Онлайн чтение книги Женщина без имени Unwritten
Глава 2

Майами славится своей круглогодичной дежурной тропической погодой, профессиональными футбольными командами, богатством, модой, дизайном в стиле ар-деко и бикини-пляжами. Едва ли есть что-то более известное, чем Майами-Бич. К югу от Майами-Бич, через узкую ленту воды и за океанариумом Майами – там жил Флиппер – расположен остров, который называется Ки-Бискейн.

Ки-Бискейн – это семь миль в длину и две мили в ширину. Вдоль его берегов располагаются парки штата, и это означает, что недвижимость на свободном месте стоит довольно дорого. На острове находится отель «Ритц-Карлтон», эксклюзивный кондоминиум «Седьмое небо» тоже здесь. Так как местность прошита каналами, многие дома стоят у воды, и у большинства владельцев по несколько лодок. Точно напротив залива Бискейн, на суше штата Флорида, находятся Коконат Гроув, Корал Гейблс, университет Майами и старая церковь с еще более старым пастырем.

Церковь святого Иоанна Богослова всегда поражает меня своей простотой, и это странно, учитывая то, что католиков трудно обвинить в сдержанности. Я их не осуждаю, мой лучший друг – католик. На самом деле, он мой единственный друг, но это несущественно. Суть в том, что его церковь не облита золотом, как рожок с ванильным мороженым. Церковь грандиозна без величественности. Но это не значит, что ею пренебрегают. Церковный двор вылизан. Всюду роскошные растения, цветы. Щебечут колибри. Каждая арка и каждый крытый переход увиты розами. Вы не найдете ни одного сорняка. Здесь все, что на виду, создано не человеком. Это поражает, и у меня не возникает желания уйти. А я, поверьте, все хорошо осмотрел.

Я добрался до Майами утром, но, учитывая то, что было Рождество и что они служат четыре службы подряд, я не стал спешить в церковь до полудня, ожидая, пока рассеется толпа. Когда я подъехал, на стоянке оставался только черный «Рейндж Ровер». Освободившись от облика графа Монте-Кристо, я вошел внутрь, перевел дыхание и прислонился к тяжелому красному дереву. Мне нравилось это место. В дальнем углу курился ладан. Мерцали свечи. Говорят, исповедь полезна для души.

Возможно, это зависит от того, в чем исповедуешься.

Он сидел в дальнем конце. Руки сцеплены на коленях. Напротив – исповедующаяся на коленях. Между шарфом и очками на опущенной голове я не мог многого рассмотреть, но по изгибам тела это была женщина под тридцать или за тридцать. Она закончила говорить, встала, и он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла им нос и глаза. Настоящая исповедь. Женщина сделала шаг, затем повернулась, нагнулась к священнику, коснулась рукой его щеки и поцеловала. Нежно. Затем второй раз. Собравшись с силами, она сошла с помоста, скрестила руки на груди и торопливо направилась к выходу. В нескольких шагах от алтаря она остановилась и что-то прошептала. Священник встал и ответил. Я ничего не расслышал. Она удовлетворенно прошла к боковому проходу и начала свое одинокое движение к задней двери – и ко мне.

Ее теннисные туфли поскрипывали на мраморном полу, а мои шлепанцы смачно били меня по пяткам. Я отошел в сторону. Снял шляпу. По моим плечам рассыпались выбеленные солнцем волосы. Женщина прошла мимо. На безопасном расстоянии. Она старательно не смотрела на меня. Спутник на орбите. Я уже видел ее раньше. Она часто сюда приходит. Шарф, солнечные очки, выцветшие джинсы. Ничего броского. Женщина могла быть кем угодно. Или никем. Она пряталась, и это было очевидно. Она скользнула мимо, из-под ее очков текли слезы. Бумажным носовым платком она промокала нос. Пластиковый браслет из больницы висел на ее левом запястье. Я бросил взгляд на исповедальню. Старик на многих так действовал.

