Онлайн чтение книги Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908
Стихотворные переводы

В зимний вечер, когда запирались

С пронзительным визгом ставни,

    И зажигались

  В низенькой кухне лампы,

Тогда звенели шаги, звенели шаги,

Вдоль стены, на темной панели — шаги, шаги.

  Уже дети в постелях закутались,

    Их игры спутались;

И деревня сгустила тени крыш

    Под колокольней;

Колокол бросил в мир дольний из ниши

  Часы — один — и один — и два.

  И страхи, страхи без числа;

Сердца стуки — вечерние звуки.

  Воля моя покидала меня:

К ставне прильнув, я слушал томительно,

  Как те же шаги, всё те же шаги

    Уходят в даль повелительно,

Во мглу и печаль, где не видно ни зги.

  Я различал шаги старушки,

    Фонарщиков, дельцов

  И мелкие шажки калечной побирушки

  С корзиной мертвых барсуков;

  Разносчика газет и продавщицы,

  И Питер-Хоста, шедшего с отцом,

  Воздвигшего вблизи распятья дом,

  Где золотой орел блестит на легком шпице.

  Я знал их все: одним звучала в лад клюка

  Часовщика; другим — костыль убогий

  Монашенки, в молитвах слишком строгой;

  Шаги пономаря, что пьет исподтишка, —

Я различал их все, но остальные чьи же?

Они звенели, шли — бог весть, откуда шли?

Однообразные, как «Отче наш», они звучали ближе,

Или пугливые — то сумасшедшие брели вдали, —

  Иль тяжкие шаги, — казалось,

Томленьем всех времен и всех пространств обременялась

    Подошва башмака.

  И был их стук печален и угрюм

Под праздник Всех Святых, когда протяжен шум, —

То ветер в мертвый рог трубит издалека.

  Из Франции влачили ноги,

  Встречались на большой дороге, —

Когда сошлись, куда опять ушли?

И, углубясь опять, бредут в тени бессменной

В тот мертвый час, когда тревожные шмели

  По четырем углам вселенной

    Звенели, как шаги.

О, дум их, их забот бесцельные круги!

О, сколько их прошло, мной всё не позабытых!

Кто перескажет мне язык их странствий скрытых,

  Когда я их стерег, зимой, исподтишка,

  Когда их шарканий ждала моя тоска,

  За ставней запертой, на дне деревни старой? —

    Раз вечером, в телеге парой,

    Железо, громыхая, провезли

  И у реки извозчика убитого нашли;

Он рыжий парень был, из Фландрии брел к дому.

    Убийцу не нашли с тех пор,

  Но я… о! чувство мне знакомо,

Когда вдоль стен моих царапался топор.

  А вот еще: свой труд дневной кончая,

Наш пекарь, весь в муке, ларек свой запирал

  И даму странную однажды увидал, —

  Колдунья здесь она, а там — святая, —

  Соломой золотой одета, за углом

  Исчезла — и вошла на кладбище потом;

А я, в тот самый миг, в припадке,

Услышал, как плаща свернулись складки:

Так землю иногда скребут скребком.

    И сердце так стучало,

  Что после долго — из глубин

    Души — мне смерть кивала.

А тем, — что делать им среди равнин,

Другим шагам, несметным и бесплодным,

Подслушанным на Рождестве холодном,

  Влекущимся от Шельды, сквозь леса? —

    Сиянье красное кусало небеса.

  Одних и тех же мест алкая,

Издавна, издали, в болотах, меж травы,

  Они брели, как бродит сила злая.

И вопль их возлетал, как хрип совы.

  Могильщик шел с лопатой следом

  И хоронил под ярким снегом

    Громаду сложенных ветвей

    И окровавленных зверей.

Душа еще дрожит, и ясно помнит разум

  Могильщика с лопатой на снегу,

И призраки сквозь ночь мигают мертвым глазом,

Взметенные в пылающем усталостью мозгу, —

  Шаги, услышанные в детстве,

  Мучительно пронзившие меня

В сторожкие часы, во сне, в бреду мучений,

  Когда душа больна и стиснуты колени,

Они бегут, в крови ритмически звеня.

  Из те́ней дальних, далей синих

Угрюмо-грузные, в упорной и тяжелой тишине.

    Земля пьяна от них. Сочти их!

Сочти листы, колосья, снег в небесной вышине!

