Онлайн чтение книги Том 6. Лорд Эмсворт и другие
Глава III

1

Граф Эмсвортский стоял в дверях столовой и рассеянно, но благосклонно глядел на собратьев по клубу, которые, звеня ножами и вилками, ели второй завтрак. Если бы кто-нибудь оглянулся, ему бы показалось, что новоприбывший позирует для статуи, олицетворяющей Приветливость. Бледно-голубые глаза сияли сквозь очки, улыбка говорила о полном мире, солнечный свет окружал ореолом лысую голову.

По-видимому, графа никто не заметил. Он так редко бывал в Лондоне, что в клубе его не знали, да и вообще старый консерватор[5] «Клуб старых консерваторов» — часто упоминается в романах о лорде Эмсворте. Под этим названием Вудхауз изображает клуб «Карлтон», основанный в 1832 г. герцогом Веллингтоном. не станет замечать за едой того, что не стоит на столе. Чтобы привлечь его внимание, надо быть не графом, а бараньей котлетой.

Не решаясь пройти меж рядами и найти себе столик, робкий пэр стоял бы до бесконечности, если бы к нему не подскочил метрдотель Адамс, непрестанно сновавший по залу, словно сенбернар в поисках путников.

— Столик, ваша светлость? — спросил он. — Сюда, ваша светлость.

Кто-кто, а метрдотель помнил пэра. Собственно, он помнил всех. Лорд Эмсворт, нежно улыбаясь, последовал за ним, к дальнему столику. Адамс вручил ему меню и стал поджидать, заботливо, как Провидение.

— Мы редко вас видим, ваша светлость, — начал он. Ему полагалось по должности знать вкусы всех членов клуба. Одним он вручал меню быстро, молча, деловито почти резко, словно понимая, что есть минуты, когда не до разговоров. Другие предпочитали беседу, в которой тема еды — на втором плане.

Изучив меню с кротким любопытством, граф положил его на столик и охотно ответил:

— Да, я редко бываю в городе. Я его не люблю. Вот деревня… поля… леса… птицы…

Заглядевшись на что-то, он умолк, потом вопросительно посмотрел на Адамса.

— О чем я говорил, мой дорогой?

— О птицах, ваша светлость.

— О птицах? О каких птицах?

— Вы говорили о прелестях сельской жизни, ваша светлость. Птицы — это пример.

— А! Да, да, да. Да, да, да, конечно. Вы ездите за город?

— Главным образом, к морю, ваша светлость. Когда беру отпуск.

Граф снова на что-то загляделся, презрев все земное. Потом вышел из транса.

— О чем мы говорили, мой дорогой?

— Я сказал, ваша светлость, что езжу к морю.

— А? Э? К какому морю?

— На берег Ламанша, ваша светлость.

— Почему?

— Отдохнуть, ваша светлость. В отпуск.

— Во что?

— В отпуск, ваша светлость.

— А зачем?

Адамс улыбался на службе только профессиональной улыбкой, которая необходима, если клиент пошутил, и сейчас он отложил реакцию на будущее, чтобы посмеяться вместе с женой. Адамсы ждали гостей, а метрдотель любил публику. Вы бы не догадались по его виду, что в своей среде он слывет блестящим имитатором; но в последнее время ему недоставало достаточно курьезных случаев. Радуясь удаче, он все же горевал о том, что редко встречается с владельцем Бландингского замка.

— Адамс, — спросил тем временем граф, — кто это там, у окна? Ну, в коричневом костюме.

— Это мистер Симмонс, ваша светлость. Присоединился к нам в прошлом году.

— В жизни не видел, чтобы откусывали такие куски! А вы видели?

Адамс воздержался от ответа, но внутри, в душе, просто расцвел. Мистер Симмонс был одной из его лучших моделей. Рассказ о том, как лорд Эмсворт подмечает его недостатки, сулил истинный триумф, хотя жена, видимо, скажет, что эту сцену не стоит разыгрывать при детях.

— Он, — продолжил граф, — роет себе могилу. Да, роет. Зубами. Вы откусываете большие куски?

— Нет, ваша светлость.

— Это хорошо. Это разумно. Очень разумно, Адамс. Очень… О чем я говорил?

— О том, ваша светлость, что я не откусываю больших кусков.

— Правильно. И не откусывайте. У вас есть дети?

— Да, ваша светлость, двое.

— Надеюсь, вы их учите есть медленно. Иначе им придется плохо. Вот американцы едят быстро и портят себе желудок. Мой знакомый американец, мистер Питерc, ужасно страдает.

Адамс понизил голос и доверительно проурчал:

— Не сочтите за дерзость, ваша сссввв…. я читал в газете…

— О желудке мистера Питерса?

— Об его дочери, ваша ссссс, и мистере Фредерике. Разрешите принести поздравления?

— Э? Что? Принести? А, да, да, да, принесите. Да, да. Конечно. Оч-чень хорошо. Давно пора угомониться. Я так и сказал. Сиди без денег, в город не езди — да, да, пусть посидит, бездель…

У лорда Эмсворта бывало просветление, и он внезапно понял, что говорит сам с собой. Мгновенно одумавшись, он заказал бульон. Ему было неудобно перед Адамсом, но тут он увидел, как мистер Симмонс ест сыр, и забыл обо всем.

Бульон вернул благодушие. Когда Адамс снова подошел к столику, граф осведомился:

— Значит, вы читали о помолвке?

