Онлайн чтение книги Верность
Глава двадцать вторая

Итак, нехитрый солдатский багаж (кружка, котелок, ложка, пара белья, томик стихов) за плечами. Прощальный взгляд на институт — и… даешь фронт!

Книги и чертежи Федор отдал дедушке Петру, сторожу, по совместительству управляющему кипятильником «титан».

— Дедушка, спрячь это подальше, сохрани.

— Да уж будь покоен…

— Ну, прощай, дедок! Встретимся — попьем чайку!

— Дай-то бог…

Дедок проводил его тусклым, неподвижным взглядом. Он плохо видел, дедушка Петр: мир его ограничивался кипятильником да несложной дорожкой к магазину.

Много ребят он проводил, различая их по голосам. «Ну да… тот, с добрым твердым баском, комсомольский начальник».

«Я сам, я сам, дедушка», — сердито ворчал, когда дед брал у него чайник: по утрам «управляющий» стоял на часах у своего «титана» и наполнял студенческие чайники.

«Экий ты, — сердился дед, видя, как студент, открывая кран, обжигается. — Небось не старый режим, можно и услужить».

Теперь дедушка Петр стоял у выхода, прислушивался к удаляющимся шагам:

— Прощай, сынок!

Федор забежал к Ванину. Квартира была на замке. По словам соседей, жена Ванина вчера уехала с эшелоном на восток, а сам Ванин провожал Хмурого на фронт. Федор передал ему привет и быстро зашагал по направлению к заводу. Ему надо было проститься с Семеном.

Федор пересек железнодорожную насыпь и вышел на дорогу, огибающую парк и механический завод.

И вдруг один, другой, третий… десяток паровозных гудков на станции. За парком вспыхнул прожектор, и лучи закачались, ломаясь в низких пепельных облаках.

Федор ускорил шаг. До завода оставалось три километра.

Воздушная тревога.

«Отгонят или не отгонят?» — тревожно подумал он. И, словно спеша ответить его мыслям, далеко, в другой части города, забили зенитки. Разрывов отсюда не было видно, но по звуку моторов Федор догадался, что самолеты шли в обход города и, сопровождая их, возникали по кругу резкие залпы орудий. Вот уже за парком стали видны в небе линии трассирующих пуль и пучки зенитных разрывов. Ближе, ближе… Охнул первый взрыв бомб, за ним второй… Где-то высоко со свистом пролетели осколки.

«Ого, — подумал Федор, — этак голову снесут!» Он стал под дерево, прислушиваясь. Самолетам, видимо, не дали прорваться к городу, они шли над студенческими корпусами.

Федор достал папиросу и вдруг удивился странному свечению рук. Они были в белых трепетных отблесках, и все вокруг тоже — деревья, земля, дома, железнодорожная насыпь — светилось этим неживым, странным светом. Федор выбежал из-за укрытия и остановился.

Над Студенческим городком висели четыре круглых ослепительных шара, заливая все вокруг нестерпимым светом; шары были чуть сплюснуты с боков, с них медленно и тяжело падали вниз огромные белые капли, внизу земля будто дымилась.

Это были химические осветительные ракеты на парашютах. Федор знал, что их применяют при бомбежках.

Неужели они собираются бомбить Студенческий городок? Ракеты осветили профессорский корпус, студенческое общежитие, сад, здание главного корпуса, фигуру Ильича у входа. Самолеты кружили над городком. Уйдут или не уйдут?

Тонкий, неприятный, все нарастающий звук возник в воздухе и лопнул взрывом в студенческом саду. Рваный каскад земли и сучьев поднялся вверх. Потом в одну секунду не стало целого отсека студенческого общежития — красная пыль потянулась над землей.

Федор побежал обратно. Он легко преодолел низину, но, когда выбрался на гору, понял, что ничего не сможет и не успеет. Городок горел. Огонь и дым все застлали, и уже не стало видно студенческого общежития.

Федор стоял, обхватив рукой холодный трамвайный столб. Самолеты одну за другой сбрасывали бомбы. Пламя росло вширь и вверх, и когда ветер разрывал его пелену, была видна фигура Ильича — стремительной рукой он разрезал розовый клубящийся дым. Вот на секунду ветер прижал пламя к земле, и на месте одного из корпусов Федор увидел лишь два столба, оставшихся от лестничных клеток…

«Эй, колбасники, низколобые дегенераты, это вас, бешеных собак, растили фашистские университеты Германии!»

Федор стоял, сжав зубы…

Самолеты улетели. Только слышно было, как трескуче и деловито работал пожар.

Жаркое мстительное чувство поднялось в душе Федора, стало трудно дышать. В эту минуту, кажется, оно ослепило Федора, потому что он не помнил, как повернул назад и пошел вдоль трамвайной линии, спотыкаясь о железные прутья, стягивающие рельсы.

Наверху, у входа в парк, он пришел в себя. Тучи на небе растекались к горизонту, над городом встала холодная луна.

