Онлайн чтение книги Убить зло
9

А другие люди тоже так себя чувствуют? Если да, то почему они живут? Мертвый лист, колеблемый ветром.

Это не полная беспомощность, ты мог бы выдержать и чувствовать, как тебя толкают и тянут, то здесь, то там, несмотря на все протесты, если бы ты только знал, кто и почему это делает. Ты считал себя слабым и трусливым, потому что позволил уйти Люси, но это было глупо. Это только слова, выдуманные тем, кто хотел сделать вид, что знает, что им движет. И все слова похожи на эти, за исключением тех, которые ты можешь потрогать, выпить или съесть. Как ты можешь не одобрять то, чего не понимаешь? Это последнее убежище невежества, эта жалкая попытка придать себе моральную ценность, сочиняя слова, чтобы поставить себя вровень с всеведущим.

Не льсти себе, ты не слабак и не трус, во всех твоих трепыханиях совершенно нет смысла. Может, Дик не так уж и глуп, в конце концов, может, причина того, что его не заботит смысл вещей, заключается в том, что каким-то образом он понимает, хотя и не может объяснить, и не стал бы объяснять, даже если бы мог, что его просто нет, нет этого смысла; во всяком случае, ни ты, ни он и ни кто другой ничего ни о чем не знает. И Эрма тоже.

Нет, не так. Она будет говорить о смысле, ей нравится играть словами, но в глубине души они интересуют ее так же мало, как и Дика. Пусть только один из них попробует встать однажды на ее пути…

Как в тот раз в Кливленде, когда в нее влюбился тот старый верблюд. Ты никогда не понимал мужчин, которые влюблялись в нее, хотя их было много. Этого типа звали Хоккинсон, он жил там всю свою жизнь, ему принадлежали два или три местных банка, и у него была жена, которая считала его одновременно и Линдером и Дж.П. Морганом. Он был не очень старый, но выглядел древним и высохшим, как будто ставил опыт, сколько времени сумеет протянуть без воды. Когда он двигался, так и казалось, что вот-вот у него заскрипят кости.

Вызванный по телефону однажды днем, ты поехал прямо из офиса на Уотон-авеню, и, когда появился там, Эрма дала тебе прочитать письмо. Оно было от миссис Хоккинсон, в нем говорилось, что, если Эрма не оставит в покое ее драгоценного мужа, последствия будут самые неприятные. Она заявляла, что зайдет к Эрме на следующий день.

— Она может появиться здесь в любую минуту, — сказала Эрма, — и я не хочу ее видеть. Ты не можешь поговорить с ней? Я могла бы послать за Томом Холлом, но обычно адвокаты задают слишком много вопросов.

— Почему бы тебе просто не отказаться от встречи с ней?

— Это не поможет, она будет торчать у дверей до скончания века.

Тебе дали инструкции. Мисс Карр не интересует ни семейная, ни эмоциональная жизнь миссис Хоккинсон.

Если мистер Хоккинсон опять предложит развлечь ее, весь вечер играя Дебюсси на ее «Стейнвее», мисс Карр с благодарностью примет это предложение, и ее совершенно не волнует реакция миссис Хоккинсон.

В дверь позвонили; горничная доложила о визите леди, которую проводила в библиотеку; ты вошел туда, представился адвокатом мисс Карр, который выполняет ее инструкции, проинформировал даму, что после полного и тщательного рассмотрения было достигнуто решение, что она может катиться к черту. Это было очень неприятно. Сначала миссис Хоккинсон бесилась и угрожала, затем рыдала и умоляла тебя сохранить ей мужа.

Ты был тронут, искренне жалел ее, и, когда она наконец покинула дом, ты разыскал Эрму, злой и негодующий из-за того, что тебя втянули в такое отвратительное дело. Ты произнес пылкую речь, слушая которую Эрма беззаботно улыбалась.

— Почему я должна чем-то для нее жертвовать только потому, что она не умеет себя вести? — спросила она. — Мне не нужен ее драгоценный муж, но временами он бывает забавным. Если бы я пожелала его, я бы его взяла. Билл, милый, не говори мне, что я должна сохранить семью.

