Онлайн чтение книги Успешное покорение мира
История про снобов

I

Молодым нелегко жить с подмоченной репутацией. В том, что касается наших ровесников, мы обычно закрываем глаза на пороки, крупные хищения, негромкие убийства, ибо сами мы сильны и неподкупны, но друзья наших детей должны иметь безупречную подноготную. Когда отцу юной Джозефины Перри пришлось забрать дочку из школы Брертон после того, как она, придя в часовню, по чистой случайности оказалась в объятиях молодого человека, кое-кто из чикагских столпов общества счел, что ее следует прилюдно четвертовать. Но у семейства Перри, богатого и влиятельного, было много знакомых, которые встали на защиту доброго имени девочки, а нежное личико Джозефины, наводившее на мысль, будто она только-только спасла сирот из горящего приюта, довершило все остальное.

Разумеется, за ней не тянулся позорный шлейф, когда она появилась на трибуне теннисного стадиона в день открытия турнира на первенство западных штатов, проходившего в Лейк-Форесте. Все те же лица, говорила она своим видом, равнодушно поворачиваясь вполоборота налево, вполоборота направо; нет, я не возражаю, но не ждите от меня восторгов.

Погода выдалась ясная, толпа сверкала под солнцем, фигуры в белом не отбрасывали теней на корт. В Европе маячил кровавый ужас Соммы, но здесь война уже сошла с первых газетных полос, и толпу главным образом волновало, заявлен ли на нынешние соревнования Маклафлин. Платья были длинными, шляпки — маленькими и плотными, Америка, замкнутая в себе, изнывала от скуки.

Зато Джозефина, которая своим обликом символизировала будущее, вовсе не изнывала: ей просто хотелось перемен. Поглазев по сторонам, она нашла знакомых, те помахали, и она подсела к ним. Только теперь она сообразила, что оказалась рядом с дамой, чьи губы, озабоченные маскировкой неровных зубов, придавали ей обманчиво милый вид. Миссис Макрэй относилась к сторонникам прилюдного четвертования. Она ненавидела молодых, но какой-то извращенный инстинкт подталкивал ее к молодежи: летом она занималась постановкой водевиля в Лейк-Форесте, а зимой открывала школу танцев в Чикаго. Приметив богатых дурнушек, она «помогала им раскрыться», то есть всеми правдами и неправдами заставляла мальчиков танцевать с ними и превозносила их достоинства в сравнении с привлекательными «белыми воронами», среди которых главенствовала Джозефина.

В тот день Джозефина не стушевалась, потому что ее отец накануне вечером заявил: «Если Дженни Макрэй заденет тебя хоть словом, пусть Джим пеняет на себя». До него дошли слухи, что миссис Макрэй в угоду общественной нравственности решила исключить из водевиля танец, который традиционно исполняли Джозефина и Тревис де Коппет.

На самом-то деле миссис Макрэй, вняв мольбам супруга, уже пересмотрела свое решение: сейчас она вся превратилась в одну широкую, обманчивую улыбку. Коротко, но недвусмысленно посовещавшись сама с собой, она сказала:

— Видишь на втором корте вот того молодого человека с головной повязкой? — (Джозефина лениво повернулась в указанную сторону.) — Это мой племянник, из Миннеаполиса. Выиграл первенство северо-западных штатов и теперь, говорят, имеет все шансы на победу в этом турнире, поскольку Маклафлин играет только в парном разряде. Сделай милость, голубушка, прояви к нему внимание, познакомь с молодежью.

После некоторых колебаний она продолжила:

— В ближайшее время нужно будет собраться по поводу водевиля. Мы надеемся, вы с Тревисом не откажетесь исполнить свой бесподобный, бес-по-добный матчиш.

Молчаливый ответ Джозефины ограничился лаконичным «ха!».

Ей сто лет не нужен был этот водевиль; она лишь хотела, чтобы ее пригласили участвовать. Но, вторично поглядев на племянника миссис Макрэй, Джозефина поняла, что цена слишком высока.

— Матчиш давно не в моде, — бросила она и тут же отвлеклась.

На нее с близкого расстояния был направлен горящий, бесцеремонный прожектор чужого взгляда.

Обернувшись к Тревису де Коппету, она заметила двумя рядами выше бледный подбородок, а по окончании гейма, во время бурных оваций, еще раз посмотрела через плечо, небрежно скользнула глазами по трибуне и тотчас же сделала мысленный снимок незнакомца.

Рост высокий, если не сказать огромный; голова для такого телосложения маловата; плечи широченные, покатые. Лицо бледное, глаза почти черные, с глубоким, страстным огнем; чувственные губы плотно сжаты. Одет бедно: залоснившийся костюм, потрепанный галстук-шнурок, мятая кепка. Джозефина, обернувшись, поймала на себе его немигающий голодный взгляд, который потом долго жег ей затылок сквозь легкую соломенную шляпку.

Внезапно к Джозефине пришло осознание приятности окружающей обстановки; стряхнув напряжение, она слушала почти размеренные удары мячей и судейские возгласы: «Зашаг». «Аут», «Гейм и сет, шесть — два, мистер Обервальтер». Солнце медленно клонилось к западу от геймов и сплетен, а великий Маклафлин отбрасывал длинную тень на корт для парной игры. Матчи текущего дня завершились.

Поднявшись с места, миссис Макрэй обратилась к Джозефине:

— Значит, я приведу к тебе Дональда, когда он переоденется, хорошо? У него здесь ни души знакомых. Я на тебя рассчитываю. Где ты будешь?

Джозефина смиренно приняла это бремя:

— Я подожду здесь.

Когда зрители уходили с трибун, в открытом павильоне возле клуба уже играл оркестр и звякали посудой официанты. Джозефина отказалась идти на танцы, и вскоре трое молодых людей, которые в разное время ее любили и потеряли, отправились искать для себя нечто более реальное; позднее Джозефина высмотрела знакомые ноги под бахромой занавеса: проворные, водевильные ноги Тревиса де Коппета, суровые, бескомпромиссные ступни Эда Бимента, а также кривоватые лодыжки Элси Керр, новые туфельки Лиллиан и принадлежавшие одной нелепой девице башмачки на пуговицах. Мелькали там и другие ноги; между тем трибуны почти обезлюдели, а на опустевших кортах уже раскатывали брезент. Сзади кто-то приблизился к ней тяжелой поступью, а потом спрыгнул на дощатый настил, да так, что Джозефину на добрый дюйм подбросило в воздух.