— Да, ваша светлость, в «Дэйли Мэйл». А в «Дэйли Миррор» есть фотографии. Миссис Адамс их вырезала и положила в альбом. Не примите за дерзость, очень красивая молодая леди.

— Очень, Адамс, очень. И богатая. Мистер Питерc — миллионер.

— Так и сказано в газете, ваша светлость.

— Они там все миллионеры. Интересно, как им удается? Надеюсь, он честный человек, а вот желудок — никуда! Ел большими кусками. Вы не едите большими кусками, Адамс?

— Нет, ваша светлость.

— Покойный Гладстон[6] Гладстон, Уильям Юарт (1809–1898) — английский государственный деятель. С 1868 по 1894 гг. был четыре раза премьер-министром. Возглавлял партию либералов. жевал все по тридцать три раза. Очень разумно, если не спешишь. Какой вы порекомендуете сыр?

— Многим, ваша светлость, нравится горгонсола.

— Прекрасно, прекрасно, превосходно. Что в американцах хорошо, это их деловитость. Мистер Питерc в одиннадцать лет зарабатывал двадцать долларов в неделю. Продавал мяту в салуны, это у них такие кафе. Не могу понять, зачем им мята. Видимо, для кошек. Вы подумайте, двадцать долларов! Это четыре фунта. Я в одиннадцать лет столько не зарабатывал. Точнее, я никогда столько не зарабатывал. Поразительно, Адамс! Если бы каждый был таким деловитым… Я сыр съел?

— Еще нет, ваша светлость. Я собирался послать за ним лакея.

— Не надо. Пусть принесет счет. У меня встреча.

— Разрешите взять вилку, ваша светлость?

— Э? Что? Вилку?

— Вы машинально положили вилку в карман.

Лорд Эмсворт вынул вилку, словно неопытный фокусник, чей фокус удался против всех ожиданий, и с удивлением взглянул на Адамса.

— Кажется, я становлюсь рассеянным, мой дорогой. Вы не замечали?

— О нет, ваша светлость!

— Очень странно, очень… Пожалуйста, вызовите такси.

— Швейцар сейчас подзовет, ваша светлость.

— И верно! Швейцар. До свиданья, Адамс.

— До свиданья, ваша светлость.

Лорд Эмсворт благодушно направился к двери. Адамс благоговейно смотрел ему вслед.

Катясь по солнечным улицам, граф нежно улыбался бесчисленным жителям Лондона. Все беспокоились; он был счастлив. Беспокоиться, в сущности, — специальность двадцатого века, но Эмсвортский лорд ее не ведал. Быть может, в его жизни не было тех, высших чувств, которые уподобляют нас богам. Он не знал того трепета, какой вызывает в нас победа; зато не знал и стыда, связанного с поражением. Имя его после смерти не войдет в анналы истории, но он к тому и не стремился. Он был счастлив, как только может быть счастлив кто-то в наш тревожный век.

Автомобиль остановился у дома с веселыми цветами на окнах. Лорд Эмсворт заплатил шоферу и посмотрел на дом, гадая, зачем он сюда приехал.

Несколько минут напряженной мысли решили проблему. Здесь жил мистер Питерc, а он, то есть граф, должен посмотреть его скарабеев.

Именно, скарабеев.

Ска-ра-бей. Скоро-бей… Может быть, воробей? Нет, тогда — воробьев, и вообще их не собирают. Кто же это такие?

Скорее всего, рыбы.

В нашем мире есть люди, которые просто не умеют отдыхать; отдыхом они называют перемену работы. К этому многочисленному классу принадлежал Дж. Престон Питерc, отец известной нам Эйлин, буквально помешавшийся на достаточно неприятных с виду египетских скарабеях.

Пять лет назад расшатавшиеся нервы привели его к нью-йоркскому врачу, который сказал, что надо заиметь хобби.

— Какое? — раздраженно спросил мистер Питерc, у которого уже пошаливали и желудок и характер. Самое слово «хобби» не понравилось ему. Он занимался делом, а не всякой чушью — но врач заметил, что именно поэтому сейчас приходится выписывать чек на сто долларов. Это подействовало. Мистер Питерc совсем не любил выписывать чеки.

— Любое, — продолжал врач. — Чем вы интересуетесь? Мистер Питерc подумал, но ничего не вспомнил. Даже еда

почти перестала его интересовать.

— Вот я, например, — сообщил все тот же врач, — собираю скарабеев. Почему бы и вам этим не заняться?

— Потому, — отвечал мистер Питерc, — что я ничего о них не знаю. Кто они такие?

— Слово «скарабей», — с удовольствием начал врач, — происходит от латинского «scarabeus», то есть жук.

— Жуков я собирать не буду, — сказал мистер Питерc. — Еще чего! Жуков!

Врач подумал, не лучше ли обратить пациента к почтовым маркам, но все же пояснил:

— Скарабей — египетский символ в виде жука. Использовались они как печати, обычно — вправленные в кольца. Есть и простые украшения, скажем — из них низали ожерелья. На многих скарабеях мы видим надписи, к примеру: «Мемфис велик во веки».

Мистер Питерc мгновенно перешел от брезгливости к приветливому любопытству.

— У вас такой есть?

— Простите?

— Этот, с Мемфисом. Я там родился.

— Вероятно, речь идет о другом Мемфисе.

— Ну, прямо! Другого нет. Мемфис — в Теннесси.

Врач был врачом, а не пациентом именно потому, что избегал споров.

— Посмотрим мою коллекцию, — предложил он, — тут, рядом.

Так мистер Питерc помешался на скарабеях.