— Я не говорю тебе, что ты что-то должна. Это просто вопрос достойных человеческих чувств. Эта женщина действительно страдает, она глубоко несчастна.

— Ты глуп и не понимаешь, что говоришь, — заявила Эрма. — Ты считаешь, что мы не имеем права взять то, что нам хочется, только потому, что от этого кто-то станет страдать?

— Да, если только мы не нуждаемся в этом слишком остро, если это нам жизненно необходимо.

Она улыбнулась:

— Тогда тебе нужно стыдиться себя. Твое жалованье поднято до пятнадцати тысяч, верно? А ты сам говорил, что рабочим на заводе недоплачивают. В то время как я заставила страдать одну-единственную женщину — тем, что позволяю Хоккинсону играть для меня на пианино, что он делает исключительно хорошо. Кроме того, я ничего не отбираю у его жены — ты, конечно, не знаешь, что ее любимая грампластинка «Пей меня своими глазами»?

— Слушай, он каждый день посылает тебе цветы, пишет тебе письма на десяти страницах со стихами и следует за тобой по пятам, как верблюд, сраженный любовной горячкой. И не говори Дику, что я считаю, что рабочим мало платят, а не то я потеряю свою зарплату.

Из этого могла произойти неприятная история, потому что ухаживания Хоккинсона становились все более настойчивыми и его жена наконец дошла до угроз, формальных и официальных, развестись с мужем под предлогом измены, если бы Эрма вдруг не решила отправиться в Европу.

Это было в ноябре, через два года после отъезда Люси.

Ты не получал от нее писем и сам ей не писал. У тебя в комнате была ее фотография, долгое время она открыто стояла у тебя на туалетном столике, где ты всегда мог ее видеть, причесываясь или завязывая галстук, затем однажды, сразу после твоего возвращения из дома, где ты наконец все рассказал Джейн, ты убрал ее в ящик стола.

Возможно, она до сих пор валяется где-то в столе.

Все эти два года было ясно, что все, включая Дика, ожидали вскоре услышать о том, что ты и Эрма поженитесь.

Ты и сам не был бы очень удивлен, если бы как-нибудь утром за завтраком нашел бы на странице светской хронике «Плейн дилера» такое сообщение: «Мисс Эрма Карр сообщает о своей помолвке с мистером Уильямом Бартоном Сидни». Конечно, можно было предположить, что сначала она известит об этом тебя в зависимости от того, окажешься ли ты под рукой в момент принятия этого решения. Покоришься ли ты этому оскорбительному брачному насилию? Разумеется и безусловно, покоришься, хотя в свое время, глядя на этот вопрос гипотетически, ты бы с возмущением отверг его. Гораздо легче оценить ситуацию по прошествии времени.

И действительно, как-то утром ты нашел информацию в светской колонке, она касалась того, что мисс Карр вскоре надолго уедет за границу. Весь день в офисе ты ждал ее звонка, и, когда до пяти часов звонка не последовало и ты позвонил на Уотон-авеню, тебе сказали, что ее нет дома. На следующее утро она позвонила тебе, чтобы пригласить на ленч.

— Хоккинсон отправляется на том же пароходе? — вежливо поинтересовался ты, когда она присоединилась к тебе за столиком у Уинклера.

Она сделала гримаску:

— Не будь таким вредным. Собственно, я больше шутила, когда говорила Кэрри Лаусон, что еду в Европу, но, когда прочитала об этом в газете, мне показалось это таким разумным, что я сразу начала упаковывать чемоданы. Мне стало любопытно, может, таким образом я сбегаю от Хокса? Но нет, для этого он слишком незначителен. Скорее, я готова сбежать от тебя. Ты знаешь, ты с каждым днем становишься все более привлекательным и опасным. Эдакий лорд Байрон, который сменил свою хромоту на современную американскую выучку. Если бы я встретила тебя на рю Руайяль…

— И сколько времени ты намерена там задержаться?

