Онлайн чтение книги Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925
Стихотворения, 1924 — первая половина 1925

Уверяла дурой дура:

нам не дело-де до Рура ^*.

Из-за немцев,

      за германцев

лбам-де русским не ломаться.

Что, мол, Англия —

         за морем,

от нее нам мало горя!

Пусть, мол, прет

      к Афганистану:

беспокоиться не стану.

Эти речи

       тем, кто глуп.

Тот,

       кто умный,

      смотрит в глубь.

Если где елозит Юз ^*,

намотай себе на ус,

а повел Керзон ^* рукой,

намотай на ус другой.

А на третий

          (если есть)

намотай о Польше весть.

Мы

       винтовку

      рады кинуть,

но глядим врагу за спину.

Не таится ль за спиной

Врангель ^*

       тот или иной.

У буржуя,

        у француза,

пуд-кулак,

         колодезь-пузо —

сыт не будешь немцем голым.

Тянет их

      и к нашим горлам.

Что ж

   лежать на печке дома?

Нет,

   рассейся наша дрема.

Что

      и где

      и как течет —

все берите на учет!

В нашей

   войсковой газете

все страницы проглазейте.

Разгремим на сто ладов:

стой на страже —

         будь готов!

Лапы елок,

          лапки,

            лапушки…

Все в снегу,

      а теплые какие!

Будто в гости

      к старой,

            старой бабушке

я

вчера

   приехал в Киев.

Вот стою

       на горке

         на Владимирской ^*.

Ширь во-всю —

          не вымчать и перу!

Так

       когда-то,

      рассиявшись в выморозки,

Киевскую

      Русь

         оглядывал Перун ^*.

А потом —

      когда

         и кто,

            не помню толком,

только знаю,

      что сюда вот

            по́ льду,

да и по воде,

      в порогах,

            волоком —

шли

        с дарами

      к Диру и Аскольду ^*.

Дальше

   било солнце

         куполам в литавры.

— На колени, Русь!

         Согнись и стой. —

До сегодня

           нас

         Владимир ^* гонит в лавры ^*.

Плеть креста ^*

      сжимает

         каменный святой.

Шли

        из мест

      таких,

         которых нету глуше, —

прадеды,

       прапрадеды

         и пра пра пра!..

Много

   всяческих

         кровавых безделушек

здесь у бабушки

         моей

         по берегам Днепра.

Был убит

      и снова встал Столыпин ^*,

памятником встал,

         вложивши пальцы в китель.

Снова был убит,

          и вновь

            дрожали липы

от пальбы

         двенадцати правительств ^*.

А теперь

      встают

         с Подола ^*

            дымы,

киевская грудь

      гудит,

         котлами грета.

Не святой уже —

            другой,

            земной Владимир

крестит нас

      железом и огнем декретов.

Даже чуть

        зарусофильствовал

            от этой шири!

Русофильство,

      да другого сорта.

Вот

      моя

   рабочая страна,

             одна

            в огромном мире.

— Эй!

   Пуанкаре ^*!

           возьми нас?..

               Черта!

Пусть еще

        последний,

         старый батька

содрогает

        плачем

         лавры звонницы.

Пусть

   еще

          врезается с Крещатика ^*

волчий вой:

      «Даю-беру червонцы!»

Наша сила —

      правда,

         ваша —

            лаврьи звоны.

Ваша —

   дым кадильный,

               наша —

               фабрик дым.

Ваша мощь —

      червонец,

            наша —

               стяг червонный.

— Мы возьмем,

          займем

              и победим.

Здравствуй

      и прощай, седая бабушка!

Уходи с пути!

      скорее!

         ну-ка!

Умирай, старуха,

           спекулянтка,

               на́божка.

Мы идем —

      ватага юных внуков!

О скуке ^*

   на этом свете

Гоголь

   говаривал много.

Много он понимает —

этот самый ваш

         Гоголь!

В СССР

   от веселости

стонут

   целые губернии и волости.

Например,

        со смеха

         слёзы потопом

на крохотном перегоне

            от Киева до Конотопа.

Свечи

   кажут

      язычьи кончики.

11 ночи.

      Сидим в вагончике.

Разговор

      перекидывается сам

от бандитов

      к Брынским лесам ^*.

Остановят поезд —

         минута паники.

И мчи

   в Москву,

           укутавшись в подштанники.

Осоловели;

      поезд

         темный и душный,

и легли,

   попрятав червонцы

            в отдушины.

4 утра.

   Скок со всех ног.

Стук

   со всех рук:

«Вставай!

        Открывай двери!

Чай, не зимняя спячка.

            Не медведи-звери!»

Где-то

   с перепугу

            загрохотал наган,

у кого-то

       в плевательнице

            застряла нога.

В двери

   новый стук

         раздраженный.

Заплакали

        разбуженные

             дети и жены.

Будь что будет…

          Жизнь —

            на ниточке!

Снимаю цепочку,

         и вот…

Ласковый голос:

           «Купите открыточки,

пожертвуйте

      на воздушный флот!»

Сон

        еще

      не сошел с сонных,

ищут

   радостно

      карманы в кальсонах.

Черта

   вытащишь

          из голой ляжки.

Наконец,

       разыскали

         копеечные бумажки.

Утро,

   вдали

      петухи пропели…

— Через сколько

           лет

         соберет он на пропеллер?

Спрашиваю,

      под плед

         засовывая руки:

— Товарищ сборщик,

         есть у вас внуки?

— Есть, —

          говорит.

         — Так скажите

               внучке,

чтоб с тех собирала,

         — на ком брючки.

А этаким способом

         — через тысячную ночку —

соберете

   разве что

           на очки летчику. —

Наконец,

      задыхаясь от смеха,

поезд

   взял

      и дальше поехал.

К чему спать?

      Позевывает пассажир.

Сны эти

   только

      нагоняют жир.

Человеческим

      происхождением

            гордятся простофили.

А я

       сожалею,

      что я

         не филин.

Как филинам полагается,

                не предаваясь сну,

ждал бы

   сборщиков,

         взлезши на сосну.

Я

   ненавижу

      человечье устройство,

ненавижу организацию,

              вид

            и рост его.

На что похожи

      руки наши?..

Разве так

       машина

         уважаемая

            машет?..

Представьте,

      если б

         шатунов шатия

чуть что —

      лезла в рукопожатия.

Я вот

   хожу

      весел и высок.

Прострелят,

      и конец —

            не вставишь висок.

Не завидую

      ни Пушкину,

            ни Шекспиру Биллю ^*.

Завидую

   только

      блиндированному автомобилю.

Мозг

   нагрузишь

      до крохотной нагрузки,

и уже

   захотелось

         поэзии…

            музыки…

Если б в понедельник

         паровозы

            не вылезли, болея

с перепоя,

      в честь

         поэтического юбилея…

Даже если

          не брать уродов,

больных,

       залегших

         под груду одеял, —

то даже

   прелестнейший

            тов. Родов ^*

тоже

   еще для Коммуны не идеал.

Я против времени,

         убийцы вороватого.

Сколькие

       в землю

         часами вогнаны.

Почему

   болезнь

      сковала Арватова ^*?

Почему

   безудержно

         пишут Коганы ^*?

Довольно! —

      зевать нечего:

переиначьте

      конструкцию

            рода человечьего!

Тот человек,

      в котором

цистерной энергия —

         не стопкой,

который

      сердце

         заменил мотором,

который

       заменит

            легкие — топкой.

Пусть сердце,

      даже душа,

но такая,

чтоб жила,

      паровозом дыша,

никакой

      весне

      никак не потакая.

Чтоб утром

      весело

         стряхнуть сон.

Не о чем мечтать,

         гордиться нечего.

Зубчиком

         вхожу

           в зубчатое колесо

и пошел

      заверчивать.

Оттрудясь,

      развлекаться

            не чаплинской лентой ^*,

не в горелках резвясь,

         натыкаясь на грабли, —

отдыхать,

       в небеса вбегая ракетой.

Сам начертил

      и вертись в пара́боле ^*.

О боге болтая,

      о смирении говоря,

помни день —

      9-е января.

Не с красной звездой —

               в смирении тупом

с крестами шли

         за Гапоном ^*-попом.

Не в сабли

         врубались

         конармией-птицей —

белели

   в руках

      листы петиций.

Не в горло

         вгрызались

         царевым лампасникам —

плелись

   в надежде на милость помазанника ^*.

Скор

   ответ

      величества

         был:

«Пули в спины!

         в груди!

         и в лбы!»

Позор без названия,

         ужас без имени

покрыл и царя,

      и площадь,

            и Зимний.

А поп

   на забрызганном кровью требнике

писал

   в приход

      царевы серебреники.

Не все враги уничтожены.

            Есть!

Раздуйте

   опять

      потухшую месть.

Не сбиты

       с Запада

         крепости вражьи.

Буржуи

   рабочих

         сгибают в рожья.

Рабочие,

   помните русский урок!

Затвор осмотрите,

         штык

            и курок.

В споре с врагом —

         одно решение:

Да здравствуют битвы!

             Долой прошения!

Украсьте цветами!

         Во флаги здания!

Снимите кепку,

         картуз

         и шляпу:

британский лев ^*

          в любовном признании

нам

       протянул

      когтистую лапу.

И просто знать,

      и рабочая знать

годы гадала —

      «признать — не признать?»

На слом сомненья!

         Раздоры на слом!

О, гряди

послом,

О’Греди ^*!

Но русский

      в ус усмехнулся капризно:

«Чего, мол, особенного —

            признан так признан!»

Мы славим

      рабочей партии братию,

но…

   не смиренных рабочих Георга ^*.

Крепи РКП, рабочую партию, —

и так запризнают,

            что любо-дорого!

Ясна

   для нас

      дипломатия лисьина:

чье королевство

          к признанью не склонится?!

Признанье это

      давно подписано

копытом

       летящей

         буденновской конницы.

Конечно,

       признание дело гуманное.

Но кто ж

       о признании не озаботится?

Народ

   не накормишь небесною манною.

А тут

   такая

      на грех

            безработица.

Зачем…

   почему

      и как…

         и кто вот…

признанье

      — теперь! —

            осмеет в колебаньи,

когда

   такой у Советов довод,

как зрелые хлебом станицы Кубани!

А, как известно,

         в хорошем питании

нуждаются

      даже лорды Британии.

И руку пожмем,

         и обнимемся с нею.

Но мы

   себе

      намотаем на ус:

за фраком лордов

         впервые синеют

20 000 000 рабочих блуз.

Не полурабочему, полулорду ^*

слава признанья.

           Возносим славу —

красной деревне,

            красному городу,

красноармейцев железному сплаву!

За дедкой репка…

         Даже несколько репок:

Австрия ^*,

       Норвегия,

         Англия,

            Италия.

