Онлайн чтение книги Том 8. Статьи, рецензии, очерки
Процесс редактора «Русского богатства»*

В начале 1912 года в «Русское богатство» были присланы в рукописи «Записки Федора Кузьмича» Л. Н. Толстого. А. М. Хирьяков, один из редакторов-распорядителей посмертных изданий великого писателя, предупреждал редакцию журнала, что этот рассказ был уже на рассмотрении «цензуры» и что его «не посоветовали» вводить в посмертное издание. Иными словами: рассказ не пропущен предварительной цензурой, которая, как известно, в России уничтожена.

Мы понимаем побуждения издателей посмертных произведений гениального русского писателя; они имели в виду обеспечить издание, имевшее, как известно, филантропические цели, от конфискации. Нам, однако, вопрос этот представлялся в другом виде: мы всегда держались взгляда, что русские писатели и русские журналы не в праве, среди хаоса теперешних цензурных взглядов и порядков, слагать с себя трудную и ответственную задачу — отстаивать на свой страх и риск ту меру свободы слова, какая определяется пределами, — неясными, правда, и спорными, — но все же пределами закона. И вот почему, когда нам принесли «Записки Федора Кузьмича» с предупреждением, что «полуофициально» они уже «запрещены цензурой», редакция «Русского богатства» не сочла себя в праве считаться с этим партикулярным актом несуществующей цензурной инстанции и стала рассматривать произведение Л. Н. Толстого исключительно с точки зрения существующих законов. Редакция знала, конечно, что раз уже цензура определила степень «незаконности» рассказа с своей точки зрения, то журнал подвергается риску: книжка может быть задержана, а редактор рискует судом. При этом мы не могли рассчитывать даже на то, что русский читатель именно от нас получит произведение Толстого. Мы должны были предвидеть, что издатели накинутся на «Записки» и выпустят их раньше, чем книжка «Русского богатства» прорвется через цензурные и судебные преграды… Вообще, нам предстояла неблагодарная роль библейского хлебодара из сна Иосифа. Как известно, этот злополучный придворный сановник видел во сне, будто он несет на голове корзину с хлебами. Птицы небесные расклевали хлебы, а сам хлебодар был вдобавок казнен.

Все это так и случилось: цензура официально поддержала свое партикулярно высказанное мнение. Февральская книжка с рассказом Толстого была задержана. Судебная палата утвердила арест и разрешила выпустить книгу лишь по исключении восемнадцати строк, начинающихся словами: «Кто не имел несчастья родиться в царской семье…» Началась длинная процедура: иные почтовые чиновники вырезали шестнадцать строк, другие всю страницу, третьи всю статью. Кое-где не выдавалась вся книга. Но уже из этого стало очевидно, что партикулярные «советы» цензуры были (что естественно) гораздо суровее судебной репрессии. Оказалось, что рассказ Толстого может все-таки появиться с исключением отдельных мест, и мелкие издатели, зорко следившие за опытом «Русского богатства», не выждав даже заключительного акта судебной борьбы, выпустили рассказ с этими купюрами.

Такова история появления в России одного из замечательных посмертных произведений Толстого, в которое он вложил, кроме художественных, еще и интимные откровения собственной души. Цензура встретила его конфискацией и запрещением. Судебная палата утвердила эту репрессию, и редактор «Русского богатства» был предан суду по обвинению в «дерзостном неуважении к верховной власти».

Двадцать седьмого ноября 1912 года судебная палата с сословными представителями вынесла подсудимому оправдательный приговор, постановив снять арест с февральской книжки «Русского богатства». Этот приговор имеет двойное значение: он ломает цензурную печать, наложенную на одно из значительных произведений русского гения. Это во-первых. И, во-вторых, закрепляет еще раз, в результате судебной борьбы, за русской исторической и художественной литературой новую область, отведенную законом, но еще упорно оспариваемую цензурой и отчасти судебной практикой.

Ввиду этого журнал счел нужным дать читателям отчет об этом судебном заседании.