— Зиму, весну, десять лет! Почему бы тебе не приехать туда ко мне на следующее лето? Встретишь меня где-нибудь в Британии или Норвегии. Все равно тебе нужно как следует отдохнуть. Мы могли бы остаться в Европе навсегда, и ты мог бы ездить домой раз в год, чтобы присутствовать на собрании держателей акций.

Ты испытывал смущение и раздражение. Было ли это предложением жениться или вежливым намеком на то, что она хотела бы изменить свое устройство дел, или это просто кошка развлекалась, запутавшись в вязальном клубке?

— Кстати, — сказал ты, — теперь, когда ты уезжаешь, может, тебе лучше передать управление своим состоянием Дику?

— Думаю, — важно сказала она, — я передам это мистеру Хоккинсону! — после чего весело рассмеялась, а у тебя кровь бросилась в голову.

Ты с достоинством сказал:

— Серьезно, я думаю, это будет хорошей идеей. Ты же не знаешь, сколько времени будешь отсутствовать и, в конце концов, кто я такой? Я нахожусь в странном положении. Можешь быть уверена, что Дику не очень нравится, что его служащий одевается как равный ему.

— Он сказал тебе эту гадость? — быстро спросила она.

— Господи, нет, конечно. Я не жалуюсь. Дело в том, что просто в этом нет ни малейшего смысла и я чувствую себя в смешном положении.

— Ничего подобного.

Она отодвинула тарелку, наклонилась вперед, и ее голубые с серыми крапинками глаза почти утратили вечную насмешливость, когда она прямо смотрела в твои.

— Билл, дорогой, — сказала она, — если ты вынудишь меня стать серьезной, этого я тебе никогда не прощу!

Только ты на это способен. Одна из причин, по которой ты мне нравишься, — это то, что ты понимаешь все с первого слова, поэтому мне нет нужды говорить тебе, что я тебе доверяю в самом прямом смысле этого слова больше, чем кому-либо другому. А что касается твоих полномочий, сохрани их, если хочешь. — Она нерешительно помолчала, затем продолжала: — Я не хотела об этом говорить, но на днях Том Холл настаивал, чтобы я написала завещание. Если разобьюсь в Альпах или напьюсь до смерти, ты сможешь отметить это событие, купив себе яхту.

Тебя всегда интересовало это завещание. В чем конкретно заключалось его содержание? Разумеется, она не оставляла все свое состояние тебе, однако с Эрмой ни в чем нельзя быть уверенным. Оставался еще Дик, а она не испытывала желания обогащать его. Все состояние!

Тогда в определенных обстоятельствах ты мог дать Дику задуматься. Изменила ли она его позднее, когда вышла замуж за Пьера? Скорее всего, да, и если так, не изменила ли она завещание после его смерти в твою пользу?

Что за черт, разве об этом стоило думать…

Через неделю она уехала вечерним поездом, и ее провожала целая толпа. На нее нашла причуда поныть, чтобы ты проводил ее до Эри, или она решила, что этот жест смягчит положение отставного обожателя. Это подразумевалось, о, как это нежно подразумевалось. Когда поезд остановился в Эри, уже после полуночи, ты поцеловал ей руку, затем, по приказу, в губы, быстро и легко, и соскочил на платформу, чтобы добраться до кровати в отеле и там провести без сна, в горизонтальном положении часы, оставшиеся до утреннего поезда, направляющегося в Кливленд.

Прошло больше года, когда ты получил от нее письмо, скорее, записку и через год — еще одну. Выйдя замуж, она вообще не поставила тебя об этом в известность, ты узнал об этом из ее письма Дику. Не то чтобы обожатель, но все-таки отставной.

Если вообще нет такой вещи, как время, если это только система подчеркнутых моментов, которую изобрели люди, чтобы жизнь казалась реальной, твои последние три года жизни в Кливленде, когда уехала Эрма, когда Люси стала воспоминанием, а твоя деловая карьера стала предметом избитых шуток, превратившись в однообразную последовательность бледных и вялых телодвижений, — можно считать, что этих трех лет вообще не было. Календарь и его даты — всего лишь воображение и мираж. Дважды ты ездил в Нью-Йорк, чтобы навестить Джейн, а заодно и Маргарет с Розой. Летом ты провел неделю с матерью, к обоюдному раздражению. Ларри, который готовился к поступлению в колледж, приехал и болтался в Кливленде около месяца, заняв соседнюю с тобой комнату в клубе и в основном отказываясь от твоих приглашений на различные развлечения, с благодарностью и чувством, потому что, тогда как и ты готов был притворяться, что между вами существуют братские отношения, которых не было, он не видел в этом смысла.

