна, Таита. Какие-то записочки то и дело циркулируют по классу и исчезают мгновенно при одном ее приближении. Одну из таких записочек у нее на глазах бесследно уничтожила Тольская, эта отвратительная «отпетая» девчонка, когда она, Августа Христиановна, потребовала ей показать. Кроме того, что-нибудь да значат все эти исчезновения из класса то одной, то другой воспитанницы. Ничего еще, если это какая-нибудь простая детская шалость, шутка. Ну а если что-либо более серьезное, если это — Боже упаси! — какой-нибудь заговор? А кто же поручится, что это не так? От этих девушек всего можно ожидать. Нет, нет, надо удвоить старания, раскрыть все эти шашни и довести обо всем до сведения начальства. Так оставить нельзя.

И, решив таким образом дело, Скифка возвращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы как нарочно находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.

— Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, — шепчет Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.

И вот девушка придумывает способ «выкурить» из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике начинает, обращаясь к той:

— Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?

— О давно, очень давно, — ничего не подозревая, отвечает наставница.

— Но ведь вы были совсем молодая, когда поступили сюда?

— О, да, молодая, конечно.

— И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн, — не то вопросительно, и в то же время утвердительно продолжает плутовка.

— То есть?

Лицо немки вспыхивает и делается багровым. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот мог понять, что лучшего плана действий Ника Баян выбрать не могла. Никогда не существовавшая красота — один из «пунктиков» фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее был ослепительный цвет лица, какие волосы и зубы, когда она была молодою. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела, разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками, цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая свое отраженное в стекле багровое лицо.

И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и "испарилась, как дым", как говорится на своеобразном языке институток.

— Ура! — закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. — Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!

Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы на этот призывной звук слетаются со всех углов класса, как птицы, и окружают Нику.

Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит вылить то, чем болела ее душа за все последние дни.

— Дети мои, дальше так продолжаться не может, — взволнованно говорит она. — Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит нам всем, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо предотвратить ее. Я думала так много над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но во всяком случае не безвыходное. И вот что я придумала наконец. Написать обо всем и сердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун — человек удивительный. Это — рыцарь без страха и упрека. Это — положительно ангел во фраке.

— Баян, как ты можешь кощунствовать таким образом! — возмущается Капа Малиновская, прерывая речь девушки.

— Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, сама понимаешь! — волнуясь, говорит Ника и подхватывает с новым подъемом и жаром: — Мы должны ему написать письмо, чистосердечное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… содержать нашу «дочку». Каждая по выходе из института будет, посколько может, посылать Таиточке. Потом ее поместим в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на книжке в сберегательной кассе, наберем еще…

— Да, да, — подхватывают горячие голоса: наберем еще. Будем платить… Заботиться о ней.

— А потом, по выходе ее из пансиона, сделаем ей приданое и выдадим замуж, — неожиданно заключает Тамара.

— И детей ее будем крестить, mesdames.

— И замуж их выдавать.

— Ха-ха-ха! Да нас тогда и на свете не будет! — хохочет Алеко, — третье поколение ведь это, разве одна Валерьянка будет жить еще: она так пропитана своими лекарствами, что ее и смерть не возьмет.

— Остроумно, нечего сказать, — обижается Валя.

— Mesdames, мы уклоняемся от цели, надо составить письмо.

— Да-да, скорее, как можно скорее.

Три десятка юных головок, движимых самыми благородными намерениями, склоняются над партой Ники, за которой сама она, прикусив нижнюю губу, выводит тщательно своим ровным, мелким, словно бисер, почерком:

"Ваше Высокопревосходительство, барон Павел Павлович".

Затем следует текст письма.

Проходит целый час времени, пока, наконец, оно готово, написано и положено в конверт. Решено в следующий же прием передать его Сереже Баяну, который повезет его лично попечителю.

И, несколько успокоенные, институтки расходятся по своим местам.

"Бим-бом! Бим-бом!" — стонет по-великопостному церковный колокол из ближайшего городского собора, и крикливо отвечают ему далекие колокола.