По обвинительному акту дело представляется в следующем виде:

«Определением С.-Петербургской судебной палаты от 20-го марта 1912 г. был утвержден наложенный С.-Петербургским комитетом по делам печати на № 2-й издаваемого дворянином Владимиром Короленко журнала «Русское богатство» за 1912 г. арест, причем против самого Короленко было затем возбуждено уголовное преследование по признакам преступления, предусмотренного 128 ст. Угол. Уложения.

Из дела усматривается, что основанием к наложению ареста на упомянутый No журнала и к возбуждению против Короленко уголовного преследования послужила имеющаяся в означенном номере статья Льва Толстого под заглавием «Посмертные записки старца Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 г. в Сибири, близ гор. Томска, на заимке купца Хромова», в коей Толстой воспользовался создавшейся легендой о тождестве старца Федора Кузьмича с личностью императора Александра Благословенного; в означенной статье, приводя в виде дневника старца Федора Кузьмича личные размышления и впечатления императора Александра I по поводу его жизни и причин, побудивших его оставить трон, Толстой, между прочим, приписал государю следующие выражения: «Я один со своими преступными воспоминаниями…» «Бог оглянулся на меня, и вся мерзость моей жизни, которую я старался оправдать перед собой и сваливать на других, наконец, открылась мне во всем своем ужасе. И бог помог мне избавиться не от зла, — я еще полон его, хотя и борюсь с ним, — но от участия в нем…» «В Таганроге я жил в том же безумии, в каком жил эти последние 24 года. Я — величайший преступник. Я всегда желал и желаю. Желал прежде победы над Наполеоном, желал умиротворения Европы, желал освобождения себя от короны…» «Я чувствую это теперь, освободившись от большей части того, что скрывало от меня сущность моей души, ее единство с богом, скрывало от меня бога…» Таким образом, по мысли автора, отречение от верховной власти являлось спасением от преступления, от греха, от единения с богом. Придерживаясь такого взгляда, автор видит несчастие уже в самой принадлежности к царской семье, в рождении в ней и выражает эту мысль буквально следующими словами: «Людям, не имевшим несчастия родиться в царской семье, я думаю, трудно представить себе всю ту извращенность взгляда на людей и на свои отношения к ним, которую испытывали мы, испытывал я. Вместо того, естественного ребенку чувства зависимости от взрослых и старших, вместо благодарности за все блага, которыми пользуешься, нам внушалась уверенность в том, что мы особенные существа, которые должны быть не только удовлетворяемы всеми возможными для людей благами, но которые одним своим словом, улыбкой не только расплачиваются за все блага, но вознаграждают и делают людей счастливыми. Правда, от нас требовали учтивого отношения к людям, но я детским чутьем понимал, что это — только видимость и что это делается не для них, не для тех, с кем мы должны быть учтивы, а для себя, для того, чтобы еще значительнее было свое величие».

На вышеуказанной статье поставлена дата 1905 г., и внизу ее напечатано: «перепечатка разрешается». Из сообщений старшего инспектора типографий в г. С.-Петербурге на имя судебного следователя усматривается, что февральская книжка журнала «Русское богатство» была отпечатана в 17 000 экземпляров, из коих конфисковано лишь 279 экземпляров, а остальные разошлись.

При допросе в качестве обвиняемого Короленко виновным себя не признал и объяснил, что в инкриминируемой ему статье в художественной форме изображен созданный Толстым облик царя, отрекшегося от престола и рассказывающего о происшедшем с ним душевном перевороте.

На основании вышеизложенного дворянин Владимир Галактионов Короленко, 58 лет, обвиняется в том, что, состоя редактором-издателем журнала «Русское богатство», в № 2 этого журнала от 5 февраля 1912 г. с намерением, с целью оказания дерзостного неуважения верховной власти и порицания установленного Законами Основными образа правления, напечатал произведение Льва Толстого, озаглавленное «Посмертные записки старца Федора Кузьмича» и написанное им, Толстым, в 1905 году, причем в указанном произведении автор, воспользовавшись создавшейся легендой о тождестве старца Федора Кузьмича с личностью императора Александра Благословенного, высказывает устами Федора Кузьмича общую мысль о безумии, преступности и греховности верховной власти, которой облечены русские государи, подтверждая эту мысль рассуждениями Федора Кузьмича (он же император Александр Благословенный) по поводу его личной жизни и, между прочим, от имени якобы Федора Кузьмича, умершего 20 января 1864 года, а на самом деле гораздо позднее, в 1905 году, в момент написания произведения, то есть от себя лично выражается: «Людям, не имевшим несчастья родиться в царской семье, я думаю, трудно представить себе ту извращенность взгляда на людей и на свои отношения к ним, которую испытывали мы, испытывал я…» и т. д. (Следует приведенная уже выше цитата, которую мы не повторяем. — Ред.).

