Онлайн чтение книги Тайпи Typee: A Peep at Polynesian Life
ГЛАВА VII

Как только я оказался в состоянии бродить по долине, то начал понемногу пользоваться всеми теми удовольствиями, которые были мне так долго недоступны. Я ходил повсюду, гостеприимно принимаемый всеми; меня угощали чудеснейшими плодами, мне прислуживали темноглазые туземные девушки, и я постоянно видел заботы и внимание преданного Кори-Кори.

Конечно, мои странствия были ограничены известными пределами: так, мне был запрещен доступ к морю; и после двух или трех неудачных попыток я отказался от этих прогулок. Многочисленные островитяне сопровождали меня повсюду, и я не могу теперь вспомнить ни одной минуты, проведенной в одиночестве. Поэтому нельзя было надеяться пробраться к морю тайком.

Зеленые отвесные склоны гор, окружавшие долину в том месте, где стоял дом Кори-Кори, лишали меня всякой надежды бежать, даже если бы я и улизнул от бдительных глаз туземцев. Но теперь такие размышления редко занимали меня: я отдавался настоящему, и если неприятные мысли приходили мне в голову, я гнал их прочь.

Когда я смотрел на зеленеющую долину, в которой был схоронен, на окаймлявшие ее вершины высоких гор, то заставлял себя думать, что я в земле обетованной и что по ту сторону этих высот лежит мир, полный забот и огорчений.

Как-то раз я забрел снова в священные рощи, расположенные на половине пути к морю, и Кори-Кори предложил мне навестить жившего там Мехеви. В полдень я вместе с Мехеви и другими вождями племени лег отдохнуть на циновках и погрузился в легкую дремоту. Вдруг меня разбудили дикие крики, и, поднявшись, я увидал, что туземцы хватают копья и стремительно куда-то бегут. Мехеви схватил шесть мушкетов, стоявших у стены, и вскоре исчез в роще. Все эти действия сопровождались яростными криками, среди которых я различил слова: «Гаппар! Гаппар!»

Островитяне бежали из рощи по направлению к долине Гаппар. Вдруг до меня донесся резкий звук выстрела из мушкета с близлежащих холмов и шум голосов, раздававшийся в том же направлении. Женщины, сбежавшиеся в рощу, начали издавать дикие вопли. Как известно, женщинам всех стран свойственно шуметь при всяком возбуждении и тревоге, очевидно рассчитывая этим успокоить себя и взволновать других. В данном случае они подняли такой нестерпимый шум и так неутомимо кричали, что если бы с соседних гор стреляли залпами из мушкетов, я не мог бы этого услыхать.

Когда женское волнение немного улеглось, я стал жадно ждать дальнейших событий. Раздался еще выстрел, и снова с холмов донесся ответный вой. Опять наступило спокойствие и продолжалось так долго, что я уже начал думать, будто сражающиеся армии согласились отложить на время вражду.

Вдруг щелкнул третий выстрел, сопровождаемый снова воем. После этого в течение двух часов ничего не было слышно, кроме разве отдельных криков с холма, звучавших, как ауканье мальчишек, заблудившихся в лесу.

Все это время я стоял на террасе дома, выходившей как раз напротив горы Гаппар; рядом со мной был только Кори-Кори да престарелые туземцы, о которых я уже говорил. Они никогда не двигались со своих циновок и, казалось, не подозревали о том, что происходит нечто необычное.

Но Кори-Кори считал, что мы находимся в центре великих событий, и с большим усердием пытался заставить меня осознать всю их значительность. Каждый звук, доходивший до нас, вызывал у него отклик. Разнообразнейшими жестами он показывал мне, как страшные тайпи в этот момент карали дерзость врагов.

Каждые пять минут он выкрикивал имя Мехеви, давая мне понять, что под предводительством этого вождя воины его племени проявляли чудеса силы и храбрости.

Услыхав за все время только четыре выстрела из мушкетов, я решил, что, вероятно, туземцы управлялись с этим оружием так же, как султан Солиман со своей тяжеловесной артиллерией при осаде Византии, то есть, на заряд и выстрел из мушкета им требовалось час или два. Наконец, так как к нам больше не доходило никаких звуков с гор, я заключил, что распря закончена.

Так в действительности и оказалось. Через некоторое время к нам явился запыхавшийся гонец и сообщил новость о великой победе, одержанной его соотечественниками:

— Трусы убежали! Трусы убежали!