Федор пошел вперед твердым и решительным шагом. Он ясно различал все вокруг. Чувство, родившееся в нем там, по ту сторону низины, горело теперь ровным сосредоточенным пламенем. Миновав парк, он чуть свернул в сторону, взобрался на железнодорожную насыпь, откуда был виден студенческий городок, и оглянулся.

Он стоял — Ильич!

В проходной завода Федор долго бранился по телефону со старшей телефонисткой: не хотела соединять с конструкторским бюро.

Вахтер, маленькая девушка с огромным револьвером на поясе, посоветовала обратиться к главному инженеру. Плотный седой мужчина с утомленным лицом, он стоял в углу проходной и отчитывал молодого, вытянувшегося в струнку, хорошо одетого человека.

Федор военным шагом подошел к ним.

— Разрешите, — он приложил руку к козырьку, — одну минуточку…

И объяснил, в чем дело. Главный инженер слушал, опустив голову.

«Пустяками время отнимаете, — говорил его вид, — к черту!»

«Я вам дам — «к черту»!», — говорил вид Федора.

Главный инженер вздохнул, помолчал немного и сказал, качнув головой:

— Придется вам выговор по заводу, да!

И к Федору:

— Что? Ах, да! Подошел к телефону:

— Девушка! Леонидов. Соединить.

Передавая трубку Федору, вдруг спросил:

— Вы из института?

— Да.

— Видел вас там. Да. Ванин, как он?

— Пока там.

— Хороший мужик. Привет ему. Выговор, выговор!

Заторопился и, проходя мимо девушки, буркнул:

— Леонидов. Пропустить, — и побежал в глубь завода, на ходу покрикивая на кого-то и с кем-то здороваясь.

Девушка-вахтер улыбалась:

— Чудак!

В трубке знакомый голос.

— Бойцов слушает.

— Семен, это я.

— А-а… Бегу… Подожди… Нас не подслушивают?

— Не знаю, а что?

— Понимаешь… двести граммов у начальника выпросил.

— Давай!

— Ты там загипнотизируй вахтера, — весело сказал Семен, — а то как бы не задержали.

Федор принялся «гипнотизировать» вахтера.

— Девушка, а это… какое предприятие?

— Детских игрушек, — прыснула девушка и опять приняла строгий вид. — Гражданин, отойдите. Нечего!

Семен появился в дверях с надменным, неподвижным лицом. Вахтер подозрительно оглядела его и пропустила. Они выбежали на улицу и захохотали. Пузырек был маленький, его можно было спрятать во рту.

— Я не буду, — блестя глазами, сказал Семен, — пей один.

— Нет, так не годится. Я бы мог купить. Не тот аромат.

Он достал кружку и вылил в нее спирт. Под пожарным краном, у ворот, развели его водой.

— Пей первый, — предложил Семен.

— Ну, будь здоров, Семен!

— Будь здоров!

Они сидели под темным забором, на корточках, один против другого.

— Знаешь, за что я хочу выпить, Семен? Я хочу выпить вот за что: раз война, то все для нее… не спать, не есть — работать, стрелять!.. Короче говоря, за победу!

Семен тоже выпил за победу.

Федор поднялся и, положив руки на его плечи, проговорил:

— Прощай… Славный ты, Семен…

И поцеловал его в губы. Перекинув рюкзак через плечо, быстро пошел в темноту. Его сопровождало тихое покашливание Семена — тот стоял на прежнем месте.

Уже отойдя далеко, Федор услышал:

— Виктор тоже… сегодня!

Федор оглянулся, но ничего не сказал.

…На перроне он сидел у стены, на рюкзаке, ожидая вагоны, смотрел, как толпились на одном месте отъезжающие и их родные. Издали видел Аркадия с матерью и Женей, но не подошел — пусть попрощаются. Видел также Виктора с заплаканной матерью. Поклонился, но они не заметили.

Пряча в ладони спичку, прикуривая, Федор исподлобья поглядывал вокруг.

Вон девушка целует в лицо высокого красноармейца. Рядом веселый мальчик хватает отца за нос, тот крутит головой, смеется, молодая мать тихо плачет.

Федор отвернулся. Скорей бы вагоны! И вдруг кто-то насел сверху, сдвинув фуражку на глаза, стиснув шею сильными руками. Анатолий!

— Толька, чертушка! Откуда ты?

— Фу, чуть не опоздал!

В изнеможении опустился рядом, прерывисто дыша.

— Бежал… Семен сказал. Замучился… Фу!..

Рванул галстук, открыл грудь…

— Толька, я ж думал, ты в Москве! Как я рад!

— Да, в Москве! Практика же у меня! Работал! Фронтовые заказы… Завод воюет с институтом: назначили начальником цеха, а институт требует выезда. Кутерьма! Сегодня — наркомат: откомандировать в институт, главному инженеру на вид… Завтра уезжаю… Ах, Федор, чуть не упустил тебя. Значит, воевать? Эх, черт! А тут… Как думаешь, нажать — отпустят?

— Вряд ли…

— Вот и я боюсь… Через год — диплом. Не знаю, что и придумать… Житомир сдали, а? Вот черт!.. Такое чувство — меня там не хватает.

