Онлайн чтение книги Том 8
Комментарии

Пугало

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889, стр. 246–304.

Рассказ написан в 1885 году; впервые опубликован в журнале «Задушевное слово», 1885, тт. X–XI, №№ 19–39, с подзаголовком «Рассказ для юношества».

В письме к А. С. Суворину от 9 ноября 1887 года Лесков писал: «У меня есть полудетский, полународный рассказ «Пугало», печатавшийся три года тому назад в журнале Вольфа как «святочный рассказ». Он представляет доброго, честного мужика, «постоялого дворника», которого считали вором и разбойником без всякой иной причины, кроме того, что он был страшен собою и нелюдим, а также скрывал свою жену — дочь отставного палача. Это истинный кромской случай… Рассказ читали с удовольствием и большие и дети… Позвольте мне предложить Вам: признаете ли Вы за удобное взять этот рассказ для третьей или (после З<апечатленного> Ангела) четвертой книжки «Дешевой библиотеки» моего издания? В таком разе я доставил бы Вам печатные листки этого рассказа» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 111). Очевидно, Суворин изъявил готовность поместить рассказ в издании «Дешевой библиотеки», так как Лесков 12 ноября 1887 года писал ему: «Рассказ «Пугало» пришлю Вам через магазин» (там же, л. 112). Однако по каким-то неизвестным причинам это соглашение не было реализовано.

После опубликования рассказа в «Задушевном слове» Лесков не подвергал его никакой правке.

Интересные мужчины

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой, СПб., стр. 425–491.

Рассказ впервые опубликован в журнале «Новь», 1885, т. III, №№ 10 и 11, 15 марта и 1 апреля; затем он был включен в сборник «Рассказы кстати», изданный т-вом Вольф (СПб. и М., 1886).

Название рассказа, а отчасти и его тема заимствованы Лесковым из упоминаемого им самим очерка Г. И. Успенского «Куда девался один хороший русский тип?» В очерке Г. И. Успенского «пожилая дама» говорит: «Нет теперь интересного мужчины… Вот что мне кажется…» Далее она замечает, что раньше «был господствующий тип мужчины, «достойного благоговения», поклонения… А теперь нет его… нет теперь такого типа, сокровенную глубину души которого масса женщин могла бы в самом деле благоговейно чтить, уважать или, наконец, просто бояться…» («Русская мысль», 1885, № 2, стр. 381, 382).

Любопытна также связь «Интересных мужчин» с рассказом Куприна «Брегет», напечатанным в 1897 году. В рассказе «Брегет» отсутствует важный для Лескова мотив мужской «интересности»; Куприн просто-напросто рассказывает анекдотически-занимательное происшествие в офицерской среде, не сопровождая его никаким авторским комментарием. Но зато все остальное в рассказе Куприна поразительно напоминает «Интересных мужчин»; это как бы вторая редакция рассказа Лескова, лишь с некоторыми изменениями в трактовке сюжета. Оба писателя изображают сходными чертами военный быт (карты, вино, офицерская «честь»); завязка и финал в обоих произведениях (пропажа ценностей во время азартной игры в карты и трагическая гибель ни в чем не повинного героя) совершенно одинаковы. Таким образом, в данном случае можно говорить о влиянии Лескова на Куприна.

Оценивая свой сборник «Рассказы кстати», в который вошли «Интересные мужчины», Лесков писал А. С. Суворину 15 марта 1887 года: «…это журнальные фельетоны . Поляк и Саша таковы и есть, как Вы их находите. Самое милое лицо Саша, за ним ротмистр с подмышками, а за этим полковой поп. В поляке преимущество выдержанности и воспитанности, при коих все-таки остается просвечивающая пренебрежительность к русским. Это самое я и хотел показать и, вероятно, показал… это рассказы рядовые , а не из ряда вон выходящие, но они не хуже тех, из коих о каждом возглашают как будто о замечательном произведении» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 103).

Включая рассказ в собрание своих сочинений, Лесков внес в текст ряд мелких стилистических исправлений.

Грабеж

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том пятый, СПб., 1889, стр. 371–418.

Рассказ впервые опубликован в «Книжках Недели», 1887, № 12.

Подготавливая рассказ для Собрания сочинений, Лесков подверг его значительной стилистической обработке и попутно с этим усилил его некоторыми характерными деталями. Так, например, в «Книжках Недели» нет отрывка, изображающего склонность любителей церковного пения к «страшному пойлу» (см. главу седьмую, от слов: «нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее» до слов: «нет, я больше одного стакана зараз не обожаю»). В редакции рассказа, вошедшей в Собрание сочинений, часто мелькает орловское колоритное словечко «подлет», вовсе не встречающееся в первопечатном тексте.

В современной Лескову критике этот талантливейший рассказ прошел незамеченным. Сын писателя называл «Грабеж» «заразительно-веселой, чисто орловской панорамой», насыщенной «архиорловским бытом» (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 615; Н. С. Лесков, Избранные сочинения, М., 1945, стр. 460).

Человек на часах

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том второй, СПб., 1889, стр. 444–467.

Рассказ впервые опубликован в журнале «Русская мысль», 1887, апрель, под названием «Спасение погибавшего»; в том же году и под тем же названием он был включен в издание «Повести и рассказы», кн. I.

В основу рассказа положены действительные события. Сын писателя отмечает, что он «написан со слов бывшего директора Александровского лицея, генерал-лейтенанта Николая Ивановича Миллера, в момент происшествия с рядовым Постниковым — капитана и начальника караула. Дочь Миллера была замужем за бароном А. Э. Штромбергом, жившим на одной лестнице, дверь в дверь, с Лесковым в 1880–1885 годах… В последней, XVII главе рассказа в лице «архиерея» во всех его статьях и чертах подан не иной кто, как прославленнейший иерарх, митрополит московский, Филарет Дроздов (1783–1867)… В письмах, статьях и рассказах Лесков не уставал исповедовать, что не может «чтить» этого бессердечного святителя, который в своем постничестве «одну просфору в день ел, да целым попом закусывал» (Н. С. Лесков. Избранные произведения, том 3, Петрозаводск, 1952, стр. 326, 327). Аналогичные указания на достоверность рассказа есть также в книге Д. Кобеко «Императорский Царскосельский лицей», СПб., 1911, стр. 455, и в воспоминаниях С. Уманца, причем последний к приведенной выше характеристике Филарета Дроздова прибавляет несколько колоритных штрихов, показывающих, насколько точен и меток был Лесков при изображении этого лица. О Филарете Дроздове Уманец пишет: «Говорил он очень тихо, почти шептал (этот шепот очень удачно называл Н. С. Лесков «тихоструй»), но не от слабости голоса, а нарочно, с расчетом, желая произвести впечатление вконец изнуренного постом и молитвой. Говорю так потому, что при мне он довольно-таки громко покрикивал на келейника и забывал о своем «тихоструе» (С. Уманец. Мозаика (из старых записных книжек) — «Исторический вестник», 1912, декабрь, стр. 1056).

В пору подготовки издания «Повести и рассказы», кн. 1, СПб., 1887, в которое вошли «Скоморох Памфалон» и «Человек на часах» (еще под своим первоначальным заглавием), Лесков писал С. Н. Шубинскому: «Указываемые Вами два рассказа: «Кадетский монастырь» и «Скоморох», отдаю в Ваше распоряжение на тех условиях, какие Вы предлагаете… Но я советовал бы присоединить к тем двум еще «Спасение погибавшего» из «Русской мысли», ибо он тоже относится к «праведникам», — не велик, довольно всем нравится и нигде, кроме московского журнала, неизвестен… Мне бы очень хотелось, чтобы все эти добряки собрались вместе…» (ГПБ, Архив С. Н. Шубинского, оп. 1, № 37, л. 99). В критике также подчеркивалась связь между этими произведениями. Автор рецензии, помещенной в журнале «Русская мысль» за 1887 год, отмечал, что одной из отличительных особенностей «Человека на часах» и «Скомороха Памфалона» является в равной мере им присущий христианский гуманизм. Вместе с тем критик указывал на явное противоречие этого гуманизма с духом жестокой николаевской эпохи, изображенной в рассказе. Он писал: «Не лишено, как мы думаем, некоторого значения и напечатание рядом в одной книжке «восточной легенды» и чисто русского рассказа о том, как часовой, оставивши, вопреки «уставу», свой пост, спас утопавшего и получил за то «наказание на теле». Скоморох Памфалон и рядовой Постников поступали совсем не по «регламентам», даже вопреки «регламентам»; оба, «спасая жизнь другому человеку», губили самих себя» («Русская мысль», 1887, сентябрь, «Библиографический отдел», стр. 535). Из другой, столь же положительной, анонимной рецензии на рассказ видно, что сатирически изображенный, но не названный Лесковым по имени «владыка» сразу же был узнан читателями. По мнению автора этой рецензии, рассказ Лескова интересен «еще и в том отношении, что в нем фигурируют кое-какие исторические личности, которые у нас принято идеализировать, но к которым г. Лесков относится трезво и правильно» («Северный вестник», 1887, № 12, отдел «Новые книги», стр. 121).

Скоморох памфалон

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 143–210.

Легенда впервые опубликована в журнале «Исторический вестник», 1887, март; в мае месяце 1887 года перепечатана в томике «Повестей и рассказов» Лескова, изданном Сувориным.