— За сколько времени, — спросил он, — можно вот это собрать?

Врач своей коллекцией гордился.

— За сколько? — переспросил он. — Такую коллекцию? За много лет, мистер Питерc.

— Ну, прямо! — вскричал пациент. — Соберу за полгода. Спорим на сто долларов.

С этой секунды мистер Питерc вложил в скарабеев ту неудержимую энергию, которая принесла ему и миллионы, и гастрит. Он вынюхивал их, как собака — добычу. Он вытягивал их из всех уголков света и, к должному сроку, обладал огромной коллекцией.

На этом кончилась первая фаза его отношений со скарабеями. Он вызвал эксперта и попросил выполоть плевелы. Эксперт не сплоховал. Когда он закончил работу, жуков осталось не более дюжины.

— Остальное, — пояснил он, — практически мусор. Рекомендую выбросить. А эти хорошие.

— В каком смысле? — спросил мистер Питерc. — Почему одни годятся, другие — нет? По-моему, они все одинаковые.

Эксперт часа два говорил о Новом Царстве, Среднем Царстве, Осирисе, Амоне, Нут и Бает, Хеопсе, династиях и гиксосах, царевне Гилухипе, царице Тиц, озере Зарухи и Книге Мертвых. Говорил он со вкусом. Ему все это нравилось.

Выслушав его, мистер Питерc сказал: «Спасибо», пошел в ванную и вытер одеколоном виски. Так он стал истинным коллекционером. Важно ли, в конце концов, что ты собираешь? Раньше он собирал доллары, теперь — скарабеев, как собирал бы бабочек, старый фарфор или что еще, если бы они ему выпали. Годы шли, он любил жуков той любовью, которая сильнее влюбленности; любовью, ведомой только маньякам-собирателям. Отойдя от дел, он предался ей всем сердцем, лелея каждого жука, как лелеет золото скупец. Коллекционирование подобно пьянству. Оно начинается с развлечения и кончается неволей.

И вот, он любовался своими сокровищами, когда горничная доложила, что пришел лорд Эмсворт. Они хорошо относились друг к другу. Американская прыть зачаровывала кроткого графа. Он был рад, что не обладает этим свойством, но как зрелище его одобрял; так человек не хочет стать пурпурной коровой, но с удовольствием на нее посмотрит. Что же до миллионера, он не видел таких людей за всю свою долгую жизнь. Однако была у них и общая черта — они собирали коллекцию.

Конечно, различались они и в этом. Мистер Питерc, как мы говорили, собирал яростно и упорно, лорд Эмсворт — благодушно и рассеянно. Музей в Бландингском замке был похож на лавку старьевщика-любителя. Рядом с Гуттенберговской Библией лежала пуля из под Ватерлоо, изготовленная для туристов одной бирмингемской фирмой.

— Мой дорогой, — сказал граф, радостно входя в комнату, — надеюсь, я не опоздал? Зашел поесть в клуб.

— Я бы угостил вас, — сказал мистер Питерc, — но, сами знаете, я обещал врачу соблюдать диету. Один с Эйлин я как-то ем, а вот смотреть на человеческие блюда… нет, не могу.

Лорд Эмсворт сочувственно покурлыкал, сам он очень любил есть, мистер же Питерc перевел беседу в другое русло.

— Вот мои скарабеи, — сказал он.

Лорд Эмсворт надел пенсне, и кроткая улыбка сменилась тем, что кинорежиссер мгновенно опознал бы. Несчастный граф пытался «выразить интерес», хотя чутье подсказывало ему, что такой скуки он еще не испытывал.

Мы можем ругать нашу аристократию, можем ходить на митинги, но, ничего не попишешь, кровь — это кровь. Английский пэр, умирая со скуки, этого не покажет. С измальства привык он, гостя в замках, осматривать конюшни, выражая поддельную радость, и спартанские навыки держат его всю жизнь.

Мистер Питерc тем временем говорил о разных царствах, об Осирисе, об Амоне, о Нут и Бает, Хеопсе, гиксосах и совсем уж распелся, перейдя к царевне Гилухипе, озере Зарухи и Книге Мертвых. Время бежало…

— Посмотрите на этого, лорд Эмсворт.

Граф заморгал и очнулся, перескочив из приятных теплиц и тенистых садов в Лондон, где мистер Питерc почтительно и гордо держал на ладони какую-то пакость.

Пришлось ее взять. Судя по всему, хозяин ждал именно этого. Ну, что ж…

— Ах! — сказал лорд.

— Хеопс четвертой династии, — сказал мистер Питерc.

— Простите?

— Хеопс! Четвертой династии!

Лорд Эмсворт растерялся. Нельзя же, в конце концов, все время твердить «ах».

— Ой, Господи! — воскликнул он. — Хеопс!

— Четвертой династии.

— Боже ты мой!

— Каково, а?

Именно здесь беседу прервало Провидение, которое не даст в обиду хорошего человека.

— Простите, — сказала, входя, горничная, — вас к телефону.

— Я сейчас, — сказал гостю мистер Питерc.

— Пожалуйста, — заверил его благодарный лорд Эмсворт. — Пожалуйста, пожалуйста, прошу. Не беспокойтесь.

Хозяин вышел. Он остался один. Солнце сияло за окном, на тихой улице. Были там и деревья. Граф любил их и одобрительно на них взглянул. Потом из-за угла вышел человек с тачкой, полной цветов.

Цветы! Несчастный граф, словно голубь, перенесся в свой замок. Цветы… Сказал он садовнику, что делать с гортензиями? А вдруг забыл? Тот в жизни сам не догадается!