Означенное преступление предусмотрено 128 ст. Угол. улож.

Вследствие этого и на основании 2 п. 1032 Уст. угол. судопр., названный Короленко подлежит суду С.-Петербургской судебной палаты с участием сословных представителей.»

Заседание судебной палаты 27 ноября происходило под председательством старшего председателя сенатора Н. С. Крашенинникова.

Обвинял тов. прокурора г. Сергеев. Защищал подсудимого Короленко присяжный поверенный О. О. Грузенберг.

На вопрос о виновности В. Г. Короленко ответил отрицательно. Факт распространения февральской книжки журнала со статьей Л. Н. Толстого признал.

Судебное следствие ограничилось просьбой защитника приобщить к делу недавно вышедший труд великого князя Николая Михайловича об императоре Александре I и просьбой подсудимого о разрешении ссылаться на номер 213 газеты «Русские ведомости» со статьей проф. Кизеветтера, а также на брошюру госпожи Т. Богданович «Александр I».

Затем начались прения сторон.

Обвинитель, товарищ прокурора г. Сергеев, начал с заявления, что из формулы «дерзостное неуважение к верховной власти» он готов в данном случае исключить эпитет «дерзостное» и будет говорить только о неуважении. Этим, однако, не исключается состав преступления: по сенатскому разъяснению, всякое неуважение должно считаться дерзновенным, независимо от формы, раз оно направлено к верховной власти. Форма может лишь усилить степень преступности.

Затем обвинитель шаг за шагом развивает положения обвинительного акта. Касаясь прежде всего личности, от имени которой ведется рассказ, находит неудачным самый прием Толстого: старец Федор Кузьмич, с точки зрения закона, представляется бродягой; с общечеловеческой точки зрения — это молчальник, ушедший в себя, отрекшийся от прошлого. Таким людям менее всего свойственно писать воспоминания и записки. Старец, разумеется, и не оставил никаких записок. То, что напечатано в «Русском богатстве» от его имени, писано другим старцем Л. Н. Толстым, и не в 1864 году, а гораздо позже, в 1905 году. «Записки» представляют поэтому не художественное изображение отшельника, а взгляд самого Толстого, как известно, отрицавшего государственность. Это именно он судит Александра I с своей точки зрения. Это произведение не художника, дающего собирательное лицо, а моралиста, изрекающего суровый приговор над данной исторической личностью.

Обвинитель находит, что редактор «Русского богатства» должен чувствовать эту разницу, так как сам является художником. После нескольких лестных слов по адресу В. Г. Короленко, как художника, обвинитель находит, что — «в напечатанном им произведении Толстого, говорящем об определенном лице — лицо это выставлено тенденциозно и односторонне, только с дурной стороны».

Затем обвинитель касается изображения императрицы Екатерины, от которой, по словам записок, шел дурной запах, и императора Александра, который называется «величайшим преступником» за то, что осуществлял верховную власть. Затем, останавливаясь подробнее на периоде, начинающемся словами: «Тот, кто не имел несчастье родиться в царской семье», обвинитель видит здесь несомненное неуважение к верховной власти в виде осуждения тех условий, в которых воспитываются ее будущие носители. «Кто мог бы, — спрашивает обвинитель дальше, — остаться спокойным, если бы об его отце написали, что он завладел достоянием деда путем насилия!..» Обвинитель предвидит, что защита будет ссылаться на исторический труд одного из членов царственной семьи, великого князя Николая Михайловича. Но судьи примут в соображение, что это, во-первых, солидная научная работа, где одинаково находят освещение и отрицательные, и положительные стороны личности императора Александра I… И, во-вторых, всегда легче услышать такие отзывы от человека близкого. То, что можно выслушать от близкого, мы сочтем неуместным и неуважительным в устах стороннего, чужого человека.