В Институте русской литературы (Пушкинский Дом) хранятся гранки журнального текста «Скомороха Памфалона», испещренные обильной авторской правкой, до одиннадцатой главы включительно. Эти одиннадцать обработанных глав в основном соответствуют журнальному тексту, хотя в них и есть некоторые отличительные особенности. В гранках легенда называется: «Повесть о боголюбезном скоморохе» (это название проставлено вместо зачеркнутого более раннего — «Повесть о великодушном скоморохе»); основные герои здесь имеют еще другие имена: Ермий называется Феодулом, Панфалон — Корнилием, гетера Азелла — Одиллией. Нет здесь также эпиграфа. Гранки в целом значительно отличаются от печатного текста. Сравнение их с печатным текстом показывает, что в процессе дальнейшей работы Лесков обнаружил тенденцию к большим сокращениям первоначального текста произведения. Вследствие этого в печать не попали многие длинноты, которыми отличалось произведение на ранних стадиях его создания. При этом кое-что было удалено без учета контекста, что привело к логическим несообразностям, не замеченным Лесковым. В главе двадцать четвертой после абзаца «— Согласна ли я! — воскликнула Магна» Лесков вычеркнул почти целую страницу, не обратив внимания на то, что в результате такой операции дальнейшее повествование плохо согласуется в деталях. В начале этой главы хозяин публичного дома говорит Магне, указывая на Магистриана: «Вот кому я уступил всякую власть над тобою до утра». И уходит. Через несколько минут после этого Магистриан напутствует Магну, переодетую в его платье: «Смело иди из этого дома! Твой презренный хозяин сам тебя выведет за свои проклятые двери». Владелец Магны мог не узнать ее, переодетую в платье Магистриана; но в таком случае он неизбежно должен был заинтересоваться внезапной переменой решения Магистриана остаться там до утра. Логическая несогласованность этих деталей очевидна. Все дело, оказывается, в том, что в исключенном отрывке (см. гранки) Магистриан говорит хозяину публичного дома: «Я еще пробуду с нею короткое время, и если ни в чем не успею, то я тогда тихо выйду и потом опять возвращусь к ней с диким арабом…» Столь же нелогичной, в результате непродуманного сокращения, оказывается и еще одна фраза в двадцать шестой главе. Приютив бежавшую Магну, Памфалон замечает: «Твой продавец уверен, что вы теперь слилися в объятьях». Ввести поправки в текст в данном случае не представляется возможным, так как тогда пришлось бы восстановить изъятый отрывок целиком, то есть пришлось бы нарушить «авторскую волю».

Из других особенностей гранок, по сравнению с печатным текстом, наиболее существенны следующие. Эпилог «Скомороха Памфалона» в гранках радикально отличается от эпилога, известного по печатному тексту. В печатном тексте после рассказа Памфалона Ермий духовно перерождается, бросает отшельнический образ жизни, отказывается от гордых мыслей о своей исключительности и идет служить людям. В гранках же повествуется о том, как «старец пошел опять через пустыни и дебри к своему столпу… и так простоял он еще, говоря всем: «избирайте лучшее…»

Очень любопытно не включенное в напечатанный текст и сохранившееся только в гранках пространное, проникнутое духом полемики авторское предисловие к «Скомороху Памфалону». Приводим это предисловие целиком:

«БОГОЛЮБЕЗНЫЙ СКОМОРОХ»

Старинное сказание

Несколько слов вместо предисловия

В вышедшей первого мая 1886 года книжке журнала «Дело» напечатана, между прочим, «Флорентийская легенда», в драматическом изложении Лей-Гента. Этой переводной пиесе посчастливилось обратить на себя внимание читателей, она многим понравилась за «благородство сюжета». Читатели сравнивали нежность чувств «флорентинской легенды» с тем, что изображают легенды византийского происхождения, с которыми русское образованное общество теперь понемножку знакомится при чтении несравненных пересказов Льва Николаевича Толстого. Из сравнений «Флорентийской легенды», пересказанной Лей-Гентом, с сюжетами легенд византийского происхождения, пересказываемых Толстым, у читателей сложился такой вывод, что самые сюжеты западных легенд гораздо разнообразнее, живее и нежнее сюжетов легенд византийских, которые однообразны, грубы и мужиковаты.

Мне это кажется не совсем верным, — по крайней мере в отношении разнообразия , и я думаю, что могу представить на то историческое доказательство.

Чтобы делать сравнительные выводы, надо иметь надлежащий материал для сравнения, но граф Л. Толстой нимало этим не озабочен. У него есть свои цели, которым и отвечает его выбор. А в легендах византийских есть и иного рода сюжеты, и один из таких я попробую предложить здесь вниманию читателей.

Я нимало не коснусь пьесы Лей-Гента в критическом отношении, а позволю себе остановиться только на ее «благородном сюжете», который и передам для того, чтобы сравнить его с другим сюжетом легенды византийской, которая, по моему мнению, гораздо более интересна и еще более нежна, проста и благородна.

«Флорентийская легенда» представляет историю любви двух молодых людей, Джиневры и Антонио, из которых первая находится замужем за ревнивым и суровым стариком. Джиневра из тех женщин, которые своим мужьям не изменяют. Она не любит своего мужа и очень любит Антонио, но не хочет принять и прочитать даже таких его почтительных писем, где нет даже и отдаленного намека на подговор к измене. Джиневра дала обет сберечь себя от всякого пятна, и она соблюдает это обещание. Антонио так же благороден, как и Джиневра: он ничего от нее не требует, кроме того, чтобы она берегла свое здоровье. Здоровье Джиневры потрясено от жестокостей ее мужа, к которому Антонио безуспешно подсылает своих друзей, а потом является сам просить, чтобы на здоровье Джиневры было обращено более внимания. Муж приходит в раздражение на посторонних ходатаев, играющих, по правде сказать, довольно невероподобные роли, а кроткая и верная Джиневра между тем умирает. На сцене представляются похороны Джиневры. Ее вносят в могильный склеп, но она там оживает и, по нерушимой своей верности к мужу, опять идет одна ночью к этому мучителю. Тот пугается ее появления и не отпирает ей дверей. Тогда ожившая покойница идет к своим родителям, но те тоже считают ее за привидение и не впускают к себе в дом. Положение Джиневры отчаянное — она слаба, едва движет ноги и одета в погребальное платье, а по городу ходят толпы пьяных ночных гуляк, которые легко склонны оскорбить женщину самым нецеремонным образом… Что остается делать Джиневре? Она в этом ужасном положении вспоминает об Антонио и идет к нему, чтобы вверить себя его защите, полагаясь во всем остальном на его благородство. Антонио узнает Джиневру, принимает ее и обещает ей полную неприкосновенность. Все это он и исполняет. Джиневра хочет остаться у него, чтобы поправиться в силах и идти в монастырь. Антонио ничего против этого не возражает, но муж Джиневры узнал, что жена его ожила, ушла из гроба и живет у Антонио. Муж приходит к Антонио и требует к себе воскресшую покойницу. Антонио так благороден, что сам содействует возвращению Джиневры к ее мучителю, который берет ее за руку и тут же начинает оскорблять ее. Возмутительное поведение мужа выводит из терпения одного из случившихся здесь друзей Антонио, и тот убивает мужа, а Джиневру, впавшую в обморок во время поединка, приводят в чувство.

Такова «Флорентийская легенда», сюжет которой нравится своим благородством и нежностью, каких будто бы нет в легендах византийского происхождения.

Скажем по этому поводу только несколько слов. Охранить женщину, которая вверила человеку свою женскую добродетель, положившись на его известную ей честность, — без сомнения, есть дело благородное, но это есть, так сказать, своего рода нормальная линия благородства. Малейшее понижение от нее будет уже неблагородство, оскорбляющее самое примитивное понятие о честности. При таком доверии, какое обнаружила восставшая из гроба Джиневра, и вдобавок еще при ее страдальческом бессилии, даже человек и невысокого благородства едва ли бы решился посягнуть на ее целомудрие. А потому в этом смысле сюжет флорентийской легенды мне не представляется ни особенно благородным, ни возвышенным. Если бы Антонио поступил иначе — он прямо был бы негодяй. Старинный легендарный жанр повествований имеет в этом роде сказания несравненно более реальные, простые и сильные, и в таком именно роде есть одно сказание византийское . Оно изложено в своем месте сухим и скучным образом, а я позволю себе попытаться пересказать его здесь по возможности простым русским языком, в том виде, в каком эта византийская легенда представляется при вникновении в ее сущность.

Теперь, пока этот литературный жанр в моде и пока он еще не надоел публике, надо этим пользоваться и показать, что он интересен не с одной только той стороны, которая с беспримерным художественным мастерством эксплуатируется графом Львом Николаевичем Толстым. За сим начинаем»

(ИРЛИ, ф. 220, № 1, Арх. Н. С. Лескова, Собрание П. Я. Дашкова).

Полемическая задача, поставленная здесь Лесковым, — показать превосходство некоторых византийских легенд над легендами западного образца, — настойчиво реализуется в произведении. В этом нетрудно убедиться, сравнивая «Скомороха Памфалона» с «Флорентинской легендой». «Нормальной линии благородства» Антонио из «Флорентийской легенды» Лесков противопоставляет высшую степень благородства, проявляемого скромным и незаметным Памфалоном и художником Магистрианом. Чтобы спасти женщину от позора, Памфалон и Магистриан не останавливаются ни перед чем: первый жертвует своим последним достоянием, а когда этого оказывается недостаточно, готов вынести любые оскорбления и унижения, лишь бы достичь цели; второй с тою же целью не задумываясь продает себя в рабство. В противоположность пассивно-добродетельной, а в сущности холодной и «невероподобной» Джиневре, Лесков реалистически рисует обаятельный и живой образ Магны, обладающей добродетелью подлинной, добытой и выстраданной в испытаниях жизни. Ради детей Магна готова поступиться самым дорогим для себя — своей женской честью. Только недостойному мужу из «Флорентийской легенды» в «Скоморохе Памфалоне» соответствует в равной степени непривлекательная фигура — муж Магны, «византиец Руфин».