— Напугал?

Это был тот парень, которого она видела на трибуне, но успела забыть. Он действительно был очень высок ростом.

— Не танцуешь? — спросил он, стоя перед ней. — Я б тебя выбрал королевой бала.

— Что за развязный тон!

— Ошибочка вышла, — сказал он. — Мог бы сообразить, что такая пташка до разговора не снизойдет.

— Я тебя не знаю.

— Я тебя тоже, но ты такая миленькая сидела — в соломенной шляпке, улыбчивая, — ну, думаю, надо рискнуть.

— Как у себя в деревне? — срезала Джозефина.

— В какой еще деревне? Я родом из города Эйба Линкольна [62]Шестнадцатый президент США Авраам Линкольн (1809–1865) родился в штате Кентукки, но позже переехал в Спрингфилд, штат Иллинойс, который и считается его родным городом., где парни вырастают большими и умными.

— Да кто ты такой — жиголо?

Он был необычайно привлекателен и — что ей понравилось — не обидчив.

— Спасибо за комплимент. Я репортер, но не спортивный и не светский. Моя задача — передавать атмосферу: сама видишь, погожий денек, солнце жарит, теннисный бомонд и все сливки общества собрались в Лейк-Форесте на открытом воздухе.

— Тебе, наверное, пора идти строчить свой материал.

— Уже настрочил и передал через знакомого. Могу я на минутку присесть или ты боишься запачкаться? От дуновения ветерка шарахаешься? Послушай, мисс Поттерфилд-Свифткормик, или как там тебя. Я из приличной семьи, а в будущем стану великим писателем. — Он сел рядом. — Если кого-нибудь сюда принесет, можешь сказать, что даешь интервью для газеты. Тебя как величать?

— Перри.

— Герберт Т. Перри?

Она кивнула, и он бросил на нее пристальный взгляд.

— Так-так, — вздохнул он, — в кои веки повстречалась красивая девушка — и на тебе, дочка Герберта Т. Перри. Обычно в обществе глаз положить не на кого. В Чикаго пойдешь в торговый центр — там за час увидишь больше симпатичных крошек, чем я тут за целый день высмотрел, да к тому же здешние больше расфуфырены, чем собой хороши. Тебя как по имени?

Она приготовилась было начать «мисс», но подумала, что это бессмысленно, и ответила:

— Джозефина.

— А меня — Джон Бойнтон Бейли. — Он протянул ей визитную карточку с логотипом «Чикаго трибьюн». — Позволь сообщить: я — самый классный репортер в этом городе. Пьесу вот сочинил, этой осенью должна быть премьера. Это я для того рассказываю, чтобы ты по одежке не судила, — я не какой-нибудь шаромыжник, ты не думай, у меня прикид получше имеется, просто я не знал, что с тобой познакомлюсь.

— Я думаю лишь о том, что ты порядочный наглец, если заговорил со мной, пока тебя не представили.

— Попытка не пытка, — сказал он.

Когда уголки его рта скорбно и задумчиво поползли вниз, Джозефина поняла, что он ей нравится. Она с содроганием ждала, что сейчас появится миссис Макрэй со своим племянником, но вдруг ей сделалось безразлично.

— Наверное, сочинительство — очень увлекательное занятие.

— Я только учусь, но когда-нибудь ты будешь гордиться знакомством со мной. — Он сменил тему. — У тебя прелестные черты, известно тебе? Понимаешь, да, что такое черты… глаза, рот, но не по отдельности, а вместе… они образуют треугольник. По нему люди мгновенно решают, нравится им человек или нет. Форма носа, овал лица это врожденное и неизменное. То, что не играет особой роли, мисс Звонмонет.

— Оставь, пожалуйста, свои допотопные шуточки.

— Ладно; черты, говорю, у тебя прелестные. Твой отец хорош собой?

— Очень, — подтвердила Джозефина, оценив комплимент.

Вновь зазвучала музыка. Под деревьями дощатый настил окрасился багровым. Джозефина тихонько напела:

— Какая благодать, — прошептал он. — Лучшее время дня, и эта музыка под деревьями. А в Чикаго такая духотища!

Она пела для него; к нему, улыбавшемуся легкой, печальной улыбкой, был обращен заветный треугольник между ее глазами и ртом; тихий голосок ласкал его будто сам по себе, из каких-то безличных побуждений. Когда до нее это дошло, она умолкла, а потом сказала:

— Завтра возвращаюсь в город. И так слишком задержалась.

— Поклонники, наверное, уже беспокоятся.

— Обо мне? Да я целыми днями сижу дома и скучаю.

— Как же, как же.

— Меня все терпеть не могут, и я им плачу тем же, так что мне прямая дорога в монастырь или на курсы фронтовых сестер милосердия. Поступай на службу во французскую армию, а я стану тебя выхаживать, договорились?

Джозефина умолкла. Проследив за направлением ее взгляда, он заметил у входа миссис Макрэй с племянником.

— Я пошел, — заторопился он. — Ты не согласишься завтра со мной пообедать, когда приедешь в Чикаго? Сходим с тобой в один немецкий ресторанчик, там отменная кухня.

Она заколебалась: миссис Макрэй была уже совсем близко, и ее физиономия все шире расплывалась от притворной радости.

— Хорошо.

Быстро черкнув записку, он сунул ее Джозефине. Потом неуклюже поднялся со скамейки, зашагал по проходу и удостоился мимолетного, но любопытного взгляда миссис Макрэй, когда протискивался мимо.

II

Устроить это было несложно. Джозефина позвонила тетушке, с которой собиралась обедать, отпустила шофера и теперь с некоторой тревогой подходила к «Хофцерс Ратскеллер Гартен» на Норт-Стейт-стрит. Она была в голубом крепдешиновом платье с рисунком из нежно-серых листочков, под цвет ее глаз.

Джон Бойнтон Бейли с несколько отсутствующим, но покровительственным видом встречал ее у входа, и Джозефина успокоилась.

Он сказал:

— Это место не для нас. Раньше мне казалось, тут неплохо, а сейчас заглянул — конюшня. Пошли в какой-нибудь отель.