Я прошел под сводами. Подошел к креслу. Нас разделяла тонкая занавеска. Я сел лицом к священнику. Моя духовная пуповина. Я отодвинул занавеску. Он был отстраненный, смотрел на дверь, за которой скрылась женщина. Ее аромат чувствовали мы оба.

– Что скажете?

Он посмотрел на меня. Склонил голову набок. Голос звучал тихо. Отец Стеди[5]Устойчивый (англ.). Кэприз был священником дольше, чем я живу на свете. И если он каким и был, то точно устойчивым. Мало что качало его лодку. В восемьдесят четыре года у него было немного обязанностей в церкви: он заботился о других священниках и, когда мог, выслушивал исповеди. Он приходил и уходил, когда пожелает, хотя он редко покидал это место. Бо́льшую часть времени он бродил по коридорам, подбадривал других, перебирал свои четки и что-то шептал самому себе. Его кормили, давали ему кров, заботились о его нуждах и возвели на пьедестал, с которого он все время пытался спуститься. Он посмотрел на меня краешком глаза.

– Я храню твои секреты?

Я рассмеялся и посмотрел по сторонам. Церковь была пуста.

– Очевидно.

– Тогда не спрашивай меня о других.

– Вы в хорошем настроении.

Его глаза остановились на мне, но он меня не видел. Его что-то отвлекало: он был сосредоточен на женщине, вышедшей за дверь. Я обвел взглядом пространство собора.

– Вам все еще нравится здесь?

– Это дом.

– Что бы вы стали делать, если бы он сгорел дотла?

Стеди медленно повернулся. Его это не тронуло.

– Господь живет не в зданиях.

– Я не об этом спросил.

Он положил ногу на ногу.

– Огонь не враг.

– Нет? А что же тогда враг?

Старик скосил глаза:

– Спичка.

– А что нам делать с пальцами, которые ею чиркают?

Он сделал широкий жест рукой, обводя собор.

– Мы ими строим соборы.

В Стеди не было претенциозности. Все было тем, чем было. И, Господь свидетель, я любил его за это.

Он встал, запахнул свой шерстяной жакет и указал на полукруглый помост под деревьями, прямо над синей водой, там Стеди выслушивал исповеди других священников. Он махнул рукой:

– Идем со мной.

– И вас тоже с Рождеством. – Он улыбнулся, кивнул и застегнул свой жакет «мистер Роджерс». – На улице почти восемьдесят градусов, а вы в шерстяном жакете.

– Мое тело постарело. Мой дух – нет. – Он снова махнул рукой: – Идем.

– Я туда не пойду.

Он устремился вперед.

– Я не священник.

– А ты был бы хорошим священником.

– Я даже не католик.

Стеди обернулся:

– Подойди.

Я подал ему руку. Он не нуждался в моей помощи и знал это. И я это знал. И он понимал, что я знаю это. И все же он ее принял. Наши шаги отозвались эхом, за которым последовал стук его трости по мрамору. Я заговорил:

– Я видел это однажды в фильме «Крестный отец». Для того парня, который исповедовался, все сложилось не слишком хорошо. Он умер от диабетической комы. – Священник продолжал идти. Мы подошли к помосту. Я остановил Стеди, покачал головой: – Стеди, я люблю вас, я отдам последнюю рубашку, но не сегодня.

Его нос сморщился.

– Мне не нужна твоя последняя рубашка.

Он зашел за фиговое дерево, глядя в другую сторону. Нас разделили ветви. Листья были крупнее моей ладони. Они его маскировали. Он коснулся своего креста, провел большим пальцем по дереву. За десятилетия дерево потемнело от прикосновений его пальцев. Стеди сказал:

– Попробуй: «Простите меня, отец, ибо я согрешил».

Я потянул ветку вниз и сунул голову между ветками.

– Вы прощаете меня или Бог?

Понимающий кивок.

– Я говорил, что из тебя получился бы хороший католик.

– Вы не против моих вопросов?

Стеди улыбнулся. Покачал головой. Позади него зашуршали листья.

