Онлайн чтение книги Уходите и возвращайтесь
ГЛАВА XIV

Нет, тысячу раз был прав Баранов, когда говорил: «Не задирайте нос, рано! Чтобы именоваться летным составом, надо ой-ей-ей сколько еще работать. Не буду спорить, «Як» — машина прекрасная, маневренная, легка в управлении, выходит из штопора, стоит лишь бросить ручку, но она с винтом, желуди, с винтом! А «МиГ» — реактивный самолет, он имеет свои особенности, загадки и секреты, и, чтобы раскрыть их, необходимы прочные, глубокие теоретические знания. И практика. Практики будет предостаточно, а вот знания… Здесь все зависит от вас. Постарайтесь сами покрепче уложить их в свои черепные коробки. Надеюсь, они вмещают не только танцы и девчонок…»

Тогда до ребят не дошел совет старшего товарища — были они молоды, самонадеянны и слишком опьянены радостью первых самостоятельных и, в общем-то, успешных полетов.

— Ничего, — сказал Алик, — если на «Яках» ездили, то и к этим лошадкам седла подберем.

И здорово ошибся. Да и не только он один.

Что «МиГ» не чета «Яку», Никита понял в первом же полете. Он не очень волновался: ежедневные тренировки на тренажере и хорошая теоретическая подготовка — аэродинамику и теорию реактивного двигателя Никита сдал на «отлично» — сделали свое дело. Машина была давно изучена, и все в ней, вплоть до последнего тумблерчика, известно. И все-таки, когда Баранов, сидевший во второй кабине, спросил: «Готов?» — он на секунду растерялся. «Опять яичницу устроит», — мелькнула мысль. Баранов быстро один за другим включил все тумблеры и краны. Заурчал стартер, и турбина, раскручиваясь, заложила уши высоким и пронзительным визгом. Стрелки приборов ожили и поползли вправо — двигатель запустился.

— Поехали? — спросил Баранов и, не дожидаясь ответа, лениво выбросил вверх согнутую в локте правую руку. Ашир Аширович убрал колодки. Финишер дал знак выруливать. Баранов прибавил оборотов, но машина и не думала трогаться с места.

— Норовистая кобылка, — сказал Баранов, увеличивая обороты.

Самолет еще некоторое время постоял, словно в раздумье, а затем резко рванулся вперед.

— Ты понял, почему она взбрыкнула? — спросил Баранов, когда они вырулили на старт.

— Да, — мгновенно сообразил Никита. — Время нужно учитывать, необходимое для раскрутки турбины.

— Молодец! — похвалил Баранов. Он переключил связь и запросил разрешение на взлет.

Машина мелко подрагивала, и по этой дрожи, нервной, нетерпеливой, пульсирующей, как кровь скакуна перед заездом, Никита вдруг понял, с какой сумасшедшей скоростью помчится по бетонке этот дьявол, как только инструктор отпустит тормоза.

— Сто пятый, я — «Горизонт»… взлет разрешаю. Разбег продолжался до непривычного долго. Никита глянул на приборную доску: «Никаких отклонений. Скорость — сто восемьдесят…» В этот момент Баранов взял ручку на себя. «Приподнял носовое колесо, — зафиксировал Никита. — Отрыв…» С глухим стуком встали в гнезда шасси, приняли соответствующее положение закрылки. «МиГ» взбычился и, задрав нос, свечой устремился вверх. Никиту вдавило в спинку сиденья, но он, не замечая ни боли в пояснице, ни перегрузки, с удивлением взирал на вращающуюся стрелку высотомера: «Три тысячи, четыре, пять, шесть! Шесть тысяч метров, а они в воздухе считанные минуты».

— Ты понял, чем отличается теория от практики? — словно угадав мысли своего ученика, спросил Баранов.

— Потрясениями, — улыбнулся Никита. Его и впрямь поразила эта фантастическая скороподъемность. И тишина — рев двигателя оставался где-то позади.

— Это хорошо, что ты еще не разучился удивляться, — заметил Баранов. И неожиданно: — Ты и театр любишь ходить?

— Очень, признался Никита.

— Сейчас и тебе покажу декорации к спектаклю «Твой звездный час» в постановке инструктора летной подготовки Виктора Баранова.