Лесков нигде не указывает на причины непоявления предисловия в печати, но они ясны и так. По всей вероятности, Лескову неудобно было печатать предисловие, из которого читатель мог сделать заключение о том, что его автор отваживается на соревнование не только с Лей-Гентом, но и с Л. Н. Толстым; больше того, некоторые выражения из предисловия могли натолкнуть на мысль, что это соревнование Лесков считает уже выигранным для себя. Другая причина более серьезна. Работая над «Скоморохом Памфалоном», Лесков слишком увлекся полемикой, соревнованием и собственной фантазией, и это привело к несколько неожиданным результатам. Получился не пересказ, а слишком вольная обработка, вступившая в противоречие с источником, легшим в основу произведения, и с некоторыми положениями предисловия. Лесков решил опустить предисловие, так как почувствовал это очень скоро. Впрочем, уже и в самом предисловии это чувствуется: «сказание византийское… изложено в своем месте сухим и скучным образом …позволю себе попытаться пересказать его… по возможности… в том виде …в каком эта византийская легенда представляется при вникновении в ее сущность (курсив мой. — А. Б.) . Впоследствии это противоречие просто-напросто констатируется. В письме к С. Н. Шубинскому от 19 сентября 1887 года Лесков пишет о «Скоморохе Памфалоне»: «Вы первый и долгое время Вы единственный ценили этот рассказ, стоивший мне особого труда по подделке языка и по изучению быта того мира… о котором иосифовский «Пролог» в житии св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек» («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива», 1897, сентябрь — декабрь, стр. 317–318). Это хорошо осознанное противоречие заставляет Лескова скрывать источник «Скомороха Памфалона» от широкого читателя. В письме к С. Н. Шубинскому от 20 мая 1886 года Лесков сообщал: «Повесть из Прологов кончил и ею доволен. Источника фабулы не указываю. Повесть вышла в роде Толстого (Льва), но более в роде Флобера «Искушение св. Антония…» Перечитал и изучил для нее немало и воспроизвел картину столкновения благородного сердца с фетишизмом и ханжеством. Душа моя и вкус этим утешены… Откуда взято — не узнают, пока сами не укажем» (ГПБ, Архив С. Н. Шубинского, оп. 1, № 34, л. 124).

Между тем сведущий читатель устанавливал скрываемое Лесковым противоречие и без этих указаний. Л. Н. Толстой, например, считал, что «у Лескова нет чувства меры… Лесков берет «Пролога», заимствует из них, но искажает их» (Д. M. Маковицкий, Яснополянские записки, выпуск второй, 1923, стр. 58). Важно отметить также, что свободное обращение Лескова с источниками своих легенд и сказаний вызывало подчас яростное сопротивление реакционеров. Г. Георгиевский в статье «Апокрифическое сказание или литературная фальсификация» обвинял Лескова в том, что в его произведении «Невинный Пруденций» проводится тенденциозная мысль об отрицании брака, которой нет в источнике («Слово от Патерика»), но которая есть в «Крейцеровой сонате» Л. Н. Толстого. Георгиевский пришел к выводу, что под пером Лескова «Слово от Патерика» «из благочестивого и строго церковного «слова» превратилось в тенденциозный набор пустых фраз грубого материализма» («Русское обозрение», 1892, сентябрь, стр. 957). Столь же резким нападкам Георгиевского подверглась «Повесть о богоугодном древоколе», а в сущности и все другие «переделки», которые Лесков, по определению Георгиевского, выдавал «за подлинные сказания Пролога» (там же).

«Дурная слава» Лескова как критика церкви и сатирика высшего духовенства, видимо, отразилась и на «Скоморохе Памфалоне», которого писатель создавал, как и многие другие свои произведения, с оглядкой на. цензуру. В одном из писем Лескова к С. Н. Шубинскому есть такие строки: «Я Вам писал, что повесть вполне цензурна, а Вы мне отвечаете: я не верю…» Разве Вы думаете, я мало горд для того, чтобы не давать поводов говорить обо мне с Феоктистовым?.. в повести о скоморохе нет ничего религиозного, — до того, что даже не упоминается ни про евангелие, ни про церковь, ни про попа, ни про дьякона, ни про звонаря. Словом — нет ничего относящегося к церкви…» (ГПБ, Арх. С. Н. Шубинского, оп. 1, № 34, л. 125.) Еще более знаменательны горькие строки из письма Лескова к А. С. Суворину (от 11 марта 1887 года): «Хотел бы знать Ваше мнение: неужели «Скоморох» совсем плох? Я по трусости его сильно испортил» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 95).

Примечательна автохарактеристика языка и стиля «Скомороха Памфалона». С этой точки зрения «Скоморох Памфалон» не понравился А. С. Суворину. Полемизируя с ним по этому поводу, Лесков писал (14 марта 1887 года): «Пересмотрел своего Пантолона (sic!) и сравнил с соответствующими ему сценами из древнего мира. Все так писано — не нынешним живым языком. Не говорю о достоинстве языка, но собственно о строе речи. Так же он подстаринен в «Видении св. Антония», и в «Агриппие», и в Вашей «Медее». Просто Вам это не нравится, а другой язык (вроде «Кавказ<ского> пленника» Толстого) был бы неуместен. «Зализанность», то есть большая явно излишняя тщательность в выделке есть, но ее, думается, можно снесть, т<ак> к<ак> это нынче встречается очень редко» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 101).

С суждениями, подобными суворинскому, Лесков не мог согласиться; он считал, что «Скомороха Памфалона», так же как и позднее написанную повесть «Гора» (см. ниже комментарий к этой повести), выгодно отличает особая «музыкальность» языка. В «Скоморохе Памфалоне», утверждал Лесков, «можно скандировать и читать с каденцией целые страницы» («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1897 год», сентябрь — декабрь, стр. 320).

Инженеры-бессребреники

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том второй, СПб., 1889, стр. 181–250.

Впервые опубликовано в журнале «Русская мысль», 1887, ноябрь, с предисловием. Заглавие было проставлено после предисловия; рассказ имел подзаголовок: «Из историй о трех праведниках». В 1888 и 1889 годах «Инженеры-бессребреники» дважды переиздавались отдельно Сувориным («Дешевая библиотека»), но уже без предисловия; в Собрании сочинений вместе с предисловием был опущен и подзаголовок.

Опущенное Лесковым предисловие дает важные сведения для понимания истории создания «Инженеров-бессребреников». В нем раскрыты и охарактеризованы не только источники, легшие в основу замысла, но и авторский метод его реализации. Вот это предисловие:

БЫТОВЫЕ АПОКРИФЫ

(По устным преданиям об отцах и братиях)

Беста им рвение во всяку прю, и клеветы, и зависти, и мечты, и шепты.

(Рукоп. Рум. муз. 327).

В течение многих лет занятия литературою я собрал изрядное число записей о разных историях и о разных лицах прошлой, не весьма от нас отдаленной поры тридцатых и сороковых годов истекающего столетия. Нечто из моего собрания я напечатал в «Новом времени» в виде извлечений из записок синодального секретаря Исмайлова.[61]Лесков имеет в виду «Картины прошлого. Брачные истории тридцатых годов. По запискам синодального секретаря», напечатанные в газете «Новое время», 1883, №№ 2461, 2469, 2475 и 2483. Рассказы эти показались читателям занимательными, и ни одно из переданных мною событий никем не опровергнуто. Другие отрывки я брал для «Исторического вестника»,[62]См., например, «Кадетский монастырь» («Исторический вестник». 1880, январь) и «Синодальные персоны. Период борьбы за преобладание» («Исторический вестник», 1882, ноябрь). — А. Б. и эти отрывки тоже находили себе внимание у читателей и тоже категорических опровержений не вызывали. Но я сам, однако, знаю, что в числе историй, приобретенных мною в рукописях или лично мною записанных с устных рассказов престарелых людей, есть такие, которые не представляют собою настоящей исторической благонадежности, а некоторые даже прямо противоречат тому, что известно из других источников. Поэтому я не выдаю предлагаемые рассказы за верное, а лучше хочу считать их апокрифами, в которых, может быть, не все верно, а иное положительно неверно, но тем не менее они, однако, имеют свое значение. Все они представляют нам события не в том сухом, хотя и точном, виде, в каком их представляют исследования и документы, а мы видим их тут такими, какими они казались современникам, составлявшим себе о них представления под живыми впечатлениями и дополнявшим их собственными соображениями, домыслами и догадками. Такое представление если и не вполне достоверно, зато любопытно, и передает картины не менее сочно, чем историческая повесть или роман, в которых и самая фабула и детали представляют сочинение автора. Я во всяком случае здесь ничего сам не сочиняю, а только передаю то, что представлялось людям, в свое время жившим и по-своему толковавшим все ими слышанное и виденное.

Для начала я беру события, где отступления от исторической истины наиболее резки и даже непонятны, так как тут дело идет о лице, жизнь которого можно было проверить даже по формулярному его списку.[63]См. подстрочные примечания Лескова к «Инженерам-бессребреникам». Но пусть это и покажет, как часто люди тогдашнего времени не искали точности, а сами компоновали истории и изъясняли душевные состояния и нравственные причины, руководившие людьми к поступкам необыкновенного характера.

В том, что они сочиняли о людях под влиянием своих склонностей и представлений, можно почерпнуть довольно верное понятие о вкусе и направлении мысли самих сочинителей, а это, без сомнения, характеризует дух времени».

Из приведенного предисловия видно, что Лесков не стремился к протокольно-правдивому, скрупулезно-точному изображению интересующих его лиц и событий. «Дух времени» для него был несравненно важнее документальной передачи того или иного конкретного факта; в центре его внимания — типические черты эпохи в целом, обусловливающие настроения и поведение его «праведников». Так же, как и в «Человеке на часах», в «Инженерах-бессребрениках» Лесков повествует о событиях неторопливо, спокойно, внешне непритязательно, но на этом «спокойном» фоне вырисовывается картина николаевского царствования, подавлявшего и калечившего в человеке благородные мысли и чувства.