Значит —

        Союз советский крепок.

Как говорится в раешниках —

                и так далее.

Признавшим

      и признающим —

               рука с приветом.

А это —

   выжидающим.

         Упирающимся — это:

Уму поэта-провидца

в грядущем

      такая сценка провидится:

в приемной Чичерина

         цацей цаца

торгпред

       каких-то «приморских швейцарцев» —

2 часа даром

цилиндрик мнет

           перед скалой-швейцаром.

Личико ласковое.

         Улыбкою соще́рено.

«Допустите

      до Его Превосходительства Чичерина ^*!»

У швейцара

      ответ один

(вежливый,

      постепенно становится матов):

— Говорят вам по-эс-эс-эс-эрски —

               отойдите, господин.

Много вас тут шляется

            запоздавших дипломатов.

Роты —

прут, как шпроты.

Не выражаться же

         в присутствии машинисток-дам.

Сказано:

      прием признаваемых

                по среда́м. —

Дипломат прослезился.

              Потерял две ночи

                  ради

очереди.

Хвост —

во весь Кузнецкий мост ^*!

Наконец,

       достояв до ночной черни,

поймали

      и закрутили пуговицу на Чичерине.

«Ваше Превосходительство…

            мы к вам, знаете…

Смилостивьтесь…

         только пару слов…

Просим вас слезно —

            пожалуйте, признайте…

Назначим —

      хоть пять полномочных послов».

Вот

   вежливый чичеринский ответ:

— Нет!

с вами

   нельзя и разговаривать долго.

Договоров не исполняете,

            не платите долга.

Да и общество ваше

         нам не гоже.

Соглашатели у власти —

            правительство тоже.

До установления

          общепризнанной

               советской власти

ни с какою

      запоздавшей любовью

               не лазьте.

Конечно,

       были бы из первых ежели вы —

были б и мы

      уступчивы,

            вежливы. —

Дверь — хлоп.

Швейцар

       во много недоступней, чем Перекоп ^*.

Постояв ^*,

развязали кошли пилигримы.

Но швейцар не пустил,

            франк швейцарский не взяв,

И пошли они,

      солнцем палимы…

Признавайте,

      пока просто.

Вход: Москва, Лубянка,

            угол Кузнецкого моста.

Мы хорошо знакомы с совзнаками,

со всякими лимонами ^*,

         лимардами ^* всякими.

Как было?

Пала кобыла.

У жёнки

поизносились одежонки.

Пришел на конный

         и стал торговаться.

Кони

   идут

      миллиардов по двадцать.

Как быть?

       Пошел крестьянин

            совзнаки копить.

Денег накопил —

         неописуемо!

Хоть сиди на них:

         целая уйма!

Сложил совзнаки в наибольшую из торб

и пошел,

      взваливши торбу на горб.

Пришел к торговцу:

         — Коня гони!

Торговец в ответ:

             — Подорожали кони!

Копил пока —

конь

   вздорожал

      миллиардов до сорока. —

Не купить ему

      ни коня, ни ситца.

Одно остается —

            стоять да коситься.

Сорок набрал мужик на конягу.

А конь

   уже

      стоит сотнягу.

Пришел с сотней, —

         а конь двести.

— Заплатите, мол,

         и на лошадь лезьте! —

И ушел крестьянин

         не солоно хлебавши,

неся

       на спине

      совзнак упавший.

Объяснять надо ли?

Горе в том,

      что совзнаки падали.

Теперь

   разносись по деревне гул!

У нас

   пустили

         твердую деньгу́.

Про эти деньги

         и объяснять нечего.

Все, что надо

      для удобства человечьего.

Трешница как трешница,

            серебро как серебро.

Хочешь — позванивай,

              хочешь — ставь на ребро.

Теперь —

        что серебро,

         что казначейский билет —

одинаково обеспечены:

              разницы нет.

Пока

   до любого рынка дойдешь —

твои рубли

         не падут

         ни на грош.

А места занимают

         меньше точки.

Донесешь

        богатство

         в одном платочке.

Не спеша

      приторговал себе коня,

купил и поехал,

         домой гоня.

На оставшуюся

      от размена

            лишку —

ситцу купил

      и взял подмышку.

Теперь

   возможно,

            если надобность есть,

весь приход-расход

         заранее свесть.

Каждый знает:

      водопады бумажные

для смычки

      с деревней

            почва неважная.

По нужде

        совзнаками заливала казна.

Колебался,

      трясся

         и падал совзнак.

Ни завод не наладишь,

            ни вспашку весеннюю.

Совзнак —

      что брат

         японскому землетрясению.

Каждой фабрике

         и заводу

лили совзнаки

      в котлы,

             как воду.

Как будто много,

           а на деле —

Раз десять скатились

         в течение недели.

Думает город —

          не сесть бы в галошу!

Давай

   на товары

          цену наброшу, —

а деревня думает —

               город ругая —

цена у него

      то одна,

         то другая! —

Так никто

        связать и не мог

цену хлеба

          с ценой сапог.

Получалась не смычка,

            а фразы праздные.

Даже

   руки

      не пожмешь как надо.

С этой тряски

      в стороны разные

рабочий

      с крестьянином

         лез от разлада.

Теперь,

   после стольких

            трясущихся лет —

серебро

   и твердый

         казначейский билет.

Теперь

   под хозяйством деревни и города

фундамент-рубль

          установлен твердо.

Твердо

   на дырах

         поставим заплаты.

Твердые

      будут

      размеры зарплаты.

Твердо учтя,

      а не зря

         и не даром,

твердые цены

      дадим

         товарам.

Твердо

   крестьянин

         сумеет расчесть,

с чего ему

         прибыль твердая есть.

Труд крестьян

      и рабочий труд

твердо

   друг с другом

         цену сведут.

Чтобы

   не только

           пожатьем слиться,

а твердым

         обменом

         ржи и ситца.

Твердой ценой

      пойдут

         от рабочего

сахар,

   соль,

      железо,

         спички.

Твердые деньги —

         твердая почва

для деловой

      настоящей смычки.

Строит,

   рушит,

      кроит

         и рвет,

тихнет,

   кипит

      и пенится,

гудит,

   говорит,

      молчит

         и ревет —

юная армия:

      ленинцы.

Мы

       новая кровь

          городских жил,

тело нив,

ткацкой идей

      нить.

Ленин —

      жил,

Ленин —

        жив,

Ленин —

       будет жить.

Залили горем.

      Свезли в мавзолей

частицу Ленина —

         тело.

Но тленью не взять —

         ни земле,

                  ни золе —

первейшее в Ленине —

             дело.

Смерть,

   косу положи!

Приговор лжив.

С таким

   небесам

           не блажить.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Ленин —

        жив

      шаганьем Кремля —

вождя

   капиталовых пленников.

Будет жить,

      и будет

            земля

гордиться именем:

         Ленинка.

Еще

       по миру

      пройдут мятежи —

сквозь все межи

коммуне

      путь проложить.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

К сведению смерти,

         старой карги,

гонящей в могилу

         и старящей:

«Ленин» и «Смерть» —

              слова-враги.

«Ленин» и «Жизнь» —

             товарищи.

Тверже

   печаль держи.

Грудью

   в горе прилив.

Нам —

   не ныть.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Ленин рядом.

      Вот

         он.

Идет

   и умрет с нами.

И снова

   в каждом рожденном рожден —

как сила,

      как знанье,

         как знамя.

Земля,

   под ногами дрожи.

За все рубежи

слова —

   взвивайтесь кружить.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Ленин ведь

      тоже

         начал с азов, —

жизнь —

       мастерская геньина.

С низа лет,

          с класса низов —

рвись

   разгромадиться в Ленина.

Дрожите, дворцов этажи!

Биржа нажив,

будешь

   битая

      выть.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Ленин

   больше

      самых больших,

но даже

   и это

      диво

создали всех времен

         малыши —

мы,

      малыши коллектива.

Мускул

   узлом вяжи.

Зубы-ножи —

в знанье —

      вонзай крошить.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Строит,

   рушит,

      кроит

         и рвет,

тихнет,

   кипит

      и пенится,

гудит,

   молчит,

      говорит

         и ревет —

юная армия:

      ленинцы.

Мы

      новая кровь

      городских жил,

тело нив,

ткацкой идей

      нить.

Ленин —

        жил.

Ленин —

        жив.

Ленин —

        будет жить.

Поэта

   интересуют

         и мелкие фактцы.

С чего начать?

Начну с того,

      как рабфаковцы

меня

   хотели качать.

Засучили рукав,

         оголили руку

и хвать

   кто за шиворот,

         а кто за брюку.

Я

   отбился

        ударами ног,

но другому, —

      маленькому —

            свернули-таки

                  позвонок.

Будучи опущенным,

         подкинутый сто крат,

напомню,

       что сказал

         ученикам Сократ ^*.

Однажды,

        после

         Сокрачьего выступления,

лошадям

      не доверяя

         драгоценного груза,

сами —

   в коляску

         впряглись в исступлении

студенты

       какого-то

         помпейского вуза.

Студенты скакали

         и делали стойку:

Сократ

   разглядывал

         кентаврью стайку ^*.

Доехал

   спокойно

          на зависть стоику,

сказал,

   поднесши

         к кепке лайку:

— А все-таки

      с лошадью конкурировать

                  не можете!..

Правильно

      правоверным

            изрек Аллах:

мною

   для того же

         изобретены лошади,

чтоб мы

   ездили

      на них,

            а не на ослах. —

Пример неподходящий,

             спорить нечего;

но все же

        его

      запомните крепче…

Чтоб в вас

         ничем

         никогда не просвечивал

прошлый

      белоподкладочный

            мышиный жеребчик.

Каждую мелочь

         мерь,

держи

   восторгов елей!

Быт

       не прет в дверь —

быт

      ползет

      из щеле́й.

Затянет

   тинкой зыбей,

слабых

   собьет с копыт.

Отбивайся,

      крепись,

         бей

быт!

Рабфаковка

      у меня

         попросила портрет.

В этом

   особенно плохого

         нет.

Даже весело.

Пришла

   и повесила.

Утром поглядела —

         стена громада.

А Маяковский

      маленький,

            — других бы надо! —

Купила Шелли ^*,

повесила.

        Красивый —

             оторвешься еле.

Купила Бетховена,

         взяла Шаляпина, —

скоро

   вся стена заляпана.

Вроде

   Третьяковской галереи.

Благочинные живописи ^*,

               поэзии иереи.

На стенках

          картинки

         лестничками и веерами.

Появились

          какие-то

         бородастые

                  в раме.

Вскоре

новое горе:

открытки

       между гравюрами,

            как маленькие точки.

Пришлось

        открытки

         обфестонить в фестончики.