«Поехал, колесо несмазанное», — беззлобно чертыхнулся Никита. Что Баранов любитель поговорить, знали все и ценили в нем это качество. О трагическом он рассказывал с юмором, действительно смешные случаи выдавал на полном серьезе. Но шутить и смеяться он любил не только на земле, но и в воздухе, где надо было работать. Причем если в кругу друзей он делал это ненавязчиво, к слову, то на высоте он мог разглагольствовать о чем угодно. Интересовался, какой длины у жирафа шея, сколько весит слон, какого цвета глаза у любимой девушки курсанта. Это было странно и непонятно. Тем более, что за любую оплошность и ошибку в пилотировании Баранов устраивал своему размагниченному подопечному такой немыслимый разнос, что последнему от тоски и стыда хотелось сквозь землю провалиться. Но мало кто понимал, что таким своеобразным способом Баранов вырабатывал в своих учениках внимание, сосредоточенность, чувство ответственности за себя, полет и машину. После нескольких уроков курсант наконец начинал соображать, что от него требуется, и все разговорчики своего инструктора старался пропускать мимо ушей. Баранов, видя, что добился своего, тоже замолкал и после этого вступал в разговор уже только по делу.

…Стрелка высотомера продолжала стремительно вращаться. Пятнадцать тысяч, шестнадцать, семнадцать… девятнадцать. Неожиданно Никита почувствовал смутное беспокойство. Оно росло и ширилось, и он, не понимая, откуда идет опасность, с тревогой посматривал по сторонам, пытаясь уловить суть происходящего. Сперва услышал: изменился звук, но не работы двигателя, а рассекаемого потока. Поток стал плотнее и гуще и больше не срывался с крыльев, создавая завихрения, а обтекал их, облизывал широким и мягким собачьим языком. Истребитель теперь не летел, а пожирал километры, и в этом жестком и неумолимом движении вперед было что-то дикое и сверхъестественное. Затем увидел: синева близкого, почти осязаемого неба стала густеть, наливаясь холодом бледно-фиолетовой краски, и она, постепенно темнея, медленно и неотвратимо расползалась по всему горизонту. Никита поежился. Ему показалось, что небо поглощает, засасывает машину, как зыбучие пески неосторожного зверя, еще минута — и все будет кончено, он растворится в этой чужеродной, мерцающей неясными всполохами, тягучей, как расплавленный вар, массе. И вдруг — что за наваждение? — на покрытых изморозью стеклах кабины заплясал месяц, тонкий, молодой, дерзко-радостный, и вокруг него, словно по мановению волшебной палочки, высыпали хрупкие шарики звезд. И сразу наступила ночь, обыкновенная земная, гоголевская, лунная ночь со звонким пением девчат и буйными играми расшалившихся парубков.

Никита восторженно замер. Ему казалось: пошевелись он, вымолви хоть слово — и вся эта сказочная ночь, разбойничий месяц, звезды в полдень сгинут, исчезнут, пропадут так же внезапно, как они пропадают после окончания сеанса в Планетарии.

— Ну и как? — спросил Баранов. — Гожусь я в постановщики?

— Да! — сказал потрясенный Никита. — Такого в театре не увидишь.

— Поехали. — Баранов отдал ручку. Небо опрокинулось, и «МиГ» легко и стремительно, словно санки с ледяной горки, покатил вниз.

На семи тысячах Баранов перевел машину в горизонтальный полет и, когда они вышли в зону, с присущим ему изяществом и виртуозностью проделал несколько пилотажных фигур. На развороте категорично бросил:

— Возьми управление. Полет по кругу.

Никита взялся за ручку и сразу почувствовал, какой силой и мощью обладает истребитель. Сильно и неуемно забилось сердце — наконец-то в его руках настоящая боевая машина. Он двинул ручку влево… Истребитель стремительно опрокинулся, и не успел Никита опомниться, как повис на привязных ремнях. «МиГ» перевернулся на «спину».

— У тебя что, руки чешутся? — заорал Баранов. — Кто тебя просил бочки крутить?

Никита смущенно молчал. Он так растерялся, что забыл вернуть машину в нормальное положение.

— Ты меня с макакой не перепутал? — спросил Баранов. — Это только они могут целыми днями вниз головой болтаться. — На столь развернутый комментарий по поводу действий своего ученика инструктор имел полное право.