Джозефина без возражений повернулась в направлении отеля, где часто устраивались чаепития с танцами, но ее спутник замотал головой:

— Там будет слишком много твоих знакомых. Пошли в старый «Ла-Гранж».

Старый отель «Ла-Гранж», некогда гордость Среднего Запада, теперь облюбовали заезжие провинциалы и коммивояжеры. В холле мелькали женщины двух типов: особы с глазами-буравчиками — видимо, продавщицы из торгового центра — и неухоженные молодки на сносях с берегов Миссисипи. Большим спросом пользовались плевательницы; у стойки толпились мужчины, которые в ожидании телефонных звонков карикатурно посасывали сигары.

В необъятном ресторане Джон Бейли с Джозефиной заказали грейпфруты, клубные сэндвичи и картофель фри. Поставив локти на стол, Джозефина смотрела на своего спутника в упор, словно говоря: «Что ж, я пока в твоем распоряжении — не теряйся».

— Никогда не встречал такой красивой девушки, — начал он. — Конечно, ты увязла в этом светском болоте, но тут уж ничего не попишешь. Вот что я тебе скажу, причем без всякой рисовки: когда при мне люди кичатся своим положением в обществе, статусом и так далее, меня просто разбирает смех. Я-то, между прочим, прямой потомок Карла Великого. Что ты на это скажешь?

Джозефина вспыхнула — ей стало за него неловко; он и сам немного смутился и решил уточнить:

— Но главное — это сам человек, а не его предки. Я, например, хочу стать лучшим в мире писателем — и точка.

— Люблю хорошие книги, — потрафила ему Джозефина.

— Мне близок театр. Я написал пьесу, которую можно раскрутить, если только антрепренеры соизволят ее прочесть. Задумок у меня масса: бывает, иду по улице и прямо готов взлететь над городом, как аэростат. — Внезапно уголки его рта поползли вниз. — Я потому так разболтался, что предъявить пока нечего.

— Мистер Бейли, выдающийся драматург. Пришлете мне билеты на вашу премьеру?

— Конечно, — рассеянно сказал он, — только к тому времени ты выйдешь замуж за какого-нибудь хлыща из Йеля или Гарварда, у которого пара сотен галстуков и шикарный автомобиль, и превратишься в обывательницу, как все остальные.

— Наверное, я и сейчас… но поэзию просто обожаю. Ты читал «Смерть Артура»? [63] «Смерть Артура» (The Passing of Arthur) — написанная в 1869 г. поэма выдающегося английского поэта Альфреда Лорда Теннисона (1809–1892).

— В Чи сейчас пишется больше хороших стихов, чем создано за все прошлое столетие. Есть, к примеру, такой Карл Сэндберг [64] Карл Сэндберг (1878–1976) — видный американский поэт, продолжатель традиции Уолта Уитмена.— талантом не уступает Шекспиру.

Джозефина не слушала и только наблюдала за ним. Его чувственное лицо светилось тем же удивительным светом, что и при первой их встрече.

— Поэзия и музыка влекут меня больше всего на свете, — сказала она. — В них есть чудо.

Он поверил ей, потому что знал: она говорит о влечении к нему. Джозефина сочла, что он отмечен печатью незаурядности, — в этом слове для нее содержался определенный, реальный смысл. Наделенность особой, неповторимой страстью к жизни. У нее не возникало сомнений, что она сама кое в чем превосходила порицавших ее девочек (хотя зачастую путала свое превосходство с тем пиететом, которое оно внушало другим), и суждения толпы ее не трогали. Достоинства, которые некогда виделись ей в романтических признаниях Тревиса де Коппета на уроках бальных танцев, теперь угадывались в Джоне Бейли, невзирая на его настырность и снобизм. У нее возникло желание увидеть мир его глазами — не зря же он так безоглядно погружался в жизнь. Характер Джозефины сформировался рано, и жила она запоем (если так можно сказать о девушке со свежим личиком, что сродни влажной розе), а потому с некоторых пор мужчины заметно ее разочаровали. Сильные оказывались занудами, умные — тихонями, но в конечном счете все они роковым образом воспринимали Джозефину одинаково, причем недостаток темперамента затуманивал их индивидуальность.

Поданные клубные сэндвичи на некоторое время завладели их вниманием; где-то под потолком, как было принято лет двадцать назад, зашевелился оркестр. Деликатно жуя, Джозефина осмотрелась: из-за столика напротив поднимались двое; она вздрогнула и чуть не подавилась. Женщина была, как принято говорить, пергидрольной блондинкой; на розовощекой детской физиономии выделялись густо подведенные кукольные глазки. Когда она шла за своим спутником к выходу, ее аляповатое платье оставляло позади почти осязаемый, приторный парфюмерный шлейф. Спутником ее был отец Джозефины.

— Картошку не будешь доедать? — через минуту спросил Джон.

— Очень вкусно, — выдавила она.

Ее отец, дорогой сердцу идеал… видный, обаятельный Герберт Перри. Мамина любовь — выходя на веранду летними вечерами, Джозефина видела, как они покачиваются на мягкой подвесной скамье: отец лежит, положив голову маме на колени, а она приглаживает ему волосы. Родительский брак внушал ей надежду на счастье, которая делала хоть сколько-то осмысленными ее неугомонные искания.

Увидеть его в таком месте, вне зоны досягаемости знакомых, да еще с такой мымрой! Мальчишки — совсем другое дело: Джозефина с воодушевлением слушала их беззастенчивые россказни о победах среди низших слоев, но чтобы ее отец, взрослый человек, позволил себе нечто подобное… Ее бросило в дрожь; блестящая слезинка сползла по щеке и упала на жареный картофель.

— Да, с радостью туда съезжу, — услышала она свой голос.

— Конечно, люди там очень серьезные, — напористо говорил он. — Похоже, они в своем театрике будут ставить мою пьесу. А если передумают, я кое-кому из них челюсть сверну, чтобы научились ценить великую литературу.

В такси Джозефина попыталась выбросить из головы все, что увидела в ресторане. Родительский дом, тихое пристанище, откуда совершались ее эскапады, буквально лежал в руинах, и она страшилась туда возвращаться. Кошмар, кошмар, кошмар!

