Онлайн чтение книги В русском лесу
Бабки на выданье

Пролог

Говорят, в современной России на десять бабок-вдовиц приходится чуть ли не один вдовый старик: сказываются суровые предвоенные годы, когда на окраинах государства нашего много полегло мужиков, строя мосты, прорывая туннели и разравнивая под аэродромы холмы, а также, само собой разумеется, и война, унесшая множество жизней. Женщины наши тоже хлебнули горя вдосталь, но они, как считается, народ выносливый, живучий и терпеливый. Иную бабу жизнь крутит-вертит, как конопляную веревку, — цела баба, здорова, дух веселья в себе сохраняет, а, достигнув незнамо какого дамского возраста, бывает, что опомнится вдруг: чевой это я жила-жила, дура, мучилась, как водовозная кляча, а про счастье и не подумала! Взойдет долготерпица на высокий угор, приставит натруженную, всю в мозолях, ладошку к бровям козыречком и, как древний степняк, окрест оглядится: нет ли где поблизости или далеко какого ни на есть старичишки вдового — замуж за него пойти? А где он найдется, старичишка, ежли, как сказано, на десять вдовых баб у нас приходится один вдовец, да и тому, не гляди что сам старик, подавай неведомо какую заморскую королевишну.

На одной укромной окраине города жили три вдовицы: Евдокия, Таиса и Хавроньюшка. Жили они в трехкомнатном домике с общим коридором и одной на трех хозяек кухней. Дом этот городские власти все собирались снести, для чего жильцов уже раз пяток в специальную книгу переписывали, но дальше этого дело никак почему-то не двигалось. Все три вдовицы, несмотря на солидность возраста, еще работали, вдобавок получали пенсию, так что о них с уверенностью можно было сказать, что пребывали они в достатке, ввиду чего укромная окраина судачила о них потихоньку: у них-де копейка водится и на черный день запас сделан. Так это или не так, нас не касается, однако ради истины следует отметить: обретя на старости лет покой и какой ни на есть достаток, вдовицы стали и о себе проявлять заботу и свою наружность не оставляли без внимания: каждая имела пуховую шаль, приобретенную на толкучем рынке втридорога, плюшевую жакетку на вате и сапожки из кожемита на резиновых подошвах и жестких каблуках. Думая о житейском, каждая из них задумывалась и о вечном — у каждой в заветном месте хранилось смертное: и длинное платье, и белье, и подушечка на мягких стружках, и туфли. Один раз в неделю они складывались на бутылочку яблочной, устраивали девичник, помаленечку выпивали и, взвеселив душу, тихонько и скромно пели, дабы не подать окраинному окрестью мнения, что они выпивохи.

Работали вдовицы, каждая в силу своих способностей, в разных местах: Таиса — в гардеробной поликлиники; Евдокия — уборщицей в какой-то мелкой конторке; Хавроньюшка — банщицей в центральной городской бане — дежурила в раздевалке, и, кроме того, если кто пожелает, могла помассажировать: ребром ладони стукала по икрам, терла спину, разгоняя по жилам застоявшуюся кровь.

Наружность у вдовиц была разная: Таиса — высокая, плечистая, в меру полная, круглолицая, глаза серые, еще живые, с искрометом, на лице приветливая улыбка. Евдокия, наоборот, невысокая, но приземистая и крепкая, лицо обычное, слегка курносое, лоб высоковат, зато волосы на голове роскошные — русые, густые, с кучерявинкой — гордость ее; в трудные годы свои, в прошлом, она не один раз продавала волосы то в парикмахерскую, то в театр, но они снова отрастали, еще гуще и краше. Что до Хавроньюшки, то она совсем не удалась внешностью: низенькая, сухонькая, походка вприпрыжечку, семенящая, личико вострое, глазки узкопосаженные, улыбка угодливая.

Одним словом, вдовицы были разные и наружностью, и натурой, но между собой ладили и жили дружно. Каждый день, придя с работы, они убирались в комнатах, затем сообща наводили чистоту в коридоре, после чего, поужинав, выходили все вместе посидеть на лавочке и покалякать между собой, делясь впечатлениями дня.