Самолет обладал большим запасом высоты и времени, чтобы выкрутиться из любого, даже более чем неприятного положения, было предостаточно. Никита докрутил бочку до конца и вывел машину в горизонтальный полет.

— Неплохо, — проворчал Баранов. — Вот только с высотой у нас что-то неладно.

Никита глянул на приборную доску и глазам своим не поверил. Стрелка высотомера показывала шесть тысяч. «Это пока я кувыркался…» Никита потянул ручку на себя. «МиГ» взревел и послушно полез наверх. «Семь тысяч». Никита передохнул, но здесь оказалось, что слишком возросла скорость.

— Ты представляешь, какой у него радиус действия? — спросил Баранов. — И заруби себе на носу, штопор на этой кобыле запрещен. Это, правда, не значит, что она из него не выходит… Но это не «Як». Здесь требуется мастерство.

— Научимся, — процедил Никита, все более распаляясь и злясь: несмотря на все его старания, самолет продолжал переваливаться с крыла на крыло.

— Ты сперва по прямой научись летать, — сказал Баранов, — а то как шлюпка на волне — с боку на бок.

— Товарищ капитан! — Никита, сдержавшись, крепко, до боли, закусил нижнюю губу.

— Что? — простодушно спросил Баранов.

— У вас дети есть?

— Нет. А какое это, собственно, имеет отношение к твоим выкрутасам?

— Прямое. У вас нет элементарного чувства жалости.

— Жалости, значит, — сказал Баранов и вдруг заорал: — Чего ты в ручку вцепился, как утопающий за корягу? Мягче. И ноги расслабь.

Никита внял совету, качка сразу уменьшилась, и он, обливаясь потом, более или менее успешно завершил полет по кругу.

— Снижайся, — приказал Баранов, — и иди в точку первого разворота!

Никита, чуть накренив машину, глянул вниз. Земля, подернутая розовой дымкой, была неимоверно далека и казалась призрачной и необжитой. Поняв, что визуально не определиться, Никита вычислил курс и, стараясь быть предельно внимательным, начал снижение. Он уже раскусил эту машину и понял, что летать на ней, в общем-то, не намного трудней, чем на «Яке». Просто она более строга и требовательна к летчику. Здесь нужно мгновенно соображать и реагировать, иначе… А Баранов все продолжал разглагольствовать:

— Говорят, ты собираешься жениться. Любовь, конечно, сильное чувство и, наверное, прекрасное. Но не рано ли? Или она такая кинозвезда, что ты решил, что можешь упустить свою роль?

Никита не ответил. Раскрыл он рот, только завидя знаки поворотного пункта — золотистые купола чистой и опрятной церквушки, стоявшей на окраине небольшого села. «Надо как-нибудь сходить к ней, посмотреть, а то все с воздуха да с воздуха», — мелькнула мысль.

— В точке, — бросил Никита.

— Вижу. — Баранов взял управление на себя. — Интересно, сколько мне сейчас Черепков бочек выкинет?

— Уж будьте спокойны, — хмыкнул Никита, — за ним не заржавеет. Он так соскучился по крыльям, что на радостях может показать вам, как на этой телеге из штопора выскакивают.

На этот раз промолчал Баранов.

И все это было не так давно, на втором курсе. С тех пор Никита во многом разобрался и многому научился. Он довольно прилично освоил штурманское дело, маршрутные полеты, высший пилотаж. С особенным старанием и блеском он работал на вертикалях. Стараясь понять, на что еще способна эта машина, он выжимал из нее все, вплоть до максимальных режимов. Ему нравилось, свалившись в пике, слушать, как свистит, обтекая плоскости, воздух, как поет от напряжения дюраль, как, вибрируя консолями крыльев, бешено дрожит истребитель. От возникающих перегрузок хрустел позвоночник, ломило глазные яблоки, а лицевые мышцы растягивались так, что сквозь синеву кожи отчетливо проступал костяк черепа. Но это были мелочи, детали, как говорил Славка, к которым с каждым днем притираешься все плотнее и плотнее, главное, что машина жила, трубио ревя двигателем, заявляла о себе в полный голос, и Никита, чувствуя ее каждой клеткой своего тела, обалдев от бескрайности, высоты и синевы неба, тоже порой не выдерживал, и из груди его вырывался истошный, нечленораздельный победный вопль дикаря, сумевшего наконец-то одолеть своего противника. И понять в этот момент, чей голос счастливее, его, Никиты, или машины, понять было просто невозможно — оба звенели на самой высокой и торжественной ноте.