Думая о садовнике, лорд Эмсворт заметил, что в руке у него что-то есть. И, положив загадочную штуку в карман, вернулся к размышлениям.

2

Примерно в то время, когда граф Эмсвортский направлялся к мистеру Питерсу, на Стрэнде, в ресторане Симеона, сидели двое. Она была миниатюрной и приветливой девушкой лет двадцати, он — крепким молодым человеком с рыжевато-каштановыми волосами и усиками, благоговейно и решительно глядевшим на нее. Девушку звали Эйлин Питерc, молодого человека — Джордж Эмерсон. Вообще он служил в Гонконге, заместителем начальника полиции, сейчас — приехал в отпуск. Лицо у него было смелое, честное, подбородок — упрямый.

В Лондоне много ресторанов: от тех, где вам кажется, что вы — в Париже, до тех, откуда вам хотелось бы туда перенестись. Есть чертоги на Пиккадилли, есть тихие места в Сохо, есть фабрики пищи на Оксфорд-стрит и на Тоттэнхем-корт-роуд. Есть мрачные заведения, где подают только овощи. Но Симеон — один.

Только здесь англичанин за полфунта буквально фарширует себя. Только здесь весомый уют сочетается с изяществом. Сюда приходят делегаты клерикального конгресса, чтобы съесть обед, которого хватит до следующего приезда. Сюда спешат отцы и дяди с детьми и племянниками, благословляя Симеона, ибо только он накормит юного удава за человеческую цену. Сюда несутся суфражистки, чтобы разговеться после голодовки.

Хорошее место, спокойное, сердечное, истинный храм еды. Нет музыки, столь вредной для пищеварения, нет и широкого прохода, на который так тянет смотреть. Сидишь себе наедине с обедом, жрецы в белом тихо катят тележки, от которых поднимается пар, а по всему залу, за столиками, едят прихожане с тем сосредоточенным, решительным видом, который отличает питающегося англичанина, хищную рыбу, Теодора Рузвельта[7] Рузвельт, Теодор (1858–1919) — президент США в 1901–1909 гг. и гусеницу Pseudaletia unipuncta.

Говорят здесь мало, а сейчас говорили только двое.

— Вам надо, — сказала она, — жениться на Джоан Валентайн.

— Мне надо, — отвечал он, — жениться на Эйлин Питерc. Она подняла упавшую на пол газету и развернула ее на столике. Он презрительно взглянул на фотографии Эйлин и объемистого, хмурого юноши с тем напряженно-остекленелым взглядом, с каким смотрят в аппарат наши молодые люди.

Под одной фотографией была надпись: «Мисс Эйлин Питерc, которая выходит замуж в июне за Фредерика Трипвуда», под другой — «Фредерик Трипвуд, который женится в июне на мисс Эйлин Питерc». Был и текст подлиннее: «Международная свадьба. Сын графа Эмсвортского сочетается браком с наследницей американского миллионера». Купидон в звездах и полосах целился в молодого человека, купидон в нашем флаге — в девушку.

Журналист постарался. Без обиняков и оговорок он сообщал рядовому читателю, что Эйлин выходит за Фредди. Но Джордж Эмерсон рядовым читателем не был.

— Не верьте газетам, — сказал он. — Что это за жирные младенцы в купальных костюмах?

— Купидоны, Джордж.

— Почему?

— Они — божества любви.

— Причем тут любовь?

Эйлин отрешенно съела жареную картошку.

— Джордж, — сказала она, — вы стараетесь меня рассердить. Вы не знаете, как вредно сердиться за едой! Папа именно так испортил себе желудок. Пожалуйста, кликните официанта, пусть принесет еще баранины. Джордж сурово оглядел зал.

— Почему, — спросил он, — в Лондоне все одинаковые? Мне говорили, что китайцев не отличишь друг от друга, но это ложь. А здесь… — Взгляд его скользнул по толстому джентльмену за соседним столиком, который тихо ел пирог с рыбой. — Видите этого типа в сером костюме? Если бы он стукнул вашего Фредди, связал и пришел вместо него в церковь, вы бы не заметили.

— Они совсем не похожи, — возразила Эйлин. — И какой он вам Фредди? Вы с ним не знакомы.

— Знаком. Мало того, он просил меня называть его по имени. «Да ладно, старик, какие Трипвуды? Для друзей я Фредди».

— Джордж, вы это выдумали!

— Ничего подобного. Мы познакомились вчера на боксерском матче. Он перехватил у меня пятерку.

— Вы просто хотите меня с ним поссорить. Это нехорошо, Джордж.

— То есть как «поссорить»? Я говорю чистую правду. Вы сами знаете, что не любите его, и выйдете замуж за меня.

— Откуда вы взяли, что я его не люблю?

— Если вы, глядя мне в глаза, скажете: «Я его люблю», — все. Откажусь от своих притязаний и буду нести ваш шлейф.

— Официант уходит, — сказала Эйлин. Джордж подозвал жреца и заказал еще баранины.

— Прошу, — холодно заметил он. — Наслаждайтесь.

— Да, Джордж! — воскликнула она. — Тут такое вкусное мясо!

— Станьте немного духовней. Я не хочу говорить о еде.

— На моем месте, Джордж, вы бы ни о чем другом не говорили. Я понимаю, у отца диета, но мне очень трудно есть одни орехи и травки.

— Так не ешьте. Вы просто помешались на своем отце! Не хотел бы его ругать…

— Ладно, Джордж, говорите прямо.