Лесков стремился как можно быстрее переиздать «Инженеров-бессребреников» в «Дешевой библиотеке» Суворина. Судя по письму его к А. С. Суворину от 31 октября 1888 года, эта спешка вызвана была, по всей вероятности, какими-то разоблачениями деятельности современной «инженерии», ставшими достоянием периодической печати и воспринимавшимися Лесковым как лишнее подтверждение типичности его зарисовок. В упомянутом письме к Суворину Лесков писал: «Не признали ли бы Вы полезным и выгодным при нынешних обстоятельствах быстро напечатать и издать в «Дешевой библиотеке» или иначе мой рассказ «Инженеры-бессребреники» (из «Русской мысли») — который имел счастие Вам и другим очень нравиться? По-моему, это теперь было бы чрезвычайно своевременно. Жаль, что о нем-то теперь никто и не вспоминает… А он рисует нравы живо и показывает, с коих пор это пошло «в инженерии». На всякий случай прилагаю Вам оттиск, кот<орый> можно послать в цензуру» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 138). Оттиск попал в духовную цензуру (см. письмо Лескова к В. А. Гольцеву от 20 ноября 1888 года — «Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 401) и вернулся оттуда не без замечаний, о чем можно догадываться, сопоставляя тексты суворинских изданий с последним прижизненным изданием. В суворинских изданиях совсем нет двух абзацев из главы тринадцатой, в которых зло высмеивается циническое политиканство высшего духовенства (см. абзац «Викарий его за это отечески пощунял…» и следующий абзац). Многозначительные слова: «потому что и сам…» (в абзаце «Викарий известил Фермора…», см. главу четырнадцатую) в суворинских изданиях также отсутствуют, а следующее за этим заключение викария о поведении Фермора звучит не так откровенно и внушительно, как в последнем прижизненном издании (в последнем прижизненном издании: «этак дела идти в государстве не могут»; в суворинских изданиях: «подпоручик осуждает действия старшего генерала»). В конце главы восьмой есть фраза, вносящая особый оттенок в характеристику религиозности Фермора; там говорится, что «Фермор был человек с гражданскими добродетелями, и для него не годились ни аскетизм, ни витание в поэзии красоты и любовных восторгов». Этой фразы нет в суворинских изданиях. Нет в суворинских изданиях и намека на «странную роль», которую сыграл Антоний Рафальский при приеме почаевской лавры от униатских монахов (см. гл. тринадцатую, абзац «в числе рекомендаций…»). В суворинских изданиях явно смягчено колоритное сравнение (в главе девятой) инженеров-грабителей с духовным «причтом» (в последнем прижизненном издании: «Причетники получали то, что им давал отец настоятель, и никаких частностей всей этой благостыни могли не знать»; в суворинских изданиях: «Причетники же получали то, что им давал начальник, и никаких частностей всей этой операции могли не знать»).

Цензурное разрешение (дано 1 ноября 1838 года, но стало известно Лескову и его издателю значительно позднее, о чем свидетельствует письмо Лескова к В. А. Гольцеву от 20 ноября 1888 года — см. выше) сопровождалось, очевидно, настолько серьезным «внушением» и оговорками, что заставило задуматься даже Суворина. До крайности раздосадованный, Лесков писал ему 28 ноября 1888 года: «Позвольте мне узнать: что Вы решили сделать с «Инженерами»? Приказали Вы их набирать или нет? Я ничего не знаю, а ходить в люди я теперь не могу от стыда и досады, что я нигилист, что ли, или революционер, или дурак набитый, который не понимает, что льзя, и то, чего невозможно» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 142).

Прекрасная Аза

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 129–142.

Легенда впервые опубликована в газете «Новое время», 1888, № 4347, 5(17) апреля, с посвящением Я. П. Полонскому и следующим авторским примечанием: «Рассказ об египтянке Азе составляет этюд, приводимый здесь отрывком из систематического обозрения Пролога, которое в полном изложении будет напечатано в ежемесячном журнале».[64]«Систематическое обозрение Пролога» напечатано не было. См. ниже. В следующем году «Прекрасная Аза» была издана дважды («Совестный Данила и Прекрасная Аза. Две легенды по старинному Прологу», М., 1889; «Прекрасная Аза. Легенда по старинному Прологу». С рис. И. Репина, М., 1889).

Первопечатный текст легенды был сопровожден послесловием, в котором автор писал:

«Житийные книги не почитают Азу святою. Повесть ее — просто есть повесть для чтения, или «пролог», или еще, как говорит Феофан Прокопович, быть может и «басня», но в ней, несомненно, есть поэтическая прелесть и литературное значение, которое стоит отметить.

Русскими стихотворцами было сделано несколько попыток опоэтизировать грешницу, которой «простится много за то, что она много возлюбила» (Луки, VII, 47). Сильнее всех к этому стремился Вс. Вл. Крестовский, и он же достиг того, что выразил свою мысль всех ярче и сильнее: ему принадлежит изображение такой грешницы, которая «милостыню грешным телом подала».[65]Неточная цитата из стихотворения В. В. Крестовского «Гитана». У Крестовского: «подаянье грешным телом подала». Заключительные строки стихотворения Крестовского.

(Соч. В. В. Крестовского, т. 1, изд. 2, СПб., 1866, стр. 42) Дальше этого ни один поэт идти не отважился, но значительно позже Вс. Крестовского один судебный оратор обошелся с евангельским текстом еще смелее. Впрочем, как поэт, так и судебный оратор одинаково смешивали «любовь многу» с частым или «многим» прегрешением. Они так понимали, что грешить со многими — это, собственно, и значит «любить много».

Критика не хотела или не умела поправить увлечение музы г. Крестовского, но по поводу адвокатской речи покойный Катков заметил, что оратор, очевидно, имел мысль «приурочить слово Христово к Nana». И взаправду, в их смысле Nana, без сомнения, «много любила», но истинный поэтический дар и светлый рассудок, конечно, не могут принять эту любовь за любовь, ради которой милосердье должно «отпустить грехи многи…» Творческая фантазия и до сих пор остается бессильною, чтобы дать нам изображения такого женского лица, к «многим грехам» которого почтительная рука могла бы позволить себе приблизить евангельский текст, не опасаясь понизить высокий смысл его священного значения.

Аза египтянка из Пролога дает нечто такое. Аза много грешна, но грехи ее вышли от многой любви такого рода, которая много грехов покрывает.

В этом смысле легенда об Азе есть находка.

Я с радостью встретил эту находку и позволю себе посвятить ее поэту, муза которого внимала душевной борьбе «Келиота».[66]«Келиот» — поэма Я. П. Полонского.

«Прекрасная Аза» — одно из многих произведений Лескова, написанных на сюжеты из «Пролога» — древнерусского житийного сборника XII–XIII веков, составленного по образцу византийских житийных сборников X–XI веков. Этими сюжетами Лесков был увлечен в течение ряда лет. «Пролог, — писал Лесков Суворину 26 декабря 1887 года, — хлам, но в этом хламе есть картины, каких не выдумаешь. Я их покажу все , и другому в Прологе ничего искать не останется… Апокрифы писать лучше, чем пружиться над ледащими вымыслами» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 121). В ближайшие два года, предшествовавшие опубликованию «Прекрасной Азы», Лесков работал над «Обозрением Пролога»[67]В одном из неопубликованных писем к Суворину Лесков приводит другой вариант заглавия — «Женские типы по Прологу» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 130). — своего рода сборником художественных обработок проложных сюжетов. В этом «Обозрении…» были изображены около сорока женских типов, среди которых заметное положение занимала «Прекрасная Аза». «В тридцати семи женских типах, — писал Лесков о своем «Обозрении Пролога», — есть не менее «Азы» интересные, но такой грациозный — один, и я его отделал с особенной любовью…» («Письма русских писателей к А. С. Суворину», Л., 1927, стр. 69). «Обозрением Пролога» Лесков очень дорожил и собирался его напечатать в «Историческом вестнике» С. Н. Шубинского. Но последний на это не согласился, мотивируя свой отказ «безнравственностью» изображений Лескова. К мнению Шубинского присоединились многие современники, и, несмотря на неоднократные разъяснения Лескова, что «Обозрение Пролога» — серьезно и нравственно» , что «в «Обозрении» все скромно» , что автор «не усиливал , а смягчал всякое выражение Пролога» (см. «Письма русских писателей к А. С. Суворину», стр. 83), — оно в печати не появилось.

Интересно также отметить, что в связи с «Прекрасной Азой» у Лескова были большие неприятности и с цензурой. 29 ноября 1888 года Лесков писал А. С. Суворину: «Сейчас получил из Воронежа письмо от Черткова, что «Аза» и «Совестный Данила», после пяти запрещений пятью цензорами в пяти городах, вдруг фуксом пропущены в Киеве духовною цензурою!. . Вот и соображайтесь тут с ними!» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 145). Другими данными о цензурной истории «Прекрасной Азы» мы не располагаем, а по этому письму трудно составить о ней сколько-нибудь определенное представление. Возможно, что и цензура находила «Прекрасную Азу» безнравственной».

Специальных критических разборов, посвященных «Прекрасной Азе», в современной Лескову периодической печати не появлялось. Позднее А. И. Фаресов, в свое время близкий к Лескову, писал о ней: «После дикаря «На краю света» Лескову уже легче было написать в том же опрощенном духе своих христиан: скомороха Памфалона, блудницу Азу, способных на высочайшие христианские подвиги, оставаясь в грубом неведении о значении заученных правил и обрядов». По определению Фаресова, писать легенды такого рода помогало Лескову убеждение в том, что «христианство возникло среди простого народа ранее, чем оно стало господствующим культом с присущими ему формами, и что оно своим внутренним содержанием всего более влиятельно» («Исторический вестник», 1916, т. CXLIII, № 3, стр. 801).

В переписке Лескова сохранились пересказы положительных отзывов о «Прекрасной Азе», данных Гончаровым, Толстым, Полонским и др. 19 апреля 1888 года Лесков сообщал А. С. Суворину: «Получилось письмо от Л. Н. об «Азе». Это совсем не то, что говорили. Он (как и Вы) пишет, что «ставит Азу выше всего», и дальше другие похвалы, о кот<орых> говорить нечего. Ровно никакого замечания — всю одобряет и хвалит с головы до ног и советует мне «еще написать такую» («Письма русских писателей к А. С. Суворину», Л., 1927, стр. 72). Несколько ранее Лесков писал Суворину о другом сообщенном ему отзыве Л. Н. Толстого: «Разве мог я дать иной конец! Я мог только опоэтизировать сцену, — что и сделал… Л. Н. говорит: «зачем очень хорошо написано — это заставляет обращать внимание на художество, красоту и закрывает суть»… А как бы он хотел?.. Там (то есть в «Прологе». — А. Б.) стоит, например: «Иди облязи со мною». А она отвечает: «Не хощу днесь спати…» (там же, стр. 69). Гончаров помог Лескову «выбрать» «Азу» (для напечатания в «Новом времени») «из всех тридцати семи» женских типов, «которые пойдут в сплошном обозрении» (там же). В другом письме к Суворину Лесков отмечает, что «Прекрасную Азу» он «передавал Гончарову, и мы ее пообсудили и нашли наивною, но «полезною» для людей «распутной свободы» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 129).