— Ты что там, с богом разговаривал? — спросил однажды Баранов, когда Никита приземлился.

— С чертом. — Никита смущенно закашлялся, вспомнив, что он забыл отключить связь.

— Так это ты орал или он?

— Он.

— Чего? — не унимался Баранов.

— Я его в сетку прицела поймал, он и взвыл.

— Человеческим голосом?

— Человеческим, — подтвердил Никита.

— Странно, — сказал Баранов. Он почесал в затылке и вдруг спросил: — Может, этого черта в конус посадить? Глядишь — и стрельба у тебя наладится.

Никита покраснел. Со стрельбой по конусу и по наземным целям из пушек дело у него шло действительно из рук вон плохо.

— Пока вы не научитесь стрелять, вы — пилоты, а не летчики, — бушевал Баранов. — Вам дали в руки боевые машины, вы должны не просто драться, вы должны освоить науку побеждать. А для этого необходимо прежде всего умение с любого расстояния и из любого, даже не выгодного для вас, положения метко вести огонь. От этого зависит все: победа, сохранность машины и ваша собственная жизнь. Жизнь!.. Вдумайтесь в это слово.

Никита часами крутился на тренажере, ловил в светящуюся звездочку оптического прицела бегущие вдоль излохмаченного пулями щита маленькие силуэты самолетиков и открывал огонь. Затем вместе с ребятами подолгу рассматривал пленки фотопулеметов, на которых так явственно запечатлевались допущенные им просчеты и ошибки, анализировал их и снова подымался в воздух. Наконец настал день, когда его пушечно-пулеметная очередь достигла цели — старенькая, пришедшая в полную негодность аэродромная полуторка, которую начальство списало и разрешило использовать как наземную мишень, разлетелась буквально на куски и, объятая пламенем, долго дымилась, разнося по степи запах гари, бензина и железа.

— Никита, ты войдешь в историю, — сказал тогда по этому поводу Алик.

— Это с какого боку? — заинтересовался Славка.

— Он уничтожил музейный экспонат, может быть последнюю реликвию тридцатых годов.

И все это было достигнуто знаниями, практикой, трудом до седьмого пота. Иногда казалось: баста! Обуздана своенравная машина. Но нет, на смену усвоенному являлось новое. Баранов преподносил подарки неожиданно, как бы между прочим. Левая бровь его насмешливо изгибалась, и он иронично вопрошал: «Ну как, попробуем?» Ребята пробовали и, конечно же, ломали зубы. А инструктор, схватившись за бока, гоготал:

— Желуди вы еще, недоспелые. Придется поработать…

Никита вошел в столовую и сразу же почувствовал, как жадно и цепко вонзились в него взгляды первокурсников. Да, для них он был асом, полубогом, на которого смотреть можно только с трепетом. В свое время именно так Никита взирал на Витьку Одинцова и его сверстников. «Интересно, куда занесла его нелегкая?» Никита часто вспоминал этого парня. Витьке повезло. Его не отчислили — дали возможность исправиться. Но строгий выговор с последним предупреждением он все-таки схлопотал. И Одинцов, к удивлению сокурсников, не подвел начальство. С отличием сдал госэкзамены, зачетные полеты и… женился на Ирке. И уехал. Внезапно, ни с кем не попрощавшись, не сказав, куда получил назначение.

Борщ был чуть теплый, и Никита, съев несколько ложек, принялся за второе.

— Ты чего такой хмурый? — спросил Миша Джибладзе.

— Мишаня, — моментально откликнулся Бойцов, прекрасно зная, что тот терпеть не может, когда его имя употребляют в уменьшительной степени.