– Я был бы против, если бы ты не спрашивал. – Он указал себе за спину. – Но помни, ты сидел в моем кресле. – Он изучающе посмотрел на меня. – У тебя мешки под глазами. Всю ночь провел за рулем?

Старый, да, но не слепой. От него мало что ускользало.

– Рыба клевала.

Стеди протянул руку, взял мои пальцы в свои, понюхал. Его глаза сузились.

– Ты намерен мне лгать в Рождество?

Я сунул руки в карманы.

Он кивнул, довольный собой и, думаю, мной.

– И как поживает мой друг Эдмон Дантес?

Что удивляло меня в Стеди, так это не то, чего он не знал, а то, что ему было известно.

– У него все отлично.

– Много работы?

– Что-то в этом роде.

Он это принял.

– Как давно мы знаем друг друга?

– Кажется, всю мою жизнь.

Он кивнул, чуть хохотнул.

– Верно. – Стеди повернулся ко мне: – Ты, разумеется, понимаешь, что у меня осталось меньше дней, чем у тебя?

– Вы по-прежнему подталкиваете меня к исповеди, верно?

– Да.

Я пожал плечами:

– Давайте упростим дело. Вы знаете десять заповедей?

Он хмыкнул:

– Кажется, я что-то слышал об этом.

– Так вот, я никого не убил.

Он поднял бровь:

– Ты уверен?

– Это не считается.

– Когда человек убивает себя, это все равно убийство.

– Вы серьезно?

– Не убивай того, кто принес весть. – Он переступил с ноги на ногу. – Это допущение, но не исповедь. Начни с того, что причиняет наибольшую боль.

– Все болит.

Священник сделал глубокий вдох.

– У меня есть время. – Стеди пожал плечами. – Хотя, может быть, и не так много, как когда-то.

– Отец, я…

Он ждал, описывая круги вокруг меня – как утка на одной лапе.

Я подумал, покачал головой.

С минуту он молчал.

– У тебя есть любимое слово?

Я немного подумал:

– Эпилог.

Он склонил голову к плечу.

– Хорошее слово. Интересный выбор, но хороший. – Медленный кивок. – Хочешь еще одно?

Я пожал плечами.

– Мое любимое слово – переделка.

Он часто говорил по кругу или по спирали. Похоже на цепочки ДНК. Ничего не пропадало зря. Все было связано. Он махнул мне, чтобы я обошел дерево, взял меня под руку и повел прочь от помоста. Слева от нас плескался океан. Ветер с юго-запада разгладил его. Я глубоко вдохнул. Мои легкие наполнила соль. Стеди кивал, пока мы продолжали идти.

– Твоя история причиняет боль. Ее больно слушать.

– Но я вам ее не рассказывал.

– Твое лицо делает это каждый раз, когда я вижу тебя.

В волне промелькнул косяк мелкой рыбешки.

– Попробовали бы вы ее прожить.

Стеди покачал головой, глядя на юг, на несколько десятилетий назад. Лысая голова, лицо, как дорожная карта. Морщина ведет к морщине.

– Мне достаточно моей.

Он помолчал какое-то время, шевеля губами. Стеди всегда выглядел так, словно одним ухом слушает этот мир, а другим ухом – следующий. Он повернулся ко мне, внимательно глядя на мой рот, кивнул.

– Твоя речь значительно улучшилась.

– Удивительно, что можно сделать в наши дни онлайн.

– Жалеешь, что этого не было раньше?

– Я бы не отказался.

– Мне говорили, что многие заикаются из-за травмы, нанесенной отцом.

– Я об этом слышал.

Он поднял бровь и не ответил. Прошло несколько мгновений. Стеди тяжелее оперся на мою руку. Воздух сгустился. Стеди собирался что-то сказать мне, но передумал.

Я любил этого старика.

Тропа привела нас к старому зданию из ракушечника – напоминание об испанцах, – устоявшему против ураганов «Вильма», «Эндрю» и прочих благодаря стенам толщиной в четыре фута. И зимой, и летом за этими стенами было прохладно. Священники использовали здание как часовню. Шиферная крыша, арочный потолок, окна без стекол открыты для любой непогоды. Здание выглядело более средневековым или европейским, чем Южная Флорида.

