Онлайн чтение книги Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения
Стихотворения

Когда волнуется краснеющая Дума

И потолок трещит при звуке ветерка,

И старцев звездный хор из лож глядит угрюмо

Под тенью фиговой зеленого листка;

Когда кровавою росою окропленный,

Румяным вечером иль в утра час златой,

Зловещим заревом погрома озаренный,

Мне Крушеван кивает головой;

Когда министр, почуявший отвагу

Перед своим восторженным райком,

Какую-то таинственную сагу

Лепечет мне суконным языком, —

Тогда смиряется души моей тревога,

И, затаив мечты о воле и земле

И истребив морщины на челе,

Сквозь потолок я вижу бога.

Я в школе учился читать и писать.

Но детские годы ушли.

И стал я железной мотыгой стучать

В холодное сердце земли.

Уныло идут за годами года,

Я медленно с ними бреду,

Сгибаясь под тяжестью жизни — туда,

Откуда назад не приду.

Я в книгах читал о прекрасной стране,

Где вечно шумит океан,

И дремлют деревья в лазурном огне,

В гирляндах зеленых лиан.

Туда улетая, тревожно кричат

Любимцы бродяг — журавли…

А руки мотыгой железной стучат

В холодное сердце земли.

Я в книгах читал о прекрасных очах

Красавиц и рыцарей их,

О нежных свиданьях и острых мечах,

О блеске одежд дорогих;

Но грязных морщин вековая печать

Растет и грубеет в пыли…

Я буду железной мотыгой стучать

В железное сердце земли.

Я в книгах о славе героев узнал,

О львиных, бесстрашных сердцах;

Их гордые души — прозрачный кристалл,

Их кудри — в блестящих венцах.

Устал я работать и думать устал,

Слабеют и слепнут глаза;

Туман застилает вечернюю даль,

Темнеет небес бирюза,

Поля затихают. Дороги молчат.

И тени ночные пришли…

А руки — мотыгой железной стучат

В холодное сердце земли.

В дни боли и скорби, когда тяжело

И горек бесцельный досуг, —

Как солнечный зайчик, тепло и светло

Приходит единственный друг.

Так мало он хочет… так много дает

Сокровищем маленьких рук!

Так много приносит любви и забот,

Мой милый, единственный друг!

Как дождь, монотонны глухие часы,

Безволен и страшен их круг;

И все же я счастлив, покуда ко мне

Приходит единственный друг.

Быть может, уж скоро тень смерти падет

На мой отцветающий луг,

Но к этой постели, заплакав, придет

Все тот же единственный друг.

За рекой в румяном свете

Разгорается костер.

В красном бархатном колете

Рыцарь едет из-за гор.

Ржет пугливо конь багряный,

Алым заревом облит,

Тихо едет рыцарь рдяный,

Подымая красный щит.

И заря лицом блестящим

Спорит — алостью луча —

С молчаливым и изящным

Острием его меча.

Но плаща изгибом черным

Заметая белый день,

Стелет он крылом узорным

Набегающую тень.

Над узким каменным двором

Царит немая тишь.

На высоте, перед окном,

Белеют скаты крыш.

Недолгий гость осенней мглы

Покрыл их, первый снег,

Гнездя на острые углы

Пушистый свой ночлег.

Он мчится в воздухе ночном

Как шаловливый дух,

Сверкает, вьется за окном

Его капризный пух.

И скользкий камень мостовой,

И оголенный сад

Он схоронил бесшумно в свой

Серебряный наряд.

Пусть завтра он исчезнет, пусть

Растает он чуть свет;

Мне сохранит немая грусть

Его мгновенный след;

Волненья девственных надежд

Я провожу, смеясь,

Как белизну его одежд,

Затоптанную в грязь.

Воздушный путь свободен мой;

Воздушный конь меня не сбросит,

Пока мотора слитен вой

И винт упорно воздух косит.

Над пропастью полуверсты

Слежу неутомимым взором

За неоглядным, с высоты

Географическим узором.