Миша был отличным парнем, но все его действия и поступки вызывали у Сережки отрицательную реакцию. Миша был гостеприимен и щедр. Когда ему из дома приходила посылка с восточными яствами, он бросал ящик на середину стола и княжеским жестом просил всех угощаться. Сережка налетал первым, но при этом кричал, что это чистой воды подхалимаж и таким вот образом зарабатывается авторитет. Миша обожал женский пол и при любом удобном случае удирал на танцы. Сережка называл его соблазнителем и уверял ребят, что этот Дон-Жуан все равно женится на какой-нибудь грузинке из своего аула. Летное искусство Миша постигал с трудом, но с упорством одержимого. Сережка усматривал в этом упрямство маленькой лошадки с большими ушами, которую на Кавказе называют ослом, и утверждал, что летчиком старшина решил стать только для того, чтобы возродить честь и славу своего княжеского рода, который с годами пришел в полный упадок и вынужден искать счастья на стороне. Миша платил Сережке той же, если не звонче, монетой, но, к счастью, эта обоюдная антипатия из рамок, в общем-то, безобидных перебранок не выходила. Даже больше. Когда дело касалось вещей серьезных и кому-либо из них грозила неприятность, враги объединялись — вступала в действие курсантская взаимовыручка — и приходили друг другу на помощь.

— Мишаня, — повторил Сережка, ухмыляясь. — Встречаются два парня, естественно американского происхождения, и один другого спрашивает: «Тебе не холодно?» А тот: «А с чего это тебе стало жарко?»

Славка тихо улыбнулся и выжидающе посмотрел на Мишу.

— Не понял, — проворчал Джибладзе, с безразличным видом обсасывая мозговую косточку.

— Естественно, — сказал Сережка. — Ну, а может, ты знаешь, почему в некоторых южных странах жители разводят баранов?

— На экспорт, — пояснил Миша. — Лет двадцать назад у нас баранчик родился, ни жира, ни мяса, а в башке полторы извилины, ну и продали мы его в Москве на Центральном рынке. — Миша хлопнул себя по лбу и закатил под потолок глаза. — Как же его звали? Вспомнил! — вдруг обрадованно воскликнул он. — Сережей! Теперь он уже баран. Матерый. И говорят, что у него еще к тому же крылышки прорезались.

Сережка поднялся и под всеобщий хохот спросил: — Разрешите идти?

— А куда вы так торопитесь?

— Доложить капитану Баранову, что он не одиночка, что в воздухе появился еще один летающий баран.

— Не стоит. — Миша жестом усадил Сережку на место. — Зачем человека расстраивать?

— Правильно, — сказал Никита. — Тем более, что я это успел сделать и без твоей помощи.

Сережка озадаченно посмотрел на друга и, ничего не понимая, перевел взгляд на Коренева. Леня вытер салфеткой губы и спокойно проговорил:

— Чтобы вывести нашего капитана из равновесия, необходимо одно: доказать, что ты полная бездарность.

— Я это, кажется, сумел, — понурив голову, сообщил Никита.

— Каким же образом?

— Я заблудился.

— Где? — Славка от изумления даже есть перестал. — Ты же в зоне работал.

— В том-то и дело. — Никита обескураженно улыбнулся. — Шел чуть западнее аэродрома, в район первого разворота. Высота нижней кромки облаков двести — триста метров, видимость — полтора километра. Стал снижаться. Все как будто нормально. А внутри словно червяк сидит. И гложет, гложет… Что, думаю, за пироги? Наконец глянул на секундомер, а он как вкопанный — забыл, растяпа, включить. Я и налево, и направо, весь извертелся, а церкви нема. Что делать? Разворачиваюсь и назад. Шпарю чуть ли не на бреющем, а внизу черт знает что, ни одного знакомого кустика. Лечу и от злости крою этого попа вместе с его церквухой на чем свет стоит. И вдруг недремлющее око вещает: «Всем, работающим в зоне и выполняющим маршрутные полеты, приказываю сесть». Положение хуже губернаторского. Снова разворачиваюсь и — выскакиваю прямо на аэродром. Только не в плоскость посадочной полосы, а поперек. Здесь я уже сообразил, что делать. Дунул прямо в точку четвертого разворота. Курс сто двадцать — и на посадку. Но отлегло, только когда второй привод прошел и полосу увидел.

— Как комментировал твои действия Трубадур? — спросил Слава.

— Он сказал, что еще в жизни не видел, чтобы самолет на посадку поперек полосы заходил.

— А ты?

— Что я? — развел руками Никита. — Врать не стал.

Говорю, забыл включить секундомер.

— А он?

— Штаны, говорит, по утрам не забывай надевать. И пошел. И такая была у него при этом кислая физиономия… у меня даже аппетит пропал.

— Не горюй, — успокоил приятеля Славка, — ошибка ошибке рознь.

— Это просто провал, — поддакнул Сережка.

— Какой провал? — нахмурился Никита.