— И скажу. Вы его распустили. Нет, я никого не виню. Видимо, дело в характере. Он — сердитый, вы — уступчивая. Возьмем эту диету. Хорошо, ему нельзя ничего есть, кроме всяких бананов. А при чем тут вы? Почему он вас заставляет…

— Он не заставляет, я сама, чтобы ему было легче. Если я сдамся, он закажет pate de fois gras.[8]Паштет из гусиной печенки (франц.). Или омара. Какой это ужас, Джордж! Аппетит десятилетнего мальчика, а желудок — Рокфеллера. По отдельности еще ничего, но вместе…

— Что ж, — сказал Джордж, — если вы морите себя голодом, говорить не о чем.

— Но вы все равно будете говорить?

— Конечно, буду. Возьмем этот идиотский брак. Кто его подстроил? Ваш папа. Почему вы не протестуете? Не хотите его обидеть. Ладно, сделаю все за вас. Поеду в Бландинг.

— В Бландинг!

— Фредди меня пригласил.

— Джордж, дорогой, разве вы не читали книг по этикету? Разве вы не знаете, что нельзя гостить у кого-то и ухаживать за его невестой? Так никто не делает!

— Никто? Взгляните на меня. Эйлин мечтательно глядела вдаль.

— Интересно, — вымолвила она, — как это, быть графиней?

— Ответа вы не узнаете, — заверил Джордж. — Этот ваш кретин графом не станет. Старший брат, лорд Бошем, здоров как бык и у него три здоровых сына. У Фредди столько же шансов на титул, как у меня.

— Джордж, вы мало читаете. Старшие сыновья беспрерывно ходят на яхтах со всей семьей. И тонут.

— Эйлин, хватит шутить. Я полюбил вас на «Олимпике», объяснился два раза там же и один раз в поезде. С тех пор, восемь месяцев подряд, я прошу вашей руки и устно, и письменно. Теперь я поехал домой, в Шотландию, вернулся — и что же? Вы собираетесь замуж за этого оболтуса.

— Вы — истинный рыцарь, Джордж. Другой бы на вашем месте ругал моего жениха.

— Зачем? Он кретин и пугало, но вообще я против него ничего не имею. Это вам он не подходит. Какой бы вы были женой серьезному, рабочему человеку!

— Разве Фредди работает?

— Я не о нем, а о себе. Прихожу домой, устал, на службе — Бог знает что делается. Тут подходите вы, кладете мне на лоб прохладную руку…

Эйлин покачала головой.

— Не надо, Джордж. Вы мне очень нравитесь, но мы друг другу не подходим.

— Почему?

— Вы слишком сильный, слишком властный. Наверное, вы — сверхчеловек, о которых так много пишут. А я — слишком мягкая. Вам нужен кто-то вроде Джоан.

— Опять эта Джоан! Кто это?

— Моя школьная подруга, я ведь училась тут, в Англии. Потом я уехала, а вчера встретила ее на улице. Отец у нее разорился и умер, она очень много перенесла. Где она только не служила! В театре, в магазине, всюду. Какой ужас, да?

— Кошмар, — без особого пыла откликнулся Джордж.

— Она такая сильная, — продолжала Эйлин, — вы бы прекрасно ужились.

— Спасибо. Брак — не бокс. Мне нужна кроткая, уютная, жалостливая жена. Поэтому я люблю вас.

Эйлин засмеялась.

— Ну, Джордж! Пойдемте, у меня масса дел. Если Фредди в городе, он захочет со мной повидаться.

Эмерсон покачал головой.

— И что вам дался этот Фредди? Ничего, приеду в Бландинг, там разберемся. Вам от меня не уйти.

3

Мы, умные, ученые романисты сменяем романы на сценарии потому, что сценарий намного приятней и проще.

Скажем, если бы я писал сейчас для кино, на экране возникла бы надпись:

А зрители бы увидели, как сердитый человечек все это изображает. Минутное дело.

Печатное же слово требует большего.

Вынести бурю довелось той же Эйлин. Страдает всегда невинный.

— Старый гад! — кричал мистер Питерc.

— Папа!

— Что «папа»? Ну, что «папа»? Да лучше бы он дом у меня отнял! Понимает, мерзавец, что почем! Казалось бы, можно оставить на секунду будущего родственника! Куда там! Коллекционер — хуже разбойника. Я бы скорей доверился синдикату Джесси Джеймс-Дик Тарпин-капитан Кидд.[9] Джеймс, Джесси (1847–1882) — американский авантюрист. Терпин, Ричард (1705–1739) — английский разбойник. Кидд, Уильям (ок. 1645–1701) — шотландский пират. Хеопс четвертой династии! Он больше пяти тысяч стоит!

— Папа, напиши ему. Он такой милый. Это он не нарочно.

— Не на-роч-но?! А как, по-твоему? Взял на сохранение? Старый клептоман! Нарочно, нарочно, не волнуйся. У него в замке музей. Я бы пять тысяч дал, если там найдется хороший взломщик! Взял бы он скарабея, стукнул заодно твоего лорда…

— Папа, скажи ему, он отдаст.

— Прямо сейчас! Отдаст он! Он помолвку расторгнет. Только намекни, он такую отмочит фамильную честь!..

— Я не подумала.

— Ты вообще не думаешь, то-то и плохо, — заключил беседу мистер Питерc.

Эйлин не заплакала, она плакать не любила, но, при всей своей кротости, обиделась, такие сцены всегда огорчали ее — и, воспользовавшись минутным затишьем, выскользнула из комнаты.