Наутро

   осмотрела вместе:

            серо́-с.

Пришлось

        накупить

         бумажных роз!

Уже

       о работе

      никаких дум.

Смотри,

   чтоб в уголочках

              не откнопились кнопки!

Одни

   стихи

      и лезут на ум.

Бубнит

   не хуже

      дрессированного попки.

Особенно

       если лунища

         припустит сиять —

сидит

   и млеет,

      не сводя глаз:

ни дать ни взять

иконостас.

Ставлю вопрос

      справедливый,

                но колкий:

— Деточка,

   чем вы лучше

            кухарки-богомолки?

Хуже ангела,

      скулящего

            в божьем клире? —

Душу

   разъедает

         бездельник-лирик!

Каждую мелочь

          мерь!

Держи

      восторгов елей!

Быт

       не прет в дверь.

Быт

       ползет

      из щеле́й!

Затянет

   тинкой зыбей,

слабых

   собьет с копыт.

Отбивайся,

      крепись,

         бей

быт!

Авто

   Курфюрстендам ^*-ом катая,

удивляясь,

         раззеваю глаза —

Германия

        совсем не такая,

как была

      год назад.

На первый взгляд

общий вид:

в Германии не скулят.

Немец —

       сыт.

Раньше

   доллар —

         лучище яркий,

теперь

   «принимаем только марки».

По городу

        немец

         шествует гордо,

а раньше

      в испуге

         тек, как вода,

от этой самой

      от марки твердой

даже

   улыбка

      как мрамор тверда.

В сомненьи

      гляжу

         на сытые лица я.

Зачем же

      тогда —

         что ни шаг —

               полиция!

Слоняюсь

        и трусь

           по рабочему Норду ^*.

Нужда

   худобой

      врывается в глаз.

Толки:

   «Вольфы…

         покончили с голоду…

Семьей…

       в коморке…

         открыли газ…»

Поймут,

поймут и глупые дети,

Если

   здесь

      хоть версту пробрели,

что должен

      отсюда

         родиться третий —

третий родиться —

            Красный Берлин.

Пробьется,

      какие рогатки ни выставь,

прорвется

        сквозь штык,

            сквозь тюремный засов.

Первая весть:

      за коммунистов ^*

подано

   три миллиона голосов.

Александр Сергеевич,

      разрешите представиться.

               Маяковский.

Дайте руку!

      Вот грудная клетка.

            Слушайте,

               уже не стук, а стон;

тревожусь я о нем,

         в щенка смирённом львенке.

Я никогда не знал,

         что столько

               тысяч тонн

в моей

   позорно легкомыслой головенке.

Я тащу вас.

          Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

       Больно?

         Извините, дорогой.

У меня,

   да и у вас,

         в запасе вечность.

Что нам

      потерять

            часок-другой?!

Будто бы вода —

           давайте

            мчать болтая,

будто бы весна —

         свободно

            и раскованно!

В небе вон

         луна

         такая молодая,

что ее

   без спутников

         и выпускать рискованно.

Я

   теперь

      свободен

         от любви

            и от плакатов.

Шкурой

      ревности медведь

            лежит когтист.

Можно

   убедиться,

         что земля поката, —

сядь

       на собственные ягодицы

            и катись!

Нет,

       не навяжусь в меланхолишке черной,

да и разговаривать не хочется

               ни с кем.

Только

   жабры рифм

      топырит учащённо

у таких, как мы,

      на поэтическом песке.

Вред — мечта,

      и бесполезно грезить,

надо

   весть

          служебную нуду.

Но бывает —

      жизнь

         встает в другом разрезе,

и большое

        понимаешь

         через ерунду.

Нами

   лирика

         в штыки

            неоднократно атакована,

ищем речи

         точной

         и нагой.

Но поэзия —

      пресволочнейшая штуковина:

существует —

      и ни в зуб ногой.

Например

         вот это —

            говорится или блеется?

Синемордое ^*,

      в оранжевых усах,

Навуходоносором ^*

         библейцем —

«Коопсах».

Дайте нам стаканы!

         знаю

            способ старый

в горе

   дуть винище,

         но смотрите —

                      из

выплывают

      Red и White Star’ы [1]Красные и белые звезды (англ.).

с ворохом

         разнообразных виз.

Мне приятно с вами, —

              рад,

               что вы у столика.

Муза это

      ловко

      за язык вас тянет.

Как это

   у вас

      говаривала Ольга?..

Да не Ольга!

      из письма

            Онегина к Татьяне.

— Дескать,

      муж у вас

         дурак

            и старый мерин,

я люблю вас,

      будьте обязательно моя,

я сейчас же

      утром должен быть уверен ^*,

что с вами днем увижусь я. —

Было всякое:

         и под окном стояние,

пи́сьма,

   тряски нервное желе.

Вот

      когда

      и горевать не в состоянии —

это,

      Александр Сергеич,

            много тяжелей.

Айда, Маяковский!

         Маячь на юг!

Сердце

   рифмами вымучь —

вот

      и любви пришел каюк,

дорогой Владим Владимыч.

Нет,

      не старость этому имя!

Ту́шу

   вперед стремя́,

я

   с удовольствием

         справлюсь с двоими,

а разозлить —

      и с тремя.

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous [2]Между нами (франц.). …

      чтоб цензор не нацикал.

Передам вам —

         говорят —

            видали

даже

   двух

      влюбленных членов ВЦИКа.

Вот —

   пустили сплетню,

            тешат душу ею.

Александр Сергеич,

         да не слушайте ж вы их!

Может

   я

       один

      действительно жалею,

что сегодня

      нету вас в живых.

Мне

   при жизни

         с вами

         сговориться б надо.

Скоро вот

         и я

      умру

         и буду нем.

После смерти

      нам

         стоять почти что рядом:

вы на Пе,

       а я

      на эМ.

Кто меж нами?

      с кем велите знаться?!

Чересчур

       страна моя

         поэтами нища́.

Между нами

      — вот беда —

            позатесался На́дсон ^*.

Мы попросим,

      чтоб его

            куда-нибудь

               на Ща!

А Некрасов

      Коля,

         сын покойного Алеши, —

он и в карты,

      он и в стих,

            и так

               неплох на вид.

Знаете его?

      вот он

         мужик хороший.

Этот

   нам компания —

         пускай стоит.

Что ж о современниках?!

Не просчитались бы,

         за вас

               полсотни о́тдав.

От зевоты

      скулы

              разворачивает аж!

Дорогойченко ^*,

      Герасимов ^*,

            Кириллов ^*,

                  Родов ^* —

какой

   однаробразный ^* пейзаж!

Ну Есенин,

      мужиковствующих свора.

Смех!

   Коровою

      в перчатках лаечных.

Раз послушаешь…

         но это ведь из хора!

Балалаечник!

Надо,

   чтоб поэт

         и в жизни был мастак.

Мы крепки,

      как спирт в полтавском штофе.

Ну, а что вот Безыменский?!

            Так…

ничего…

      морковный кофе.

Правда,

   есть

      у нас

         Асеев

            Колька.

Этот может.

      Хватка у него

            моя.

Но ведь надо

      заработать сколько!

Маленькая,

      но семья.

Были б живы —

          стали бы

            по Лефу ^* соредактор.

Я бы

   и агитки

      вам доверить мог.

Раз бы показал:

         — вот так-то, мол,

               и так-то…

Вы б смогли —

          у вас

         хороший слог.

Я дал бы вам

      жиркость

             и су́кна,

в рекламу б

      выдал

         гумских дам ^*.

(Я даже

   ямбом подсюсюкнул,

чтоб только

      быть

         приятней вам.)

Вам теперь

      пришлось бы

            бросить ямб картавый.

Нынче

   наши перья —

         штык

            да зубья вил, —

битвы революций

         посерьезнее «Полтавы»,

и любовь

         пограндиознее

                   онегинской любви.

Бойтесь пушкинистов.

            Старомозгий Плюшкин,

перышко держа,

          полезет

            с перержавленным.

— Тоже, мол,

      у лефов

         появился

               Пушкин.

Вот арап!

      а состязается —

            с Державиным…

Я люблю вас,

      но живого,

            а не мумию.

Навели

   хрестоматийный глянец.

Вы

   по-моему́

         при жизни

            — думаю —

тоже бушевали.

      Африканец!

Сукин сын Дантес ^*!

         Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

         — А ваши кто родители?

Чем вы занимались

             до 17-го года? —

Только этого Дантеса бы и видели.

Впрочем,

       что ж болтанье!

            Спиритизма вроде.

Так сказать,

      невольник чести ^*…

               пулею сражен…

Их

     и по сегодня

         много ходит —

всяческих

        охотников

         до наших жен.

Хорошо у нас

      в Стране советов.

Можно жить,

      работать можно дружно.

Только вот

      поэтов,

            к сожаленью, нету —

впрочем, может,

           это и не нужно.

Ну, пора:

       рассвет

           лучища выкалил.

Как бы

   милиционер

         разыскивать не стал.

На Тверском бульваре ^*

         очень к вам привыкли.

Ну, давайте,

      подсажу

         на пьедестал.

Мне бы

   памятник при жизни

            полагается по чину.

Заложил бы

      динамиту

         — ну-ка,

               дрызнь!

Ненавижу

         всяческую мертвечину!

Обожаю

      всяческую жизнь!

— Мистер министр?

         How do you do? [3]Здравствуйте (англ.).

Ультиматум истек.

         Уступки?

            Не иду.

Фирме Морган ^*

         должен Крупп ^*

ровно

   три миллиарда

         и руп.

Обложить облака!

         Начать бои!

Будет добыча —

           вам пай.

Люди — ваши,

         расходы —

            мои.

Good bye! [4]Прощайте (англ.).

«Смит и сын.

      Самоговорящий ящик»

Ящик

   министр

      придвинул быстр.

В раструб трубы,

          мембране говорящей,

сорок

   секунд

      бубнил министр.

Сотое авеню.

      Отец семейства.

Дочь

   играет

      цепочкой на отце.

Записал

   с граммофона

         время и место.

Фармацевт — как фармацевт.

Пять сортировщиков.

         Вид водолаза.

Серых

   масок

      немигающий глаз —

уставили

        в триста баллонов газа.

Блок

   минуту

      повизгивал лазя,

грузя

   в кузова

      «чумной газ».

Клубы

   Нью-Йорка

         раскрылись в сроки,

раз

      не разнился

         от других разов.

Фармацевт

          сиял,

          убивши в покер

флеш-роялем ^*

         — четырех тузов.

Штаб воздушных гаваней и доков.

Возд-воен-электрик

         Джим Уост

включил

      в трансформатор

            заатлантических токов

триста линий —

           зюд-ост.