Охваченная смятением, она придвинулась к Джону Бейли, чтобы найти себе опору. Автомобиль затормозил перед новым оштукатуренным строением желтого цвета, откуда выскочил молодой человек с сизыми щеками и горящим взглядом.

— Ну, что там слышно? — нетерпеливо спросил Джон.

— В одиннадцать тридцать петля затянулась.

— Так-так.

— Я по его просьбе написал для него прощальную речь, но он так мямлил, что ему не дали договорить.

— Обломали тебя.

— Не говори. Что за подруга? — Человек указал на Джозефину.

— Да так, из Лейк-Фореста, — ухмыльнулся Джон. — Мисс Перри… мистер Блакт.

— Приехали засвидетельствовать триумф Шекспира из Спрингфилда? А до меня дошли слухи, что ставить будут «Хижину дяди Тома». — Он подмигнул Джозефине. — Счастливо.

— Что он имел в виду? — спросила Джозефина, когда они шли к входу.

— Понимаешь, это парень из «Трибьюн», и сегодня утром ему поручили освещать казнь — одного негра повесили. Вся штука в том, что мы с ним поймали этого злодея сами… Неужели ты думаешь, что копы способны кого-то поймать?

— Мы, случайно, не в тюрьму приехали?

— Нет, что ты. Это театральная мастерская.

— А что за речь?

— Он сочинил для этого черномазого прощальное слово, как бы в компенсацию за поимку.

— Безумие какое-то! — ужаснулась Джозефина.

Они оказались в длинном полутемном зале; на сцене, в мрачноватом свете пары нижних софитов, толпилось человек двенадцать. Джозефина сразу поняла, что все присутствующие — она сама не в счет — какие-то ненормальные. У нее даже сомнений не возникло, хотя единственной личностью с внешними признаками помешательства была плотная дамочка в лапсердаке и серых домашних брюках. Притом что впоследствии семеро из этих людей добились некоторой известности, а четверо весьма преуспели, на тот момент суждение Джозефины оказалось верным. Их отличало полное неумение приспосабливаться к окружающей обстановке, будь то обычные неуютные школы, тиски городов Среднего Запада или чванливые дорогие пригороды; в тысяча девятьсот шестнадцатом году они стянулись в Чикаго — не обремененные знаниями, одержимые жаждой деятельности, неимоверно ранимые и беспомощные романтики, бродяги, совсем как их предки, первые поселенцы на здешних берегах. Джозефина долго вглядывалась в эту шаржированную смесь неискушенности и уязвимости, которую вся нация высмеивала на протяжении следующего десятилетия.

— Познакомься: мисс… — говорил Джон Бейли, — а это миссис… это Каролина… это мистер… это…

Тревожные взгляды ощупывали нарядное девичье платье, красивое, уверенное лицо — и, вопреки приличиям, тут же отводились в сторону под действием защитной реакции. Но постепенно все сгрудились вокруг нее, движимые артистическим или финансовым любопытством, наивные, как первокурсники, многословные, как ротарианцы. Все, кроме одной особы: миловидной молодой женщины, с грязной шеей и вороватыми глазами, которые так и впивались в лицо Джозефины. Слушая непрерывные речи и какие-то восторженные излияния, Джозефина понимала разве что половину сказанного: ее то и дело резкой болью пронзали мысли об отце. Ей уже казалось, что Лейк-Форест она покинула давным-давно, а в ушах все еще отдавался стук теннисных мячей среди неподвижности дня.

Собравшиеся вскоре уселись на складные стулья, и слово взял седовласый поэт.

— На утреннем заседании комитета обсуждался вопрос о нашей первой постановке. Мнения разделились. Драма мисс Хаммертон… — он отвесил поклон в стороны дамочки в брюках, — удостоилась серьезного внимания, но, поскольку один из наших спонсоров не приемлет сцен классовой вражды, эту сильную пьесу пришлось отложить.

Тут Джозефина вздрогнула, потому что мисс Хаммертон громогласно и гневно выкрикнула: «Козлы!» — а потом застонала на разные голоса, будто изображая стоны многих, нахлобучила мятую серую шляпу и в негодовании удалилась.

— Элси переживает, — отметил председательствующий. — К сожалению, наш спонсор — вы, несомненно, догадались, о ком идет речь, — занял непримиримую позицию; ретроград до мозга костей. Итак, ваш комитет единодушно проголосовал за пьесу Джона Бойнтона Бейли «Расовый бунт».

Джозефина выдохнула свои поздравления. Во время оваций девушка с вороватыми глазами подвинулась со своим стулом поближе к Джозефине.

— В Лейк-Форесте живешь? — напористо спросила она.

— Только летом.

— Эмили Коль знаешь?

— Нет, не знаю.

— А я-то думала, ты в Лейк-Форесте живешь.

— Действительно, я живу в Лейк-Форесте, — ответила Джозефина, сохраняя любезность, — но Эмили Коль не знаю.

Успокоившись не более чем на минуту, незнакомка продолжила:

— Ты, похоже, в нашем деле ничего не смыслишь.

— Это у вас драмкружок, верно?

— Драмкружок! Господи прости! — вскричала девица. — Все слышали? Она считает, что у нас тут драмкружок, вроде школы мисс Пинкертон. — Ее заразительный смех вскоре умолк, и она объявила: — Это движение «Маленький театр». Как же Джон тебя загодя не просветил? — Она повернулась к драматургу. — Ну что? Роли распределил?

— Нет еще, — коротко ответил он, раздосадованный ее нападками на Джозефину.

— Не иначе как затребуешь из Нью-Йорка саму миссис Фиске [65] Минни Мэдден Фиске (1865–1932) — влиятельная американская актриса, режиссер, драматург и продюсер., — не унималась девица. — Думай быстрее, мы все как на иголках. Кто будет играть?

— Одно могу сказать, Эвелин: ты — точно не будешь.

Ее бросило в краску от удивления и злости.

— Ого! Когда же ты это решил?

— Давно.

— Ого! А как же реплики, которые я тебе подсказала для Клары?

— Сегодня же вычеркну: их всего три. Лучше я откажусь от этой постановки, чем возьму тебя на роль Клары.

Вся труппа обратилась в слух.

— У меня и в мыслях не было… — начала девица дрогнувшим голосом. — Даже в мыслях не было…

Джозефина заметила, что Джон Бейли побледнел больше обычного. Губы сжались в твердую, холодную линию. Вдруг девица вскочила, выкрикнула: «Чертов идиот!» — и бросилась прочь из зала.