Ей очень хотелось, чтобы ее утешили. Кто же? Джордж Эмерсон? Он может перейти от слов к действиям. Вероятно, он считает, что лучший способ утешения — посадить ее в такси и отвезти в регистратуру.

Тогда к кому же ей пойти?

Перед ней встал образ Джоан Валентайн — сильной, уверенной, веселой, несокрушимой. Она надела шляпку и пошла к ней.

Как ни странно, на четверть часа раньше туда же отправился мистер Джонс.

4

После бурной, тяжелой сцены приятно перенестись в обитель мира и счастья; и я рад, что летопись наша уводит далеко от мистера Питерса, в курительную комнату Бландинга, известную своим уютом.

Когда Эйлин шла к подруге, в комнате этой находились три человека. Поближе к дверям, в кресле, сидел и читал Фредерик Трипвуд. Неподалеку распластался молодой человек, смотревший сквозь очки в роговой оправе на спинки игральных карт (Руперт Бакстер, бесценный секретарь лорда Эмсворта, недостатков не имел, но пасьянсом баловался). Дальше находился сам граф, тихо куривший сигару.

Книга, которую читал Фредди, привлекала красно-бело-желтой обложкой, украшенной вдобавок чернобородым человеком, светлобородым человеком, безбородым человеком и дамой, состоящей из глаз и волос. Чернобородый человек из каких-то своих соображений привязал даму к сложной машине, светлобородый помогал ему, а вот безбородый, вылезая из люка, целился в них обоих.

Под картинкой была подпись: «Руки вверх, негодяи!», а наверху — надпись: «Феликс Кловли. Похождения Гридли Квэйла, сыщика». Фредди читал с упоением. Лицо его пылало; волосы встали дыбом; глаза вылезли. Он переживал то же самое, что герои.

В наше время всякий, если постарается, найдет словесность, соответствующую его умственному уровню. Серьезные, ученые люди терзали Фредди латынью, греческим и английским, но он с овечьим постоянством отвергал все шедевры, созданные на этих языках, предполагая, что, кончив школу, читать ничего не будет.

Однако он ошибся. Через годы он стал читать о Гридли Квэйле, сыщике. Только Гридли вносил свет в его унылую жизнь, был оазисом в пустыне. Хорошо бы, думал Фредди, познакомиться с человеком, который это пишет…

Лорд Эмсворт курил, прихлебывая виски с содовой, опять курил, опять прихлебывал, и наслаждался миром. Разум его был пуст настолько, насколько может быть пустым человеческий разум.

Левую руку граф рассеянно сунул в карман и пальцы его стали рассеянно играть каким-то небольшим предметом.

Постепенно он понял, что предмет этот какой-то новый — не карандаш, не ключи, не мелочь.

Он его вынул и рассмотрел. Предмет оказался достаточно противным жуком.

— Откуда он взялся? — сказал граф.

Фредди не ответил. Аннабел, героиня, совершенно измоталась — то ее похищали, то сажали в темницу. Гридли Квэйл шел по следу, непрестанно верша суд. Словом, младшему сыну было не до бесед с отцом.

Руперт Бакстер получал деньги за беседы с хозяином, и оторвал взгляд от пасьянса.

— Да, лорд Эмсворт?

— Я тут что-то нашел, Бакстер. Что это, а?

Руперт Бакстер едва не охнул от восторга.

— Великолепно! — вскричал он. — Нет, просто поразительно! Граф с любопытством взглянул на него.

— Это скарабей, — пояснил Бакстер, — по-видимому… смею сказать, я разбираюсь в таких делах… Хеопс четвертой династии.

— Правда?

— Несомненно. Простите за нескромность, вы были у Кристи?

Граф покачал головой.

— Нет-нет, я не мог. Я обещал зайти к мистеру Питерсу, посмотреть… Что он собирает?

— Скарабеев, лорд Эмсворт.

— Скарабеев! Да, их. Помню, помню. Он мне это дал.

— Дал?

— Конечно. Помню как сейчас — рассказывал всякие вещи, а потом дал. Значит, он очень дорогой?

— Бесценный.

— Ой, Господи! Вы подумайте, Бакстер, какие они добрые, эти американцы! Буду хранить, буду хранить, хотя что в нем хорошего? Но дареному коню…

Вдалеке зазвенел чистый голос гонга. Лорд Эмсворт поднялся.

— Уже обед? Как бежит время… Бакстер, вы будете проходить мимо музея. Положите его туда, сделайте одолжение! Вы в них лучше разбираетесь. Только там скользко, я красил вчера стул и немножко разлил краску.

Граф бросил на сына менее приветливый взгляд.

— Фредерик, — сказал он, — иди и оденься. Что ты такое читаешь?

— А? Что?

— Иди и оденься. Бидж звонил в гонг пять минут назад. Что ты читаешь?

— Да так, отец. Книжку.

— Гадость какую-нибудь…

Граф направился к двери. Лицо его снова осветилось.

— Нет, какой добрый человек! — сказал он. — В этих американцах есть что-то восточное…

Р. Джонс разыскал адрес Джоан за шесть часов, что свидетельствует об его энергии и его системе розыска. Вывалившись из кеба, он нажал на звонок; вскоре появилась служанка.

— Мисс Валентайн дома? — спросил он.

— Да, сэр.

Р. Джонс вынул карточку.

— Скажите, по важному делу. Минутку. Я напишу.