Любопытно размышлять, как сложилось бы твое будущее в офисе на Перл-стрит, если бы в банке, в депозитном ящике, не хранился этот листок бумаги, подписанный Эрмой. Возможно, тебе пришлось бы искать работу, с другой стороны, вполне возможно, что эта необходимость вынудила бы тебя напрячь свои способности и обнаружить нереализованные. Вряд ли, но Дик, освобожденный от ежегодной неприятной обязанности, хотя и номинальной, мириться с твоими равными полномочиями в директорате, мог найти твое участие не таким уж пустым. Хотя и это не справедливо; почему ты постоянно притворяешься, что Дик пытается задушить тебя?

Он очень странно вел себя с тобой, по-своему как-то глупо, как лошадь, которая притворяется хромой и вдруг скачет, повинуясь внезапному импульсу или просто нуждаясь в движении. Время от времени он консультировал тебя по каким-то незначительным вопросам, в отношении которых ты не мог составить правильного мнения, а на следующий день принимал важные решения, даже не информируя тебя о них. Однажды ты кое-что совершил, к собственному удивлению, что подтвердило реальность твоих полномочий, — это было в тот раз, когда он предложил ввести в правление Чарли Харпера, а ты упорно и твердо отказывался согласиться, поскольку Эрма страшно не любила его и не хотела его видеть в правлении ни под каким видом. Хорошо еще, что Дик не находил это таким уж важным.

Однажды он сказал тебе:

— Что ты думаешь об этом нью-йоркском деле? Мы должны решить его. Я обдумывал его вчера и сразу говорю «да». Густавсон говорит, что только Англия может разместить полмиллиарда за шесть месяцев. Если мы правильно себя поведем и если эти идиоты продолжат воевать еще год-два, тогда не будет никаких ограничений — черт, все будет возможно. Мне неуютно оттого, что я в стороне от этих кораблей, нагруженных легкими деньгами, черт побери, я места себе не нахожу. А что ты думаешь?

— Думаю, пойду домой и соберу чемодан, — улыбнулся я.

На следующий день вы со Шварцем отправились в Нью-Йорк, чтобы подыскать помещения для офиса, и уплатили целое состояние за освободившееся помещение. В течение шести недель вся организация, торговая и административная, была перевезена и размещена.

Смертельно уставший от работы, ты тем не менее был заинтересован и оживлен интересом к новой деятельности на новой сцене. Повсюду ускоряли темп работы; это было не только приспособление к величайшей из всех современных арен действий, но также горячечное возбуждение, отраженное от полей сражений, которые шли в трех тысячах миль от Соединенных Штатов, где тупость и жадность в десять минут пожирали все, что могла произвести за месяц «Карр корпорейшн» с ее рудниками и печами, фабриками и тысячами людей. Самый емкий и выгодный рынок, который только можно было вообразить, превышал самые оптимистичные мечты и расчеты; и американский бизнес, в котором «Карр корпорейшн» занимала не последнее место, оправдывал свои требования повысить эффективность, хватаясь за каждую возможность и выжимая из нее все, что возможно. Ослепленный, слабо пытающийся ориентироваться в этом незнакомом сумасшедшем доме, ты понемногу помогал то здесь, то там, но большую часть времени оставался потрясенным зрителем, тогда как Дик, например, бросался с головой в кипящий омут событий, со сжатым ртом, но с широко открытыми глазами, хватаясь за дело обеими руками. Ты понимал, что он делает себя и сестру богатейшими людьми Америки, но это наверняка ему и в голову не приходило — он был слишком поглощен делами, чтобы задумываться об этом.