Авиатор

      в карте

         к цели полета

вграфил

   по линейке

         в линию линия.

Ровно

   в пять

      без механиков и пилотов

взвились

       триста

         чудовищ алюминия.

Треугольник

      — летящая фабрика ветра —

в воздух

   триста винтов всвистал.

Скорость —

      шестьсот пятьдесят километров.

Девять

   тысяч

      метров —

            высота.

Грозой не кривясь,

         ни от ветра резкого,

только —

        будто

         гигантский Кольт ^* —

над каждым аэро

            сухо потрескивал

ток

      в 15 тысяч вольт.

Встали

   стражей неба вражьего.

Кто умер —

      счастье тому.

Знайте,

   буржуями

         сжигаемые заживо,

последнее изобретение:

             «крематорий на дому».

Город

   дышал

      что было мочи,

спал,

   никак

      не готовясь

            к смертям.

Выползло

       триста,

         к дымочку дымочек.

Пошли

      спиралью

         снижаться, смердя.

Какая-то птица

         — пустяк,

            воробушки —

падала

   в камень,

          горохом ребрышки.

Крыша

   рейхстага,

         сиявшая лаково,

в две секунды

      стала седая.

Бесцветный дух

         дома́ обволакивал,

ник

       к земле,

      с этажей оседая.

«Спасайся, кто может,

         с десятого —

               прыга…»

Слово

   свело

      в холодеющем нёбе;

ножки,

   еще минуту подрыгав,

рядом

   легли —

      успокоились обе.

Безумные

       думали:

            «Сжалим,

            умолим».

Когда

   растаял

      газ,

         повися, —

ни человека,

      ни зверя,

         ни моли!

Жизнь

   была

      и вышла вся.

Четыре

   аэро

      снизились искоса,

лучи

   скрестя

      огромнейшим иксом.

Был труп

       — и нет.

Был дом

      — и нет его.

Жег

       свет

фиолетовый.

Обделали чисто.

          Ни дыма,

            ни мрака.

Взорвали,

        взрыли,

           смыли,

            взмели.

И город

   лежит

      погашенной маркой

на грязном,

      рваном

         пакете земли.

Морган.

   Жена.

      В корсетах.

            Не двинется.

Глядя,

   как

         шампанское пенится,

Морган сказал:

      — Дарю

            имениннице

немного разрушенное,

         но хорошее именьице!

Сейчас

   подытожена

         великая война.

Пишут

   мемуары

          истории писцы.

Но боль близких,

         любимых, нам

еще

   кричит

      из сухих цифр.

30

миллионов ^*

      взяли на мушку,

в сотнях

   миллионов

         стенанье и вой.

Но и этот

        ад

         покажется погремушкой

рядом

   с грядущей

         готовящейся войной.

Всеми спинами,

         по пленам драными,

руками,

   брошенными

         на операционном столе,

всеми

   в осень

      ноющими ранами,

всей трескотней

          всех костылей,

дырами ртов,

      — выбил бой! —

голосом,

   визгом газовой боли —

сегодня,

   мир,

      крикни

         — Долой !!!

Не будет!

       Не хотим!

         Не позволим!

Нациям

   нет

      врагов наций.

Нацию

   выдумал

      мира враг.

Выходи

   не с нацией драться,

рабочий мира,

      мира батрак!

Иди,

   пролетарской армией топая,

штыки

   последние

          атакой выставь!

«Фразы

   о мире —

         пустая утопия,

пока

   не экспроприирован

            класс капиталистов».

Сегодня…

         завтра… —

         а справимся все-таки!

Виновным — смерть.

         Невиновным — вдвойне.

Сбейте

   жирных

         дюжины и десятки.

Миру — мир,

      война — войне.

В авто

   насажали

          разных армян,

рванулись —

      и мы в пути.

Дорога до Ялты

          будто роман:

все время

        надо крутить.

Сначала

   авто

      подступает к горам,

охаживая кря́жевые.

Вот так и у нас

      влюбленья пора:

наметишь —

      и мчишь, ухаживая.

Авто

   начинает

      по солнцу трясть,

то жаренней ты,

          то варённей:

так сердце

         тебе

      распаляет страсть,

и грудь —

         раскаленной жаровней.

Привал,

   шашлык,

         не вяжешь лык,

с кружением

      нету сладу.

У этих

   у самых

      гроздьев шашлы ^* —

совсем поцелуйная сладость.

То солнечный жар,

         то ущелий тоска, —

не верь

   ни единой версийке.

Который москит

          и который мускат ^*,

и кто персюки́

      и персики?

И вдруг вопьешься,

         любовью залив

и душу,

   и тело,

      и рот.

Так разом

      встают

         облака и залив

в разрыве

         Байдарских ворот ^*.

И сразу

   дорога

      нудней и нудней,

в туннель,

        тормозами тужась.

Вот куча камня,

         и церковь над ней —

ужасом

   всех супружеств.

И снова

   почти

      о скалы скулой,

с боков

   побелелой глядит.

Так ревность

      тебя

         обступает скалой —

за камнем

        любовник бандит.

А дальше —

      тишь;

         крестьяне, корпя,

лозой

   разделали скаты

Так,

   свой виноградник

         по́том кропя,

и я

      рисую плакаты.

Пото́м,

   пропылясь,

         проплывают года,

труся́т

   суетнею мышиной,

и лишь

   развлекает

            семейный скандал

случайно

       лопнувшей шиной.

Когда ж

   окончательно

         это доест,

распух

   от моторного гвалта —

— Стоп! —

   И склепом

         отдельный подъезд:

— Пожалте

      червонец!

         Ялта.

Только

   нога

      ступила в Кавказ,

я вспомнил ^*,

      что я —

         грузин.

Эльбрус,

      Казбек.

         И еще —

         как вас?!

На гору

   горы грузи!

Уже

   на мне

      никаких рубах.

Бродягой, —

      один архалух ^*.

Уже

   подо мной

         такой карабах ^*,

что Ройльсу ^* —

         и то б в похвалу.

Было:

   с ордой,

      загорел и носат,

старее

   всего старья,

я влез,

   веков девятнадцать назад,

вот в этот самый

      в Дарьял.

Лезгинщик

      и гитарист душой,

в многовековом поту,

я землю

   прошел

      и возделал мушо̀й ^*

отсюда

   по самый Батум.

От этих дел

      не вспомнят ни зги.

История —

      врун даровитый,

бубнит лишь,

      что были

         царьки да князьки:

Ираклии,

       Нины,

         Давиды.

Стена —

       и то

      знакомая что-то.

В тахтах

       вот этой вот башни —

я помню:

       я вел

      Руставели Шо́той

с царицей

         с Тамарою

         шашни.

А после

   катился,

          костями хрустя,

чтоб в пену

      Тереку врыться.

Да это что!

      Любовный пустяк!

И лучше

      резвилась царица.

А дальше

       я видел —

         в пробоину скал

вот с этих

         тропиночек узких

на сакли,

       звеня,

      опускались войска

золотопогонников русских.

Лениво

   от жизни

          взбираясь ввысь,

гитарой

   душу отверз —

«Мхолот шен эртс ^*

         рац, ром чемтвис

Моуция

   маглидган гмертс…» [5]Лишь тебе одной все, что дано мне с высоты богом (грузинск.).

И утро свободы

          в кровавой росе

сегодня

   встает поодаль.

И вот

   я мечу,

      я, мститель Арсен ^*,

бомбы

   5-го года.

Живились

      в пажах

         князёвы сынки,

а я

   ежедневно

      и наново

опять вспоминаю

         все синяки

от плеток

        всех Алихановых ^*.

И дальше

      история наша

         хмура̀.

Я вижу ^*

   правящих кучку.

Какие-то люди,

         мутней, чем Кура̀,

французов чмокают в ручку.

Двадцать,

        а может,

         больше веков

волок

   угнетателей узы я,

чтоб только

           под знаменем большевиков

воскресла

        свободная Грузия.

Да,

      я грузин,

      но не старенькой нации,

забитой

   в ущелье в это.

Я —

   равный товарищ

         одной Федерации

грядущего мира Советов.

Еще

   омрачается

         день иной

ужасом

   крови и яри.

Мы бродим,

      мы

         еще

         не вино,

ведь мы еще

      только мадчари ^*.

Я знаю:

   глупость — эдемы и рай!

Но если

   пелось про это,

должно быть,

      Грузию,

         радостный край,

подразумевали поэты.

Я жду,

   чтоб аэро

          в горы взвились.

Как женщина,

      мною

         лелеема

надежда,

      что в хвост

         со словом «Тифлис»

вобьем

   фабричные клейма.

Грузин я,

       но не кинто ^* озорной,

острящий

        и пьющий после.

Я жду,

   чтоб гудки

      взревели зурной,

где шли

      лишь кинто

         да ослик.

Я чту

   поэтов грузинских дар,

но ближе

        всех песен в мире,

мне ближе

          всех

          и зурн

             и гитар

лебедок

   и кранов шаири ^*.

Строй

   во всю трудовую прыть,

для стройки

      не жаль ломаний!

Если

   даже

      Казбек помешает —

               срыть!

Все равно

        не видать

         в тумане.

От этого Терека

          в поэтах

            истерика.

Я Терек не видел.

         Большая потерийка.

Из омнибуса

      вразвалку

сошел,

   поплевывал

         в Терек с берега,

совал ему

        в пену

          палку.

Чего же хорошего?

         Полный развал!

Шумит,

   как Есенин в участке.

Как будто бы

      Терек

         сорганизовал,

проездом в Боржом,

         Луначарский.

Хочу отвернуть

          заносчивый нос

и чувствую:

      стыну на грани я,

овладевает

      мною

         гипноз,

воды

   и пены играние.

Вот башня,

      револьвером

            небу к виску,

разит

   красотою нетроганой.

Поди,

   подчини ее

         преду искусств —

Петру Семенычу

         Когану ^*.

Стою,

   и злоба взяла меня,

что эту

   дикость и выступы

с такой бездарностью

         я

            променял

на славу,

       рецензии,

         диспуты.

Мне место

         не в «Красных нивах»,

               а здесь,

и не построчно,

          а даром

реветь

   стараться в голос во весь,

срывая

   струны гитарам.

Я знаю мой голос:

         паршивый тон,

но страшен

      силою ярой.

Кто видывал,

      не усомнится,

            что

я

   был бы услышан Тамарой.

Царица крепится,

         взвинчена хоть,

величественно

      делает пальчиком.

Но я ей

   сразу:

      — А мне начхать,

царица вы

          или прачка!

Тем более

         с песен —

            какой гонорар?!

А стирка —

      в семью копейка.

А даром

      немного дарит гора:

лишь воду —

      поди,

         попей-ка! —

Взъярилась царица,

         к кинжалу рука.