Второй нервический исход поверг присутствующих в некоторое уныние: сбор труппы рассыпался и был перенесен на следующий день.

— Давай пройдемся, — предложил Джон, когда они с Джозефиной вышли в изменившийся до неузнаваемости послеполуденный мир.

Жара спала; с озера Мичиган потянуло первым ветерком.

— Давай пройдемся, — повторил он. — Меня чуть не вывернуло, когда она стала тебя задирать.

— Неприятная особа, но сейчас мне ее немного жаль. Кто она такая?

— Газетчица, — туманно ответил он. — Послушай, а ты сама не хочешь сыграть в моей пьесе?

— Ой нет, не получится… Я уже репетирую водевиль в Лейк-Форесте.

— Светская чушь! — презрительно бросил он и принялся паясничать: — «Вот идут наши веселые-развеселые девушки-гольфистки. Наверное, они споют нам песенку». Если сделаешь выбор в пользу моей вещи, получишь главную роль.

— Почему ты решил, что я справлюсь?

— Да ладно тебе! С твоим-то голосом! Вот послушай. Героиня пьесы похожа на тебя. Расовый бунт устраивают два парня, черный и белый. Черному надоела его черная жена, и он влюбился в яркую блондинку, отчего сам терзается, понимаешь? А белый парень по молодости влип и оказался в такой же ситуации. Но когда они улаживают свои семейные пертурбации, расовый бунт сам собой сходит на нет, понимаешь?

— Оригинально, — похвалила Джозефина. — И кого же, по-твоему, я могла бы сыграть?

— Девушку, в которую влюблен женатый человек.

— Белую?

— Естественно. В этой пьесе нет и намека на мисцегенацию.

Джозефина решила, что дома непременно залезет в словарь.

— На эту роль претендовала та девушка?

— Да. — Помрачнев, он добавил: — Моя жена.

— Ох… Ты женат?

— По молодости влип, как тот парень в пьесе. В принципе, мне это не помешало: мы с самого начала не разделяли старомодные буржуазные предрассудки — жить в одной квартире и все такое. Она даже фамилию мою не взяла. И все равно мы с ней на ножах.

Когда первое потрясение прошло, Джозефину больше не удивляло, что он — женатый человек; пару лет назад только дотошность сельского мирового судьи помешала Джозефине стать миссис Тревис де Коппет.

— У каждого свой крест, — заметил он.

Они свернули на Лейк-Шор-драйв и миновали Блэкстон, где к окнам льнула тихая танцевальная музыка.

Зеркальные стекла автомобилей, стремившихся на природу или на северный пляж, не давали огненному закату упасть на мостовую, но город мог легко обойтись без них, и воображение Джозефины не спешило лететь вслед за автомобилями. Она рисовала себе электрические вентиляторы, омаров на льду в ресторанных витринах, жемчужные вывески, сверкающие и крутящиеся на фоне тусклого городского неба, жаркого и темного. А над всем этим властвовала невероятно странная, тягучая мистерия крыш и опустевших квартир, белых платьев на аллеях парка, звездных пальцев и лунных лиц и прохожих со странными прохожими, которые знали друг друга разве что по имени.

Джозефину охватила чувственная дрожь; ей стало ясно, что Джон Бейли заворожил ее куда сильнее, признавшись, что женат. Жизнь понемногу входила в колею, запретные и запертые двери распахивались, открывая заколдованные ходы. Не это ли влекло ее отца — авантюрная жилка, которая передалась и ей?

— Жаль, некуда нам пойти, чтобы побыть наедине, — сказал Джон Бейли, а потом вдруг добавил: — Эх, мне бы автомобиль!

«Мы и так наедине», — говорила про себя Джозефина. Она придумала подходящие декорации — летние городские улицы. Здесь они с ним оставались наедине до первого поцелуя; потом уединение чуть-чуть нарушится. Тогда наступит его время, а сейчас время принадлежало ей. Переплетение их рук притягивало Джозефину к его высокому боку.

Немного позже, в последнем ряду кинозала, где стрелки на желтом циферблате висевших в углу часов неумолимо подкрадывались к шести, она прижалась к его покатому плечу, и к ней склонилась прохладная, бледная щека.

— Обрекаю себя на муки, — шепнул он.

Джозефина видела, как в темноте его черные глаза углубились в раздумье, и постаралась разубедить его взглядом.

— Я к таким вещам отношусь серьезно, — продолжал он. — Но чем мы можем стать друг для друга?

Она не ответила. Вместо этого она позволила знакомому току, подъему, течению любви сомкнуться вокруг них и уверенным касанием руки лишила его отчужденной исключительности.

— Что подумает твоя жена, если я соглашусь на эту роль? — шепотом спросила Джозефина.

В этот самый миг на станции Лейк-Форест ее мать встречала припозднившегося мужа.

— В городе адская жара, — сообщил он. — Ну и денек!

— Ты с ней встретился?

— Конечно, и с первого взгляда понял, что повести ее на обед можно только в «Ла-Гранж». Не хотел рисковать остатками своей репутации.

— Вопрос решен?

— Да. За пожизненную ренту в размере трех сотен в месяц она согласилась оставить Уилла в покое и отказаться от его фамилии. Я уже телеграфировал на Гавайи твоему разборчивому братцу — пусть возвращается домой.

— Бедняга Уилл, — вздохнула миссис Перри.

III

Через три дня Джозефина, коротавшая прохладный вечер на веранде, обратилась к отцу:

— Папа, ты не хочешь поддержать театральную постановку?

— Мне такое даже в голову не приходило. Вот написать пьесу действительно хотел. А что, водевиль Дженни Макрэй терпит бедствие?

Джозефина нетерпеливо щелкнула язычком:

— Я в этом водевиле участвовать не собираюсь. Речь о другом — есть возможность сделать доброе дело. У меня только один вопрос: какие у тебя будут условия?

— Условия?

— Против чего ты бы стал возражать?

— Ты даже не дала мне собраться с мыслями.

— Я считала, ты захочешь найти достойное применение своим деньгам.

— А что за пьеса? — Он сел рядом, и она незаметно отстранилась.