  Они, как вести грозной мести, —

  С раскатным шорохом, вдали,

В ночной тени, верста к версте, они

    Протянут тусклые ремни,

И от одной страны, и от одной петли

Замкнется обруч их вдоль всей земли.

  О! как впились и плоть прожгли

  Шаги, шаги декабрьской тьмы,

    И светлые пути зимы, —

Со всех концов земли — сквозь комнату прошли!

Серинф жестокий! Ты ль неверным сердцем рад

Мученьям без числа, что грудь мою язвят?

Увы! Стремилась я лишь муку утишить,

Чтоб снова для любви и для тебя мне жить.

Но плакать над судьбой я больше не должна,

И ненависть твою излечит смерть одна.

О, только б огонь этих глаз целовать, —

Я тысячи раз не устал бы желать!

Всегда погружать мои губы в их свет,

В одном поцелуе прошло бы сто лет!

Но разве душа утолится, любя?

Всё льнул бы к тебе, целовал бы тебя.

Ничто б не могло губ от губ оторвать:

Мы всё б целовались опять и опять:

И пусть поцелуям не будет числа,

Как зернам на ниве, где жатва спела.

И мысль о разлуке — не стоит труда;

Могу ль изменить? — Никогда, никогда!

Что ты, Мэрион, так грустна?

Или жизнью смущена?

Гнев нахмуренных бровей

Не к лицу красе твоей.

  Не любовью ты больна,

Нет, ты сердцем холодна.

Ведь любовь — печаль в слезах,

Смех, иль ямки на щеках,

Или склон ресницы томной, —

  Ей противен холод темный.

Будь же светлой, как была,

Всем по-прежнему мила,

А в снегах твоей зимы

Холодны, бездушны мы.

  Хочешь верности покорной —

Улыбайся, хоть притворно.

Суждено ль — и в грустный час

Прятать прелесть этих глаз?

Что ни скажешь — всё напрасно;

  Их лучей игра прекрасна,

Губы… Но чиста, скромна,

Муза петь их не должна:

Она краснеет, хмурит брови,

Велит бежать твоей любови,

  Вот рассудок принесла,

Сердце вовремя спасла.

Так одно сказать могу

(Что б ни думал я — солгу):

Губы нежные таят

  Не одной насмешки яд.

Так, в советах беспристрастных

Утешений нет опасных:

Песнь моя к тебе проста,

Лесть не просится в уста;

  Я, как брат, учить обязан,

Сердцем я с другими связан;

Обману ли я тебя,

Сразу дюжину любя?

Так, прости! Прими без гнева

  Мой совет немилый, дева;

Я чтоб не был мне в упрек

Мой докучливый урок,

Опишу тебе черты

Властной женской красоты:

  Как ни сладостна для нас

Алость губ, лазурность глаз,

Как бы локон завитой

Не прельщал нас красотой,

Всё же это плен мгновенный, —

  Как нас свяжет неизменно

Легкий очерк красоты?

Нет в нем строгой полноты.

Но открыть ли, что нас свяжет,

Что пажам вас чтить прикажет

  Королевами всего?

Сердце, — больше ничего.

Бесплодные места, где был я сердцем молод,

    Аннслейские холмы!

Бушуя, вас одел косматой тенью холод

    Бунтующей зимы.

Нет прежних светлых мест, где сердце так любило

    День долгий коротать:

Вам небом для меня в улыбке Мэри милой

    Уже не заблистать.

О, да, я признаю́сь, мы с вами близки были:

Связь мимолетная для детских лет — вечна:

Нам чувства братские сердца соединили,

И нам была любовь взаимная дана.

Но краткий миг сметет, что создано годами, —

Так дружбы легкая непостоянна власть;

Как Страсть, она шумит воздушными крылами,

Но гаснет в миг один, когда не гаснет Страсть.

По Иде некогда бродили мы весною,

И, помню, юных дней блаженны были сны.

Как твердь была ясна над нашей головою!

Но бури хмурых зим теперь нам суждены.

И память милая, соединясь с печалью,

Нам детство воскрешать не будет с этих пор:

Пусть гордость закалит мне сердце твердой сталью,

Что было мило мне — отныне мой позор.

Но избранных моих я, друг, не унижаю —

И вас, по-прежнему, я должен уважать, —

Нас случай разделил, но тот же случай, знаю,

Заставит вас назад обет неверный взять.

Остывшую любовь во мне не сменит злоба.