По коридорам, особенно нижнему, носится запах жареной картошки, постного масла и кислой капусты. Весь пост едят постное. Говеют выпускные только на последней неделе, но учатся в посту меньше обыкновенного, повторяют пройденное раньше, составляют конспекты и программы для предстоящих экзаменов. Сами учителя относятся как будто менее строго к ответам воспитанниц за последнее время. На шестой, Вербной, неделе у выпускных заканчиваются лекции. Пасха нынче поздняя, и сейчас же после праздников начнутся выпускные испытания, те самые жуткие выпускные экзамены, которые оставят неизгладимый след в институтском аттестате. В Вербную пятницу учителя даже и не спрашивают уроков. Кое-кто из них произнесет на прощанье речь. Все они советуют готовиться как можно лучше к предстоящим экзаменам.

Веселый, полный жизни и юмора француз был очень изумлен, когда перед ним на последнем его уроке неожиданно предстала взволнованная Золотая Рыбка.

— Pardon, monsieur, через неделю я иду на исповедь и до тех пор вас больше не увижу, а я так виновата перед вами, — звенит стеклянный голос Тольской, и нежные щеки девушки рдеют румянцем.

— Виноваты? В чем же, дитя мое? — несказанно удивлен француз, и лицо его с рыжими бачками и карие, тоже как будто рыжие, глаза смеются.

— Да, да, виновата. Вы мне поставили единицу, а я… — задыхаясь, пролепетала Золотая Рыбка, — взяла и выбранила вас вслед.

— О! — восклицает француз с патетическим жестом и теми же смеющимися глазами. — О, что за ужас! Но как же, скажите, как же вы выбранили меня?

В неописуемом волнении молчит Золотая Рыбка.

— Не могу я сказать, как назвала вас, ни за что.

Действительно, язык не поворачивается у Лиды Тольской произнести то слово, которым она наградила заочно веселого француза.

— Лукавый попутал, — произносит она по-русски.

— Как? Как? Но что это такое? — хохочет уже в голос француз.

Учителя словесности после урока ловят в коридоре.

— Простите нас. Мы часто вас изводили, не готовили уроков, — говорит за всех Мари Веселовская, выступая вперед.

— Благодарю вас, — смущенно, вместо обычного "Бог простит", роняет Осколкин.

Давясь от смеха, воспитанницы несутся обратно в класс.

А в среду вечером идут просить прощения у высшего начальства. Генеральша целует все эти милые, немного сконфуженные личики своих "больших девочек". Она растрогана. Она любит их всех, знает все их недостатки и достоинства. Недаром же на протяжении семи с лишком лет следит она за ростом этих живых цветов, таких юных и нежных. От Maman идут к инспектрисе.

— Бог простит, дети, — вместо всяких ожидаемых воспитанницами нравоучений совсем просто говорит она.

Поднимаются в комнату Скифки.

— Фрейлейн Брунс, простите нас. Мы так виноваты перед вами, — искренне срывается с уст представительницы Мари Веселовской.

Немка растрогана не менее начальницы. Малиновое лицо принимает багровый оттенок. В глазах закипают слезы. Редко, когда так ласково говорят с нею.

Она кивает головой, не будучи в силах произнести ни слова.

Вдруг струя знакомого, нестерпимо сладкого аромата доносится до ее ноздрей, и Маша Лихачева, вместе с ее неизбежным шипром, протискивается вперед. Ее тщательно завитые локоны теперь развились и беспорядочными космами падают на лицо. Всегда кокетливо причесанная к лицу девушка сейчас менее всего думает о своей внешности. Она заметно взволнована, потрясена.

— Фрейлейн Брунс, голубушка, ангел, — говорит она, захлебываясь в своем волнении, — я прошу вас отдельно меня простить. Я так виновата перед вами, бесконечно виновата! Вы помните, я как-то спросила вас, чем кончается знаменитая гоголевская повесть "Тарас Бульба"?

— Да… да… Помню… — ничего не понимая, роняет немка.

— А вы мне еще ответили тогда: "Тем, что Тарас женился на Бульбе".

— Ну так что же? — продолжает теряться Скифка.

— А я еще поправила вас и сказала, что Бульба женился на Тарасе. А это все ложь: никто не женился, ни Бульба на Тарасе, ни Тарас на Бульбе. Тарас Бульба — это одно лицо. Понимаете? Вы русской литературы не можете знать. Вы не здешняя, вы — саксонка. А я смеялась над вами. Простите же вы меня. Я иду нынче на исповедь и прошу вашего прощения.

— Я прощаю… И Бог простит, только не делай завивки, — говорит Августа Христиановна, ласково проводя рукой по всклокоченной головке Маши.

В другой раз выпускные расхохотались бы над этим несвоевременным и несоответствующим ответом, но сейчас, примиренные и успокоенные, выходят они из комнаты немки и под предводительством m-lle Оль направляются в церковь.