— Один тип приходит к врачу и говорит: «Доктор, у меня провалы в памяти». — «Садитесь, — предложил доктор, — отпущу клиента, займусь вами». Выходит через пять минут и спрашивает: «Так вы говорите, провалы?» А тот: «Какие провалы?!»

Никита невесело рассмеялся.

— Факт есть факт, и никуда от него не денешься.

Завтра — пятница?

— Черная, — усмехнулся Сережка.

— Новый анекдот?

— Нет. На этот раз суровая действительность. — Сережка выразительно щелкнул пальцами и торжественно провозгласил: — Черепкову исполняется двадцать лет.

Никита заерзал и растерянно пробормотал:

— Черт побери, действительна черная.

— И ты такого же мнения? — удивился Сережка.

— Он в штопор свалился. Сережка выкатил глаза и икнул.

— И долго он выворачивался? — чужим, напряженным голосом спросил Ленька.

— Витков шесть намотал.

Ребята облегченно вздохнули. Славка дернул приятеля за рукав.

— Где он?

Никита пожал плечами.

— Я думал, здесь, я же после него прилетел. — И попал под горячую руку.

— Да нет, основной удар Алик на себя принял. Баранов аж посинел от злости. «Грубейшая ошибка! — кричит. — Тебе что, жить надоело?»

— А Алик?

— А что Алик? В ноги и не своим голосом: «Нечаянно, товарищ капитан! Извините!»

— Простил?

— Да. Сменил гнев на милость. Влепил двойку и послал мозги чистить.

— Он сильно расстроился?

— По-моему, не очень, — неуверенно сказал Никита. — Что показалось мне довольно странным.

— Он вообще со странностями, — усмехнувшись, заявил Леня. — Но день его рождения мы все-таки отметим.

— Каким образом?

— Коллективным посещением театра. — Леня вытащил из кармана билеты. — Партер, десятый ряд, середина. «Человек со стороны».

— С какой стороны? — не понял Джибладзе.

— С противоположной, — язвительно заметил Сережка. — Ты бы хоть афиши читал.

— А в антракте, — продолжал Леня, — каждый из вас преподнесет ему пачку сливочного пломбира.

— Пять штук? — удивился Славка. — Объестся.

— Шесть, — поправил его Никита. — Я иду с Татьяной.

— Это мы учли. — Леня оторвал ему два билета, а третий протянул Мише: — Держи, князь.

— У меня свидание, — озадаченно проговорил Миша.

— Отменяется! — Сережка хлопнул по столу ладонью. — Общение с искусством развивает интеллект. О чем ты говоришь с девушками?

— Так я и знал. Молчишь и лезешь куда не следует. Это примитивно, князь. Это уровень… — Не договорив, Сережка бросился наутек: выведенный из терпения Джибладзе схватил половник.

В театре Алик от мороженого отказался, но после окончания спектакля пригласил всех в кафе, где с королевской небрежностью заказал бутылку шампанского и двадцать пломбиров.

— Двадцать? — переспросила официантка, удивленная, должно быть, несоответствием порций и количества присутствующих за столом клиентов.

— Двадцать, — сказал Алик. — Мне двадцать лет. Шампанское прошу со льдом, а мороженое из холодильника. В общем, как это делается в Одессе.

— Ты прекрасен, Алик, — лукаво проговорила Татьяна, — на твоих деяниях — печать гениальности.

— Именно так думала и моя мама, когда я с большим трудом выбрался на свет. Это было ее единственным утешением.

— Ты оправдал ее надежды?

— Судя по телеграмме, которую я получил сегодня утром, — нет. Она в полной уверенности, что у меня склероз.

— Почему?

— Пишет: сынок, не забывай выдергивать кольцо, когда прыгаешь с парашютом.

Сережка от смеха долго не мог выговорить ни слова. Затем открыл шампанское и, наполнив бокалы, спросил:

— Кто тамада?

Все дружно указали на Джибладзе. Миша не стал возражать. Он призвал ребят к порядку и, когда за столом воцарилась тишина, сказал:

— Говорят: двадцать лет ума нет — не будет, тридцать лет жены нет — не будет, сорок лет денег нет — не будет. Я предлагаю выпить за завтрашний день. Пусть он возвратит Алику то, что отнял у него при рождении — мудрость. Мудрость — это здоровье, удача, победа. За твое здоровье, Алик!