Козой,

   из берданки ударенной.

Но я ей

   по-своему,

         вы ж знаете как —

под ручку…

      любезно…

         — Сударыня!

Чего кипятитесь,

         как паровоз?

Мы

       общей лирики лента.

Я знаю давно вас ^*,

         мне

            много про вас

говаривал

         некий Лермонтов.

Он клялся,

         что страстью

              и равных нет…

Таким мне

      мерещился образ твой.

Любви я заждался,

         мне 30 лет.

Полюбим друг друга.

         Попросту.

Да так,

   чтоб скала

         распостелилась в пух.

От черта скраду

         и от бога я!

Ну что тебе Демон?

            Фантазия!

            Дух!

К тому ж староват —

         мифология.

Не кинь меня в пропасть,

            будь добра.

От этой ли

      струшу боли я?

Мне

   даже

      пиджак не жаль ободрать,

а грудь и бока —

         тем более.

Отсюда

   дашь

      хороший удар —

и в Терек

       замертво треснется.

В Москве

        больнее спускают…

               куда!

ступеньки считаешь —

             лестница.

Я кончил,

         и дело мое сторона.

И пусть,

      озверев от помарок,

про это

   пишет себе Пастернак ^*,

А мы…

   соглашайся, Тамара!

История дальше

          уже не для книг.

Я скромный,

      и я

         бастую.

Сам Демон слетел,

         подслушал,

               и сник,

и скрылся,

      смердя

         впустую.

К нам Лермонтов сходит,

            презрев времена.

Сияет —

       «Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

           Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка!

Гулом восстаний, на эхо помноженным,

Об этом дадут настоящий стих,

А я

    Лишь то, что сегодня можно,

Скажу о деле 26-ти

Нас

      больше европейцев —

            на двадцать сто.

Землею

   больше, чем Запад,

Но мы —

        азиатщина,

         мы —

            восток.

На глотке

        Европы лапа.

В Европе

        женщины

         радуют глаз.

Мужчины

         тают

         в комплиментных сантиментах.

У них манишки,

          у них газ.

и пушки

   любых миллиметров и сантиметров.

У них —

       машины.

         А мы

            за шаг,

с бою

   у пустынь

         и у гор взятый,

платим жизнью,

          лихорадками дыша.

Что мы?!

       Мы — азиаты.

И их рабов,

      чтоб не смели мычать,

пером

   обложил

          закон многолистый.

У них под законом

         и подпись

            и печать.

Они — умные,

      они — империалисты.

Под их заботой

      одет и пьян

закон:

   «закуй и спаивай!»;

они культурные,

           у них

         аэропланы,

и газ,

   и пули сипаевы ^*.

Буржуй

   шоферу

         фыркнет: «Вези!»

Кровь

   бакинских рабочих —

            бензин.

Приехал.

       Ковер —

         павлин рассиянный —

ему

       соткали

      рабы-персиане.

Буржуй

   садится

      к столу из пальмы —

ему

       в Багдадах

      срубили и дали мы.

Ему

   кофейку вскипятили:

            «Выпейте,

для вас

   на плантациях

         гибли в Египте!»

Ему молоко —

      такого не видано —

во-всю

   отощавшая Индия выдоена.

Попил;

   и лакей

      преподносит, юрок,

сигары

   из содранной кожи турок.

Он сыт.

   Он всех,

          от индуса

            до грузина,

вогнал

   в пресмыкающиеся твари,

чтоб сияли

      витрины колониальных магазинов,

громоздя

       товар на товаре.

Гроза

   разрасталась со дня на̀ день.

Окна дворцов

      сыпались, дребезжа.

И первым

         с Востока

            на октябрьской баррикаде

встал Азербайджан.

Их знамя с нами —

         рядом борются.

Барабаном борьбы

         пронесло

волю

   веками забитых горцев,

волю

   низов нефтяных промысло́в.

Сила

   мильонов

      восстанием била —

но тех,

   кто умел весть,

борьбой закаленных,

         этих было —

26.

В кавказских горах,

         по закавказским степям

несущие

      трудовую ношу —

кому

   из вас

      не знаком Степан ^*?

Кто

   не знал Алешу ^*?

Голос их —

      голос рабочего низа.

Слова́ —

      миллионов слова́.

Их вызов —

      классу буржуев вызов,

мысль —

       пролетариата голова.

Буржуазия

      в осаде нищих.

Маузер революции

         у ее виска.

Впервые

       ее

      распухшую пятернищу

так

      зажала

      рабочая рука.

Машина капитала.

         Заработало колесо.

Забыв

   и обед и жен,

Тиг Джонсу ^*

         депеши слал Моллесон ^*,

Моллесону

      писал Тиг Джонс.

Как все их дела,

         и это вот

до точки

      с бандитов сколото.

Буржуи

   сейчас же

         двинули в ход

предательство,

      подкуп

         и золото.

Их всех

   заманили

         в тюремный загон

какой-то

      квитанцией ложненькой.

Их вывели ночью.

         Загнали в вагон.

И всем объявили:

         — заложники! —

Стали

   на 207-й версте ^*,

на насыпь

      с площадок скинув.

И сотен винтовок

         огонь засвистел —

стреляли в затылок и в спину.

— Рука, размахнись ^*,

         раззудись, душа!

Гуляй,

   правосудие наше!

Хрипевших

      били,

         прикладом глуша.

И головы

        к черту с-под шашек!

Засыпав чуть

      приличия для,

шакалам

      не рыться чтоб слишком, —

вернулись

         в вагон

         и дрались,

            деля

с убитых

       в крови барахлишко.

Буржуи,

      воздайте помогшим вам!

(Шакал

   помог покончить.)

На шею

   шакалу —

         орден Льва!

В 4 плеча

        погончик!

Трубку

   па̀сти каждой в оскал!

Кокарду

      над мордою выставь!

Чем не майоры?

          Чем не войска

для империалистов?!

Плач семейный —

         не смочит платочки.

Плач ли

   сжатому в боль кулаку?!

Это —

   траур

      не маленькой точки

в карте,

   выбившей буквы —

            «Баку».

Не прощающим взором Ганди ^* —

по-иному,

        индусы,

         гляньте!

Пусть

   сегодня

         сердце корейца

жаром

   новой мести греется.

Тряпку

   с драконом

         сними и скатай,

знамя

   восстания

         взвивший Китай!

Горе,

   ливнем пуль

         пройди по праву

по Сахарам,

      никогда

         не видевшим дождей.

Весь

   трудящийся Восток,

            сегодня —

                  в траур!

Ты

   сегодня

      чтишь

          своих вождей.

Никогда,

      никогда

         ваша кровь не остынет, —

26 —

   Джапаридзе и Шаумян!

Окропленные

      вашей кровью

            пустыни

красным знаменем

         реют,

            над нами шумя.

Вчера —

      20.

      Сегодня —

            100.

Завтра

   миллионом станем.

Вставай, Восток!

           Бейся, Восток —

одним

   трудовым станом!

Вы

     не уйдете

      из нашей памяти:

ей

     и века — не расстояние.

Памятней будет,

         чем камень памятника,

свист

   и огонь восстания.

Вчера —

       20.

      Сегодня —

            100.

Завтра

   миллионом станем!

Вставай!

      Подымись, трудовой Восток,

единым

   красным станом!

Война,

   империализма дочь,

призраком

         над миром витает.

Рычи, рабочий:

      — Прочь

руки от Китая! —

Эй, Макдональд ^*,

           не морочь,

в лигах ^*

   речами тая.

Назад, дредноуты!

         — Прочь

руки от Китая! —

В посольском квартале,

            цари точь-в-точь,

расселись,

      интригу сплетая.

Сметем паутину.

           — Прочь

руки от Китая! —

Ку̀ли,

   чем их кули́ волочь,

рикшами

       их катая —

спину выпрями!

           — Прочь

руки от Китая! —

Колонией

        вас

      хотят истолочь.

400 миллионов ^* —

         не стая.

Громче, китайцы:

            — Прочь

руки от Китая! —

Пора

   эту сво̀лочь своло́чь,

со стен

   Китая

      кидая.

— Пираты мира,

           прочь

руки от Китая! —

Мы

       всем рабам

         рады помочь,

сражаясь,

        уча

      и питая.

Мы с вами, китайцы!

         — Прочь

руки от Китая! —

Рабочий,

       разбойничью ночь

громи,

   ракетой кидая

горящий лозунг:

          — Прочь

руки от Китая!

Только

   солнце усядется,

         канув

за опустевшие

      фабричные стройки,

стонут

   окраины

         от хулиганов

вроде вот этой

      милой тройки.

Человек пройдет

           и — марш поодаль.

Таким попадись!

           Ежовые лапочки!

От них ни проезда,

         от них

            ни прохода

ни женщине,

      ни мужчине,

             ни электрической лампочке.

«Мадамочка, стой!

         Провожу немножко…

Клуб?

   Почему?

      Ломай стулья!

Он возражает?

      В лопатку ножиком!

Зубы им вычти!

          Помножь им скулья!»

Гудят

   в башке

      пивные пары́,

тощая мысль

      самогоном

            смята,

и в воздухе

      даже не топоры,

а целые

   небоскребы

         стоэтажного

               мата.

Рабочий,

      этим ли

           кровь наших жил?!

Наши дочки

      этим разве?!

Пока не поздно —

         конец положи

этой горланной

         и грязной язве!

Город растет,

      а в далекой деревне,

в тихой глуши

      медвежья угла

все еще

   стынет

      в дикости древней

старый,

   косматый,

         звериный уклад.

Дико в деревне,

         и только селькоры,

жизнь

   подставляя

         смертельным рискам,

смело

   долбят

      непорядков горы

куцым

   своим

      карандашным огрызком.

Ходит

   деревнею

          слух ухатый:

«Ванька — писатель!» —

            Банда кулацкая,

камни запрятав,

         таится у хаты,

бродит,

   зубами

         по-волчьи лацкает.

В темном лесу

      настигнут к но̀чи…

«Ванька идет!

      Православные,

            тише!»

Раз топором!

      А после гогочут:

«Што?

   Теперь,

      небойсь, не напишет!»

Труден

   и тяжек

         путь селькора.

Но славят

        и чтут вас

         каждый день

все,

       кто беден,

      все, кто в горе,

все, кто в обиде,

          все, кто в нужде!

Враг богат,

      изворотлив

         и ловок,

но не носить нам

            его оков.

Ваш карандаш

      вернее винтовок,

бьет

   и пронзает

      лучше штыков.

Рабочий!

       Проснись,

         вставай

            и пройди

вверх

   и вниз по Цветному ^*.

В тебе

   омерзенье

            и страх родит

этот

   немытый

      омут.