Затем приехал Ларри, он был приветливо встречен Диком и послан им на завод в Карртон, и ты начал чувствовать твердость в жизни, хватался за краешек то там, то здесь. Больше всего за один особенный край.

По прибытии в Нью-Йорк ты предложил, чтобы Джейн, Маргарет и Роза оставили свою маленькую квартирку на Салливан-стрит и устроили для тебя дом в любой части города по своему усмотрению. Это была твоя самая заветная мечта, которая в течение многих месяцев согревала тебе душу. Их доход был весьма скудным, потому что половина процентов с капитала за проданную аптеку поступала матери, заработок Джейн как штатного корреспондента в «Нью уорлд» был также мизерным, и, небрежно упоминая о твоих двадцати тысячах в год, ты старался, чтобы голос твой звучал равнодушно, когда ты предлагал вести совместное хозяйство, оплачивать которое будешь сам. Никогда, говорил ты себе, никогда мечта человека не могла быть более совершенно воплощена. Недавно приехавшие Маргарет и Роза были просто неизбежным недостатком, который обязано иметь любое совершенство. У нас будет двое слуг, горничная и кухарка, говорил ты, Джейн сможет спокойно работать, а Маргарет и Роза ходить в школу; отдельные просторные комнаты для каждого, гораздо красивее и удобнее, чем их крошечная квартирка…

Джейн отказалась. Остальные проявляли желание, но она однозначно отказалась и запретила им об этом думать. Она сказала, что ты можешь жениться, что ты должен жениться и что ты не должен так связывать себя. Ты возражал, что тебе только тридцать один год, что все равно ты не собираешься жениться. Нет, она на это не пойдет. И ты остался в своем двухкомнатном номере в Гарвуде.

Ты проводил с Джейн очень много времени, гораздо больше, чем в любой период до или после того. Ты ходил с ней в театр и на концерты, взял абонемент в оперу и убедил ее пользоваться счетами, которые открыл на ее имя в двух-трех крупных универмагах. Какое острое наслаждение получал ты, делая это, чувствуя, что наконец-то воздаешь ей должное за все, что она для тебя делала! Предоставлять ей эти деньги на самом деле для тебя ничего не стоило, и тем не менее это было радостно, это было самым восхитительным за твою жизнь.

Ты получал счет из «Альтмана» за какие-нибудь перчатки, чулки или ночную рубашку и при очередной вашей встрече доставал его из кармана и с притворным раздражением говорил:

— Ты бы проверяла их, что ли! И куда, к черту, вам столько чулок?

Она заглядывала в чек и говорила:

— Чулки были куплены для Маргарет, Роза купила ночную рубашку, не спросив у меня, а перчатки я выиграла у тебя, помнишь пари насчет Панамского канала.

— Ладно, — ворчливо говорил ты, — я не стану спрашивать об этом Маргарет и Розу, потому что не хочу поймать тебя на лжи.

Когда на Рождество 1915 года вам заплатили премию размером в целый годовой оклад, это была громадная куча денег, ты купил Джейн маленький «паккард» с откидным верхом и сам доставил его на Салливан-стрит.

Маргарет и Роза чуть не задушили тебя в объятиях, тогда как Джейн стояла и смотрела на тебя; она выглядит слишком серьезной, подумал ты, надеясь, что никто не замечает подступивших к твоим глазам слезам.

— Ну, дорогой мой, — сказала она, — это уж слишком роскошно. Мы не можем себе позволить держать машину, верно? Ты очень милый, и я не удивляюсь, что девочки готовы съесть тебя, но тебе не следовало это делать.

Ты встал в позу:

— Дорогая моя мисс Сидни, это просто ерунда. Я хотел купить для тебя пульмановский спальный вагон, но они все распроданы. И я уже договорился в гараже на Салливан-стрит, что все счета будут направляться первого числа каждого месяца на Пятидесятую улицу.

Ты заставил ее сесть в машину, устроился рядом и стал объяснять ей назначение различных педалей и непонятных для нее приборов.

— В субботу поедем за город, и я дам тебе первый урок, — сказал ты.