— Приятная жидкость, — сказал Слава, опорожнив бокал. — Князь, а как насчет жены?

— Через десять лет зайди — познакомлю, — добродушно проворчал Алик, принимаясь за вторую порцию мороженого.

— А ты, я смотрю, уже всё прикинул, разметил, по полочкам разложил, а на вид…

— У него дисгармония, — сказал Леня. — Внешность не соответствует содержимому.

— А у меня? — спросил Миша.

— Полностью, — поспешно заверил его Сережка. — И потому ты скучен, как… главный герой пьесы, которую мы только что смотрели.

— Начальник цеха — мужик деловой, — вмешался Никита. — Он знает, чего хочет, и добивается этого. Именно таким, по-моему, и должен быть руководитель.

— А конфликт, почему же тогда у него конфликт с коллективом? — спросил Слава. — Монолитным рабочим коллективом?

— Душа должна быть, — сказал Алик, — а не шестеренка от коленчатого вала.

— Душа здесь ни при чем, важен подход к делу. Он строг, и принципиален, и требователен. Его формула: тебе платят, и ты плати, честно и добросовестно, без обмана, чтобы обмен ценностями был равнозначным.

— А тебя не покоробило, что он сам себе положил оклад, вытребовал, и притом не малый? — спросил Слава.

— Нет, — ответил за Никиту Леня. — Он знает себе цену.

— И производство, — добавил Никита. — Он за ритмичность, точно выверенный план, деловые отношения. А на заводе: очковтирательство, приписка, работа на износ. Отсюда и конфликт.

— И все-таки он сухарь, — сказал Алик. — От такого жена через месяц удерет.

— Не думаю, — проговорила Таня. — Женщина ценит в мужчине характер и… деловые качества.

— Внимание, — возразил Черепков, — и все прочее, чтобы как сыр в масле каталась.

Татьяна посмотрела на Алика с выражением сокрушительной иронии:

— Мы говорим с тобой о разных женщинах.

— Ну, хорошо, — сдался Черепков. — А мужчина, что он ищет в женщине?

— Друга, — сказал Леня. — Князь, ты согласен?

— Женщина должна рожать джигитов, — жестко проговорил Джибладзе.

Сережка расхохотался, хотел было закатить по этому поводу целую речь, но его остановил Слава. Он сунул Бойцову в рот пробку от шампанского и выразительно постучал по циферблату часов.

— Закругляйтесь, время.

— Ого! — воскликнул Никита, удивленно взирая на друга. — Тебя наконец-то приучили к дисциплине.

— Если зайца долго бить, он станет спички зажигать, — сказал Леня, вежливой улыбкой отблагодарив официантку.

…Алик долго лежал с закрытыми глазами, а когда понял, что не заснуть, встал и, накинув на плечи шинель, вышел из палатки.

Ночь стояла глухая и сонная, и было тихо, так тихо, что иногда с реки долетал плеск играющей рыбы. Изредка выскальзывал из-за облаков бледный желток луны. На землю мгновенно падали уродливые тени неподвижных деревьев, палаток, аэродромных зданий, а на летном поле вспыхивали тусклым серебром короткохвостые тела истребителей. А затем снова наступала темень, налетал слабый ветерок, обдувая лицо ночной свежестью, и Алик зябко подергивал плечами. Из темноты неожиданно вынырнул Никита, хотел было незаметно проскользнуть в палатку, но, заметив приятеля, остановился.

— Ты чего не спишь?

— Думаю, — усмехнулся Алик. — У тебя нет спичек? Никита присел рядом с другом на лавочку и протянул ему коробок.

— О чем, если не секрет?

— Драка вышла… — Алик поморщился и презрительно сплюнул.

— Где?

— В трамвае. Влепил Серега одному подонку… и сам же в дерьме оказался. Вагоновожатая спрашивает: «Что произошло?» — а все молчат, словно в рот воды набрали. И такое меня зло взяло!.. Думаю: а стоило ли вмешиваться? Пусть бы отлупили эти два мерзавца весь вагон, всех этих тихоньких пассажирчиков… Ведь случись милиция — ни одного б свидетеля не оказалось, все б разбежались, как зайцы! Что это такое — трусость, подлость? Или жизнь по принципу «моя хата с краю»?