Гора

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 1-102.

Впервые опубликовано в журнале «Живописное обозрение», 1890, № 1-12, с иллюстрациями И. Е. Репина, С. Соломко и др. художников. Затем «Гора» была напечатана отдельным изданием («Гора. Роман из египетской жизни Н. С. Лескова», СПб., 1890).

Повесть писалась в 1887–1888 годах и должна была появиться в свет в ноябрьском номере московского журнала «Русская мысль» за 1888 год под своим первоначальным заглавием «Зенон Златокузнец». Однако редакция «Русской мысли», усмотрев в изображенном там «патриархе» чуть ли не портрет московского митрополита Филарета Дроздова, решила обезопасить себя от неприятных последствий и без ведома автора направила повесть в духовную цензуру. Духовная цензура наложила на повесть свое veto (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 560). Впрочем, сам Лесков излагает это событие несколько иначе. В письме к Л. Н. Толстому от 1 октября 1888 года он писал: «Поп, которому давали читать, будто «открыл сходство между патриархом и Филаретом», после чего будто «Русск<ая> М<ысль>» «ахнула и сама отказалась печатать» («Письма Толстого и к Толстому», М.—Л., 1928, стр. 72; письмо это здесь ошибочно датировано 1889 годом). Начавшееся уже печатание повести было приостановлено. Вскоре Лесков узнал, что во всей этой истории определенную роль сыграл его могущественный враг, начальник Главного управления по делам печати Феоктистов. 20 ноября 1888 года Лесков пишет В. А. Гольцеву: «Сейчас… был у меня Вк. Мх. (Вукол Михайлович Лавров. — А. Б.) и передал мне, в какое положение поставлен «Зенон». Это положение, без сомнения, есть вполне безнадежное. Меня крайне удивляет ожидание что-то выиграть здесь, когда проиграно в Москве. Известно ведь, что Ф<еоктистов> имеет ко мне особую ненависть, и притом сугубую, так как притеснением меня он доставляет удовольствие П<обедонос>цеву и г-ну <Т. И.> Ф<илип>пову. Следовательно, ожидать хорошего просто смешно и наивно» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 400–401). 24 ноября того же года Лесков писал А. С. Суворину о Феоктистове: «Цензурное преследование мне досадило до немощи. Вы знаете, за что это? Это все за две строки в «Некуда» назад тому 25 лет. Не много гордости и души у этого человека, — а другие ему «стараются…» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 139). Однако эта неудача с повестью обескураживает Лескова только на первых порах; он начинает борьбу за появление ее в печати. Уже в цитированном письме к Гольцеву он просит «прислать… хоть в полосах экземпляр «Зенона» без выпусков, которые… не нравятся и которые напрасны, ибо они не могли изменить общего духа и направления повести» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр.401). Лесков намеревался устроить «Зенона Златокузнеца» в петербургском журнале «Неделя», минуя, таким образом, московскую цензуру. Почти одновременно с этим он печатает в газете «Русские ведомости» «письмо в редакцию» «О повести Зенон Златокузнец», в котором пытается рассеять неблагоприятные о ней слухи и таким путем повлиять на цензуру, доказать ей беспочвенность ее нападок. Лесков раскрывает в этом письме замысел повести, ее источники и характеризует ее содержание в целом.

«Некоторые грустные и для меня, как для писателя, весьма многозначащие обстоятельства, — пишет Лесков, — побуждают меня просить редакцию «Русских ведомостей» напечатать от меня нижеследующие строки.

В августе 1888 года в петербургских газетах было помещено известие, что я написал повесть из первых веков христианства, под заглавием «Зенон Златокузнец». Потом вскоре же среди разных других литературных новостей было упомянуто, что повесть «Зенон» приобретена редакциею журнала «Русская мысль», который издается в Москве, и что повесть эта будет напечатана в осенних книжках этого журнала.

Все три известия были верны, но одно из них — именно последнее — осталось невыполненным, и это подало повод к таким рассказам и толкованиям, которых я не могу оставить без разъяснения.

В кружках литературных и среди читателей, интересующихся тем, что нового является в литературе, быстро распространились и упорно держатся два крайне неприятные мне известия. Говорят, будто в повести «Зенон Златокузнец» под вымышленным именем представлено мною одно недавно умершее лицо русского происхождения, жившее и действовавшее в Москве, и будто это повело к затруднениям, расстроившим мои отношения с редакторами журнала «Русская мысль», почему повесть «Зенон» и не напечатана в этом журнале.

Оба эти сведения совершенно ложны: никакого охлаждения или разрыва в отношениях моих с редакциею «Русской мысли» не происходило. Отношения наши нынче так же дружественны, как они были до сих пор и каковыми я желаю сохранить их навсегда. Во всей повести «Зенон Златокузнец» нет ни малейшего намека на какое бы то ни было известное «русское лицо», и никто не может указать ни в одном из лиц повести даже случайного сходства в указанном роде. Повесть «Зенон» относится к третьему веку христианства в Египте. Она, если можно так выразиться, есть повесть обстановочная. Тема ее взята из апокрифического сказания, давно признанного баснословным ,[68]В письме к В. А. Гольцеву от 14 ноября 1888 года Лесков прямо называет источник, из которого заимствован сюжет «Зенона». «Немцам, — пишет он, — …особенно нравятся мои египетские и сирийские рассказы, составленные, как Вам известно, на темы из Пролога» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 399). а историческая и обстановочная ее стороны обработаны по Эберсу и Масперо и по другим египтологам.[69]Говоря о других египтологах, Лесков во всяком случае имел в виду Геродота и Страбона. См. ниже реальный комментарий. Ничего представляющего какие бы то ни было современные происшествия в России, в Европе или вообще на всем белом свете — в повести моей нет. Повесть просто представляет интересное старинное происшествие. Герой повести «Зенон» — художник из Александрии, а героиня Нефорис — богатая вдова из Антиохии, влюбленная в Зенона и обращаемая им в христианство. Все событие происходит в конце третьего или начале четвертого века в самом городе Александрии и частью на утесе Адер около одного из гирл реки Нила. Никаким сопоставлениям с русскими нравами и положениями там нет и места — в чем я и свидетельствуюсь редакциею «Русской мысли», которой хорошо известно содержание повести «Зенон Златокузнец». Лучшим же подтверждением моих слов может послужить немецкий перевод «Зенона», который сделан с корректурных листов и появится в немецком журнале»[70]Осенью 1888 года Лесковым было послано письмо к В. А. Гольцеву, в котором была выражена просьба «войти для меня в переговоры с некоторым г. Греве, желающим переводить все мои сочинения для «Nordische Rundschau» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 399–400). 28 ноября 1888 года Лесков писал А. С. Суворину: «А знаете ли Вы, что немцы первые перевели мои египетские этюды: «Памфалона» и «Азу», и с рукописи переводят «Зенона Златокузнеца». А я им подивился и написал, что «у Вас есть Эберс, кот<орый> все лично видел», а я и т. д. А они мне ответили: «Нет у Эберса такой живой переработки, как у Л<еско>ва, и переводы с русского Л<еско>ва особенно желательны» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 141). («Русские ведомости», 1889, № 12, 12 января).

Письмо, однако, остается «гласом вопиющего в пустыне», а очередная попытка напечатать «Зенона» в «Неделе» приносит новое и опять неожиданное разочарование. Напуганный толками о повести, идущими из Москвы, редактор «Недели» П. А. Гайдебуров предлагает Лескову неприемлемые условия. Друг писателя, А. И. Фаресов, в связи с этим писал в своих воспоминаниях: «…Лесков передал повесть П. А. Гайдебурову в «Неделю», но тот приехал к автору просить «пожертвовать тенденцией».

— Такое прекрасное описание египетской жизни, — говорил он. — Обстановка, природа, обычаи — удивительно художественно воспроизведены; но для сохранения повести необходимо пожертвовать тенденцией. Мне хочется напечатать ее, но в этом виде, как возьму я ее в руку, она жжет мне пальцы.

— Отымите от рассказа тенденцию, — отвечал Лесков, — от него ничего не останется. Выйдет глупая басня. Я именно и писал его затем, чтобы человек своей верой мог увлекать людей, двигать горами, как Зенон готовностью умереть за веру тронул и сдвинул чужое сердце… Мне только это и мило в моем рассказе, а вы меня просите пожертвовать тенденцией и оставить только рамки рассказа и краски.

Так они и разошлись. По уходе Гайдебурова Лесков сказал:

— Настоящий литератор никогда не посоветовал бы сохранить художественность без идеи…» (А. И. Фаресов. А. К. Шеллер, СПб., 1901, стр. 135–136.)

Лишь по прошествии полугода был найден выход из положения. Повесть рискнул напечатать в журнале «Живописное обозрение» его редактор А. К. Шеллер. Но при этом Лесков, в целях маскировки, должен был изменить заглавие повести и дать другие имена основным действующим лицам (Зенон стал называться Фовелом, а Нефора — Атоссой). В таком виде редактор «Живописного обозрения» послал повесть в петербургскую цензуру, которая не узнала в ней нашумевшего «Зенона Златокузнеца» и пропустила в печать. Новое название произведения впоследствии уже не менялось, а герои получили прежние свои имена только при включении повести в десятый том Собрания сочинений. Восхищенный находчивостью А. К. Шеллера и феноменальной тупостью и непоследовательностью цензуры, Лесков в письме от 5 октября 1889 года сообщал В. А. Гольцеву: «Кстати прибавлю, что Зенон под иным заглавием пропущен к печати предварительною цензурою , весь и без всяких сокращений. Вот что делается в нашем благоустроенном государстве!» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 403).