В один из светлых, теплых июльских вечеров, кажется, произошло это в середине недели, когда Таиса, Евдокия и Хавроньюшка по заведенному порядку их жизни вышли посидеть на лавочке, они заметили на противоположной стороне улицы тоже сидящего у ворот индивидуального дома, принадлежащего Вере Яковлевне, парикмахерше, мужчину, уже в годах, но еще не совсем старого, с седой, правда, бородкой, но бодрого и прямого, как дубок. На нем была соломенная шляпа, надвинутая на самые глаза, и костюм в полоску, на ногах ярко вычищенные штиблеты. И вдовицы тотчас догадались, что это родственник Веры Яковлевны, может, дядя, которого она упросила подомовничать в то время, пока сама будет отдыхать на курортном юге. А догадались они потому, что Вера Яковлевна и к вдовицам обращалась за помощью, чтобы постерегли ее дом, но они отказались под предлогом своей рабочей занятости. Тогда-то, видно, парикмахерша и вспомнила о дядюшке и позвала его. И вот он, такой интеллигентный и независимый на вид, сидит у ворот и стережет дом, поглядывая, что делается за воротами. Мужчина этот был существом необычным в их окраине, и вдовицы принялись говорить о нем и обсуждать между собой, кто он такой мог быть, и даже заспорили, не сходясь во мнении. Так Таиса, много лет проработавшая в гардеробной поликлиники, утверждала, что мужчина этот не иначе как бывший врач-хирург или, может, терапевт, или даже по детской части. У себя в поликлинике она на разных докторов насмотрелась и знает, все они носят такие вот шляпы и низко надвигают их на глаза, понимая, что солнце для человеческого зрения имеет несомненный вред. Евдокия же, всю жизнь наводившая чистоту в конторе, где работали служащие мужчины, стояла на том, что незнакомец до пенсии, конечно, был начальником, сидел за полированным столом в кабинете, распоряжался, звонил по телефону, устраивал совещания, наводя дисциплину в своем коллективе. Хавроньюшка же, банщица, утверждала: будь он врач или начальник, все равно он один из ее давних клиентов; раза два, кажется, она делала ему в бане всеобщий массаж, а потом он исчез неведомо куда, может, доктора запретили ему жаркие бани и он стал остерегаться, а может, новую квартиру получил с горячей водой и ванной, и ему баня и массаж больше не понадобились.

Разные мнения высказывали вдовицы, однако в одном сошлись: мужиком запахло в окраине, давно такого молодца да еще с таким живым взглядом тут не появлялось. Сошлись также на том, что он, видно, вдовый, будь иначе, разве пошел бы он сторожем, забросив на целый месяц семью. И в том еще у вдовиц было единство и согласие, что мужчина он из порядочных, не пьет, может, даже и не курит и, само собой разумеется, не «дубошир».

Потолковали вдовицы о незнакомом человеке и разошлись немножко раньше времени по своим комнаткам, чтобы не дай бог он не подумал, будто ради него они, забыв свое женское достоинство, рассиживаются на скамейке. Вскоре после того из своих окошек вдовицы увидели, как караульщик встал, закрыл ставни на окнах и удалился, без стука притворив за собой калитку.

Наступил самый обычный вечер. Зажглось электричество, вдовицы от нечего делать, сидя в одиночестве каждая у себя, рукодельничали, потом разобрали свои перинки и улеглись в ночной отдых. Однако не спалось, каждая думала о своем. Так, симпатичный караульщик напомнил Таисе ее мужа, давно покойного. Муж ее, Гаврила, служил фельдшером в деревенской больнице и имел склонность к музыке, страстно играл на гитаре и пел цыганские песни. Он был добродушный веселый человек, и в районном селе его как гитариста и песенника звали на все свадьбы — веселить и забавлять людей. Его взяли, как пришло время, на войну, но до фронта он не доехал из-за приключившейся болезни легких и вернулся по чистой домой. Подлечившись, он, возможно, не покорился бы своей болезни, если бы забросил гитару и сидел бы возле жены дома. Но его звали красноармейки — повеселить и попеть цыганские песни, и он не мог им отказать. Возвращался Гаврила всегда под хмельком, и, хотя никогда не скандалил, все равно мало было приятного Таисе с детьми от такой жизни... Он умер весной от обострения болезни, хоронили его всем селом, жалели его и говорили правду — одно хорошее. «Не умри мой Гаврила, — думала Таиса, — и он был бы таким же, как этот незнакомый человек, носил бы соломенную шляпу и полосатый костюм. Теперь бы он был уже на пенсии, и мне было бы с кем поговорить вечером и посоветоваться, куда легче жилось бы вдвоем, чем сейчас одной...»