Взвесив все эти данные, — обвинитель кончает заявлением, что он поддерживает в полной мере обвинение, предъявленное В. Г. Короленко, как редактору «Русского богатства».

Защитник О. О. Грузенберг — начинает свою речь с заявления, что те минуты внимания, на которые он вправе рассчитывать, он не хотел бы тратить на полемику с представителем обвинения.

— У меня, — говорит О. О. Грузенберг, — впереди серьезная работа, — и я не могу долго останавливаться на счетах с рассуждениями о том, что Толстой и Короленко неверно понимают задачи художественного творчества, что понятие исторического романа не допускает того, что допустил Толстой.

Все эти критические суждения такой же ценности, как и юридические доводы прокурора о том, что Толстой, в порицание существующего в России образа правления, позволяет себе утверждать, что от Екатерины Великой скверно пахло.

Но не разрешит ли господин прокурор моего недоумения? Если утверждение Толстого, что от Екатерины Великой скверно пахло, составляет порицание существующего в России образа правления, то не надо ли отнести к восхвалению существующего образа правления уверение Толстого, что Александр I был красив, изящен и всегда благоухал? Я думаю, что на этом мы можем примириться и отдать Толстому и Короленко всю ту серьезность, которую они вправе от нас требовать.

Император Александр I, Александр Благословенный, монарх неограниченный, баловень судьбы, спаситель Европы!.. И рядом с ним — и он сам в нем — бродяга Федор Кузьмич, наказанный розгами за бродяжество и живущий из милости на заимке сибирского купца Хромова. Великая, чисто русская легенда, — легенда, в которую одинаково любовно поверили и верхи России, и самые глубокие ее низы. В нее, легенду эту, верили и в семье государя Александра III, ее много десятков лет лелеяли и чтили и солдаты, и мастеровые, и простые крестьяне. Народ хотел верить и горячо верил, что в едином образе сочетался могущественнейший из царей и бесправнейший из его бесправных подданных. Для интеллигенции, для высших кругов в Федоре Кузьмиче воплотилась идея искупления государем того великого греха, который не должен быть никому прощен, греха убийства или причастности к нему. И эта легенда смирения, искупления так близка, так родственна совестливой русской душе!.. Да, это — правда: у Толстого Александр I говорит: «я — величайший преступник». Но таким он был, таким его признает и русская история, сказавшая в прекрасном труде по этому вопросу великого князя Николая Михайловича свое решающее, свое окончательное слово.

Затем присяжный поверенный О. О. Грузенберг шаг за шагом разбирает инкриминируемые прокуратурою места произведения Толстого и, сопоставляя их с соответственными выдержками из трудов вел. князя Николая Михайловича и проф. Шильдера, доказывает полную правдивость и историческую их точность. Останавливаясь на наиболее опасном пункте обвинения, а именно на словах Л. Н. Толстого: «Людям, не имевшим несчастья родиться в царской семье, трудно представить себе всю ту извращенность взгляда на людей» и т. д., защитник объясняет, что здесь имеется в виду не раз навсегда установленные неизменные условия воспитания в России, а лишь те условия воспитания в России, которые царили в конце XVIII века при дворах Екатерины II и Павла. Путем исторических справок защитник доказывает, что условия эти должны были выработать в воспитанниках полное неуважение к человеческой личности и достоинству.