В связи с заявлением Лескова о том, что в его произведении нет места «сопоставлениям с русскими нравами и положениями» (см. выше), нельзя не вспомнить о заметке Ив. Розанова «Еще о лесковиане», порождающей путаные представления как о цензурной истории повести, так и о ее содержании в целом. Ив. Розанов полагает, что запрещение повести вызвано было описанными в ней погромами христиан, в которых цензура усмотрела намек на еврейские погромы в России. Однако данные, привлекаемые Ив. Розановым для доказательства такой точки зрения, не выдерживают критики. Ив. Розанов неправильно прочел автограф Лескова на экземпляре отдельного издания повести «Гора», хранящемся в Историческом музее в Москве. Вот автограф Лескова: «Эта повесть под заглавием «Зенон Златокузнец» была вырезана в 1888 году из журнала «Русская мысль». Н. Лесков». Нечетко написанную восьмерку Ив. Розанов принял за тройку; таким образом, вместо 1888 года появился год 1883, а вслед за этим и заманчивое, но явно неубедительное заключение. «Как раз перед 1883 годом, — пишет Ив. Розанов, — когда роман должен был быть напечатан в «Русской мысли», в 1881 и 1882 годах по России прокатилась волна страшных еврейских погромов… Аналогия между тем, что рассказывалось в романе, и тем, что было у всех на глазах, была слишком очевидна, и роман был запрещен.

В 1890 году впечатления от этих погромов сгладились, новых погромов не было, роман перестал казаться опасным и был разрешен под другим заглавием» («Книжные новости», 1937, № 23–24, стр. 108). В действительности же повесть «Гора» и писалась и проходила цензуру в относительно спокойное время.

В Институте русской литературы Академии наук СССР хранится корректура повести «Гора». По всем признакам, это корректура несостоявшегося издания в «Русской мысли» (заглавие здесь еще старое — «Зенон Златокузнец. Историческая повесть (по древним преданиям)»; эпиграфа нет, герои носят свои первоначальные имена). Сравнение корректуры с печатным текстом показывает, что в процессе дальнейшей работы Лесков освобождал повесть от излишних длиннот, повторений, утяжеляющих ее многочисленных описаний местных обычаев, верований, нравов и т. д. Большая часть сокращений, таким образом, была оправдана соображениями художественности. Но при этом с некоторыми отрывками Лесков расправился, пожалуй, излишне сурово. После последнего абзаца тридцать второй главы, известной по печатному тексту, в корректуре шло довольно большое описание разговора христиан с правителем, а также описание того, что за этим последовало. Начало этого описания по-лесковски живо и остроумно: «Несколько человек из тех, которые дали свои драгоценности епископу, приходили объяснять правителю, что с имуществом их вышла ошибка, но правитель всем им ответил, что он ничего не может поправить и что ошибаться не стыдно, ибо и Гомер ошибался. Не ошибается один ручной эфиопский лев, который лежит у ног правителя и наверняка растерзает каждого, на кого ему укажет его господин».

Выше отмечено, что основной причиной запрещения повести в журнале «Русская мысль» было убеждение цензуры в схожести «патриарха» с Филаретом Дроздовым. Сопоставление, в этой связи, корректуры со всеми печатными текстами показывает, что Лесков дипломатично учитывал это настроение цензуры. В самом начале тридцать второй главы происходит такой разговор между правителем и патриархом:

«— Извини меня, я не был уверен, что твоя святость уже дома.

— Наше смирение всегда близко и всегда далеко от того, кто чего заслуживает, — ответил патриарх.

— Знает, конечно, твоя святость, какой все приняло оборот?..»

И далее:

«— Да, я ошибся, и теперь прошу твою святость — давай помиримся: мы можем быть очень полезны друг другу.

— Ну, мне кажется, что нашему смирению теперь уже никто не нужен.

— А пусть твое всеблаженство вспомнит, что и Гомер ошибался. Патриарх это вспомнил».

Последней фразы, напоенной сарказмом, и почтительно-ядовитых эпитетов и определений «твоя святость», «наше смирение», «твое всеблаженство», нет ни в тексте «Живописного обозрения», ни в тексте отдельного издания; но, однако, нечто подобное еще есть в корректуре. А поскольку это так, становится правомерным вывод о том, что приглушенно-сатирическая трактовка образа патриарха, характерная для текста повести в «Живописном обозрении» и в отдельном издании, вызвана была упомянутым выше заключением цензуры. Лесков счел необходимым временно смягчить убийственную характеристику патриарха.

Критические отклики современников на появление повести Лескова в печати были, как правило, положительны. А. И. Фаресов отмечал, что с повести «Гора» «начинается… ускоренное сближение» Лескова с Л. Н. Толстым. «Когда эта повесть появилась в печати, — писал Фаресов, — Толстой отметил в ней значение идеи о том, что «вера двигает горами», но что сдвинуть языческие верования гораздо труднее, чем обычную гору, и что это «чудо» должно быть в нравственном подвиге христиан…» (А. И. Фаресов. Умственные переломы в деятельности Н. С. Лескова — «Исторический вестник», 1916, № 3, стр. 803). В рецензии, посвященной выходу в свет отдельного издания повести, критик С. Трубачев писал о ней: «Интрига романа очень проста, да и не в ней дело: дело в симпатичной идее, положенной в его основу и воплощенной в живых образах. Автор хотел показать превосходство любви чистой, духовной, христианской перед любовью мутной, чувственной, языческой, — любви самоотверженной, деятельной перед любовью эгоистической, эпикурейской…» («Исторический вестник», 1890, июнь, отдел «Критика и библиография», стр. 679). Переходя далее к оценке чисто художественных достоинств повести, Трубачев продолжал: «Написана «Гора» с мастерством, присущим г. Лескову в обработке легенд и обличающим крупного художника. Простой, гибкий, образный и вместе с тем музыкальный язык удивительно гармонирует с благородством и глубиной содержания; картины египетской языческой жизни являют собой эффектные контрасты с главной идеей произведения; герой и героиня психологически очерчены мастерски, хотя и несколько эскизно. Вообще, повторяем, роман «Гора» — крупное художественное произведение» (там же, стр. 680). Отзыв начинающего критика настолько понравился писателю, что он поспешил поделиться своими впечатлениями с редактором «Исторического вестника» С. Н. Шубинским. «Гора» столько раз переписана, — признается в этом письме Лесков, — что я и счет тому позабыл, и потому это верно, что стиль местами достигает «музыки». Я это знал, и это правда, и Трубачеву делает честь, что он заметил эту «музыкальность языка». Лести тут нет: я добивался «музыкальности», которая идет к этому сюжету как речитатив …Мне самому стыдно было на это указывать, а старшие этого не раскушали. А Трубачев это уловил. Это ему делает честь. Он умеет читать…» («Ежемесячные литературные приложения к журналу «Нива» на 1897, сентябрь — декабрь, стр. 319–320). Еще одна хвалебная рецензия на повесть «Гора» появилась в журнале «Русская мысль». Анонимный критик ставил повесть в один ряд с другими произведениями Лескова на восточные темы и характеризовал эти произведения как «блестящие художественные картины», полные «любви к ближним, без разделения этих ближних на «своих» и «чужих» по верованиям, национальностям, общественным положениям и занятиям». «Необходимо, — отмечал критик, — иметь не только очень большие знания относительно описываемых событий, обычаев и мелких житейских подробностей, но еще из ряда выдающийся, совершенно особенный и своеобразный талант для того, чтобы представлять в беллетристических произведениях такие цельные, захватывающие своей реальностью картины…» («Русская мысль», 1890, № 6, «Библиографический отдел», стр. 245, 247).

В 1916 году А. И. Фаресов писал: «В настоящее время «Гора» переделана г-жой Бахаревой в пьесу и поставлена в Петрограде на сцене «Народного дома» под заглавием: «Блажен, кто верует».

Центр тяжести перенесен режиссерами на физическое движение горы, потому что, по их мнению, без этого физического «чуда» не было бы пьесы… Но… разве Лесков не проповедовал того, что только моральное величие людей может сдвинуть в нас «Гору» язычества и эгоизма?

Конечно, обстановочные картины в пьесе смотрятся не без интереса, но сам Лесков не был бы ею удовлетворен» («Исторический вестник», 1916, № 3, стр. 804).

Колыванский муж

Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание сочинений, том пятый, СПб., 1889, стр. 451–520.

Рассказ впервые напечатан в декабрьском номере «Книжек Недели» за 1888 год.

Действие рассказа, видимо, не случайно приурочено к 1869–1870 годам. Именно в это время (точнее — летом 1870 года) Лесков впервые сталкивается с оскорбительными для русского человека проявлениями немецкого национализма и шовинизма в Ревеле (см. А. Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 235). Столкновение запоминается Лескову на всю жизнь. В дальнейшем, благодаря частым наездам в Остзейский край, писателю неоднократно приходится наблюдать явления подобного рода, и в его сознании прочно утверждается враждебное отношение к немецким баронам-остзейцам и к правящим классам Германии вообще, выказывавшим в отношении других народов дух нетерпимости и насилия. В публицистике и художественном творчестве Лескова, хронологически предваряющих рассказ «Колыванский муж», эта вражда проступает явственно (см., например, статью Лескова «Законные вреды» и рассказы «Железная воля» и «Александрит»). В «Колыванском муже» она завуалирована шутливой формой повествования, но по существу остается той же. Немецким характерам, с железной педантичностью и настойчивостью проводящим в жизнь идею о своей национальной исключительности и превосходстве, Лесков противопоставляет тип русского человека, горячего, непосредственного и непоследовательного, привлекающего к себе симпатии даже своими недостатками, но не отдает предпочтения и ему. Лесков не был квасным патриотом, но в данном случае такой подход к герою усугублялся его особой оценкой политической обстановки в Прибалтике. Наряду с немецким национализмом писателю были, пожалуй, не менее чужды бестактные, а подчас и грубые действия русских обрусителей края, а также в известной мере солидаризировавшихся с ними славянофилов типа Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова. Рассказ недаром пестрит ироническими характеристиками патриотизма славянофилов. «Односторонность» славянофилов претила писателю. В одном из своих писем он заявляет: «Я не только не партизан славянофильского направления, но даже прямо не люблю его» (ИРЛИ, ф. 62, оп. 3, № 295). В статье «Русские деятели в остзейском крае», касаясь вопроса о сосуществовании различных национальных стихий в прибалтийских странах и поведения царской администрации, Лесков писал: «Правитель… обязан заботиться, чтобы всякий племенной антагонизм смешанного населения не усиливался, а сглаживался и чтобы все равно чувствовали справедливость в беспристрастии правящей власти. Думается, что равное для всех внимание и справедливость были бы гораздо нужнее и полезнее, чем обнаружение тех или других племенных «предпочтений». История русской администрации в остзейском крае имеет немало доказательств, что предпочтения как в ту, так и в другую сторону приносили гораздо более вреда, чем пользы» («Исторический вестник», 1883, ноябрь, стр. 257).