И жалобную боль я в сердце не впущу:

Спокойно мыслю я, что мы неправы оба,

И вам легко простить — как я легко прощу.

Вы знали — жизнь моя всегда горячей кровью

На первый ваш призыв откликнуться ждала:

Вы знали, что душа, вспоенная любовью,

Пространства и года преодолеть могла.

Вы знали, — но к чему, напрасно вспоминая,

Разорванную цепь стараться удержать!

Вам поздно, над былым печально поникая,

О друге прежних лет томительно вздыхать.

Расстанемся, — я жду, мы вновь сойдемся вместе.

Пусть время и печаль соединят нас вновь:

Я требую от вас — одной защиты чести;

Пусть распрю разрешит прошедшая любовь.

Бесправный, как дитя, и мальчик по лета́м,

Душою преданный убийственным страстям,

Не ведая стыда, не веря в добродетель,

Обмана бес и лжи сочувственный свидетель,

Искусный лицемер от самых ранних дней,

Изменчивый, как вихрь на вольности полей,

Обманщик скромных дев, друзей неосторожных,

От школьных лет знаток условий света ложных, —

Дамет изведал путь порока до конца

И прежде остальных достиг его венца:

Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно

Велят ему вкушать подонки чаши страстной;

Пронизан похотью, он цепь за цепью рвет

И в чаше прежних нег свою погибель пьет.

К чему скорбеть больной душою,

  Что молодость ушла?

Еще дни радости за мною;

  Любовь не умерла.

И в глубине былых скитаний,

Среди святых воспоминаний —

  Восторг небесный я вкусил:

Несите ж, ветры золотые,

Туда, где пелось мне впервые:

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

В мимолетящих лет потоке

  Моим был каждый миг!

Его и в туче слез глубоких

  И в свете я постиг:

И что б судьба мне ни судила, —

Душа былое возлюбила,

  И мыслью страстной я судил;

О, дружба! чистая отрада!

Миров блаженных мне не надо:

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

Где тисы ветви чуть колышут,

  Под ветром наклонясь, —

Душа с могилы чутко слышит

  Ее простой рассказ;

Вокруг ее резвится младость,

Пока звонок, спугнувший радость,

  Из школьных стен не прозвонил:

А я, средь этих мест печальных,

Всё узнаю в слезах прощальных;

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

Перед твоими алтарями,

  Любовь, я дал обет!

Я твой был — сердцем и мечтами, —

  Но стерт их легкий след;

Твои, как ветер, быстры крылья,

И я, склонясь над дольней пылью,

  Одну лишь ревность уловил.

Прочь! Улетай, призра́к влекущий!

Ты посетишь мой час грядущий,

  Быть может, лишь без этих крыл!

О, шпили дальних колоколен!

  Как сладко вас встречать!

Здесь я пылать, как прежде, волен,

  Здесь я — дитя опять.

Аллея вязов, холм зеленый;

Иду, восторгом упоенный, —

  И венчик — каждый цвет открыл;

И вновь, как встарь, при ясной встрече,

Мой милый друг мне шепчет речи:

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

Мой Ликус! Слез не лей напрасных,

  Верна тебе любовь;

Она лишь грезит в снах прекрасных,

  Она проснется вновь.

Недолго, друг, нам быть в разлуке,

Как будет сладко жать нам руки!

  Моих надежд как жарок пыл!

Когда сердца так страстно юны, —

Когда поют разлуки струны:

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

Я силе горьких заблуждений

  Предаться не хотел.

Нет, — я далек от угнетений

  И жалкого презрел.

И тем, кто в детстве был мне верен,

Как брат, душой нелицемерен, —

  Сердечный жар я возвратил.

И, если жизнь не прекратится,

Тобой лишь будет сердце биться,

  О, Дружба! наш союз без крыл!

Друзья! душою благородной

  И жизнью — с вами я!

Мы все — в одной любви свободной —

  Единая семья!

Пусть королям под маской лживой,

В одежде пестрой и красивой —

  Язык медовый Лесть точил;

Мы, окруженные врагами,

Друзья, забудем ли, что с нами —

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

Пусть барды вымыслы слагают

  Певучей старины;

Меня Любовь и Дружба знают,

  Мне лавры не нужны;

Всё, всё, чего бежала Слава

Стезей волшебной и лукавой, —

  Не мыслью — сердцем я открыл;

И пусть в душе простой и юной

Простую песнь рождают струны:

  «Союз друзей — Любовь без крыл!»