Стальные пилы дальних рек

Блестят в отрезах желтых пашен.

Я мимолетный свой набег

Стремлю к массивам вражьих башен.

На ясном зареве небес

Поет шрапнель, взрываясь бурно…

Как невелик отсюда лес!

Как цитадель миниатюрна!

Недвижны кажутся отсель

Полков щетинистые ромбы,

И в них — войны живую цель —

Я, метясь, сбрасываю бомбы.

Германских пуль унылый свист

Меня нащупывает жадно.

Но смерклось; резкий воздух мглист,

Я жив и ухожу обратно.

Лечу за флагом боевым

И на лугу ночном, на русском,

Домой, к огням сторожевым,

Сойду планирующим спуском.

Волнуя синие штыки,

Выходят стройные полки.

Повозки движутся за ними,

Гремя ободьями стальными.

В чехлах орудий длинный ряд,

Лафеты, конницы отряд,

Значки автомобильной роты,

И трубачи, и пулеметы,

Фургоны Красного Креста —

Походной жизни пестрота.

За перелеском лес угрюмый.

За лесом поле. Средь ракит

Река осенняя блестит,

И, полон боевою думой,

С солдатом шепчется солдат:

 «Назавтра битва, говорят…»

Дымится луч; бросают тени

Уступы облачные гор;

Стрелок, в траву став на колени,

Разжечь торопится костер.

А там — стреноженные кони,

Походный залучив уют,

Траву росистую жуют.

У котелка гуторят:

 «Ноне Чайку попил, поел — да спать…

Заутра немца донимать».

Офицера, услав секреты,

Сидят в палатке при огне,

И двигаются силуэты

На освещенном полотне.

«Вперед продвинулись отлично,

А флангом влево подались,

Австрийцы живо убрались».

«Ложитесь, юноша, ложитесь!

Кто знает — завтра…»

«Не дразнитесь,

Обстрелян, ко всему готов…

Позвольте спичку, Иванов…»

В ночной дозор идут пикеты.

Все спит. Загадочна луна.

Во сне все тот же сон: война.

Ночные тени… Полусветы.

Печальный крик лесной совы

Да храп усталой головы…

Орудие, в ударе грома,

Дымясь, отпрянуло назад.

Визжа, уносится снаряд

И брызгами стального лома

Крушит сверкающий окоп.

Пылает бой… Воздушных троп,

Гранат чужих не замечая,

Спеша, огонь огнем встречая,

Артиллеристы у орудий,

В пылу поймать успев едва

Команды резкие слова,

Как черти… Тяжко дышат груди,

Лафета скрип и стали звон,

Шипенье пуль, сраженных стон,

Земля и кровь, штыки и гривы,

Шрапнели яростные взрывы —

Слились в одно… И стал слабей

Огонь германских батарей.

Мне скучно, бес.

Невесело и мне.

К Ауэрбаху что ль?

Сомнительно, — зане

Иссякли се детва.

Денег нет в мошне.

В аду не верят в долг, учли момент печальный.

Хотя я черт, — но черт национальный.

Ну, к Маргарите?

В Ревеле она

Матчиш танцует коммерсантам

И, кажется, пьяна.

Ее вчера с немецким адъютантом

Я видел в Мюнхене, а давеча — в Нанси,

На крыше, с телеграфом;

Работает не за одно «мерси»

С каким-то — черт их унеси! —

Международным графом.

Что там чернеет? Посмотри!

Корабль германский трехмачтовый,

На мину налететь готовый;

На нем мерзавцев сотни три,

Портрет Вильгельма, сухари,

Воды холодной сто ушатов

Да груз немецких дипломатов.

Всё утопить!

Вчера охотники стрельбу по мне открыли,

Да как! Не пулями, а сундуками били!

Я, знаете, дремал;

Вдруг, в полуночный час, «трах, трах!» —

Запело здорово в ушах.

От страха я упал.

Куда ни повернись — все «бум!» да «бум!».

Побрел я наобум.