Она медленно повернулась, обняла тебя за шею и поцеловала прямо в губы. В первый и единственный раз она это сделала; странно, что это произошло из-за автомобиля, это было не похоже на нее. Скорее всего, это не из-за машины, просто она что-то почувствовала…

Ты встречался со множеством ее друзей — все они странные люди, никто из них тебе не нравился. Кроме молодого Крукшенкса, тогда еще мальчика, который писал на обороте меню стихи и величественно вручал их метрдотелю в качестве платы за еду. Ты думал, что в него была влюблена Маргарет. И еще девушка с меднозолотистыми волосами, которая была арестована во время забастовки в Джерси, и Джейн заставила тебя оформить за нее выкуп. Кажется, она была русская или что-то в этом роде. Больше всего тебя раздражал мужчина с грязными седыми усами, профессор Колумбийского университета, который вечно сорил сальными остротами насчет женщин. Что находила в нем Джейн? Она говорила, что он интересный и поучительный собеседник, потому что был сатириком-декадентом, а Виктор поправил: не декадентом, а импотентом.

Сначала Виктор тебе понравился, не стоит этого отрицать, ты действительно находил его приятным и общительным. Он казался тебе более нормальным и уравновешенным, чем остальные члены ее компании.

Ты разрабатывал изощренные планы на весну и лето.

Ты собирался снять какой-нибудь дом за городом или на берегу океана, скромный дом не очень далеко от города, и перевезти туда всю семью. Ты и Джейн будете вместе ездить на «паккарде» утром и вечером на станцию, а как только закончатся занятия в школе, Маргарет и Роза смогут распрощаться с тесной квартиркой до осени. Пусть себе Джейн сколько хочет принимает своих нелепых друзей, хотя ты вполне мог обойтись и без них.

В середине февраля ты уже стал наводить справки о сдающихся домах и получать списки из агентств по найму недвижимости.

У Джейн эта идея не вызывала такого восторга. Дважды ты просил ее в воскресенье поехать вместе с тобой, чтобы посмотреть дом, и каждый раз у нее оказывались какие-то неотложные дела. Затем она заявила, что все равно это невозможно сделать, пока в начале июня не закончатся занятия в школе, так как она не может оставить девочек одних в городе, и, когда ты сделал предложение, чтобы они тоже ездили в город из деревни, оно было расценено как непрактичное. Ты стал подозревать, что с Джейн творится что-то странное, меньше всех ей была свойственна нерешительность. Видимо, ее деморализовали ее чудаковатые приятели.

Однажды в мае, в субботу, когда вы встретились за ленчем в центре города, ты настаивал, чтобы назавтра она поехала с тобой посмотреть один дом где-то на севере, недалеко от Уайт-Плейнс.

— Там девять комнат, две ванны, самые современные удобства, и дом расположен на краю леса, на самом верху холма, откуда открывается роскошный вид на реку, — говорил ты ей. — Кажется, это именно то, что надо.

Полностью меблирован, четыре спальни, комната над гаражом для горничной или двух. Я позвонил агенту, и он придержит его для нас; я сказал ему, что мы приедем до двенадцати дня и…

Что-то в выражении ее лица остановило тебя. Что-то в ее глазах заставило тебя вдруг почувствовать себя глупым и нелепым, как будто ты предлагал королеве, восседающей на троне, карамельку в бумажной обертке.

— Думаю, он тебе понравится, — запинаясь, пробормотал ты, чувствуя, как в сердце вселяется страх.

— Я уверена, что понравится, — тепло сказала Джейн, слишком тепло. — Звучит великолепно. Мне там понравится.

— Тогда…

— Только это невозможно. Я собираюсь выйти замуж.

Я говорю тебе это первому, потому что мы решили только неделю назад и некоторое время намерены держать это в тайне. Даже девочки ничего не знают. — Она засмеялась глубоким, грудным смехом. — Когда я отказалась устроить для нас всех общее хозяйство, потому что тебе нужно жениться, я не догадывалась, что выйду замуж раньше тебя. Может, просто ты был слишком вежлив и ждал, пока я первая выйду замуж, потому что я старше тебя.