Начертав что-то на карточке, он воспользовался передышкой, чтобы тщательно все оглядеть — выглянул во двор, заглянул в коридор и сделал лестные для Джоан выводы.

«Если бы она была из тех, кто вцепится в письма, — подумал он, — она бы в таком месте не жила. Значит, она их сразу выбрасывала».

Да, так размышлял он, стоя перед дверью, и мысли эти были важны, определяя его дальнейшее поведение. Видимо, здесь надо вести себя деликатно, по-джентльменски. Тяжело, ничего не скажешь, но иначе нельзя.

Служанка вернулась и выразительным жестом указала, где комната Джоан.

— Э? — спросил он. — Наверх?

— И прямо, — отвечала служанка.

На лестнице было темно, гость спотыкался, пока путь ему не осветил свет из раскрывшейся двери. У стола, чего-то ожидая, стояла девушка, и он отсюда вывел, что цель достигнута.

— Мисс Валентайн?

— Заходите, пожалуйста.

— Темновато у вас.

— Да, садитесь.

— Спасибо.

Предположения подтверждались. Р. Джонс научился читать по лицам, иначе в большом городе не прокрутишься, и понял, что девушка — не из щучек.

У Джоан Валентайн были пшенично-золотистые волосы и глаза того самого цвета, какой мы видим в зимнем небе, когда солнце освещает морозный мир. Сверкал в них и морозец, Джоан много вынесла, а испытания, по меньшей мере, создают вокруг нас стенку. Синева могла обрести атласный оттенок Средиземного моря, мурлыкающего у французских селений, могла — но не для всякого. Сейчас Джоан глядела просто, прямо, с вызовом, и казалась именно такой, какой была — и сдержанной, и беззаботной. Она тоже умела читать по лицам.

— У вас ко мне какое-то дело? — осведомилась она.

— Да, — отвечал гость. — Да… мисс Валентайн, поймите, я не хотел бы оскорбить вас.

Джоан подняла бровь. На мгновение ей показалось, что незнакомец напился.

— Что, что?

— Сейчас объясню. Я пришел к вам, — Р. Джонс становился все деликатней, — по исключительно неприятному делу. Для друга, только для друга… Надо человеку помочь…

Оставив прежние мысли, Джоан предположила, что этот толстый субъект собирает пожертвования.

— Меня просил зайти к вам Фредерик Трипвуд.

— Кто?

— Вы с ним не знакомы. Когда вы играли на сцене, он несколько раз писал вам. Может быть, вы не помните?

— Да, не помню.

— Может быть, вы уничтожили письма?

— Конечно, я писем не храню. А что?

— Видите ли, Фредерик Трипвуд собрался жениться и опасается… э…

— Что я его буду шантажировать? — спокойно и грозно спросила Джоан.

— Ну, что вы! Дорогая мисс Валентайн!.. Джоан встала. Беседа явно подошла к концу.

— Передайте мистеру Трипвуду, — сказала она, — чтобы он не беспокоился. Опасности нет.

— Конечно, конечно, конечно! Так я и думал. Значит, передать, что письма выброшены?

— Да. До свиданья.

— До свиданья, мисс Валентайн.

Дверь закрылась, Р. Джонс остался в полной темноте, но не захотел вернуться, чтобы Джоан ее не приоткрыла. Он был рад, что унес ноги. Его часто встречали неприветливо, и все-таки во взгляде этой барышни было что-то особенно неприятное. Насчет писем он ей поверил, хотя и собирался сказать Фредди, что едва-едва справился с делом, истратив 500 фунтов. Но это — так, деловая мелочь.

Когда он добрался до последней ступеньки, внизу позвонили; и внезапное озарение побудило его мгновенно взобраться наверх, почти к самой двери. Там, в углу площадки, он притаился.

Внизу раздался женский голос.

— Мисс Валентайн дома?

— Дома, только занята.

— Скажите ей, пожалуйста, что к ней пришла мисс Питерc. Эйлин Питерc.

Р. Джонс вцепился в перильца. Он все понял. Людям доверять нельзя. Вот, он ей поверил, а она все время играла свою хитрую игру. Ну и девица! Пригласила эту невесту, а теперь посмотрит, кто больше даст. Если бы не счастливый случай, Фредди и его Эйлин оказались бы на аукционе. Он знал такой трюк, им пользовался, но чтобы особа женского пола… Времена, однако, пошли!

Думая все это, он отступал к стене, в самый угол. Дверь открылась. Служанка сказала:

— Ой, он ушел!

— Да. А что?

— Там к вам одна дама, мисс Питерc.

— Пускай зайдет.

Служанка, человек простой, крикнула вниз:

— Она говорит, идите!

По лестнице зацокали каблучки. Потом послышались голоса:

— Эйлин, что случилось?

— Джоан, я не помешала?

— Нет-нет. Заходи. Просто очень поздно. Что-нибудь случилось?

Дверь захлопнулась, служанка нырнула во тьму, Р. Джонс осторожно пополз вниз. Он совсем растерялся. По-видимому, Джоан — не щучка, они давно знакомы. Ничего не понять!

Поступью индейца он снова подкрался к двери и обнаружил, что слышимость — прекрасная.