Меж тем — то сбоку трахнет,

То чуть не под носом, визжит, свистит и пахнет

Ужасной гарью. Наконец, прошло

Сметенье леса; в норму все вошло.

Иду я перелеском,

Смотрю: охотник спит, ружье играет блеском…

Затрясся я — однако подошел,

Обнюхал… Мертв он был, — я мертвеца нашел!

Ну, думаю, попал в себя случайно!

Однако ж подозрительная тайна

Явилась далее: здесь много было их

Все мертвых и в крови — охотников таких…

А белка, ворочая шишку,

Пропела кокетливо мне:

«Я этого бедного мишку

Вполне понимаю, вполне!

Теперь шутники, для потехи,

Лес темный исследовав весь,

Свинцовые стали орехи

Нам, белкам, разбрасывать здесь.

Но странно смотреть на иного

Бредущего тут шутника, —

Когда он упал, и немного

Дрожит, замирая, рука…

Он в полости нежной и зыбкой

Бледнея отходит ко сну.

И смотрит с застывшей улыбкой,

Как я пробегаю сосну».

Блоха скакнула на два фута…

Вот красота!

Блохой счастливая минута

Пережита!

Но кто-то черненький, с ней рядом,

Свершив прыжок,

Как и она, виляет задом

И чешет бок…

Вот огорченье! Вот тревога!

Блоха — дуплет,

Четыре фута… Слава богу —

Нахала нет?!

Блоха косится… побледнела…

Ах! Что за черт?!

Тень тут и заслонила тело,

Побив рекорд…

Да, на полкорпуса отстала

Моя блоха!

Клопы смеются: «Проскакала!

Хи-хи! Ха-ха!»

И вот — прыжок восьмифутовый

Готова снесть, —

Блоха пустилась в риск фартовый,

Спасая честь;

Но сверхнадрыва рой блошиный

Ей не простил…

«Блохой, мол, будь, а не машиной!»

И умертвил.

Сердечный вздох печально бросил

Над трупом сим…

Капут блохе… Прощенья просим

Засим…

Нет! Не умер Дон-Кихот!

Он — бессмертен; он живет!

Не разжечь ли в вас охоту

Удивиться Дон-Кихоту?!

Ведь гидальго славный жив,

Все каноны пережив!

Каждый день на Росинанте

Этот странный человек,

То — «аллегро», то — «анданте»,

Тянет свой почтенный век.

Сверхтяжелую работу

Рок дал ныне Дон-Кихоту:

Защищать сирот и вдов

Был герой всегда готов,

Но, когда сирот так много

И у каждого порога

В неких странах — по вдове,

Дыбом шлем на голове

Может встать — при всем желаньи

Быть на высоте призванья.

А гидальго — телом хил,

Духом — Гектор и Ахилл.

Он, к войскам не примыкая,

Не ложась, не отдыхая,

Сам-один — везде, всегда,

Где в руке его нужда;

Где о подвиге тоскуют —

Дон и Россинант рискуют.

Колдунов на удивленье

Производит вся земля;

Век шестнадцатый — в сравненьи

С нашим веком — просто тля.

О старинном вспомнить странно,

Дети — Астор и Мерлин;

Вот лежит в заре туманной —

Злой волшебник Цеппелин;

Дале — оборотней туча,

Изрыгая с ревом сталь,

Тяжковесна и гремуча,

На колесах мчится вдаль.

И — подобие дракона —

(а вернее — он и есть!)

Туча мрачная тевтона

Отрицает стыд и честь.

Там — разрушены соборы

Черной волей колдуна,

Там — везут солдаты-воры

Поезд денег и вина;

Там — поругана девица,

Там — замучена жена,

Там — разрушена больница,

И святыня — свержена!

А гидальго Дон-Кихот

Продолжает свой поход.

То разбудит часового

От предательского сна,

То эльзасская корова

Им от шваба спасена;

То ребенку путь укажет

Он к заплаканной семье,

То насильника накажет,

То проскочет тридцать лье

Под огнем, с пакетом важным,

То накормит беглеца,

То в бою лихом и страшном

В плен захватит наглеца…

Очень много дел Кихоту;

Там он — ранен, мертв он — тут;

Но — пошлет же Бог охоту —

Воскресает в пять минут!