Церковь вся тонет в полумраке. Освещены лампадами лишь некоторые образа.

Институтки с молитвенниками в руках опускаются на колени и, покорные, ждут очереди исповеди. На них смотрят строгие и суровые очи угодников, кроткие — Спасителя, благие — Его Божественной Матери. И кажется им, что Неведомый, Таинственный и Прекрасный Бог незримо проходит по рядам девушек и осеняет рукой Своей каждую склоненную над молитвенником головку.

— Каяться надо. Каяться, плакать и земные поклоны до холодного пота отбивать и молиться. Все надо священнику поведать, все без утайки о Тайночке нашей. А то за грех и ересь покарает Господь. Недаром же Он, Благий и Грозный, наказует нас ныне.

Это говорит Капочка Малиновская. В полутьме церкви ярко сверкают ее глаза. На бледном лице вспыхивают яркие пятна румянца. Капочка не зря напоминает подругам о наказании свыше. Как наказание Божие приняли девушки случившееся с ними неприятное событие.

Письмо к почетному опекуну барону Гольдеру было послано с Сергеем Баяном.

Но барона не оказалось дома, он уехал за границу и не обещал вернуться до весны. Сергей Баян оставил письмо институток у лакея и поспешил с этой вестью к сестре.

Выпускные взволновались. Отсутствием почетного опекуна уничтожалась последняя возможность предотвратить назревавшую катастрофу. Присутствие Глаши в институтских стенах делалось с каждым днем все опаснее.

Об этом и думает сейчас Ника. Тревожны ее глаза. Неспокойно лицо. Вдруг чьи-то тонкие руки обвивают ее шею, чьи-то исступленные поцелуи сыплются на щеки, глаза и лоб.

— Ника, Ника, простите меня, помиримся, дорогая! Неужели вы думаете, что я умышленно тогда, на Рождестве, подвела вас? — и бледное взволнованное личико княжны Ратмировой, все залитое слезами, предстает перед Никой.

Вот уже более двух месяцев как, Ника Баян не встречается с княжной, не замечает ее. А между тем княжна ни в чем не виновата. Разве только в том, что «обожает» Нику.

Последней жаль девочку. Ника слишком развита и умна для того, чтобы не понять всей глупости этого пресловутого институтского обожания; оно нелепо и смешно. И об этом она еще раз шепчет тихонько Заре, пожатием руки смягчая свои суровые слова.

— Будем друзьями. Перейдем на «ты». Станем дружить, как Земфира и Алеко? — предлагает она. — Хочешь?

— Хочу! Хочу! — шепчет радостно Заря и, наскоро чмокнув розовую щечку подруги, пробирается к своему отделению сквозь ряды коленопреклоненных институток.

В этот вечер, исповедав выпускных, отец Николай, представительный священник, был несказанно удивлен тем обстоятельством, что ровно тридцать пять девушек покаялись ему в одном и том же грехе: укрывательстве некоей Тайны от начальства. Но кто и что была это за Тайна — добрый отец Николай так и не мог понять.

* * *

"Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!" Как светло и радостно звучат нынче пасхальные напевы! Как праздничны и веселы эти, словно обновленные, юные личики! Как звонко и чисто звенят молодые голоса! Нета Козельская, забыв свою обычную сонливость, плавным движением руки, вооруженной металлическим камертоном, руководит хором.

Там, в толпе молящихся, светлыми пятнами выделяются нарядные платья гостей, родственников, начальства. Сама Maman, в новом ярко-синем шелковом платье кажется королевой среди толпы подданных: так величаво ее лицо, ее седая голова, так стройна и представительна ее прекрасная фигура. Около нее почтительно теснятся учителя, инспектор, почетные опекуны. Только нет главного, барона Гольдера, и при мысли об его отсутствии тревожно замирают сердечки выпускных.

После заутрени идут разговляться. Посреди столовой накрыт длинный большой стол. Испокон веков в эту ночь в институтской столовой разговляются начальство, учителя и классные дамы. Эта столовая нынче наполовину пуста. Почти весь институт разъехался на пасхальные каникулы. Остались только старшие выпускные да кое-кто из младших иногородних.

За столами выпускных царит необычайное оживление. Едят кислую институтскую казенную пасху, переваренные, как камни тяжелые, крутые не в меру яйца, пересоленную ветчину и мечтают вслух о той минуте, когда можно будет подняться наверх в дортуар и разговеться «собственными», присланными из дому, яствами.