13 ноября 1905

Места родимые! Здесь ветви вздохов полны,

С безоблачных небес струятся ветра волны:

Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродил

По дерну свежему я с тем, кого любил,

И с теми, кто сейчас, как я, — за синей далью, —

Быть может, вспоминал прошедшее с печалью:

О, только б видеть вас, извилины холмов!

Любить безмерно вас я всё еще готов;

Плакучий вяз! Ложась под твой шатер укромный,

Я часто размышлял в час сумеречно-скромный:

По старой памяти склоняюсь под тобой,

Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной;

И ветви, простонав под ветром — пред ненастьем, —

Зовут меня вздохнуть над отсиявшим счастьем,

И шепчут, мнится мне, дрожащие листы:

«Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!»

Но охладит судьба души моей волненье,

Заботам и страстям пошлет успокоенье,

Так часто думал я, — пусть близкий смертный час

Судьба мне усладит, когда огонь погас;

И в келью тесную, иль в узкую могилу —

Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило;

С мечтою страстной мне отрадно умирать,

В излюбленных местах мне сладко почивать;

Уснуть навеки там, где все мечты кипели,

На вечный отдых лечь у детской колыбели;

Навеки отдохнуть под пологом ветвей,

Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней;

Окутаться землей на родине мне милой,

Смешаться с нею там, где грусть моя бродила;

И пусть благословят — знакомые листы,

Пусть плачут надо мной — друзья моей мечты;

О, только те, кто был мне дорог в дни былые, —

И пусть меня вовек не вспомнят остальные.

Встревожен мертвых сон — могу ли спать?

Тираны давят мир — я ль уступлю?

Созрела жатва — мне ли медлить жать?

На ложе — колкий терн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…

Люсьетта, голубка,

Твою прелесть живую

Создавали одни поцелуи;

Но в любви, без сомненья,

Есть странней положенья;

Я знаю — другая

Мне близкая, злая,

Лукавой приманкой,

Чародейной осанкой —

То дразнит и мстит мне,

То сладкую муку дарит мне.

Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,

Готов его сразить, иль пасть с тобой в крови,

И, если б пробил час, — делить с тобой, любимой,

Всё, верность сохранив свободе и любви.

Я на тебя взирал в морях, когда о скалы

Ударился корабль в хаосе бурных волн,

И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;

Гробница — грудь моя, рука — спасенья челн.

Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,

И ложе уступил, и, бденьем истомлен,

Прильнув к ногам, готов земле отдаться мертвой,

Когда б ты перешла так рано в смертный сон.

Землетрясенье шло и стены сотрясало,

И всё, как от вина, качалось предо мной.

Кого я так искал среди пустого зала?

Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.

И судорожный вздох спирало мне страданье,

Уж погасала мысль, уже язык немел,

Тебе, тебе даря — последнее дыханье,

Ах, чаще, чем должно́, мой дух к тебе летел.

О, многое прошло; но ты не полюбила,

Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.

Я не виню тебя, но мне судьба судила —

Преступно, без надежд, — любить всё вновь и вновь.

Дети Сули! Киньтесь в битву,

Долг творите, как молитву!

Через рвы, через ворота:

Бауа! Бауа! Сулиоты!

Есть красотки, есть добыча,

В бой! Творите свой обычай!

Знамя вылазки святое,

Разметавшей вражьи строи,

Ваших гор родимых знамя,

Знамя ваших жен над нами,

В бой, на приступ, стратиоты,

Бауа! Бауа! Сулиоты!

Плуг наш — меч: так дайте клятву

Здесь собрать златую жатву;

Там, где брешь в стене пробита,

Там врагов богатство скрыто:

Есть добыча — слава с нами, —

Так вперед, на спор с громами!

Пусть прелесть матери с умом отца

  В нем навсегда соединится,

Чтоб жил он в добром здравьи до конца

  С завидным аппетитом Риццо.

Пою дитя любви, вождя войны кровавой,

Кем бриттов отдана Нормандии земля,

Кто в роде царственном своем отмечен славой

Завоевателя — не мирного царя.

Он, осенен крылом своей победы гордой,

Вознес на высоту блистательный венец:

Бастард держал, как лев, свою добычу твердо,

И бриттов победил в последний раз — храбрец.

Когда торжественно тщеславный кесарь Рима,

Пред кем склонялась чернь с враждой непримиримой,

Открыл перед толпой святыню славных дней,

Все статуи святых и доблестных мужей, —

Что более всего приковывало зренье?

