Онлайн чтение книги Уарда
VI

Лазутчик царя и молодая жена возницы Мены дожидались возвращения Бент-Анат.

Некоторое время они стояли молча рядом, затем прекрасная Неферт, подняв выражавший усталость взгляд, сказала:

– Как долго Бент-Анат остается у парасхита! Я совершенно измучена. Что нам делать?

– Ждать, – ответил Паакер.

Он отошел от молодой женщины, поднялся на одну из глыб, громоздящихся на дне ущелья, быстро окинул пристальным взглядом окрестность, вернулся к Неферт и сказал:

– Я нашел тенистое место, вон там.

Неферт бросила взгляд в указанном им направлении и покачала головою. Золотые украшения ее головного убора тихо зазвенели, и холодная дрожь пробежала по ней, несмотря на жгучий жар полудня.

– Сехмет[45]Богиня с головой львицы, над которой изображался солнечный диск со змеей. Эту богиню называли дочерью Ра и изображали в виде урея на диадеме ее отца, как символ смертоносного зноя полуденного неба. В жизни человека она воплощалась в пламенную и необузданную страсть, а в подземном царстве – в виде кошки или богини с головой львицы – причиняла ужасные ожоги мученикам. Ее дары – опьянение и страсть. свирепствует на небе, – сказал Паакер. – Укройся в тени. В этот час многие заболевают.

– Я знаю это, – сказала Неферт, закрывая руками свою шею.

Затем она пошла к двум огромным каменным плитам, наклоненным друг к другу в виде двух сторон карточного домика, между которыми находилось указанное местечко шириной в несколько футов, защищенное от солнца.

Паакер шел впереди. Он задвинул в это убежище большой известковый камень, разостлал на нем свой головной платок и сказал:

– Здесь ты защищена от солнца.

Неферт уселась на камень и стала смотреть на махора, который медленно и безмолвно ходил перед нею из стороны в сторону. Эта непрестанная ходьба сделалась, наконец, невыносимой для ее возбужденных нервов, и она, подняв голову, воскликнула:

– Прошу тебя, перестань ходить!

Лазутчик немедленно повиновался и, отвернувшись от нее, стал смотреть на хижину парасхита.

Через некоторое время Неферт вскричала:

– Скажи мне что-нибудь!

Махор повернул к ней свое широкое лицо, и она испугалась дикого пламени, сверкавшего в устремленном на нее взгляде ее спутника.

Она опустила глаза, но лазутчик произнес:

– Я предпочитаю молчать.

И он начал ходить снова. Наконец жена Мены заговорила с ним:

– Я знаю, что ты на меня сердишься, но ведь я была ребенком, когда меня помолвили с тобою. Я, впрочем, чувствовала к тебе расположение, и когда твоя мать называла меня во время наших игр маленькою женою, то это доставляло мне истинное удовольствие. Я представляла себе, как будет хорошо, когда твой дом, который ты так великолепно обустроил для меня по смерти своего отца, ваши прекрасные сады, породистые лошади в ваших конюшнях и все ваши рабы и рабыни будут моими собственными.

Паакер засмеялся, но в этом смехе ощущалась такая принужденность и ирония, что сердце молодой женщины сжалось, и она тихо и как бы умоляя о пощаде, продолжила:

– Итак, ты сердишься и истолковываешь мои слова в таком смысле, как будто я пленялась единственно твоим богатым наследством. Но ведь я уже сказала, что была расположена к тебе. Разве ты не помнишь, как я плакала вместе с тобою, когда ты рассказывал мне о злых мальчишках в школе и о строгости твоего отца? Затем он умер, ты отправился в страну Сати…

– А ты, – сухо и резко прервал ее лазутчик, – нарушила данное мне слово, сделалась женою Мены. Все это мне известно, к чему же ведет твой рассказ?

– Мне больно, что ты на меня сердишься и что твоя добрая мать обходит наш дом стороной. Если бы ты только знал, что бывает с человеком, когда им овладевает любовь и он уже не в состоянии вообразить себя одиноким, а всегда видит себя вместе, возле, в объятиях другого, когда бьющееся сердце будит его своим порывистым трепетом, когда даже во сне он не видит ничего, кроме одной особы!