— Ее ставит иллинойсское объединение «Маленький театр». Мама знает кого-то из патронесс, так что с этим все в порядке. Но человек, обещавший финансовую поддержку, — страшный ретроград: он требует многочисленных переделок, которые разрушат весь замысел, потому и было решено найти другого спонсора.

— А пьеса-то о чем?

— Не беспокойся, пьеса нормальная, — заверила она. — Автор еще жив, но пьеса уже вошла в историю литературы.

Он задумался:

— Что ж, если тебе дают роль и если мама не возражает, могу пожертвовать пару сотен.

— Пару сотен? — воскликнула Джозефина. — И это говорит человек, который привык сорить деньгами! Им требуется по меньшей мере тысяча!

— Привык сорить деньгами? — повторил он. — О чем ты?

Джозефине показалось, что он съежился; на следующей фразе голос его слегка дрогнул:

— Если ты намекаешь на то, как мы живем, довольно бестактно бросать мне упреки.

— Нет, речь не об этом. — Джозефина помедлила и решилась на неприкрытый шантаж. — Думаю, ты не захочешь, чтобы я марала руки, обсуждая…

В холле послышались шаги миссис Перри, и Джозефина вскочила. Автомобиль подкатил к входу.

— Надеюсь, ты сегодня ляжешь пораньше, — сказала ей мать.

— Лиллиан с ребятами зайдут.

На прощанье Джозефина с отцом обменялись короткими, враждебными взглядами; автомобиль отъехал.

Звезд на небе высыпало столько, что при их свете можно было читать как днем. Сидя на ступенях веранды, Джозефина слушала, как мечутся бессонные птицы, позвякивают тарелки в кухне и печально завывает гудок поезда Чикаго — Милуоки. Сосредоточенная и невозмутимая, она ждала, когда он позвонит. Увидеть ее он не мог, поэтому она разглядывала себя за него — это было примерно одно и то же.

Ее мысли занимали грандиозные перспективы ближайшего будущего — премьерный шепоток в зале: «Узнаете? Ведь это малышка Перри». Последний занавес, гром аплодисментов — и она, с охапками цветов в руках, выводит на сцену высокого застенчивого молодого человека, который произносит: «Я всем обязан ей одной». А в публике — перекошенная физиономия миссис Макрэй и виноватая физиономия школьной директрисы, мисс Брертон, проездом оказавшейся в городе. «Если б знать, насколько она талантлива, я бы так с нею не поступила». Со всех сторон — торжествующие, оглушительные возгласы: «Величайшая молодая актриса американской сцены!»

Следующий этап: более вместительный зал и огромными электрическими буквами — «ДЖОЗЕФИНА ПЕРРИ В СПЕКТАКЛЕ „РАСОВЫЙ БУНТ“». «Нет, папа, в школу я не вернусь. Здесь мое образование, здесь мой дебют». А отец ей в ответ: «Да, детка, надо признать, это была удачная мысль — такое вложение капитала».

Если в этой части мечтаний фигура Джона Бейли слегка тускнела, то лишь потому, что сами мечтания уходили все дальше за горизонт, в туманные просторы, а оттуда неизменно возвращались к той же премьере и в который раз повторялись с самого начала.

Появились Лиллиан, Тревис и Эд, но она их почти не замечала — все ждала звонка. Они, как всегда, уселись на ступенях рядком; их окружило, поглотило, затопило лето. Но они взрослели, так что заведенный порядок трещал по швам: пусть они по-прежнему дружески болтали, пусть в паузах звучал привычный смех, но каждого занимала своя собственная тайная судьба. Во время обсуждения теннисного турнира скука Джозефины сменилась раздражительностью: она заявила Тревису де Коппету, что от него разит луком.

— Когда начнем репетировать водевиль, я от лука откажусь, — пообещал он.

— Со мной тебе репетировать не придется — я не собираюсь участвовать. Мне слегка приелось «А вот и наши развеселые девушки-гольфистки — ура!».

Тут зазвонил телефон, и она извинилась.

— Ты одна?

— Ребята зашли — друзья детства.

— Не вздумай с кем-нибудь целоваться. Черт, что я говорю — целуйся с кем хочешь.

— Ни с кем не хочу. — Джозефина чувствовала, как теплеют ее губы у телефонной трубки.

— Я из уличного таксофона звоню. Она ворвалась ко мне в жутком состоянии, пришлось уносить ноги.

Джозефина промолчала; в ней что-то надломилось, когда он заговорил о жене.

При ее возвращении гости поняли, что ей не до них, и поднялись со ступенек:

— Нет уж. Мы пойдем. Ты нам тоже надоела.

Родительская машина появилась как раз тогда, когда машина Эда выезжала с круговой аллеи. Отец жестом показал, что хочет поговорить наедине.

— Я не вполне понимаю, что значит «сорить деньгами». Ты связалась с социалистами?

— Говорю же тебе, мама знает некоторых…

— А ты сама кого-нибудь знаешь? Не иначе как субъекта, который написал эту пьесу?

— Да.

— Где вы познакомились?

— В компании.

— И он попросил тебя раздобыть денег?

— Нет.

— Прежде чем что-либо предпринимать, я должен с ним встретиться. Пригласишь его к нам на субботний обед?

— Хорошо, — нехотя согласилась она. — С условием, что ты не будешь высмеивать его за бедность и поношенную одежду.

— За мной такого не водится!

В субботу Джозефина в глубокой тревоге села за руль открытого двухместного автомобиля и поехала на станцию. Как только Джон Бейли сошел с поезда, она с облегчением отметила его аккуратную стрижку; своим ростом, телосложением и характерными чертами он выделялся из толпы любителей тенниса. Но Джозефине бросилось в глаза, что он нервничает, и они полчаса колесили вокруг Лейк-Фореста.

— Чей это дом? — то и дело спрашивал Джон Бейли. — С кем ты сейчас поздоровалась?

— Точно не помню — да какая разница? За обедом будут только мои родители и еще один парень, Говард Пейдж, которого я знаю сто лет.

— Очередной друг детства, — вздохнул он. — Почему же я не из их числа?

— Тебе это не нужно. Тебе нужно стать величайшим писателем в мире.