Так, от века и до века,

Дон-Кихот — еще не прах;

Он — как сердце человека

В миллионах и веках.

Как-то раз в кругу семейном, за вечерним самоваром

Я завел беседу с немцем — патриотом очень ярым.

Он приехал из Берлина, чтобы нам служить примером —

С замечательным пробором, кодаком и несессером.

Он привез супругу Эмму с «вечно женственным», в кавычках,

С интересом к акушерству и культурностью в привычках.

Разговор как подобает все вокруг культуры терся…

На германском идеале я застенчиво уперся.

Снисходительной усмешкой оценив мою смиренность,

Он сказал: «Мейн герр, прошу вас извинить за откровенность,

Чтоб понять вы были в силах суть культурного теченья,

Запишите на блокноте золотое изреченье.

Изреченье — излеченье от экстаза и от сплина:

Дисциплина — есть культура, а культура — дисциплина.

Дети, кухня, кирха, спальня — наших женщин обучают;

Дисциплина, кайзер, пфенниг — им в мужчинах отвечают.

Идеал национальный мы, конечно, ставим шире:

От Калькутты до Марселя, от Марселя до Сибири.

Вы народ своеобразный, импульсивно-неприличный,

Поэтически-экстазный и — увы — нигилистичный.

Гоголя и Льва Толстого изучал я со вниманьем…

Поразительно! Писали с несомненным прилежаньем…»

Я пустил в него стаканом (ты б стерпеть, читатель, смог ли?).

Он гороховые брюки подтянул, чтоб не подмокли.

И, картинно улыбаясь, молвил: «Пятна от тэина

Выводить рекомендую только с помощью бензина».

P. S. Стиль подделываю Гейне с тем намеком, что за Вислой

Сей талант великолепный признают с усмешкой кислой.

А поэтому полезно изучать, для просвещенья:

В людоедских прусских школах все его произведенья.

Однажды случилось, что в неком эстете

Заснула душа.

Вздремнула, заснула и в сне потонула,

Забыв все на свете,

Легонько и ровно дыша.

Здесь следует оговориться,

Пока душе эстета спится:

Что значит, собственно, эстет?

Ответ:

Эстет — кошмарное, вульгарное созданье,

Природы антраша и ужас мирозданья.

Он красоту — красивостью сменил,

Его всегда «чарующе» манил

Мир прянично-альфонс-ралле картинок,

Альбомов и стихов, духов, цветов, ботинок;

Его досуг — о женщине мечты;

Его дневник — горнило красоты;

Штаны — диагональ, пробор — мое почтенье,

Излюбленный журнал, конечно, «Пробужденье»…

Короче говоря —

От января до января —

Ходячая постель, подмоченная гнилью

С ванилью.

Словцо в сердцах, читатель, сорвалось,

Авось

Его редактор не заметит,

Сквозь пальцы поглядит… иль так… в уме отметит.

Ну, далее… Эстета на войну Берут; стригут

пробор, отвозят за Двину,

За Вислу — и пошло. Эстет зубную щетку

Молитвенно хранит и порошка щепотку

От крыс, клопов и блох.  И зеркальце при нем

Последний дар души, что ночью спит и днем.

Эстетово в окопах тело

Обтерлось, наконец, и кашу лупит смело,

Хоть ранее поворотило б нос

От рубленных котлет (от отбивных — вопрос).

Однажды, после перехода,

К позиции подъехала подвода

С походной кухней. Хлещет щи эстет…

Проснулась вдруг душа, скорбит, а он в ответ:

«Коль щей не буду есть — умру, прощай, красивость

Смири, душа, спесивость!»

Тогда души услышал он слова:

«Пустая голова!

О том лишь я скорблю, что щей осталось мало,

А то я б за двоих душевно похлебала!»

Мораль обязан я сей басни показать:

Щи были хороши; душа же — как сказать?..