— А черт их знает. Помнишь в «Золотом теленке», когда Паниковского били?.. Та же история. Стоило Бендеру достать блокнотик и попросить записываться в свидетели, как толпа растаяла. Исчезла. Испарилась. Как будто ее и не было.

— Да-а… — Алик зло придавил каблуком окурок. — Но один меня особенно возмутил, плотный такой дядька, будь здоров еще, а сидит, газеткой прикрылся, будто ничего не видит и не слышит. И так мне захотелось ему меж рог закатать!

— Зачем?

— Из любопытства. Что делать, думаю, станет? Защищаться, орать, милицию звать? Наверное, сразу бы все законы, гад, вспомнил.

— Вспомнил.

— А я бы на месте милиции за таких бы и не заступался.

— Это их работа, обязанность.

— Обязанность, — недовольно проворчал Алик. — В каждом должен жить милиционер. В хорошем смысле, конечно, — быстро добавил он, очевидно смутясь неожиданности и парадоксальности пришедшей ему в голову мысли. — Тогда и порядок будет.

Никита негромко рассмеялся и хлопнул Алика по плечу.

— Князь пророком оказался: двадцатилетие возвратило тебе мудрость.

— Но не исправило двойку по пилотированию, — хмуро заметил Алик.

— Переживаешь?

— Капельку. — Алик поежился и замолчал. «Капельку» — любимое словечко Татьяны. «Хочешь чаю?» — «Капельку». «Волнуешься?» — «Капельку». А чашку всегда выпивает полную, экзамены сдает на «отлично». В понедельник у нее первый государственный, через неделю — второй, и тогда… Никита вздохнул.

— Ты о чем? — спросил Алик.

— Да так. Татьяна через неделю свою богадельню заканчивает.

— Это хорошо, — сказал Алик, — люблю, когда весело.

— Чего ж тут веселого?

— Свадьба. Или ты решил зажать? Не выйдет, — быстро, точно боясь возражений, затараторил Алик. — А денежный вопрос пусть тебя не волнует — ребята скинутся.

— Это кто же так решил? — обескураженно спросил Никита.

— Мы. — Алик хлопнул себя в грудь. — Николай Второй.

— Понятно, — сказал Никита. — Славкины небось все штучки?

— При чем тут Славка? — обиделся Алик. — Мы. — Затем взлохматил волосы и отвернулся. — К ней переедешь?

— Нет, — сказал Никита, уже давно решивший этот сложный для себя вопрос, — с вами останусь, до конца.

— Правильно. — Алик заметно повеселел. — А погодка-то выправляется. К утру чисто будет.

— Должно быть. — Никита достал сигарету и неожиданно сказал: — Алик, а я ведь тоже в зоне работал.

— Когда?

— Когда ты в штопор свалился.

— Ну и что? — насторожился Алик.

— Это была не ошибка…

— Видел, так и молчи, — угрюмо пробасил Алик.

— Я и молчу. Просто меня интересует, зачем? Ты же знал, что тебе за это будь здоров влепят?

— Знал. — Алик с силой провел ладонью по лицу и тряхнул головой. — Понимаешь, старик, я в этом году впервые побывал на могиле отца. Ну, в общем, приехал в городок, где он летал, — и на кладбище. Кладбище как кладбище, ничем от других не отличается. Кресты, перегородочки, цветочки… Таких в России тысячи. Иду я по дорожке и вдруг… Понимаешь, огромная такая ограда, плита мраморная и на ней черным по белому: «Погибшим в познании неизвестного». И все.

— Вместимая лаконичность, — заметил Никита.

— Вместимая, — со вздохом согласился Алик. — А когда приехал домой, то отыскал дневники отца, — он в этом отношении мужик был аккуратный, все записывал, — и прочитал, что он разбился, испытывая самолет на штопор. С этой минуты засела во мне эта мысль, как гвоздь в доске. Надо, думаю, попробовать, что это за крокодил. Вот и попробовал…

Никита промолчал. Он не знал, что ответить. С одной стороны, Баранов был совершенно прав, что учинил Черепкову сокрушительный разнос — нельзя заниматься самодеятельностью и учиться летать, руководствуясь столь революционными методами, но с другой… Алик все-таки заслуживал уважения: никто по догадывался, ради чего он совершал свои нелепые подвиги и каких усилий и неимоверного напряжения ему стоила эта, на первый взгляд, показная картинность перспективного летчика.