Смотри и слушай:

         прогнивший смех,

взгляд

   голодный и острый.

Идут,

   расфуфырясь

         в собачий мех,

жены, дочки

      и сестры.

Не за червонец даже,

         за грош

эта

      голодная масса

по подворотням

          на грязи рогож

распродает

      свое мясо.

Сюда

   попробуй

         сунься,

            полезь!

Здесь

   бьют

      пострашнее танков!

Иссушит,

      сгрызет

         и свалит болезнь

тебя,

   и детей,

      и правнуков!

Идут —

   накрашены обе щеки —

аллеей

   грязной и торной,

а сбоку

   с червонцами покупщики,

как будто —

      над падалью вороны.

Я знаю:

   такое

      не вытравишь враз,

века

        проституток калечат.

Я знаю:

   десятки

         красивеньких фраз

болезни веков

          не излечат.

Рабочий,

       нужду

         учись понимать

не той лишь,

      с которой венчанный.

Своя ли,

   чужая ль жена

            или мать —

рабочий, вниманье женщине!

СССР!

   Из глоток из всех,

да так,

   чтоб врагу аж смяться,

сегодня

   раструбливай

         радостный смех —

нам

       можно теперь посмеяться!

Шипели: «Погибнут

         через день, другой,

в крайности —

         через две недели!»

Мы

       гордо стоим,

         а они дугой

изгибаются.

      Ливреи надели.

Бились

   в границы Советской страны:

«Не допустим

      и к первой годовщине!»

Мы

      гордо стоим,

          а они —

         штаны

в берлинских подвалах чинят.

Ллойд-Джорджи ^*

            ревели

               со своих постов:

«Узурпаторы!

      Бандиты!

             Воришки!»

Мы

       гордо стоим,

           а они — раз сто

слетали,

   как еловые шишки!

Они

       на наши

      голодные дни

радовались,

      пожевывая пончики.

До урожаев

      мы доживаем,

                  а они

последние дожевали

         мильончики!

Злорадничали:

      «Коммунистам

               надежды нет:

погибнут

      не в мае, так в июне».

А мы,

   мы — стоим.

         Мы — на 7 лет

ближе к мировой коммуне!

Товарищи,

         во-всю

         из глоток из всех —

да так, чтоб врагам

         аж смяться,

сегодня

   раструбливайте

            радостный смех!

Нам

        есть над чем посмеяться!

Ты пёр

   позавчера

      за громыханьем

            врангелевских ядер.

Теперь

   в изумленьи юли!

Вот мы —

         с пятьдесят —

            стоим

               на пяди

Советской

      посольской земли.

Товарищи,

          двое

          док

таких, что им

      и небо пустяк,

влезли

   и стали

      крепить на флагшток

в серпе и молоте

           ситцевый стяг.

Флажок тонковат,

         помедлил минутцу,

кокетничал с ветром,

         и вдруг

            флажок

развился в ветре

           и стал пламениться,

зажег облака,

      поднебесье зажег.

Париж отвернулся,

         Париж крепится,

хранит

   солидность,

         годами вселённую.

Но вот

   пошла

      разрастаться тряпица

на весь Париж,

      на мир,

            на вселенную.

Бурчат:

   «Флажок за долги?

            Не цена!»

А тут —

      и этого еще не хватало! —

Интернационал

через забор

      махнул

         и пошел по кварталам.

Факт —

   поют!

      Играют —

            факт!

А трубы дулись,

          гремели.

А флаг горит,

      разрастается флаг.

Переполох на Гренелле ^*.

Полезла консьержка ^*.

         Консьерж полез.

Из всех

   из парадных окрест,

из тысяч

      свистков

      «Аксион франсез» ^*

ревет

   кошачий оркестр.

Орут:

   «Чем петь,

          гоните долги!»

Мы жарим.

      Смолкают, выждав.

И снова

   свистят,

           аж трещат потолки.

Мы вновь запеваем —

            трижды.

Я крикнуть хочу:

          «Извините, мусьи!

Мы

       здесь

       пребываем по праву.

Для этого

        мили

      Буденный месил,

гоняя

   белых ораву.

Орете не вы,

      а долги орут.

Доели

   белые,

      знать.

Бросали

   франки в них,

         как в дыру,

пока

   догадались

      признать.

В драках,

       чтоб песне

         этой

            распе́сниться,

рубили нас

      белые

         в доски.

Скажите,

       их пушки

         вашим

            ровесницы?

Их пули

      вашинским

         тёзки?

Спуститесь на землю!

         Мораль —

               облака.

Сторгуемся,

      милые тети!

У нас

   от нашествий,

         у нас

            от блокад

ведь тоже

        трехверстный счетик.

Мы стали

        тут

      и не двинемся с места.

А свист —

          как горох

         об гранит.

Мы мёрли,

          чтоб петь

         вот это

            вместо

«Боже,

буржуев храни» ^*. [ 1924–1925 ]

Эй,

      Роста ^*,

       давай телеграммы

            во все концы!

Сегодня

      со всех союзных мест

красной

   учительской армии бойцы

сошлись

   на первый ^*

            учительский съезд.

На третьем фронте

         вставая горою,

на фронте учебы,

           на фронте книг, —

учитель

   равен

      солдату-герою —

тот же буденновец

         и фронтовик.

Он так же

        мёрз

      в окопах школы;

с книгой,

       будто с винтовкой,

            пешком

шел разутый,

      чуть не голый,

верст за сорок

      в город

         с мешком.

С краюхой черствой,

         с мерзлой луковкой,

Он,

      слушая

      вьюги шрапнельный рой,

сражался,

        бился

         с каждой буковкой,

идя

   в атаки

      со всей детворой.

В ОНО ^*

   и в ВИКе ^*

          к общей благости

работай

   не за страх, а за совесть,

а плату

   за май

      получишь в августе —

вот

      шкрабовских ^* дней

         печальная повесть.

Пошла

   всесоюзная

         стройка да ковка.

Коль будем

      сильны

         и на третьем фронте —

Коммуну

      тогда

         ни штыком,

            ни винтовкой —

ничем

   с завоеванных мест не стронете.

И шкраб,

      как ребенка,

         школу вынашивал,

пока

   сменялась миром гроза.

И вот

   со всего

      Союза нашего

на шкраба

        с вниманьем

            поднялись глаза.

У нас

   долгов

      пред учителем

            много,

на весь ССР

      сегодня

         звучите:

идущий

   со своей коммуною в ногу,

да здравствует

      красный

         народный учитель!

Но каплю и грусти

         прибавим к этому:

учитель,

      чеши виноватое темя, —

каб раньше

      учитель

         пошел за Советом,

мы,

      может быть,

         были бы

            сплошь грамотеями.

«Ключи счастья» ^*

         напишет какая-нибудь дура.

Это

       раньше

      и называлось:

            л-и-т-е-р-а-т-у-р-а!

Нам этого мало —

         не в коня корм.

Пришлось

      за бумагу

         браться рабкорам.

Работы груда.

      Дела горы.

За что ни возьмись —

         нужны рабкоры!

Надо

   глядеть

      за своим Пе-Де ^* —

не доглядишь,

      так быть беде.

Того и гляди

      (коль будешь разиней)

в крестины

      попа

         привезет на дрезине.

Покрестит

        и снова

         гонит вон —

в соседнем селе

         закупить самогон.

Пе-Че ^* пропиши,

          чтоб не брал Пе-Че

казенный кирпич

            для своих печей.

С Те-Че ^*

   и с Ше-Че ^*

         не спускайте глаз,

а то,

   разозлясь,

      изорвут стенгаз.

Пиши!

   И пусть

      не сходит со стен

сам

       совпревосходительный

            эН ^*!

С своих

   высоких постов,

            как коршуны,

начальства

      глядят

         на работу рабкорщины.

Позеленев

         от пяток до носа,

грозят

   — Уволим! —

         Пишут доносы.

Да у рабкоров

      не робкий норов,

и взять на пушку

         нельзя рабкоров.

Знаем

   печатного слова вес,

не устрашит

      ни донос,

         ни обрез.

Пишет рабкор.

      Рабкор —

            проводник

ленинских дел

         и ленинских книг.

Пишет рабкор

      За рабкорами

            скоро

в селах

   родится

         селькор за селькором.

Пишет рабкор!

      Хватает стенгаз

лучше, чем пуля,

         чем штык,

            чем газ.

И от того,

        что пишет рабкор,

сохнет

   белогвардеец и вор.

Вперед, рабкоры!

           Лозунг рабкорин:

— Пишите в упор!

         — Смотрите в корень!

Лбом

   пробив

      безграмотья горы,

сразу

      засели рабкоры.

Тот — такой,

      а этот —

         этакий, —

каждого

   надо

      взять под заметки.

Спецы,

   замзавы

         и завы,

            как коршуны,

злобно

   глядят

      на работу рабкорщины.

Пишет:

   «Поставили

         скверного спеца,

с ним

   ни в какой работе не спеться».

Впишет,

   подумает:

         — Кажется, здорово?! —

Радостью

       светит

         улыбка рабкорова.

Пишет:

   «Петров

      подозрительной масти,

лезет к бабью,

      матершиниться мастер».

Белым

   и ворам

      эта рабкорь

хуже, чем тиф,

      чем взрослому корь.

Сжали кулак,

      насупили глаз,

рады б порвать

      и его

         и стенгаз.

Да у рабкоров

      не робкий норов,

голой рукой

      не возьмешь рабкоров.

Знают

   печатного слова вес,

не устрашит рабкора

         обрез.

Пишут рабкоры,

         лозунг рабкорин:

— Пишите в упор

         и смотрите в корень!

Что такое?

      Елки-палки!

По Москве —

      землечерпалки.

Это

       улиц потроха

вырывает МКХ ^*.

МКХ

   тебе

      не тень

навело

   на майский день.

Через год

        без всякой тени

прите

   в метрополитене.

Я

   кататься не хочу,

я

не верю лихачу.

Я

   полезу

   с Танею

в метрополитанию.

Это

       нонече

      не в плане —

в тучи

   лезть

на ероплане.

Я

   с милёнком Семкою

прокачусь подзёмкою.

Под Москвой

      товарищ крот

на аршин

       разинул рот.

Электричество гудёт,

под землей

      трамвай идет.

Во Москве-реке

          карась

смотрит

      в дырочку сквозь грязь.

Под рекой

         быстрей налима

поезда проходят мимо.

У трамвайных

      у воришек

в морде

      радости излишек.

Времена пойдут не те,

поворуем

         в темноте.

У милёнка

          чин огромный:

он

     в милиции подзёмной.

За проезд цена кусается.

Крот

   в метрошку

         лезет зайцем.

Сегодня

   забыты

         нагайки полиции.

От флагов

         и небо

           огнем распалится.