— И если можно простить обвинительной власти все ее ошибки и отклонения от текста Толстого, обусловившие целый ряд неосновательных обвинений, то нельзя без боли и досады пройти мимо полного извращения одной из глубочайших мыслей Толстого «о желаниях царей», столь же бессильных, суетных и тщетных, как и всякое человеческое желание. Описав вечные желания Александра I, его желания победы над Наполеоном, желания видеть Европу преклоненной, Толстой говорит: «И мне пришло в голову, что если вся жизнь в зарождении желаний и радость жизни в исполнении их, то нет ли такого желания, которое свойственно бы было человеку, всякому человеку, всегда, и всегда исполнялось бы, или скорее приближалось к исполнению. И мне ясно стало, что это было бы так для человека, который желал бы смерти. Вся жизнь его была бы приближением к исполнению этого желания, и желание это наверное исполнилось бы». И вот это единое не обманывающее человека желание, о котором так давно и долго думал Толстой, прокуратура сводит к какой-то политической бутаде. Неужели прокуратура не знает дивных слов Толстого в письме от 2 сентября 1907 года к вел. князю Николаю Михайловичу? Благодаря его за присылку исторических его трудов об Александре, Лев Николаевич писал: «Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, — легенда останется во всей своей красоте и истинности. Я начал было писать на эту тему, но едва ли не только кончу, но едва ли удосужусь продолжать. Некогда, надо укладываться к предстоящему переходу. А очень жалею: прелестный образ». И к этой пленительной легенде, легенде искупления царем своего греха ценою самоотречения и покаяния, решаются подойти с уголовным уложением и карою… Так и хочется сказать г. прокурору в ответ на обвинение словами Акима из «Власти тьмы»: «Тут, тае, божье дело идет, кается человек, значит… А ты, тае, ахту »… то есть в данном случае — «обвинительную ахту»…

Обвиняемый В. Г. Короленко просит позволения прибавить к тому, что сказал его уважаемый защитник, несколько соображений, с точки зрения литератора и редактора журнала.

— Я обвиняюсь, — говорит он, — в дерзостном неуважении к верховной власти, проявившемся в напечатании рассказа Л. H. Толстого. Я очень рад, что господин прокурор устранил эпитет «дерзостный» своим истолкованием 128 статьи. Дерзость всегда унижает того, кто ее допускает. Правильнее было бы, может быть, говорить о некоторой смелости в пользовании новым законом… Но и этого в данном случае нет. И, если журнал все-таки подвергся цензурной репрессии, то дело, мне, кажется, объясняется довольно просто следующим сравнением. Представим себе какое-нибудь огромное здание, допустим, дворец со множеством комнат. Некоторые из них давно освещены и доступны обозрению желающих. Другие тщательно заперты, и у дверей поставлены охранители… И вот в один прекрасный день эти двери тоже открываются и в таинственные углы разрешен доступ посторонним. У охранителей еще долго будут жить старые привычки, будет являться почти инстинктивное стремление схватить тех дерзких, которые в числе первых попытаются переступить заветный порог.

Наш журнал и стал в данном случае жертвой таких застарелых привычек цензурных «охранителей входов». Когда новый закон открыл возможность обсуждения, а, значит, и возможность осуждения действий русских монархов до деда ныне царствующего государя, то цензуре кажется все-таки непривычным, странным и дерзким, когда представители печати решаются свободно воспользоваться этим правом.

Под таким запретом состояла правдивая история и настоящий реальный облик императора Александра I. Мы знали шаблонный, так сказать, одобренный цензурой портрет этого монарха: «благословенный», «светлый ангел», освободивший Европу от апокалиптического зверя, человек мягкий, обаятельный, великодушный, самые ошибки которого истекали из личной доброты, уступчивости, излишней доверчивости к окружающим.

Но вот, как только позволили цензурные условия, — сразу появились четыре книги, в которых читающее общество нашло историческое изложение переворота 11 марта 1801 года. При этом из светлого тумана выступили очертания другого облика Александра I. Участие в заговоре дополнялось чертами вкрадчивой двойственности, лукавства, умения пользоваться людьми и обстоятельствами в своих видах, двоедушия, порой жестокости… Я ходатайствовал перед судом о приобщении номера «Русских ведомостей» со статьей господина Кизеветтера, а также брошюры госпожи Т. Богданович «Александр I», в которой, на основании исторических источников, дана и широко распространена в популярном издании эта вторая, исторически более правдивая характеристика личности императора Александра I.

Наконец, в самое последнее время вышла книга великого князя Николая Михайловича, дающая еще более резкую и более суровую характеристику. «Вряд ли облик его, — говорит великий князь, — так сильно очаровывавший современников, через сто лет беспристрастный исследователь признает столь же обаятельным». «Двуличность, — говорит он далее на стр. 337, — хотя может быть и была природным свойством его характера, но годы детства и отрочества, несомненно, оказали на эту склонность самое пагубное влияние…» «Александр являлся в своих отношениях к Аракчееву, — читаем на страницах 278-9-й, — не жертвой безотчетного увлечения личностью последнего, а, наоборот, господином, сознательно употреблявшим Аракчеева в качестве орудия… Когда Александр I был наследником, Аракчеев был нужен, чтобы заслониться от отца; когда Александр начал царствовать, он приближал к себе Аракчеева каждый раз, когда считал необходимым заслониться им от своих подданных».