— Христос воскресе, mademoiselles! С праздником! — и к столу подходит всеобщий любимец инспектор. — Устали, верно? Еще бы! А поете вы прекрасно. М-lle Алферова, вот обещанный подарок для вас.

И тут Александр Александрович протягивает вспыхнувшей до ушей девушке крохотный брелок, до последней мелочи изображающий электрическую машину.

— Merci! Merci! — шепчет, приседая, вконец растерявшаяся Зина.

Инспектор отходит с довольным лицом. Так приятно осчастливить кого-нибудь из этих милых девочек, а тем более Алферову, которая своими неусыпными заботами о физическом кабинете вполне заслужила его маленький подарок.

— Счастливица! Счастливица! От самого Александра Александровича получила "память", — шепчут с завистью подруги.

— Месдамочки, смотрите, какое оживление царит за учительским столом. Даже Цербер развеселился.

Действительно, даже мрачный, всегда угрюмый учитель истории разошелся во всю и был против своего обыкновения весел, остроумен и оживлен. Зоя Львовна привлекала всеобщее внимание. Она казалась прелестной в своем новом форменном синем платье с кружевной бертой, грациозно облегавшей ее плечи.

— Ангел! Прелесть! Ем за ваше здоровье пятое яйцо! — звонким шепотом посылает ей Золотая Рыбка, отличающаяся завидным аппетитом.

Зоя Львовна быстро встает и направляется к крайнему столу выпускных.

— Ну вот и отлично, все мои любимицы сгруппировались вместе, — говорит она, сияя глубокими ямками на щеках. — Вы, Ника Баян, да вы, парочка цыган, вы неразлучные Тольская с Сокольской, вы, очаровательная представительница Армении, Тамара, вы, Лихачева, и вы, Козельская, — очень прошу вас всех к себе на вечер. Maman позволила мне устроить этот вечер и даже предложила свою квартиру для этой цели. А вы, Ника, можете позвать ваших братьев, у меня будет недостаток в кавалерах. Придете, mesdames?

— Придем, мерси, придем непременно!

— Ну смотрите же. — Веселая, сияющая, так мало похожая на других классных дам, Зоя Львовна снова отходит к своему «почетному» столу.

В эту ночь институтки долго не ложатся. Строят планы на предстоящий четверг, спорят, волнуются. Первые лучи солнца застают еще бодрствующими выпускных.

Черненькая Алеко, вскакивая на подоконник и простирая руки к восходящему утреннему светилу, декламирует:

— Месдамочки, тише! У меня голова болит; я уже мигреневым карандашом голову намазала и компресс положила, а вы кричите, — стонет Валерьянка.

Понемногу все утихает в выпускном дортуаре. Тридцать пять юных головок приковываются к жидким казенным подушкам. Утреннее весеннее солнце, проникая сквозь белую штору, золотит все эти черненькие, русые и белокурые головки.

Спите спокойно, милые девушки! Кто знает, не последние ли это безоблачные сны вашей юности! Пробьет час, и раскроются широко перед вами двери в «настоящую» жизнь. И Бог ведает, много ли таких беззаботных ночей выпадет в ней на вашу долю.

* * *

Пасхальный четверг. Восемь часов вечера.

В квартире Maman непривычное оживление. Самой Марии Александровны нет. Ее неожиданно вызвали к почетной высокопоставленной попечительнице института. Но четыре большие нарядно обставленные комнаты Maman полны сегодня смеха, шума и веселья. Кроме выпускных воспитанниц и двух братьев Баян, Зоя Львовна пригласила на чашку чая и кое-кого из своих знакомых. Пришел к сестре и доктор Дмитрий Львович Калинин.

— Ну, как поживает наша Тайночка? — шепотом обратился он к Нике.

Та только рукой махнула:

— Ах, милый доктор, мы живем на вулкане, Скифка начинает догадываться и следит за ней в оба глаза.

— Кто? — удивленно поднял он брови.

— Скифка. Ну Брунша, синявка наша. Неужели не знаете?

— Ха-ха-ха. Сиречь классная дама?

— Ну конечно. Наконец-то догадались.

— Вы и Зою синявкой называете?

— О, нет! Зоя Львовна — прелесть, само очарование! Смотрите, какая она дуся, ласковая, хорошенькая! И с нами как с подругами обращается.