И в душе Евдокии в этот вечер ожили воспоминания. Она вспомнила своего Миколку Крученого. В молодые годы за Евдокию сватался бухгалтер, молодой мужик в галстуке и костюме, но она не пошла за него, влюбившись в красивого Миколку, который, прожив с ней в супружестве только месяц, укрутился по вербовке куда-то на Камчатку, сперва писал, а потом бросил и затерялся где-то навовсе.

Посылала Евдокия на розыски, но Миколка так и не отозвался. Год за годом ждала она Миколкиного возвращения с далекой Камчатки, терпеливо ждала и в ожидании состарилась. «Зачем ждала, — мысленно каялась Евдокия. — Загубил мою жизнь Крученый Миколка...»

А у Хавроньюшки муж Панкрат был деревенским бригадиром, Хавроньюшка состояла у него в бригаде и ухаживала за телятами. Бригадир жил с Хавроньюшкой два года, а потом «изменил ее» и сошелся с другой. Чтобы не мешала Хавроньюшка новому счастью, бригадир выхлопотал бывшей жене сельсоветскую справку и по той справке Хавроньюшка покинула колхоз и устроилась в городе в баню. «Зачем покорилась Панкрату и уехала в город, — думала, сожалея о прошлом, Хавроньюшка. — Надо было за себя постоять, надо было хоть отомстить жестокому Панкрату. Пусть бы он уехал из деревни, а я осталась бы при своих интересах, нашла бы себе вечного друга жизни и, может быть, узнала бы счастье...»

Точно так или приблизительно так думали вдовицы — дело не в этом, но назавтра в поведении их наметились некоторые существенные изменения и даже ломка заведенного издавна распорядка. Почин сделала Евдокия. Вернувшись с работы, как всегда в пять, она прошла мимо сидевшего у ворот Веры Яковлевны уже знакомого нам караульщика, наскоро перекусив, она тотчас принялась наводить у себя в комнате генеральную уборку, которую производила обычно по субботам. Для этой цели она вывесила на три дня раньше срока на веревку свой старый персидский ковер, помещавшийся у нее на стене, над кроватью, и принялась его хлопать и колотить березовой палкой, выколачивая пыль. После того она на время оставила ковер в покое, давая тем самым возможность солнцу, еще высоко висящему в небе, прокалить своими лучами шерстяные нити, чтобы не могла угнездиться в зародыше зловредная моль. Продолжая уборку, на другую веревку Евдокия вывесила свой праздничный гардероб — поношенную шубу из натуральной цигейки с выдрим воротником, красный шерстяной сарафан и белое длинное платье, в котором она ходила в свое время в сельский загс расписываться для совместной жизни с Миколкой Крученым. Обихаживая свой ковер и праздничный гардероб, она ни на кого ничуть не обращала внимания, в том числе и на незнакомца, сидевшего на лавке, на противоположной стороне улицы и внимательно глядевшего из-под полей соломенной шляпы на все, что происходит вокруг него.

И пришедшая с работы Таиса, глядя на подругу, тоже изменила своим укоренившимся привычкам. На сей раз она тоже не захотела ждать субботы и затеяла большую стирку, для чего развела в чугунной, стоявшей в оградке под открытым небом печке огонь, на печь поставила железное корыто и в нем принялась кипятить занавески с окон и другое белье. Таиса, большая, неповоротливая, с медлительной походкой, сделалась резвой и быстрой, будто ее подменили. Склоняясь над стиральной доской, она даже запела что-то про себя, и ей, как и Евдокии, не было никакого дела ни до чего, тем более до соседа, глядящего на нее из-под соломенной шляпы. Евдокия послушала песню Таисы, это ей показалось забавным, и она, насмешливо улыбнувшись, спросила:

— Что это ты, Таиса, как райская птичка, распелась?