Оказавшись в гостиной дома Перри, Джон Бейли долго разглядывал фотографию подружек невесты, сделанную прошлым летом на свадьбе ее старшей сестры. Потом приехал Говард Пейдж, первокурсник Гарварда, и разговор зашел о теннисном турнире: племянник миссис Макрэй вчера одержал блестящую победу и вышел в сегодняшний финал. Когда перед самым обедом к ним спустилась миссис Перри, Джон Бейли вдруг повернулся к ней спиной и начал расхаживать по комнате, изображая непринужденность. В глубине души он был уверен, что эти люди ему в подметки не годятся, и не мог смириться с мыслью, что они этого не знают.

Горничная позвала его к телефону; Джозефина услышала, как он говорил:

— Так уж вышло. И нечего сюда названивать.

Из-за того что он женат, Джозефина до сих пор отказывалась с ним целоваться, но зато отвела ему место в своих платонических мечтах и не собиралась ничего менять, пока Провидение его не освободит.

За обедом она расслабилась: Джон Бейли явно нашел общий язык с ее отцом. Джон со знанием дела рассуждал о сущности расовых беспорядков, и Джозефина заметила, насколько убого и хило выглядит рядом с ним Говард Пейдж.

— Значит, это составляет тему вашей пьесы?

— Совершенно верно. Причем я настолько увлекся негритянской стороной вопроса, что едва не сбился на чисто ниггерскую пьесу. Лучшие роли отведены черным.

Миссис Перри содрогнулась:

— Неужели настоящим неграм?

Он хохотнул:

— Не думаете ли вы, что мы будем чернить актерам лица жженой пробкой?

После короткой паузы миссис Перри рассмеялась:

— С трудом представляю Джозефину на одной сцене с неграми.

— Полагаю, от цветных актеров лучше отказаться, — сказал мистер Перри, — по крайней мере, если вы рассчитываете на участие Джозефины. Боюсь, кое-кто из ее друзей этого не поймет.

— Я не возражаю, — вступила Джозефина, — при условии, что мне не нужно будет с ними целоваться.

Помилуй! — взмолилась миссис Перри.

Джона Бейли опять позвали к телефону; на сей раз он вышел из комнаты, недовольно фыркнув, сказал буквально пару слов и бросил трубку.

Вернувшись за стол, он шепнул Джозефине:

— Если она еще раз позвонит, пусть горничная скажет, что я ушел, договорились?

Джозефина спорила с матерью:

— Не понимаю, к чему эти выезды в свет, если у меня есть возможность стать актрисой.

— Действительно, зачем ей выезжать в свет? — поддакнул отец. — Разве она еще не нагулялась?

— Но школу надо окончить непременно. Там преподают актерское мастерство и ежегодно ставят пьесу.

— Какую? — презрительно бросила Джозефина. — Шекспира или еще того хлестче! Известно ли вам, что в Чикаго сейчас есть по крайней мере с десяток поэтов, которые превзошли Шекспира?

Джон Бейли скромно усмехнулся:

— Ну нет. В лучшем случае один.

— А я считаю, с десяток, — не унималась новообращенная.

— В Йельском университете преподает Билли Фелпс… [66] Уильям Лайон Фелпс (1865–1943) — американский писатель, критик и ученый.— начал Говард Пейдж, но Джозефина азартно перебила:

— Как бы то ни было, вовсе не обязательно ждать, пока человек умрет, чтобы его оценить. Но мама обычно так и поступает.

— Ничего подобного, — возразила миссис Перри. — Говард, разве я такое говорила?

— В Йельском университете преподает Билли Фелпс… — сделал вторую попытку Говард, но на этот раз его перебил мистер Перри:

— Мы уклоняемся от темы. Этот молодой человек хочет, чтобы моя дочь сыграла в его пьесе. Если в пьесе нет ничего постыдного, я не против.

— В Йельском…

— Но я не допущу, чтобы Джозефина выходила на сцену в составе смешанной черно-белой труппы. Какая мерзость!

— Мерзость! — Джозефина испепелила его взглядом. — По-твоему, здесь, в Лейк-Форесте, мало мерзостей?

— Но они тебя не касаются, — сказал ее отец.

— Неужели?

— Да, — отрезал он. — Никакие мерзости тебя не касаются. Разве что по твоей вине. — Он повернулся к Джону Бейли. — Как я понимаю, вам нужны деньги.

Джон вспыхнул:

— Нужны. Только не подумайте…

— Ладно, ладно. Мы все здесь много лет поддерживаем оперную труппу; новшества меня не пугают. У нас есть знакомые дамы, которые входят в ваш комитет, и я считаю, они не допустят никаких глупостей. Какая сумма вам потребуется?

— Тысячи две.

— Хорошо, соберите половину, а остальное я добавлю, но у меня три условия. Первое — никаких черных; второе — мое имя нигде не должно фигурировать, равно как и имя моей дочери; и третье — вы сейчас дадите мне слово, что она не будет играть сомнительные роли или выступать с заявлениями, которые могут огорчить ее мать.

Джон Бейли задумался.

— Последнее условие принять трудновато, — выговорил он. — Откуда я знаю, что может огорчить ее мать? Бранных слов, естественно, не будет. Да у меня во всей пьесе ни одного скабрезного выражения.

Глядя на их дочь, он медленно заливался краской.

— К Джозефине никакие мерзости не пристают, если она сама этого не хочет, — повторил мистер Перри.

— Я вас понял, — сказал Джон Перри.

Обед закончился. Миссис Перри поглядывала в сторону прихожей, где разгорелся какой-то спор.

— Может быть, нам…

Не успели они выйти из гостиной, как перед ними возникла горничная, за которой следовал местный блюститель порядка в невразумительной форме начальственного синего цвета.

— Приветствую, мистер Келли. Пришли взять нас под стражу?

Келли неловко замялся:

— Есть здесь мистер Бейли?

Джон, который успел отойти в сторону, резко повернулся:

— А в чем дело?

— Для вас поступило срочное сообщение. Отправитель пытался найти вас здесь, но безуспешно: тогда он позвонил констеблю, то есть мне.

Жестом подозвав к себе Джона Бейли, он стал что-то ему говорить и в то же время кивками побуждал его выйти на крыльцо для приватной беседы; слова его, даже приглушенные, разносились по всей комнате.

— …в больнице Святого Антония… ваша жена перерезала себе вены и открыла газ… вам нужно торопиться.