— Видимо, у каждого такое чувство.

— Да? И у тебя так же? Но ты уже едешь.

Оглянулся, помрачнел.

— Ты один?

— С тобой.

— Нет, никто не провожает?

— Семен провожал.

— Да. Ну хорошо! Вон вагоны подали. Как жаль — раньше не знал! Все на бегу. Давай рюкзак.

Толкаясь, держась за руки, полезли к вагону. Анатолий дышит в ухо, торопливо говорит:

— Пиши! На институт! Смотри-ка, Виктор здесь. Боже мой, какой серый! Ха-ха, это тебе не стихи писать. Кудреватые мудрейки, мудреватые кудрейки, кто их к черту, разберет! Стоп! Отправление! Ну, уважаемый боец…

Жарко сцепились, замерли в долгом крепком, мужском поцелуе.

— Бей, врасти ногами в землю, а я приеду — вместе!

— Будь спокоен, Толя.

Федор стоял в дверях вагона, держась за деревянную перекладину.

Толпа провожала поезд криком, плачем, смехом, где-то в головном вагоне заиграла гармоника, паровоз ответил долгим прощальным гудком.

— Прощай, Толя!

А он стоял на перроне, цепко расставив ноги и развернув юношеские плечи.

Вдруг Федор услышал крик:

— Федя!

Это был Ванин. Он вывернулся откуда-то из толпы, идя вслед за вагоном, прощально махал рукой.

Проводив Аркадия и оставив мать и племянницу у знакомых (трамваи не ходили), Женя отправилась домой пешком.

Она пересекла железнодорожную насыпь, спустилась в переулок и пошла, близко держась забора… Луна освещала мостовую и дома холодным светом. Тени падали резкие и плотные. Были еще люди в переулке, но они держались освещенной стороны, а Женя почему-то шла вдоль забора, в темноте. Она шла тихо, словно прислушивалась, думала об Аркадии: как он едет в вагоне, как там, наверное, хорошо людям, потому что с ними едет Аркадий.

Она старалась не думать о том времени, когда он выйдет из вагона и поведет людей в бой. Стоило ей об этом подумать, как слезы сами навертывались на глаза. Она ни на минуту не сомневалась в том, что Аркадий полезет в самое пекло. Но она не могла теперь думать и о другом Аркадии — прежнем, мирном, домашнем… Это было так давно-давно…

Она представляла сейчас, как он бегает за кипятком… Как на первой станции выскакивает из вагона и бежит искать товарищей…

«Борис? Живой? Не терять друг друга».

Смешной этот Борис Костенко — толстый, в красноармейской шинели и важный! Сапоги жмут. Девушке с васильковыми глазами поцеловал пальцы; та обиженно сложила губки… вдруг заплакала и обняла его. Потом они стояли, все целовались.

Аркадий побежит дальше.

«А где Федор?» — спросит он, конечно.

Женя вдруг остановилась. В одну секунду ее фигура изобразила все сразу — смятение, желание бежать назад, бессильное отчаяние… В кармане лежало письмо, которое она забыла передать Федору. Женя взяла его в институте и, не застав Федора в общежитии, решила передать на вокзале. Но он там не попался ей на глаза, и Женя, занятая Аркадием, забыла…

На конверте — броский, торопливый знакомый почерк Марины.

Проводив Хмурого, Ванин пошел главной улицей, которую жители именовали Проспектом. Это название будило волнующие воспоминания. По вечерам весь город, казалось, стекался к Проспекту. Люди стремились сюда не только ради развлечения: под развесистыми тополями хорошо было не спеша пройтись, вслушиваясь в музыку садов и в веселые звонки трамвая.

Городской студенческий сад. Здесь когда-то отдыхала молодежь, ярко горели огни и звучал оркестр. Теперь там пусто, темно, неподвижно.

И весь город казался пустым, неподвижным, притихшим. Тревожно шурша шинами, с потушенными фарами, проходили редкие автомобили. Они сворачивали с Проспекта в переулки — в узкие проходы между противотанковыми ежами.

Спешили одинокие пешеходы.

Ванин вышел к Плехановской улице. Заполняя всю ее, молча, в одном колыхании шли войска. Звук шагов был слитным, будто шел кто-то один — огромный, неодолимый, неся над собой белое, плотное облако дыхания, проколотое тысячами серебряных в лунном свете штыков.

Гарцевали на лошадях командиры, бросая короткие слова. Потом в улицу вошли танки — сплошным, оглушающим, лязгающим звуком и длинной волнообразной линией серых гусеничных лап.

Потом опять пехота.

Где-то в начале колонны возникла песня. Белое облако заколыхалось, все стихло вокруг, прислушиваясь к первым звукам чеканной и грозной песни. Она росла, росла и вот уже все покрыла вокруг:

Стоя на краю панели, взволнованный Ванин думал: «Да, это большое счастье для народа — такая армия».

Он думал о том, что все, кого увез сегодня эшелон, скоро вольются в эту армию, и гордое спокойное чувство уже не покидало его.

Счастливой дороги, ребята!