Я, милый дядя, безутешен,

Мое волнение пойми:

Военным я рассказом грешен:

«О немце, — написал, — в Перми»…

Я пал, и пал довольно низко,

И оправданий не ищу;

Пал как голодная модистка

С желудком, воззванным к борщу.

Пусть те, кто в этом черном деле

Готовы благосклонно ржать,

Кричат, что нужно в черном теле

Литературу содержать!

Пиши, журнальный пролетарий,

«Окопы» эти — без числа,

Но рассмотри, какой динарий

Тебе фортуна поднесла.

Конечно, в повседневном звоне

Он принесет насущный прок,

Но обожжет тебе ладони

И в горле встанет поперек.

Ведь эта подлая монета,

Оплата скромных жвачных блюд,

Цена бифштекса и омлета —

Мзда за невежество и блуд.

Когда ты, черт, сидел в траншее?

Когда в атаку ты ходил?

Ты только, не жалея шеи,

В энциклопедии удил!

Я, дядя, пал довольно низко

И оправданий не ищу,

Но, опростав борщную миску,

Пищеварительно дышу.

А тем, кто сделал из искусства

Колючей проволоки ряд,

Все человеческие чувства

Проклятье черное вопят.

Судомойка из трактира,

Прочитав лихой роман:

«Дон-Формозо и Эльвира», —

На пятак взяла румян.

Перед зеркалом постой-ка,

Горемыка-судомойка!

Щеки бледные накрась,

Не ударь портретом в грязь!

Вышла… Где ты, Дон-Формозо,

Ночью спившийся в бреду?

Приходи с мечом и розой.

Я тебя, Эльвира, жду.

Встреча. Галстучек. Цепочка.

Котелок. Пенсне. Усы.

«Дон» забыт, и злая точка

Кроет стыдные часы.

Критик, взглядом бойким, смелым,

Рассмотрев себя на свет,

Вдруг нашел, что в общем, в целом

Он не критик, а поэт.

Дело в шляпе. Вот поэма

Шевелится в голове:

Как шпионка-немка Эмма

С горя топится в Неве.

Пишет, а рука привычно

Отмечает на полях:

«У NN'a неприлично

Издан желтый альманах;

С.А.Б. не знает быта;

Л.К.К. украл сюжет;

Из готового корыта

Пьет такой-то вот поэт…»

Глядь, набросана статейка,

«Эмма» где-то в стороне,

И безрадостен, как вейка,

Добролюбов на стене.

Не ищите здесь морали,

Надо всем никто, как бог;

Мы бесхитростно писали

С легкой помощию ног.

Каждый день, по воле рока

Я, расстроенный глубоко,

За столом своим сижу,

Перья, нервы извожу.

Подбираю консонансы,

Истребляю диссонансы,

Роюсь в арсенале тем

И строчу, строчу затем.

Где смешное взять поэту?

Уязвить кого и как?

«Минну»? «Карла»? «Турка»? «Грету»?

Или бюргера колпак?

Но теперь по белу свету

То высмеивает всяк.

Есть «удушливые газы».

Можно высмеять бы их,

Но, припомнив их проказы,

Я задумчиво притих:

Слишком мрачные рассказы

Для того, чтоб гнуть их в стих.

Хорошо. Войны не трону.

Но, желая гонорар,

Я пошлю «Сатирикону»

Мелочную злобу в дар.

И, имен не называя,

Всех приятелей своих

Так облаю, лая, хая,

Что займется дух у них.

Тот — бездарен; этот — грешен;

Этот — глуп; а этот — туп;

Этот — должен быть повешен;

Этот — просто жалкий труп.

Только я — идейно честен,

Сверхталантлив и красив,

Только мне всегда известен

Вдохновения прилив!

Храбрый я, — Аника-воин!

Вы — прокисли? Ничего…

Всяк трудящийся достоин

Пропитанья своего…

Последний раз сверкнул над хлебом серп.

Последний сноп подобран у коряги.

Жнецы ушли. У серебристых верб

Блестит луна. Тревожно спят овраги.