— Да так, — добродушно ответила Таиса, — на душе весело, вот и поется.

— А-а, — протянула Евдокия и тонко поджала губы, что обозначало, что она чем-то недовольна.

Была ли Евдокия в самом деле чем-то недовольна или нет, точно установить невозможно, однако вскоре она нашла возможным придраться к Таисе.

— Слушай, Таиса, — вдруг громко, так, чтобы, кажется, услышала вся улица, сказала Евдокия, — а почто у тебя на занавеске пятно осталось? Недоглядела, что ли? — И Евдокия подошла вплотную и на что-то показала.

— Где пятно? — спросила Таиса, залившись румянцем во всю щеку. — Нигде никакого пятна нету, белье чистое, меня в стирке учить нечему, как-никак медицинская работница и в чистоте разбираюсь. Белье стирать, это тебе не ступеньки мести.

— Вот пятно, — показывала Евдокия. — Недоглядела, перестирать надо.

— Нету пятна, чего ты ко мне привязалась! — с возмущением выговорила Таиса. — Иди, колоти жердью свои тряпки, а в мои дела не суйся!

Вдовицы, недовольные друг другом, расстались, продолжая заниматься каждая своим делом: Таиса — развешивать белье, Евдокия — любоваться ковром, прокаливаемым солнечными лучами. Мужчина же в соломенной шляпе невозмутимо сидел у ворот охраняемого им дома и, кажется, обладая природным умом и тонкой воспитанностью, не обращал внимания на бабьи дела.

Последней с работы в тот день пришла Хавроньюшка. Как того и следует ожидать, она подивилась генеральной уборке и стирке, затеянным не в срок, — маленьким тщедушным столбиком, дугой изогнув на лбу брови, она стояла посреди дворика, глядя на происходящее. Потом она оглянулась на противоположную сторону улицы, в ее поле зрения как раз угодил караульщик, и тут она обо всем догадалась. А догадавшись, хлопнула себя по бедру и, не заходя домой, вдруг смело, чуть ли не бегом перешла улицу, приблизилась к незнакомцу, сидящему неподвижно, и о чем-то заговорила с ним. Такая выходка, проявленная робкой с виду, услужливой Хавроньюшкой, Таису с Евдокией и удивила, и озадачила. «Что с ней стряслось? — одно и то же подумали вдовицы, переглянувшись. — Уж не пьяная ли она вернулась из бани, нахалка такая?» Таиса с Евдокией прервали работу и, скрестив на груди руки, стали смотреть в сторону беседующих. Лицо каждой выражало растерянность и крайнее недовольство.

Потолковав как следует, долгонько, не меньше четверти часа — времени вполне достаточно, чтобы все выведать, узнать и даже совершить охмурение, Хавроньюшка, сияя от победного торжества лицом, явилась вновь перед подругами и как ни в чем не бывало запросто доложилась.

— Гляжу я на него, девоньки, на соседа то есть, и думаю: где я его видела? А как вплотную посмотрела, — да это ж, ей-богу, мой клиент — массажем я его пользовала лет уж, никак, пять назад. Я призналась, а он говорит: массажистка ты хорошая, только, говорит, баня ваша мне не по нраву; ходят всякие и бутылки носят, и рыбу копченую. Избрал, говорит, я другую баню, потише. А тебя, говорит, помню и хвалю.

— Может, ты его еще помассажируешь, — с ехидством в голосе сказала Евдокия, подмигнув как сообщнице Таисе, — вот у вас и склеится дружба.

— А что, верное дело ты говоришь, — запросто, не моргнув глазом, ответила Хавроньюшка. — Просит, почему бы и не услужить, мне это в привычку. Баньку домашнюю он просит истопить по всем правилам, легкую — на осиновых и березовых полешках, скусную. Хорошая банька у Веры Яковлевны, по-белому и с каменкой. — И она ясно и по-детски простодушно, наивно глядела на подруг, удивляясь, что же им не нравится в ее речах.