Кори-Кори пришел в экстаз и произнес красноречивое приветствие, из которого я понял, что таковы и были его ожидания и что совершенно бесполезно кому бы то ни было, даже войску пожирателей огня, предпринимать поход против непобедимых героев нашей долины. Я с этим, конечно, согласился и с немалым интересом ждал возвращения победителей, боясь, что победа не обошлась без потерь.

Но я ошибся. Мехеви во время военных действий сберегал свои силы и не подвергал воинов бесполезному риску. Вся потеря победителей сводилась к одному указательному пальцу и ногтю большого (который владелец его принес с собою), сильно ушибленной руке и значительному кровотечению из бедра у одного из вождей. Как пострадал неприятель, я не мог узнать, но полагаю, что гаппарам удалось унести с собой тела своих убитых.

Таков был, насколько я мог судить, исход сражения, и так как туземцы относились к этому как к событию необычайному и удивительному, я заключил, что войны островитян не были слишком кровопролитны. Впоследствии я узнал, как началась стычка. Было замечено, что несколько человек гаппаров бродят, очевидно с недобрыми намерениями, на том склоне горы, который принадлежал племени тайпи. Последние подняли тревогу, и враги после длительного сопротивления были отогнаны к границе.

Но почему же бесстрашный Мехеви не повел войну дальше против гаппаров? Почему не сделал он вылазки во враждебную долину и не принес с собой в качестве трофея какую-нибудь жертву для каннибальских развлечений, которые, как я слыхал, завершают обычно всякое предприятие? В конце концов я был склонен верить, что такого рода пиршества, если и бывают, то чрезвычайно редко. Два или три дня это событие служило темой всеобщего обсуждения; затем возбуждение понемногу спало, и долина погрузилась в свое обычное спокойствие.

Вскоре, однако, новое событие нарушило однообразие моего существования.

Это случилось в тот самый день, когда я, желая выразить Файавэй свою симпатию и признательность за ее постоянное внимание, сшил ей платье из того ситца, который Тоби принес с собой с судна. Должен сознаться, она была похожа в нем на балетную танцовщицу.

После обеда я лежал у себя дома, мирно забавляясь с Файавэй, когда услыхал снаружи сильный шум. Но я уже привык за это время к диким крикам, время от времени раздававшимся в долине, и не обратил на них внимания, пока старик Мархейо, отец Кори-Кори, в каком-то странном возбуждении не подбежал ко мне с известием:

— Марну пеми! (Марну пришел!)

Старик явно ожидал, что эта новость произведет на меня сильное впечатление: некоторое время он стоял, пристально глядя на меня, желая знать, как я отнесусь к его словам. Но так как я оставался недвижим, то старик выбежал из дома так же поспешно, как и вошел.

«Марну, Марну… — размышлял я. — Я никогда раньше не слыхал этого имени. И суматоха, которую они подняли, несколько иного характера, чем обычно…»

Шум от приближения туземцев все усиливался, и имя: «Марну! Марну!» повторялось всеми.

Я решил, что какой-нибудь воин, который еще не имел чести получить аудиенции, желал принести мне дань своего уважения. Я стал таким тщеславным благодаря исключительному вниманию, которым меня окружали. В виде наказания за такую небрежность со стороны этого Марну, я намеревался принять его холодно. Возбужденная толпа появилась передо мною, ведя одного из самых поразительных представителей человеческого рода, которого я когда-либо видел.

Чужестранцу было не больше двадцати пяти лет, и рост он имел немного больше среднего; если бы он был на волосок выше, безупречная пропорциональность его тела была бы нарушена. Он был прекрасно сложен: изящные черты его лица, чистые линии щек делали его полинезийским Аполлоном. И действительно, овал лица и правильность черт напоминали античную голову. Но к мраморному спокойствию произведения искусства прибавлялась теплота и живость выражения, встречающаяся лишь у островитян Южного океана. Темные волосы Марну вились на висках и у шеи мелкими колечками, постоянно танцевавшими во время его оживленного разговора. Его щеки были нежны, как у женщины, лицо — чисто от татуировки, хотя все тело было разрисовано фантастическими фигурками. Легкий пояс из белой таппы не шире шести сантиметров со свисающими сзади и спереди кистями составлял весь костюм странника.

Он приближался, окруженный островитянами, неся в одной руке небольшой свернутый плащ, а в другой длинное и богато разукрашенное копье. Он держался, как путешественник, знающий, что подходит к месту удобного отдыха на своем пути. Ежеминутно он оборачивался к толпе и давал, казалось, блестящие ответы на непрерывные расспросы, возбуждавшие в ней взрывы неудержимого веселья.