— Я думал… Я думал… — Слова не шли у тебя с языка.

Ты окончательно замолчал, не в силах что-либо сказать.

— Кто же твой жених?

— Как будто не знаешь, — улыбнулась она.

Господи, она еще может шутить на эту тему!

— Не знаю, — сказал ты. — Кто он?

— Виктор, конечно. Ты действительно не знал? А должен был бы понять. Но ты был наивным, как школьник.

Она снова засмеялась. Почему она смеется, как простушка? Затем она посерьезнела и важно сказала тебе:

— Я так счастлива, Билл, только не думай, что я не Думала о тебе. Я понимаю, это разрушает все твои планы на лето, и думаю, это неблагодарно, ты был так великодушен…

И она произнесла речь о твоем великодушии и щедрости.

Ты потерял голову и чуть не устроил прямо там, в ресторане, настоящую сцену.

Ощущение, что тебя предали, было отчасти оправданным. Шел двадцатый век, и ты не требовал прав патриарха, но, в конце концов, ты был ее братом, наделенным всеми привилегиями, прерогативами и ожиданием, свойственными брату, и, естественно, совет по поводу ее будущего мужа был одним из них. Она могла бы спросить у тебя совета, даже если собиралась его игнорировать. Ты не брал на себя право вето, но, если бы это было так, ты определенно использовал бы его против Виктора Ноултона — начинающего писателя и лектора, неотесанного, чрезмерно самоуверенного, обязанного своим успехом сомнительному методу убеждения президентов женских клубов в том, что его разглагольствование о чем-либо в течение часа стоит пятьсот долларов. До тебя доходили пикантные слухи об этом человеке, которые прежде забавляли тебя, но, вспомнив их сейчас, ты решил, что Виктор не должен жениться на твоей сестре.

Джейн, поначалу пораженная твоей выходкой, вооружилась терпением и успокаивающей снисходительностью. Тебя бесило, что она не стала защищаться. Если капризный ребенок набил себе шишку, не стоит бередить его рану, казалось, говорил ее вид, нужно потакать бедному ребенку. Это сводило тебя с ума.

— Отлично, — воскликнул ты, — если хочешь, я скажу правду! Никто не ожидает, чтобы мужчина был святым, но он не должен быть и неразборчивой свиньей, если собирается взять в жены приличную женщину.

— Не думаю, что мне нужно защищать Виктора от обвинения в этом грехе, — медленно сказала Джейн. — Это сказано слишком сильно, ты не думаешь? Во всяком случае, это его личное дело, так же как и мое пестрое прошлое — мое. И по твоим же стандартам ты должен признать, что с его стороны достойно желать жениться на мне после того, как мы с ним живем почти целый год.

Конечно, я протестовала против этого, но теперь, когда мы решили завести детей…

Ты уставился на нее во все глаза. Эта женщина не может быть твоей сестрой, твоей дорогой Джейн. Это какая-то шлюха…

Тебе захотелось закричать на нее, осыпать оскорблениями, но внезапно ты почувствовал себя слабым, утомленным и напуганным. Ты был не способен двигаться, и это было хорошо, потому что тебе хотелось задушить ее или ударить по лицу, чтобы она почувствовала твою ярость, признала твою силу и покорилась… Она заслуживала этого.

Разве она не заставила тебя верить, что так же смотрит на семью, как и ты, что это самое важное из всех человеческих отношений. Она не разрешала тебе тратить на себя и на девочек деньги, которые ты мог бы истратить на другие цели. Она все это время, почти год, создавала атмосферу доверия и близости и в то же время утаивала от тебя свое вульгарное…

Возможно, даже обсуждала с Виктором своего великодушного брата…

Что ж, все кончено и ничего не поделаешь, сказал ты себе, стоя на узком тротуаре Фултон-стрит, после того как она распрощалась с тобой у выхода из ресторана и поспешила к подземке. Ничего, конечно, трагического, но невероятно обидно и тоскливо вдруг обнаружить жестокий эгоизм вместе с остальными слабостями и грязными пороками, где ты их обнаружить меньше всего ожидал. Вероятно, этот опыт постигает всех братьев, которые с уважением относятся к своим обязательствам и пытаются действовать честно и справедливо.