Наконец, участие в самом перевороте великий князь дополняет чертами суровой исторической правды. В брошюре госпожи Богданович, которую я представил суду, говорится еще: «Александр мог не знать , что переворот будет стоить жизни его отцу». Великий князь Николай Михайлович на странице 10-й говорит прямо: «Трудно допустить, чтобы Александр, дав согласие действовать, мог сомневаться, что жизни отца грозит опасность».

Обвинитель просит вас, господа судьи, представить себе те родственные чувства, которые невольно вызываются отрицательными отзывами о покойном императоре, и видит в указаниях на дурные условия воспитания неуважение к верховной власти. Но, господа судьи, ответ на это готов: в лице Николая Михайловича мы имеем именно члена родственной семьи… Но он также историк, и этот историк не остановился перед самой суровой правдой. На странице 12 он приводит даже фразу Константина Павловича: «qu'il ne voulait pas monter au trene souille par le sang de son pere»[82]Что он не хотел взойти на трон, обагренный кровью своего отца (франц.). .

Русская историческая наука и русская литература может только поблагодарить августейшего автора за эту книгу, которая устанавливает с такой правдивостью, на основании высоко авторитетных источников, исторический облик замечательного императора. Указывая на величие борьбы и победы над Наполеоном, признавая, что здесь он проявил черты гения, историк рядом с прежними ставит новый портрет личности Александра I, отмеченный беспощадной правдой.

Что же дает Толстой?

Гениальный художник вводит в эту портретную галерею изображение подвижника. Федор Кузьмич говорит о себе, о своем прошлом: я — величайший преступник. Да… История может разно оценивать и самый заговор, и его результаты. Несомненно, однако, что, субъективно, как человек и как сын, Александр должен был чувствовать себя именно преступником. Далее, царь-отшельник, естественно, осуждает всю прежнюю свою «светскую» жизнь, полную всяких «соблазнов». Обвинение уже в этом предпочтении сибирской заимки короне и трону видит оскорбление верховной власти. Правильно ли это? История знает настроение, которое можно было бы назвать царственной болезнью. Уже в древности один из могущественнейших монархов Востока, Навуходоносор, с вершины трона ушел в пустыню и, по враждебному истолкованию еврейских источников, стал питаться, подобно животным, травой. Легко разглядеть под этой легендой тоску могущественного деспота по простым условиям жизни среди природы и простых людей. Псалтырь, произведение царственного поэта, весь проникнут этим стремлением к смиренной доле. «Суета сует, всяческая суета!» — говорит с горечью тоже царственный экклезиаст… То же настроение видим мы в книге римского императора Марка Аврелия. Карл V уходит в монастырь св. Юста. И, если бы у этого монарха спросили о причинах его «ухода», очень вероятно, что он повторил бы многое, что теперь нам ставится в вину в истории Федора Кузьмича.

Кто же, однако, захочет видеть в этом эпизоде что-нибудь оскорбительное для царственной фамилии Габсбургов? В русской литературе есть и другие произведения, разрабатывающие тот же мотив. В «Борисе Годунове» Пушкина отшельник Пимен говорит послушнику:

И в другом месте:

В этих нескольких поэтических строчках почти вся психологическая история Федора Кузьмича. Только клобука Александру в изображении Толстого показалось мало: он взял долю не просто скромного подданного; он спустился в низы, наиболее презираемые, считаемые преступными. Если эту легенду с ее настроением считать оскорблением верховной власти вообще, то нужно выкинуть очень много мест из псалтыря, из экклезиаста, из творений Марка Аврелия и просто из исторических учебников.