Пораженный его поведением и своеобразной внешностью, столько непохожей на внешность наголо бритых туземцев с татуированными лицами, я невольно поднялся при его входе и предложил ему место на циновках рядом со мной. Но не удостоив вниманием мою учтивость или хотя бы мое присутствие, чужестранец прошел мимо, даже не взглянув на меня, и опустился на другой конец ложа, тянувшегося вдоль всего жилища.

Я был удивлен и возмущен. Обращение со мною местных жителей учило меня ожидать от всякого, вновь являющегося, проявления любопытства и почтения. Однако странность поведения пришельца пробудила во мне желание узнать, кто эта замечательная личность, овладевшая всеобщим вниманием.

Тайнор поставила перед ним тыкву с пои-пои, и гость начал есть. Наблюдая поразительную преданность ему туземцев и их временное пренебрежение мною, я почувствовал себя оскорбленным. «Слава Томмо прошла. И чем скорее он уйдет из этой долины, тем лучше». Таковы были мои чувства в тот момент, и они поддерживались славным принципом, присущим всем героическим натурам, — или получить большую часть пудинга, или уйти совсем без него.

Марну, удовлетворив свой голод и затянувшись несколько раз из трубки, начал что-то рассказывать и окончательно завладел вниманием своих слушателей. Хотя я и мало понимал язык, однако по оживленной жестикуляции и выражению лица рассказчика (его движения и изменения в выражении лица, как в зеркале, отражались на слушателях) догадывался, о чем идет речь и какие страсти он старается возбудить. Из частого повторения слов «Нукухива» и «франи» (французы) и несколько других слов, значение которых мне было известно, я понял, что он рассказывает о событиях, недавно происшедших в соседних бухтах. Он подробно говорил о нападениях французов, о притеснениях туземцев, о посещении ими различных гаваней; затем, вскочив и наклонившись вперед, он осыпал французов страстными проклятиями. Он призывал тайпи оказать сопротивление, напоминая им, что до сих пор одно имя их удерживало французов от нападения, и с насмешкой говорил о трусости французов, не решающихся со своими пушками напасть на голых воинов этой долины.

Но я не мог понять, откуда он все это знает, если он не пришел только что сам из Нукухивы. Последнее предположение подтверждалось и его запыленным видом. Но если он родом оттуда, то почему он встретил такой дружеский прием у тайпи? Эффект, произведенный его речью, был поразителен; все слушатели как один вскочили с мест, глядя на него сверкающими глазами, как если бы они слышали вдохновенный голос пророка.

В течение всего этого времени он ни разу не удостоил меня взглядом. Казалось, он действительно не подозревал о моем присутствии. Я терялся в догадках, как объяснить его странное поведение. Я видел, что он пользовался среди туземцев большим влиянием, что он обладал недюжинными способностями, что он одарен был большими знаниями, чем прочие жители долины. Из-за этого я начал побаиваться, чтобы он, питая по той или иной причине недружелюбное чувство ко мне, не обратил своего влияния против меня.

Он, несомненно, не был постоянным жителем долины, но откуда же мог он явиться? Тайпи были со всех сторон окружены вражескими племенами, и как могло случиться, что он, принадлежащий к одному из них, принят с такою сердечностью? И как объяснить его необычайную внешность? Все было мне совершенно непонятно, и я с большим нетерпением ждал решения загадки.

Наконец, по некоторым указаниям я понял, что я был предметом его замечаний, хотя он старательно избегал произносить мое имя или хотя бы смотреть в мою сторону. Вдруг он поднялся с циновок, все еще продолжая беседу и не глядя на меня, подошел ко мне и сел на расстоянии ярда от меня. Я едва оправился от изумления, когда он внезапно повернулся и с самым благодушным выражением лица приветливо протянул мне правую руку. Конечно, я принял этот дружественный вызов, и, как только наши ладони соприкоснулись, он наклонился ко мне и проговорил несколько нараспев по-английски:

— Как живешь? Давно ли ты здесь? Нравится тебе эта бухта?