5

Тем временем Эйлин, уже в комнате, быстро успокаивалась от одного присутствия Джоан. Надо сказать, та глядела теперь совсем иначе, мягче, хотя к мягкости примешивалось не только сострадание, но и снисхождение. Жизнь компенсирует свои удары тем, что их жертвы обретают способность смотреть снисходительно, если не презрительно на мелкие горести счастливцев. Джоан помнила, что ей вечно приходилось утешать и защищать подругу; кротость притягивала мелкие стрелы судьбы, и людям определенного типа хотелось стать ей щитом. Именно это желание лишило сна Джорджа Эмерсона, а сейчас шевельнулось в Джоан! Она, считавшая счастливым тот день, когда удавалось заплатить за жилье, чувствовала, что все ее заботы — ерунда, перед заботами гостьи. Вероятно, та потеряла брошку или кто-то был с ней невежлив, но ведь для нее это — трагедия. В сущности, беда, как и красота — субъективна, и для Эйлин утрата брошки значит больше, чем для нее, Джоан, утрата той жизни, когда ты не подголадываешь.

— Что с тобой? — спросила хозяйка. — Садись и расскажи мне.

Эйлин села и огляделась. Самый вид комнаты успокоил ее, как успокаивает нашу странную душу зрелище чужих несчастий. Она не могла бы изложить свои мысли, но получалось, что есть беды похуже дурного пищеварения. Окинув взглядом вытертый ковер, старые обои, несвежие занавески, она даже смутилась.

— Да ничего, — сказала она. — Наверное, расстроилась по пустякам.

— Ну, расскажи пустяки, — предложила Джоан.

— Понимаешь, папа…

— Опять на тебя кричал?

— Не совсем на меня. Скорее, при мне.

Джоан стало полегче. Она вспомнила, что парижские шляпки и дорогие костюмы связаны с большими неудобствами. Сама она хотя бы свободна. Может быть, ей не к лицу одежды из лондонской лавки, но никому не придет в голову сорвать на ней гнев.

— Ужас какой! — сказала она. — Как же это было?

Повторив для порядка, что «это» — пустяки, Эйлин поведала подруге недавние события. Подруга слушала ее, подавляя желание хихикнуть. Она не понимала, что для мистера Питерса какой-то древний жук — дороже бриллиантового ожерелья. Однако последняя фраза привлекла ее внимание.

— Папа говорит, — сказала Эйлин, — что не пожалеет за него тысячи фунтов.

— Он пошутил? — проверила Джоан.

— Ну, что ты!

— Тысячу фунтов!

— Для него это не так много. Он давал своему университету по сто тысяч долларов в год.

— За какого-то скарабея?

— Ты не понимаешь, он просто на них помешан. Это же коллекция! В газетах вечно пишут о людях, которые платят дикие деньги за всякую чепуху.

Приникнув ухом к двери, Р. Джонс жадно впитывал ее слова; но отскочил, когда где-то выше мелькнул свет и кто-то стал спускаться по лестнице. Мигом скатившись к выходу, он с неожиданной ловкостью выскочил на улицу и спокойно направился к Лестер-сквер, раздумывая об услышанном. Большая часть его доходов рождалась от таких размышлений.

Тем временем Джоан смотрела на Эйлин так, словно ей явилось видение. Она встала. Есть случаи, когда говорить надо стоя.

— Твой отец, — сказала она, — даст тысячу фунтов тому, кто вернет скарабея?

— Конечно, — отвечала гостья. — Но кто его вернет?

— Я.

Эйлин беспомощно смотрела на нее. Со школьных времен она поклонялась Джоан; и сейчас ей казалось, что она сама привела в ход какой-то могучий механизм.

— Ты?!

— Да это очень просто. Этот ваш граф увез скарабея в замок. Ты едешь туда в пятницу. Возьми меня с собой.

— Тебя?!

— А что такого?

— Как же я тебя возьму?

— Вот так.

— Нет, как…

— Что тут трудного?

— Ты же моя подруга… Если ты его украдешь, граф рассердится на папу…

— М-да… Хорошо. Сделаем иначе. Так, так, так… Минутку… Вот! Возьми меня как горничную.

— Ой, что ты!

— Возьми, возьми.

— Я не могу..

Джоан подошла к ней и твердо взяла ее за плечи.

— Эйлин, — сказала она, — не спорь. Ты меня не убедишь. Убедила бы ты волка, когда он гонится за хорошим, откормленным крестьянином? Вот так и тут. Эти деньги мне нужны, и я получу их. С этой минуты я — твоя горничная. Прежнюю можешь на время отпустить.

— Джоан, — сказала Эйлин, — это смешно, какая ты горничная? Слуги сразу тебя разоблачат. У горничных столько всяких дел, столько правил…

— Я их все знаю. Я была горничной.

— Не может быть!

— Была, была. Три года назад, когда совсем сидела на мели. Пошла по объявлению, и служила.

— Чего ты только не делала!

— Да, я делала почти все. Хорошо вам, сытым, можете размышлять над жизнью, а нам приходится работать.

Эйлин засмеялась.

— Знаешь, — сказала она, — ты всегда меня побеждала. Спорить незачем?

— Конечно. Да, запомни, я тебе не Джоан, я — Валентайн. Нет, нет. Три года назад меня так называли, но сейчас выберем что-нибудь другое. Тебе ничего не приходит в голову?

Эйлин задумалась.

— Может быть, Симеон?

— Замечательно! Ну, репетируем. Скажи это мягко, но отрешенно, как будто я червь, который тебе скорее нравится.

— Сим-сон…

— Неплохо. Еще раз, повысокомерней.

— Симеон… Симеон… Симеон.

— Прекрасно!

— Чему ты смеешься?

— Да так, вспомнила. Наверху живет один человек, я вчера учила его предприимчивости. Интересно, что бы он сказал, если бы увидел, как я осуществляю свои советы на практике?