Когда они вышли за дверь, констебль заговорил в полный голос:

— Пока неизвестно… Если не на поезде, то на такси…

Они быстро удалялись по аллее. Джозефина видела, как Джон, споткнувшись у ворот, неловко ухватился за живую изгородь, а потом гигантскими шагами бросился к небольшому полицейскому «форду». Констебль еле поспевал следом.

IV

Несколько минут спустя, когда Джон Бейли со своими неприятностями скрылся из виду, они вышли из ступора. Мистер и миссис Перри в ужасе пытались сообразить, насколько глубоко увязла в этом деле Джозефина; потом их разобрала злость оттого, что Джон Бейли явился к ним в дом, хотя не мог не чувствовать беду.

— Ты знала, что он женат? — допытывался мистер Перри.

Джозефина плакала, стиснув зубы; он отвернулся.

— Они жили раздельно, — прошептала она.

— Похоже, она знала, где его искать.

— Он ведь газетчик, — сказала ее мать. — Пускай позаботится, чтобы эта история не попала в газеты. Или, может быть, тебе следует вмешаться, Герберт?

— Я о том же подумал.

Говард Пейдж смущенно поднялся со своего места, не зная, как сказать, что ему хочется успеть на финал теннисного турнира. Мистер Перри проводил его до дверей, и после краткой, но серьезной беседы Говард кивнул.

Прошло полчаса. К входу подъезжали на автомобилях какие-то посетители, но им говорили, что хозяев нет дома. В послеполуденной летней жаре Джозефина ощутила пульсацию; вначале ей подумалось, что это жалость, потом — раскаяние, но в конце концов она поняла. «Надо от этого отгородиться, — говорила она в такт биению воздуха. — Какое мне дело? С его женой я, можно считать, незнакома. Он сам говорил, что…»

Мало-помалу Джон Бейли начал расплываться в тумане. Да кто он такой, в конце-то концов, — просто случайный знакомый, который на прошлой неделе заговорил с ней для того, чтобы похвалиться написанной пьесой. Их ничто не связывало.

В четыре часа пополудни мистер Перри позвонил в больницу Святого Антония, но смог добиться нужных сведений только от знакомого начальника медицинской части. Когда миссис Бейли сообразила, что дела ее совсем плохи, она позвонила в полицию, и копы, очевидно, подоспели вовремя. Она потеряла много крови, но при отсутствии осложнений…

Немного успокоившись, родители обратили свой гнев на Джозефину, которая вечно лезла в пекло.

— Одного не могу понять: зачем тебе знаться с людьми такого сорта? Разве обязательно гулять по задворкам Чикаго?

— Этот молодой человек не имел права сюда приходить, — бушевал ее отец, — и прекрасно это понимал.

— Да кто он вообще такой? — стонала миссис Перри.

— Он сказал, что ведет свой род от Карла Великого, — ответила Джозефина.

Мистер Перри хмыкнул:

— Мы как-нибудь обойдемся без потомков Карла Великого. В молодые годы следует общаться с людьми своего круга, пока не разберешься, кто есть кто. А с женатыми вообще нельзя связываться.

Но Джозефина уже пришла в себя. Она выпрямилась, и в глазах у нее появился колючий блеск.

— Ох, не смеши меня! — выкрикнула она. — С женатыми нельзя связываться! А женатым можно встречаться с посторонними женщинами?

Не в силах вынести очередную сцену, миссис Перри удалилась. Дождавшись, когда мать окажется за пределами слышимости, Джозефина пошла ва-банк:

— Не тебе меня поучать!

— Стоп! Я уже слышал от тебя нечто подобное и был неприятно поражен. К чему ты клонишь?

— Можно подумать, ты никогда и никого не приглашал на обед в отель «Ла-Гранж».

— «Ла-Гранж»… — Истина дошла до него не сразу. — Как же, как же! — Его разобрал смех. Потом он чертыхнулся, поспешил на лестничную площадку и позвал жену.

— Ну-ка сядь, — приказал он Джозефине. — Расскажу тебе одну историю.

Через полчаса мисс Джозефина Перри вышла из дому и отправилась на финал первенства западных штатов по теннису. На ней было одно из новых осенних платьев прямого покроя, с расклешенной по бокам юбкой и пышными белыми манжетами. У стадиона кто-то из знакомых сообщил, что племянник миссис Макрэй пока не может переиграть ветерана; тогда она вернулась мыслями к водевилю и немного пожалела о своем решении. Не увидев ее на сцене, люди могут заподозрить неладное.

Ее появление на трибуне было встречено громом неистовых оваций — на самом деле это завершился финал. Зрители устремились к центральному корту, чтобы поздравить чемпиона; подхваченная толпой, Джозефина оказалась как раз перед входом и столкнулась лицом к лицу с племянником миссис Макрэй. И не ударила в грязь лицом. С печально-трогательной улыбкой, как будто истосковавшись, Джозефина протянула ему руку и заговорила чистым, звонким голоском:

— Мы все ужасно переживаем.

На миг возбужденная толпа умолкла. Скромно потупившись и не выходя из образа, Джозефина попятилась; ее собеседник вытаращил глаза и глупо раскрыл рот; вокруг засмеялись. Рядом с ней возник Тревис де Коппет.

— Ну, отмочила! — воскликнул он.

— А в чем дело? Что…

— «Переживаем»! Он же выиграл! Впервые вижу, чтобы человек смог так собраться.

На премьере водевиля Джозефина все же сидела рядом с родителями. Повернув голову, она заметила Джона Бейли, стоявшего сзади. Вид у него был тоскливый, и она его пожалела, зная, что пришел он в надежде хоть одним глазком увидеть ее. Что ж, он, по крайней мере, увидел, что она не унизилась до подобной чуши.

Когда огни рампы изменили цвет, она затаила дыхание: оркестр заиграл быстрее, и по лестнице взбежал Тревис де Коппет, в белой атласной футбольной форме, а с ним — ослепительная блондинка в платье из осенних листьев. Это была Мадлен Дэнби — ей отдали роль, которая предназначалась Джозефине. Под теплые, любовные аплодисменты Джозефина про себя решила: если она и представляет собой какую-то ценность, то лишь в ослепительном настоящем; а придя к такому выводу, связала свою судьбу с богатыми и влиятельными — навек.