— Зоя, ты слышишь? Ты — само «очарование» и "дуся", — поймав за руку сестру, лукаво шепнул ей доктор.

— Вот противный-то, все передает! — расхохоталась сконфуженная Ника, в то время как Зоя Львовна улыбалась ей своей обаятельной улыбкой.

— Но мы уклоняемся, однако, — принимая серьезный вид, произнес доктор. — Ну что же ваша Зулуска?

— Не Зулуска, а Скифка, милый доктор, Скифка. Представьте, ей всюду мерещатся заговоры, бунты, измены. Она наяву бредит ими и, как сыщик, следит теперь за нами. Кое-что проведала про Тайночку, и часа покоя буквально не видим от нее.

— Ха-ха-ха! Это вы-то бунтовщицы, заговорщицы! — расхохотался самым искренним образом Дмитрий Львович.

— Плохо еще то, что Бисмарк куксится, боится Тайночку у себя держать. Мы барону нашему написали, просили принять участие в Тайне, да он уехал за границу. Неизвестно, когда вернется. Положение бамбуковое. Представьте: бедная, бедная девочка-сиротка, ни отца, ни матери, никого, кроме тетки — и не имеет права на жизнь, на кров и пищу. И такая прелесть еще наша Тайночка.

Дмитрий Львович слушал внимательно Нику и восхищался ее разгоревшимися глазками и озабоченным личиком. "Какая славная, добрая, красивая, девушка, какая нежная у нее душа!" — подумал доктор, не сводя глаз со своей собеседницы.

И движимый невольным чувством, он взял за руку Нику и произнес ласково:

— Доверите ли вы мне вашу Тайночку, если я придумаю способ устроить ее хорошо?

Карие глаза Ники вспыхнули радостью:

— Что вы хотите сделать? Что? — так и всколыхнулась всем своим существом молодая девушка.

— Подождите, дайте мне подумать. Разрешаете?

— Разрешаю! — тоном, преисполненным деланной важности, проронила Ника, но сердце ее забилось сильно, и новая надежда окрылила юную головку.

"Неужели этот милый, симпатичный доктор найдет способ помочь нашему горю?"

В это самое время на противоположном конце стола Вова Баян уничтожал торты и конфеты вперегонки с Золотой Рыбкой и оживленно болтал.

— Нет, вообразите только, — рассказывала своему кавалеру Лида, — Скифка мечется, орет, бежит за Никой. А Ника несет на руках "кузину Таиту", которую Скифка нашла у себя в постели. Вы знаете, ту «кузину», про которую на Рождестве вам Ника рассказывала? Ну, думаю, дело плохо. Схватила аквариум, да как о пол — хлоп. Понятно, рыбки затрепетали, а тритоны тягу дали, но в общем, маневр достиг цели. Скифка глаза выпучила, рот до ушей и назад…

— Помилуй Бог! Молодец! Хвалю! Вот это по-нашему, по-суворовски! — восторгался Вова, отправляя в рот чуть ли не десятую порцию торта.

— Нет, а теперь-то я сама отличилась, вы знаете? Записку съела. Вы слышали?

— Что-о-о?

— Вот и то. Пишу секрет Нике про то, чего и вы даже, Вовочка, знать не должны и не знаете, а Скифка тут как тут. «Aber» и так далее. Покажи записку и никаких… Ну я, не будь дурочкой, хам ее в рот, пожевала и проглотила.

— Ну?

— Ну и ничего. Тошнило потом немножечко. Валерьянка выручила, мятных капель дала.

— Нет, помилуй Бог, это, шут знает, как все прекрасно! — восторгался Вова, — как жаль, что вы не ваш брат кадет. А то бы мы оба вместе в Суворовский Фанагорийский полк поступили. И какой бы славный солдатенок из вас вышел, помилуй Бог.

— Нета! Неточка! Спойте нам что-нибудь, — попросила Зоя Львовна Козельскую.

Та сидела рядом со старшим Баян. Сергей сумел заинтересовать эту всегда сонную, апатичную девушку. Он рассказывал ей об электрической выставке, которую посетил на днях, и попутно коснулся и самого электричества. Это был конек юноши. Он любил избранную им профессию. И говорил он с захватывающим интересом, увлекаясь сам и увлекая свою собеседницу. Красавица Неточка с чудно оживившимся лицом и загоревшимися глазами ловила каждое слово молодого электротехника. Словно проснулась она, когда Зоя Львовна подошла к ней, прося ее спеть. Неохотно поднялась со своего места молодая девушка и подошла к роялю. И через минуту нежные, бархатные звуки молодого сочного сопрано задрожали и понеслись по комнате.