Ты бесцельно брел по Бродвею. Ты мог позвонить агенту и предупредить, что не поедешь завтра смотреть Дом; на черта тебе дом на холме с четырьмя спальнями? Что там делать?

В понедельник ты получил от Джейн письмо, в котором она просила тебя забрать «паккард» или прислать за ним, поскольку он предназначался для вас четверых, она теперь не может его держать у себя, особенно принимая во внимание твою антипатию к Виктору, которая, как она горячо надеется, исчезнет, когда ты поближе его узнаешь; кроме того, у него уже есть легковой автомобиль для туризма, и им нет смысла иметь две машины. Ты коротко ответил, что «паккард» принадлежит ей, она может делать с ним все, что пожелает, — отдать его Маргарите или Розе или продать на запчасти, это уже не твое дело.

Ты лелеял мысль, что даже при том, что она рассказала тебе о прошедшем годе ее совместной жизни с Виктором, ее брак все еще не является окончательно решенным делом. Она устанет от него или он от нее, и тогда великодушный брат с его чувством ответственности и с деньгами, достаточными, чтобы купить машину и снять дом на лето, снова будет приглашен и оценен.

Ты еще раз увидишься с ней и все объяснишь ей: ведь ей не нравилась идея замужества, она возражала против нее, так пусть же не вступает в брак. Детей может не быть. Ее легко можно будет убедить, что лучше немного подождать…

Ты все еще обдумывал это, когда через несколько дней, утром, пришло извещение о том, что они поженились. Это было похоже на них — не прислать обычное достойное извещение. Оно было на какой-то художественной бумаге, розовой или голубой, и почерк был таким небрежным, что ты едва его разбирал: что-то вроде того, что Джейн Сидни и Виктор Ноултон, поклявшись перед Богом в верности друг другу в Сити-Холл двадцать первого мая, будут официально дома…

Любой человек, рассчитывающий чего-либо добиться от женщины, дурак или добивается этого случайно.

Какая бы она ни была, она всегда добивается того, чего хочет, и ей тысячу раз наплевать на тебя. По существу, все они варвары, животные, через мгновение они разрывают тебя на части и не думают об этом, как шакал, а потом ложатся, вытягиваются, облизываются и ждут, что их погладит кто-нибудь другой, оказывающийся поблизости. Очень плохо, что они не делают этого буквально, пожирая тебя, тогда это происходило бы только один раз в твоей жизни. Эрма наверняка согласилась бы с тобой, по крайней мере, она честна в этом отношении. Миссис Дэвис ничем» не навредила тебе; она просто использовала тебя; что она тебе дала? Сына; какую пользу он тебе принес; он слопал дюжину обедов за твой счет и сделал из тебя осла, сотворив этот бюст. Потратил больше семи тысяч долларов из твоих денег, болтаясь по Парижу и Риму, вероятно обманывая других богатых идиотов, которые ничего не смыслят в искусстве.

Люси — Люси не была женщиной, она была Люси. То же самое было бы и с ней — нет. Нет! Это было как капли дождя, которые никогда не падают из тучи — а вместо этого взмывают вверх для того, чтобы вечно плыть в атмосфере, не находя пристанища; или замороженный бутон цветка, превратившийся в хрусталь, безжизненный, так никогда и не познавший жизни.

Но самым диким и оскорбительным для звания человека, чудовищем, была эта маленькая Миллисент, в той комнате, когда в окно светило солнце, много лет назад, когда она молча расхаживала взад и вперед, вынимая твои вещи из шкафов и складывая их в кучу на стуле, и наконец повернулась и направилась к тебе…

Покинутый и преданный, с горечью в сердце, без какой-либо зацепки, которая могла бы тебя поддержать, ты не очень удивился тому, что к тебе вернулась старая знакомая фантазия; ты принял это и ощутил ее руки снова в первый раз за многие месяцы, в тот же вечер, когда Джейн оставила тебя у дверей ресторана.