Что взорам пристальным внушало изумленье

При этом зрелище? Чьих черт не видно тут?

Нет изваяния того, чье имя — Брут!

Все помнили его, — толпа его любила,

Его отсутствие — залогом правды было;

Оно вплело в венец, для славы, больше роз,

Чем мог вплести гигант и золотой колосс.

Так точно, если здесь, графиня, наше зренье

Твоих прекрасных черт лишилось в изумленьи,

В прелестном цветнике красавиц остальных,

Чья красота бледна пред солнцем черт твоих;

Когда седой старик — поистине наследник

Отцовского венца и королевских бредней, —

Когда развратный взор и вялый дух слепца

Отвыкли без труда от твоего лица, —

Пусть на его плечах позор безвкусья; рамы —

Где тьма красивых лиц, и нет прекрасной дамы!

Нас утешает мысль, — когда уж лучше нет, —

Мы сохраним сердца, утратив твой портрет.

Под сводом зал его — какая нам отрада?

В саду, где все цветы, — и нет царицы сада;

Источник мертвых вод, где нет живых ключей;

И небо звездное, где Дианы нет лучей.

Уж не плениться нам такою красотою,

Не глядя на нее, летим к тебе мечтою;

И мысли о тебе нас больше восхитят,

Чем всё, что может здесь еще пленить наш взгляд.

Сияй же красотой в небесной выси синей,

Всей кротостью твоей и правильностью линий,

Гармонией души и прелестью светла,

И взором радостным, и ясностью чела,

И темнотой кудрей — под сенью их смолистой

Еще белей чела сияет очерк чистый, —

И взорами, где жизнь играет и влечет,

И отдыха очам плененным не дает,

И заставляет вновь искать за их узором

Всё новые красы — награду долгим взорам;

Но ослепительна, быть может, и ярка

Такая красота для зренья старика;

Так, — долго нужно ждать, чтоб цвет поблек весенний,

Чтоб нравиться ему — больной и хилой тени,

Больному цинику, в ком скуки хлад слепой,

Чей взор завистливо минует образ твой,

Кто жалкий дух напряг, соединив в себе

Всю ненависть слепца к свободе и к тебе.

Год миновал. Мы пьем среди твоих владений,

  Цирцея! — долгий плен.

Мы слушаем полет размерных повторений,

  Не зная перемен.

И погрузясь, как мы, в забвение о смене

  И месяцев и лет,

Неувядающий — краса твоих владений —

  Благоухает цвет.

И венчики цветов, таясь, полураскрыли

  Истомные уста,

И вечной свежестью и диких роз и лилий

  Сияет чистота.

Пусть чаша их страшна для нас, неутомимых,

  Пусть в этой чаше яд!

Пусть, медленно прильнув, уста цветов любимых

  Нас гибелью поят.

Под формой странною скрывая образ пленный,

  От чар, как мы, вкусив,

Меж нами кружатся, глядят на нас смиренно

  Стада косматых див.

Бесцельна красота сплетений в гривах строгих

  Их всклоченных голов,

И всё еще в тени их душные берлоги,

  Где, греясь, пахнет кровь.

Здесь львы укрощены — над ними благовонный

  Волос простерся шелк.

И тигр у ног твоих — послушный и влюбленный,

  И леопард, и волк.

Для зорких рысьих глаз и для пантеры пестрой

  Здесь сон и забытье.

Над ними в сладкой мгле струит свой запах острый

  Любовное питье.

О, ясные сады, где обаянье дремлет,

  Где тигр ползет у ног,

Где, вспыхнув на конце чешуйчатого стебля,

  Родится злой цветок,

Где на песок аллей, прохладный и сыпучий,

  В вечерний, свежий час,

В лазурной чешуе, мясистый и колючий,

  Дракон ползет, клубясь.

Но даль морей ясна. Прости, чудесный остров,

  Для снов иной страны!

Вон острый волнорез подъемлет красный остов,

  Мы завтра — плыть должны.

Мы склоним без труда, вслед киммерийской тени,

  Тройную медь кормы —

Туда, где сорвались подземные ступени,

  Зевая, в царство тьмы.

Наш кормщик у руля: не знают страха груди,

  Скользи, корабль, скользи…

Тот, кто узнал тебя, Цирцея! не забудет

  К безмолвию стези.