– И этого я не знал? – вскричал Паакер, остановившись перед Неферт со сложенными на груди руками. – Не знал? Однако же ты научила меня этому чувству. При мысли о тебе огонь клокотал в моих жилах вместо крови, а теперь ты наполнила мою кровь ядом.

Глаза Паакера дико забегали при этих словах, и его голос сделался хриплым, между тем как он продолжал говорить:

– Но Мена близок к царю, еще ближе, чем я, а твоя мать…

– Моя мать, – прервала его Неферт, в сильном волнении возвышая голос, – моя мать не выбирала мне мужа. Я увидела его, когда он, подобный богу Солнца, ехал в колеснице царя. Он тоже заметил меня, и его взгляд глубоко проник в мое сердце. Ради тебя моя мать отказала ему при сватовстве, я истосковалась по нему, он тоже утратил свою веселость и впал в уныние. Царь заметил это и спросил о причине его задумчивости, потому что Рамсес любит его, как своего собственного сына. Узнав от него все, фараон сам начал хлопотать за своего верного слугу, моя мать уступила, и мы сделались мужем и женой. Все блаженства, которыми наслаждаются праведные на нивах Иолу[46]Иолу – нивы праведников, куда попадали безгрешные души. В Книге мертвых есть изображения праведников, блаженствующих в тени у прохладных вод., жалки в сравнении с тем счастьем, которым наслаждались мы, соединившись в браке. Но вскоре хетты нарушили договоренность о мире. Фараон отправился на войну, взяв с собою Мену. Пятнадцать раз всходила луна над нашим счастьем, и затем…

– И затем боги услышали мою молитву и приняли мои жертвы, – прервал ее Паакер с дрожью в голосе. – Они отторгли от тебя похитителя моего счастья и испепелили твое и его сердце пламенем тоски. Неужели ты воображаешь, что можешь сказать мне что-нибудь новое? Мена принадлежал тебе пятнадцать дней, и он еще не вернулся с войны, свирепствующей в Сати.

– Но он вернется! – вскричала молодая женщина.

– А может быть, и нет, – возразил Паакер, смеясь. – Грозно оружие хеттов, а в Ливане много коршунов, которые в этот час, возможно, уже терзают его тело, как ты истерзала мое сердце.

Неферт встала при этих словах и хотела оставить тенистое убежище, чтобы идти к царевне в хижину парасхита, но ноги ее отказались ей служить, и она, дрожа, снова опустилась на каменную скамью. Она искала слов, но язык ее не шевелился, будто парализованный. Она уже ничего не видела и не слышала, только жгучие слезы текли у нее из глаз.

Паакер стоял напротив нее безмолвно. Горе ее было для него наслаждением, однако же созерцание ее красоты наполняло его жгучею страстью, и он смотрел на нее, точно очарованный.

Через несколько минут слезы Неферт иссякли. Усталым, почти равнодушным взором окинула она стоявшего еще перед нею махора и тихо сказала ему:

– Мой язык горит от жажды: принеси мне воды.

– Царевна может вернуться каждую минуту.

– Но я изнемогаю! – воскликнула Неферт и снова начала тихо плакать.

Паакер пожал плечами и пошел в долину. Вход в хижину парасхита был ему запрещен, но он знал, что не более как в сотне шагов живет старуха, пользовавшаяся дурною славой. В ее пещере не могло быть недостатка в воде.

Наполовину опьяненный всем, что он перечувствовал и передумал в последние минуты, Паакер поспешил вперед. Он нашел дверь жилища старухи отворенною настежь, обитательница его сидела под навесом из грязного изодранного куска холстины, с одной стороны прикрепленного камнями к выступу, с другой державшегося на двух грубых деревянных шестах, и перебирала разноцветные корешки, лежавшие у нее на коленях. Возле нее крутилось колесо, закрепленное между концами больших деревянных вил. Вертишейка, привязанная цепочкой[47]Заимствовано из идиллии Феокрита «Колдунья». Вертишейка – птица из породы дятловых., прыгая с одной спицы колеса на другую, заставляла его постоянно вращаться. Черный как уголь кот обнюхивал головы ворона и совы, которым лишь недавно были выколоты глаза.

Из пещеры, над входом в которую сидели два ястреба, выходил дым от тлевших ягод можжевельника – это перебивало запахи, распространяемые хранившимися там снадобьями.