Поставить

         улицу —

         она

              от толп

в один

   смерчевой

            развихрится столб.

В Европы

        рванется

         и бешеный раж ее

пойдет

   срывать

      дворцов стоэтажие.

Но нас

   не любовь сковала,

            но мир

рабочих

      к борьбе

         взбарабанили мы.

Еще предстоит —

         атакой взбежа,

восстаньем

      пройти

         по их рубежам.

Их бог,

   как и раньше,

         жирен с лица.

С хвостом

         золотым,

         в копытах тельца̀.

Сидит расфранчен

         и наодеколонен.

Сжирает

      на̀ день

      десять колоний.

Но скоро,

       на радость

         рабам покорным,

забитость

       вырвем

           из сердца

            с корнем.

Но будет —

      круги

         расширяются верно

и Крест —

и Проф- ^*

           и Коминтерна.

И это будет

последний… ^* —

            а нынче

сердцами

       не нежность,

         а ненависть вынянчим.

Пока

   буржуев

      не выжмем,

            не выжнем —

несись

   по мужицким

         разваленным хижинам,

несись

   по асфальтам,

         греми

            по торцам:

— Война,

        война,

          война дворцам!

А теперь

       картина

             идущего,

вернее,

   летящего

         грядущего.

Нет

       ни зим,

      ни осеней,

         ни шуб…

Май —

   сплошь.

         Ношу

к луне

   и к солнцу

          два ключа.

Хочешь —

          выключь.

         Хочешь —

               включай.

И мы,

          и Марс,

      планеты обе

слетелись

         к бывшей

         пустыне Гоби.

По флоре,

        эту печку

         обвившей,

никто

   не узнает

      пустыни бывшей.

Давно

   пространств

         меж мирами Советы

слетаются

      со скоростью света.

Миллионами

      становятся в ряд

самолеты

        на первомайский парад.

Сотня лет,

          без самого малого,

как сбита

       банда капиталова.

Год за годом

         пройдут лета еще.

Про них

      и не вспомнит

             мир летающий.

И вот начинается

            красный парад,

по тысячам

           стройно

         скользят и парят.

Пустили

      по небу

         красящий газ —

и небо

   флагом

      красное враз.

По радио

        к звездам

         — никак не менее! —

гимны

   труда

      раскатило

             в пение.

И не моргнув

      (приятно и им!)

планеты

      в ответ

          рассылают гимн.

Рядом

   с этой

      воздушной гимнастикой

— сюда

   не нанесть

         бутафорский сор —

солнце

   играм

      один режиссер.

Всё

      для того,

      веселиться чтобы.

Ни ненависти,

         ни тени злобы.

А музыка

        плещется,

         катится,

               льет,

пока

        сигнал

           огласит

         — разлёт! —

И к солнцу

      отряд

         марсианами вскинут.

Купают

   в лучах

         самолетовы спины.

Помню

   старое

      1-ое Мая.

Крался

   тайком

      за последние дома я.

Косил глаза:

где жандарм,

      где казак?

Рабочий

      в кепке,

         в руке —

            перо.

Сходились —

      и дальше,

              буркнув пароль.

За Сокольниками ^*,

             ворами,

            шайкой,

таились

      самой

         глухой лужайкой.

Спешили

       надежных

         в дозор запречь.

Отмахивали

      наскоро

         негромкую речь.

Рванув

   из-за пазухи

         красное знамя,

шли

       и горсточкой

         блузы за нами.

Хрустнул

        куст

      под лошажьей ногою.

— В тюрьму!

      Под шашки!

            Сквозь свист нагаек! —

Но нас

   безнадежность

         не жала тоской,

мы знали —

      за нами

         мир заводской.

Мы знали —

      прессует

         минута эта

трудящихся,

      нищих

         целого света.

И знал

   знаменосец,

         под шашкой осев,

что кровь его —

          самый

            вернейший посев.

Настанет —

      пришедших не счесть поимённо —

мильонами

           красные

         встанут знамёна!

И выйдут

        в атаку

           веков и эр

несметные силища

         Эс Эс Эс Эр.

Я

   еще

   не лыс

      и не шамкаю,

все же

   дядя

      рослый с виду я.

В первый раз

      за жизнь

         малышам-ка я

барабанящим

      позавидую.

Наша

   жизнь —

      в грядущее рваться,

оббивать

       его порог,

вы ж

   грядущее это

         в двадцать

расшагаете

      громом ног.

Нам

       сегодня

      карежит уши

громыханий

      теплушечных

            ржа.

Вас,

       забывших

         и имя теплушек,

разлетит

      на рабфак ^*

         дирижабль.

Мы,

        пергаменты

           текстами са́ля,

подписываем

      договора.

Вам

   забыть

      и границы Версаля ^*

на борту

      самолета-ковра.

Нам —

   трамвай.

          Попробуйте,

            влезьте!

Полон.

   Как в арифметике —

            цифр.

Вы ж

   в работу

      будете

         ездить,

самолет

   выводя

         под уздцы.

Мы

      сегодня

      двугривенный потный

отчисляем

         от крох,

         от жалований,

чтоб флот

        взлетел

            заработанный,

вам

       за юность одну

         пожалованный.

Мы

       живем

          как радиозайцы,

телефонные

      трубки

         крадя,

чтоб музыкам

      в вас

         врезаться,

от Урала

      до Крыма грядя.

Мы живем

          только тем,

            что тощи,

чуть полней бы —

         и в комнате

            душно.

Небо

   будет

      ваша жилплощадь —

не зажмет

        на шири

         воздушной.

Мы

      от солнца,

      от снега зависим.

Из-за дождика —

             с богом

            судятся.

Вы ж

   дождем

         раскропите выси,

как только

      заблагорассудится.

Динамиты,

           бомбы,

         газы —

самолетов

         наших

           фарш.

Вам

       смертями

      не сыпать наземь,

разлетайтесь

      под звонкий марш.

К нам

   известье

      идет

         с почто̀вым,

проплывает

      радость —

            год.

Это

       глупое время

           на что вам?

Телеграммой

      проносится код.

Мы

      в камнях

      проживаем вёсны —

нет билета

          и денег нет.

Вам

       не будет

      пространств повёрстных —

сам

      себе

   проездной билет.

Превратятся

      не скоро

            в ягодку

словоцветы

      О.Д.В.Ф. ^*

Те,

     кому

   по три

      и по два годка,

вспомни

      нас,

      эти ягоды съев.

Пустяшный факт —

         а вот пожалте!

И месяцы

        даже

      его не истопали.

С вечера

       в Ялте

ждал «Севастополя».

Я пиво пил,

      изучал расписание,

охаживал мол,

      залив огибающий,

углублялся

          в круги

         для спасания

погибающих.

Всю ночь прождали.

         Солнце взвалив,

крымское

       утро

         разинулось в зное.

И вот

   «Севастополь»

         вылез в залив,

спокойный,

      как заливное.

Он шел,

   как собака

         к дичи подходит;

вползал,

      как ревматик

            вползает на койку.

Как будто

       издевается пароходик,

на нас

   из залива

      делая стойку.

Пока

   прикрутили

         канатом бока,

машина

      маслом

          плевалась мило.

Потом

   лебедкой

           спускали быка —

ревел,

   возможно

           его прищемило.

Сошел капитан.

         Продувная бестия!

Смотрел

      на всё

      невинней овцы.

Я тыкал

      мандат,

          прикрывая

            «Известия»

и упирая

   на то, что «ВЦИК».

Его

      не проведешь на мандате —

бывали

   всякие

      за несколько лет!

— Идите

       направо,

         червонец дайте,

а вам

   из кассы

      дадут билет. —

У самого лег

      у котла

         на наре.

Варили

   когда-нибудь

         вас

            в самоваре?

А если нет,

      то с подобным неучем

нам

       и разговаривать не о чем.

Покойнице

      бабушке б

            ехать в Батум —

она — так да̀ —

         недурно поспа̀ла бы.

В поту

   бегу

      на ветер палубы.

Валялась

       без всяких классов,

горою

   мяса,

      костей

         и жира,

разваренная масса

пассажиров.

А между ними

      две,

         в моционе,

оживленнейшие дамочки.

Образец —

      дореволюционный!

Ямки и щечки,

      щечки и ямочки.

Спросил капитана:

         — Скажите, как звать их?

Вот эти вот

      две

         моркови? —

— Левкович,

      которая порозоватей,

а беленькая —

      Беркович.

Одна говорила:

          — Ну и насели!

И чистая

       публика

         не выделена!

Когда

   на «Дофине» ^* сидела

            в Марселе —

французы сплошь!

         Удивительно! —

Сидел

   на борту

      матрос лохматина,

трубе

   корабельной

            под рост.

Услышал,

        обдумал,

         ругнулся матерно

и так

   сказал

      матрос:

— Флотишко

      белые сперли

            до тла!

Угнали.

   У нас —

          ни кляпа̀!

Для нашей

      галоши

         дыры котла

сам

       собственноручно клепал.

Плывет плоховато —

         комода вроде.

На этих

      дыни возили раньше нам.

Два лета

       работал я

         в Райкомводе ^*.

В Одессе

       стоит иностранщина.

Не пароходы,

      а бламанже ^*!

У нас

   в кочегарках

         от копоти залежь,

а там

   работай

      хоть в паре манжет —

старайся,

       и то не засалишь.

Конечно,

       помягше

         для нежных задов,

но вот что,

      мои мамаши:

здесь тише,

      здесь тверже,

            здесь хуже —

                  зато

н-а-ш-е!

Эх,

      только были бы тут рубли —

Европа

      скупая гадина, —

уж мы б

      понастроили б нам корабли

— громадина!

Чтоб мачта

      спичкой казалась

            с воды,

а с мачты —

      море в овчину.

Тады́

катай

   хоть на даровщину! —

Не знаю,

      сколько это узлов

плелись,

      не быстрей комода.

И в Черное море

          плюнул зло

моряк

   из Райкомвода.

Будущее

   не придет само,

если

   не примем мер.

За жабры его, — комсомол!

За хвост его, — пионер!

Коммуна

       не сказочная принцесса,

чтоб о ней

          мечтать по ночам.

Рассчитай,

           обдумай,

         нацелься —

и иди

          хоть по мелочам.

Коммунизм

      не только

у земли,

      у фабрик в поту.

Он и дома

      за столиком,

в отношеньях,

      в семье,

         в быту.

Кто скрипит

      матершиной смачной

целый день,

      как немазаный воз,

тот,

       кто млеет

         под визг балалаечный,

тот

      до будущего

         не дорос.

По фронтам

      пулеметами такать —

не в этом

        одном

           война!

И семей

      и квартир атака

угрожает

       не меньше

         нам.