Изображенная Лесковым комическая история превращения русских детей в немцев (по закону о смешанных браках дети Сипачева должны были называться русскими — по отцу) была, очевидно, типичным явлением в жизни остзейского края. Во всяком случае, задолго до написания «Колыванского мужа» тема его уже как бы получила права гражданства в русской периодической печати. Так, например, в статье «Отзыв рижского петропавловского братчика о мнимовероисповедном вопросе в прибалтийских губерниях» читаем: «Даже уступки со стороны православной церкви не укрощают, а только поощряют врагов русского православия еще к большей заносчивости. При совершении в прибалтийских губерниях браков между православными и протестантами отменено требовать подписки о воспитании в православной вере детей, имеющих родиться от сих браков. Теперь многие пасторы, как выше сказано, стали крестить чрез своих агентов не только таких детей, но даже и тех, у коих оба родителя православные. Слыша и видя все это, мы, русские, сокрушаемся и чувствуем, что в обидах, чинимых православию, выражается неприязнь не к православию только, но и к нам, к русскому народу, к русскому имени вообще, и от кого же? От людей, осыпанных и осыпаемых благодеяниями русского правительства!» («Москва», 1867, № 58).

Учитывая ревниво-насмешливое отношение Лескова к деятельности славянофила И. С. Аксакова, поместившего эту статью в своей газете, трудно допустить, чтобы такой «отзыв» не попал в поле его зрения при работе над «Колыванским мужем».

Рассказ Лескова получил высокую оценку в критике. Сотрудник газеты «Санктпетербургские ведомости» Н. Ладожский в своей статье «Критические наброски» отмечал: «…перипетии борьбы этого московского мужа со своею колыванскою роднёю… составляют всю прелесть, всю правду и глубину превосходного рассказа г. Лескова… Помимо бытового значения рассказа г. Лескова, весьма и весьма многое объясняющего в удивительной истории иностранной колонизации в России… самый рассказ безусловно следует признать… художественным…» («Санктпетербургские ведомости», 1889, № 34, стр. 2). Другой критик, столь же положительно оценивая рассказ, высказал мысль об известной его близости к произведениям Тургенева. «В «Колыванском муже», — писал критик, — затронута и солидно разработана та черта русской неустойчивости, слабости характера, которая так постоянна в многочисленных повестях Тургенева; г. Лесков… показал человека совсем русского… который «кончил свой курс немцем» и даже погребен в Дрездене» («Исторический вестник», 1890, май, стр. 401–402).

Умершее сословие

Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889, стр. 561–574.

Рассказ впервые опубликован в «Книжках Недели», 1888, № 5.

Написанный на склоне лет, рассказ отражает детские и юношеские воспоминания Лескова. Подобно другим произведениям писателя, в которых также силен мемуарный элемент (см., например, рассказ «Грабеж»), «Умершее сословие» подчинено задаче добродушно-иронического изображения невозвратного прошлого, города Орла.

Фигура

Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889, стр. 305–332.

Рассказ впервые опубликован в журнале «Труд», 1889, т. III, № 13, 1 июля, с подзаголовком: «Из воспоминаний о праведниках». В том же году он был издан отдельно (Фигура. Рассказ Лескова, М., 1889).

При сверке прижизненных изданий обнаруживаются любопытные несовпадения в тексте. Прежде всего интересна тенденция к сокращениям, проявленная Лесковым при подготовке отдельного издания. В отдельном издании, например, совершенно отсутствует большой последний абзац из главы одиннадцатой, в котором упоминается ненавистный Лескову Филарет Дроздов. Исключен он, надо полагать, потому, что примерно в это время цензура не хотела пропускать в печать повесть Лескова «Гора», видя в изображенном там духовном лице сходство с Филаретом. Чтобы не давать лишнего и очень удобного повода для новых придирок, Лесков временно жертвует этим абзацем и снова вспоминает о нем лишь после преодоления цензурных затруднений с повестью «Гора». Точно так же повышенной осторожностью Лескова ввиду возможных цензурных нападок следует объяснить изъятие из отдельного издания некоторых других отрывков. Так, в самом начале главы четырнадцатой Лесков убрал рассуждение Сакена о мирском значении библии; в главе девятой исчезает рассуждение главного героя о Сакене и боге, которое при сложившихся неблагоприятных обстоятельствах могло показаться несколько фамильярным (см. в главе девятой: «Бог! Он ведь старше и выше самого Сакена. Сакен откомандует да когда-нибудь со звездой в отставку выйдет, а бог-то веки веков будет всей вселенной командовать!»).

Другая категория разночтений может быть объяснена перепиской Лескова с Л. Н. Толстым. 31 апреля 1889 года Лесков писал Толстому: «Вчера я послал Вам под бандеролькой мой маленький новый рассказ «Фигура» . Он дозволен к печати и должен явиться в журнале «Труд»… Это тот самый рассказ о родоначальнике украинской штунды, о котором я писал Вам некогда, испрашивая у Вас совета, чтобы сделать из этого мал<енький> роман. Не получив ответа, я скомкал все в форме рассказа, сделанного оч<ень> наскоро. Тут оч<ень> мало вымысла, а почти все быль, но досадно, что я из были-то что-то важное позабыл и не могу вспомнить. Кроме того — я Сакена никогда не видал и никаких сведений о его привычках не имею. Оттого, вероятно, облик его вышел бесхарактерен и бледен. Не могу ли я попросить Вас посолить этот ломоть Вашею рукою и из Вашей солонки? Не укажете ли в корректуре: где и что уместно припустить для вкуса и ясности о Сакене, которого Вы, — я думаю, — знали и помните. Пожалуйста, не откажите в этом, если можно, и корректуру с Вашими отметками мне возвратите; а я все Вами указанное воспроизведу и внесу в текст в отдельном издании. Буду ждать от Вас хоть одной строчки ответа…

Помогите мне выправить и дополнить «Фигуру» в отношении неизвестного мне Сакена» («Письма Толстого и к Толстому», М.—Л., 1928, стр. 74–75).

В ответе Л. Н. Толстого, к сожалению до нас не дошедшем, необходимые указания и советы были даны, так как вскоре за этим, 18 мая 1889 года, Лесков пишет Толстому: «Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо ваше о «Фигуре». Все, что пишете, — верно: рассказ скомкан и «холоден», но я все видел перед собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого, думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании. «Тени на лицо Фигуры» нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в пятый том собр<ания> моих сочинений, а под цензурою пусть уже хоть так бредет. Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал. Оттиска «Фигуры» во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали…» (там же, стр. 76).

Эти письма Лескова, содержащие конкретные сведения о замысле и истории создания рассказа, интересны еще в том отношении, что в них выражено твердое намерение учесть при дальнейшей работе над текстом указания и советы Толстого. В комментарии к первой публикации этих писем в издании «Письма Толстого и к Толстому», М., 1928, утверждается, что никакой работы в этом направлении Лесков не проделал. Но это не совсем так. Работа была проделана (правда, не очень значительная), и поскольку при этом были уточнены или дополнены только характеристики Сакена и «Фигуры», о которых идет речь в переписке Лескова с Толстым, можно догадываться, что в данном случае без прямого или косвенного влияния Толстого не обошлось. Лесков пишет Толстому, что он о Сакене «ничего не знал, кроме того, что написал» . Проходит совсем немного времени, и в текст рассказа вставляется деталь, казалось бы совсем несущественная, однако при этом Сакен представляется в новом освещении — как человек суетливо-неумный и во всяком случае лишенный самой элементарной проницательности. В главе двенадцатой (Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889) о Сакене говорится: «Адъютанты у него это знали, иные и сами тоже были богомолы, — другие притворялись . Он не разбирал и всех таких любил и поощрял». Слова, выделенные курсивом, отсутствуют в журнальном тексте и в отдельном издании. В главе тринадцатой также появляется несколько новых штрихов, подчеркивающих ханжескую набожность Сакена («Гордость! У бога все возможно! Гордость» и др.).

Более определенны поправки, внесенные в образ главного героя. Толстой советовал Лескову положить «тени на лицо Фигуры». Неясно, что именно хотел сказать этим Толстой; можно только констатировать, что, обратившись еще раз к этому герою, Лесков несколькими мимолетными штрихами как бы затушевывает его безупречную святость; внося в характеристику «праведника» Фигуры некоторые черты, присущие обыкновенным смертным (вспыльчивость, непокорство, даже грубоватость), Лесков сообщает этому образу большую реальность, большую жизненную убедительность. Так, в главе тринадцатой Фигура следующим образом рассказывает о своей беседе с Сакеном:

«— Вон как!.. вон как у нас!.. Солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.

Я подумал: «Цыц! не смей этим шутить!» и молча посмотрел на него с таковым выражением.

Он как бы смутился, но опять по-генеральски напетушился и задает…»

В обоих предшествующих изданиях есть только первая фраза этого отрывка. Там же, в разговоре с командиром полка, Фигура то и дело говорит: «виноват…», «простите, но не мог иначе поступить…» и т. д. В последнем прижизненном издании на вопросы начальства Фигура отвечает коротко, твердо, решительно.

Критика указывала на известную связь этого рассказа с идеями Л. Н. Толстого. В разделе «Журнальное обозрение» газеты «Одесский вестник» за 1889 год (№ 253) было отмечено: «В тринадцатом нумере (журнала «Труд». — А. Б.) помещен живой рассказ г. Лескова — «Фигура». В рассказе, отличающемся обычною оригинальностью языка автора, передается о том, как один армейский офицер, не будучи в силах примирить между собою противоречия «культурной» жизни, обратился к «первобытной» жизни, то есть стал пахать землю. Так как г. Лесков описывает действительный случай из давнего прошлого, то оказывается, таким образом, что Фигура… на много лет опередил графа Л. Н. Толстого».

Чертовы куклы

Печатается по тексту: И. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 1-102.