Приблизившись к пещере, Паакер увидел старуху, фигура и лицо которой свидетельствовали о том, что эта женщина некогда была стройна и прекрасна, хотя теперь она согнулась от старости, а ее лицо с резкими чертами было покрыто морщинами. Увидев незнакомца, она накинула на голову пестрый убор, стянула синее хлопковое платье потуже вокруг шеи и прикрыла головы совы и ворона старою циновкой. Паакер окликнул ее, но она притворилась, что не слышит его. Когда он поравнялся с нею, она подняла на него свои умные, с живым блеском глаза и воскликнула:

– Счастливый день, белый день, дарующий важных гостей и великую честь!

– Вставай, – сказал Паакер старухе, не отвечая на ее приветствие, но бросая серебряное кольцо[48]До Александра Македонского у египтян не было монет, они вывешивали кусочки серебра и золота и придавали им форму кольца. на коренья, лежавшие у нее на коленях, – и дай мне за плату воды в какой-нибудь чистой посудине.

– Прекрасное, настоящее серебро, – отметила старуха, поднося кольцо близко к глазам. – Этого слишком много за простую воду и слишком мало за хорошее питье.

– Оставь свою болтовню и поторопись, – сказал Паакер, вынимая еще одно кольцо из специального мешочка и бросая его ей на колени.

– У тебя щедрая рука, – произнесла старуха, ее говор явно был не простонародный. – Много ворот отворятся для тебя, золотой ключ подходит ко всем дверям. Ты хочешь питья, но какого именно? Должно ли оно указать тебе тайные пути – ведь должность твоя состоит в их поиске? Желаешь сделать теплое холодным, холодное – горячим? Или дать тебе способность читать в сердцах? Или сделать тебя невидимым? Или отнять шестой палец у тебя на ноге?

– Ты знаешь меня? – спросил Паакер.

– Как могла бы я знать? Но у меня зрение острое, и я умею приготовлять необходимую водицу – и для знатных, и для простых.

– Вздор! – с нетерпением воскликнул Паакер. – Поторопись, женщина, для которой…

– Так вода нужна тебе для женщины? – прервала махора старуха. – Я должна была догадаться об этом. Могу наделить тебя ею, могу.

С этими словами старуха удалилась в свою нору и скоро вернулась, держа в руке тонкий алебастровый флакончик цилиндрической формы.

– Вот тебе питье, – сказала она, подавая флакон лазутчику. – Половину его надо влить в воду и дать женщине. Если один прием не поможет, то другой наверняка достигнет цели. Эту воду может выпить и ребенок, она не причинит ему никакого вреда, но старика сделает бодрым. Я при тебе попробую ее. – И она смочила губы в беловатой жидкости. – Если эта водица поможет тебе, ты принесешь мне еще три золотых кольца, а ты придешь, я знаю это!

Паакер, застыв на месте, слушал старуху, затем порывисто схватил флакончик, сунул его в свой кошель, бросил колдунье еще несколько колец и снова потребовал, чтобы она поскорей принесла нильской воды в чистом сосуде.

Старуха наполнила фильтрованной нильской водой красную чашу из полированной глины, положила на поверхность прозрачной жидкости лавровый лист, на котором были нацарапаны два сердца, соединенные семью черточками, и вынесла ее Паакеру.

Когда лазутчик, взяв чашу из рук ее, стал рассматривать лавровый лист, старуха сказала:

– Уже одно это связывает сердца. Три – это мужчина, четыре – это женщина, а семь – это неразделимое. Хаах, хаах, хархарахаха[49]Бессмысленное для нас сочетание звуков, заимствовано из берлинского папируса.!

Махор не слушал ее и, осторожно неся сосуд, направился туда, где отдыхала Неферт.

Возле утеса, скрывавшего его от глаз жены Мены, он остановился, поставил чашу на гладкий камень и вынул из своей сумки флакончик с любовным напитком.

Пальцы его дрожали, мозг был затуманен, точно от винных паров, в голове шумели тысячи голосов, и ему чудилось, что они кричат: «Воспользуйся случаем, употреби питье в дело – теперь или никогда!»

Махор слыл человеком решительным, действующим с необыкновенною быстротою в затруднительных случаях, но теперь его охватили сомнения.