Кто не выдержал

            натиск домашний,

спит

   в уюте

      бумажных роз, —

до грядущей

      жизни мощной

тот

      пока еще

      не дорос.

Как и шуба,

      и время тоже —

проедает

       быта моль ее.

Наших дней

      залежалых одёжу

перетряхни, комсомолия!

Тяп да ляп —

      не выйдет корабль,

а воздушный —

         и тому подавно.

Надо,

   чтоб винт

      да чтоб два крыла б,

чтоб плыл,

          чтоб снижался плавно.

А главное —

      сердце.

         Сердце — мотор.

Чтоб гнал

        ураганней ветра.

Чтоб

   без перебоев гудел,

            а то —

пешком

   с трех тысяч

         метров.

Воробьи,

      и то

      на моторах скользят.

Надо,

   сердце чтоб

         в ребра охало.

А замолк

      мотор —

         и лететь нельзя.

И на землю

      падает

         дохлый.

Если

   нужен

      мотор

         и для воробья,

без него

   обойдутся

         люди как?

Воробей

   четверку весит,

             а я —

вешу

   пять с половиной

         пудиков.

Это мало еще —

          человечий вес.

А машина?

      Сколько возьмет-то?!

Да еще

   и без бомб

         на войну

            не лезь,

и без мины,

      и без пулемета.

Чтоб небо

        летчик

          исколесил,

оставляя

      и ласточку сзади, —

за границей

      моторы

         в тысячи сил

строят

   тыщами

      изо дня на̀ день.

Вот

      и станут

      наши

         лететь в хвосте

на своих

      ходынских ^*

         гробах они.

Тот же

   мчит

      во весь

         тыщесильный темп —

только

   в морду

      ядром бабахнет.

И гудят

   во французском небе

            «Рено» ^*,

а в английском

      «Рольс-Ройсы» ^*.

Не догонишь

      их,

         оседлав бревно.

Пролетарий,

      моторами стройся!

Если

   враз

      не сберешь —

         не сдавайся, брат,

потрудись

         не неделю одну ты.

Ведь на первом

         моторе

            и братья Райт ^*

пролетали

        не больше минуты.

А теперь —

      скользнут.

         Лети, догоняй!

Только

   тучи

      кидает от ветра.

Шпарят,

   даже

      не сев

         в течение дня,

по четыреста

      — в час! —

            километров.

Что̀ мотор —

      изобрел

         буржуйский ум?

Сами

   сделали

      и полетали?

Нет,

       и это чудо

      ему

по заводам

          растил

         пролетарий.

Эй,

      рабочий русский,

         в чем затор?

Власть

      в своих руках

         держа, вы —

втрое лучший

      должны

         создать мотор

для защиты

      рабочей державы.

Вот

      уже

   наступает пора та —

над полями,

      винтом тараторя,

оплываем

        Рязань

          да Саратов

на своем,

       на советском

            моторе.

Русский

   часто

      любит

         «жить на авось» —

дескать,

   вывезет кривая.

Ты

     в моторном деле

         «авоськи» брось,

заграницы

         трудом

            покрывая.

По-иному

        поставь

         работу.

Сам

       к станку

      приставься ра̀ненько.

Каждый час

      проверь

            по НОТу ^*.

Взрасти

   слесарей

          и механиков…

Чтоб скорее

      в счастье

         настали века,

коммунисты

      идут к которым,

ежедневно

         потей

          и корпи, «Икар» ^*,

над родным

      советским

         мотором.

Пролетарии,

      помните

         это лишь вы:

землю

   взмыли,

      чтоб с птицей сравняться ей.

Так дружней

      за мотор

         возьмись, «Большевик» ^*, —

это

     сердце

        всей авиации.

Надо —

   сердце.

      Сердце — мотор,

чтоб гнал

        ураганней ветра,

чтоб

   без перебоев гудел,

         а то —

пешком

   с трех тысяч

         метров.

Надо,

   чтоб винт

         да чтоб два крыла б,

чтоб плыл,

      чтоб снижался плавно.

Тяп да ляп —

      не выйдет корабль,

а воздушный —

          и тому подавно.

— Не понимаю я, —

сказал

   один,

      в раздумье сев, —

что это

   за такие

      воздушные друзья

и что такое

      О.Д.В.Ф. ^*? —

Товарищ,

      брось

      в раздумье коптиться!

О.Д.В.Ф. —

      это

         тот,

кто сделает

      тебя

         птицей.

— А на что

      воздушный флот? —

Вот.

       Если

       враг

      с пулеметом,

            враг с картечью

налетит,

   на аэро сев, —

кто

     в защиту

      ему

         полетит навстречу?

Самолет.

       А его

      построит

         О.Д.В.Ф.

Если

   лихорадка,

      народ калеча,

налетит,

   комаром насев, —

хину

   кто повезет?

         Кто

            тебя

               излечит?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Кто

   прикажет,

      за вёрсты увидев рыбу:

«Догоняй,

         на лодки сев?»

(Ведь ее

   с берегов

         и не взвидели вы бы!)

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   надо

      в момент

         исследовать местность,

враг

       откуда

      стреляет, засев, —

кто

      ее промерит?

         Известно:

самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   надо

      вмиг

         доставить известие,

хоть верхом

           на ласточку

             сев, —

кто

      его

   доставит

         с ветром вместе?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   Антанта

      на нас

         рассердится,

кто

      смирит

      антантин гнев?

Успокоит

       антантино сердце

самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   солнце

      огненным глазом

выжигает

         крестьянский посев —

кто

     заставит

      тучи

         раздо̀ждиться наземь?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   надо

      срочно

         доставить клади,

хоть в ковер

      в волшебный

            засев, —

кто

     и тысячу

      верст

         отмахает на̀ день?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Когда

   жара

      и дождь когда,

кто,

      на тучи

      чуть не сев,

предскажет

      крестьянину

            и жар

            и холода̀?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если надо,

         чтоб мчал

         пассажир,

в день

   десятки

         верст облетев, —

кто

      отмашет

      небесную ширь?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Если

   не тушит

         ни одна душа,

а пожар

   разевает зев —

кто

     взлетит

      в облака,

         туша́?

Самолет.

А его

   построит

      О.Д.В.Ф.

Вот

      для чего

      воздушный флот!

Чтобы, бомбы

      в кузов

         грузя,

не грозили

         враги

         насев,

объединились

      летанья друзья

в содружество

      О.Д.В.Ф.

Город —

       летает.

          Ушел в поднебесье.

Прет.

   Сквозь тучи.

         А рядом

            в деревне —

меряет,

   месит

      проселки да веси

лаптем,

   возком

      по привычке древней.

Голову поднял

      и видит

            мужик —

там

      самолет

      разрезает небо.

Хмур мужичонко.

         Дернул гужи.

— Не для ча

      нам

         подобная не́быль.

Хватит

   и тверди

         на нашинский век.

Чай,

       не всю

      обпахали пока.

Ишь,

         загордился!

           Прет человек.

Лезет…

   наверх…

         к ангелам…

            да к богам…

Это —

   блажь,

      на мужицкий взгляд.

Воздух…

   На кой он надобен ляд? —

Брось.

   Не скули.

      Вглядись.

            Поглазастей.

Глаз

        защити

      ладонями рук.

Этот

   летун

      в мужицком хозяйстве

нынче

   первейший,

         надежнейший друг.

Тот,

       который

      в это не верит,

сам

       убедись

      на первом примере.

Знает каждый,

      бывает

         часто —

надо

   обмерить

      земельный участок.

Без обмера

         плохое дело:

ни надела,

         ни передела.

Мужик

   запрягает

          гнедого мерина,

едет

       искать

         жилье землемерино.

Просят

   крестьяне

           за год

            к зиме,

чтобы

   к весне

      прискакал землемер.

К весне

   припрет

         землемерина этакий,

да и пойдет

      мотать рулетки.

Кто

   разберется

      в этаком деле?

Годы нужны ему

           али

         недели?!

Ну,

      а цена землемера

            кусается.

Носят

   ему

      то масло,

         то яйца.

Дело

   пойдет

      куда короче,

если

        в дело

          вмешается летчик.

Мигом взлетит

      (летуны на то они!).

Вся

       деревенька —

         как на ладони.

Взвился

      с фотографом

         аэроплан,

карточку снял —

          и на́ тебе —

            план.

Нам хорошо,

      и быстро,

         и дешево,

и

   у землемера

      цела подошва.

Вот

      зачем

       при нашем строе

самолеты

       лихо строят.

Чтоб взлетали

      на́ небо

да снимали

          планы бы.

Крестьяне,

          пользу с планами

            видели?

Теперь —

        другая:

          борьба с вредителем.

Урожай.

   Сам-сто.

         Собирай, кончай.

И вдруг

   на хлеб

      нашла саранча.

Не боится,

         гадина,

ни попа,

      ни ладана.

Махонькая,

      а будто

         в сажень рот!

Жрет

   и летает.

      Летает

         и жрет.

Крестьянин,

      и в этом деле

            вот

не поп поможет,

           а самолет.

Вылетел,

      пропеллером рыча.

— Где тут

        такая-растакая саранча? —

Увидел,

   рассыпал

            ядовитый порошок,

хлебам

   не вредящий ни крошки.

Саранча подохла

           и лежит

            на вершок,

скрестив

      на пузе

          ножки.

Вот

      зачем

       при нашем строе

самолеты

       лихо строят.

Чтобы он

        летал

      на не́бе

да смотрел

          за нашим хлебом.

Этого мало —

      с высшей пользою

в деле

   в каждом

      его используем.

Вот,

        например,

      лесной пожар

режет

   целый лес

         без ножа.

Не то что в лес —

            не пройдешь

               и мимо,

дома

   сиди да чихай

         от дыма.

Летчик

   взлетел

      и в зеленой гуще

видит,

   где реже огонь,

         где гуще.

Вмиг

   облетел

      окрестных жителей,

в нужных

        местах

           расставил тушителей.

Взялись

   во весь

      крестьянский дух.

Глядь,

   через день

          огонь и потух.

Чтоб скорей

      домчать

         газету,

тоже

   лучше средства

         нету.

Может

   из любого

           царства

вмиг

   сюда

      домчать лекарства.

Да и вас

      доставит.

         Вот

для чего вам

      самолет.

Вот

   зачем

      при нашем строе

самолеты

        надо строить.

Надо,

   чтоб

      по небесам

полетел

   крестьянин сам.

А как построить?

           Одному?

            Туго.

Дорог самолет,

      то-то и оно-то.

Сообща.

   Попробуй,

         стань другом

Красного

        воздушного флота.

Полтина к полтине,

         силу множа,

возьмитесь, разом насев.

В этом деле

      всем поможет

Общество

        Д. В. Ф.