Как павшими, усеяны поля

Снопами грязными, их колосом лучистым.

Тяжелый труд. Тяжелая земля.

Тяжелый вздох под горизонтом мглистым.

Оборванный, без шапки, босиком

Бродил помешанный, шепча свои заклятья,

И на меже, невидимый, тайком

К снопам простер безумные объятья.

Он не взял у деревни ни зерна.

Зачем ему? Задумчивая гостья —

Луна — во власти голубого сна, —

Взял васильки и разбросал колосья.

Истоптан хлеб, поруган тяжкий труд,

А васильки завязаны снопами.

Усталые, к заре теперь придут,

Твердя: «Нечистый подшутил над нами».

О поле, поле! Или никогда

Ты не возьмешь на рамена иные

В одной руке — веселый вздох труда

И хлеб земной, и васильки земные?

Аэростат летел над полем смерти.

Два мудреца в корзине спор вели.

Один сказал: «Взовьемся к синей тверди!

Прочь от земли!

Земля безумна; мир ее кровавый

Неукротим, извечен и тяжел.

Пусть тешится кровавою забавой,

Сломав ограду, подъяремный вол!

Там, в облаках, не будет нам тревоги,

Прекрасен мрамор их воздушных форм.

Прекрасен блеск, и сами мы, как боги,

Вдохнем благой нирваны хлороформ.

Открыть ли клапан?» «Нет! — второй ответил. —

Я слышу гул сраженья под собой…

Движенья войск ужель ты не приметил?

Они ползут как муравьиный рой;

Квадраты их, трапеции и ромбы

Здесь, с высоты, изысканно смешны…

О, царь земли! Как ты достоин бомбы,

Железной фурии войны!

Ужель века неимоверных болей,

Страданий, мудрости к тому лишь привели,

Чтоб ты, влекомый чуждой волей,

Лежал, раздавленный, в пыли?!

Нет, — спустимся .

Картина гнусной свалки,

Вблизь наблюденная, покажет вновь и вновь,

Что человечеству потребны палки,

А не любовь».

Убогий день, как пепел серый,

Над холодеющей Невой

Несет изведанною мерой

Напиток чаши роковой.

Чуть свет газетная тревога

Волнует робкие умы;

Событьям верную дорогу

Уже предсказываем мы.

И за пустым стаканом чая,

В своем ли иль в чужом жилье,

Кричим, душ и сердец вскрывая

Роскошное дезабилье.

Упрямый ветер ломит шляпу,

Дождь каплей виснет на носу;

Бреду, вообразив Анапу,

К Пяти углам по колбасу,

К витринам опустевших лавок,

Очередям голодных баб

И к рыночным засильям давок

Прикован мыслью, будто раб.

Ползут угрюмые подводы;

Литейный, Невский — ад колес;

Как средь теченья, ищут броды

Растерянные пешеходы;

Автомобиль орет взасос,

Солдат понурые шинели

Мчит переполненный трамвай;

Слышны мотоциклеток трели

И басом с козел: «Не зевай!»

У сквера митинг. Два солдата

Стращают дачника царем…

Он говорит: «Былым огнем

Студенчества душа богата…

Царя я не хочу, но все ж

Несносен большевизма еж».

В толпе стесненной и пугливой

Огнями красными знамен

Под звуки марша горделиво

Идет ударный батальон.

Спокойны, тихи и невзрачны

Ряды неутомимых лиц…

То смерти недалекой злачный

Посев неведомых гробниц…

Самоотверженных лавина,

Дрожит невольная слеза,

И всюду вслед стальной щетине

Добреют жесткие глаза…

Рыдай, петровская столица,

Ударов новых трепещи,

Но в их угрозе как орлица

Воскрылий бешеных ищи.

Библиотека русской классики.

Сама себе служи наградой,

Коня вздыбляя высоко,

И вырви с болью как с отрадой

Стрелы отравленной древко.

Фрегат, за тридевять земель

Свершив свой путь, пристал

К вечерней гавани и рей

Еще не опускал.