До сих пор он не только всячески проявлял набожность, но и вообще строго следовал предписаниям религии своих отцов. Он был окружен ореолом добродетели, вера его не подвергалась сомнению, и его считали одним из благочестивейших людей страны. Может ли он решиться на подобный поступок? И он начал задавать себе вопрос за вопросом, отвечая на них с дьявольской изворотливостью.

Нарушение супружеского союза – тяжкий грех, но разве его права на Неферт не старше прав царского возницы? «Занимающийся черной магией подвергается смерти», – гласит закон. Старая колдунья пользуется дурной славой, но разве он пришел к ней за любовным напитком? Разве не могло произойти, что души его умерших родственников и боги, тронутые его жертвами и молитвами, даровали ему, воспользовавшись случайностью, обладание волшебным средством, в действенности которого он не сомневался ни минуты?

На эти вопросы он пока не находил ответа. Наконец он прибег к гаданью. Шея и пояс его были увешаны самыми разнообразными амулетами, освященными жрецами, амулетами высокой цены и особенной святости.

В числе их было и кольцо с печатью, доставшееся ему от умершего отца, – старая фамильная драгоценность, которую верховный жрец в Абидосе некогда положил для освящения на самую святую из четырнадцати могил Осириса[50]Сет разрезал труп Осириса на четырнадцать частей и разбросал их по Египту. Там, где Исида находила каждую из этих частей, она сооружала своему супругу надгробный памятник. Наиболее святой из них считалась гробница в Абидосе, где хоронили знатных египтян, чтобы они покоились вблизи Осириса.. К этому кольцу Паакер чаще всего прибегал за советом. Поступил он так и теперь.

По-прежнему опасаясь, что он совершит тяжкий грех, если воспользуется чародейственным напитком, он обратился к своему золотому оракулу. Паакер прижал кольцо к сердцу, пробормотал имя своего брата и стал ждать появления первого живого существа.

И вот со склона вздымавшегося против него утеса медленно поднялись два песочного цвета коршуна. Тревожно, с напряженным вниманием следил Паакер за их полетом. С минуту они неподвижно висели в воздухе, затем повернули влево и исчезли за горами, предвещая Паакеру, что его желание не исполнится.

Он поспешно схватил флакон с мыслью – швырнуть его прочь. Но охватившая страсть лишила его воли; какие-то таинственные силы все крепче и крепче прижимали его пальцы к флакону. Он вылил половину содержавшейся там жидкости в чашу и приблизился к своей жертве.

Неферт вышла к нему навстречу, молча взяла у него чашу и с нетерпением выпила ее почти до дна.

– Благодарю, – сказала она. – Как свежа эта вода, к тому же она имеет кисловатый вкус! Но твои руки дрожат, и ты, бедный, весь горишь от быстрой ходьбы.

Она посмотрела на него, ее большие глаза сияли особым внутренним светом, и вот она протянула ему правую руку, которую он порывисто прижал к губам.

– Оставь, – сказала она, улыбаясь, – вот идет царевна вместе со жрецом. Как ты напугал меня! Да, согласна, я дала тебе повод сердиться на меня; но теперь ты снова стал добр ко мне, и приведешь к нам свою мать. Ни слова! Я посмотрю, как мой двоюродный брат Паакер откажет мне!

Она лукаво погрозила ему пальцем, потом более серьезным тоном добавила:

– Перестань сердиться; как прекрасно, когда люди живут друг с другом в ладу!

«Питье действует, и она будет моей! – подумал Паакер. – Благодарение вам, небожители!»

Но молитва замерла на его губах. Жажде любви и мести он до сих пор предавался только в мыслях, предоставляя действовать вместо себя божеству; теперь же он взял это дело в свои руки. Он не подозревал, что достиг поворотной точки в своей жизни.

Колдунья вышла посмотреть, для какой женщины предназначен был любовный напиток, увидела ее и испугалась, но тотчас же исчезла за одним из утесов.

На середине дороги Неферт и Паакер встретили царевну и сопровождавшего ее Пентаура.

Когда царевна и жрец вышли из хижины парасхита, они какое-то время молча стояли друг против друга. Бент-Анат прижала руку к сердцу и жадно вдыхала чистый воздух горной долины. Она чувствовала себя так, как будто с нее свалилась огромная тяжесть, будто она избавилась от страшной опасности. Наконец она обратилась к спутнику.