Если бы я был одновременно пронзен тремя копьями гаппаров, я бы не был ошарашен больше, чем при этих простых вопросах. На минуту я прямо оторопел и затем ответил что-то, сам не помню что. Но как только самообладание вернулось ко мне, меня пронзила мысль, что от этого человека я могу узнать все относительно Тоби, что до сих пор — как я подозревал — скрывали от меня туземцы. Поэтому я тотчас же начал расспрашивать о моем исчезнувшем товарище, но он ничего не знал по этому поводу. Тогда я спросил его, откуда он пришел. Он сказал, что из Нукухивы. Когда я выразил ему свое удивление, он посмотрел на меня с минуту, как бы веселясь от моего недоумения, а затем живо воскликнул:

— А! Я под защитой табу, я иду в Нукухиву, я иду в Тайор, я иду в Тайпи, я иду повсюду, никто не тронет меня — на мне табу.

Это объяснение было бы совершенно непонятно мне, если бы я не вспомнил, что слыхал когда-то о таком странном обычае среди туземцев. Хотя островом владеют различные племена, чья взаимная вражда почти исключает всякие сношения между ними, все же бывают случаи, когда два человека, принадлежащие к разным и враждебным между собой племенам, заключают дружбу, и тогда — хоть и с некоторыми ограничениями — каждый из них имеет право безнаказанно отправляться в страну друга, где при иных обстоятельствах его сочли бы врагом.

Я спросил его, где и как он выучился английскому языку. Сначала по той или иной причине он избегал ответить на этот вопрос, но затем сказал мне, что еще мальчиком был взят в море капитаном одного торгового судна, с которым он и пробыл три года, прожив часть времени в Сиднее, в Австралии.

Марну хотел узнать от меня самого историю моего появления в долине Тайпи. Пока я рассказывал об обстоятельствах, при которых Тоби и я явились сюда, он слушал с явным интересом. Но как только я коснулся исчезновения моего товарища, он попытался переменить тему разговора. Казалось, действительно, все, связанное с Тоби, должно было вызывать у меня недоверие и беспокойство. Не веря словам Марну, будто он ничего не знает о судьбе Тоби, я заподозрил и его в обмане. И эти подозрения оживили страшные предчувствия той участи, которая ожидает меня самого.

Под влиянием подобных мыслей я почувствовал большое желание отдаться под покровительство чужестранца и под его защитой вернуться в Нукухиву. Но как только я намекнул ему об этом, он категорически заявил, что это невозможно, уверяя меня, что тайпи ни за что не согласятся выпустить меня из долины. Хотя то, что он говорил, подкрепляло мои прежние предположения, все же мое желание освободиться из плена росло, несмотря на то, что плен этот в некоторых отношениях был очень приятен.

Когда я попытался узнать у него причины, побуждающие островитян держать меня пленником, Марну снова впал в таинственный тон, вызывавший во мне те мучительные предположения, что и при расспросах о судьбе моего товарища. Но этот тон, подымавший во мне самые мрачные предчувствия, побуждал меня к новым попыткам, и я начал заклинать его заступиться за меня перед туземцами и постараться получить от них согласие на мое освобождение. Он, казалось, был всячески против этого, но в конце концов, уступая моей настойчивости, он обратился к некоторым из вождей, которые вместе с остальным народом пристально глядели на нас во время нашего разговора. Но его заступничество было встречено самым свирепым отпором и неодобрением, выразившимся в сердитых взглядах, жестах и в целом потоке страстных слов, обращенных к нему и ко мне. Марну, явно раскаиваясь в предпринятом шаге, старался успокоить толпу, и через несколько минут крики и шум, поднявшиеся вслед за тем, как его предложение было понято, умолкли.

Не нужно было особенно размышлять, чтобы убедиться, что вмешательство Марну не скоро забудется. И хотя мне стоило большого труда подавить свои чувства, я обратился к Мехеви с добродушным разговором, чтобы рассеять дурное впечатление. Но разгневанный вождь не так-то легко поддавался укрощению. Он отклонил мои попытки с тем особым суровым выражением, которое я помнил у него еще по первому разу, и постарался всем своим поведением выразить неудовольствие и досаду, им испытываемую.

Марну, ушедший от меня на другой конец дома, явно желал добиться снисхождения ко мне и старался всячески развлечь толпу своими шутками; но и его попытки не были так удачны, как раньше, и он с достоинством поднялся, чтобы уйти. Никто не выразил сожаления, когда он взял свой плащ из таппы, схватил копье и пошел к выходу. Помахав рукой в знак прощанья с молчавшей теперь толпой, он бросил на меня взгляд сожаления и в то же время упрека. Я глядел вслед его удалявшейся фигуре, пока она не исчезла во мраке рощи, и затем предался самым мрачным размышлениям.