Оскорбление верховной власти?.. Но вот что говорит историк Александра, Шильдер. Он считает, что, если бы эту легенду можно было перенести на реальную почву, «то установленная этим путем действительность оставила бы за собой самый смелый поэтический вымысел… В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот „сфинкс, не разгаданный до гроба“, представился бы самым трагическим лицом в русской истории, и его тернистый жизненный путь устлали бы небывалым загробным апофеозом, осиянным лучами святости».

Облик человеческий, господа судьи, — явление чрезвычайно сложное. Его нельзя охватить одним мгновенным негативным изображением; для этого нужен ряд моментов и ряд изображений. И вот за то, что в портретной галерее Александра I мы поставили, может быть, иллюзорный в несогласный с исторической действительностью, но возвышенный образ кающегося подвижника, «осиянного лучами святости», — редактор «Русского богатства» сидит на этой скамье в качестве подсудимого.

Что касается центрального места обвинения, то есть шестнадцати строк, начинающихся словами: «Кто не имел несчастья родиться в царской семье…» — то этот эпизод освещен уже моим уважаемым защитником. Почему, в самом деле, считать, что это характеристика для всех времен, для всех условий? Времена меняются и условия также. У Александра I воспитателем был «лукавый князь Салтыков и ворчливый дядька Протасов». Мы знаем, что воспитателем будущего императора Александра II, например, был уже приглашен поэт Жуковский, написавший замечательное стихотворное пожелание воспитаннику:

Очевидно, этот воспитатель понимал опасность для будущего питомца от условий придворных отношений и придворной лести, о которой говорит в отношении к Александру I не только герой Толстого, но и великий князь Николай Михайлович… Всегда ли удавалась эта задача, поставленная поэтом-воспитателем, насколько и в каком направлении изменились условия воспитания, — об этом скажет история, когда придет ее время и для последующих царственных поколений. Мы останавливаемся перед этой задачей, еще не доступной суждению литературы, и говорим только, что эти условия менялись и что инкриминируемое журналу место рассказа Толстого не подлежит распространительному толкованию.

Господа судьи! Если вы просмотрите напечатанную в «Русском богатстве» статью Л. Н. Толстого, вы увидите, что в нескольких местах она испещрена многоточиями. Это мне, писателю, и моим товарищам по редакции выпало на долю… цензуровать рассказ гениального русского художника. И, если бы в заграничных газетах появилась телеграмма о том, что редактор журнала предан суду за помещение с купюрами рассказа Толстого, то очень вероятно, что заграничные писатели увидели бы преступление не в том, что этих купюр оказалось недостаточно, а в том, что я осмелился посягнуть на произведение гения!.. У нас другие условия. Для того, чтобы рассказ мог появиться, мы должны были провести его между Сциллой и Харибдой; нужно было принимать в соображение суровые законы, ограждающие верховную власть от проявления «дерзостного неуважения», но, с другой стороны, предстояло сделать это в пределах необходимых и достаточных, не нарушая также уважения к правам народного гения. Мы были уверены, что выполнили эти условия, и все-таки журнал наткнулся на препятствия, коренящиеся в привычных нравах русской цензуры. Закон, о котором я уже упоминал, снял долго стоявшие преграды, и историческая истина хлынула уже многоводной рекой. Обвинитель говорил о разнице между объемистым, солидным и спокойным историческим трудом и художественным рассказом, помещенным в книжке журнала. Но, господа судьи, эта разница исчезает, если принять во внимание, что выводы автора становятся достоянием периодической прессы и популярной литературы.

И, тем не менее, наш журнал остановлен, редактор подвергся обвинению. Это похоже на то, как если бы на средине многоводной реки был поставлен небольшой шлюз, среди ничем неогражденного течения. Это неудобно для какого-нибудь отдельно плывущего судна, которое, как наш журнал, может случайно на него наткнуться. Но течения это остановить не может. Целая историческая эпоха, знаменательное царствование императора Александра I стало уже достоянием исторической и общей литературы, и мы ждем, что приговор суда снимет и эти последние, ни для чего не нужные преграды на пути исторической правды, научной и художественной.

Судебная палата не нашла состава преступления в «Записках старца Федора Кузьмича» и вынесла В. Г. Короленко оправдательный приговор, постановив снять арест с книжки «Русского богатства», в которой были напечатаны эти «Записки».

1912