Впервые опубликовано в журнале «Русская мысль», 1890, январь. Замысел и история создания этого произведения, стоящего как-то особняком в творчестве писателя и, на первый взгляд, как будто бы и не связанного с русской жизнью, чрезвычайно интересны. Беглые упоминания о нем встречаются в письмах Лескова, относящихся еще к первой половине 1870-х годов. 5 июня 1871 года Лесков писал П. К. Щебальскому: «Смеха и горя» здесь продано все, что прислано, то есть 200 экз. Новая работа задумана как раз в этом же роде, и я к ней рвусь с жадностью. Это будут «Чертовы куклы» — все будет о женщинах. В приеме намерен подражать «Серапионовым братьям» Гофмана» («Шестидесятые годы», сборник под редакцией Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера, М. — Л., 1940, стр. 320). 3 августа 1875 года, раздраженный вынужденным общением с низкопоклонными и бездарными чиновниками из министерства народного просвещения, упивавшимися посылкой своему министру Д. А. Толстому льстивых поздравительных депеш, Лесков писал А. П. Милюкову: «Еще ли не деятели? А того нет, чтобы сказать графу о стоне, который стоит по всей стране за неразрешение переэкзаменовок за одну двойку… Кто же будет с ними? — Конечно, только они сами, пока их черт возьмет куда следует. Они мне и здесь и воду и воздух гадят, и на беду их тут много собралось. В заключение скажу, что вся эта пошлость и подлость назлили меня до желания написать нечто вроде «Смеха и горя» — под заглавием «Чертовы куклы» , и за это я уже принялся» (А. В. Багрий. Литературный семинарий, Баку, 1927, стр. 26). В дальнейшем, однако, этот сатирический замысел значительно усложняется. В известных нам главах романа центральное положение занял вопрос о задачах и судьбах искусства.

Лесков всецело на стороне одного из героев романа, художника Мака, развенчивающего в спорах с Фебуфисом так называемое «искусство для искусства». В 1890-е годы, в беседе с критиком Протопоповым, Лесков говорил нечто подобное: «Я люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказать все то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения… Я совершенно не понимаю принципа «искусство для искусства»: нет, искусство должно приносить пользу, — только тогда оно и имеет определенный смысл. Искусства рисовать обнаженных женщин я не признаю… Точно так же и в литературе: раз при помощи ее нельзя служить истине и добру — нечего и писать, надо бросить это занятие» («Русские писатели о литературе», т. 2, Л., 1939, стр. 298).

В своей статье «Пути русского искусства» писатель А. В. Амфитеатров тесно связывает роман «Чертовы куклы» с русской действительностью; роман и изображенную в нем эпоху он характеризует следующим образом: «В последние годы царствования Александра I и при Николае I окрепающий абсолютизм, распространяя цепкую паутину на все отрасли русской жизни, не позабыл об искусстве и поработил его тем усиленным, казенным меценатством, которое покойный Лесков так хорошо начал было изображать в своем романе «Чертовы куклы», оставшемся недоконченным по цензурным причинам. Очень жаль это, потому что замысел Лескова был громаден, а эпоху и характеры он знал великолепно, чему и оставил свидетельство в «Захудалом роде». Роман этот можно считать предисловием к «Чертовым куклам». Уже в «Захудалом роде» начинают бродить по сцене: Бенкендорф, Орлов и прочие творцы солдатско-светской атмосферы, в которой, по воле Николая, разложились и вымерли остатки старой боярской Руси. «Чертовы куклы» направлены были специально против дворцовой дисциплины искусства. В трагикомедии своего Фебуфиса Лесков собирался совместить две печальнейшие драмы двух величайших художников николаевского века: рассказать, как исказился и разменялся на медную монету громадный талант К. П. Брюллова, и бросить свет на причины и подробности смерти А. С. Пушкина» (Собрание сочинений А. В. Амфитеатрова, т. XXI, СПб., 1913, стр. 288–289). И далее Амфитеатров пишет: «Сам Брюллов, жизнь которого Лесков хотел сделать сюжетом «Чертовых кукол», оставался в глазах передовых, западнических групп николаевского общества не более, как «пухлою ничтожностью»: именно этою кличкою обозвал его Тургенев в «Дыме» устами Потугина. Примирение интеллигенции с Брюлловым создалось лишь на почве открытого бунта, каким, слишком поздно для себя, вспыхнул этот стихийный, но легкомысленный человек, весь сплетенный из таланта и тщеславия, против золотых цепей, наложенных на него меценатствующим деспотизмом» (там же, стр. 308–309).

Характеристика замысла и содержания «Чертовых кукол», данная Амфитеатровым (за исключением указания на якобы освещенные в романе «причины и подробности смерти А. С. Пушкина»), подтверждается обнаруженными в советские годы письмами Лескова и специальным в связи с этим исследованием С. Елеонского «Николай I и Карл Брюллов в «Чертовых куклах» Н. С. Лескова» («Печать и революция», 1928, книга восьмая). 14 июня 1889 года Лесков писал редактору-издателю журнала «Русская мысль» В. М. Лаврову: «В производстве у меня на столе есть роман не роман, хроника не хроника, а пожалуй, более всего роман листов в пятнадцать — семнадцать. Сюжет его взят из бумаг и преданий о 30-х годах и касается высоких нашего края, — по преимуществу или даже исключительно со стороны любовных проделок и любовного бессердечия. «Натурель» он был бы невозможен и потому написан в виде событий, происходивших неизвестно когда и неизвестно где, — в виде «найденной рукописи». Имена всё нерусские и нарочно деланные, вроде кличек. Прием как у Гофмана. В общем, это интересная история для чтения, а в частности, люди сведущие поймут, что это не история. Главный ее элемент — серальный разврат и нравы серальных вельмож. «Борьба не с плотью и кровью», а просто разврат воли при пустоте сердца и внешнем лицемерии. Я называю этот роман по характеру бесхарактерных лиц, в нем действующих, «Чертовы куклы» . Живу я в П<етер>бурге и никуда не еду, потому что все переделываю и переписываю роман и желаю его кончить к августу… Роман делится на четыре части, — каждая листа по 4 или немножко побольше или поменьше. Надеюсь, что это совершенно цензурно. Повторяю — роман по преимущ<еству> любовный , и все дело в московских и петербургских великосветских «чертовых куклах» (курвах) изящной отделки под именами Помок, Недд, Делли и т. д., упадающих перед «герцогом», списанным известно с кого и не имеющим иного имени, как «герцог». Потом тут в гарнире Брюллов (Фебуфис) и tutti-frutti». Это все отдает то баснею и стариною, то вдруг хватишься и чувствуешь — ведь это что-то свое! Так все и написано — вроде «Серапионовых братьев» Гофмана» (там же, стр. 37–38). В письме к тому же лицу от 15 декабря 1889 года, объясняя задержку «Чертовых кукол» тем, что «работа вырастает, и ее оборвать невозможно», Лесков вновь напоминает, что в этом романе «колорит и типы верные действительности (история Брюллова). Того, кто называется «герцогом», я иногда называл «высочеством» — иногда «светлостью»… Прошу Вас оставить везде «светлость»… К июню роман может окончиться» (там же, стр. 38, 39). 10 мая 1891 года, то есть уже после того, как первая часть «Чертовых кукол» дважды появилась в печати, Лесков пишет письмо к Гольцеву, из которого видно, что роман к этому времени имел написанное продолжение в двух частях. «К осени, — писал Лесков, — хочу отделать и прислать Вам третью часть «Чертовых кукол». Вторая — неудобна, а третья — удобна и интересна. Поговорите же об этом в триумвирате и напишите мне. Я думаю, что это будет встречено с сочувствием. Их помнят и о них говорят. Напишите, как Вам это покажется. Так м<ожет> б<ыть> и проведем все вразнобивку» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 40-8).

Это намерение, к сожалению, не осуществилось. Помешала или мучительная болезнь, изнурявшая писателя в последние годы его жизни, или боязнь преследований со стороны цензуры, которая могла в конце концов разобраться в подлинном содержании романа. Недаром же Лесков говорил о второй части, что она «неудобна»; очевидно, это неудобство было чисто цензурного свойства.

Сравнительно недавно в «Трудах Азербайджанского государственного университета им. С. М. Кирова» (серия филологическая, выпуск 2, Баку, 1947) была напечатана статья «К вопросу о замысле романа Н. С. Лескова «Чертовы куклы». Автор этой статьи, Н. С. Плещунов, пытается связать окончательное оформление замысла романа Лескова с кризисом в среде русских художников-передвижников, часть которых в определенный период временно отошла от принципов идейного реалистического искусства и поступила на службу в Академию художеств. Как отмечает Плещунов, эта временная измена у таких художников, как Репин, например, сочеталась «с защитой Брюллова, с попыткой его канонизации и с заявлением, что его, Репина, интересует только искусство для искусства» (там же, стр. 64). Этот и подобные этому факты позволяют, как полагает Плещунов, прийти к следующему выводу: «Лесков, воспользовавшись увлечением части художников творчеством Брюллова, привел давнишний интересный материал из жизни этого замечательного мастера в движении, подчинив его идее борьбы за искусство «содержательное», искусство гуманное, и создал роман «Чертовы куклы», представляющий собой одну из попыток борьбы с буржуазным направлением в русском искусстве и имеющий обобщающее значение, а не изображающий только судьбу одного подлинного лица» (там же, стр. 70).

Конечно, роман Лескова — это не только изображение «судьбы одного подлинного лица», он безусловно имеет «обобщающее значение». Тем не менее попытка Плещунова связать историю создания «Чертовых кукол» с известными исканиями и колебаниями в среде передвижников вряд ли убедительна. Плещунов забывает о важных фактах, опровергающих его концепцию. Ссылаясь, например, на одно из писем Репина об искусстве, содержащее хвалебные отзывы о Брюллове, Плещунов не указывает, что это письмо датировано 23 октября 1893 года и напечатано в том же году в «Театральной газете» (см. «Воспоминания, статьи и письма из-за границы И. Е. Репина», СПб., 1901, стр. 76–83). Плещунов явно не учитывает того, что кризис в среде передвижников наметился лишь в начале 1890-х годов, когда первая часть «Чертовых кукол» уже давно была и написана и напечатана, а работа над романом в целом, надо полагать, прекратилась навсегда.