Мы переступили через порог. Я покачал головой.

Стеди спросил:

– Что?

– Судя по всему, вам неплохо было бы повесить сюда дверь.

Он с трудом двинулся вперед:

– Мы не пытаемся отгородиться от людей.

– Забудьте о людях, подумайте о москитах.

Мы прошли по узкому проходу со скамьями из красного дерева по обе стороны от него. Скамья с мягким сиденьем стояла так, чтобы был виден обширный восточный вид. На каменном полу шарканье Стеди было слышно громче.

– Сядь со мной и облегчи душу умирающего.

– Вы говорите о себе или обо мне?

Он кивнул.

– От тебя ничего не скроешь. – Он пожевал губу и сплюнул кусочек сухой кожи. – Если бы ты мог написать одну-единственную картину, которая объяснила бы тебя, как бы выглядела эта картина или сцена?

Я немного подумал.

– Когда я был ребенком, я работал в доках. Выполнял случайную работу. Я зарабатывал несколько баксов. У одного из гидов-рыбаков кончился бензин. Он дал мне пару долларов и попросил принести полный стакан бензина, чтобы завести мотор. Я сунул его деньги в карман, побежал к баку для сухого мусора и достал оттуда самый большой пластиковый стакан. Шестьдесят четыре унции или что-то в этом роде. Побежал через улицу на заправку. Заплатил служащему. Поставил стакан на землю и принялся качать бензин на два доллара. А потом смотрел и не верил своим глазам, когда бензин на два доллара разъел пенополистирол и растекся по парковке. Я – стакан. Жизнь – бензин.

Минуты шли. Я ждал тех историй, которые он рассказывал мне здесь. Наконец он заговорил. Зуб за зуб.

– Мы попали в кольцо. Были окружены со всех сторон. – Этого я раньше не слышал. – Мы не могли вынести раненых. Не могли получить лекарства. Гангрена стала проблемой. Запах гноя преследовал нас. – Он провел пальцем по нижней губе. – Мы мазались ментолом, чтобы справиться с запахом. Наша дырявая палатка выглядела как укрытие времен Гражданской войны. Нам приходилось работать только пилой и горячим железом. Мы говорили солдатам, что ампутация – дело добровольное и морфия у нас нет. Им выбирать. Они держались несколько дней, надеялись. Молились, чтобы с воздуха пришла помощь. Но пули продолжали свистеть, бомбы продолжали падать, конечности раненых раздувались, и запах становился все хуже. Один за одним они сдавались. К ночи врачи так устали, что уже не могли держать пилу. Передали ее мне. Утром я отдал ее обратно. – Он замолчал. – Я привык просыпаться по ночам, весь мокрый от пота, слыша, как кричат эти люди, мои пальцы всегда сведены судорогой.

Я прислонился к стене. Он сидел и смотрел вдаль.

– Затем наступило Рождество 1944 года. Я отморозил задницу в «Битве за Выступ»[6]Арденнская операция (прим. перев.).. – Он машинально проводил пальцем по желобку на часах, в который вправляется стекло. – Шестое задание моего взвода. За месяц мы потеряли более девятнадцати тысяч и вылечили более сорока с чем-то тысяч раненых. – Стеди покачал головой и сплюнул. – Кровь заполняла траки танков, застывала и оставляла пятна на наших штанах. На одни носилки мы клали два трупа. Мне пришлось привязать свои руки к носилкам, потому что я физически не мог тащить другого человека. В ту ночь я прислонился к танку. Позволил усталости согреть меня. Умирал стоя. Смотрел на поле битвы. Мой капитан увидел меня и пригрозил сорвать с меня нашивки, если я не вернусь на поле боя. Я махнул рукой в сторону искалеченных деревьев, туда, где из-под снега торчали ноги убитых и остатки разрушенных укреплений. «Сэр, это не страх. Я больше не боюсь. Но откуда мне начать?» Он понял, прислонился к танку рядом со мной. Хороший человек. Он закурил трубку и сказал: «Стеди, мы не можем помочь мертвым. Так что оставь их Богу». Он вынул трубку и с силой выдохнул дым в небо. Потом махнул рукой в сторону деревьев. «Но… спаси раненых». На другой день я вынес с поля боя его. Прежде чем его закопали, я вынул из кармана его рубашки трубку.