Бент-Анат в первый раз видела его при ярком дневном свете. Она с удивлением спросила:

– Ты ведь тот самый жрец, который вчера, после моего первого посещения этого дома, так охотно возвратил мне чистоту?

– Да, – ответил Пентаур.

– Я узнала твой голос и благодарна тебе за то, что ты укрепил во мне мужество следовать побуждению моего сердца и прийти сюда, вопреки запрету моего духовника. Ты защитишь меня, когда другие будут меня порицать.

– Я пришел сюда, чтобы отказать тебе в оправдании.

– Значит, ты переменил свое мнение? – гордо вскинув голову, спросила Бент-Анат, и на ее губах появилась презрительная усмешка.

– Я повинуюсь высшему приказу, повелевающему свято чтить древний закон. Говорят: «Если прикосновение парасхита не оскверняет дочери Рамсеса, то кого же осквернит оно? Чья одежда чище платья царевны?»

– Но ведь это человек честный и достойный, при всем ничтожестве своего звания и несмотря на то что, добывая насущный хлеб, покрывает себя позором, – перебила его Бент-Анат. – Да простят мне девять великих богов, но люди, живущие в этой хижине, полны любви, благочестия и мужества, и парасхит мне нравится. Вчера ты счел возможным смыть нечистоту его прикосновения одним словом; что же заставляет тебя сегодня считать его отверженным?

– Внушение просвещенного мужа не касаться ни одного звена древних постановлений – ведь из-за этого могла бы порваться уже тронутая ржавчиной цепь и, звеня, упала бы на землю.

– Итак, ты ради старого предрассудка налагаешь на меня клеймо нечистоты из-за моего поступка? Ты молчишь? Отвечай же мне теперь, если ты таков, каким я тебя считаю: если твой ум свободен и правдив. Дело идет о спокойствии моей души.

Пентаур тяжело вздохнул, затем, будто из его терзаемого сомнениями сердца, сперва тихо, а потом все громче полились глубоко прочувствованные слова:

– Ты принуждаешь меня говорить о том, о чем лучше было бы даже не думать, но я охотнее согрешу против обета, чем против истины, дочери Солнца, изображение которого ты носишь на себе. Нечист ли парасхит вследствие своего рождения? Но кто я такой, чтобы решить подобный вопрос? И мне он кажется, как и тебе, человеком с такими же святыми и искренними чувствами, какие свойственны каждому разумному существу. Я думаю, что впечатления от пребывания здесь облагородили твою душу, также как и мою, а не запятнали ее. Если я заблуждаюсь, то да простит мне божество, дыхание которого живет и действует в парасхите так же, как и в нас самих. Я верую в него и все громче и радостнее буду возносить к нему свои скромные гимны, когда оно будет учить меня, что все, что живет и дышит, ликует и плачет, есть подобие его чистого существа и рождено для одинаковых скорбей и наслаждений.

Глаза Пентаура, поднятые к небу при этих словах, встретились теперь с сиявшими радостно и гордо глазами царевны, которая дружески протянула ему правую руку. Он смиренно поцеловал край ее одежды, но она сказала:

– Нет, положи свою руку на мою с благословением. Ты мужчина и истинный жрец. Теперь я охотно покорюсь обвинению в нечистоте, потому что и отец желает, чтобы мы прежде других признавали святость древних постановлений, раз уж они существуют. Будем вместе молиться богам, чтобы они освободили этих бедных людей от старого проклятия. Но Паакер и Неферт ждут нас на солнцепеке. Иди за мной.

Она пошла впереди жреца, однако, сделав несколько шагов, обернулась к нему и спросила:

– Как тебя зовут?

– Пентаур.

– Значит, ты поэт Дома Сети?

– Мне присвоили это звание.

Бент-Анат посмотрела на него, широко раскрыв глаза, затем сказала:

– Боги одарили тебя высокими талантами, твой взгляд видит дальше и проникает глубже, чем взоры других людей, и ты умеешь словами передать то, что мы только чувствуем. Я охотно последую за тобой.

Пентаур покраснел, как мальчик. Паакер и Неферт все ближе подходили к ним, и он сказал:

– До этого дня жизнь лежала передо мною как бы в сумеречном свете, но теперь я вижу ее иной. Я видел ее глубокие тени, – прибавил он тихо, – и как же ярко она засияла теперь!