Еще вечерних фонарей

Матрос не зажигал.

На рейде, бросив якоря,

Став бушпритом на Юг,

Он, мощью, вид имел царя

Среди покорных слуг —

Шхун, барок, бригов… и заря

Прочла названье — «Друг».

— Эй, эй, на корабле! — вскричал

Хмельной как дым матрос —

Какой сюда вас ветер мчал

И в гавань как занес?

Я раньше вас не примечал,

Ответьте на вопрос.

Но тих, как серафима взор,

Был звездный рейд вдали,

И в гавань огненный узор

Бросали корабли,

И в реях пел воздушный хор

О красоте земли.

Матрос упрямый, как дитя,

Мотая головой,

Упорно говорил: «Хотя

Я только рулевой,

Но поднимаю не шутя

Свой вымпел боевой!

Я говорю… фюить… фюить,

Ваш такелаж мудрен…

Когда вы будете грузить?

Когда и сколько тонн?

И… это самое… фюить,

Я пьян, но я умен».

И слышал он, поняв едва

(Иль грезилось ему)

Ночные тихие слова,

Прорезавшие тьму:

«Морей блаженна синева

Фрегату моему.

Но я в игре веселой дня

В огне небесных риз,

Когда штурм-трос ползет звеня

И в парус хлещет бриз,

Возьму от вас, навек храня,

Прекрасную Таис.

Звездой рожденная цвести,

Она, свежее роз,

Со мною, на моей груди,

В венках из нежных кос

Уйдет от вас навек…

Прости,

Прости меня, матрос!»

Дайте хлеба человеку,

Человек без хлеба — волк,

Ну — и хлеб без человека

Небольшой, конечно, толк.

Дайте чаю, он полезен,

Бодрость будит, гонит сон.

Утомлению любезен

И тоске приятен он.

Сахар с чаем неразлучен,

Дайте сахару, вобще!

Без него желудок скучен,

Монпансье ему — вотще…

Дайте мяса, — в нем таится

И кузнец, и кирасир…

В нем невидимо струится

Сильной жизни эликсир.

Дайте яиц, масла, гречки,

Проса, полбы и пшена,

Чтобы нервность нашей речи

Вдруг была укрощена.

Чтобы жизнь, взлетая шире,

Обернулась — нам в удел —

Не картошкою в мундире —

А богатой жатвой дел!

Я — буржуа. Лупи меня, и гни,

И режь! В торжественные дни,

Когда на улицах, от страха помертвелых.

Шла трескотня —

В манжетах шел я белых.

Вот главное. О мелочах потом,

Я наберу их том.

Воротничок был грязен, но манжеты

Недаром здесь цинично мной воспеты:

Белы, крахмальны, туги…

Я — нахал,

Нахально я манжетами махал.

Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом.

Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт»,

И граммофон, и яблоки «ранет»,

Картины также «Вий» и «Одалиска».

Да акварель «Омар», при нем сосиска.

Всего… все трудно даже перечесть:

Жена играет Листа и Шопена,

А я — с Дюма люблю к камину сесть

Иль повторить у По про мысль Дюпена;

Дюма дает мне героизм и страсть,

А Эдгар По — над ужасами власть.

У нас есть дети, двое… Их мечта —

Бежать в Америку за скальпами гуронов.

Уверен я, что детские уста

Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов,

Сторонников аннексий я растил!

Молю всевышнего, чтоб он меня простил.

Мы летом все на даче. Озерки

Волшебное, диковинное место;

Хотя цена на дачу не с руки,

И дача не просторнее насеста,

Но я цинично заявляю всем:

На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!!

Вот исповедь. Суди. Потом зарежь.

Я оправданий не ищу, не надо.

К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь»,

Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада

Расчетов мелочных. Подчас, стирая сам,

Я ужинал… рукою по усам.

Я получаю двести два рубля,

Жена уроками и перепиской грабит,

Как только носит нас еще земля?!

Как «Правда» нас вконец не испохабит?!