Стеди вынул из-под сутаны трубку, набил и раскурил ее. Он глубоко затянулся, его щеки коснулись пожелтевших зубов, а потом он принялся колечками выпускать дым и гнать их через ряды скамей. Стеди покачал головой.

– Я – священник с ножом. И мои сутаны запятнаны. – Он повернул артритные руки, скрюченные, словно старые пни, со старческими пятнами. – Возможно, это мой последний выход на поле боя. – Он немного помолчал. Костлявый палец уперся мне в грудь. – Это будет адски больно, но я предлагаю вырезать твою гангрену.

– Вы или Бог?

Он улыбнулся, его губы раздвинулись. Глаза были влажными.

– Ты хороший католик.

Он вытер лицо белым носовым платком. Минуты шли.

– Стеди… – Я попытался встретиться с ним взглядом. Покачал головой.

Стеди ткнул меня в грудь искривленным артритным пальцем.

– Ты все время бежишь, но что ты приобрел?

– Свободу.

Стеди покачал головой:

– У грешников в аду больше свободы, чем у тебя.

Старик глубоко вдохнул, щеки прижались к зубам, он кивнул.

Мы просидели час. Не разговаривали. Он выдыхал. Я вдыхал. Стеди незачем было говорить, чтобы утешить меня. Концерт его жизни звучал так громко, что я не расслышал бы его, даже если бы Стеди открыл рот. Вдалеке маячило судно для ловли креветок.

Стеди помолчал, прижал палец к губам, затем выпрямился, и кровь отлила у него от лица. Он выглядел так, словно в его позвоночник воткнули железный прут. Что бы ни беспокоило его с момента моего приезда, это прорывалось на поверхность. Стеди соединил части. Что-то щелкнуло. Он встал. Заговорил шепотом:

– Но, когда зайдет солнце и… – В его голосе зазвучала настойчивость. – Мне нужно, чтобы ты сделал мне одолжение.

– Говорите.

Священник оглянулся назад, на деревья, поднял обе брови.

– Что угодно, только не это.

– Я объясню, пока ты будешь вести машину. – Солнце село. Сгустились сумерки. – Возможно, уже слишком поздно.

Я собрался запротестовать, но он поднял палец, заставляя замолчать. Его голос был суровым:

– Ты мне должен.

Я прикусил губу:

– Значит… после этого мы будем в расчете?

Стеди покачал головой. На его лбу выступил пот.

– Ничего подобного. – Стеди пошел быстрее. – У нас, должно быть, немного времени.

Мы свернули за угол.

– Куда мы едем?

– В «Седьмое небо».

Я остановился:

– Вы говорите о месте за высочайшим забором, который охраняют бывшие «морские котики»?

Он кивнул и пошел быстрее.

– Но как вы планируете попасть туда? Они хорошо защищают знаменитых богачей, которые там живут.

Он покрутил на пальце два ключа.

– Откуда они у вас?

Нет ответа.

Я скрестил руки на груди.

– А код на воротах?

Он постучал по виску указательным пальцем.

– Вы знаете, что у охранников есть оружие, и, скорее всего, им не нужны особо веские причины, чтобы пустить его в ход.

Он распахнул дверь.

– В меня уже стреляли.

– Да, но в меня не стреляли.

Он отмахнулся от меня.

– Ты к этому привыкнешь. И потом… – Он с легкой ухмылкой обернулся через плечо: – Что ты теряешь? Ты уже мертв.

Я кивнул и пробурчал под нос:

– Кто-нибудь должен сказать об этом моему сердцу.