— Бросила бы ты, Хавронья, баню, — проникновенно посоветовала Евдокия, осуждающе качая головой. — Незачем ему баня, а тем паче тебе, честной женщине.

— В самом деле, оставила бы ты, подруга, эту затею, — подтвердила и Таиса. — Не к чему, нехорошо подумает обо всех нас этот человек, не знаю, как его звать-величать.

Хавроньюшка задумалась всего лишь на одну коротенькую минутку, голову вниз склонила, потом вскинула на подруг лицо и спокойно и решительно выговорила:

— Зовут его Вельямин Вельяминович, так он мне сказался... А насчет бани переменять своего мнения не буду. Раз уж пообещала — слово мое твердое. А вы хоть лопните на месте, все равно по-своему сделаю.

Хавроньюшка и впрямь не стала откладывать дела в долгий ящик — тут же горячо, с каким-то даже остервенением резвости принялась за привычное для нее банное дело. В парусиновый мешок уложила она жестяное ведро, резиновые рукавицы, рогожные мочалки, которых у нее хранилась целая дюжина, самой различной мягкости, жесткости и эластичности, специальные губки влаговпитывающие — производить освежение тела, камень-пемзу — наросты стирать с пяток и еще кое-что по своей банной специальности, — и с мешком на загорбке прямо-таки вприскочку, смешной своей походочкой удалилась на подворье парикмахерши Веры Яковлевны. Вельямин Вельяминович, видели Таиса с Евдокией, дождавшись у ворот банщицу, следом за ней вошел в калитку, захлопнув ее, и, слышно было, затворил ее на внутренний засов.

Вскоре с подворья Веры Яковлевны послышались гулкие в тишине вечера удары топора — то Хавроньюшка или, может, сам Вельямин Вельяминович, кто-то из них колол дрова для банного истопа. Вслед за тем в воздухе густо потемнело — с подворья парикмахерша хлынул на улицу синий духовитый дым. Баня затопилась.

Евдокия с Таисой смотрели друг на друга с недоумением и растерянностью: вот она какая Хавроньюшка! Правду говорят: в тихом омуте всегда черти водятся...

А дальше произошло вот что. Со стороны города на укромную окраину подуло вдруг ветрами, издалека натянуло тучи, у горизонта загромыхало, резанули молнии — приближался тревожный грозовой час. Дым с подворья, где топилась баня, летел клочьями. Таиса с Евдокией нервно, торопливо снимали с веревки и белье и другие монатки, заносили их в свои комнатки, досадуя на грозу, налетевшую так не ко времени.

После того как все было перенесено в дом, две вдовицы сошлись на обшей кухоньке и принялись судить Хавроньюшку. Такая-сякая, хитрая, с задней мыслью. Евдокия давно уже заметила, что она способна на подвох. И Таиса не из простачек, понимала: Хавронья, хоть и ростиком мала, да шустра, интерес свой блюдет, известно, своя рубаха ближе к телу. Ишь, сообразительная какая, знает, в чем пожилой человек больше всего нуждается — в баньке...

— Бесстыжая она, — сказала Евдокия, — в бане работает, всего нагляделась.

— Деревенская она, — добавила Таиса. — Мы — простые с тобой, она прямо как ехидна.

Мытье костей Хавроньюшке было прервано оглушительным ударом грома, будто в таз над головой скалкой ударили, после которого разразился обильный ливень. Вдовицы, удалившись каждая в свою комнатку, закрыли форточки, присели подальше от окон и отдались грустным размышлениям о счастье, о несчастье, которые сваливаются на людей так неожиданно, о годах, которые проходят без возврата, не принося радости...

Гроза мало-помалу улеглась, в природе водворился порядок, наступили вечерние сумерки. Вдовицы по-прежнему сидели каждая в одиночестве, отдаваясь грустному настроению.