Картины… книги… медальон… дрова!

Ужасная испорченность… ва-ва!

Упорны мы! Пальто такое «лошь»

Со скрежетом купили, хоть рыдали;

За «Одалиску» мерзли без калош,

А за «Омара» полуголодали.

Вопще, оглох наш к увещаньям слух…

Елико силен буржуазный дух!

Гранитных бурь палящее волненье,

И страхом зыблемый порог,

И пуль прямолинейных пенье —

Перенесли мы, — кто как мог.

В стенных дырах прибавилось нам неба,

Расписанного тезисами дня;

Довольны мы; зубам не нужно хлеба,

Сердцам — огня.

Истощены мышленьем чрезвычайно,

Опутаны мережами программ,

Мы — проповедники в ближайшей чайной

И утешители нервозных дам.

До глупости, до полного бессилья

До святости — покорные ему,

Бумажные к плечам цепляя крылья,

Анафему поем уму.

Растерянность и трусость стали мерой,

Двуличности позорным костылем

Мы подпираемся и с той же в сердце верой

Других к себе зовем.

Свидетели отчаянных попыток

Состряпать суп из круп и топора —

Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток

Пришла пора.

И крепкий запах смольнинской поварни

Нам потому еще не надоел,

Что кушанья преснее и бездарней

Кто, любопытный, ел?

О, дикое, безжалостное время!

Слезам невольным даже нет русла,

Как поглядишь — на чье тупое темя

Вода холодная спасительно текла!

Лет через триста будет жизнь прекрасной,

Небесный свод алмазами сверкнет

И обеспечен будет — безопасный

В парламент — вход.

В лесу сиял зеленый рай,

Сверкал закат-восход;

В лесу, разыскивая путь,

Бродил отставший взвод.

День посылал ему — тоску,

Зной, голод и… привет;

А ночь — холодную росу,

Виденья, сон и бред.

Блистала ночь алмазной тьмой,

Трещал сырой костер;

Случалось — в небе пролетал

Огнистый метеор,

Как путеводная звезда

В таинственную даль,

Чертя на жадном сердце след,

Далекая печаль;

А в серебре ночной реки,

В туманах спящих вод

Сиял девичьих нежных лиц

Воздушный хоровод.

В дыму над искрами вились

Ночные мотыльки

И изумрудный транспарант

Чертили светлячки;

И гном, бубенчиком звеня,

Махая колпаком,

Скакал на белке вкруг сосны,

Как на коне верхом;

И филин гулко отвечал

Докладам тайных слуг:

«Я здесь людей не примечал;

Теперь их вижу… Хуг!»

Всех было десять человек,

Здоровых и больных;

Куда идти — и как идти —

Никто не знал из них.

И вот, когда они брели

В слезах последних сил,

Их подобрал лесной разъезд,

Одел и накормил,

Но долго слышали они

До смерти, как во сне,

Прекрасный зов лесных озер

И гнома на сосне.

Звезда покатилась…

Это мы рассмешили ее.

Глубже ночь опустилась,

Развеселое ныне житье!

Наступило молчанье:

Тихий ангел над домом летел,

А к тому — примечанье:

Дом был — морг, а жильцы — не у дел.

Поперхнулся хозяин:

Значит, гости идут за двором;

Значит, к Авелю Каин

Прибежит с топором.

Праща описывает круг, —

Смеется Голиаф;

Праща описывает круг, —

Повержен Голиаф;

Праща описывает круг, —

Но умер Голиаф.

Давид играет и поет, —

Безумен царь Саул;

Давид играет и поет, —

Задумчив царь Саул;

Давид играет и поет, —

Спит, грезя, царь Саул.

Мечта разыскивает путь, —

Закрыты все пути;

Мечта разыскивает путь, —

Намечены пути;

Мечта разыскивает путь, —

Открыты все пути.

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,

Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,

Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,

То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.

Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;

Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья;

А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;

И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.

Если льдины раздвигает киль полярного фрегата —

Стаи бережно проводят и напутствуют собрата

И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,

Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.