Хорошо пела Неточка, и все присутствующие невольно замерли. И под звуки песни красивое, одухотворенное лицо Дмитрия Львовича приблизилось к Нике.

— Я придумал. Я нашел способ устроить вашу Тайну и выручить всех вас из беды, — услышала его голос Ника.

— Как? Что? Но как же? Как же?

— Да очень просто, — улыбаясь, произнес доктор, — пока не вернется из-за границы ваш барон, я продержу девочку у себя. Правда, квартирка у меня малюсенькая при госпитале, но авось места хватит. А денщик мой, Иван, славный парень и будет не худшей нянькой для вашей Тайночки, нежели ваш, как его, Бисмарк.

— О, какой вы милый, доктор, и как я вас за это люблю! — вырвалось из уст Ники, — и как вам отплатить за все это, уж и не знаю сама.

— А я научу.

— Научите, пожалуйста.

— Стало быть, вы находите, что я достоин награды? — тонко улыбнулся Дмитрий Львович.

— Конечно! Конечно!

— В таком случае, разрешите мне приехать к вам в вашу далекую Маньчжурию и сказать вашим родителям: вот девушка, сердце которой — сокровище, и оберегать его от ударов судьбы почел бы за счастье каждый, а я больше, нежели кто-либо другой.

Но для этого надо, чтобы и это чуткое милое сердечко забилось сильнее для меня. Я буду терпелив. Я буду ждать. И дайте мне слово, Ника Николаевна, если вам понадобится верный друг и защитник, любящее, преданное сердце, вы позовете Дмитрия Калинина.

Голос Дмитрия Львовича упал до шепота. Полны любви и ласки были сейчас его открытые честные глаза. В уголке у рояля их никто не слышал. Нета пела. Все присутствующие были поглощены ее пением. Даже Вовка и Золотая Рыбка оставили на время свои торты и обратились в слух.

Сердце Ники билось сильно и неровно. Ей, считавшейся еще ребенком, девочкой, в ее юные шестнадцать лет, открыл свою душу этот сильный, честный, благородный человек, брат любимой Зои Львовны, принесший все свои силы на алтарь человечества. Под звуки пения Неты он шептал ей о том, как он узнал от сестры о их бедной сиротке Таиточке, как тронуло его ее, Никина, доброта и как он сам себе сказал: "Вот та, которую ждет мое сердце, та, которую я с первых лет юности бессознательно предчувствовал и любил".

— Я не требую, — говорил он, — чтобы вы теперь же, по выходе из стен учебного заведения, дали слово соединить вашу жизнь с моею, но когда-нибудь. Когда я докажу свою преданность на деле, когда вы больше узнаете меня.

О, как забилось сердце Ники, как бурно заколотилось оно в груди при этих словах. Умное, честное лицо Калинина дышало глубоким чувством. Открытые, смелые глаза впивались ей в душу.

— Вы мне очень нравитесь, — смущенно пролепетала Ника, — и я уверена, что сильно и крепко могу привязаться к вам. Вы такой честный, благородный, нравственно красивый. Зоя Львовна рассказывала мне столько хорошего о вас. Каждая девушка только гордилась бы стать вашей женой. Но… но я еще так мало знаю жизнь. Я такая глупая. Ведь у меня одни шалости в голове, детские проказы. Какая же из меня выйдет жена?!

— Я не тороплю вас, Ника, но когда-нибудь потом. Вы позовете меня?

— О, да, да! Ведь вы же лучший из людей, которых я встречала! — вырвалось из груди Ники так искренно и непроизвольно, что Дмитрий Львович не мог не наклониться и не поцеловать маленькую ручку, протянувшуюся к его сильной энергичной руке.

— Ну, а теперь я бегу успокоить Ефима. Вечером в дортуаре сообщу нашим о том, что до поры до времени вы берете Таиточку к себе, — произнесла веселым шепотом Ника.

— Жалею, что не могу сделать этого на более продолжительное время и тем заручиться вашим расположением, — заметил молодой доктор.

— О, оно и так есть! — и с лукавым смехом девушка подбежала к столу, схватила из вазы с фруктами большую сочную грушу и, шепнув по дороге Зое Львовне, что она отнесет грушу Таите, незаметно проскользнула в коридор.