И вдруг с треском распахнулась калитка подворья Веры Яковлевны, из калитки вырвалась, будто гнались за ней собаки, босая, простоволосая Хавроньюшка и со всех ног бросилась к телефонной будке, что напротив автобусной остановки. Покрутила диск, сказала что-то в трубку, бросила ее и обратно сломя голову в дом Веры Яковлевны. Ясно, что-то произошло, а что — невдомек ни Таисе, ни Евдокии. Но вскоре все стало ясно. К воротам дома парикмахерши подкатила, громко сигналя, карета «скорой помощи», из машины вышли люди в белых халатах и вошли в калитку. Ага, догадались вдовицы, видно, Вельямину Вельяминовичу нехорошо стало: замассажировала, видать, его Хавроньюшка, перестаралась...

Все обошлось благополучно. Поздно вечером, уже в кромешной темноте, с виноватым видом заявилась Хавроньюшка и, не дожидаясь расспросов, все рассказала. Баньку она истопила жаркую, но умеренную, Вельямин Вельяминович разоблачился и забрался на полок, Хавроньюшка для начала принялась стегать его березовым веником. Раз-другой слегка ударила по спине, а он просит: наддай покрепче, баушка! — Хавроньюшка видит, что он горячий пар дюжит, плеснула на каменку из медного ковшика, пар взвился клубами, она тут наддала еще покрепче, второй веник схватила и в две руки заработала изо всех сил. Долго парила, устала. Сказала: поди, хватит, а он не отвечает — хрипит. Тогда она догадалась, что сомлел, стащила его волоком с полка на пол и студеной водой окатила, а сама бросилась к телефону — вызвать врача.

Врачи укол старику сделали, в постель уложили. Полежал Вельямин Вельяминович в мертвой неподвижности час-другой, потом в себя пришел, говорит шутейно: чуть, говорит, штиблеты не откинул. Признался: сердечный инфаркт он перенес, наложен ему на жаркие бани запрет...

— А что, он вдовый или женатый сам по себе? — спросила, выслушав рассказ, Евдокия.

— Не поинтересовалась я, — ответила Хавроньюшка, — да и ни к чему мне это.

— А почто не спросила? — поинтересовалась Таиса. — С виду он ведь ничего себе мужик, стариком не назовешь.

— То-то и оно, что только с виду, — сказала Хавроньюшка, сопроводив слова грустным вздохом.

Эпилог

Парикмахерша Вера Яковлевна не возвращалась с курортного юга долго — целый месяц. Несмотря на то, дом ее находился под бдительным присмотром. Сомлел от банного перегрева караульщик Вельямин Вельяминович, слег в постель от сердечного приступа, но за домом присмотреть было кому, и сам караульщик тем более не страдал от невнимания. Три вдовицы — Евдокия, Таиса и Хавроньюшка мирно, по-доброму сговорившись между собой по очереди, каждый день навещали занедужившего старика, ухаживали за ним, носили еду, ублажали его разговорами на темы о жизни, о вдовьем одиноком положении. Вельямин Вельяминович, тихо лежа в постели, слушал вдовиц, соглашался с ними, а иной раз и о себе рассказывал: он тоже вдовый, и ему хотелось бы под уклон дней обрести какую ни на есть персональную сердечность. Такие слова подбадривали вдовиц, и они скромно опускали глаза и молчали, тайно поджидая от старика заветных слов и поступка, от которого, быть может, изменилась бы вся жизнь одной из них.

...Заветного слова не последовало. Приехала парикмахерша, Вельямин Вельяминович незнамо когда, может, днем, когда вдовицы находились на работе, может, рано утром, когда они еще отдыхали, убрался на свою городскую квартиру.

За месяц отсутствия Веры Яковлевны между домом, записанным к сносу, и индивидуальным подворьем Веры Яковлевны протопталась в полынной траве тропка.

Налетят ветры, подуют студеные снеговеи, и занесет узкую тропку жестким холодным снегом. Весной же, как стает снег, вырастет зеленая травка, и ничто не напомнит, что на укромной окраине города случилось прошлым летом, когда так много было оранжевых зорь, гроз с синими слепящими молниями и оглушительными громовыми раскатами.